Две стороны

Две стороны.

Солнце и солнечное утро… Пробивающиеся лучики светила сквозь плотные жалюзи, которые разгоняют, выпаривают всю мерзость. По крайней мере, так и должо быть. Неиссякаемое, непротиворечивое, всегда остающееся самим собой, даже если прячется за вуалью тумана или под меховой завесой плотных облаков. В июне оно особенно активно, особенно животворяще. Оно не оставляет ни малейшего сомнения в том, что жизнь прекрасна. Мир добр и хорош. И что, наконец, все это будет длиться вечно.

***

В то утро, раннее июньское утро, оно было даже несколько застенчиво – как бывает всегда, когда оно доносит до нас свои первые, ласковые лучи, еще не успевшие утерять свою цветность для глаза обычного человека. Эти лучи всегда приветливы и имеют, как правило, розовато-лиловый цвет. Все в них, каждая корпускула говорит о жизни, и ни единый атом – о смерти.
Именно тем утром M проснулась в самом великолепном расположении духа. Странно, что она проснулась так рано – в половине седьмого утра – ведь была уже суббота, и некуда было спешить. Выходные…  Жаль, что муж опять в командировке, - почему-то подумалось ей. Придется отдыхать без него. Но это поправимо! Друзья и коллеги с радостью возьмут ее с собой в парк, а потом, может, совершенно изнемогая от жары, они запрячутся в летнюю кафешку с кондиционером, и будут говорить, смеяться, возьмут пива или колы. Как бывает обычно по выходным. М знала, что никогда не случалось с ней такого, чтобы она оставалась одна или предавалась беспричинной грусти, что иногда случается с другими. В воскресенье муж вернется, может, чуть позже, уже ближе к вечеру, и они пойдут в ресторан. В ее любимый ресторан, как же он называется… Восточная кухня, которую она так любит, самая-самая лучшая – именно в этом ресторане. А до его приезда она, возможно, отправится в парк, покатается на самых «стремных» аттракционах, вернется домой, примет душ, полистает книгу или журнал…
Так она и лежала, прокручивая в голове планы на выходные. Она всегда так делала. Первый робкий лучик Солнца упал на ее густые каштановые волосы, и губы растянулись в улыбке неги и блаженства.
«Хочу кофе», - подумала она. И тут…
Мысль-молния, мысль-лезвие поразила ее целиком, не оставляя ни одной клеточки, ни одного нервного волокна без этой жуткой, непомерной тяжести. Так часто бывает по утрам: мысли вчерашнего дня так и остаются во «вчера» до поры до времени, а когда они выскакивают наружу, их мощь становится сравнимой с мощью извергающегося вулкана. Ее душа стала этим вулканом.
Сначала ее бросило в жар, потом в холод. Она не смогла бы объяснить, что именно чувствовала, даже если бы ей пришлось это делать в тот момент. Это было сожаление, страх и благоговение… Невозможно описать или выразить весь этот спектр, ибо настолько узка и примитивна наша речь.  М тут же, тяжело дыша, подскочила с места и в ужасе схватилась за свою левую грудь.
Этого не может быть! Это не может быть реальностью, это бред, это сон, сон во сне с ложным пробуждением. Этого не могло произойти с ней. Сколько было планов! Планов на выходные, которые перерастали в планы на неделю, месяц, год, десятилетие…
Нет, он не должен об этом знать. Пока. Да и вообще…
Он же так часто, на протяжении долгих месяцев (а может и года – она не хотела заострять на этих «мелочах» внимание) говорил ей о ее неестественной бледности, приступах плохого самочувствия, но они быстро проходили, и, как только они исчезали, эти сигнальные симптомы, так М о них и благополучно  забывала.
Не может быть!
Вот уже М носилась по спальне, а этот луч, этот жестокий луч, пробивающийся в ее комнату из полуоткрытых жалюзи, жег ее лицо и сердце. Он становился все ярче, все беспощаднее.
Она хваталась за голову, ломала руки, иногда в бессилии падала  на кровать, потом снова поднималась. Слезы текли из ее красивых зеленых глаз.
- У меня же еще даже ребенка нет! Я не хочу умирать! – прокричала она с апломбом.
После этого всплеска она села на пол и накрыла лицо руками. Слезы смешивались с ее некогда прекрасными волосами, окрашивали глубокие зеленые глаза в неестественный цвет, искажали лицо в гримасе ужаса и бесконечного отчаяния.
Она долго сидела на полу, пока наконец солнечный свет не заполнил ее комнату целиком. Тогда она закричала, и кричала долго; потом в бешенстве рванулась к окну и закрыла жалюзи полностью.
М снова села на пол, на дорогой махровый ковер.
Слез не было. Только вместе с кровью в ее висках стучали вчерашние слова врача:
«Девушка, поздно уже. Увы, я бы очень не хотел огорчать такую прекрасную девушку, но это моя работа. Метастазы уже заполнили Вашу левую грудь. Если бы Вы обратились чуть пораньше, мы бы удалили ее, и таким образом бы пресекли пути к дальнейшему распространению раковых клеток. Но, к сожалению, они пошли дальше. Химиотерапия здесь, я думаю, бесполезна. Вам следует лечь к нам, тут Вы хотя бы получите надлежащий уход и не будете… Смущать близких».
Вот он, смертный приговор.
Не в состоянии мыслить, действовать, принимать решения, да просто даже ходить, пить кофе (что она раньше так любила), М завалилась в постель и укрылась с головой одеялом.
Возможно, что был уже полдень, но М все еще лежала под одеялом, дрожа всем телом; дрожь порой переходила в истерический плач и крики, а зачастую они смешивались между собой, все эти симптомы, в жуткую кашицу, липкую и холодную, которая облепила ее целиком. Поверхностный и полный неописуемых кошмаров сон накрывал ее, но от этого становилось только хуже: именно в этих своих снах она четко увидела лик Смерти.
- Птицы… Голуби…  Я их люблю. Да, - шептала она, теряя рассудок. – Я пойду их кормить… Пойду кормить голубей.
Тогда она встала, открыла шкаф, ломившийся от дорогой и роскошной одежды, в чрезвычайном озлоблении раскидала дорогие шмотки по всей комнате, откопала самую простую футболку и юбку и, даже не глянув в зеркало, пошла на кухню, за хлебом.
Через несколько минут она уже бежала по улице – неизвестно, куда, неизвестно, зачем, держа в руках буханку хлеба.

***
N этой ночью так и не заснула. В тоске, страхе и убивающем отчаянии провела она эти темные часы и встретила восход солнца, столь ненавистного ей. Она сидела на подоконнике и курила, периодически хлебая коньяк прямо из бутылки.
«Жаль, что всего лишь третий этаж, покалечусь лишь. А крыша закрыта… И вообще… Нет, это не мыслимо».
Длинные черные волосы грязными паклями спадали на плечи девушки, футболка, давно не стиранная, была украшена рубиновыми каплями крови. Но была на ней кровь и более старая, запекшаяся, почти коричневая.
Эта ночь была пыткой для N, пыткой самой зверской и беспощадной. Иногда она проваливалась в нечто, подобное дремоте, но это была не дремота, а  дурман, от которого волосы на голове вставали дыбом. То решение, которое должно было осуществиться именно в эту ночь, было решением всей ее жизни. Это было решение отказаться от всего, что у нее есть; а была у нее только жизнь. Жалкая комнатушка в полуразрушенном доме, старый магнитофон, компьютер, который уже давно не работал так, как должен, диван, два стула и пачка сигарет не представляли для нее никакой ценности. Равно как и коньяк, который закончился.
Алкоголь способен подавлять мысли и дарить радость и веселье, но лишь до определенных пределов. N дошла до этих пределов, и коньяк только усугубил ее состояние. Различить бы реальность, чтобы закончить это дело, иначе ее найдут  и отвезут во вполне определенное место. Хотя… Чего ей бояться теперь, когда самый сильный страх, инстинктивный и свойственный всем людям – страх смерти – она уже преодолела? Тем более, что ее отец, убивший мать, теперь сидит и выйдет очень и очень не скоро; кто еще придет к ней? От друзей вот уж полгода ни весточки… А «любовь всей ее жизни» живет в другом городе, очень далеко, женат, и уже, видимо, при детях.
Магнитофон вот уже в который раз прокручивал песню Nirvana «Rape me», к которой N так привыкла, что эта музыка стала для нее лишь фоном. Друзья? А что это такое? Слово, видимо, принесли зеленые человечки с другой планеты, и внедрили в мозги нашим добрым обывателям… Любовь… Это уже совсем фантастический термин, - именно это внушала себе N.
Сколько еще это будет продолжаться? Опять в дурдом? Нет. Куда угодно, только не туда. Хотя… все это легко объясняется. Если пятилетний ребенок видит, как отец убивает свою жену, ее мать, нанеся ей двадцать восемь ударов кухонным ножом… Интернаты, детские дома… Выкарабкаться-то выкарабкалась, но осталась душевным инвалидом навсегда.
Нет. Это больше не будет продолжаться. Это надо прекратить. Сейчас же. Надоело, вот уж самый банальный повод, - сидеть на хлебе с водой, пельменях и дешевом маргарине. Надоели воспоминания, что как пиявки, присосались к головному мозгу… Ужасы, которых никому не пожелаешь…
Почему не берут таблетки? Почему кровь все время свертывается? Веревка рвется? Почему ночь тянется так долго, а Господь Бог держит ее здесь, в этом газенвагене, медленно умертвляющем ее всю – до кончиков волос до самой чувствительной клеточки мозжечка?
Только бы не лишиться сил, сейчас. Только бы не лишиться рассудка – в самый неподходящий момент. Ее лихорадило…
N кинула равнодушный взгляд на часы: уже одиннадцать дня. Нет, есть она не хочет и не будет. Да и нечего.
Решено. Поезд. Все свершится очень быстро.
Девушка подошла к зеркалу и в отвращении отвела взгляд – от этого позеленевшего лица, широко распахнутых безумных глаз…
Не беря с собой ничего, даже ключей (а зачем они ей теперь?), N быстро выскочила на улицу. Конечная станция – рельсы.

***
М сидела на лавочке на станции, наблюдая за поездами, и крошила хлеб, даже не глядя на него. Скоро слетелись голуби – не только те, что все время обитают у вокзала, а, похоже, вообще со всей округи. Воркующие голубки вызвали у нее грустную улыбку умиления, но стоило ей взглянуть на прибывающий или отбывающий состав, как ее грудь сдавливало, и слезы катились из глаз.
«Кто-то здоров, счасттлив, едет на юг отдыхать. А мне осталось… Новый Год я уже не встречу…»
М то не видела людей, а то вдруг начинала их замечать, всматриваться в них. Но быстро понимала, что ей лучше не смотреть на них. Мертвецу нет места среди живых.
«Куда, куда вы все спешите? Неужели вы позабыли, что такое Жизнь? Что такое пение птиц, запах свежескошенной травы, голубое небо и кучерявые облака? И – о Боже! – почему я все это увидела так поздно?» Но слезы М не трогали ни одного из этих людей, а ее мыслей никто не слышал.
В тот момент ей казалось, что нет в мире большего страдания, чем то, которое она испытывала сейчас. Обреченная на полугодовалое существование вне-мира и без-мира… Желающая схватить его, но он все время будет, подобно ловкому мотыльку, ускользать от ее сачка…
И тут она заметила девушку, такую же неряшливую, такую же… обреченную. Ее черные взлохмаченные волосы развевались на ветру, заплаканные глаза не видели ничего и не хотели ничего видеть, голубая футболка с рисунком была испачкана кровью, а запястья – перевязаны, так неумело, бинтом!
Но почему она стоит так близко к краю перрона? Она ожидает…
Все понятно.
М не смогла понять, какая сила подняла ее с лавки и заставила пойти к ней, к этой несчастной девушке. Та окинула ее больным взглядом и спросила так, словно разговаривала со знакомой:
- Ты тоже хочешь умереть?
М открыла рот от ошеломления, слезы снова брызнули из ее глаз. Она с трудом проговорила:
- Нет, я хочу жить…
- Тогда почему ты выглядишь даже хуже, чем я?
- Я… Я… - лепетала  М, не сводя взгляда с N. – О Боже! Детка… Почему ты не… не хочешь жить? Ведь есть трава, деревья, небо, голуби…
- Плевать мне на них. Я хочу умереть.
- Ты слепа… Я тоже была слепа, пока сегодня утром не прозрела, – и М буквально потянулась к  N. Последняя резко отдернулась от нее, как от безумной.
- Ты еще более больная, чем я… - буркнула та.
М же смеялась и плакала одновременно. Ее охватило такое счастье, такая эйфория, что она просто плакала, а потом, заикаясь от рыдания, снова начинала смеяться.
- Отдай мне свою жизнь… Отдай…
В этот раз расхохоталась N, показывая на М пальцем:
- Вот что за бред ты несешь? Моя жизнь самая ужасная из возможных, и, пожив моей жизнью хоть неделю, ты тоже захочешь умереть.
И тут М упала на асфальт и закричала, вцепившись в свои волосы. N неуверенно подошла к ней и словно захотела погладить по голове, приласкать, но не решалась. Люди в ужасе отдергивались от них.
- Живи, живи, прошу тебя, детка! Я скоро умру… Я научилась ценить жизнь только сегодня утром. Представь, сколько я была слепа к жизни, сколько раз встречала зарю, не умея ценить жизнь, равно как и ты.
- Я не понимаю, - пробормотала N и наконец прикоснулась к М.
- Пойми, нельзя, чтобы мы обе погибли. Кто-то один из нас должен остаться жить. Я бы поменялась с тобой участью: человек здоровый и желающий умереть и человек больной, желающий жить! По всем правилам должен остаться человек, желающий жить и здоровый. Понимаешь? Ты ведь здорова?
- Ну, в общем… да…
- Тогда иди и живи. Напиши мне на бумажке свои данные, имя, фамилия, телефон, адрес... После моей смерти часть состояния перейдет тебе! А у меня есть деньги…
- Но… - шептала N, - У меня с собой нет ничего… Я хотела под поезд бро… Да и деньги не помогут… С моей проблемой…
- Нет, все поможет. Ты выслушала мое завещание, завещание духовное. Теперь у тебя все будет иначе. Ты только верь…
- Ты совсем безумна, - сказала N, но тут же бросилась на шею М, рыдая: - Я бы хотела, чтобы ты жила. Как бы я хотела…
И тут N заприметила на асфальте маленький кусочек мела, и, схватив его, быстро начеркала свои данные.
- До первого дождя, - сказала она.
- Конечно, - попыталась улыбнуться М.
Послышался гудок приближающегося поезда, и N вздрогнула, словно это был не поезд, а уготованная для нее катафалка.
- Нет! – закричала М и, схватив N за лицо, посмотрела ей в глаза: - Ты этого не сделаешь! Ты будешь счастлива… и … корми за меня голубей, пожалуйста. Они – вестники Божии.
- Да…
- Все у тебя будет по-другому.
N снова заплакала, шепча:
- Как бы я хотела, чтобы ты жила. Хотя даже имени твоего не знаю…
- Я тоже…
И они снова обнялись – заплаканные и истерзанные страданием.
- А теперь я пойду, - сказала М, гладя девушку по лицу и волосам. – Я еще приду и запишу твои данные, и… У тебя все будет хорошо. И это не пустые слова.
Это действительно были не пустые слова. N просияла и стала улыбаться – естественно, непринужденно.
Напоследок M коснулась своей рукой ее щеки, и быстро побежала прочь. N хотела остановить ее, сказать что-то, но та быстро смешалась с толпой. Голуби клевали брошенную ею большую краюху хлеба…
N уже не было так плохо. Она посмотрела на поезд, что стоял и дожидался отправления.
- Нет, не рельсы. И вообще… ничто.
Посмотрев в толпу, она прошептала:
- Я буду помнить тебя.

***
N сидела на балконе холодной декабрьской ночью и кормила голубей, которые клевали у нее прямо с рук. Даже они не спали в эту ночь.
Она знала, что случилось нечто значительное и трагическое. Она просто знала. И она уж точно знала, что именно случилось.
Глядя на звезды, он прошептала:
- Дорогая… Я буду помнить тебя…

4.03.2011