Гл. 7 Женька, Лёнька, Пётр Григорьевич и др

                Мелочи жизни
. . .
Мы с Женькой Тарасом ехали на великах. Я не буду переводить на литературный язык эту фразу: что такое велик знают все, а что Тарас - это Тарасов (так же, как и Канева это  Каневский) понятно без перевода. Единственное, что можно уточнить – мы не ехали, а просто катались. Ехать можно куда-то и с какой-то целью, скажем на пруд или на стадион погонять мяч, а мы просто катались по убитому грузовиками каменному шоссе вдоль железной дороги. Широкая пыльная обочина была глаже асфальта, шины катились по ней с лёгким шуршанием. Падать на такой обочине одно удовольствие. Впрочем, я не собирался падать ни на самой обочине, ни на дороге.
 
Я всего два раза хорошо падал и оба раза без последствий. Однажды я разогнался с Поповского бугра. На руле у меня висела балетка (был такой картонно-дерматиновый чемоданчик, для всего чего-угодно). Балетка заклинила руль и я, безо всякого перехода, кубарем покатился по разогретому солнцем асфальту. Я обогнал велосипед метров на десять, нисколько не ушибся, только чуть-чуть, даже не до крови, саднил локти. Минутой позже я с холодком в животе оценил своё везение – встречных машин не было.

Второй раз я наехал в темноте на камень. В серых сумерках мы с Колькой Соломой (Соломатиным) гоняли по посёлку. По улице Калинина недавно проложили мостовую, камни еще не обкатались, на дороге сильно трясло (если тянуть «о-о-о» при езде, получалось «бо-бо-бо-бо!»), поэтому велосипедисты и редкие автомобили в сухую погоду ездили по обочине, которая превратилась в накатанную грунтовую дорогу.

У строящегося дома обочина проходила близко к забору. Хозяева перегородили её большим серым камнем, неразличимым в сумерках. Я зацепился педалью, от удара перелетел через руль, вскочил и кинулся убирать камень. Колька остановился поодаль, не понимая, что произошло. Я успел дважды перевернуть камень в сторону ограды и в это время из оконного проёма на меня «оборвалась» тетенька, судя по интонациям, хозяйка. В полумраке я не видел её лица, но оно мне показалась несимпатичным. Я что-то сдерзил ей насчёт «покушения на жизнь» и, в виде особого к ней нерасположения, ещё раз перевернул камень.

Не помню, чтобы кто-то из нас серьёзно покалечился при падении  с велосипеда.

Когда мы катались с Женькой, было ещё светло. Солнце село, мы использовали оставшийся до темноты час, для активного отдыха. Днём от жары не было спасения. Днём я мыл полы, закрывал ставни, и ложился на пол – так было прохладнее. Перед этим я выгонял мух – размахивал полотенцем и рубахой, закрывал дверной проем занавеской из отслужившего свой срок оконного тюля; дверь прикрывал не полностью, для движения воздуха.

Судьба выгнанных на жару мух меня не беспокоила – они пересидят в полутёмном сарае. Там дрова, уголь отгороженный доской, на гвозде отжившая своё «пальтушка», которою зимой бросают на порог, чтобы не заметало снег. В углу кадка с солёными помидорами - с вишнёвым листом, чтоб помидор не расквашивался - всё, как положено. Сверху светлая тряпица, которую периодически смывают, чтобы убрать плесень.

Перед засолкой кадку пропаривают – внутрь бросают полынь и выливают ведро крутого кипятка. Бросают раскалённый кирпич «для пару» и накрывают кадку той же пальтушкой. Плесень всё равно появляется – она праматерь всего живого – но её меньше и без неё вкус помидор «не тот». На тряпице - досточки и камень, чтобы помидоры не всплывали и были покрыты рассолом. Одна дощечка короче – там можно отодвинуть тряпицу и выудить тугой, готовый лопнуть помидор. Он ещё не «выбродил», шипуч на вкус и покалывает язык нежными иголочками.

 Я сглатывал слюну – идти за помидорами было лень. «Ладно, потом… сварю картошечки…».

Так о чём это я? Мы ехали с Женькой на великах.
Перед мостом на выезде из посёлка дорогу перегородили четыре вполне взрослых лоботряса. Женька без лишних слов развернулся и лёг на обратный курс, я нажал на педали и пошёл на прорыв. На хорошей скорости я вильнул на одного, он посторонился. Я прорвал цепь – с левого плеча чужая рука соскользнула, правого локтя только коснулись пальцами.

За мостом, метрах в ста, стояла ещё одна цепь. 
То ли эти ребятки были ловчее, то ли трезвее - меня сняли с велосипеда, как ребёнка с горшка.
-  А, это ты, Женя, - дохнул на меня вином Ленька Ледовской, сосед напротив, - езжай, езжай домой. Только ты это, понизу объедь, а то там за мостом, видишь, вон, ещё стоят, - он указал на пройденный мною «рубеж».

Я уже поумнел, объехал  понизу, у железнодорожного моста перевёл велик по камням через «балку» (позже, по геодезической карте, я узнал, что «балка» - это речка Масимовка), благополучно миновал «первый кордон»  и осознал, что если бы не сосед Ленька, я остался бы без велосипеда.
 
Это вовсе не была храбрость, скорее беспечность, неспособность критически оценить ситуацию; в этом можно было увидеть также дефект характера – пониженное чувство самосохранения.

Мне приходилось видеть людей с напрочь отсутствующим подобным чувством.
Мой сосед Бокури строился. Я недавно сам прошел через стройку, поэтому вертелся рядом и мешал своими советами. Впрочем, я уговорил довольно упёртого хозяина поднять потолок старого дома и даже снабдил его гидростойками - шахтными домкратами. За что снискал признательность его родных и близких.

Во двор к Бокури въехал трактор «Белорус» со щебёнкой. При разгрузке под прицепом что-то хряснуло и кузов с щебнем косо завис на металлической рейке, вклинившейся между днищем и рамой. Светловолосый менгрел, земляк Бокури, из добровольных помощников, нырнул под прицеп и рукой попытался убрать рейку.
-  Что ты делаешь! – завопил я, - прибьёт ведь тебя!
Я разволновался, схватил героя за плечо, но рука моя соскользнула с потного бицепса.

Я оглянулся. Бокур разговаривал с братьями-грузинами и даже не посмотрел в нашу сторону. Он ещё не до конца обрусел и, когда его навещали представители грузинской диаспоры, он демонстрировал полное равнодушие к находящимся рядом лицам «некавказской национальности».
Мне стало неприятно. В непослушании менгрела я углядел то же полупрезрительное отношение к себе, как к чужаку.

Я ушёл со двора.

Спустя час прицеп находился в прежнем положении, парнишка менгрел улыбался:
-  Меня всегда тянет туда, где опасно. Мне ключицу ломало, рёбра, голову разбивало. Ногу бревном перебило - в гипсе ходил.
Парень был явно «адреналинозависимый» - при определённом стечении обстоятельств он пополнил бы ряды спортсменов-экстремалов.
. . .
Сосед Ленька из Каменоломен был представителем послевоенного поколения, из тех, которые сбивались в полубандитские компании, держались особняком и неприметно. За ними водились какие-то тёмные делишки, но что конкретно, никто не знал и это мало кого интересовало.

-  Учись, - говорила мне мать, - а то будешь, как Лёнька, колёса в депо тереть (вытирать паклей от мазутной грязи).

Лёнька носил в лёгких кусок свинца из поджигняка, полученный в каком-то «деле» и в тридцать пять умер при неясных обстоятельствах. Сестра его говорила, что «от сердца».

-  Да кто не подворовывал после войны! – оправдывал свою неуправляемую молодость мой сосед по городу Шахты, водитель Пётр Григорьевич, по старому прозвищу «Пиня», - Ларёк попотрошили и «служил» я в Забайкалье три года. Там, помню, расконвоированные подрались с местными. Драка  перешла в погром, магазины, ларьки громили. В час ночи угомонились, а в четыре утра на самолете из Москвы особисты прибыли.
Всех подняли, построили - у кого ссадина, царапина, кровь на одежде – тех в сторону, как активных, как зачинщиков. Остальных  расформировали и в разных вагонах в разные «части» отправили. К полудню управились.
Во, дисциплина была!

Петр Григорьевич был обрусевшим армянином, отец его был сапожных дел мастером. Жили они в России со времен переселений от Екатерины Великой. Пётр Григорьевич был уже в возрасте, о курьёзах молодости вспоминал с улыбкой. Был он вежлив, предупредителен, не допускал даже мысли о неуважительном отношении к кому-либо.

Несмотря на национальные корни, он был патриотом и болел «душой за державу».
-  Слушай, - говорил он мне в период разгула на рынке мошенников-«напёрсточников», лиц кавказской национальности,  - вот если бы мы с тобой поехали туда крутить напёрстки? Через сколько бы нас зарезали, через полчаса или через двадцать минут?! И до каких же пор, нас, русских!..

Я улыбался в ладонь – это говорил армянин по крови и по внешности. В то время как русский по всем показателям сосед Юрик ухмылялся:
-  Правильно, надо дураков учить!

У соседа Эдуарда проблем с убеждениями не было - он видел во всём происки сынов Израиля. Он был искренне убеждён, что во всём виноваты только «евреи и велосипедисты». С Эдуардом можно было говорить на любые, вполне интеллигентные темы, скажем, об инопланетянах или чёрных дырах, пока вдруг у него в мозгу не щёлкал одному ему известный рычажок. Тогда он, без всякого перехода, с гневным клокотанием в горле он начинал утверждать, что всех нас «они» хотят купить, продать, наварить на нас капитал, закатать в банки, засмолить в бочках и выбросить в море! Такой «генетический» антисемитизм меня забавлял.

Петр Григорьевич, "Дед" (мою дочь он называл внучкой), в юности тоже «ходил с бандой», но это была не банда, а скорее, компания закадычных дружков. Им вместе легче жилось-выживалось.
-  Какая тогда была еда, - говорил он, - наломали кукурузы в поле, на костре на прутиках пожарили и сыты.

Заводилой был Толик Нос, длинноносый жилистый парень.
-  Вечно он в скандал ввяжется, драку затеет. Однажды он с поповскими бузу затеял, а меня в жопу ножом пырнули. Месяц криво сидел. Как-то в Табунцах Толик начал на танцах свои порядки наводить, кого-то пихнул, кому-то засветил. Так нас местные как погнали – еле ушли. В камышах отсиживались. Слышим, ходят рядом - давай, говорят, камыши зажжём. Не зажгли, побоялись – им влететь могло за поджог. А то было бы нам!

-  Мы в автобазе работали, - продолжал разговор Дед, - шоферили, по району мотались, везде бывали.
Однажды в автобазу пришел один молодой, слесарем. Я, говорит, блатной! Значит, мы - мелкота, уважать его должны. Толик Нос подошел к нему:
-  Ты говорил, что ты блатной?
-  Да, говорил!
Толик как ударил его, тот аж упал.
-  Ну, как так можно, человека! – Деда до сих пор коробит от подобных разборок.

 Ему легче давались «безобидные» проделки.

-  В шестидесятых я в ГАХе - грузовом автохозяйстве - работал, на «Татре». Недавно они к нам поступили из Чехословакии. Мы уголь левыми рейсами по хуторам продавали. Мы что делали: выпишут нам путевки на работу, скажем, на ХБК, строительный мусор возить, а мы загружаемся углем и по хуторам, за наличные. Потом заедем на стройку, дадим прорабу пятёрку-червонец, он нам путёвки отметит и мы в гараж – всё, день отработали. На погрузке, естественно, тоже платили – полную стоимость. Тогда три тонны угля двадцать пять рублей стоили, так в хуторе это за стольник шло. На «Погрузке» люди своё имели и мы в накладе не оставались. Уголь тогда, считай, дармовой был, вагонами грузили, кто там его учитывал!
-  Да я до перестройки лучше жил, - горячился Серёга,  напарник Деда, - дал гаишнику четвертак и езжай куда хочешь! А сейчас: захочешь подшабашить, ещё и должен останешься. И люди без угля, и я без приварка.
(«Сейчас» - это те самые «лихие девяностые», второе пришествие НЭПа, только не «новой экономической политики», а новых экономических «понятий», когда «беспредельщики» начали отстрел «авторитетов», когда бандиты пошли во власть, когда вся  устоявшаяся почва социальных отношений, была словно оползнем бесцеремонно переворочена.)
-  Иногда и жульничали – продолжал Дед, - четыре тонны угля за шесть выдавали. За это, правда, морды били, если ловили.
«Татра» красивая такая машина, кузов широкий.
-  А там шесть? – сомневается хозяин.
-  Шесть, шесть, - говорю я и как нажму на газ, машина как заревёт (они дизельные были), так там и восемь покажется. Потом бросили это дело, себе же клиентов отбивать. Раз нас чуть не побили, в соседнем селе подстерегли: - «Вон того, армянчика, держите!». Еле ушли.

Раз мы с напарником в Цимлу поехали, за рыбой. В субботу туда-сюда обернуться, а в воскресенье продать. Так нас оттепель застала, дороги развезло, мы на три дня застряли. Приехали в понедельник ночью, рыба уже пухнуть начала. Мы с утра, ещё темно, на рынок, продать оптом, скорее. Нас Санэпидстанция накрыла, штраф, на работу сообщили. Товарищеский суд был - прогулы, всё прочее. На три месяца в слесари перевели.

Тогда еще, после войны, друг за дружку держались. Я в автоколонне 1422 работал, напротив автовокзала. Как-то мужчина забежал:
-  Там на вокзале цыгане наших бьют!
Так мы всей автоколонной этих цыгань, их человек пятнадцать было, били-били… если б милиция не подъехала, поубивали бы. 
Дружный народ был тогда. Если праздник, то всей улицей, если кто заболел - все лекарства несут, кто мёд, кто растирку.

Неразлучная троица сохранила привязанность на всю жизнь. Толика Носа я увидел, когда тому было уже за шестьдесят, он иногда проведывал Деда. В автоаварии Толик повредил бедро, сильно хромал – чуть не «клевал» носом землю.
Валера, пасынок Петра Григорьевича, рассказывал:
-  Мать и отчим, по молодости, не ладили друг с другом. Всё разбегались и жили по разным квартирам. Потом у матери какой-то мужичёк завелся, мать красивая была, официанткой в кафе работала. Так они (он имел в виду друзей Петра Григорьевича) в парке подловили этого мужичка, в укромном месте. Чуть не повесили. Мужичок и дорогу в нашу сторону забыл. Потом уехал, кажется, куда-то.

Наша улица проходила поперёк естественного водостока. В  ливни вода широким потоком по желобу дороги уходила в пойму Грушевки. Нижний ряд домов подтоплялся. Вода затекала во дворы, лужами стояла в огородах. В затяжные дожди у жительниц нижней стороны портился характер, они становились сварливыми и обвиняли верхнюю сторону в «водной агрессии».
Екатерина Павловна, соседка напротив, из «нижних», симпатичная старушка, бывшая бухгалтер больницы, взяла на себя добровольную роль смотрительницы улицы. Она делала выговоры прогуливающим собак - "под своими окнами какайте!",  гнала детишек с травяного газона и строго следила, чтобы на дорогу не бросали траву с огородов – не засоряли водосток.

Как-то я долбил ломом лёд у своей калитки.
Екатерина Павловна возникла у своих ворот:
-  Вот, Вы там долбите, а ваша вода к нам пойдёт…
Я был не в духе и сорвался:
-  С неба вода, - заверещал я, - а Вам лишь бы к кому придраться!
Екатерина Павловна пожевала губами и не стала связываться с «психом».
Петр Григорьевич потом раза три заметил мне в праздном трёпе у калитки:
-  Ну, что ты так с Катериной Павловной… она ж старушка.
Я молчал и воротил нос к земле, как провинившийся цуцик. С Екатериной Павловной я потом подружился, починил ей кран, потом газовую колонку, потом приёмник, потом антенну и понял, что неучтивость свою мне придётся заглаживать подобным образом до конца моих или её дней.
Вот такой был мой сосед Пётр Григорьевич.
. . .