Юность, опалённая войной

Тополя здесь белокурые,                Меж камней журчит река.                Здравствуй, чудо-Белокуриха!
Мы к тебе - издалека!
                Алёша Диброва.
               
Глава 1.
Далёк и труден был путь Тани от порога дома тяти Артамона. Путь в неизвестное. Комок, застрявший в горле, так и не проглатывался: ей всю дорогу хотелось плакать, плакать безутешно, горько, навзрыд. Но девочка не могла плакать: и слёз не было, и шла она не одна. Только тот мог бы понять её теперешнее состояние, кто испытал это чувство сам.
Милый, добрый, ласковый, всё понимающий тятя Артамон остался позади, стоя на крылечке и смахивая скупую слезу. Он навсегда останется в сердце Тани тятей. Никогда она не назовёт его дедушкой! Никогда! Дора тоже отстала сразу за деревней и долго махала им вслед рукой. Мама Аксинья, хотя и мало довелось Тане общаться с нею, но как много хорошего, доброго она успела уже сделать и сказать Тане! И она позади…
А Тоурак… Разве можно забыть бабоньку Варвару, ласковую, добрую, всегда прижимавшую её к себе,  гладившую по головке и обязательно целовавшую её при этом в макушку. А няню Нюру… Как её забыть с её озорными проделками? Как любила Таня слушать её звонкий голос, когда она пела «Там, вдали за рекой». Мама Агафья, тятя Исаак с их прибаутками, ересью меж собой. Теперь Тане не хотелось думать о злых замыслах Агафьи… Ивошиха, Харитинья Карповна. Её подружки, школа – все и всё осталось позади, там, в её детстве.
А что впереди? Впереди – Марья. Таня, погрузившаяся в свои мысли-воспоминания, с невыплаканными слезами на душе, видимо, шла очень тихо и не заметила, как отстала от неё. Марья ушла далеко вперёд и теперь сидела на пеньке, ожидая её.
- Чё так тихо идёшь, устала? Присядь, отдохни.
Таня молча прошла вперёд и ускорила шаг. Марья последовала за ней. Так и шли они всю дорогу, то обгоняя друг друга, то отставая одна от другой.
Скоро лесная тропа пошла под уклон. Лес поредел, и внизу показались дома. Небольшая деревушка, окружённая горами, со странным названием Устауриха. Подойдя к маленькому, весело журчащему ручью, Марья предложила передохнуть.
- Перекусить надо, а то до дома ещё не близко.
Ручей узенький – сели по разным бережкам его, на камушки.
- Ну и чё ты всё молчишь-то? Так и будем всё время молчать?
- А о чём говорить-то?
- Да хоть об чём, мне всё интересно. 
Таня хмыкнула:
- Было бы интересно, ещё в тот раз спросила бы, когда мы с тятей Исааком приходили. Ты даже не спросила, почему я без косы.
- Дак и так знаю, болела ты.
- Болела… А я ведь не неделю болела, а всю зиму. Почему ты ни разу не попроведала меня?
- Дак ить я уж в Белокурихе, а ни в Булатове жила. Да и Толю оставить было не с кем.
- Вот-вот. У тебя - то Лазуря, то Толя. Где уж тут найти уголок для Тани? Тане хотелось ещё говорить и говорить - высказать всё, что наболело у неё на душе, выбросить вот так прямо, глядя в глаза этой лёльке-маме всю боль, все переживания, что терзали её все эти годы, лишили её нормального детства. Очень хотелось, чтобы и Марья почувствовала эту боль и знала, что Таня никогда не простит ей того, что она только родила и бросила её, даже грудью кормила бабушка. «А, может, ведь говорил же Иннокентий Михеевич, когда вырасту, многое пойму и прощу. Не знаю… Пока я не могу и не хочу ничего понимать и прощать». И Таня вновь замолчала, ушла в себя. Она давно бы вскочила и побежала дальше, если б знала, куда идти.
Марья, видя, что разговора не получилось, хлебнула ещё из горстки холодненькой водички из ручья и, собрав свою котомку, направилась на дорогу.
- Ну чё, пошли дальше. Скоро Ульяновка. Там, можа, кто подвернётся, подвезёт.
Таня нехотя поплелась за ней. Миновали Ульяновку – деревушку, тоже по-сибирски растянувшуюся в одну улицу вдоль дороги. Больших крестовых домов вообще нет. Одни пятистенники и избушки, многие даже без ограды. Однако никаких попутчиков  «не подвернулось», пошли пешком дальше. Показался обширный фруктовый сад и огород.
- Ферма – подсобное хозяйство курорта, - пояснила Марья.
Всё огорожено частоколом. В изгороди со стороны Белокурихи – большие ворота, рядом калитка с вахтёром. Справа от сада, почти рядом с городьбой, широкая пешеходная дорога. По ней и отправились наши путницы, уже изрядно уставшие.
- Давай присядем ненадолго, полюбуйся: отсель всю Белокуриху видно, и весь курорт, как на ладони.
Присели прямо на травку. Действительно, как на ладони. Тане очень понравилось: село большое, красивое, и какое-то оно всё собранное, в кучке, не растянуто, как Тоурак или Булатово. А курорт какой красивый! Дома все большие, двухэтажные, и всё в зелени, в цветах. Здесь бы Таня и ещё посидела, но надо снова вставать и идти. Сидели они на горе, потому так хорошо и видно было всё кругом.  Спуск оказался очень крутым, идти было трудно, и девочка опять вспомнила, как  они хаживали с Ивошихой и мамой Агафьей в Кистайков лог. Опять стало горько, грустно, но Таня не стала поддаваться этому настроению: ведь её ожидала встреча со всеми родственниками, которых она хорошо знала и виделась с ними всего год назад.
Они и сегодня, как тогда с тятей Исааком, подошли к большим зелёным воротам, прошли через проходную. Вахтёр их даже не остановил: ведь Марья работает на курорте.
А вот и дом деданьки Абрама. Таня узнала его  и сразу побежала вперёд. Дома была только тётанька Денисьевна. Она радостно встретила Танюшку, начала выспрашивать, не болела ли она после того приступа «сибирки», отметила, что Таня подросла за этот год, вытянулась в рост.
- Надо теперь поправляться, а то вся светишься… А волосы хорошо отросли. Густые, волнистые
Тётанька засуетилась покормить уставших путниц, но Марья отказалась:
- Надо Толю забирать, заждался. Да и дяде Аггею с тёткой Маврой надоел. Я побегу, а уж Таня пускай пока побудет у вас, устала, а к ним ишо далеко в гору идти-то. Попозже придём за тобой,- обратилась она к дочери. А дочь с радостью осталась: ещё хоть немного побыть без них.
Скоро пришёл деданька Абрам.
- О! Гостьюшка дорогая! Да ты, однако, уж меня переросла. Вот вымахала! Ну, а как, ядрёну мать-яишенку-то больше не догоняла? – засмеялся он.
- Не, дядя Абрам, больше не приходилось… Девочка хотела ещё что-то добавить, но смутилась так, что покраснела до корней волос: она сама не знала, как это у неё получилось. Впервые она назвала деданьку Абрама  дядей. И замолчала. А «дядя» заметил и оговорку Танину, и её смущение и поспешил успокоить:
- Да ты просто молодчина, сама догадалась. Я давно хотел попросить тебя называть меня дядей. Ну, скажи, разве я похож на дедушку-то? А? Я вон ещё какой молодец!
- Да уж, молодец для овец, а на молодца – сам овца, - смеясь, сказала тётанька.
- Ты мне брось. Сама-то небось для всех тётанька – для малых и старых одинаково.
Слушая их шутливые пререкания, Таня успокоилась и поняла, что в этой семье ей будет так же легко и весело, как было в семье бабоньки Варвары.
Прибежал Сёма, которого в семье и многие родственники называли Сёмонькой. Это был стеснительный, не очень общительный, но исподтишка озорной подросток. И Сёмонька и Таня знали, что будут учиться в одном классе. Казалось бы, уж куда лучше? Тане легче будет войти в незнакомый класс, вообще в школу. Но Таня сразу почувствовала, что этого не будет. Сёмонька даже не смог (а может, не захотел?) поздороваться с родственницей. За столом, пока ужинали, не проронил ни слова, и сразу же из-за стола выскочил на улицу, только его и видели.
Уже в потёмки пришли Марья с сыном. В прошлый раз Таня как-то не разглядела своего брата. А теперь… Видимо по приказу матери, он подошёл к сестре, прижался, попытался поцеловать. Получилось как-то неуклюже, как цыплёнок клюнул в щёку. Таня взяла себя в руки: обняла мальчонку, поцеловала (она же старшая!). Взглянула в лицо – на неё смотрели «глаза Лазури» с полатей. Оставалось только услышать: «Хватит, понемножку хорошенького». Голубоватые, белёсые глаза Лазури…
Боже! Таня едва не сорвалась, как тогда в Булатове, и не побежала прочь. Но она тут же вспомнила слова братки Оси из письма: «Ты должна быть сильной», и такие же слова Иннокентия  Михеевича: «Будь сильнее, Таня, не сдавайся». Да, отныне Таня будет упорно воспитывать в себе силу воли, в будущем она ей очень пригодится.
Назавтра же утром Таня побежала ко всем родственникам. Толя увязался с ней. Все были рады её видеть и удивлялись, как она выросла. И только один дядя Абрам поинтересовался:
- А как с матерью? Поладили?
- Никак. Чё нам с ней ладить?
- Как её зовёшь-то теперь?
- Да никак, - Таня пожала плечами, - лёлька у меня Анна, а мамой… Не могу я её мамой звать. Слишком много мам. Как маму я её не люблю.
- Ну, ладно. Видно будет. Живите пока. Скоро в школу пойдёшь, веселее будет.
Таня созналась, что боится новой школы, чужих ребят.
- Ничего. Вы с Сёмонькой вместе пойдёте. Он тебя в обиду не  даст. «Да уж, из Сёмоньки защитник», - про себя подумала Таня, а вслух сказала:
- Мне даже к своей фамилии надо привыкать… Даже она у меня чужая. - Почему же чужая? Напротив, это и есть твоя настоящая, родная фамилия. Привыкай. -  «Не слишком ли ко многому надо привыкать?» – опять подумала Таня.
Потекли день за днём. Таня больше находилась у лёльки Анны – играла с Настькой, с Ларькой. Толик сначала тоже ходил с ней, потом стал убегать к своим друзьям. Часто Таню и своих внучат зазывала к себе бабонька Мавра и угощала их разными  постряпушками.
Вася был уже взрослый парень, закончил девять классов, собирался устраиваться на работу: в этот год десятый класс в Белокурихе ещё не планировался, а в райцентре (в селе Смоленском) он не мог учиться по той же причине, что и Таня в Куягане: не на что было.
Дома Таня почти не находилась, да и что было делать дома? В комнатёнке пусто, голо – нет ничего, даже ни одного горшочка с цветком, по той простой причине, что ставить их было совсем некуда. Да, наверное, никто и не интересовался ими. Это после маминых Агафьиных-то цветников!
Август подходил к концу, и Таню всё больше беспокоило, как она пойдёт в школу совсем одна. Она не хотела, чтобы сопровождала её Марья, а дядю Абрама просить об этом она стеснялась. На то, что Сёмонька пойдёт с ней, Таня не надеялась.
Марья на работе, Толька убежал, и Таня сидела у единственного окна одна. Идти никуда не хотелось. Вдруг кто-то робко постучал в дверь. Таня растерялась: ни в Тоураке, ни в Булатове никто никогда не стучит в дверь – открывают и входят, а тут… Пока Таня раздумывала, не отвечая на стук, дверь открылась, и вошла девочка с сумкой через плечо, с какими ходят почтальоны. Какое-то время обе, и хозяйка, и вошедшая, с любопытством рассматривали друг друга. Первой нашлась Таня.
- Ты к кому?
- Мне нужна Бурыкина Татьяна Михайловна.
Таня смутилась и опять покраснела, как тогда пред дядей Абрамом. Она впервые услышала от постороннего человека свою фамилию и, не дослушав до конца своего полного имени, не совсем уверенно, тихо произнесла:
- Это я Бурыкина.
- Вы? – удивилась девочка. Вам письмо. Ящика у вас нет, вот и пришлось зайти.- Она достала конверт и подала Тане. - Доплачивать не надо: оно с маркой.
Таня взяла конверт и, даже не взглянув на него, положила на стол. Письмо было от братки Оси. «Потом прочитаю», - подумала она.
Девочка нерешительно топталась у порога. Потом так же тихо, как Таня, сказала: « Ну, я пошла».
А Тане почему-то вдруг захотелось остановить эту робкую девочку, показавшуюся ей сверстницей. И она спросила первое, что ей пришло в голову:         
- А ты в Белокурихе живёшь?
- Конечно, а где же ещё?
- Да ты садись, отдохни. Сумка-то ведь тяжёлая.
Девочка присела на табурет, сумку поставила на колени. Таня, немного осмелев, заговорила:
- Ты моё имя узнала по письму, а как тебя зовут?  Давно ли ты работаешь?
- Да нет. Я не работаю, моя мама работает почтальоном, а я ей иногда помогаю. Пока на каникулах, - добавила она. А зовут меня Валей. Валя Аверина.
- А в какой ты класс пойдёшь?
- В восьмой.
- Ой, как здорово! – Таня даже, совсем по-детски, захлопала в ладоши. -  Я тоже в восьмой пойду. Я недавно пришла сюда и никого ещё не знаю. Давай познакомимся.
- Так мы уж познакомились.
- Да нет, поближе. Побудь у меня, поговорим.
- Я не могу: мне ещё много разнести надо.
- А можно я пойду с тобой, помогу.
- Ну, пойдём. Только как ты поможешь мне? Ты же никого не знаешь. Ну да  ладно, - согласилась Валя, - пошли. И мне веселее будет, и ты Белокуриху узнаешь.
Девочки ходили долго, допоздна. Между адресатами они весело щебетали, как сороки, словно знакомы были давным-давно. Тане так понравилось это занятие, так интересно было ходить от дома к дому, читать названия улиц, номера домов: ведь ни в Тоураке, ни в Булатове не было ничего этого. Да и сама Валя ей очень понравилась. Чуть пониже её, Тани, полненькая, тоже с короткой стрижкой, в простеньком платьице, в парусиновых тапочках. Видно было, что она тоже не из богатой семьи, и Таню это успокоило. Очень она боялась, что в новой школе будет выглядеть белой вороной, что над ней будут все смеяться.
До начала учебного года оставалось ещё две недели, и Таня использовала их  с большим интересом для себя: договорившись с Валей, она каждый день приходила на почту. Валя получала корреспонденцию, и они вместе шли разносить. Таня уже знала многих будущих своих соклассников: кто где живёт,  их фамилии, имена. А кого из них встречали, Валя знакомила их с Таней. Так она уже хорошо знала Зину Зайкову, Полю Савченко, Таю Иванову, с которыми потом они тоже стали хорошими подругами до самого окончания школы. Теперь Таня уже не боялась идти в школу. Наоборот, она с нетерпением ждала этого дня, ждала знакомства с классом, с учителями. Девочка заранее радовалась тому, что посещение школы избавит её от нежеланного общения с Марьей, которую она по-прежнему никак не называла. Как-то забежала Таня к дяде Абраму, и тот ей выговорил:
- Ты куда пропала? Я уж думал, ты обратно в Тоурак или в Булатово убежала. Ты ведь у нас воспитана-то мамой Агафьей – от тебя всего можно ожидать, - выговаривает, вроде бы сердится, а у самого глаза смеются, так и перескакивают лукавые искорки из одного в другой.
- А я с подружками познакомилась. Теперь мне не страшно в школу идти. И Таня рассказала дяде Абраму, как это произошло.
- Так это же здорово! Ты у нас просто молодчина, - похвалил он Танюшку. – Ну, а как у вас с матерью-то? Жалуется она, что ты её всё ещё никак не зовёшь.
- Ну и пусть жалуется. Мне от этого ни жарко, ни холодно. Я уже сказала: лёлька у меня есть, а мама… Она похожа на маму-то? Кукушка она, а не мама. Если бы ты знал, дядя Абрам, как мне тяжело назвать её мамой-то… ну просто язык не поворачивается. Пока она ничего для меня не сделала, чтоб звать её мамой. – Таня помолчала немного и рассмеялась:
 - Хотя вчера она кое-что сделала. Знаешь, что? Она спрятала мои ботинки, думала, что я буду их искать и спрошу: «Мама, а где мои ботинки?». А я поискала-поискала, не нашла. Взяла ведро и босиком пошла за водой. А когда вернулась, опять начала искать и спросила:
- А где мои ботинки? – обошлась без «мамы»,  как видишь. И она тоже это увидела, поняла, что её хитрость не удалась. Вытащила из-под кровати и,  молча, швырнула их под ноги мне. Ладно, я побежала – девчонки ждут.
Таня убежала. Абрам подошёл к жене, развёл руками:
- Ума не приложу, как тут быть? Обоих жалко: ведь та и другая по-своему правы. А, может, нет? Кто-то и виноват? А? Чё молчишь-то? Ну, как вот их рассудить?
- Ты ишшо спрашивашь! – повернулась к мужу Денисьевна. Эта полная, медлительная, мало общительная, от природы молчаливая женщина, редко высказывала своё мнение. Однако на сей раз она довольно резко, как показалось мужу, сказала:
- Не знашь, как рассудить, кто виноват? - Девчонка виновата! Виновата, что на свет родилась, виновата, что иё, как слепого кутёнка, сразу же, мокренькую, сбагрили на руки бабушки, а та возьми да и помри! - Денисьевна говорила тихо (она вообще никогда не повышала голоса), но Абрам Анисимович чувствовал, что жена волнуется, более того, злится, и злится она на Марью, а Танюшку жалеет, защищает.
- Хоть она и племянница твоя родная, да я уж всё скажу, коль начала дак, - продолжала она, - как было ей не взять девчушку, когда Васеню-то похоронили? Как она могла отдать её в чужие руки? А? – Скажи мне, - наседала она на мужа. Молчи-и-шь! То-то же… Она немного помолчала и снова за своё:
- Оправдание нашла себе: «Она там, как у Христа за пазухой живёт». А она хоть раз заглянула за ету пазуху-то? Ивановна вон рассказывала, как жилось бедной девочке за ентой «пазухой». Да чё я говорю? Ты и сам постоянно сказывал, сколь крута твоя сестрица Аганюшка. А из больницы приехал – неделю спать не мог. А она, племянница-то твоя, и тут не могла проявить себя, как мать, не съездила, не попроведала… А теперь, видите ли, захотела, чтоб мамой иё девчонка величала. А не много ли она хочет, ента «мама»?
- Ну, перестань, успокойся, - стал уговаривать жену Абрам. – Я ведь и сам всё это прекрасно понимаю. А всё равно где-то нет-нет и шевельнётся мыслишка, что Маньке-то ведь тоже нелегко это даётся. Она все эти годы между двух огней жила – между мужем и дочкой. Ей и дочку было до смерти жалко, и без мужа остаться, тоже, что хорошего-то?
- А много ли хорошего-то от ентого мужа видела она? Правильно Агафья говорит, чё иё вместе с Лазарем Бог наказыват за Танюшку. Вить, смотри, троих оне с Лазурей-то похоронили. Один задержался, дак ишо мал, неизвестно, чё впереди-то ждёт.
Сколько бы ещё проговорили в таком духе Абрам с женой, но прибежали Сёмонька с Таней, встретившиеся где-то на улице. Разговор супругов прервался. И уже поздно вечером, когда спать легли, Денисьевна опять вернулась к разговору о Марье.
- А скажи, Абрамша( она иногда наедине так называла мужа), ето правда, чё Мишка однажды выкрал Танюшку и не хотел отдавать?
- Да не выкрал, а спас он её. Весной это было, ранней. Вода в Тишке ещё большая была. Танюшка бежала по переходу и упала в речку. А Мишка как раз шёл по берегу. Увидел ребёнка в воде, её уже далеко унесло, прыгнул, схватил за волосёнки, вытащил и унёс домой. Он, может, сразу-то и не понял, что это его дочь, потом уж разобрались. Ну, говорят, что он не хотел отдавать, да Васеня, покойница, такой шум подняла, да и бабка Исаиха, Мишкина-то мать, против этого была. Говорят, стала убеждать сына-то, что не его это ребёнок, что Манька с Лазарем её уж нагуляла, раз только родила и к нему убежала. Люди всегда ведь больше знают про других, чем про себя, хоть никто никого за ноги и не держал.
- Может, Танюшке и лучше было бы у отца-то родного. Хотя… с мачехой-то тоже хорошего мало, - вздохнула Денисьевна.
- Да в то время Мишка-то ещё, вроде, не был женат. Может, ещё бы сошлись с Манькой, кто их знает.
- Ну да чё теперь об етом судить-рядить.Позно. Время ушло. - Денисьевна не одобряла Марью – это было ясно, как Божий день.
                *    *    *
Наконец, наступило первое сентября. Никогда ещё Таня не ждала с таким нетерпением этого дня. Оно и понятно: новая школа, новый класс, новые учителя и даже сама она новая – с незнакомой фамилией, отчеством. И, хотя она уже познакомилась с некоторыми девочками, что немного успокаивало её, тем не менее, Таня очень волновалась: «Как всё пройдёт, как её примут?»
Марья хотела, было, пойти с ней, но Таня отказалась:
- Ну, вот ещё! Что я маленькая, за руку меня вести? Ушло то время – раньше надо было, - не удержалась она, чтобы не уколоть мать.
Таня забрала свои табели об окончании всех классов с первого по седьмой, комсомольский билет, новенькое свидетельство о рождении и вышла из дома пораньше, чтобы забежать к Запеваловым. Она хотела поговорить с дядей Абрамом о том, как же ей объяснить, что у неё две фамилии. И ещё Таня очень переживала, что в табелях начальных классов за некоторые четверти по поведению стояли отметки «хорошо». «Ведь обязательно просят, почему? Как объяснить это? Ой, как стыдно». Девочка заранее краснела и готова была заплакать. «Проклятый Сасавка, - негодовала она, - и здесь он мне вредит».
Но дяди Абрама дома не оказалось: оба с тётанькой они уже ушли на работу. Семонька собрался уходить в школу. Таня и вовсе растерялась. «Почему же я заранее не поговорила с дядей-то Абрамом?» – подосадовала она. Но время шло – надо было что-то делать. И Таня опрометью бросилась к курортским воротам. Она знала, где работает дядя Абрам. Сёма пошёл один, да он и не нужен был Тане: чем он мог ей помочь? Запыхавшись, Таня прибежала в кочегарку и очень перепугала Абрама Анисимовича
- Что случилось, дочка?
Таня, торопясь, сбивчиво рассказала ему о своих тревогах.
- А где мать-то?
- Да что она? Я не велела ей со мной идти.
- И то правда: она, пожалуй, не смогла бы этого объяснить. Постой. Жди меня здесь! – И он скрылся за котёл. Скоро Таня услышала, что дядя кому-то звонит по телефону.
- Сейчас прибежит наш сменщик, Анне-то далеко идти, хотя она моя-то сменщица, а Иван рядом живёт. А вот и он! Молодец, спасибо. Ну, давай, - кивнул он Ивану, - а я, как освобожусь, прибегу.
Не заходя домой, прямо в рабочей одежде, Абрам Анисимович широким шагом направился с Таней в школу. По дороге он старался успокоить девочку:
- Может, и опоздаем немного, ничего. Тебе всё равно надо сначала заявить о себе: сдать документы, поговорить с директором. Не волнуйся, всё будет хорошо.
Оказалось, что она зря и волновалась: пришли они вовремя. Построение на линейку ещё не началось. Абрам Анисимович сразу прошёл в кабинет директора, Тане велел подождать за дверью. Через несколько минут, показавшихся Тане долее часа, её позвали. Робко, на дрожащих ногах, Таня вошла и остановилась у самого порога. Дядя Абрам сидел за столом, видимо, делопроизводителя, на стуле. За другим столом сидел не очень молодой уже мужчина, встретив которого на улице, Таня даже не признала бы за директора школы. В отличие от тоуракского директора, всегда одетого «с иголочки», в строгом костюме, в галстуке, директора, которого все ученики боялись, человек, сидевший перед ней, был одет очень просто: в серый, в мелкую клеточку, костюм, под ним что-то вроде свитера или водолазки. Очень короткая стрижка.
  - Ну, подойди што поближе, давай што-што познакомимся. Меня зовут Виктор што Кронидович. – И дальше, сколько бы он ни говорил, почти к каждому слову добавлял своё «што», иногда по два раза подряд. Это было так непривычно и смешно слушать, что Таня едва сдержалась, чтобы не рассмеяться. Она робко подала директору документы. Внимательно просмотрев все табели, мельком взглянув на остальное, он вернул Тане комсомольский билет и свидетельство о рождении. Табели положил на стол, за которым сидел дядя Абрам, и сказал:
- Ну что ж, Абрам Анисимович, всё што в порядке што. Идите, работайте. А ты, - обратился он к Тане, - иди што разыскивай своих девочек, с которыми успела што уже познакомиться, и становись што на линейку. Молодец, так держать! – улыбнулся он и встал. – Мне што тоже пора што, ребята ждут.
- Таня поняла, что всё, чего она боялась, объяснил дядя Абрам, и все страхи позади. «Как всё-таки хорошо, что есть у меня здесь дядя Абрам!»
Девочек она нашла быстро, вернее, они её нашли и увлекли в свой класс на линейку. После линейки в этот же день Таня познакомилась почти со всеми учителями и классным руководителем.
На следующий день Таню поставили на учет в комсомольскую организацию, состоящую из старшеклассников и молодых учителей вместе. Первым секретарём в то время был учитель истории Пётр Яковлевич Ярыгин, а математик Владимир Иннокентьевич Захаров – вторым секретарём.
                * * *
Однако спокойная жизнь Тани продолжалась недолго. Где-то в первые же две недели на уроке немецкого языка учитель с ходу назвал её фамилию (у него вообще была привычка начинать опрос чуть ли не с порога).
- Бурыкина!
Это означало, что ученица должна была выйти к столу учителя и читать с переводом текст, заданный на дом. Но вместо этого Таня встала и с места сказала: «Я не учила»… Она хотела добавить, что вообще не изучала этот предмет, что в их школе не было немецкого языка, но не успела, учитель резко оборвал её: «Садись, кол!» Оценки в этот год были уже цифровые.
Таня, пунцовая от стыда, села, потупив глаза в парту. Краем глаза она видела, как усмехнулся Сёмонька. Тане стало обидно, она едва сдержала слёзы. «Тоже мне родственник! Сразу видно – «в обиду не даст», - вспомнила она слова дяди Абрама. – «Как же, не даст!»
То же самое повторилось на втором и на третьем уроках немецкого языка: учитель, входя в класс, громко называл её фамилию, Таня, вставая, отвечала: «Я не учила…». Учитель ставил «кол», после чего урок продолжался, как обычно. Таня сидела безучастная, равнодушная ко всему, рассматривала учителя. Павел Иванович Малинин – немолодой уже, можно сказать, пожилой человек с аккуратно подстриженной седой бородкой. Волосы с густой сединой на висках зачёсаны назад, небольшая лысина на лбу. Лицо доброе, спокойное. Глаза ещё зоркие, острые и тоже лучатся добротой. «Почему же он такой злой, недоброжелательный по отношению к ней, к Тане? Почему он не хочет выслушать меня, сразу – «кол»? – и всё тут», - с горечью думала Таня вместо того, чтобы слушать, как отвечают её соклассники, как читает текст учитель на незнакомом ей языке. Прозвенел звонок. Урок закончен. Но ни учитель, ни ученица не подошли друг к другу, не поговорили, не выяснили, в чём дело. Никто из девочек не поинтересовался, почему их «новенькая» упорно не учит немецкий язык. Тане показалось, что  её даже стали как-то избегать, обходить стороной. А, может, только показалось? Да нет. Вовсе не показалось: её новые подружки, даже Валя, с которой они сидят за одной партой, - все дружно выбежали из класса, и Таня всю перемену просидела за партой одна. И Сёма проходит мимо, словно вовсе не знаком с ней. Более того, Таня услышала шепоток в углу, где собралась кучка мальчишек: «А прибыла отличницей».- Таня не видела, там ли Сёмонька, но не трудно было догадаться, что сведения об отличнице исходят от него: ведь никто другой не видел её табели. Не будет же директор школы говорить об этом. Тане и совсем стало худо. « Всё, отсижу последний урок, и прощай школа! Больше я сюда ни ногой», - решила обиженная и разочарованная девочка. К Запеваловым она тоже решила пока не заходить.
Дома тихо положила учебники на подоконник, прикрыла платком. Задумалась: «Что делать дальше? Может, вернуться в Булатово, к тяте Артамону? Эх, был бы там Онька, она бы даже не задумывалась, завтра же ушла бы. По лесу от Устаурихи идти страшновато, но ведь там тропа одна, свернуть некуда, не заблужусь. Всё. Завтра же ухожу, а Марье оставлю записку, почему уйду», - так всё обдумала Таня – немного стало легче.
Пришла с работы Марья. Почти с порога спросила:
- А чё ето ты сёдни уроки ишо не учишь? Кажинный день, коды бы ни пришла, ты всё за книжками сидишь, а сёдни , чё случилось?
- А я больше в  школу не пойду, я бросила школу.
- Вот те на! Да чё стряслось-то? – И Таня без утайки рассказала всё, что пережила за эти дни
- И чё ты будешь делать теперь?
- А я обратно пойду в Булатово. У тяти  Артамона жить буду.
- Жить-то жить, но вить и ишо чё-то надо будет делать. В колхоз ли чё ли пойдёшь?
- Ну и чё? В колхоз, так в колхоз.
Марья помолчала. Она не знала, как сказать дочери, боялась, что она не поймёт её. Однако и отпустить её от себя тоже боялась. Знала, что родственники не одобрят это. Таня, видя, что Марья молчит, поднялась, хотела выйти, к лёльке Анне сходить, но мать остановила её:
- Постой. Давай поговорим. Это хорошо, чё ты сама решила бросить школу, потому что  скоро и так бы ето пришлось сделать. Где я возьму денег, чтобы учить тебя? Вить за восьмой класс уже надо платить сто пятьдесят рублей. Вот на днях уже надо отдать семьдесят пять рублей за первое полугодие да в январе – семьдесят пять. А где их взять-то? Ничё, доченька, семь классов ты уже закончила, проживём как-нимить. Не всем же учёными быть, кто-то и робить должон. Я вот ни одного класса не кончала, ни одной буквы не знаю. А живу тут же, рядом с учёными, не умираю. Пойдёшь пока со мной, мине помогать будешь полы мыть. А там, может, и чё друго подвернётся. Здесь всё-таки лучше, чем в Булатове-то. Какой ишо тебе колхоз? Тут всё-таки курорт, люди разны приезжают, всё веселе будет». - Видя, что Таня молчит, мать торопилась высказаться, уговорить дочь.
Пока Таня ничего не ответила, но к лёльке не пошла. Всю ночь она лежала тихо, как мышка, но уснуть не могла, сказывалась привычка: у мамы Агафьи девочке часто приходилось думать свои горькие думы, искать ответ на вечно не разрешённый вопрос «почему?», а из боязни, чтобы мама Агафья её не услышала, она не только не шевелилась, но, кажется, не дышала. И плакать она научилась тихо-тихо. Сейчас Таня не плакала, но подумать ей было о чём. Как она могла не подумать о письмах братки Оси или о словах их любимого классного руководителя Иннокентия Михеевича? Ведь они оба наказывали ей обязательно учиться дальше, «пробивать себе дорогу», оба дорогих ей человека говорили: «Ты должна быть сильной».
- А какая же я сильная, если спасовала перед первой же трудностью? Подумаешь, немецкий язык! Я что, хуже, слабее Сёмоньки или других кого, чтобы не осилить этот язык? Хорошо, что Марья предложила мне остаться здесь. Всё правильно – пойду с ней работать. Полы мыть меня мама Агафья научила, спасибо ей. Я все уголочки протру, нигде ни пылинки не оставлю, и меня никогда не выгонят с работы. А учиться я и без школы смогу, а потом сдам всё экстерном. Ведь сдала же за пятый класс. Правда, тогда мне учителя помогали и дома – Дора. Но ведь тогда я ещё совсем малявка была, а теперь я уже взрослая. (Таня не брала во внимание, что и задания-то теперь тоже «взрослые», посерьёзнее). Я им ещё покажу, всем нос-то утру! – Таня так раздухарилась, что чуть не высказала свои угрозы вслух. Но вовремя спохватилась и устыдилась: «Что это я? Надо дело делать, а не похваляться». – Под утро Таня заснула с твёрдой решимостью завтра же идти с Марьей на работу, а в свободное от работы время учиться дома. Проснулась она, естественно, поздно. В окно светило яркое солнце, дома никого не было: Толик ушёл в школу, мать – на работу. Как же было досадно Тане: проспала! Хвастунья. Мама Агафья обязательно бы сказала: «Звону много, а толку чуть-чуть».
«Теперь и Марья будет  считать меня лентяйкой и засоней»,- досадовала девочка.
Неожиданно в дверях появилась Марья с большой тыквой в руках,  едва удерживая её.
- Чё, проснулась? Вставай, енту дуру-то потрошить надо. Выдурела, еле припёрла, - сказала она, явно довольная урожаем.
- А ты чё, на работу не пошла?
- Да я забыла тебе вечор сказать, чё енту неделю я в ночь робить-то буду. С восьми вечера до восьми утра.
- Вот здорово! Я тоже с тобой пойду. Хорошо, что ночью – никто не увидит.
- А чё ты боишься, что увидят? Не воровать идем – робить. А работы неча стыдиться.
- Ну, вот ещё! Я и не стыжусь.- Тане не понравилось замечание Марьи, но она не хотела сейчас идти с ней на конфликт. И вообще, она уже стала немного привыкать к ней, но вот назвать её мамой девочка пока не могла. Слишком долго та обманывала свою дочь. Таня не могла пока ещё простить этого, не могла простить ей Лазурю, не могла забыть злых белёсых глаз и злого голоса с полатей: «Хватит, понемногу хорошего!» -  «Как ты могла простить ему эти слова, как могла не побежать вдогонку своей дочки, убежавшей по морозу раздетой и босиком? Как?» – мысленно спрашивала её Таня. Нет, пока она простить всего этого не могла.
День они пробыли дома. С утра возились с тыквой: Марья разрубила её сначала топором пополам, затем Таня выцарапала из неё семена, промыла их и поставила сушить. А мать разрубила половинки на куски и поставила в печь на парёнки. После обеда обрывали с кукурузы початки. Короче, занимались уборкой урожая. Марья в душе ликовала от согласия дочери пойти с ней на работу, но старалась виду не показывать: « А то ишшо передумат», - побаивалась она. Но Таня не передумала. В семь часов вечера они отправились.  Таня настояла пойти по другой улице, по Подгорной, минуя зелёные ворота. Ведь там живёт дядя Абрам, а Таня не хотела никого из их семьи встретить. Марья сразу это поняла и охотно согласилась. Видеть кого-то из Запеваловых было тоже не в её интересах.
Работала   Марья в четвёртом корпусе, а это далеко, почти у подножия горы Церковки. Шли по аллеям парка через весь курорт. Таня всё рассматривала, озираясь по сторонам. Всё ей нравилось, всё интересно. В восемь часов Марья приняла смену у своей предшественницы. Пересчитали вёдра, тряпки, швабры, на тумбочках в коридоре и в кабинете врача – графины со стаканами, халаты – короче всё, за что каждая из них несла ответственность. Всё это было перечислено в журнале, где они должны расписаться: первая сдала, вторая приняла. Марья всегда ставила крестик. А сегодня она сказала: «Сёдни за меня распишется дочка, теперь она будет мне помогать». Но женщина возразила: «Нет, Маруся, так нельзя. Ты ведь материально ответственное лицо, ты и должна расписаться сама. А дочка твоя ещё официально на работу не принята». И Марья опять поставила свой крестик. Таня с неприязнью подумала: «Мама Агафья давно бы научилась писать свою фамилию, если бы хотела, но она не хотела. Значит, и Марья не хочет. Молодая, а ленивая».
Таня с удовольствием протирала пыль, мыла пол в коридоре. Не так уж трудно: полы крашеные, не то, что драить дресвой, да и наклоняться не надо – шваброй. Маме Агафье не понравилось бы  такое «ленивое» мытьё.
Всю неделю они ходили на работу в ночь. Днём Таня пыталась садиться за учебники, но Марья обязательно находила ей какую-нибудь работу на огороде:
- Чё ты всё за книжки да за книжки. Бросила школу, дак чё за их садиться-то?
- Я буду самостоятельно учиться, а весной сдам экстерном.  А по немецкому пусть тоже прочерк делают.
- Ишь, чё придумала. Каки-то  «стерны» выдумала. Хто ето тебя надоумил?
- Никто. Я сама уже сдавала за пятый класс.
Чем бы закончился их разговор, неизвестно, скорее всего, поссорились бы, но мимо проходила соседка Полина Лыкова и крикнула им:
- Мария! Абрам Анисимович просил меня привет вам передать, - рассмеялась она, - чтобы твоя дочка к ним пришла сейчас, говорит, соскучился.
- А больше он ничё не говорил? – встревожилась Марья.
- Да нет. Мимо я проходила, он и крикнул. Пусть, говорит, Танюшка прибежит.
Марья хотела сначала промолчать. Не говорить ничего дочери: она знала, что дядя Абрам не одобрит их с Таней решение бросить школу. Но она поняла, что дочь слышала их разговор с соседкой. Промолчать нельзя. А Таня молчит. Ждёт.
- Ну, чё молчишь-то? Всё вить слышала. Зачем ето он тебя зовёт?
- А я почём знаю? Сказал ведь, что соскучился.
- Ну, дак иди. Да не забудь: завтра утром на работу, рано вставать. Таня побежала, а сама всё думала: «Зачем он позвал? Ругать, наверно, будет, что не учусь. Ну и пусть, всё равно уж много пропустила. Да и не примут теперь обратно». К большому удивлению Тани, дядя Абрам, оказывается, вовсе не знал ничего  об её учёбе. Он, действительно, просто позвал девочку, чтобы узнать, как у неё идут дела в школе, как освоилась. Заодно собирался пожурить её за то, что она всю неделю не заходит к ним: «Подружки-то подружками – это хорошо, что подружилась, но и дядю забывать не надо», - думал он. Когда Таня прибежала, Сёмонька был дома и хотел, было, сразу улизнуть, но отец удержал его: «Куда это ты? Не успела Танечка зайти, а ты – бежать, будто виноват в чём-то. Ну-ка, садитесь рядком да поговорим ладком». – И он усадил их, действительно, рядом на лавку, сам сел на стул  против них.
  Ну, так что у вас произошло такого, что одна неделю глаз не кажет, другой сорвался бежать сломя голову? Поссорились что ли?
- А чего бы мы ссорились, - чуть слышно ответил сын. Таня потупилась, молчит.
- Ну, а ты чё молчишь? Как освоилась? Расскажи всё своему дяде. (Он явно сделал намёк, как Таня впервые назвала его дядей).
- Да не ходит она в школу-то, - не вытерпел Сёма.
- Как? Как не ходит? – Абрам Анисимович даже вскочил со стула. – Не ходишь в школу? – взял он девочку за плечи.    
Тане пришлось рассказать всё, как есть. Ей было стыдно: ведь именно к дяде Абраму она прибежала за помощью первого сентября. Именно он, а не кто другой, бросил работу и побежал с ней к директору. И что? Выходит, она его предала, обманула его и трусливо обходит теперь его дом стороной? Таня очень боялась, что дядя Абрам, как мама Агафья, будет ругать её последними словами, обвинять в неблагодарности, потому что видела, как он  разозлился. Как в этот момент жалела девочка, что потеряла самого родного здесь человека, жалела, что этот добрый, весёлый, самый хороший человек уже никогда не будет с ней шутить, не будет с ней смеяться и балагурить – и всё из-за неё. А дядя Абрам и в самом деле разозлился, но, как оказалось, на её мать.
- А что же мать? Что Марья-то? Она-то куда смотрит? Или ты ей тоже не говоришь? Мать уходит на работу, а ты отсиживаешься дома, и всё шито-крыто? Она и знать ничего не будет. Так что ли?
- Нет, не так,- едва вымолвила Таня. Она всё знает, а я вовсе не отсиживаюсь. Я с ней на работу хожу, полы мою.
- Что-о-о?.. твою мать! Да я… да я её… на клочки разорву! – Он уже сорвался, побежал к двери, да, к счастью, прямо в дверях и встретился с женой. Тётанька Денисьевна как раз пришла с работы и, буквально поймав его за руку, спросила:
- Боже, чё за ураган? Чё стряслось-то? Ты, как укушенный… Куды ето ты? Постой, охолонись.
- Я и так укушенный. Она меня укусила! Убью я её!
Взглянув на Таню, чуть не плачущую, на сына, который сидел, как в воду опущенный, она поняла, что дело в племяннице, в Марье. Но что она натворила на сей раз? С трудом успокоив не на шутку расходившегося мужа, она заставила-таки рассказать о случившемся. Рассказывая, Абрам Анисимович ещё всё кипятился:
- Это же надо! Старики вырастили девчонку, наполовину выучили, преподнесли ей готовенькую на блюдечке с голубой каёмочкой, осталось только доучить, так нет же, она  тряпку в руки девчонке - иди, будь судомойкой всю жись! Нет, я ей сейчас задам!
- Ну, хватит уж! Остынь! Этим вить девчонке-то не поможешь. Надо чё-то думать, чё можно сделать. А зря-то неча кипятиться.
- А чё тут думать? Не оставлять же девчонку с тряпкой да шваброй в руках на всю жизнь. За неё я в ответе, прежде всего перед покойной сестрицей Васенюшкой, а во-вторых, племяш мой, Осип, вон какие письма шлёт мне, беспокоится за Танюшку-то. Проследить просит, чтоб училась. Я ему обещал. Значит, он на сестрицу свою не надеется.
- Да и то, кака уж на иё надёжа? Не привыкла она к дочке-то своей. Какой с неё спрос?
- Вот… твою мать, здорово! Какой с неё спрос!? А с кого? С тебя, что ли? – И Абрам снова завёлся, собрал всех Богов, правых и виноватых. (Слышали бы его Агафья, а особенно Варенька в эти минуты!) Таня тише мыши сидела с Сёмонькой в другой комнатке. Наконец, каким-то образом удалось Денисьевне утихомирить мужа.
- Придётся завтра опять идти к Кронидовичу, просить Христом Богом, чтобы ещё раз принял.
Жена усмехнулась: « Вот-вот, у тебя виновников наказать – всех Богов соберёшь, и помощи попросить Христом Богом – всё едино».
- А как ты думала? На то он и Бог – за всё должен быть в ответе. – И, приоткрыв дверь, где сидели Таня с Сёмой, уже почти спокойно сказал:
- Ну, чё прижухли? Завтра утром пойдём к директору, - обратился он к Тане. А с тобой, сынок, у меня будет особый разговор, - кивнул он Семёну.- Не думай, что остался в стороне. – Ребята переглянулись
Таня встала. «А чё мне дома сказать? Ведь завтра мы тоже с утра на работу», - с тревогой в голосе спросила она. Девочка боялась, что дядя Абрам опять рассердится, будет ругаться: она впервые увидела его таким сердитым. Оказывается, он тоже умеет не только шутить.
- Какая ещё работа?- опять, было, вспыхнул он, но тут же широко улыбнулся,- ну ладно. Испугал я тебя. Всё будет хорошо, и осилишь ты этот немецкий, будь он неладен.
Дома долго объяснять не пришлось: Марья уже знала, зачем звал Таню дядя Абрам. Оказывается, видя, что дочь долго не возвращается, она отправила своего сыночка и наказала, чтоб он не заходил в дом, а послушал под окном. Толик так и сделал, видимо, не первый раз приходилось ему этим заниматься. Вернувшись домой, он доложил матери, что «дедушка Абрам Бога материт, чё Танька не ходит в школу». Мать, конечно, поняла, какого он бога материт, и не стала расспрашивать дочь. Спросила только, откуда он узнал: « Сёма сказал?»
- Нет. Дядя Абрам стал меня выспрашивать, как справляюсь с учёбой в новой школе, а я чё? Пришлось сказать.
- Иди завтра учись, - только и вымолвила Марья. А как иди? Примут ли после такого пропуска?  Об этом ни слова. Как же было тяжело Тане чувствовать себя опять одинокой, чужой, никому не нужной! Тоскливо на душе. И опять стыдно. Стыдно возвращаться в школу, опять в тот класс, который она оставила сама же, испугавшись первой неудачи… « Надо было как-то по-другому, может, попросить хотя бы ту же Валю, рассказать для начала ей, а там, может, и до учителя дошло бы». - Долго корила себя Таня и незаметно уснула. Ей снился её бывший класс. Приснилось, как Васька Чибриков во всю глотку поёт: «У нас в школе есть задушевная пара – Евгений кулик и Лида гагара». (Это он о биологе Евгении Петровиче и об учительнице русского языка Лидии Васильевне. Оба были уже пожилые). Ещё снился Тане их прощальный костёр на горе.
Проснулась она от громких весёлых песен: мать, чтоб не проспать утром, с вечера включила радио, и сейчас из репродуктора-тарелки лились эти песни. Передавали какой-то концерт. Таня полежала ещё немного и вскочила, вспомнила, что надо бежать к дяде Абраму. Она задумалась: брать учебники или нет? Ведь, если не взять, а её вдруг примут. Что ж без ничего весь день сидеть, как в гости пришла? А если не примут? -  «Примут, - решила она,- ведь дядя Абрам пойдёт». Решительно вскочив, она по-быстрому собралась и побежала.
Дядя Абрам встретил её, как всегда, весело, будто и не было вчерашней «бури». Сёмонька, наоборот, сидел хмурый, на Таню даже не взглянул. Таня поняла, что отец провёл с ним «особый разговор», как и обещал. Тане стало неловко: «Опять из-за меня», - подумала она. А дядя Абрам уже подошёл к сыну, взъерошил его густую шевелюру:
- Ну, а ты чего набычился? Фу ты ну ты – полозья гнуты! Подумаешь!   Ну, получил малость от отца – поделом. Сам ведь понимаешь, что не прав – вот и три к носу.
                *  *  *
К директору на сей раз Абрам Анисимович вперёд пропустил Таню, сам вошёл следом.
- Что случилось, Абрам Анисимович? – первым спросил директор, пожимая вошедшему руку. Услышав подробный рассказ посетителя, Виктор Кронидович посуровел: « Это што беспорядок, позовите-ка сюда што Павла Ивановича, - обратился он к секретарю, - а мне дайте што личное дело этой девочки». Секретарь вынула из шкафа папку с документами и положила на стол директора, сама вышла. Виктор Кронидович стал листать табели Тани. В это время открылась дверь.
- Разрешите! – появился старый учитель.
- Входите што, Павел Иванович. Расскажите што, пожалуйста, как учится наша што новенькая ученица?- Учитель посмотрел на Таню, перевёл взгляд на Абрама Анисимовича, недоумевая, зачем он здесь, потом опять на Таню и только потом ответил:
- А никак, Виктор Кронидович. На трёх уроках подряд получила оценки «кол», а на трёх последних уроках вообще отсутствовала.
- Отсутствовала, говорите што? А как она што объяснила Вам, что не готова к уроку?
- Просто встаёт и отвечает: «Я не учила», и больше ни слова.
- Так што. А теперь подойдите што сюда, Павел Иванович. – Директор развернул перед ним Танин табель, пальцем показал.
- Какой што класс?
- Пятый.- Директор развернул табель:
- Оценки?
- Все пятёрки.
- А здесь? Читайте што, читайте, Павел Иванович.
- Иностранный язык – прочерк.- Всё это повторилось и с табелями за шестой и седьмой классы.
- Так вот, Павел Иванович, девочка што просто не смогла, не успевала Вам объяснить, что она што вообще не изучала этот предмет, что в их забытом Богом селе што не было учителя по немецкому языку што. Она просто робела и не успевала што ничего больше сказать, Вы што просто опережали её своим  «колом» што. И потом, что это за оценка што «кол» што? Есть «единица», но никак што не «кол»! А Вы знаете, что девочка што из-за Ваших «колов» што вообще бросила школу? В общем, виноваты все, - заключил Виктор Кронидович, - девочка могла бы подойти к Вам што перед уроком или после и объяснить, но мы должны што её понять: новая школа, новый што класс и всё такое што. Я сам должен был што обратить внимание на это што и предупредить Вас. А я што увидел в табелях все пятёрки што, обрадовался. Ну, а Вы што, Павел Иванович, и тем более должны были што забить тревогу што. Спасибо што Абраму Анисимовичу, что побеспокоился, исправил што нашу ошибку. – Он подошёл к Абраму Анисимовичу и пожал ему руку: «Спасибо што, будем што исправляться».
Дядя Абрам со словами «не дрейфь, Танюша», пошёл обратно на работу, а Таню сам Виктор Кронидович проводил в класс. Шёл урок географии. Директор извинился перед Елизаветой Андреевной, ребятам коротко сказал, что вышло недоразумение, что всё объяснит Павел Иванович на своём уроке.
Урок немецкого языка в этот день был предпоследним по расписанию. Павел Иванович сегодня отступил от своей привычки начинать опрос от двери. Он спокойно прошёл к столу, открыл журнал и спросил:
- Wer ist Ordner?
- Wer fehlt heute?
Закончив диалог с дежурным, Павел Иванович сказал: «Setzen Sie sich», и только после того, как ребята сели, обратился к классу с объяснением того, какое недоразумение произошло с вновь прибывшей ученицей Таней Бурыкиной.
- Теперь наша задача с вами помочь Бурыкиной выучить сначала немецкий алфавит, научить её читать, а потом уж постепенно догонять нас с вами, чтобы подготовить её к экзамену за восьмой класс. Задача, конечно, не из лёгких, сами понимаете, но я думаю, общими силами справимся. Я бы хотел, чтоб кто-то из вас добровольно взялся помочь Бурыкиной.
Поднялось много рук. Таня даже удивилась. Удивилась она и тому, что Сёмы в числе желающих не было. Как узнала Таня позднее, объяснялось это просто: ему и самому такая помощь не помешала бы. Настоял на помощи Тане мальчик с задней парты, Володя Курицын, объясняя своё настойчивое желание тем, что он живёт к ней ближе всех, почти рядом. Павел Иванович согласился и сказал, чтобы они оба подошли к нему после урока. Урок продолжился. Сегодня Таня с большим интересом следила за тем, как ребята читают незнакомые тексты, затем переводят их на русский язык. Заметила девочка и то, что учитель всё время сидит за своим столом, ни разу за урок не встал, не прошёлся по классу. Более того он держал обе руки на столе. Левая на учебнике – водит пальцем по тексту, правая – на пожелтевшей странице тетради – там перевод. Некоторые недобросовестные ученики, особенно мальчишки, вставали за спину учителя, прочитав текст, шпарили перевод, следя за пальцем учителя. Таня тут же решила про себя: «Никогда не буду так делать. Буду вставать подальше от учительского стола».
После урока они с Володей подошли к учителю. Павел Иванович дал Тане учебник за пятый класс и словарик.
- Осилишь это, к концу четверти, может, за шестой возьмёшься.
Он рассмеялся:
- Нет, я не тороплю. Но читать научиться надо.
С Володей договорились, что он будет приходить к ней сразу утром, чтобы оставалось время на остальные уроки. Утром мать с Толькой ушли: одна на работу, другой – в школу, явился и Володя. Таня достала учебник, тетрадь приготовила, чтобы и писать сразу учиться. «Учитель» показал сколько-то букв и начал болтать: он без конца рассказывал разные истории, какие происходили у них в классе, про учителей смешные байки, про то, чем летом занимались, куда ходили. Короче, проболтал до самого обеда. Хватились, а уж времени и нет ни на какие другие уроки. Ушёл Володя, пообещав завтра прийти в это же время. Таня задумалась.
Все уроки она сидела и дрожала, как осиновый лист. «Господи, хоть бы не спросили, - про себя молилась она на каждом уроке. Прозвенел звонок с последнего урока, Таня облегчённо вздохнула: «Слава богу, пронесло». И, не задерживаясь, помчалась домой. «Что же делать? Что придумать? – лихорадочно размышляла она. – А-а! Вот что». Не долго думая она побежала в соседнюю квартиру за стенку. Там жила семья со странной фамилией Неешпапа. Хозяйка была дома. Таня наскоро объяснила своё беспокойство и попросила:
- Тётя Дуся, Вы ведь всегда дома. Пожалуйста, когда Толик с матерью уйдут, закройте меня на замок, а когда надо будет, я Вам в стенку постучу, Вы откроете. Ключ пусть у Вас будет.
Так и сделали. Ровно в 8-30 утра Таня увидела из-за занавески: идёт Володя. Она притихла. Тот походил-походил: замок на двери, окно задёрнуто занавеской. Отошёл, постоял немного, снова вернулся. Ещё постоял – ушёл. Перед тем, как Толику прийти из школы, Таня постучала в стенку – соседка пришла, открыла. Посмеялась: «Видела, как твой «учитель» ходил вокруг да около». То же самое продолжалось всю неделю: Володя приходил к замку, после его ухода соседка открывала дверь Тане. В школе Володя подбегал  к Тане с вопросом: «Где ты была? Я приходил, ждал». Таня, стыдясь своего малодушия и нечестности по отношению к своему сокласснику, придумывала отговорки всякий раз разные. В конце концов, Володя всё понял и перестал приходить. А Таня вошла, что называется в колею: по всем предметам получала только пятёрки и даже по учебнику пятого класса свободно читала по-немецки. Только вот с переводом немного ещё затруднялась. Павел Иванович хвалил их обоих с Володей. Однажды на уроке учитель, поставив Тане очередную пятёрку, опять сказал: «Молодец, Бурыкина, так ты к Новому году уже догонишь класс. И ты, Курицын, хорошо помогаешь, молодец».
Володька покраснел до корней волос и встал.
- Нет, Павел Иванович, Бурыкина сама справилась а, может, кто другой ей помогает, а я не помогал. Я приходил каждое утро, а её всё дома не было.
- Ладно, после урока разберёмся, - сказал учитель. Володя, смущённый, сел. А после уроков Павел Иванович, видимо, об этом забыл, да и чего было разбираться-то: ведь Бурыкина больше не отвечала «я не учила». И уже за первую четверть получила пятёрку, как и по другим предметам. Всё бы хорошо, всё наладилось, Таня подружилась со всеми девочками, особенно, с теми четырьмя, с которыми познакомилась ещё до школы. Да и вообще в классе чувствовала себя, как дома. Но опять чуть всё не испортила ей Марья.
                *  *  *
Однажды, в один из последних дней первой четверти Таню вдруг пригласили на бюро комсомольской организации школы. Таня недоумевала: «Чтобы это значило?» Пришла и растерялась: сидят учителя, ученики старших классов, которых она ещё не знала.
- Ну, Бурыкина Таня, расскажи нам о себе, - обратился к ней Владимир Иннокентьевич, который вёл у них математику.
- А что рассказывать-то?
- Да вот, поступила на тебя жалоба, - включилась в разговор одна из девушек. Таня знала, что зовут её Сашей.
- Какая жалоба? Кто жалуется-то? – Таня и совсем растерялась: «Я же здесь ещё ни с кем не дралась, - думала девочка.- Володька, что я от него пряталась? Или что я неделю пропустила?- перебирала про себя свои  «грехи» Таня. – Но ведь это было давно, и меня директор принял, и сам провёл в класс. Нет, наверное, всё-таки Володька». Она уже хотела спросить: «Курицын, что ли?». Но не успела. Та же Саша опередила её:
- Ну, так что же молчишь? Не забывай, ты на бюро комсомольской организации, и здесь не отмолчишься, здесь говорить надо, отвечать, когда тебя спрашивают.
- Так вы скажите, кто жалуется-то, тогда я отвечу.
- Она ещё нам условия будет ставить, - возмутилась Саша. Но на сей раз её остановил Пётр Яковлевич, историк, первый секретарь организации.
- Подождите, Саша, она ведь, действительно, должна знать, кто на неё жалуется и на что, тогда и отвечать можно, в этом она права. Да и члены бюро, пожалуй, не все в курсе. Так что, поясните нам всем.
- От её мамы поступило заявление, что дочь, т. е. Татьяна Бурыкина, её никак не зовёт, не называет мамой.
- Зачитайте это заявление, - предложил математик, - в нём должны быть указаны мотивы.
- Да она неграмотная, мать-то. Заявление устное.
Таня, как только услышала, что заявление от матери, съёжилась вся, напряглась. Об этом она даже не подумала. «Ненавижу! – мелькнула первая мысль в голове девочки. – Ни слова не скажу». И Таня замкнулась. Сколько её ни спрашивали, ни пытались хоть что-то выведать, девчонка так и не открыла рта. Ни добрые слова, ни угрозы не тронули её. Она, словно не слышала никого, сидела и вспоминала всё, что пришлось пережить у мамы Агафьи, пересчитывала всех, кого ей приходилось звать мамой, и обида, смешанная со злостью, всё больше закипала в ней. Но Таня твёрдо знала одно: здесь она не заплачет и говорить тоже не будет. Наконец (девочка не знала, сколько прошло времени) она очнулась. Перед ней стоял Владимир Иннокентьевич:
- Ты слышишь нас, Бурыкина? Сейчас решается твоя судьба, не молчи. Бюро ставит вопрос ребром: быть ли тебе в рядах комсомола. Тебя могут исключить. Ты меня слышишь?
Таня слышала, но думала о своём: «Вот теперь точно я не останусь в этой школе. И из Белокурихи уйду, сегодня же ночью». Куда Таня собралась уходить, она и сама не знала. Она опять была близка к обмороку. Вдруг Таня услышала:
- Кто за предложение: «Исключить Бурыкину Татьяну, ученицу восьмого класса, из рядов Ленинского комсомола?»
У Тани потемнело в глазах. Но она ещё услышала: «Проголосовали единогласно при одном воздержавшемся. Бурыкина, давай сюда твой комсомольский билет».
- Постой, Саша, не так скоро. Решение бюро первичной организации – это ещё не конец. Его надо утвердить на общем собрании, потом на бюро райкома комсомола. А ты с ходу – билет. Так нельзя.
Пока секретарь разговаривал с Сашей, все оставались на своих местах. Одна Таня, вскочив с места, опрометью бросилась к двери и чуть не сбила с ног директора школы. Виктор Кронидович крепко взял девочку за плечи, ещё не зная, кто это такой прыткий, и заглянул ей в лицо.
- Ого! Таня!? 
Она впервые услышала в этой школе своё имя и опешила: здесь все называют её только Бурыкиной, будто хотели, чтобы она привыкла к своей новой фамилии.
- Ты меня што чуть с ног не сбила што,- и, посмотрев в класс, добавил,- все што  на местах сидят, никто што за тобой не гонится. Что случилось? – обратился он теперь уже к учителю, стоявшему ближе к нему.
- У нас было заседание бюро, - опять влезла вперёд Саша.
- И что? – директор снова посмотрел на Владимира Иннокентьевича, всё ещё держа за плечи несчастную жертву бюро. Потом посадил Таню за парту, сам стоял, ожидая ответа. Владимир Иннокентьевич подробно рассказал, что тут произошло. В продолжение всего рассказа, директор не проронил ни слова. И после ещё минуты две молчал, оглядывая всех по очереди. Потом тихо, как бы сам себе сказал:
- Вот так и ломаются судьбы людей. Вы што допустили большую… серьёзную ошибку што. Я не могу што приказать вам, права не имею, а вот совет што дать хочу – уничтожить этот протокол што. Не было вашего заседания што бюро што. Но это мой совет што, а не приказ. Вы што, ребята, идите по домам што. И ты, Таня, иди што домой што и ничего не говори што дома, ничего не было. А главное, Абраму што Анисимовичу ничего што не рассказывай о бюро. Я сам ему потом расскажу што. А то боюсь, что плохо будет кой-кому што. А вы, - он кивнул Петру Яковлевичу и Владимиру Иннокентьевичу, - пойдёмте со мной. Я што расскажу вам, чего вы што хотели услышать от своей што «подсудимой». Устроили тут, понимаете ли, судилище што, - и он, недовольный, вышел первым.
- Ладно, идите, ребята. После решим, как быть,- Пётр Яковлевич кивнул коллеге, и оба вышли.
Виктор Кронидович после своей беседы с обоими комсомольскими вожаками, сказал им на прощание:
- Вы ещё оба што молоды, на вашем пути  што встретится ещё немало судеб, будьте што повнимательнее, не рубите сплеча што. А ребятам што повнушительнее скажите, чтобы лишнего не болтали.
В школе об этом больше не было сказано ни слова, а вот дома у Тани был скандал хуже, чем можно было ожидать. Домой Таня пошла не сразу: посидела немного на скамейке возле сельского клуба, подумала о том, как ей дальше жить с этой противной Марьей. Теперь-то уж вовсе она никогда не назовёт её мамой. «Надо же, жаловаться пошла! Да как она могла? Как посмела? И как ей было не стыдно идти с такой жалобой? Если бы не Виктор Кронидович, устроить бы ей такую жалобу, чтоб до конца дней своих запомнила. Но он просил Таню ничего не говорить ни дома, ни дяде Абраму. Ослушаться директора Таня не могла: ведь он дважды уже сделал для Тани доброе дело. Значит, надо молчать. А вот с Марьей я и вообще могу больше не разговаривать. – С этим решением она и отправилась домой.
- Чё ето ты так долго сёдни? Все уж ваши давно дома.
- Комсомольское собрание было.
- А чё, ты одна ли чё ли в комсомоле-то?
Таня не ответила и вообще больше не проронила ни слова. Едва поела и легла спать.
А через день, вечером, дядя Абрам сам пришёл к ним. Оказывается, после той истории с немецким, он строго-настрого наказал Сёмоньке рассказывать всё, что происходит в классе, в школе, особенно, если это касается Тани. И Сёма сказал ему, что «Таньку зачем-то вызывали на комсомольское бюро», а зачем, он не знает. Каким-то образом Абраму Анисимовичу  удалось-таки узнать от кого-то, в чём дело. И он явился «метать громы и молнии». Он готов был избить племянницу, а она крестилась и божилась, что «что ести к школе близко не подходила и никогда в мыслях не держала никакую жалобу». В слезах Марья сказала, что «не стерпела и однажды погоревала с одной бабёночкой, пожалилась, чё дочка не зовёт даже матерью. Раньше, мол, хоть лёлькой звала, а теперь никак не зовёт. А чтоб в школу идти… ты уж совсем-то меня за дуру не сшитай, дядя Абрам. Я вить всё понимаю… Знаю, чё меня не за чё  мамой-то звать… Да вить всё равно обидно. Вы же все тоды просили Танюшку тётке Агафье отдать. Я-то вить не слышала слов мамы, а вы все говорили, чё мама просила тятю отдать Таню Агафье, потому что своих детей ей Бог не дал. Думашь, легко мне было? Я тоды кровью плакала. А потом троих подряд похоронила. А тётка Агафья всем говорила, чё меня Бог карат».
Говоря всё это, Марья захлёбывалась в слезах.
- Ну, ладно. Жалко тебе было Таню, но ведь взять-то к себе ты её всё равно не могла: Лазарь-то ведь во всеуслышание заявил, чё девчонка ему не нужна.
- Я бы ушла от его.
- Да уж помалкивай, куда бы ты ушла, когда тех троих-то одного за другим рожала. Ты вот мне что скажи, уж раз пошёл у нас такой разговор, зачем ты тогда лякала языком, что ты брюхата не от Мишки, а от Лазурьки? Матери с отцом голову морочила, парня в заблужденье ввела. А оказалось, Лазурька тут не при чём: девчонку-то своей он не признал.
- Дак ето всё свекровушка, Мишкина мать твердила ему об етом.
- Знаешь что, не вали-ка ты с дурной головы на здоровую, тем более, уже на покойную.- Абрам Анисимович опять начинал сердиться, но видя, что Таня сидит ни жива ни мертва, уже спокойнее сказал:
- Ведь Мишка-то тогда приходил к Васенюшке, просил поговорить с тобой. Ну, где там! Ты и погладиться не дала. На тебя бы о ту пору нашего батюшку-то, а не Артамона Минеича, ты бы узнала, где Кузькина мать ночует. Быстро бы забыла своего Лазурю… Ну, да ладно. Тогда ты ещё зеленовата была, ветер в голове-то свистел, да и в прошлом это всё – леший вас разберёт, кто прав, кто виноват. А теперь-то вот что ты так ведёшь себя?
- А чё я? Говорю же не бывовала в школе.
- А швабру в руки тоже не давала? Только и знаешь реветь белугой.
Марья и,  действительно, всё это время  «ревела», слёзы в три ручья катились по её щекам.
Тане с её раненой душонкой стало жаль Марью, и она, сама не поняв, как это произошло, вдруг крикнула:
- Не ругайте маму… дядя Абрам! – Девочка сама опешила от неожиданности. Но «слово – не воробей, вылетело – не поймаешь». А дядя Абрам с Марьей замерли, переглянулись. Марья даже носом шмыгать перестала. Минуту-две все трое молчали. Первой опомнилась Таня.
- Дядя Абрам прости… я… я не хотела.
- Чего ты не хотела? -  Марья испуганно насторожилась.
- Не хотела кричать на тебя. – У Абрама Анисимовича, как, наверное, и у Марьи отлегло от сердца, он расхохотался:
- Вот глупая, да разве так кричат-то? Я ведь уже не маленький – не испужался. А когда захочешь в следующий раз закричать на дядю Абрама, кричи, как я тогда кричал. Помнишь? – Он обнял Таню, прижал к себе, и девочка теперь тоже разревелась: сказалось нервное напряжение последних дней, сегодняшний визит дяди Абрама, может, и внезапно вылетевшее слово «мама». Скорее всего – всё вместе взятое… Она плакала тихо, беззвучно (многолетняя привычка), горько и безутешно. А мать в эти минуты совсем не знала, как вести себя, боялась радоваться: а вдруг дочь случайно выкрикнула это слово и опять замолчит. Совсем не среагировать тоже нельзя. Выручила Таня. Наплакавшись, она оторвалась от груди дяди Абрама и почти весело сказала:
- Ну и что? Одной мамой меньше, одной больше – чё тут такого? Будет у меня ещё одна мама, - она подошла к матери,- не журись. «И не сердись,- подумала уже про себя,- что я так с тобой разговариваю. Мы же были сёстрами, а сёстры по-всякому между собой разговаривают: и ругаются, и дерутся, и обзываются. Вспомни-ка, как мы с Доркой жили, как мы с Онькой гоняли её. Да и вы с браткой Осей не всегда мирно жили, хоть ты и старшая сестра. И мы тебя не всегда лёлькой звали, иногда и просто Манькой или Марьей. А теперь ты хочешь, чтоб я вот так просто отвыкла от тебя как от сестры и звала мамой. Звать-то я тебя буду мамой, мне не привыкать – как-никак – шестая уже. А вот почувствовать себя дочерью и любить тебя, как маму, едва ли. Вот немножко бы пораньше, годков так на десяток, когда я вместо мамы прижималась к «Макальке»… когда я очень хотела свою маму, тогда бы и лёлька за маму сошла. А теперь уж, какая мне мама? Ты не сердись на меня, привыкну. Мне не впервой. Только ты не реви. Знаешь ведь, что терпеть твои слёзы не могу. Помнишь, как Дорка ябедничала тяте: «тятя, а лёлька опеть нюни распускала». Вот и не распускай».
Дядя Абрам ещё немного посидел, подождал, пока мать с дочерью успокоятся, и пошёл домой.
- Вот это выдала дочка урок матери! Молодец. Сразу видна школа сестрицы Агани, - доложил своей жене Абрам Анисимович, придя домой. Он пересказал весь разговор у Марьи.    
- А ведь Танюшка права, - высказала своё мнение Денисьевна, - столько лет была девчонке сестрой, теперь, попробуй, привыкни, что она мама. Я бы ни за что не привыкла и не смогла бы её мамой-то назвать.
- Да уж, конечно, не назвала бы, такая тугоносая… Да, ты не обижайся, - видя, что жена недовольно отвернулась от него, - я не виноват, что ты тугоносая. - Это уж специально, чтоб позлить: любил, как Агафья же, «пошутить», если видел, что на его «шутки» реагируют.- Дело-то ведь не в этом вовсе, а в том, что эта девчонка хорошо ей всё высказала.
Мало-помалу всё утряслось, успокоилось. Таня отныне зовёт Марью мамой, а уж как она в душе воспринимает эту маму – один Бог знает.
                *****
В восьмом классе Тане особенно запомнились уроки географии. Вела этот предмет Елизавета Андреевна Козлова, пожилая одинокая женщина. Жила она у кого-то на квартире рядом со школой, и была у неё в хозяйстве маленькая беленькая козочка. Каждый день после уроков можно было видеть Елизавету Андреевну в обществе этой козочки… Водила она обычно свою питомицу на прогулку в одно и то же время. Идёт, бывало, прямо посреди дороги и непременно читает книгу, а за ней так же спокойно идёт на верёвочке козочка. Машин тогда не было, а прохожие уже привыкли к этой парочке, обходили стороной.
Интересный человек была эта Елизавета Андреевна. Она прекрасно знала свой предмет и так увлекательно преподносила его своим слушателям, что можно было слушать её часами, не шевелясь. Но, к сожалению и большому стыду, «слушатели» эти не умели ценить тот удивительный дар. Они использовали не то, что им преподносилось, а слабость человеческую. Трудно сказать, почему Елизавета Андреевна вела себя так на уроке: по складу ли своего характера, или ещё по какой причине, но она совсем не могла держать дисциплину в классе, совершенно не обращала внимания на то, что творится вокруг неё. Её вполне устраивало, если два-три человека слушают или даже только делают вид, что внимают ей. Так всегда было на её уроках. Группа девчонок усаживались, обычно, на одной парте возле географической карты, и Поля Савченко начинала:
- Елизавета Андреевна, Вы нас сегодня не спрашивайте, а расскажите что-нибудь интересное, например, про Кавказ.
И рассказ начинался. Иной раз Полька спросит: «А покажите, где Вы потеряли свою брошу?»- И Елизавета Андреевна с удовольствием покажет точку на карте: «Вот здесь, в этом самом месте». Да ещё и других подзовёт:
- Идите, посмотрите – вот это самое место.- А то та же самая Полька (чаще других) попросит: «Елизавета Андреевна, спойте нам про караван, ну, пожалуйста». И учительница запоет: «Один верблюд и шёл, другой верблюд и шёл, и весь караван и шёл… Один верблюд упал,  другой верблюд упал, и весь караван упал…» Полька изобразит слёзы на глазах:  жалко верблюдов.
Мальчишки в это время сгруппируются все на задних партах и самым бессовестным образом  режутся в карты. Прозвенит предупредительный звонок (он подавался за 5 минут до конца урока). Что тут поднимется! И картёжники, и «слушательницы» начнут подавать дневники: «Мне поставьте! Мне! Мне!» За эти 5 минут до основного звонка с урока Елизавета Андреевна чуть ли не половине класса наставит четвёрок и пятёрок. Троек, разумеется, никто не хотел. Бывало, приходили на урок завуч или директор. Спасал опять же первый звонок: все усаживались до прихода учителя, а уж когда увидят присутствующих, никаких группировок, дисциплина безупречная. Опрос, как на любом другом уроке. Те, кто подобросовестнее, никогда учительницу не подводили. А, если кто-то попадётся из тех, кто никогда не знал урока, мягко пожурит и посоветует остаться после уроков: «Побеседуем – исправишь». Ну, а уж когда она начнёт объяснять новый материал, тут лучшего лектора не было!
Очень любила Таня уроки математики, особенно, геометрию. Любила физику. Вёл у них эти предметы Владимир Иннокентьевич Захаров. За его высокий рост кто-то из старшеклассников сложил четверостишие, перефразировав Пушкина:
       Ах, ножки-ножки, не забуду
      Огромной вашей высоты,
      И долго-долго слышать буду
      Ваш стук в урочные часы.
Но это не было насмешкой. Владимира Иннокентьевича любили все ученики. Он был строг, требователен, но справедлив. У него, бывало, на уроке не запоёшь и в карты не поиграешь. Зато и физику, и математику его ученики знали.
Ещё был кумиром для восьмиклассников историк Иван Гаврилович Пуляхин. Случилось так, что среди учебного года его почему-то перевели в другую школу. Причина перевода для учеников была неизвестна, а потеря такого учителя тяжёлой. И все решили «вернуть» любимого учителя. Написали коллективное письмо в райОНО с просьбой «оставить Ивана Гавриловича в нашей школе». Подписали всем классом. Ответ пришёл очень скоро, конечно, отрицательный. Прибыл другой учитель истории  Александр Иванович. Скоро все поняли, что он не хуже первого, привыкли и полюбили его. Хотя первое время испытывали неловкость: ведь он наверняка знал о письме.
  Осталась в памяти ещё подготовка к экзаменам по немецкому языку. В течение года Таня наверстала упущенное, догнала  соклассников. Теперь предстояло только сдать экзамен. Боялись все, боялась и Таня. Билеты почему-то были известны. Учитель ли их сообщил, положено ли было так, но это намного облегчило подготовку. Мальчишки-шалопаи, конечно, совсем не готовились, а девчонки договорились собраться у Поли Савченко. Вечером все устроились на чердаке её дома. Распределили все билеты и стали писать шпаргалки. Сидели всю ночь. Устали, спать хочется. Остался ещё один билет, на который должна была писать Таня.
- А, надоело, не буду писать. Не обязательно же он нам попадётся.
- Ну, смотри, Танька. А вдруг кому-то из нас, да ещё и вопросы такие противные, - чуть ли не хором завопили девчонки.
- Вот потому и не хочу писать, что противные.
Так и остался один билет без шпаргалки.
Назавтра опять собрались все, теперь уже в классе, и на обратной стороне крышки тех парт, что будут стоять впереди, написали карандашом номера билетов, где будут лежать на них шпаргалки. Всё готово. Посвятили в этот секрет и мальчишек, а то ведь выдадут. Всё шло, как по маслу. Дошла очередь до Бурыкиной. Так и есть: конечно же, ей и достался тот злополучный билет, на который она поленилась писать шпаргалку! Попыхтеть пришлось, но Таня сдала на «пятёрку». Однако было обидно и досадно! А девчонки смеялись: надо же, как повезло!
Экзамены заканчиваются. Скоро Таня будет ученицей  9-го класса. Она готовится к отъезду на восток. Братка Ося обещал Тане, что если она закончит успешно 8-й класс, пошлёт ей вызов: «Приедешь на лето к нам, а там видно будет». – И он сдержал своё слово. 15-го июня Таня получила долгожданный вызов. Шли ещё экзамены. Как быть? Тане не терпелось, не ждалось.
И вот, вместо подготовки к очередному экзамену, она отправилась в райцентр, в село Смоленское. Сорок километров. Пешком. Вышла из дома ещё затемно. Старалась идти, как можно, быстрее, местами даже бежала бегом. Успела. Вот и РОВД. Таня, не сбавляя темпа движения, с ходу постучала в дверь начальника.
- Входите!
Таня вошла - не может отдышаться.
- Что с Вами? Вы куда-то спешите? От Вас аж пар идёт…
Таня заметила, что, разговаривая с нею, начальник собирает со стола какие-то бумаги, складывает их в папку. Она испугалась: уйдёт. И Таня, торопясь, почти заикаясь от волнения, начала рассказывать, зачем она сюда пришла.
- Так Вы что, из Белокурихи пешком? Недаром всё ещё не остыли. Но… Зря, милая девушка, бежали. Беда в том, что я-то не меньше Вас спешу. Уезжаю в командировку, в край. Вызывают – ничего не поделаешь, – он посмотрел в отрывной календарь,- сегодня у нас 16-е. Вот, числа 18-19-го подходите. А сейчас, извините, убегаю.
Таня побледнела: сама почувствовала, как у неё отхлынула кровь от лица.
- Нет, Вы не можете убежать, - до сих пор она стояла, потому что сесть не предложили, теперь она села на стул прямо у стола. – Я не сойду с этого стула, пока Вы не дадите то, за чем я бежала бегом сорок километров. Пожалуйста. Я не могу ждать.
Начальник стоял за своим столом, Таня напротив - сидела. Решимости и терпения ей было не занимать. Опять сказывалась школа мамы Агафьи. Может, ей добавляло смелости то, что начальник не ругался, не злился на неё. Она видела, что он просто внимательно рассматривает её и молчит. Молчала и Таня. Она даже думать ни о чём не могла. А ведь завтра экзамен по физике. Наконец, начальник спросил:
Говоришь, завтра физику сдавать? А как же ты будешь сдавать без подготовки-то? Провалишься ведь.
- Не провалюсь. Я её весь год готовила. А и провалюсь, так всё равно, раз не поеду. А Вы вот за это время уж всё бы выписать могли, сколько уж время потеряли.
- Значит, не уйдёшь, пока не получишь?
- Сказала не уйду, значит, не уйду. Ждать буду до двадцатого!
Начальник ещё постоял и потом - резко:
- Ну, давай твои документы! ( Таня только сейчас обратила внимание, что он обращается к ней на «ты»). Она быстро подала вызов, свидетельство о рождении, комсомольский билет. Билет он ей вернул сразу, остальное взял, заполнил какой-то бланк и куда-то побежал со всеми бумажками, бросив на ходу:
- Подожди в приёмной, – захлопнул дверь кабинета и умчался. Таня  осталась ждать. Может, из-за опасения, что начальник «сбежал» от неё и не вернётся больше сегодня, ей показалось, что ждала очень долго. Мысли её путались, перескакивая с одного на другое, и она не сразу услышала, как начальник вернулся.
- Ну что, заждалась? Небось, думала: сбежал? Бери свой пропуск и – счастливого пути! – Он подал Тане документ, говоря при этом:
- А ты молодец. Умеешь за себя постоять. Где ты успела этому научиться?
Беря документы из его рук в свои, Таня сказала:
- Спасибо Вам… А у меня хорошая учительница была.- И не помня себя от радости, она выбежала на улицу. Несмотря на чувство голода, девочка не стала нигде задерживаться – пустилась в обратный путь. Домой пришла со стёртыми в кровь ногами, уставшая, голодная, но бесконечно счастливая. Поела – и силы, вроде, вернулись. Побежала к дяде Абраму: поделиться радостью, а заодно узнать у Сёмы, что было на консультации. Шибко ли ругался Владимир Иннокентьевич, что она не пришла.
Дяди Абрама дома не было, а Сёма сказал:
- Владимир Иннокентьевич никого не ругал, а только сказал, что завтрашний экзамен сам вместо него накажет тех, кто не ходит на консультацию. Сёма показал, какие они разбирали вопросы сегодня.
На экзамене Таня очень волновалась, но сама не знала, из-за чего больше: из-за физики, или из-за предстоящей поездки. Пожалуй, из-за последнего больше. Там Онька, там братка Ося. А ещё у братки родились две девочки, две сразу. Им уже 9 месяцев. Зовут их Валя и Тамара. Как здорово! А проехать на поезде впервые в жизни… Таня вообще ещё не видела поезд, а тут сама поедет на нём да ещё через всю страну! До физики ли тут? Вместо того, чтобы обдумывать вопросы билета, Таня задумалась совсем о другом. Владимир Иннокентьевич едва дозвался её:
- Бурыкина, твоя очередь. Иди отвечай.
Сдала Таня только на «четыре».
- А ведь могла бы на «пять», - пожурил-таки её учитель.
Наконец-то, всё позади. В субботу, 21-го июня, - выпускной вечер. Днём всем классом вместе с учителями и с директором школы сходили на любимые камушки, сфотографировались, покупались. После выпускного, опять всем классом прогуляли по Советской улице всю самую короткую ночь до утренней зари. Расставаясь, договорились всем собраться в 10 часов у зелёных ворот и пойти на гору Церковку. Одна Таня не принимала участия в этом сговоре: в 12 часов дня от курортского санпропускника отходит автобус с отдыхающими, закончившими отдых. Дяде Абраму удалось договориться с водителем, что он возьмёт Таню до Бийска. Небольшой чемоданчик был уже собран, и мать ушла с ним на ночь к Анне Аггеевне. Туда же пошла после гуляния и Таня, чтобы попрощаться в той стороне со всеми: с семьёй лёльки Анны и с деданькой  Аггеем, и с бабонькой Маврой.
- Дорога дальняя, не знамо, вернёшься ли назадь-то, - говорил деданька  Аггей, а мы уже не молоденьки, да и на душе как-то не спокойно, приди попрощаться. А дядя Абрам всегда на пути: живёт у ворот – мимо не пройдёшь.
Утром Таня проснулась раньше всех, вернее, она и не спала вовсе: пришла-то уж на зорьке, когда тут спать? Пообедали. Бабонька Мавра собрала в дорогу пирожков, сварила яиц. Попрощались дома, потом вышли все в переулок, до конца которого метров сто. Дошли, остановились. Деданька перекрестил Таню.
- Дай тебе Бог подобру доехать. А доедешь, дак племянникам моим дорогим низко поклонись: живы, мол, здоровы. – И вдруг заплакал.
- Тятя, да ты чё, хоронишь её, что ли? – возмутился Вася.
- Что ты, сынок? Не хороню я иё, Восподь с тобой. А муторно чё-то на душе. Сон ноне нехороший приснился, вот я и всхлипнул чуток. – И уже, бодрясь:
- Елит твою мить, и впрямь, чё ето я тоску-то нагоняю? Ты, Танечка, не смотри на мою муторность. Я так. Поезжай с богом. Иди.
Таня с матерью пошли, остальные долго ещё стояли на том же месте. Солнце уже вовсю припекало, становилось жарко. Таня несла свой чемоданчик, мать – сумку с бабонькиными «подорожниками». Шли под гору, быстро. Подходили уже к сельскому клубу, как их догнал Вася. Из громкоговорителя на столбе лилась весёлая музыка.
- Вишь, как весело провожает тебя Белокуриха! – сказал Вася, намереваясь взять у Тани чемоданчик. Но в этот момент репродуктор, словно поперхнулся: музыка оборвалась, в нём что-то запотрескивало, захрипело. Вася хотел сбалагурить, но не успел. Громкоговоритель, будто прочистил горло и выплеснул свои первые слова, от звука которых по коже сразу побежали мурашки:
- Внимание! Внимание! Всем! Всем! Всем! Говорит Москва! Говорит Москва! Работают все радиостанции Советского Союза!
Остановились. Васина рука так и застыла в воздухе, не дотянувшись до чемодана.
- Сегодня, - продолжал выплёскивать громкоговоритель, - сегодня, 22 -го  ИЮНЯ, ровно в четыре часа по московскому времени гитлеровская Германия, нарушив пакт о ненападении, вероломно напала на Советский Союз…
- Война, - глухо выдохнул Вася. – Таня выронила свой чемоданчик. Несколько минут  все трое стояли, как парализованные. Потом, не сговариваясь, пошли вперёд, к дяде Абраму: до него было уже ближе идти. Таня поняла, что для неё всё рухнуло: какая теперь поездка? «Всё зря, - думала она, - зря била ноги, зря выдержала такое упорство в РОВД. Теперь за одно надо Бога благодарить, что не успела выехать: что бы я делала, если б услышала об этом где-то в пути?».
Первые полчаса во всей Белокурихе не было слышно ни одного голоса, не было никакого движения, словно всё вымерло. Видимо, услышав первое ошеломляющее сообщение, все прильнули к репродукторам и продолжая слушать Юрия Левитана, не могли ещё прийти в себя. А, когда наша троица подошла к дому Запеваловых, за зелёными воротами, на территории курорта, началось уже оживление.   

                Глава 2.

В первые же три дня после ошеломляющёго сообщения Юрия Борисовича Левитана, курорт опустел: отдыхающие постепенно уезжали, не дожидаясь окончания путёвки. Одни, прямо отсюда шли в военкомат и, не заезжая домой, отправлялись на фронт. Другие, в основном женщины, торопились поскорее добраться домой, чтобы успеть проводить мужа, сына, отца, брата, или просто побыть вместе с детьми, стариками в эти страшные дни. Затихли аллеи парка, не слышно голосов на камушках, по дороге на Церковку. Тем отчётливее на фоне этой необычной в такое время года тишины слышатся плач, причитания провожающих. Особенно рвали сердце эти неудержимые крики, рыдания, стоны на утренней зорьке, когда всё должно было отдыхать, погружаться в сон после трудного рабочего дня, после июньского зноя. Обычно в четыре часа утра подгоняли подводы к сельскому Совету, куда со всех сторон подходили отъезжающие в неизвестное в сопровождении стонущей толпы провожающих. Провожали всем селом за околицу.
Одними из первых ушли заместитель председателя сельсовета Бочкарёв Афонасий Андреевич и главный врач курорта Житков Георгий Николаевич. Уходили отцы, вслед за ними шли добровольцами их сыновья. Так, в первую неделю войны, ушёл добровольцем прораб стройцеха курорта Швецов Терентий Михайлович, а через три месяца последовали примеру  их сыновья – Швецов Коля и Житков Женя. Оба были гордостью школы. Красавец Женя был председателем учкома. В те времена в школах проводились каждый понедельник общешкольные  линейки. Выстраивал всех учеников Женя. Все чётко знали свои места и быстро приводили строй в порядок. Женя, как настоящий боевой командир, подавал команду: «смир-р-но!» и, чеканя шаг, шёл вдоль всего строя сдавать рапорт директору школы.
Коля тоже был членом учкома и всегда был рядом со своим другом. Их дружбе можно было только позавидовать. Казалось, они и спали-то вместе, никогда не расставались.
Тане давно приглянулся один из них – Коля. Но она и думать не смела о нём. Он – ученик 10-го класса, умный, серьёзный паренёк. Из хорошей обеспеченной семьи. В классе у них такие красивые, хорошо одетые девушки. Одна Лида Курвиц чего стоит! А Ада Забродина… А кто она, Таня? – Безродная девчонка из бедной хижины. «Не смей даже мечтать  ни о ком и ни о чём подобном», - так приказала она себе.
Любовь к художественной самодеятельности сохранилась у Тани со времён Тоуракской школы. И здесь она стала принимать активное участие во всех вечерах. Как-то раз, в конце августа, появилось объявление во всех видных местах села: учком школы и бюро комсомольской организации просят всех учащихся 8 – 10 классов собраться в школе. Явились, конечно, все. Было объявлено, что занятия начнутся в этом году с 1-го октября. Весь сентябрь все ученики этих классов будут работать в колхозах и на подсобном хозяйстве курорта «Аврора».
- Причину такого решения, я думаю, объяснять не стоит, - сказал председатель учкома, - всем ясно?
- Ясно! – ответили все дружно.
Потом выступила Анастасия Поликарповна, жена директора, учитель русского языка и литературы.
- Думаю, что надо сейчас же возобновить работу драмкружка и подготовить вообще хороший концерт к началу учебного года. Это будет наш с вами, ребята, удар по врагу.- В заключение она сообщила, что будет вести русский язык и литературу в этих классах, и она же возглавит драмкружок.
- Пока ещё Гоша с нами, он поможет нам подготовиться, - добавила она.
Гоша – это ещё одна гордость школы – первоклассный баянист, красавец. Все девчонки без ума были от этого Гоши. И было за что: на всех школьных концертах, вечерах, на танцах в школе и в клубе – всюду был Гоша Тырышкин со своим баяном.
И началась первая военная страда школьников. Весь сентябрь десятый класс работал в колхозах, а восьмой и девятый – на подсобном хозяйстве курорта. Параллельно с основной работой активно готовились к концерту.
В последние дни сентября неожиданно приехал тятя  Артамон. Господи! Для Тани это было целое событие. Сколько радости это доставило девочке! Приехал он только на два дня, но в день, когда он должен был уезжать, был уже объявлен концерт, в котором Таня была активной участницей. И она со слезами упросила тятю остаться. Остался и пошёл посмотреть их концерт. Девочка была на седьмом небе от счастья. Кончился концерт. Быстро убрали все стулья в сторону, освободили зал для танцев. Таня проводила тятю домой отдыхать и вернулась потанцевать. Пройдя через весь зал, она встала у края сцены и слушала, как Гоша пробует басы. Сейчас заиграет, и все закружатся в вихре танца. И вдруг… Что это? Со сцены, прямо рядышком с ней, кто-то спрыгнул. Сердце Тани на какой-то миг остановилось. Она не поверила своим глазам, а потом и ушам:
- Танечка! Завтра утром я уезжаю… Мы с Женей уезжаем… отцов догонять, добровольцами. - У Тани потемнело в глазах. Она уже ничего не слышала и сказать ничего не успела. А Коля… Да, это был он, Коля, о котором она когда-то запретила себе думать. Коля крепко стиснул её руку и уже на ходу кричал на весь зал:
- Я не говорю: «прощай», до свидания!» и убежал.
Таня только увидела, что у двери его ждал Женя. Постояла на этом месте ещё совсем не долго и, лавируя прямо среди танцующих, вышла. Нет, домой она не пошла. Ушла по своему огороду на гору и села под маленькой берёзкой. Сначала просто сидела. Сидела и молчала, потом заплакала. Плакала долго. Наконец, успокоилась и, вроде, стало легче, хотя в сердце засела какая-то сладкая тревога. Тоска не тоска, а как-то волнуется девчоночье сердчишко, словно его кто-то тёпленькой водичкой обливает. Наконец, Таня начала рассуждать: «Почему он так поступил? Ведь, если бы хоть одна душа знала о моих чувствах к нему и могла ему рассказать, я бы ещё могла понять: он просто посмеялся надо мной. Но ведь я даже сама себе запретила думать о нём. И он, никогда ни одним словом со мной не обмолвился, ни разу даже не посмотрел в мою сторону. И вдруг… К чему бы это? Зачем он так поступил? Почему? Опять и здесь эти ненавистные, неразрешимые «почему?»»
Таня ещё чуть-чуть посидела. На востоке небо посветлело, подул свежий ветерок. Где-то на Школьной послышался баян Гоши, и звонкие девичьи голоса запели:
                А мы с Гошей расстаёмся,
                Нам никто не виноват.
                Виновата Красна армия,
                Ещё военкомат.
Таня поднялась и пошла домой.
В десять часов утра тятя Артамон попрощался со всеми и уехал. Он очень переживал, что может не увидеть теперь своих сыночков.
- Заберут теперь обоих. В мирное время и Онька бы там же отслужил, на востоке, а теперь нет, заберут туды, - сокрушался он.
Абрам Анисимович успокаивал его:
- Ну, что ты, Артамон Минеевич, и на востоке ведь тоже границу оголять нельзя. Тут с японцем надо быть начеку.
Поселилась эта же тревога и в душе Тани. Ведь она уже так давно не видела Оньку, а  теперь и подавно не увидит. И писем от них давно уже нет. Какие-то женщины вчера в магазине говорили, что почта теперь перегружена, и письма будут приходить редко. И, словно подслушав её мысли, из-за угла вынырнула Валька с сумкой на плече: она так и помогала матери разносить почту. Увидев Таню, замахала письмом: «Тань! Тебе два письма!» - Таня побежала навстречу. Так и есть – два. Одно она сразу узнала: Онькино, в конверте. Другое какое-то странное: просто листочек тетрадный, свернутый треугольником. Оба без марки. Почерк другого письма совсем не знакомый.
- Теперь все письма идут такие, без конвертов - от военных, - пояснила подруга. Платить не надо, потому что письма от военных идут бесплатными, - добавила она. На обоих письмах стояли штампы: «Просмотрено цензурой».
- Ну, я пошла. Сегодня писем много.
Подруга побежала дальше, а Таня даже не предложила ей свою помощь. Она так и стояла на дороге, не зная, с какого письма начать. Её испугали Валины слова, что письма военные. «Не могло же оно вчера прийти, - подумала девочка, вертя в руках письмо Оньки, - тятя бы узнал о сыновьях». О втором письме она пока забыла. Валя сказала, что оно какое-то местное. «Успею,- подумала она, - наверное, кому-то делать нечего». И вдруг её будто кипятком обожгло: на Онькином письме не было обратного адреса. Стояли только два слова: «Новосибирск, проездом». Таня лихорадочно разорвала конверт. Внутри небольшой листок. И всего несколько строчек: «Дорогая сестрёнка! Меня призвали в армию, но служить буду не на востоке. Пока везут до Москвы, а там не знаю, куда направят. Прости, что не написал из дому, не успел. Сейчас написал в вагоне, сброшу в Новосибирске, так посоветовал товарищ. Я знаю, ты уже плачешь – не надо. Скоро встретимся. Привет Лёльке и всем родным. Целую. Твой Онька.»
Таня долго не могла прийти в себя: «Ну, почему, почему опоздало это письмо? Ведь тятя чувствовал, что Оньку увезут с востока на запад. Так и не узнал ничего».
Таня винила почту, винила подругу, что поздно принесла письма. «Письма?» - И только сейчас она вспомнила про второе письмо-треугольничек. Повертев его ещё в руках, тоже обратила внимание на обратный адрес: и тут не было. Только одно слово: «Смоленское».
- Ну вот, два письма, а ответить некому, - подумала разочарованная девочка и развернула треугольник. Листочек чуть не выпал из рук. « Милая Танечка! – прочитала она, и словно током, пронзило это юное создание. Она сразу поняла, чей этот неизвестный треугольничек. – Прости, что напишу мало, но не мог  не написать, хотя бы столько. Когда ты  будешь читать это, пройдут уже почти сутки, как я не вижу тебя. Я уже скучаю: ведь с тех пор, как я увидел тебя впервые, я умудрялся хотя бы не надолго увидеть тебя каждый день. Сейчас жалею, что не сказал тебе раньше, что люблю тебя. Теперь, пока я жив, ты будешь получать каждый день такие треугольнички. А жив я буду обязательно: ведь здесь осталась ты, моя любимая. Жаль, что нас разлучили с Женькой: меня направили в ТАУ (Томское артиллерийское училище), а Женю – в Бийскую авиашколу. Но ничего, мы ещё встретимся с ним. Будем бить фашистов – я на земле, а он с воздуха. Ты слышала, я вчера кричал тебе, что не прощаюсь? До свидания. Целую, милая. Жаль, что впервые пришлось поцеловать тебя на бумаге. Вернусь – будет по-настоящему. А я обязательно вернусь. 28. 09. 41. Твой Колька».
Долго Таня не могла прийти в себя. «Хм, - наконец, хмыкнула она,- оба милы, а всё равно, чувства к ним обоим какие-то разные».  «Твой Онька», «твой Колька». Оба мои, оба дороги до боли. Понятно: с Онькой с раннего детства мы были вместе, даже грудью нас одна мамочка кормила… Потом, хоть и жили с ним в разных сёлах, а всё равно часто бывали вместе, можно сказать, росли вместе, пока он не уехал к братке. Онька – мой брат. Теперь вот эта проклятая война не дала нам соединиться с Онькой. Сначала меня не пустила к нему, теперь он проехал мимо. Когда теперь увидимся? – с грустью подумала Таня. Оньку я люблю потому, что он мой брат. И мне понятно, почему он пишет «твой». А вот Колька? Почему он написал «твой»? «люблю», «милая», «целую»? Почему он так пишет? Ведь он-то мне не брат. И я его тоже люблю, хотя и не сестра… А чувство всё-таки какое-то  другое. Даже, когда я запрещала себе думать о нем, всё равно сердце замирало, как только  он появлялся на горизонте. И грустно, и приятно в одно и то же время. Странно. Разве так бывает? – Таня вспомнила, как когда-то ещё на Махоушке во времена супрядок у  Агафьи одна из девчат пела:               
                Скоро-скоро два набора –
                Брата с милкой будут брать.
      Я по брату буду плакать,
      А по милке – тосковать.
Таня задумалась: значит, правда, и у других чувства разные бывают. Ещё она подумала, что вспоминая Агафью, она всё реже стала присоединять к ней слово «мама».
Отвыкать, наверно, стала, - сказала девочка вслух. – Да и сколько этих мам у меня? Ведь я уже не маленькая, чтоб всех-то мамами звать… И всё-таки Агафья меня вырастила, многому научила. Как учила – другое дело, но по-своему, она добра мне хотела, - размышляла Таня. – Во всяком случае, она больше мама, чем Марья. Пусть и остаётся мамой Агафьей, - решила она.
Таня ещё два раза перечитала оба письма. Онькино оставила на столе: пусть сестра прочитает, а Колькино спрятала. Она собиралась ещё перечитывать и перечитывать его, но назавтра Валя принесла опять такой же треугольничек. Коля писал уже с дороги, он ехал в Томск. Такие треугольнички стали приходить каждый день, как и обещал Коля в первом из них. Почерк у него был ровный, мелкий, очень красивый, не то, что у Тани. Она всегда стеснялась своей писанины. Попробовала левой писать (теперь ей никто не запрещал) – не получилось. Таня чуть не плакала: «Как я буду посылать ему свои каракули?»
               
                * * *
Через два дня начинаются занятия в школе, а работы в саду и на полях ещё непочатый край. Да и дома надо будет убирать огороды. Как это всё совместить? Как успеть?
С первого же вечера военного дня все ребята близлежащих домов, не сговариваясь, стали собираться за оградой у дома Неешпапы. Почему именно здесь, никто бы объяснить, пожалуй, не смог. Может, просто потому, что только в одном этом доме было пятеро детей да от других приходили по двое-трое, и всего набирался изрядный отряд. Кто-то принёс довольно большой таган, Полька Неешпапа выпросила у матери чугунок, и ребята стали варить в нём картошку в мундирах. В это лето и осень картошка ещё у всех была: весна-то ведь мирная была – все насадили её.
Ребята как-то сразу заметно повзрослели, стали серьёзнее. Это бы раньше от такого сборища тут визгу не обобрался, возни. А теперь даже 8 – 10-летние мальчишки сидели  притихшие, чуть поталкивая друг друга, рядом с более старшими. Было странно, непривычно: до сих пор о войнах узнавали только из учебников истории, только с их страниц сходили бесстрашные воины, победы и поражения… и вот она, война. Это какое-то далёкое, чужое слово стало ощутимо реальным и потому ещё более страшным. Страшно было и малышам, притихшим у костра. У Поли, Васи и Зины Неешпапы отец, Семён Иванович, уже давно воевал, с первых дней войны. На руках мамы ещё совсем маленький, грудничок Коля. Есть,  о чём задуматься малышам. Поля, старшая из них, пошла всего лишь в 7-й класс. Много ляжет на её плечи!- «Ой!» - вдруг вскрикивает один из самых маленьких – пацанёнок Клепиков. Обжёгся. Мальчишки ещё и под таганок натолкали картошки – испечь в золе. Вот Серёжка и попытался вытащить одну, да, видимо, ухватился вместе с картошкой за уголёк. Заверещал, едва успокоили. А Таня, как нарочно, вспомнила про соседа и засмеялась, не совсем кстати: Серёжка плачет, а ей смешно. Потом, когда уже малыш успокоился, Поля поинтересовалась: «Тань, а ты чего смеялась-то?»
- Да, - отмахнулась Таня, - вспомнился не вовремя чудак один.
- Так расскажи, и мы посмеёмся, - раздалось неожиданно из темноты. Все оглянулись. К костерку подходил соклассник Тани Федя Кривенко. Он был родным племянником  Семёна Ивановича и часто приходил к Неешпапе. Остальные поддержали Федьку: «Расскажи!»
  - Да был у нас в Тоураке один чудоковатый старик Ивойла.
-Как-как?
- Ну, Ивойла. Звали его так. Имя у него такое. Он и сейчас там живёт. Он кержак.
- Кто-кто? – спросили опять многие в один голос.
- Да ладно вам, всё равно не поймёте, да и рассказывать-то нечего. Просто, когда Серёжка обжёгся, я почему-то вспомнила его и рассмеялась некстати. Вот и всё. А кержак – это значит – старовер… Этот старик за грех считал не только есть картошку, но и в доме её держать. Как-то раз дочь его Аганька накопала картошки, намыла, и вот так же, как мы, в чугунке поставила варить в русскую печь. Прошло какое-то время, вошёл отец и спросил:
- А чё там варится в чугунке?
- Картошка, - ответили ему.
Он тут же выхватил из печки чугун с картошкой, уже почти сварившейся, и так голыми руками вытащил на крылечко и швырнул на середину двора со словами: «Где она, окаянная, родилась, там и варите её!»
Картошка разлетелась по ограде, а дед потом долго залечивал обожжённые ладони.
Ребята рассмеялись, но чувствовалось, что веселья им рассказ Тани не добавил. Каждый знал, что, придя домой, кого-то не досчитается – отца или брата.
Первого октября собрались в школу. Построил на линейку физрук. Невольно вспомнился любимый всеми председатель учкома Женя Житков. Казалось, вот он выйдет сейчас, как всегда, подтянутый, стройный, подаст команду «смир-р-но!» и пойдёт сквозь строй, чеканя шаг. Не вышел. Пока он ещё рядом, в Бийске, но уже не в школе. И вообще поредели ряды старшеклассников. Отсутствуют на линейке уже Коля Швецов, Володя Самсонов, Володя Миронов, Ваня Лыков, Вася Щербаков, Володя Курицын. Потом в течение года, дежурные будут отмечать в своих рапортах отсутствующих своих товарищей ещё и ещё.
Начались занятия – увеличилась нагрузка: после занятий бежали - кто на ток обрабатывать зерно, кто по квартирам – написать от неграмотных стариков письмо на фронт, кто посидеть с малышом, пока одинокая мать вернётся с работы – да мало ли каких дел находилось в наполовину опустевшем селе. Кроме всего, приближалась зима, и все понимали, что отапливать школу придётся самим: надеяться не на кого.
Атмосфера на уроках заметно изменилась. Перестали собираться в кучку картёжники на уроках географии: половины мальчишек уже нет – одних военкомат направил в военные училища, другие сами ушли добровольцами, а оставшиеся тоже, ожидая своей очереди, повзрослели. Перестали девчонки разыгрывать из себя дурочек перед Елизаветой Андреевной. Все стали серьёзнее относиться к урокам немецкого языка, который проходил теперь под девизом: «Врага надо знать!». На всех пионерских сборах и комсомольских собраниях красной нитью проходила мысль: «Наша хорошая учёба – удар по врагу». А старшеклассники ещё и другое понимали: вне школы готовиться к урокам некогда, значит, надо внимательно слушать на уроках. К тому же учебников почти не было.
В начале учебного года (1941 – 1942 г.г.) ушли на фронт математик Владимир Иннокентьевич, историк Пётр Яковлевич, ещё ряд учителей, а после окончания первой четверти и директор Виктор Кронидович, оставив вместо себя свою жену Анастасию Поликарповну. Коллектив учителей, в основном, стал женским. Но в село стали прибывать эвакуированные из Ленинграда и из Москвы. Из их числа появились в школе замечательные педагоги: математик Аркадий Андреевич Багрянский, пожилой человек, химик Андрей Михайлович Шатерин, физик Михаил Григорьевич Фаинштейн. Положение усугублялось ещё тем, как уже было сказано выше, что не было учебников, например, по физике был единственный учебник – у преподавателя. Не было тетрадей, чернил. Приходилось писать на старых газетах, вместо чернил разводили сажу. Но никто не роптал, не пытался оправдывать свою неподготовленность к уроку этими трудностями. Правда, приходилось иногда в младших классах услышать: «я не нашёл газету», или «мама сожгла газету – печку растапливала». А газеты-то ведь выписывали далеко не все.
В декабре(1941 г.) менее чем через полгода после начала войны, в Белокуриху прибыло без малого четыре сотни детей. Это были дети московских врачей в возрасте от 5 до 16 лет, объединённые в сад-интернат. Их родители остались защищать столицу Москву, к которой уже приближался враг. А детей с воспитателями отправили в тыл. Их было 126 человек. По дороге, в городе Рязани, к ним присоединился костно-туберкулёзный санаторий имени Молотова в составе 240 человек. Вот такая огромная семья и прибыла в Белокуриху. Среди интернатских детей-москвичей было много школьников, которые сразу же влились в местную школу. В девятый класс пришли пять девочек: Абезгауз Иветта, Таня Гулевич, Люся Бернард и две сестры Вайнбер -  Люся и Галя. Мальчики их возраста тоже остались вместе  с родителями защищать Москву. Местных мальчиков в этом классе оставалось только трое: Женя Болотов, Костя Темлянцев и Сёма Запевалов. К ним присоединился еще Володя Курвиц, прибывший вместе с родителями ещё накануне войны из Эстонии. Федя Кривенко тоже ушёл добровольцем. В последний вечер зашёл попрощаться, сел прямо на порог и спросил: «Тётя Маруся, почему меня девчонки не любят? А-а, не знаешь. А я знаю: морда у меня, як у бродяги пачпорт, язык, як у лисы хвист. А я всё равно пойду их защищать, потому что я-то их люблю». Никто всерьёз не принял его слов. Тётя Дуся Неешпапа так и сказала про своего племянника:
- Да вин же правду сказал, шо его язык, як у лисы хвист. Куды вин пойде, вин ещё дитё.
А назавтра на уроки он уже не явился – уехал в военкомат. И, забегая вперёд, скажу: вернётся только после войны - победителем. Всю войну был в разведке и возвратился без единой царапины. «Под счастливой звездой родился парень»,- скажут о нём все, кто его знал.
- Таня по-прежнему каждый день получала письма-треугольнички от Коли. С трудом находила такой же листочек, чтобы ответить ему. Письма Коли согревали ей душу, воодушевляли на добрые дела. Ей не сиделось на месте, хотелось быть всегда где-то впереди, сделать что-то большое, нужное кому-то. Едва прозвенит звонок с последнего урока, и, если нет никакого мероприятия в школе, она бежит то в детский сад, где не хватало воспитателей, нянечек, то идёт по селу с подпиской на заём.
Во время зимних каникул все старшие классы по очереди ходили на заготовку дров. Дошла очередь и до 9-го класса.
Снег глубокий – не пробредёшь. Одни девчонки, опыта никакого. И единственный мужчина – учитель химии Андрей Михайлович, ленинградец. Тоже вряд ли имел какой-либо опыт в лесоповале. Четверо мальчишек были поставлены к московским девочкам: считалось, что они-то уж тем более не приспособлены к этому занятию.
Таня работала в паре с Люсей Вайнбер, которой не хватило в пару мальчика. Подошёл Андрей Михайлович с топором, сделал надруб, пошёл к другим. Предупредил: «Осторожней, деревцо-то вам попалось большенькое. Справитесь?»
Девчонки ширкали, ширкали пилой – всё никак не падает. Стало пилу зажимать. Им бы крикнуть учителю, позвать. Пришёл бы ещё подрубил. Не позвали: постеснялись. Кое-как вытащили пилу – и давай подпиливать со всех сторон. Подпилили вкруговую – оно и завертелось на месте. На ветках сосны хлопья снега. Дерево крутится, снег, осыпаясь, тоже кружится. Не понять – куда будет падать, куда бежать. Люська куда-то, видимо, всё-таки отбежала, а Таня так и простояла, как вкопанная. Наконец, подраненное дерево «застонало», затрещало – и рухнуло, увеча своей вершиной ещё другие, более мелкие сосёнки.
          Пока рассеялся снег, учитель стоял ни жив, ни мёртв: ведь под это огромное дерево могли попасть и другие, не только Люся с Таней. Сделали перекличку. Оказались все на месте, кроме Тани.
        - Бурыкиной нет! – крикнул кто-то из мальчишек. Давайте копать!
        - Ни в коем случае! – предостерёг Андрей Михайлович. Мы начнём копать, дерево будет оседать, её совсем раздавит.
А Таня в это время как раз и пыталась выкарабкаться. Пошевелится, чувствует: её давит вниз. Услышав голос Андрея Михайловича, что копать нельзя, она прекратила попытки высвободиться. А вот подать голос могла бы, но, видимо, настолько перепугалась, что лежала и молчала. Ей припомнился случай в малиннике, когда мама Агафья  «загнала» Максимовну на такое же огромное дерево. Только там была лиственница. «Бедная старушка, - думала Таня, - ей, наверное, было вот так же страшно, ведь она не могла даже говорить, когда спустилась с дерева. Мама Агафья боялась, что она онемела. Я тоже не могу кричать. Мне кажется, что если я закричу или даже заговорю, меня совсем придавит».
Наконец, она услышала:
- Вот Танькина шапка! – Это был голос Кости Темлянцева.
Долго возились мальчишки, Андрей Михайлович. Помогали и девчонки. Наконец, удалось вытащить. Первое, что услышала Таня:
- Жива! Чёрт бы тебя побрал! Да я придушу тебя сейчас! – Это кричал, нет, орал, сколько было мочи, Андрей Михайлович. Ещё минута – и он держал уже её, прижимая к себе, целуя и (может, Тане показалось) плача. Потом отстранил от себя, не выпуская из рук, и снова начал ругаться:
           - Ты почему молчала? Ты же слышала нас, почему не подала голоса? Мы бы хоть знали, что ты жива и где тебя искать. Ведь я-то боялся, что тебя верхушкой прихлестнуло, там и искали, всматривались. А ты вон где оказалась, у самого комля. Это тебя и спасло: здесь сучья реже, и оседает дерево больше вершиной. Да ты сейчас-то чего молчишь? Онемела что ли? – затряс он опять свою ученицу.
- Да я просто очень испугалась, когда Вы сказали, что, если будете копать, то дерево будет оседать и меня раздавит.
- Ну, слава Богу, - простонал Андрей Михайлович, - кажется, всё обошлось,- и он засмеялся:
- Это тебе за Паганеля.
Все девчонки запереглядывались, а Таня похолодела. Московские девочки ничего не знали: их ещё  не было здесь. Мальчишки тоже работали в другом месте и ни о каком Паганеле не  слышали. Вот они-то все и стали приставать:
- Расскажите, Андрей Михайлович.
- А я что? Вот она и пусть рассказывает, - учитель кивнул в сторону Тани. Таня зарделась.
- Да ладно вам, отстаньте, - отмахнулась она от девочек. Однако когда уже пошли домой, Таню всё-таки заставили рассказать. Согласилась она потому, что сам Андрей Михайлович на этом настоял.- «Может, он очень переволновался и хочет таким образом снять нервное потрясение», - подумала Таня и сдалась.
- Ну, уж, если вам так хочется, слушайте. Сентябрь мы ведь не учились, - обратилась она к москвичкам, - а работали. Наш класс, все девочки, копали картошку на подсобном курорта. Однажды рядом с нами весь день находились какие-то два незнакомых дяди. Один, правда, молоденький такой, но видать, что не мальчишка – уже с усиками. Школьники ещё усики не носят. Другой постарше. Оба тоже копают картошку. Переговариваются с нами, но в тесный контакт не вступают, сторонятся и далеко не уходят. Особенно этот с усиками – то шуточку какую-нибудь отпустит, то выспрашивать что-нибудь начинает: есть ли у нас женихи, например, пишут ли они нам с фронта. К концу дня он уж настолько нам надоел, что мы стали ему гадости говорить, просмеивать его стали. Поинтересовались, грузин он или еврей. Кончился рабочий день. Стали мы собираться домой. Днём он как-то сказал, что его зовут Михаилом. Ну а мы-то друг дружку называли в течение дня. Он почти всех нас запомнил. Больше всего зубоскалили с ним я да Поля. Вот он к нам и обратился:
- А что, завтра вы сюда же придёте? И почему вы сегодня рано уходите? Давайте ещё поработаем.
- Да нет, Мишенька, - отвечаем мы почти хором, - мы сегодня последний день работали. Два дня нам дали отдыха перед занятиями. А пораньше уходим потому, что у нас сегодня концерт.
- Тогда и мы, пожалуй, пойдём.
Мы пошли, и эти дяди за нами. Но идут в сторонке. Не отстают и вперёд не уходят.
- Вот привязались! – крикнула Зинка. Она вообще-то самая спокойная из нас, а тут уж, видно, и её проняло. – Мы сейчас мыться будем, вон ключ, видите?
- Вот хорошо, – отвечают на сей раз оба, - мы ведь тоже работали. Помыться и нам не мешает.
- Ну, и чёрт с вами, идите, - опять все вместе ответили мы.
- Подошли к ручью, стали хлюпаться. Ручей здесь раздваивается. Дядьки  пристроились у второго. Один из них, наклонился над ручьём и умывается. Посмотрела я на него - расхохоталась да как крикну: «Девчонки, смотрите – Паганель!» (Мы на днях смотрели фильм «Дети капитана Гранта»). В самом деле, в это время он был вылитый Паганель. Девчонки все так и покатились со смеху.
- А что они?
- Они-то? А этот дядечка выпрямился, улыбнулся, и оба в голос произнесли: «А что? Похоже. Очень даже здорово похоже. Молодец!»
Таня закончила свой рассказ и вздохнула:
- Но ведь это ещё не всё. Главное-то впереди. Приходим мы 1-го октября в школу. По звонку заходим в класс, рассаживаемся и гадаем, кто же к нам  сейчас зайдёт, ведь наш-то классный руководитель уже воюет. Звонок давно прозвенел, а к нам никто не приходит. Хотели уж кого-нибудь послать в учительскую, спросить, не забыли ли про нас. Но идти никто не хотел. Сидим перепираемся. Вдруг открывается дверь, и входит – кто бы вы думали?  Наш новый знакомый Мишенька. Уж многие открыли рты, чтобы поприветствовать по-своему, схохмить что-нибудь весёленькое, пригласить сесть рядом. Но что это? Проходит он к столу, в руках – классный журнал. Окинул всех взглядом и спокойно, но вполне серьёзно:
- Всем встать. Здравствуйте. Я ваш классный руководитель, прошу любить и жаловать. Вести у вас буду физику. Частично мы с вами уже знакомы. Давайте познакомимся поближе. – И он начал называть фамилии по журналу. – Имя моё вы уже знаете,  отчество – Григорьевич. - Немного помолчал и добавил: еврей.
На перемену мы не выходили, так и просидели в классе, приходя в себя и припоминая, что и кто из нас говорил ему там, на картошке. О втором «дяде» мы не успели подумать. Проболтали, кажется, даже не слышали звонка на второй урок. Мы уже не удивились, что в класс вошёл «второй». Только все девчонки, как по команде, оглянулись на меня. Ясно, что все сразу вспомнили Паганеля.. Да, это был именно он. Вошёл спокойно, словно бывал уже у нас на уроках много раз. Отрекомендовался:
- Меня зовут Андрей Михайлович. Вести у вас буду химию.
И вот, до сегодняшнего дня он даже не упомянул Паганеля.
Дома Таню, как всегда, ждал треугольничек. Из предыдущих писем Коли Таня знала, что он давно уже воюет. Каждый раз у неё замирает сердце перед тем, как развернуть заветный листочек. От людей она слышала, что пуля или снаряд быстрее почты. Часто письмо приходит, когда боец, отправивший его, давно уже с тяжёлым ранением находится в госпитале или, хуже того, «пал смертью храбрых». Поэтому и дрожат руки всякий раз, как она берёт в них письма от Коли и от Оньки. От последнего вообще-то письма приходят редко, Но, слава Богу, оба пока живы и здоровы.
Все каникулы школьники продолжали трудиться на заготовке дров: ведь поваленные деревья надо было ещё освободить от сучьев, раскряжевать, спустить эти кряжи к реке. Для этой цели колхоз выделил одну лошадь. Занимались этим мальчишки и трое оставшихся учителей-мужчин. А весной, когда речушка Белокуриха станет полноводной, приняв в себя ручьи со всех окружавших её гор, эти кряжи будут отправлены по ней сплавом вниз до гавани. Это тоже очень тяжёлое и опасное занятие. Река-то всё время мчится под уклон, по её руслу сплошные огромные камни. Кряжи несутся с бешеной силой, налетая друг на друга, застревая одним концом между камнями, встают « на дыбы», образуя заторы – страшное зрелище! Чтобы не допустить заторов, сплавщики направляют движение  кряжей баграми, часто подвергая себя большой опасности. А сплавщики-то в это лихое время были кто?  – Старики и женщины. Подростков к этому делу не допускали. Когда первая большая вода пройдёт, начинают сплавлять швырок. Это уже спокойнее, но и это занятие не из приятных: вода ледяная, а сплавщикам приходится всё время быть в реке.
Но вернёмся пока в лес. Обрубленные-то с поваленных деревьев сучья ещё лежат на месте и тоже ждут чьих-то ловких и сильных рук. А руки эти детские да девичьи, не научившиеся держать топор. С горем пополам растюкают эти сучья  длиной в два – два с половиной метра, уложат на санки – и вперёд! Ладно ещё, если воз будет увязан хорошо, да верёвка крепкая. А, если это какой-то жалкий обрывок, весь в узлах, и мучается бедная девчонка или пацан всю дорогу до самого школьного двора. Здесь эти палки подхватывают пионеры и школьники среднего звена и ширкают их  на поленья кто вдвоём пилой, а кто и ножовкой.  Самые маленькие – первые-третьи классы помогают складывать поленницы. А из лесу вывозится даже хвоя. Она тоже сгорает в печах и даёт тепло. Работы хватало всем – играть было некогда. И тем не менее, вечерами струнный оркестр под руководством  Михаила Ивановича Малинина играл фокстрот, танго, вальс, и девчонки, презрев усталость, танцевали. Танцевали часто при луне,  экономя керосин, и босиком, сберегая парусиновые туфлишки. И неизменным их « сторожем» при этом  была беззлобно-ворчливая, казалось, никогда неутомимая, их любимая учительница Анастасия Поликарповна. Бывало, скажет:
- Да это что же такое, девчонки, когда же вы напляшетесь? - А сама улыбается.   
                ***
Влившиеся в школу перед Новым годом дети из Московского интерната доставляли на первых порах много хлопот. Младшие и средние классы оказались переполненными, пришлось вести занятия в три смены. С дисциплиной в интернате было не всё благополучно: многие отлынивали от занятий, склонны были к хулиганству. Начался товарообмен между приезжими и местными: например, за перочинный ножик – две пары носок, на сладости выменивали махорку. Девочки были заносчивыми, держались отдельными группировками, отличались красивой одеждой, в старших классах  даже причёсками. Мальчишкам ничего не стоило кого-то обидеть, унизить, даже избить. Именно с ними было связано убийство местного парня Вольки Палицына, ученика 8-го класса. Произошло это в 1942-м году, летом.
Таня уже перешла в 10-й класс и на период летних каникул устроилась на работу  в костнотуберкулёзный санаторий имени Молотова: руководство попросило у местной власти выделить им в помощь несколько старшеклассниц – не хватало обслуживающего персонала. Таню направили в 1-й корпус, который находился сразу за воротами курорта.
После работы девочки, теперь уже 10-го класса, по вечерам могли смело гулять по территории курорта и даже свободно проходили в курортский клуб на танцы.
Однажды во время танца они обратили внимание на то, что мальчишки начали группироваться: несколько интернатских и трое местных. Не дождавшись конца очередного танца, они один по одному вышли из зала. Вид у них был какой-то таинственный, заговорщический. В школе все знали, что эти мальчишки не ладили между собой, иногда бывали серьёзные стычки.
Закончился танец. Девочки вышли на улицу. У крыльца стояла кучка ребят. Один из них отделился и подошёл к девочкам. Это был соклассник Вольки. Робко, озираясь по сторонам, он тихо сказал:
- Мальчишки пошли в Дунюшкин лог на дуэль. Драться будут Волька и кто-то из московских.
- На чём они будут драться, что за оружие у них?
- Да никакого оружия. Уговор был - на кулаках.
- Ну, раз на кулаках, так пусть дерутся. Расквасят друг другу носы – пусть красуются потом, - усмехнулась Нина Седова, и она же поинтересовалась:
- А что на сей раз они не поделили?
- Не что, а кого – Тамарку Михайлову – красавицу.
- О-о! Тамарку! – воскликнули девчонки чуть не хором.
Тамара была тоже из интерната. Девочка, действительно, очень красивая. Одевалась, пожалуй, лучше всех, даже своих москвичек. Но она была хромая.
Все мальчишки увивались за ней, а училась она в одном классе с Волькой.
- А кто пошёл-то? – спросили девочки.
- Ну, драться будут Волька и кто-то из московских. А другой москвич (я не знаю их) и наш Сашка Жигулин – будут секундантами. С Сашкой ещё Васька Тырышкин пошёл. Все они из одного класса, 8-го «А».
Поговорили – разошлись. Мальчишки пошли ещё за воротами «прошвырнуться», по Советской. Девочки разбежались по домам: завтра на работу.
Таня по дороге зашла ещё к тёте Нюре (Колиной маме), у неё светился тусклый огонёк, значит, ещё не спала. Тане два дня уже не приносили треугольнички от Коли, и её это очень беспокоило. «Может, маме своей он прислал», - подумала Таня, хотя тётя Нюра при встрече всегда спрашивает: «Танечка, что пишет Коля? Мне-то он не так часто пишет, как тебе».
У тёти Нюры письма тоже не было. Она дала Тане прочитать последнее письмо Коли, но оно было писано гораздо раньше того, что получила Таня.
Коля воевал на Сталинградском фронте и писал ей, что у них теперь «очень жарко». Сначала Таня поняла это буквально: жаркая погода. Однако, слушая сводки Совинформбюро, она скоро поняла, о какой  «погоде» пишет Коля. Тем сильнее беспокоило их обеих с тётей Нюрой его молчание: за дни, прошедшие с момента написания им последнего письма Тане, могло произойти всё, что угодно. И эта неизвестность их страшила. Поговорили ещё немного, пообещав друг другу сообщать сразу о полученной весточке, распрощались.
Таня пошла домой. Долго ещё не могла уснуть: сначала думала о Коле, об Оньке. Боялась за обоих. Онька был на Калининградском направлении. Он писал редко, и Таня сердилась на него.
«Наверное, Маруське Бровко в Булатово пишет тоже каждый день, как мне Колька. Ну, и пусть пишет – тятя Артамон хоть будет знать от неё о сыне. Ведь мы же с тётей Нюрой рассказываем друг другу о Коле». И снова защемило сердце у неё: «Почему же он замолчал? Не буду больше об этом думать. Завтра принесут три сразу. Может, почта перегружена»,- постаралась она успокоить себя и начала думать о другом.
- Интересно, кто же это из интернатских дрался сегодня с Волькой? Наверное, Карлушка. Он у них самый отчаянный. А, может, и вовсе не из интерната, а наши, местные. Что-то подозрительно, что пошёл ещё и Васька Тырышкин,  по кличке Сараня. ( Интересно, что означает эта кличка?) А где Васька – там и Серёжка Панов.
Таня за эти два года хорошо узнала почти всех ребят этой, ставшей ей уже своей, школы. Знает, что сначала была неразлучная четвёрка – Сашка Жигулин, Васька Тырышкин, Серёжка Панов и Волька Палицын. Но потом почему-то Волька отмежевался от них. Позднее прошла молва, что Сашка влюбился в «хромую Тамарку Михайлову, москвичку, и грозился любому ноги переломать, кто подойдёт к ней». Поболтали и затихли, а Волька так и держался от них в стороне. И вот сегодня… Что бы это значило? Что за дуэль с секундантами? Уж не Сашка ли с Волькой дрались? Волька-то спокойный парень, нигде ни в чём дурном не замешан. А вот Сашка… Сашка - это такой оторвяжник, заводила всех неблаговидных дел и в школе, и на селе. Что бы где ни произошло, обязательно в центре Сашка. Его и зовут-то все не иначе, как Жиган. Его собственный отец (председатель сельсовета) не раз говорил:
- Сашка, ты позоришь моё честное имя. Стыдно мне за тебя.
- Скорей всего так и было, – продолжала думать Таня, - Сашка, наверное, увидел где-нибудь Вольку с Томкой и взбесился, вызвал его на дуэль. А своих дружков позвал секундантами. Волька и Серёжка в клубе сегодня не были. Они могли уйти в Дунюшкин раньше, - размышляла Таня. – А  Сашка с Васькой ушли вместе. Врёт всё Шумов, что с ними были интернатские. Ну, и шут с ними, мне-то какое дело до них? Пускай себе наставляют фонари один другому. Завтра спрошу у Вольки. Он всю правду скажет.
Таня, кажется, только заснула, а уж надо вставать, идти на работу.
           - И чего голову ломала, дура, не спала? – негодовала на себя девчонка утром, – теперь вот на работе буду клевать носом. И к Вольке зайти уже не успею. – Она по-быстрому собралась и побежала на работу.
Сменилась она только в четыре часа пополудни и не знала, домой ли сразу бежать: может, уже треугольнички или ромбики принесли (она так и была уверена, что почту принесут за три дня), или зайти по пути к тёте Нюре. У них ещё жила сестра тёти Нюры – Луша. Кто-то из них всё равно дома. Но на пути к ним она ещё издали увидела толпу возле сельсовета.
- Неужели ещё кого-то провожают на фронт? – мелькнуло у неё в голове. Но толпа стояла притихшая: не слышно ни плача навзрыд, ни причитаний провожающих. От толпы отделилась какая-то женщина и почти побежала навстречу Тане. Таня хотела её остановить и спросить, что там случилось, но женщина отмахнулась:
- Некогда, на работу опаздываю. Какого-то человека убитого нашли в старом колодце в Дунюшкином, - всё-таки крикнула она на ходу.
- В старом колодце, - подумала Таня, намереваясь уже свернуть на дорожку к своем дому. – Сколько же лет он там пролежал бедняга? Поди, одни кости остались, и не узнать, кто. – Она раздумала заходить к Тёте Нюре, не хотелось проходить мимо подводы с  покойником. Вдруг она увидела свою соклассницу Зину Зайкову, которая живёт как раз напротив сельсовета. Та махала ей рукой, подзывая подойти. Таня подошла
          - Вольку привезли, убитого, - прошептала Зина. И она рассказала подруге всё, что успела уже услышать. Какая-то женщина косила в вершине лога. У неё кончилась вода, и она пошла к речке воды набрать да заодно и обкупнуться. В стороне от тропинки, в траве, увидела тюбетейку, подняла её и пошла дальше. Увидела кровь на траве, а из колодца торчит нога. Женщина испугалась и -  бегом в деревню. На курорте даже ни с кем не стала останавливаться, сразу – в сельсовет. Поехали и привезли вот. Говорят, едва его вытащили: уже окоченел. Хорошо ещё, что колодец-то давно уже заброшен – травой забит, палками, а если б был глубокий, так и не нашли бы его. Уже забрали Сашку Жигана и Ваську Сараню.
- А как он убит-то? – спросила Таня.
- Из пистолета.
Зина позвала Таню к себе, но она отказалась: надеялась, что дома её ждут письма, но их не было. Не было их и ни завтра, ни послезавтра. Трагедия с Волькой шокировала всю Белокуриху. Очень долго велось следствие. По нескольку раз допрашивали многих мальчишек и девчонок. Сторож с гавани, дежуривший в ту ночь, сказал, что видел, как часов в 10 вечера прошли мимо него четверо парней, а обратно шли трое. А кто они, он не разглядывал. Так ничего и не раскрылось.
В день, когда хоронили Вольку, соседка получила похоронку: её сын, Володя Миронов «погиб смертью храбрых». Жили Палицыны и Мироновы в одном двухквартирном коттедже. И всё лето слышался по вечерам плач двух одиноких женщин, двух матерей. У одной сын погиб в борьбе с врагом, защищая Родину, у другой – в глубоком тылу от руки неизвестного хулигана.
                Глава 3.
Всё лето Таня работала в санатории. Утром уходила к восьми часам, сменялась в четыре. Всегда бежала опрометью домой в надежде получить фронтовую весточку. Не найдя ничего в ящичке, который она сколотила сама из дощечек, найденных Полькой в их сарае, Таня сейчас же разворачивалась и убегала обратно. Долго бродила по аллеям парка, заходила в библиотеку. Душа её терзалась неизвестностью. «Ну, хоть бы кто-нибудь из них прислал весточку, - думала девушка, - почему они оба в раз замолчали, будто сговорились».
Наконец, пришёл Онькин ромбик (Таня давно уже написала Коле, чтобы он присылал только треугольнички, потому что Онька слал ромбики – она сразу знала, чьё).
«Слава Богу, хоть один жив ещё», - молнией пронеслось в голове девчонки. Она лихорадочно развернула листочек. Сколько там напишешь на одном листочке?
Онька писал, что очень скучает по семье братки, по ней, Тане, особенно по тяте и вообще по Булатово.
«Вот бы сейчас поплескаться в Тишке! А то у нас тут очень жарко». - И больше ни слова о себе.
- Ну, что это за письмо? – подосадовала Таня, но тут же одёрнула себя: нет, он написал много о себе. Ведь он тоскует по всем, по своему родному краю. И о Тишке он написал совсем не случайно. Жарко, видите ли, у них. Таня теперь уже знала, о какой «жаре» пишут фронтовики, помня о штампике «просмотрено цензурой».
Часто Таня вообще не забегала домой, а сразу уходила на камушки, а то и дальше, в горы. Сегодня ей особенно почему-то было невмоготу, и она направилась в ту сторону, где они с тятей Исааком спускались в Белокуриху.
Русло горного ручья рассекает ущелье пополам. Горы здесь дикие, угрюмые. Таню охватило чувство тоски, что-то жуткое, таинственное. И сама она кажется маленькой, затерявшейся. Слышится только еле уловимый шелест листвы и тихое журчание ручья, местами даже невидимого на поверхности. Сумрачно. Тихо. Где-то далеко в лесу, накликАя беду, каркает одинокая ворона. Таня находит камни, на которых они с тятей Исааком сидели, отдыхали. Трава вокруг них высокая, непримятая, видимо, этим летом здесь ещё никто не проходил. Таня заметила, что ручей как-то ближе к ним подобрался. Возможно, изменил своё течение, а может, ей просто показалось. Она села на один из камней. От ручья несло прохладой. Таня сидела, припоминая снова те родные места, с которыми давненько рассталась. Вспомнила, как сидела на валуне, прощаясь с окрестностями Тоурака. Осмотрелась вокруг: ничуть не хуже и здесь. И с восхищением подумала: «До чего же красива и величественна природа Алтая!» Она поднялась, встала на тот же камень во весь рост, сложила рупором руки и в полную силу своих лёгких крикнула: «Эге-ге!» Горное эхо подхватило и понесло вверх по ущелью: «Э-э-э-э!». Вспугнутая ворона, на время переставшая каркать, сорвалась с высокой сосны и, сделав полукружье, уселась почти рядом с Таней на трепещущую осину. Поглядела вниз, будто удивляясь, кто это посмел её побеспокоить, и произнесла своё вещее: «Карр!»
Таня вспомнила, как мама Агафья говаривала, что вороны каркают перед дождём. Бывало, скажет: «Ишь, раскаркались – дош будет». И правда: откуда ни возьмись – пойдёт дождь, хотя, кажется, ничто его не предвещало. Таня вдруг заметила, что появился гнус: мошка полезла в глаза, стала забивать нос, уши, противно облепила лоб, вызывая нестерпимый зуд. Из лесной чащи повеяло стойким запахом гнили. Купол неба над ущельем внезапно потемнел. Со стороны кордона стремительно налетели облака, могучие, метущиеся. Повисли клубами – тёмными, голубовато-белыми, желтовато-розовыми громадами. В ущелье сгустились сумерки. Таня поняла, что, хотя бы до первых домов ей уже не добежать. Надо здесь искать укрытие. Но где? Не успела она добежать до приземистого куста черёмухи на другой стороне ручья, как внезапный порыв ветра обрушил на неё ливневый поток, а через минуту ослепительный зигзаг молнии разрезал наступивший мрак. Последовавший за этим раскат грома, усиленный утёсами, почти сомкнувшимися вершинами, был настолько мощен и страшен, что Таня от неожиданности присела прямо в ручей… Молнии продолжали метать стрелы, раскаты грома не прекращались. Это являло собою такое ужасное зрелище, что девочке казалось: утёсы с высоты своего величия рухнут сейчас, засыпят всё ущелье и похоронят её здесь навсегда. Таня и раньше, бывало, оказывалась в грозу где-то в поле или в лесу, когда Ивошиха таскала её за собой «по кислицу» или за слизуном и ревенем. Но то было, по сравнению с сегодняшним, ничто. Так, «дитячьи игрышки», как любила выражаться лёлька Анна. И деданька Аггей часто любил повторять:
- Не приведи Бог оказаться в степи во время бурана или среди скал в грозу. И то и другое – хуже войны.
- Может, он сравнивал буран и грозу с той войной, когда воевали кольями да вилами, - думала Таня, всё ещё сидя в ручье, так и не рискнув добежать до черёмухи. Она продолжала рассуждать, успевая думать между раскатами грома. А нынешнюю войну и сегодняшнюю грозу, пожалуй, можно поставить рядом. Рядом? Что ты несёшь, глупая? – упрекнула себя Таня, - да как можно сравнивать грозу с тем адом, в каком находятся сейчас все, кто там,  на фронте, где беспрестанно рвутся снаряды и сыплются бомбы с самолётов? Она представила себе там, в этом аду, Оньку, своего маленького, спокойного, но не прощающего обиды, Оньку, и закрыла от страха глаза. Таня не раз уже видела эти ужасы на экране в кино и могла себе представить этот ад. А вот о Коле она не могла, может, не хотела  думать сейчас. Не спроста же он замолчал… случилось что-то страшное, может, даже непоправимое, а об этом Таня думать не хотела.
- Неужели Бог так жестоко накажет меня? Но за что? В чём я провинилась перед ним? А, может, всё-таки провинилась? Может, в том моя вина, что я сменила свой маленький святой крестик на пионерский галстук? Может, права была мама Агафья, что не хотела этого? Боже…- Таня застонала и только сейчас открыла глаза. Она не знала, сколько так просидела в забытьи со своими невесёлыми думами, и даже не заметила, что вокруг неё произошло изменение. Колючие, хлёсткие струи ливня сменились спокойными, ласкающими каплями летнего дождика. Гроза скатилась куда-то за Белокуриху, к Даниловке, унося за собой клубы зловещих облаков, висевших над ущельем. Сквозь верхушки деревьев просвечивало бледное посветлевшее небо. И только внизу, на земле, по-прежнему лежали сумеречные тени: лучи солнца сюда почти никогда не проникали.
Таня попыталась встать, но это ей не сразу удалось. Ноги онемели от длительного сидения в неловкой позе и от холодной воды. «Так же, как тогда в Булатово, когда тятя Артамон распиливал мне валенки ножом, прямо на ногах», - вспомнила она.
Ухватившись за крепкие стебли папоротника, под которым она сидела во время всей грозы, Таня с трудом поднялась на окоченевшие ноги. «Нашла укрытие», - усмехнулась она. Дождь уже совсем прекратился. Только, когда ветерок качнёт берёзку или осинку, с их веток брызнет крупная роса. Было бы здесь солнце, как бы сейчас всё улыбалось, блестело! А так, стоит лес по-прежнему тёмный, угрюмый, хотя и освежённый, «умытый». Так же утесы упираются в небо своими острыми вершинами, иссечёнными ветрами и дождями.
Таня подошла опять к камню, сняла свои парусиновые тапочки, повесила их на берёзку – пусть обдует ветерком, обсушит. Сняла платьишко, отжала. Опять подумала о солнышке: «Сейчас бы на этом же камне и высохло». Ей вдруг не захотелось оставаться больше в этом мрачном, диком ущелье. Она быстро надела мокрое платье, тапочки связала шнурками, перекинула их на осиновый сучок, взяла на плечо и быстрее горной лани пустилась вприпрыжку вниз по тропе. Ручеёк, который она почти не видела, поднимаясь сюда, а только слышала его тихое бормотание, теперь превратился в бурный поток и с шумом нёсся рядом с тропинкой, местами пересекая её и преграждая путь Тане.
Таня спустилась в вершину Татарского лога. Скоро начнутся дома. Она присела на камень, обулась. Платье на ней уже высохло. Посидела ещё немного, вспомнила бабоньку Варвару и маму Агафью: «Видели бы они, как я сегодня промокла, сколько просидела от страха в холодном ручье да ещё высушила на себе мокрое платье – не обошлось бы опять без натираний камфорой и без травяных настоек».
Пройдя по Татарскому логу, Таня свернула вправо, на косогор: «Пройду здесь, - решила она, - спущусь на Подгорную – и дома.» Не хотелось ей идти по курорту и мимо первого корпуса, где работала.
На Подгорной она неожиданно встретила Марусю Никонову, с которой работают вместе.
- О! На ловца и зверь бежит. А я уж и домой к тебе ходила. Подожди, я сейчас, мигом. – Она скрылась за калиткой. Через минуту, ещё с крыльца, она уже крикнула: «Письмо тебе!»
У Тани потемнело в глазах. Она даже не подумала, почему письмо оказалось у Маруси, кто ей отдал его. Не успела подумать. Молча, почти выхватив из её рук треугольничек, помчалась домой, прижимая к груди долгожданную весточку. Подбежала к двери – замок. Обрадовалась: дома никого нет. Вошла. Ещё чуть-чуть посидела – пусть сердце перестанет колотиться. И только теперь развернула заветный треугольник. Она впопыхах даже не обратила внимания на отсутствие штампов. Но что это? Чужой, совсем не знакомый почерк – ни Колин, ни Онькин. У Тани поплыло всё в глазах. Заставила себя подумать: «Возьми себя в руки, Ты должна быть сильной». Это  «шептали» ей братка Ося и Иннокентий Михеевич. «Как хорошо, что они оказались рядом», - мелькнуло в голове девчонки. Держа листочек в дрожащих руках, Таня пыталась успокоить себя:
- Ничего страшного, ведь это же не похоронка, в которой сообщают «пал смертью храбрых». Значит, кто-то из них ранен, и его товарищ сообщает, что он в госпитале. Подлечат и, может, даже домой отпустят. – Тане страшно, но она уже немного успокоилась и начала читать.
«Здравствуй, Таня! Извини, что я отважился тебе написать. Просто не мог уже иначе. Ты очень редко заходишь в нашу палату, а с тех пор, как ты появилась у нас в санатории, я хочу видеть тебя каждый день, каждый час. Прошу тебя, зайди, пожалуйста, а лучше подойди ко мне, когда вывезут нас на «прогулку». Мне  много надо тебе сказать. Миша Богатиков».
- Тьфу, язва! Меня чуть «кондрашка» не хватил. Сколько пережить пришлось, а всё из-за чего!? Видеть он хочет. Ну, увидишь, а дальше-то что? Мне что, на «прогулку» с тобой ходить, а работать кто за меня будет?
Таня бросила письмо в печку, с досадой думая при этом: «Ещё треугольничком свернул, будто на зло».
Однако ночью (спала на чердаке) мысли её вернулись снова к письму. Сначала перечитала последние письма Коли, которые писал он уже с фронта, хотя знала их наизусть все. Потом она подумала о сегодняшнем письме. «Что же делать? Не обращать внимания, будто и не было его? Не годится. Маруся ведь скажет, что передала. А-а, подойду и скажу, чтоб больше - никаких писем, тем более треугольников. А заходить к ним в палату… зачем? Что мне там делать? Не хватало ещё, чтобы Вия Петровна замечание мне сделала». Вия Петровна в этом корпусе главный врач. Маленькая пухленькая евреечка. Чёрные, как смоль, очень пышные волосы распущенными лежат на плечах. За глаза все сотрудники называли её злючкой. Была ли она в самом деле таковой, Таня не знала: не приходилось ещё сталкиваться. Но она знала и нередко наблюдала, как, стоило появиться Вии Петровне, прекращались все разговоры, и каждый начинал усердно заниматься своим делом.
Утром Таня твёрдо решила подойти во время «прогулки» к Мише и вежливо сказать ему, чтоб не посылал ей никаких писем. Но где-то сразу после завтрака пошёл дождь, и «прогулка» не состоялась. А в палату, естественно, она не зашла. Зачем? Палата чужая, посторонним там делать нечего.
Сменившись, сразу ушла домой. По дороге забежала к тёте Нюре – писем от Коли не было. Бедная мать уже почернела от горя: скоро месяц Коля молчит – что-то случилось.
- Неизвестность  - всё же надежда, - пытались они обе утешить друг друга.
- От отца Колиного пришло вчера письмо. Пишет, что пока жив-здоров, но о сыне тоже ничего не знает, - сообщила тётя Нюра.
Дождь так и не прекращался, идти никуда не хотелось, и Таня опять уединилась на чердаке. Отключившись от мыслей о Коле с Онькой, она вспомнила, как Вия Петровна отчитывала Валю Тихомирову (москвичку из интерната) за что-то прямо в коридоре. «Уж, если её она так пробирала, то что нам, местным, ждать от неё?» - подумала Таня. Валя – сверстница Тани. «Может, ей тоже кто-нибудь из парней написал, а Вия узнала?» Таня задумалась. В 10-й палате, где лежит Миша, шесть взрослых мальчиков. Мише 18 лет, из них в санатории он находится – 10. Ещё двое 18-тилетних – Женя Житников и Серёжа Беляев. Они лежат по 8-му году. Володе и Эрику (их фамилий Таня не знала) по 17 лет, и в санатории они по 9 лет. Гене Григорьеву тоже 17. Это один из них ходячий, на костылях. Сколько он всего пролежал, Таня тоже не знала. Возможно, здесь он находится ещё потому, что его мама работает здесь же врачом. Есть ещё одна ходячая девочка – Галя Резник, из палаты, где работает Таня. Галя находится в санатории с 6-ти лет. Сейчас ей 16-й. Перебрав в мыслях всех этих парней и своих девочек, Таня вздохнула: «Боже! Какой ужас. Лежать «прикованными» к кровати столько лет!» А они, действительно, «прикованы». Ведь лежат не просто на кровати, ни разу не вставая с неё, а ещё и в жёстких, тесных по фигуре гипсовых корсетах по всей спине - с первого шейного позвонка до копчика. По груди и ногам – фиксаторы, прикрепляющие к кровати. Для облегчения только мешочки с песком под коленями. Но самое ужасное положение у единственного из всех 240 человек - у Жени Житникова: 8-й год он лежит на животе.
У всех без исключения ребят очень развиты руки, потому что они у них свободны, и все ребята чем-то заняты: рисуют, пишут, лепят. Многие девочки прекрасно вышивают, могут скроить, сшить. Парни играют в шахматы. Миша – отличный мастер на все руки: ему несут на ремонт часы, радиоприёмники, утюги, примусы и т. д., он прекрасно играет на аккордеоне. Вова сейчас уже художник-пейзажист. Эрик пишет музыку. Женя мог бы прекрасно читать стихи, петь, но его дыхание стеснено лежачим положением на животе. Красавица Шура Колесникова и Маруся Зуева – прекрасные актрисы.
Таня так расстроилась, что заснула уж где-то под утро. А утром – всё тот же дождь, нудный, какой-то просто осенний. И нудил этот дождь с небольшими перерывами до конца недели. С ребятами в такие дни особенно трудно: настроение у всех паршивое, заниматься ничем не хотят – всем хочется на «прогулку», на воздух, на солнце. (На «прогулку» их  скатывают по пандусу).
В субботу, не успела Таня переодеться по приходу на работу, ей передали:
- Вия Петровна велела зайти.
Накануне Таню дежурный врач Говалло отправила с работы на полчаса раньше: поднялась температура. Видимо, «купание» в ущелье всё же не прошло ей даром. И Таня решила, что именно поэтому и главный врач её вызывает: не дай Бог, кто-то занесёт инфекцию и без того больным детям!
- Сейчас начнёт измерять температуру, прослушивать, чего доброго, на анализы отправит, - подумала Таня и постучала в дверь.
- Входите! А-а, это ты, – Вия Петровна внимательно посмотрела не вошедшую, – проходи, садись, - и опять уткнулась в какой-то журнал.
«Что, неужели она сидя всех «распекает»»? – не то с робостью, не то с любопытством подумала Таня.
Вия Петровна подняла голову от журнала и, видя, что Таня всё ещё стоит, спокойно снова предложила:
- Садись, садись. Чего ты стоишь? Разговор у нас будет долгий.
Таня насторожилась: «Разговор? Со мной… Странно», - мелькало в её голове.
А врач, словно нарочно, угадав растерянность сидящей перед ней девушки, молчала и всё внимательнее смотрела на неё.
- Вот впервые не знаю, с чего начать, - заговорила она, наконец.
У Тани мелькнуло в голове: «Скажи кому – не поверят».
- Знаю, о чём ты думаешь. Знаю, что все сотрудники зовут меня, даже не злючкой, а злюкой. А я вот сижу перед девчонкой и не знаю, с чего начать. Хочешь - верь, хочешь - нет, а я выбита из колеи. А начинать надо.
С этими словами она встала, подошла к двери, закрыла её на шпингалет: «Чтоб нам не мешали».
- Не беспокойся, твою работу сделают. – Вернулась к столу, взяла журнал, подала Тане: «Читай».
Таня не без робости взяла из её рук журнал. Она уже поняла, что это журнал, куда каждая дежурная медсестра записывает свои наблюдения за детьми в смену. Прочитала первую запись:
«20-е июля. 10-я палата. Все ребята спали хорошо, Миша вообще не спал. Температура нормальная. На вопрос: «что беспокоит?» - молчит.
21-е июля. 10-я плата. Утром температура у всех нормальная. Аппетит хороший. Миша завтракать отказался. Молчит. Днём: Миша отказался «ехать» на репетицию – сорвал спевку хора. Молчит.
Врач протянула руку за журналом. Таня отдала.
- Ознакомилась? И вот такие записи всю неделю. Как ты думаешь, почему он так ведёт себя?
- Я не знаю, - едва подавив смущение, ответила Таня. Она лихорадочно спрашивала себя: «Сказать про письмо? Промолчать? Может, ей Маруся уже сказала. Промолчу – будет нехорошо».
Вия Петровна поняла, что девушку грызут какие-то сомнения. Она решила помочь ей.
- Миша ничего тебе не говорил?
И Таня решилась: -
- Он письмо мне написал.
- А как он передал его тебе?
- С тётей Марусей Никоновой.
- Покажи мне это письмо.
Таня похолодела.
- Я его порвала и в печку бросила. Но я могу пересказать. - И она почти из слова в слово передала содержание письма Миши.
- Молодец, ничего не утаила. Не побоялась, что «злюка» накажет вас всех троих: и автора, и почтальона, и тебя. Да не бойся – никто не будет наказан. Вчера вечером вот на этом же месте «стоял» Миша, т.е. кровать его стояла, ты поняла. И он, как и ты, чистосердечно всё рассказал. Всё то же, что и ты. Вы оба молодцы. Не солгали. А вот ответ-то парню всё-таки надо было дать, каков бы этот ответ ни был.
Таня и на это честно ответила: «прогулок» не было из-за дождя, а в палату не зашла потому, что у них не работает.
- Всё хорошо. Во всём этом мы с тобой разобрались. Пока ты во всём права. Но давай подумаем вместе: что же нам дальше-то делать? Как с Мишей быть? Ведь он уже взрослый парень, ему через два месяца исполнится восемнадцать. Десять из них он живёт, если это можно назвать жизнью, в санатории. Но, слава Богу, ему остаётся немного, не больше года, если всё пойдёт хорошо. Пока всё так и было, до того, как ты пришла к нам работать. Увидев тебя, Миша потерял голову. Вчера он мне в этом признался. Он дал мне слово, если ему можно будет хоть раз в неделю видеть тебя, он будет есть, спать, принимать лекарства и обязательно встанет на ноги. Я ему верю. Но ему надо помочь. Помоги ему, Танечка.
- Как же я ему помогу? Ведь у меня-то к нему никаких чувств нет.
- А ты попытайся. Приди к нему раза два-три. Может, он сумеет зародить в тебе эти чувства. Или у тебя уже есть парень? Ты любишь его?
И Таня со слезами на глазах рассказала врачу всё без утайки о Коле, его письмах, о тревоге из-за его молчания. И закончила вопросом:
- Как же я могу при этом ходить к Мише? Ведь это же будет обман.
- Нет, Таня, тогда ты и Мишу должна понять. А обман? Это не обман, моя девочка, это святая ложь во спасение. Ты поможешь парню после стольких лет встать на ноги. Всё. Я жду твоей помощи. Иди. – Она подошла к двери и, уже открывая шпингалет, добавила:
- Надеюсь, ты понимаешь, что наш разговор должен остаться здесь, за этой дверью.
Таня вышла. Только сейчас она обратила внимание, что кабинет врача расположен из двери в дверь напротив 10-й палаты. Мишина кровать стоит у самой двери. Хорошо, что дверь закрыта, и никто её не видит.
  И потекли дни для Тани, беспокойные, тревожные. Коля по-прежнему молчал. От Оньки приходят письма редко, очень коротенькие. Братка тоже на службе, но у себя на востоке. Это уже хорошо: всё-таки не воюет. От няни Нюры пришло письмо дяде Абраму. Сообщила, что Афоня тоже на фронте.
Первую ночь после разговора с Вией Петровной, Таня вообще не могла уснуть: «Как же так, сама была всеми обманута, а теперь я должна обманывать? Ведь это же так больно… «Ложь во спасение»…  Да какое же это спасение? Ну, помогу я ему встать на ноги (если это даже так), а дальше-то что? Сколько верёвочка не вейся – всё равно конец будет, как говорила мама Агафья в таких случаях. И она права. Сколько бы меня ни обманывали, а я же узнала. А ведь тоже все лгали «во спасение». Кого и от чего спасали? Да лучше бы я знала сразу всю правду, мне бы легче было… Нет, не могу я притворяться, не могу обманывать человека, который и без того уже десять лет страдает. Но как ему сказать об этом? Какие слова подобрать? И ведь посоветоваться не  с кем. Разве поймёт меня Марья (за глаза она всё так же звала мать Марьей)? Тётя Нюра меня тоже не поймёт. Она может истолковать это по-своему. Нет, нельзя её ранить этим. Ей и так хватает переживаний. Не идти же ещё и с этим к дяде Абраму. Нет, для такого совета нужна женщина, мать».
Долго ещё Таня металась, пытаясь заснуть. Но сна не было ни в одном глазу.
- А что, если, - вдруг осенило её, - если мне поделиться своей бедой (Таня была уверена, что это именно беда свалилась на её голову) с Анастасией Поликарповной? Она уже не молоденькая, очень серьёзная женщина, муж тоже на фронте. Расскажу ей всё, как есть. Как она посоветует, так и сделаю. – Тане даже легче стало. Но… Ещё одно «но» - ведь впереди ещё целая смена. Как быть? Опять не зайти – как бы он ещё чего не выкинул. И Таня решила привлечь на помощь Марусю. Она же у них работает.
Утром вышла пораньше и забежала к Никоновым за Марусей. Вместе пошли на работу.
- Тётя Маруся, у меня к тебе просьба. – Она кратко рассказала про разговор с врачом и добавила: «Сегодня я никак не могу зайти к Мише, а чтобы он ещё что-нибудь не выкинул, мне надо хоть на минуту заскочить к нему. Придумай что-нибудь».
- Очень просто. Я несу ему «Лейку», вот и передашь. Скажешь, что я занята и просила тебя отдать ему.
Таня посмотрела на руки Маруси – в них была только небольшая сумка.
- Какую лейку?
- Да вот фотоаппарат. Она вынула из сумки небольшой свёрток и отдала Тане.
Перед самым завтраком Таня зашла в 10-ю палату.
- Здравствуйте, мальчики.- Все дружно поздоровались. Серёжа даже улыбнулся, что, говорят, с ним редко случается. Этот парень, Таня давно обратила внимание, всегда молчаливый, угрюмый и, кажется, у него нет даже никакого занятия. Так, иногда почитает книгу, перебросится одним-двумя словами с ребятами и опять молчит. «С ума сойти можно, - подумала как-то Таня, - 8 лет жить в самом себе!».
И вот этот самый Серёжа сегодня даже улыбнулся. Почему? Может, он знает или догадывается о чувствах Миши, и её появление вызвало у него удивление или даже ехидную усмешку? – «Ну, и пусть», - подумала Таня. Она быстро повернулась лицом к Мише и спокойно сказала, подавая ему свёрток:
- Тётя Маруся просила отдать тебе: она сейчас занята, а тебе, может, скорее надо.
- Спасибо, - беря свёрток, он едва заметно коснулся руки девушки. Таня быстро вышла.
«Почему рука его такая холодная? А лицо какое бледное - не отличается от подушки. Бедный Парень», - Тане жаль его стало до слёз.
Она с трудом отработала смену и, не заходя домой, помчалась к Анастасии Поликарповне, чтобы не передумать. В течение смены ей не раз уже приходила в голову тревожная мысль: «Может, не надо идти к Анастасии Поликарповне. Всё-таки это не какая-то тётка, а учительница. Вдруг не поймёт?» - И тут же противоречила себе: «Поймёт, пойду». И пошла.
Анастасия Поликарповна, как показалось Тане, нисколько не удивилась её появлению, встретила, как долгожданную родственницу или близкую подругу.
- Проходи, милая. Сейчас поставлю самовар, и мы сядем с тобой чаёвничать со свежим вареньем. Как же хорошо, что ты пришла: я ведь одна. Изида у меня уехала к тёте до самой школы. Жаль, что погода скверная, прямо  осенняя. Придётся чай пить на веранде. Ну, ничего, скоро эта полоса ненастья пройдёт. Прибежишь в другой раз, мы вон там, в саду под яблонями будем чаёвничать. У нас там беседка. – Она суетилась и говорила, говорила. Видно было, что, действительно, рада. Напились от души чаю, вместе прибрали посуду.
- Ну, а теперь давай побеседуем. Рассказывай, что тебя привело ко мне. Я думаю, не просто так, от безделья, ты прибежала. Что-нибудь опять с мамой?
- Нет, с мамой всё в порядке.
И Таня рассказала всё: сначала о Коле, потом о своём «несчастье» на работе.
Анастасия Поликарповна слушала внимательно, ни разу не перебила. Таня замолчала. Молчала минуты две-три и Анастасия Поликарповна. Потом взяла обе кисти Таниных рук в свои ладони и произнесла:
- А теперь, моя девочка, коль ты пришла ко мне за советом, слушай меня так же, как я тебя слушала. Слушай, как на уроке. Во-первых, ты очень правильно поступила, что пришла ко мне: молодые подружки тебя не поймут и совет правильный не смогут дать тебе – нет у них ещё жизненного опыта. А я жизнь, можно сказать, доживаю. Много видела, многое пережила. А во-вторых, Виктор Кронидович, уходя на фронт, взял с меня слово, что я буду наблюдать за твоей жизнью и помогать тебе. Абрам Анисимович после случая с комсомолом  приходил к нам. Они долго беседовали, так что Витя, да и я тоже, знаем твою биографию. Витя и там-то думает о школе. Всё время напоминает, на кого из ребят надо обратить внимание. О тебе спрашивает. Да вот, - она достала несколько писем, развернула одно из них и дала Тане, указав пальцем на строчки, где следует прочитать. – «Как там наша Таня? Ты будь к ней повнимательней и находи иногда время встречаться с её дядей. К тому же он тоже садовод – может помочь». - У Тани защипало в глазах.
- Ладно, я немного отвлеклась, - вернулась к прежнему разговору Анастасия Поликарповна, - зато ты теперь убедилась, что правильно сегодня поступила. Я начну сразу о Мише. К Коле мы вернёмся после. Прежде всего, о Вии Петровне. Она очень умная, дальновидная женщина, причём недавно  пережившая страшное горе: погибли муж и дочь-связистка. А вы вот даже не знаете, какая это кремень женщина, а вовсе не злюка. Скрывая своё горе, она печётся о вверенных ей детях. Хочет сберечь всех детей, поднять их на ноги. Потому она и строга к своим сотрудникам. А вы зовёте её злюкой, - ещё раз высказала упрёк  Анастасия Поликарповна. - Будь она злой женщиной, разве бы она разговаривала с тобой в таком духе? Не знаю, как, но не так - это точно. И с Мишей – цацкалась бы она так? Нет, Танечка, так может вести себя только очень добрый, большой души человек. И ты должна ей хоть немного пойти навстречу. Подумай-ка хорошенько: как?  Как помочь выкарабкаться парню из десятилетней болезни. Ведь совсем не обязательно разыгрывать перед ним любовь. Ты же можешь просто подружиться с ним. Он и этому будет счастлив. Глядишь – и встанет на ноги.
- Да не смогу я притворяться, Анастасия Поликарповна, я же Колю люблю.
- Люби. Одно другому не мешает. Колю люби, а с Мишей дружи, – она на мгновенье замолчала. - Теперь о Коле. Ведь видела я, что он глаз с тебя не сводит. А вот не мог признаться раньше-то. Но всё-таки хоть перед отъездом подошёл, осмелился. Молодец. А что не пишет, так не беда. Ранен, наверное, не может написать. Поправится, и опять полетят его треугольнички, вот увидишь. Когда, говоришь, было от него последнее письмо? 10-го июля? А сегодня какое? – 25-е. Всего-то две недели и нет от него писем. Это, Таня, тебе потому кажется таким долгим его молчание, что ты получала эти треугольнички каждый день. Избаловал он тебя, девочка. Другие-то месяцами не получают. Так что успокойся и жди. Да. Кстати, хочу тебя предупредить - вдруг придёшь сейчас домой, а от Коли письмо…
- Ваши бы речи да Богу навстречу, - перебила её Таня.
- Так вот, не надо Коле писать о Мише. Нельзя парня ранить на фронте. Там он может не так тебя понять. Я сейчас  вот вспомнила и поняла, почему он тогда набил «морду» Ивану-1-му Тырышкину. Приревновал он его за то, что тот накануне с тобой потанцевал. Тогда он, выходит, был ещё «собакой на сене»: сам не смел подойти, и другой – не смей! Лучше его сейчас не трогать. А вот, когда вернётся домой, тогда ему можно будет всё объяснить. Он парень серьёзный, умный, порядочный. Я его знаю. Поймёт он всё. А что Коля жив, я уверена… Ой, долго мы проговорили, заболтала я тебя совсем. Сейчас мы поужинаем, и беги – отдыхай.
Она собрала на стол, поужинали, снова напились чаю, и Таня пошла домой.
- Успокойся, моя девочка, всё будет хорошо. А лишних-то не посвящай в свои дела, так-то лучше будет, - ещё раз напутствовала она свою ученицу.
                               
Таня вышла от Анастасии Поликарповны успокоенная, с какой-то светлой радостью на душе. И погода начинает успокаиваться. Церковка очистилась от сидящих на ней белых облаков. Значит, завтра будет хорошая ясная погода. Таня решила забежать к дяде Абраму, давненько не была. А у них как раз деданька Аггей. Он часто ходит за клубникой, потом,  не доходя до дома, продаёт её: чего тащить ведро в гору – всё равно продавать. Только выйдет с территории курорта и сразу за воротами усядется прямо на травку, протянет уставшие ноги в кювет, достанет из-за пазухи стакан и сидит, поторговывает. Гуляющие курортники один по одному подходят и, по стаканчику-по два, разбирают у него всю ягодку. А сегодня старику «пофартило»: подошли две женщины (завтра, видимо, уезжают) и забрали сразу всё ведро.
- Даже отдохнуть не успел. Вот, зашёл к брату, - пояснил он Тане. – Ну, а ты-то как? Всё в корпусе робишь? Оно и лучше: всё не на солнышке гореть или под дождём мокнуть. К тому же и питанье нонче дорогого стоит. А там ты хоть сыта будешь.
Таня спросила про Васю. Деданька - сразу в слёзы:
- Вот вить, сколь разов провожали, всё вертался, а теперь – одному Богу известно, коды возвернётся.
Васю, действительно, четыре раза вызывали «в полной готовности». Первый раз с большими слезами вся родня провожала, соседи, молодёжь. Даже сами старики ходили за околицу. Мать с отцом стояли на мосту, опершись на перила, до тех пор, пока поредевшая толпа не скрылась за поворотом. Молодёжь проводила Васю до Сухого лога. Вася сел на подводу, а провожавшие догнали стариков. Жалко было смотреть на эту согбенную пару, потерявшую опору. Таня с Сёмой проводили стариков до порога.
- Посмотрела я на них, совсем, как старики-Базаровы, проводившие своего Енюшку в последний путь, - с грустью сказала Таня.
- Да-а, похоже… Только не надо думать, что Васю мы проводили в последний путь.
- Ну, что ты? Я вовсе не это имела в виду. Просто старики очень похожи.
- А я вот подумал, как будут выглядеть мои старики? Каково им будет? Ведь они совсем одни останутся. Я-то у них один… у дяди Аггея хоть дочь ещё рядом, ребятишки-внуки. Хотя тоже  хорошего мало, если Анна с двумя ребятишками останется одна. От Фёдора-то давно уже нет писем… Ваську жалко. Он единственный у меня брат, хотя и двоюродный. И общались-то мы с ним вроде бы не так уж часто, а вот проводил… так стало пусто, тяжело – хоть волком вой.
- Ну, что мы с тобой совсем разнылись? – Они дошли уже до порога Тани. - Иди, Сёма.
А назавтра к обеду Вася явился домой: из военкомата вернули, как «единственного кормильца престарелых родителей». Радости у стариков не было предела.
Вася устроился на работу – продавцом пива в киоск на территории курорта. После этого его ещё три раза увозили в Смоленское, всё так же «в полной готовности». И каждый раз Вася возвращался по той же причине. Однако проводы уже с каждым разом были короче и не так многолюдны. Только отец по-прежнему денно и нощно молился:
- Богородице Дева, не презри мене грешнаго, требующа Твоея помощи и Твоего заступления, на Тя бо упова душа моя, и помилуй мя.
 Аггей Анисимович свято верил, что именно молитва его к Богородице помогает ему вернуть сына.  И, когда Васю вызвали в пятый раз, он почти весело поцеловал его троекратно, перекрестил и дошёл с ним до калитки.
- Ну, ладно, сынок, иди с Богом, прокатись ишо до Смоленского, раз им так надо. Отметься. А ты, мать, проводи до сельпа – всё едино пайку-то надо получить.
В этот день они получили ещё хлебушка 400 граммов на Васю, как на работающего, и по 200 граммов на себя.- У сельпо Мавра Ивановна поцеловала своего сыночка, тоже сказав: «до завтра».
«До завтра», - сказали и все остальные, весело помахав руками.
Однако Вася назавтра не вернулся. Не появился он и послезавтра, и только на четвёртый день к вечеру принесли им коротенькое письмо, в котором Вася сообщал родителям, что он уже в Барнауле, а куда дальше повезут, он не знает. Было потом ещё два коротеньких письма уже с фронта. Последнее из них, всего несколько строк, писал перед боем. И после этого никакой весточки.
 «РАСТАЯЛ, КАК ДЫМ» - напишет о нём через много лет его племянник Юрий Запевалов, сын Семёна, в своём посвящении «На мемориальном комплексе в Белокурихе».
Всё это Таня перебирала в памяти, уже лёжа на чердаке. Припомнился ей ещё один случай. Сейчас это вызвало смех, а тогда Таня сердилась на Васю. Было это, когда Вася торговал пивом. В один из выходных Таня собралась в кои-то веки сходить на Церковку -  намечался массовый поход отдыхающих. И они с девчонками решили присоединиться. Все собирались «на пятачке» возле 2-го корпуса. Киоск Васи был как раз напротив, на берегу речки. Таня подошла к окну, поздоровалась с Васей. Минуты две-три поболтали, Вася вдруг сказал:
- О, Танюха, здорово, что ты зашла. Мне как раз сбегать надо! Посидишь? Да я же совсем ненадолго. - Видя, что Таня пытается возразить, сморщился и добавил, изображая  «невмоготу»: «ну, в туалет же».
Таня вошла внутрь киоска. Вася – выскочил, закрыл дверь снаружи на замок и, подойдя на то место, где только что стояла Таня, с улыбкой до ушей положил перед ней на прилавок ключ от замка.
- Спасибо, Таня. Пена вся твоя! До вечера! - Помахал рукой и влился в толпу пошедших на Церковку. Таня с досады едва не выскочила в окно… Так весь день она и просидела в этом киоске в обществе пивных бочек. Она могла бы, конечно, попросить любого проходящего мимо, и ей бы открыли замок. Закрывай окно, дверь – и уходи. Но тогда бы у Васи была неприятность: киоск весь день закрыт. Этого Таня сделать не могла, и Вася знал это. Таня снова рассмеялась: а ведь и пены-то  никакой не было. Отдыхающие-то все ушли в поход,  пиво пить было некому. Случайно кто-нибудь из сотрудников заглянет, выпьет кружку – вот и вся пена. Это Вася тоже отлично знал, что никакой выручки не будет. Вот и удрал на Церковку вместе со всеми.
Теперь Тане смешно было и, вместе с тем, грустно: «Может, ему бедному и погулять-то больше не удастся». На этой минорной ноте Таня и заснула.
                ***
    Утром Таня проснулась опять рано, на душе как-то неспокойно. Полежала. И вдруг её обожгла неприятная мысль:
- Сегодня же придётся подойти к Мише.
Она встала, нехотя собралась и так же, без особого желания, пошла на работу. «Скорей бы уж в школу, - подумалось ей, - но ведь потом он начнёт писать». Вчера, слушая Анастасию Поликарповну, Таня вроде успокоилась, всё ей казалось гораздо проще. А сегодня опять скребут душу сомнения. Однако, она, хотя и не очень уверенно, но согласилась с Анастасией Поликарповной. «Значит, иди», - мысленно подтолкнула она себя…
Днём вывезли ребят на улицу - пока только взрослых. Мишу сразу отвезли чуть подальше, под куст черёмухи на берегу речки. В тихий час, когда малыши спали, Таня вышла к своим старшим девочкам на улицу, посмотрела, всё ли у них спокойно, и, пожелав им хорошо отдохнуть, пошла на «свидание». На сердце было неспокойно, ей было неловко. Она подошла тихо – Миша лежал с открытыми глазами. Притворившись весёлой, Таня громко поздоровалась. Краем глаза она видела неподалёку, за кустами, две кровати – кто-то из их же палаты. На сей раз бледное лицо Миши вспыхнуло кумачом. Парень растерялся. Призвав на помощь всю свою силу воли, девушка положила свою руку на его обе руки, скрещённые на одеяле. Миша не шевелился. Он, казалось, не дышал и, не мигая, смотрел на Таню. Потом, как бы спохватившись, едва слышно, произнёс:
- Здравствуй, Таня.
Таня видела, что он не может справиться с волнением, и не знала, как ему помочь. Догадывалась, что парень испытывает страшную неловкость за свою беспомощность и, даже вину, за влюблённость в его положении.
- Ну что, так и будем молчать? Ты же просил меня подойти к тебе. Вот я подошла, а ты молчишь.
- Прости, Таня, я так волнуюсь, что не могу говорить. Всё это время я много думаю о тебе… в мыслях говорил с тобой целыми ночами и, кажется, что всё сказал.
- А ночами спать надо, Миша, тогда и днём будет, что сказать.
Мало-помалу Миша стал успокаиваться, заговорил. Рассказал, как они «убегали» от войны, как присоединились по пути, в городе Рязани, к Московскому саду-интернату. Старшие девочки и ребята из интерната приходили в их вагон, рассказывали о Москве, читали стихи.
- Ехать было уже как-то легче, зная, что мы не одни, - Миша заметно повеселел, оживился, исчезла его скованность.
Тихий час подходил к концу. Тане надо было уходить.
- Мне пора. Малыши, наверное, проснулись. Всё будет хорошо, Миша, - сказала девушка, увидев, как он снова заволновался.
Миша взял её руку, крепко сжал:
- До свидания, Таня. Спасибо тебе.
Таня поспешно удалилась, прошла мимо тех двух кроватей. Так и есть – Мишины  сопалатники – Сергей и Вова. Серёжа опять улыбнулся и подозвал Таню.
- Передай, пожалуйста, Марусе, что она нужна мне.
Таня поняла, что он в курсе переживаний Миши. «Конечно, столько лет вместе в таком положении, какие уж тут тайны», - подумала Таня и пошла к своим девочкам.
На следующий день её опять позвала Вия Петровна.
- На, почитай, - лицо её при этом сияло.
Таня взяла опять тот же журнал, прочитала: «27. 07. Утро. 10-я палата. У Эрика температура 37,8. Спали все хорошо. Миша в ужин съел всё. Спал всю ночь хорошо. В завтрак попросил добавки».
- Ну как? Убедилась? И так ли уж трудно тебе далось? А парень ожил.
- Но меня по-прежнему тревожит, что будет потом. Вот пройдёт у него это первое облегчение, и он поймёт, что я-то его не люблю. Ему захочется ответного чувства, а у меня его нет.
- Не волнуйся. Навещай пока, а там время покажет.
Таня вышла.
Ночью, в отличие от Миши, девушка опять очень мало спала.
«Неужели Вия Петровна надеется, что когда-нибудь и я его полюблю? «Время покажет»… Конечно, покажет: «Насильно мил не будешь». Это ведь не мною выдумано. А, может, ему рассказать про Колю?  Почему я не спросила у Анастасии Поликарповны? Про Мишу Коле она не велела писать, а наоборот? Что же я об этом-то не спросила? Ладно, подожду пока. В следующий раз спрошу». Таня задумалась, вспомнила сегодняшнюю «встречу». «Жалко мне его обманывать.  Это уже не просто обман, это – подлость. Неужели врач не понимает, какие будут последствия? А, может, уйду в школу и – с глаз долой, из сердца вон. Не будет меня в корпусе, забудет».
И Таня стала ждать осени. Анастасия Поликарповна сказала тогда,  что в сентябре  будут учиться только 1-7 классы, а 8-10  будут опять работать до октября. «А, может, мне здесь август проработать и уйти? Сентябрь вместе со своими девчонками поработать на подсобном. Лучше картошку копать».
Недели две Тане никак не удавалось забежать к Анастасии Поликарповне.  В это время неожиданно призвали в военкомат Семёна. Он сразу же был направлен в Новосибирск. Через несколько дней пришло от него письмо, в котором Сёма сообщал, что его зачислили в Новосибирский полк писарем. Однако на повторной комиссии у него обнаружили каверну в лёгком и положили там же, в Новосибирске, в госпиталь.
Дядя Абрам, конечно, переживал, но он мужчина, нервы-то покрепче, а тётанька в первые дни вообще свалилась – на работу даже не ходила. И Таня всё свободное от работы время находилась возле неё.
На работе Таня часто теперь забегала к Мише: то в палату заскочит на минуту,  то во время «прогулки» подойдёт. Наконец, забежав на минуту домой от тётаньки, Таня нашла треугольничек от Коли! Господи! – Закружилась голова у девчонки. Она тут же присела на порожек и разрыдалась: жив! Слава Богу, жив! Жив! Наплакавшись, успокоилась и развернула заветный листочек. Читать начала, и снова слёзы застилают глаза.
«Танечка, родная моя, милая, здравствуй! Знаю, что очень я напугал тебя своим молчанием. Прости, радость моя. Немножко царапнуло. Валялся в госпитале, написать не мог. Вот подлатали, еду снова в свою часть, добивать гадов. Теперь-то я уж вовсе зол на них. Не грусти, любимая, скоро мы их добьём. Передай привет моим мамочке и тёте Луше. Целую. Твой Колька».
Таня сорвалась и побежала к Швецовым. Дома была только тётя Луша. Увидела в окно бегущую Таню и поняла: что–то получила от Коли. Выскочила на крылечко. Таня помахала треугольничком и, обе заплакав, обнялись.
- Ой, Танечка, Нюра-то ведь до утра не узнает: в ночь ушла. – Таня разрывалась: и маме Колиной надо скорей сообщить, и к Анастасии Поликарповне надо обязательно сегодня сходить, посоветоваться, говорить ли Мише о Коле.
- Побегу к тёте Нюре, - сказала она тёте Луше уже на ходу. А про себя подумала: «У Анастасии Поликарповны ведь долго просижу, значит, к ней потом пойду».
              Тётя Нюра от радости плакала и обнимала Таню, но к ней то и дело шли отдыхающие – работа есть работа. И Таня побежала к Анастасии Поликарповне. Та встретила её у калитки.
- Далеко увидела в окно – бежишь. Да ты вся сияешь. Хвались!
Таня показала листок, так и не свёрнутый после тёти Нюры.
- Ну, а я что говорила тебе? И они, обнявшись, расцеловались. – И у меня сегодня письмо от Виктора Кронидовича. Тебе привет. Он тоже тебя полюбил. Не забывает. На, читай. А я твоё прочитаю.
- Ну, молодец Колька. Какой он хороший парень! А что же он не написал, какое ранение-то было? Ну, да раз снова едет в часть, значит, не очень тяжёлое. Ну, что, девочка, теперь тебе легче будет и Мишу понимать. Так ведь?
- Так-то так, Анастасия Поликарповна, я и так его понимаю.
И Таня рассказала, как прошла их первая «встреча», как они оба чувствовали себя. Сказала, что теперь она забегает к нему каждый день. Миша ведёт себя уже нормально: хорошо стал спать, есть, «работает». А вот ей, Тане, от этого тяжелее: «Не могу спокойно думать о последствиях. Может, мне рассказать ему о Коле? Письмо это показать?»
- Думаю, пока не стоит ему о Коле говорить. А там – видно будет.
- А что будет с Мишей потом, когда он всё-таки узнает о Коле? Не будет ли это ударом для него?
- Да, Таня, нелегко тебе даётся твоё первое чувство. Хотя ваши с Колей чувства и взаимны, но и их омрачает эта проклятая война. А тут ещё вплетается и чувство, не менее сильное - «третьего лишнего». И усугубляется это переплетение ещё тем, что этого «лишнего» оттолкнуть-то нельзя. Нельзя обидеть, чтобы совсем не погубить. Будь бы этот «третий лишний» равен первому, пусть был бы на той же войне, и разговор другой: сказала бы ему «нет», и всё, точка. Но как ты этому скажешь? Нет, Таня, тут надо быть очень деликатной, чтобы не добить человека. Глядишь, время расставит всё на свои места. А с работы оттуда уйдёшь только в школу, к 1-му октября. Не надо уходить заранее, я так считаю. А ко мне забегай.
                * * *
Всё теперь Тане казалось в розовом цвете: треугольнички прилетали опять каждый день. Иногда в несколько строчек, но Таня знала, что Коля жив, чувствовала, что он любит её. Это помогало ей переживать трудности, воодушевляло на добрые дела. Она готова была свернуть горы, не чувствуя усталости. Часто после своей смены она бежала к  девчонкам помогать в саду или на огороде, где они работали. Благосклоннее стала относиться к Мише. А он  её радостное, приподнятое настроение принимал на свой счёт. «Встречаясь» с Мишей, Таня видела перед собой Колю, весело щебетала обо всём, о чём писала Коле: ведь Мише интересно было всё, что ей было известно – о знакомых, о фронтовиках-мальчишках. Вечером напишет Коле, а днём всё перескажет Мише. Так, постепенно Миша стал знать всё, чем жила Таня. Неизвестно только было ему имя его двойника.
Август подходил к концу. Как-то по дороге с работы, Таня забежала к Запеваловым. Дома была одна тётанька  Денисьевна.
- Таня, ведь вы с девчонками гадаете про своих женихов? Знаю, гадаете. Погадай мне про Сёму.
Как ни отказывалась девушка, всё-таки сдалась: не хотелось ей обидеть тётаньку. Разбросила карты и говорит, как заправская гадалка или цыганка:
           - Тётанька, у Сёмы всё в порядке. Очень хорошо тебе выпало. Вот, смотри сама, - и «гадалка» начала ей показывать на раскинутые карты, – твой бубновый король со своими хлопотами, с желанием, разговорами – весь вот он. А свидание прямо в сердце упало. Да он не сегодня-завтра обязательно будет дома.
Тётанька повеселела.
- Дай-то Бог. Твои бы речи… - не успела она договорить, как открылась дверь, и – «бубновый король» появился на пороге. Что тут поднялось! Тётанька не знала, как благодарить Таню, а та от смущения оправдывалась, что вышло это совершенно случайно. Долго потом ещё тётанька рассказывала при встречах всем, «как хорошо гадает на картах Таня». А дядя Абрам смеялся:
- Так ты не забывай, где она выросла, у кого. Аганина школа! Правда, сестрица моя не на картах гадала, а на бобах, но суть-то одна. Главное – язык, смекалка! – И, похлопав «ворожею» по плечу, добавлял:
- А ты не теряйся, Танюха, можешь себе на хлеб зарабатывать. Желающих погадать нынче немало.
Сёмонька при этом посмеивался. Отпустили его совсем. Велели заканчивать 10-й класс. Но он учиться больше не пошёл, устроился работать на подсобном хозяйстве курорта.
                *****
Наступил сентябрь. С 1по 7 классы пошли учиться. Трудностей добавилось. Если в 1-й военный год у кого-то ещё были скудные запасы тетрадок, кой-какие учебники, чернила, то теперь они истощились. Шёл 2-й год страшной кровопролитной войны. Страна жила под лозунгом: «Всё для фронта, всё для победы!» Дети шли в школу полуголодные, полураздетые. Старшеклассники продолжали работать.
  В школе и в селе давно знали, говорили о приезде Артека, готовились к встрече. Ждали. И вот 11-е сентября 1942 года. Незабываемый день в жизни Тани и в жизни всего алтайского села! Старшеклассникам дали в этот день выходной. Таню Вия Петровна тоже отпустила. Все собрались в школьном дворе.
Наконец, показалось облако пыли, и из-за поворота выскочил первый грузовик, за ним второй, третий… Волнуясь, все прижались к школьному забору, мальчишки уселись на него верхом. Женщины плакали. Все знали: они, эти дети  - «оттуда», это – дети войны, они были «там».
И вот уже в классах, где было по четыре Тырышкиных Ивана, столько же Казанцевых, ещё больше Кайгородовых, зазвучали непривычные для белокурихинских ребят имена и фамилии: Коцман, Тамм, Лембит,  Этель, Паэорг, которого почему-то все звали Спец. Однако, все очень скоро привыкли и к самим ребятам, и к их именам.
Когда  1-го октября старшеклассники пришли на занятия, они не узнали свою школу. Московский интернат, доставлявший по прибытии много хлопот, теперь как-то естественно влился в Артек и даже не пытался соперничать с ним ни по каким статьям. Артековцы учились только на «отлично», вели себя безукоризненно. Оно и понятно: ведь лучшим из лучших пионерам страны предоставлялись путёвки во Всесоюзную пионерскую здравницу в Крыму, где «воздух голубой», у «берегов шумит прибой». Как-то само собой, очень скоро стёрлась грань между артековцами и интернатскими. И все они стали примером для местных ребят. Несмотря на то, что Артек разместили в 3-ем корпусе, а это далеко, почти у подножия Церковки, не было случая, чтобы кто-то из артековцев опоздал на урок. В этой многонациональной семье ребята были необыкновенно дружны. Много раз приходилось наблюдать, как в зимнее морозное утро старшие ведут за руку малышей в школу, как мальчики уступают дорогу девочкам. Наблюдались иногда шалости со стороны отдельных ребят, но это так, детские проказы, не более.
Часто в школу приходили артековские вожатые. Неизвестно, что им говорила Анастасия Поликарповна, заменившая ушедшего на фронт мужа на посту директора, но своим белокурихинским ученикам она не уставала повторять:
- Будьте повнимательнее к этим детям, не обижайте их, они и без того натерпелись.
Разумеется, местные ребята и не думали их обижать.
В общественной жизни школы артековцы мало принимали участия, потому что в Белокуриху Артек прибыл уже со сложившимися трудовыми традициями. Ребята были разбиты на несколько трудовых бригад, сохранивших своё направление и здесь. Старшие мальчики работали на подсобном хозяйстве курорта, на лесозаготовках, на конном дворе. Девочки трудились в столовой, на кухне.
Однако местные ребята, особенно в первое время, приглашали артековцев на свои пионерские сборы, просили их рассказать о себе, о том, что произошло с ними прежде, чем они попали сюда, на Алтай.
И  ребята охотно приходили.
Сначала они пели любимую артековскую песню:
                Из Омска, из Орла,
                Из пограничного села –
                Со всех концов, полей, морей и рек.
                И паровоз гудит, и самолёт летит
                В Артек! В Артек!
А потом белокурихинские школьники узнали: в июне 1941 года 19, 20, 21 числа этих ребят везли в Артек. Но уже 22-го июня юные артековцы не заметили в Крыму ни голубого воздуха, ни силуэта горы. И шум прибоя был иным. Традиционное торжественное открытие сезона, намеченное на этот день, было прервано страшным словом «война». И сами дети, и вожатые, Володя Дорохин, Тося Сидорова или Нина Храброва, по очереди рассказывали, какие трудные дни пришлось пережить и детям, и работникам здравницы.
Сотни тревожных телеграмм были получены от родителей со всех уголков страны: «что будет с их детьми»? Небольшими группами стали сопровождать ребят по домам вожатые и другие работники лагеря. Только детей Прибалтики, Западной Украины, Молдавии, Белоруссии некуда было везти, и за ними приехать никто не мог: враг уже топтал их родную землю, разрушал их сёла и города. Страшно было детям при мысли, что их родные семьи там, где уже гремят бои, а они здесь. Увидятся ли?
- Но паники не было, - говорили вожатые, - мы были уверены: война скоро кончится.
Правительство решило оставить всех этих ребят вместе и сохранить Артек как единицу. Таким образом, три сотни ребят под руководством Ястребова Гурия Григорьевича и четырёх вожатых – Володи Дорохина, Тоси Сидоровой, Нины Храбровой и Толи Пампу – 6-го июля 1941 года были эвакуированы в Подмосковье, в бывшее имение бабушки Лермонтова, в санаторий «Мцыри». Летом этого же года лагерь переезжает через Москву в Сталинград, сначала по Волге, затем на берег Тихого Дона в опустевший Нижне-Чирский дом отдыха.
- Особенно трудной, - вспоминали вожатые, - была зима 1941-42 г.г., когда кочующий лагерь жил в прифронтовом уже Сталинграде по законам военного времени. Отсюда лагерь решено было перевезти в глубокий тыл, сюда на  Алтай. И вот мы здесь.
Ребята  и учителя слушали рассказ вожатых, затаив дыхание. Таня весь этот трудный путь Артека мысленно «прошагала» вместе с ребятами. «Ну, кто же после этого будет обижать этих несчастных детей?», - с грустью думала она. Ей хотелось прямо сейчас бежать с ними вместе, помогать вожатым. Но впереди ещё учёба, серьёзные экзамены за 10-й класс. А там… что там, после 10-го, Таня не знала. Уж, если из 8-го класса мать рада была взять её с собой на работу, затрудняясь заплатить за обучение 150 рублей, то о каком институте можно говорить или мечтать теперь? Придётся идти работать. Конечно, Вия Петровна с удовольствием возьмёт её опять в свой корпус. А Миша и вовсе размечтался, что Таня после реэвакуации санатория поедет вместе с ними. Ведь рано или поздно война закончится,  их увезут из Белокурихи обратно, а он, Миша, скоро встанет на ноги. Последнее время он только об этом и говорил во время редких коротеньких встреч и в частых длинных письмах, которые он то и дело пересылал с тётей Марусей, их санитаркой. Таня же прониклась мечтой: сразу после окончания школы  пойти работать вожатой в Артек. Она заранее договорилась с матерью, чтобы та попросила начальника лагеря об этом. (Марья уже работала под его началом в кочегарке).
Однако, как гром с ясного неба, обрушилось на Таню новое молчание Коли. Последний треугольничек она получила к 8-му марта, где Коля писал, что их часть сражается в районе Сталинграда. Из сообщений Советского Информбюро Таня уже знала, что жестокие бои  в районе Сталинграда и в самом Сталинграде продолжаются с 17-го июля 1942 года. Именно зиму 1941-42 г.г. находился в самом Сталинграде Артек. Теперь уже из рассказов ребят-артековцев Таня знала, как страшно было в этом суровом городе, тёмном по вечерам из-за стветомаскировки… Каждую ночь – воздушная тревога. Клубы, театры, некоторые больницы и школы превратились в госпитали.
Может, в одном из них, весь изувеченный, без сознания, мечется от боли её Колька? А что, если….? Но этого «если» Таня не могла допустить.
Наконец, Информбюро сообщило, что 31-го января 1943 года «героическим сопротивлением советских войск остановлено вероломное наступление фашистских войск во главе с генерал-фельдмаршалом Паулюсом, сдавшемся в плен».
2-го февраля 1943 года завершилась Сталинградская битва. Началось наступление советских войск от Сталинграда вперёд на запад, к Берлину. А впереди ещё было два года и три месяца войны.
Коля молчал. Таню стали тяготить встречи с Мишей, раздражали его нежные, ласковые письма. Она стала реже приходить к нему. Письма её стали более короткими, сухими. Миша не мог не заметить этого. Таня объясняла это занятостью, трудностями в учёбе из-за отсутствия учебников и времени. Надо было сосредоточиться на подготовке к экзаменам, а это ей с трудом удавалось. С момента отправления Колей последнего письма, прошло три месяца. Анастасия Поликарповна, милая, добрая женщина, как могла, утешала Таню. Несмотря на свою занятость и на огромную ответственность, что лежала на её плечах, несмотря на личную тревогу за собственного мужа, она находила силы и время поговорить с девушкой, поддержать тёплым словом, видя её потухшие глаза.
Пришло письмо-ромбик от Оньки. Он воевал на Калининградском направлении. Пишет, что тоже был ранен в левую руку, находился в госпитале в городе Рагнит на реке Неман. «Если буду жив, вернусь в этот город, задержусь там на некоторое время. Причину объясню потом», - писал он.
«А чего тут объяснять? И так всё ясно, - с невольной обидой на брата подумала Таня, – забыл свою Маруську Бровко, встретил там кого-то в этом Рагните».          
                ***
Перед самыми экзаменами пришло письмо от братки Оси. Как всегда, он интересуется её учёбой, желает успешно сдать экзамены и «хорошенько» подумать о будущем.
«Не забывай, что ты должна учиться дальше. Я понимаю, - писал он, - как трудно сейчас, но ведь трудно всем, однако надо учиться преодолевать трудности. Скоро война кончится. Ты же знаешь, наши погнали фашистов и обязательно загонят их в их же собственное логово да там и уничтожат. Таня, не теряй время, выбирай, что тебе по душе и учись. Ты писала, что мечтаешь о литературном, хочешь стать писательницей, подумай». В конце письма братка написал, что пришлось забрать Толика к себе в часть, что тёте  Даше одной с тремя малышами трудно справляться. А ведь толику всего 9 лет. «Как же он будет там с солдатами жить?» – подумала Таня.
После письма братки Оси, Таня долго не могла успокоиться.
- Легко тебе рассуждать, - по ночам вела она полемику с браткой, - а ты подумал, в чём я поеду и на какие шиши буду где бы то ни было жить? Литературный! Нет уж, погибла моя мечта, как нераспустившийся бутон. Если бы не эта проклятая война, может, что-то и вышло бы. Вот сдам экзамены – и прости-прощай моя учёба. Хорошо бы всё-таки устроиться в Артек, - мечтательно подумала Таня и, вздохнув, взялась за скудные записи к очередному экзамену.
 На сей раз экзамены сдавались трудно. По химии – «тройка». Правда, учитывая, что в году были все «пятёрки», ей поставили «четыре», о чём Андрей Михайлович  очень сожалел. Недовольна была и Анастасия Поликарповна, что у Тани в аттестате были не все пятёрки.
- Это всё из-за Коли, - ворчала она.
Да, действительно, думы о Коле, о его столь длительном молчании, не оставляли её. Да и вообще, видимо, она невезучая родилась. С Артеком у неё тоже ничего не получалось. Ещё до окончания экзаменов, Анастасии Поликарповне пришло указание из райкома комсомола и райОНО о том, что на лето при Белокурихинской школе организуется районный пионерский лагерь. Сообщался штат работников, в том числе, Бурыкина Таня – старшая вожатая. Если бы хоть раз Таня сказала своей наставнице про мечту об Артеке, всё было бы в порядке. Она бы и перед начальником-то лагеря замолвила словечко, и перед районным начальством отстояла. Но у Тани были другие заботы, а теперь поздно. К 1-му июля уже будут съезжаться пионеры из всех школ района, и  лагерь начнёт функционировать. Это в какой-то степени отвлекало Таню от повседневной тревоги за Колю. От него не было писем уже четыре месяца! Надежды на чудо невольно таяли. У Тани портилось настроение, и это отражалось на отношении к Мише. Она считала, что давно пора бедному парню рассказать о Коле. Но стоило ей подойти к нему, увидеть эти – то сияющие, то полные тревоги глаза, и вся её решимость улетучивалась. А Миша, казалось, ни о чём не догадывался, он упивался своим несуществующим счастьем. По окончании экзаменов Таня обещала зайти к нему.
Погода была хорошая, ребята были все на «прогулке». Таня сначала навестила обе свои группы. Все её поздравили. От младшей группы мальчиков Вова Говалло подарил пейзаж «Вид из окна». Эту картину рисовали несколько мальчиков. Старшие девочки своими руками сшили ей кофточку из ситца в мелкую голубую клеточку. Кроила Галя Резник, шили по очереди Рита Колесова и Маруся Зуева. Белым воротничком отделывала Тося Гаева. Всё это шилось, разумеется, вручную. Даже Вия Петровна преподнесла букет цветов. Чтобы не смущать Мишу преподнесёнными подарками, девушка оставила всё в корпусе и пошла к нему. Миша ожидал её на всегдашнем своём месте, на берегу.
- Поздравляю тебя, Таня, с окончанием школы, - и подал ей маленький свёрточек. Таня развернула: шёлковая косынка с крупными белыми цветами по голубому полю.
- Спасибо, Миша, – и Таня чмокнула его в щёку. Бедный парень зарделся от волнения, взял её за руку, да так и не отпускал больше. В этот раз они долго разговаривали. Миша расспрашивал Таню о планах на будущее, опять просил её поехать вместе с ними. А Таня с тяжёлым сердцем говорила о том, что учиться ей больше не придётся: не на что. Говорила о своей несбывшейся мечте поработать в Артеке, о том, что 1-го июля она приступает к работе в пионерском лагере при школе. На его просьбу поехать с ними, она ответила:
- Вряд ли. Кто меня отпустит? Здесь ведь тоже надо кому-то работать. Сам знаешь, сколько не вернётся с войны, - она опять думала о Коле, - ну, мне пора.               
                ***
Первого числа Таня приступила к своим обязанностям старшей вожатой. Помимо этого у неё ещё был свой, первый отряд из пионеров  6-7 классов, из которых многие осенью уже будут вступать в комсомол. На двух младших отрядах были вожатые – Тоня Васильева из Сычёвской школы и Лида Сысоева – из Смоленской.
Первые два дня были организационными: прибывали ещё опоздавшие ребята, устраивались по комнатам в отведённые для этого классы. Вожатыми составлялись планы работы с детьми. Таня была занята, что называется, «под завязку». Хорошими помощниками ей были пионеры своей школы Таня Потоцкая, Володя Курочкин, Рая Жидких.
На третий день началась настоящая лагерная жизнь. Спортивную работу отлично организовал Володя Курочкин, ученик 8-го класса, будущий комсомолец.
  Ребята очень любили походы в горы – на Круглую, на Церковку, на   «камушки». Здесь можно было вволю накупаться и позагорать. Речушка небольшая – утонуть негде, в то же время, между «камушками» – огромными глыбами – образуются как бы искусственные водоёмы, где можно даже поплавать, понырять. Вода, нагревшаяся от камней, тёплая, прозрачная, как слеза, а дно песчаное. А накупавшись – на «камушки» (малыши едва вскарабкиваются на них). Камни настолько накалённые лучами солнца, что на голые и не ляжешь, можешь обжечься. А воздух какой здесь! Весь настолько пропитан свежим ароматом сосны, насыщен брызгами мелких водопадов, что «здесь им не дышат, его здесь пьют».
- Зачем ехать в какую-то там далёкую Швейцарию, когда наш родной, неповторимый Алтай так прекрасен! Правда, ребята?
- Да-а! – дружно раздаются звонкие голоса. Их подхватывает лесное эхо и уносит своё «а-а-а!» далеко в горы.
Таня глубоко влюблена в свой родной Алтай с его горами, подпирающими небо, как в том ущелье, где Таню застала гроза; тоуракскими приторами, пёстрыми смешанными лесами с буйным цветистым разнотравьем. Она старалась привить эту любовь и детям, пионерам своим. Учила их любить свой родной край, свою малую Родину.
В поход на Круглую малышей не брали: эта величественная и мощная вершина овальной формы находится далеко, и добраться по лесным дебрям до неё им трудно. А вот на Церковку водили всех. Только в один день шёл один отряд, потом второй, третий – по очереди. За всеми отрядами сразу там невозможно уследить.  С младшими отрядами вместе с их вожатыми шла и Таня, взяв с собой обязательно Володю и кого-то из девочек – либо Таню Потоцкую, либо Раю. Одних вожатых из других школ она отпускать боялась.
Добравшись до вершины горы, вожатые усаживали ребят отдохнуть. Таня кратко рассказывала им легенду:
- В древние времена гора Церковка почиталась алтайцами как святая гора, т.е. гора Кача. По легендам, эта гора дарует здоровье. Посмотрите, ребята, на вершину, на эту скалу. Она похожа на луковку собора (церковь), поэтому её так и назвали. Высота её, вместе с вершиной, разумеется, - 796 метров.
На вершину забраться разрешалось только первому отряду и то не всем, а самым ловким и смелым, которых отбирал Володя как спортсмен.
10-го июля, возвращаясь с «камушков», Таня попросила Володю забежать попутно к тёте Нюре, двоюродному брату Коли. Но Таня с ребятами ещё не успели  дойти до лагеря, Володя догнал их.
- Таня! Коля нашёлся!
Таня вздрогнула:
- Подожди, не говори ничего. Расскажешь в пионерской.
Поручив свой отряд Тоне с Раей, они с Володей ушли в пионерскую комнату.
- Вот теперь рассказывай всё по порядку, спокойно, - попросила Таня.
- Да я толком ничего и не знаю. Я же был-то у них всего минуты две. Тётя Луша сказала, что тётя Нюра бегала к нам в лагерь, тебя искала, а теперь она ищет, чтобы кто-нибудь увёз её до Бийска. Иди к ним, тётя Луша всё расскажет.
- Пойдём и ты со мной, - позвала она Володю, - тебе ведь тоже не терпится узнать про брата.
Пообещав ребятам перед сном ещё зайти, Таня с Володей побежали к Швецовым. Тётя Нюра была уже дома и поспешно собиралась в дорогу: её ждала чья-то машина.
- Танечка, Вовочка, радость-то какая! Луша вам всё расскажет, а я побежала.- С этими словами она выбежала к ожидавшей её машине.
Сгорая от нетерпения, ребята стали слушать тётю Лушу.
- Сёдни днём зашла к нам одна отдыхающая. Нюра обещала ей огурчиков в дорогу. Зашла, а Нюра-то как раз протирала пыль в Колиной комнате, пригласила её пройти к ней. Та вошла и увидела Колину фотографию в рамке на столе. Взяла её, посмотрела и спрашивает:
- Кто это?
Нюра – в слёзы:
- Сыночек мой, - говорит,- вот уж 5-й месяц пошёл, как нет от него никакой весточки. Обращались в военкомат – говорят, что рано разыскивать, может, ещё объявится.
- Погодите плакать. Я думаю, объявится ваш сыночек и очень скоро. У нас он – и снова взяла карточку в руки, долго всматривалась – не ошибиться бы. Опять поставила на стол.
- Нет. Точно он. Я работаю медсестрой в одном из госпиталей в Новосибирске. Давно он у нас, месяца три. Но он назвался безродным, мол, родом он с Украины, и вся его семья погибла. В таких случаях тяжело раненых обычно оформляют в дома инвалидов. Наверное, и его это же ждёт. Но Вы, я думаю, застанете его у нас: ему ещё предстояла сложная операция.
- Вот такие дела, мои деточки, - закончила тётя Луша. – Боюсь вот только: вдруг ошиблась эта бабёночка. Приедет Нюра, а там не Коля, а кто-то другой. Какой же ей удар-то будет. Как бы с ей чё не случилось. Хотя женщина эта очень уверяла нас, что он это. Сердешный, как же он изуродован, что матери родной не захотел показаться, - заплакала старая тётка.
Володя пошёл к ребятам один, а Таня забежала на несколько минут домой, рассказала матери о том, что узнала о Коле, и помчалась к Анастасии Поликарповне. Вместе порадовались, что Коля жив, вместе погоревали и о том, что  изувечен.
В Тане боролись два чувства: одно -  непомерная радость: Коля жив. Они скоро увидятся и не просто увидятся, а впервые встретятся как влюблённые. Второе – до боли обидное недоумение: как он мог? Как мог он ввергнуть в такие страдания свою маму и её, Таню? Значит, он думает только о себе… - и тут же девушке становилось до слёз стыдно за такие свои мысли.
- А ты как можешь, - нещадно укоряла она себя, - как можешь ты судить человека, которого ещё не видела и не знаешь, в каком он сейчас состоянии?
 И Таня «увидела» пусть не очень красивое, но симпатичное лицо Коли. «Увидела» его сдвинутые, почти сросшиеся над переносицей густые чёрные брови, из-под которых смотрят всегда куда-то вперёд, словно в будущее, его внимательные и очень добрые серые глаза. Таня вспомнила, как наяву, его милую улыбку. Она всегда ведь наблюдала за ним исподтишка, где бы он ни находился, и видела, что он на людях никогда не хохотал до неприличия громко, а смеялся тихо или просто мило улыбался. Тогда вместе с его тонкими губами улыбались и его глаза. Именно эта улыбка и преображала его лицо, делая его симпатичным и милым. Таким знала его Таня тогда, два года назад. Таким он ушёл туда, в этот ад кромешный. «А каков он сейчас? Что хотел он скрыть от всех нас: от родных, от меня?»
Таня, погружённая в свои то радостные, то грустные мысли, не заметила, как Анастасия Поликарповна оставила её одну. Приготовив опять чай с вареньем, какие-то свои постряпушки, она вошла пригласить Таню «к самовару». Девушка вздрогнула и с трудом поняла, где она. Настолько она забылась.
За чаем разговор зашёл о Мише. За  эти 10 дней Таня забегала к нему два раза и то совсем ненадолго. Миша не обижался, понимал, что она очень занята: она непросто ходит на прогулку, а работает. Однако сегодня Таня напрочь забыла о нём. Напомнила опять же её наставница. Теперь они уже не учительница-директор и ученица, а просто очень близкие люди, подруги, и не беда, что одна другой по возрасту – мать.
- Ну, а как теперь быть с Мишей?
Таня призналась честно: «Не знаю».
- А я вот так думаю, Таня: не надо спешить, горячку пороть, никто из вас троих не виноват. Давай дождёмся Колю. Война скоро кончится. Мишу отсюда увезут, и всё встанет на свои места. Там видно будет, что у вас с Колей получится. А, может, с Колей ничего страшного и нет. Может, у него ноги или руки нет, а он уж Бог знает, что навыдумывал. Может, думает: «Зачем я ей нужен такой калека? Зачем её жизнь буду портить?» Тебя ведь он ещё не знает, и чувства ваши не проверены. Вот, если он таким-то явится, тогда их и с Мишей можно будет свести. Познакомятся, поговорят, и, я думаю, поймут друг друга. Не будет же Коля с лежачим драться. Он умный, серьёзный парень. Если он на ногах, придёте с ним ко мне, поговорим. Коля скорее поймёт, а вот Миша… Мише будет труднее.
Она  замолчала, будто припоминая что-то своё, и добавила:
- Вот так, моя девочка. Успокаивайся и за эти дни, до приезда Коли с мамой, навести Мишу. Да не убивай парня раньше времени. Пусть пока поживёт, - невесело пошутила она.
Таня убежала, пообещав сразу же по прибытии матери с сыном, навестить  Анастасию Поликарповну.
Ночью она опять долго думала (какой уж тут сон!) Думала обо всех и обо всём: «Какое счастье, что мы так сблизились с Анастасией Поликарповной! Какая она добрая, понятливая, отзывчивая, - восторгалась девушка своей учительницей. - А ведь никто, наверное, по крайней мере, из наших, и не подозревает об этих её чертах характера. А уж о том, что мы так близки, и подавно. Ведь на уроках она, пожалуй, чаще, чем на других, ворчала на меня. Бывало, только голову повернёшь, и не дай Бог, что-то скажешь или спросишь, как уже слышишь: «Бурыкина, это что такое? Это возмутительно, Бурыкина!» И ведь не кричала, не сердилась, а именно ворчала, совсем по-старушечьи. Мы, девчонки, иногда, обидевшись, называли её старой ворчуньей. Хотя, какая же она старая, если её муж ещё воюет, а она моложе его? А, может, потому и ворчала на нас, что добрая, хотела нам добра, жалела, что нам выпала такая трудная юность – учёбу приходилось совмещать с работой».
Таня вздохнула, и думы понеслись дальше.
Как-то вечером  собрались старшеклассницы в школьном зале потанцевать. Освещался зал одной керосиновой лампой. Потом и её потушили, чтобы сэкономить керосин на другой ещё вечер – любили девчонки потанцевать! Танцуют при лунном свете, разулись – обувку-то тоже надо беречь.  Только пятки звенят под треньканье струнного оркестра, руководимого Михаилом Ивановичем Малининым, учителем пения. Любимец всей школы, баянист Гоша Тырышкин, тоже на фронте. И как всегда, на этих вечерах присутствовала одна Анастасия Полкарповна - директор школы. Жалела она учителей: у каждого семья, что-то надо дома сделать, да и вообще, хотя бы отдохнуть, нагрузка-то у них ведь тройная. Вот  сама  директриса и «дежурила»  одна за всех.
Однажды  как-то между турами танцев она и сказала девчонкам:
- Бедные мои ласточки, опалила вам эта война крылышки: ни нарядиться-то вам не во что, ни мальчиков с вами, ни музыки доброй… Ну, ничего, девчонки мои милые, вот вернутся ваши воины-герои – натанцуетесь! Ваше не пропадёт.
               
                Глава 4.             
  Очень томительными, трудными были эти дни для Тани, дни ожидания. Володя по нескольку раз в день забегал к тёте Луше и всякий раз на немой, невысказанный вопрос своей вожатой, отвечал лёгким покачиванием головы, что означало: «нет». И погода, как на грех, всю неделю хмурится: и дождя нет, и солнце не показывается. В жаркий солнечный день увели бы ребят на полюбившиеся им «камушки», и они бы хлюпались там да загорали, и самой было бы легче. Так нет же – надо чем-то занимать их здесь, в рамках лагеря.
Домой забежала – и там чуть не поругалась с Марьей. В такие моменты Тане опять не хотелось видеть в ней маму: вела она себя, как чужая тётка. Шла девчонка с намерением поделиться с самым, казалось бы, близким человеком своими заботами, переживаниями, а её с первого слова, как обухом по голове:
- Повесила себе на шею двух калек, и кого теперь с имя делать будешь?
- Мама, о чём ты говоришь? Каких калек? На какую шею? – Таня задыхалась от обиды и негодования. – Во-первых, Миша не калека, он просто больной, несчастный человек. А насколько Коля калека, мы ещё не знаем. И покалечила его война. В чём вина его? В том, что жив остался? А, если б на его месте оказался твой сыночек, Толенька твой? И о какой шее ты говоришь? Я что, пою, кормлю их? Ухаживаю за ними?
- Вон какой человек-то находился, не им чета – здоровый, красивый, умный, дак ты ворочашь носом-то.
- Господи, да ты меряла его ум-то? Впервые увидела – и всё определила. А что здоровый-то, так ведь война ещё не кончилась. Может, от него один обрубок останется.
Таня чувствовала: чем дальше в лес, тем – больше дров. И, хлопнув дверью, выбежала на улицу. В лагерь идти не хотелось, к Анастасии Поликарповне – тоже. «Нельзя так часто надоедать человеку, злоупотреблять её добротой, - подумала Таня, - пойду-ка я попроведаю стариков, к лёльке зайду». Сорвав огурец (росли прямо без грядки - у самого крыльца) Таня пошла в гору.
Деданька Аггей и бабонька Мавра очень обрадовались её приходу. Деданька сразу стал угощать гостью кислицей.
- Поешь, Танечка, я вить знаю, как ты обожашь иё – пуще малины. Зеленовата ишо малость: а в Шишах-то вить солнышка мало быват, вот она и долго там не поспеват. Ну, да на крыше дойдёт.- И как бы спохватившись, обратился к Мавре Ивановне:
  - А ты, старуха, принеси-ка ей чашечку из той корзины-то, она уж поспела.
Деданька стал расспрашивать, что слышно в селе нового.
- Ну, а как там у Анны-то Швецовой, так и не объявился сынок -то?
Таня была уверена, что ему ничего неизвестно об их отношениях с Колей, и спрашивает он по той простой причине, что знал всё обо всех, ушедших на войну, а тем более о тех, кто «сгинул в етой пучине, как их Васенька». И Таня, не задумываясь, без всякого смущения, рассказала о Коле всё, что ей самой было известно.
- Слава Те, Господи! Вот радость-то матери. Хошь и ранен, но всё ж-таки живой. А како увечье-то, говоришь, получил он? А-а, не знашь ишо. Так-так. Ох-хо-хо!- тяжко вздохнул старик и надолго замолчал, погрузился опять в своё горе.
- Он всегда теперь так вздыхат, - сказала Мавра Ивановна, взглянув на Таню, - «со всех печеней», как говаривала твоя мама Агафья. – С тех пор, как Васеньку проводили, - добавила она.
Пришла Анна, принесла матери с отцом с десяток харюзочков.
- Сынок мой бегал сёдни на  Песчану с ребятёшками. Немного наловил. Вот вам принесла на щербу.
- Спаси Христос! Дай Бог здоровья Лареньке, - сказала мать, беря чашку с рыбой из рук дочери. Не скрывая радости, она подошла с чашкой к старику:
- Смотри-ка, дед, чё внучек-то нам прислал.
Дед посмотрел, даже поперебирал рыбёшек рукой.
- Спаси вас Восподь. Вот уж и Ларион кормильцем становится. С голоду не дадите помереть. Ох-хо-хо! – тут же вздохнул он снова о Васеньке, и, словно разговор не прерывался, он обратился к Тане:
- Приедут, дак ты уж дай мне знать. Я сам к им зайду, всенепременно надо с парнем поговорить. Ох-хо-хо!
Анна пригласила Таню зайти к ним: «Наська будет рада». Таня охотно согласилась: ей совсем не хотелось идти домой после размолвки с матерью.   
Анна ещё по дороге начала расспрашивать крестницу об её делах, о том, что она думает делать дальше.
- Да не знаю я, лёлька, - они уже поднимались к ним на крыльцо, - давай поговорим потом.
Лёлька кивнула: «ладно, потом, так потом». Дома к Тане бросились ребятишки. Ларька, разумеется, сразу начал хвалиться своей рыбалкой, показывать улов.
- Да сиди ты со своей рыбалкой, - оттолкнула его сестра. Таня про себя отметила, что сестрёнка здорово подросла, загорела. А та пристала с вопросом
- А пошто ты к нам долго не приходила? Я уже соскучилась.
Таня пожурила её за то, что та всё еще говорит  «пошто»:
- Ты сколько классов кончила?
- Шесть.
- Шесть. А говоришь, как деданька с бабонькой, которые ни одного не кончали. А не была я у вас долго потому, что работаю. Некогда мне.
  Лёлька тоже сварила щербу. Поужинали, и Тане предложили остаться ночевать.
- Пока поговорим, уже стемнеет, чё ты пойдёшь одна, ночи чичас тёмные. Утром вместе и пойдём, я вить тоже к восьми хожу. Ну, а чё там, мама твоя, не выкидыват больше номеров?
- Да сегодня опять выкинула, снова почти поругались.
Таня доверчиво рассказала своей лёльке всё, что произошло с ней за эти два военные года. Анна сначала всплакнула, выслушав всё про Колю:
- Кто знат, может, и наши Васенька с Фёдором вот так же безродными сказались. Может, живых уж давно нет, а, может, не приведи Бог, в плен угодили. Бог знат, где оне… А вот про Мишу, ума не приложу, чё  тебе и посоветовать. Одно правильно, что он несчастный человек. Вить ето подумать только и то страшно: 10 лет пролежать «прикованным» к кровати. Вить, хоть бы с трудом, да встал, сколь-то походил, посидел где-то, по нужде бы хоть сам сходил – и снова лёг. А тут - уму непостижимо. А чё же дальше-то с им будет, когда он всю-то правду-матку узнат? Ему в 10 раз чижельше будет, чем Николаю. Я думаю, правильно Анастасия Поликарповна советует, не надо до поры до времени его бередить. Пожалей его и положись на Бога. Как Бог на душу положит, так и поступишь потом. Ну, а чё ето за умный-то человек нашёлся? Кого тебе Марья в женихи-то прочит? Курортник ли чё ли какой?
- Да нет, лёлька. Ты же знаешь Арину Катаниху, что в Татарском живёт?
- Это татарка-то с кучей ребятёшек?
- Да, она самая. Так вот у неё откуда-то выискался приёмный сын, вроде даже русский, шут его знает – я не разглядела, здоровый такой детина. По-моему, двух слов связать не может. Откуда он взялся, я не знаю, тоже в военной форме. То ли в отпуске каком-то, почему не на фронте, бес его знает. Мне до него дела – никакого. А вот Марье он «шибко приглянулся: и красавец, и умница».
Анна расхохоталась. А хохочет она интересно, будто горох рассыпали. Даже, если совсем не смешно, услышишь её хохот – сам рассмеёшься.
- Дак он чё, к вам приходил?
- Конечно, оба с мачехой свататься приходили. Где их леший свёл, только они вместе с моей матушкой и заявились. И на полном серьёзе Арина начала его расхваливать, какой он у неё в детстве был «послушный да такой толковый». Это значит - умный. И сейчас такой работящий, очень внимательный, «шибко ребятёшек любит», это её, Арининых- татарчат.
- А жених-то чё?
- Чё? Мама Агафья сказала бы: «Тельбек, ни одного слова не булькнул». Анна опять «рассыпала свой горох». Таня с Наськой тоже присоединились к ней, и все насмеялись от души.
Утром Таня, не заходя домой, ушла в лагерь. Пришёл Володя и опять отрицательно покачал головой. Во время дневного сна Таня пошла к Мише. Ей показалось, что он осунулся, под глазами круги.
- Ты что, плохо себя чувствуешь?- участливо спросила девушка, - вид у тебя не совсем здоровый. Плохо спал?- засыпала его Таня вопросами, чтобы Миша не обратил внимания на её собственный вид.
Миша широко улыбнулся:
- Да нет, всё в порядке, - повеселел парень, - просто все эти дни как-то не по себе, предчувствие что ли какое-то, будто что-то случится. И ты не приходила. Я уж боялся, что с тобой что-то неладно.
- Ну, что ты, Миша, у меня всё нормально, кроме того, что в такую погоду ребята всё время в лагере были. На природе-то с ними легче. А случится? Что могло случиться, уже случилось – война. Теперь каждый день приходится жить в ожидании.
Таня всё время говорила и говорила обо всех, словно боялась замолчать, выдать себя.
- А чем ты занимался эти дни? – наконец поинтересовалась она.
- Да почти ничем. Погода и нам настроение портила. Играли с Женькой в шахматы, возили меня к твоим девочкам на репетицию: новые песни разучивали.
- А хочешь, я тебе интересную книгу принесу? У меня хороший друг литератор, поможет любую подобрать, какую захочешь, - Таня почувствовала, как напрягся Миша.
- Я сегодня же и сбегаю к ней.
Справившись с волнением,  Миша тихо ответил:
- Любую, какую она посоветует. Можно что-нибудь из Достоевского, я у него кроме романа «Преступление и наказание» ничего не читал. - Недавнее подозрение, вызванное «другом-литератором», исчезло. Парень успокоился.
- Ну, я побежала. Если вдруг я дня два-три не зайду, ты не переживай: значит, буду занята.
По дороге Таня подумала: «Бедный, как же он страдает. Любое, неосторожно вылетевшее слово ранит его… «Предчувствие». Неужели он, действительно, что-то чувствует неладное?» – Девушка искренне жалела его.
                ***
Швецовы прибыли только на 4-й день утром. Володя, увидев проходящий мимо курортский автобус, не сказав Тане, помчался вслед за ним. Автобус остановился возле  их дома.
Первой вышла тётя Нюра, к ней тотчас же подбежал запыхавшийся племянник. Увидев сияющее лицо тёти, мальчик заглянул внутрь автобуса. То, что он увидел, удивило и как-то даже испугало его. Они с Таней все эти три дня представляли самые страшные картины, боясь увидеть носилки с изуродованным, неузнаваемым получеловеком. Володя даже тряхнул головой: настолько было неожиданно видеть выходящего навстречу ему на своих ногах брата. В руках, тоже обеих, руках, он держал солдатский сидор. На голову брата мальчик даже не смотрел: раз живой, сам выходит, значит, голова тоже на месте. У Володи где-то шевельнулось даже недоброе чувство:
- Что же ты столько времени держал нас всех в страхе? – с неприязнью подумал он, протягивая брату руку и беря у него мешок. Коля осторожно спустился с подножки, обнял братишку и предупредил смеясь:
- Да ты, брат, поосторожней. Вон какой вымахал за два-то года! Сила, небось, не меряна. И только теперь Володя  заметил чёрную повязку на левом глазу брата и обратил внимание на его  улыбку, похожую на кривую, ироническую усмешку.
С крылечка уже бежала навстречу им старая тётка Луша. Захлёбываясь слезами, и, видимо, тоже поражённая «здоровым» видом племянника, хотела его крепко обнять.
- Осторожно, тётя Луша, - предупредил теперь уже Володя, ещё не зная, что с Колей. Тем временем  стали сбегаться уже со всех сторон любопытные соседи: все ведь с нетерпением ждали, «в каком же состоянии привезёт Анна своего сыночка». Увидев его внешне «невредимого», видать, тоже опешили: ведь ожидали-то невесть что увидеть… Шутка ли, сказаться безродным, столько месяцев держать мать в неведении!
Коля в сопровождении матери и тёти, слегка прихрамывая, поспешил домой. Ему неприятны были эти удивлённо-любопытные взгляды. Он понимал, что все ожидали его появление не таким.
- А ты куда?- обратился Коля к братишке, видя, что тот намеревается убежать.
- Я же в лагере, меня ждут. Вечером приду! – уже на ходу крикнул он.
Таня, узнав от ребят, что Володя «куда-то рванул за автобусом», замерла. Сердечко её - то почти останавливалось, то начинало бешено колотиться. К горлу подступал комок, невыплаканные слёзы душили девушку. Она не знала, куда себя девать, за что взяться. «Возьми себя в руки. Ты должна быть сильной», - шептал ей Иннокентий Михеевич, незримый, её далёкий друг-учитель.
Как же Таня понимала сейчас Мишу! Понимала, сочувствовала ему и, в данный момент, даже любила его. Девушке казалось, что Володя слишком долго не появляется. Она боялась, что он останется там до вечера: ведь он же не сотрудник лагеря, он всего-навсего пионер, её добровольный помощник. Таня не бегала от окна к окну, не суетилась. Она не придиралась ни к кому, срывая своё настроение на других, как часто делают некоторые. Внешне она была спокойна. (Этому качеству её натуры позднее будут удивляться её коллеги, завидуя ей). Внутренне Таня изнывала, сгорала от нетерпения.
Наконец, появился Володя, сияющий, но, как показалось Тане, какой-то растерянный. Мимо Тани он прошёл в пионерскую комнату. Мальчишки, было, кинулись за ним.
- Подождите, ребята,- остановила их старшая вожатая, и вошла вслед за Володей. Вопросительно взглянув на него, Таня молча села.
– Коля приехал. Не волнуйся, все руки, ноги у него целы. Он сам вышел из автобуса и пошёл домой.
Он хотел сказать ещё про глаз и про губы, но не успел: вожатая подтолкнула его к двери:
- Иди, Володенька, к ребятам. Готовьтесь, через час выходим на «камушки». Иди-иди, - повторила она. Видя, что мальчик не решается уходить.
 Едва захлопнулась дверь, девушка разрыдалась. Полные тревоги четыре месяца неизвестности, неожиданное, как гром с ясного неба, известие, бесконечные, самые страшные предположения: «что с ним, каков он» в течение этих мучительно долгих трёх дней и, наконец, эти последние полчаса, показавшиеся ей вечностью – всё вырвалось с этим рыданием.
Несколько минут Таня сидела неподвижно, уткнувшись в плюшевую скатерть на столе. Встала, подошла к окну – ребята уже выстраиваются, готовые идти на речку. «Хорошо, значит, в коридоре уже никого нет»,- подумала она и побежала к умывальникам. Умылась холодной водой, припудрила зубным порошком под глазами, нос. Посмотрелась в зеркало – теперь можно выходить к ребятам.
Пошли сегодня только два отряда – Первый и Второй - с Тоней Васильевой. Третий отряд, малыши, остаются в лагере, на спортплощадке. Обычно с отрядом, остающемся в лагере, в помощь вожатому остаётся Володя – заниматься с ребятами спортом. Сегодня он идёт тоже на речку, вместо него остаётся Таня Потоцкая. Причину Володя понял. На «камушках» все ребята заняты купанием, загорают. Брызги, крик, визг – никто не мешает, и теперь Таня попросила Володю рассказать всё подробно.
- Вечером пойдём, всё узнаем, - сказал в заключение он.
- Ой, Володя, я, наверное, не пойду. Боюсь: ведь это первая наша встреча, до этого была только переписка, а это совсем другое, К тому же он так долго молчал. Мало ли что могло случиться. Может, там встретил кого-нибудь. Нет, Володя, не могу я пойти. Если он захочет меня увидеть, он знает, где я живу. Да и отдохнуть ему надо с дороги. Нет, неудобно. Иди один. Завтра расскажешь всё о нём.
- Жаль, так ждала, переживала. Да и Николай может обидеться. Может не поверить, что ты так ждала его.
У Тани шевельнулось сомнение: вдруг Володя прав?
- Ладно, до вечера ещё далеко, я подумаю. А сейчас, Володя, вы все идите, где всегда ходим, мимо санпропускника, а я на минуту заскочу в библиотеку. Я недолго. А, если меня что-то задержит, не жди меня. Иди один. Я ведь тоже дорогу-то знаю. Коле – привет.
Про себя она  твёрдо решила сегодня не ходить.
- Вот возьму книгу и сейчас же занесу. Миша успокоится, и сама дня на два освобожусь.
Проводив ребят на мостик, она побежала в аллею, ведущую к библиотеке курорта. По аллее пошла спокойно: неудобно бежать – люди кругом. Разминулась с каким-то солдатом, шедшим навстречу. Их тут много теперь подлечивается на курорте. И вдруг, как стрела пронзила её, обожгло: на глазу повязка, слегка прихрамывает… Оглянулась. В эту же минуту оглянулся и солдат. Сердце замерло, вмиг пересохло во рту, голос пропал. В следующее мгновение, будто в один выдох, два возгласа:
- Танечка!
- Колька!
Расстояние, шагов в десять, что успели они пройти, разминувшись, уже в следующий миг сомкнулось. Солдат, повидавший виды, и девчонка, только что, казалось, весело шагавшая по аллее, сплелись в тесном объятье и целуют, целуют, друг друга, не стыдясь своих слёз, текущих по щекам обоих, и не обращая внимания на окруживших их почти тесным кольцом курортников.
Расстались до восьми вечера. Придя в лагерь, Таня к великой радости застала там Анастасию Поликарповну. Как же кстати было её появление!
- Вот, не утерпела, пришла навестить. Вижу-вижу, что светишься вся. Рада за тебя, за обоих рада. Очень рада. Веди в свой уголок.
Зашли в пионерскую.
- Мне наша соседка сказала, что «Анна сына привезла». Она как раз с работы шла и видела, как Коля «совсем здоровый» вышел из автобуса. Ну, как ты? Володя сказал, что ты отказалась сегодня идти к ним? Я считаю: ты неправа.
Таня всё время, пока говорила её наставница, улыбалась.
- Вы оба с Володей зря расстраиваетесь: мы уже встретились!
И она во всех подробностях рассказала всё, что произошло за сегодняшний день. И в картинках  передала их встречу с Колей. О неприятной стычке с матерью Таня умолчала: посчитала лишним  «выносить сор из избы», тем более, что этот «сор» она считала второстепенным,- так «от небольшого ума». Теперь, когда Коля вернулся, и встреча уже состоялась, особо остро встал вопрос: что делать с Мишей, как поступить? Эти мысли отравляли всё настроение, «растворяли» радость в нарастающей тревоге. Анастасия Поликарповна тоже переживала. Очень хотелось ей помочь девушке. Но как? Колю она любила: хорошим он был учеником. «Надёжными помощниками они были с Женей Житковым во всех школьных делах, - подумала пожилая учительница о своих любимых учениках, верных друзьях, – был бы сейчас Витя с нами, уж он бы нашёл выход». Она внимательно посмотрела на Таню  и поняла, что та ждёт её совета.
- Ладно, девочка, не журись. Что-нибудь придумаем. Через два дня я буду ждать вас у себя. Так и передай Коле, привет такой от меня. Я думаю, он с радостью согласится. Мы ведь с ним друзья. И о Вите он захочет узнать. Ну, я пойду. Буду думать, как Чапай, - засмеялась она. А ты будь повеселей. Чтоб никакой тени на вашей встрече сегодня. - Она подошла к Тане, обняла и добавила: «Я считаю, чем скорей, тем лучше. Нечего терзать себя. Я думаю, Коля поймёт всё правильно».
После ухода Анастасии Поликарповны Таня, как ни старалась, не могла выкинуть из головы свои мысли. И трудно было сказать, о ком из двоих парней, она задумывалась больше. Таня старалась поставить на место Миши себя: что, если бы Коля, увидев её в аллее, мило извинившись, сказал, что встретил другую девушку и полюбил её? Что тогда? Как бы чувствовала себя она, Таня?
- Нет, это ужасно! Я убежала бы в горы, в то ущелье, и молила бы Бога, чтоб послал мне такую же грозу, как в тот раз. А потом… не знаю, что было бы потом.
Она задумалась: «Господи, я убежала бы! А он…Миша? Бедный парень, он ведь даже этого сделать не может. И за что мне такое наказание? Лучше бы я полюбила его, а он посмеивался бы надо мной. Было бы легче. Посмеивался бы? А я что, посмеиваюсь над ним? Да я страдаю не меньше его, а, может, больше».  Таня опять так разволновалась, что раздумала идти к Коле. Да хорошо ещё, что не расплакалась: через минуту послышались в коридоре какие-то возбуждённые голоса, и до Тани донёсся голос Раи: «Она там, в пионерской». В дверь постучали.
- Входите!
Мелькнуло: «Кто-то из родителей», и она подняла от тетради голову: Коля.
- Можно войти к начальству? – шутливо спросил он.
Таня увидела его улыбку – с искоркой, весело смеющийся правый глаз и его  слегка подёргивающиеся губы – правый уголок чуть приподнят, левый, наоборот, опущен вниз, и черное пятно повязки на левом глазу. Сердце Тани сжалось от боли и жалости, но она взяла себя в руки: нельзя показывать жалость.
- Входите, входите, - засмеялась и Таня в ответ. Он тут же снова припал к её губам:
- Не мог дождаться. Эти два часа показались мне длиннее двух лет – тех, фронтовых. Там шумновато было, всё время начеку: либо готовишься тех гадов больше уничтожить, либо настораживаешься, чтоб тебя не подстрелили, как архара. А тут тишина, покой – вот и считаешь минуты. А ты чего тут пишешь? Кончай, а то там «тётя Нюра» в окно устала выглядывать: «Где там Танечка долго не бежит?»
- Да я вот план села набросать на завтра.
- Ну, так давай, помогу, вместе-то быстрее будет. Я ведь не забыл ещё, сам когда-то с отрядом работал.
Тане вдруг захотелось зайти домой, после размолвки она ещё не видела мать.
- Коля, мне на минутку надо забежать домой.
- Давай забежим. Поздороваюсь с тётей Марусей. Мы хорошо знакомы: до войны они с моим отцом вместе работали. Она у него в цехе лучшей работницей была, первоклассный печник. Да и у нас в квартире печку сложила она, я ещё кирпичи ей подавал. Она всё печником работает?
- Нет, она теперь кочегар в Артеке.
Так, болтая, они добежали до дома Тани. Девушка подумала: «Пусть посмотрит, какого я «калеку» встретила».
Коля пошёл впереди.
- Здравствуйте, тётя Маруся!
Она не ожидала, растерялась.
- Здравствуй! – узнала, заохала:
- Дак ето чё, Коля ли чё ли? – смотрит на дочь.
- Он самый, тётя Маруся. Что, не узнали? Богатый буду.
А Таня с замиранием сердца думала: «Не ляпнула бы чего про калеку». И поспешила оправдаться, скорее перед Колей, чем перед  матерью:
- Я забежала сказать, что сегодня попозже приду. – И вышла вслед за Колей.
                * * *
В назначенный день счастливая пара направилась к Анастасии Поликарповне. По дороге Коля поинтересовался, как это они со «старой ворчуньей» стали подругами. Таня рассмеялась:
- А почему ты её так назвал?
- Так, у нас в классе все девчонки её так звали…  Да она и сама, по-моему, догадывалась об этом.
- Мы тоже звали её так. А я её любила, хотя на меня она ворчала больше, чем на других. А сейчас мы с ней,  как подруги, и я её ещё больше люблю. Ей всё-всё можно доверить – она поймёт, подскажет, поворчит, когда надо.
- Так уж и всё?
- Конечно, всё. Я нисколько её не боюсь и не стесняюсь.
- Да, редкой души человек. И Виктор Кронидович такой же. Как он там? Трудно ему, конечно, ой, как трудно. Возраст уже всё-таки не 18-20 лет, да и комплекция не для пробежек под ураганным огнём или для беспрерывных боёв без сна и отдыха. А знаешь, Танечка, как бы вспомнив что-то, сказал он вдруг. Ведь это война вас всех тут сдружила. Ну, ладно, допустим, с Анастасией Поликарповной вы три года тесно общались, она «чаще, чем на других», ворчала на тебя, а с моей матерью-то вы ведь и знакомы, по-моему, не были даже, потому что сам-то я осмелился сказать тебе два-три слова только в последний вечер. А вот, однако ж, вы нашли друг друга, подружились даже. Ведь, пока мы ехали, она мне все уши прожужжала: «Танечка то, Танечка это». Общие переживания, горе общее сближают людей, помогают им понимать друг друга. Многое люди переоценили за эти два года. Те, кто придут на смену нам, не пережившие этого лихолетья, они не поймут нас.
    - Почему ты так думаешь?
- А потому, Танечка, что самому надо всё пройти, пережить, самому перестрадать, прочувствовать, тогда только поймёшь боль другого, ощутишь её, как свою собственную. Вот так-то, милая.
Ещё издали увидели они ожидавшую их Анастасию Поликарповну. Она стояла у калитки и, увидев ребят, пошла навстречу им. Они ускорили шаг. Коля почти бежал, уже протягивая вперёд руки. Обнялись. Плача и целуя друг друга, они привлекли к себе и Таню, да так втроём и стояли несколько минут. Наконец, хозяйка повела их в дом.
- Не хочу на веранде, дома как-то поуютнее, - объяснила она.
Стол уже накрыт, на столе графинчик с домашней малиновой настойкой.
Долго они обменивались между собой: Анастасия Поликарповна расспрашивала Колю, а он её – о Викторе Кронидовиче. Таня сидела - ни жива, ни мертва. Казалось, она слушала, затаив  дыхание, их беседу. На самом деле она думала о своём: «Сегодня должно всё решиться,- мучительно думала девушка, - пан или пропал: либо кончатся её страдания, либо ещё увеличатся. Вдруг он сейчас встанет и уйдёт прямо отсюда один. Анастасия Поликарповна тогда оставит меня у себя ночевать, не отпустит одну». - Тане стало страшно. Она давно уже не слышала, о чём они говорят. Вдруг до неё донёсся голос наставницы:
- Скажи, Коленька, только честно скажи мне, своей учительнице, вашей старой ворчунье (ребята переглянулись). Да, я знаю, что девчонки-то  все меня так звали. Так вот ответь мне честно: ты любишь эту девчонку? (Кивок в сторону Тани).
  -Танечку-то? Очень люблю. Честнее никогда не говорил. Бывало, когда шли в атаку, бойцы кричат: «За Родину! За Сталина!», а я непременно добавлял: «За Танечку!» Многие мальчишки, глядя на меня, стали выкрикивать имена своих любимых девушек… А почему Вы усомнились, Анастасия Поликарповна?
- Да нет, Коленька, я не усомнилась. Просто хотела сама услышать. И уж прости меня, хочу ещё от тебя самого узнать, почему ты четыре с половиной месяца молчал, приняв такое, уму непостижимое решение? Поверь, мой мальчик, спрашиваю не из простого любопытства. Ещё раз прости, если причиняю тебе боль.
- Ох, Анастасия Поликарповна, дорогая, разве мне такую боль-то пришлось пережить? И не молчал я вовсе. Танечке я так же каждый день писал. Маме писал раз в неделю. Писал и рвал, рвал – и снова писал. А причина одна – опять же эта моя неуёмная любовь. Маму свою люблю, очень жалею. Подумал, что тысячи матерей потеряли уже своих сыновей – переживают, живут как-то дальше. Переживёт и моя мама. А Танечка? Ведь это моя первая девушка. Я на Ваших глазах вырос. Кто-нибудь у меня был до неё? В нашем классе все мальчишки перевлюблялись, а мне хоть бы что. Мне Женька не раз говаривал: «Погоди, зацепит и тебя какая-нибудь». Всё собирался познакомить меня  с подружкой своей сестры. А я отмахивался… Однако стоило увидеть эту девчонку, когда она ещё в 8-м классе училась, как током ударило. А вот подойти к ней осмелился только перед отъездом. И хорошо сделал: она так «помогала» там, на фронте… Вот теперь и подумайте: разве мог я свалиться на её голову калекой?
Таня вздрогнула, вспомнив, как говорила её мать…
- Ведь мне собирались ампутировать обе ноги: гангрена. Хорош влюблённый – без обеих ног, с одним глазом, с десятком осколков в придачу. Ведь во мне в то время, Анастасия Поликарповна, сидело 18 осколков. Это в 19-то лет - 19 ранений! Не хило, как говорил мой сопалатник Вася Чибриков.
Таня чуть не подскочила, но сдержалась: «Потом спрошу».
- Да вот на моё счастье, а, может, несчастье, не знаю, прибыл в наш госпиталь хирург, который оперировал меня в полевом госпитале. Увидел, узнал приговор, вынесенный мне местными светилами, притормознул с операцией, высвободил два хороших фрицевских подарочка и сказал: «Живи пока». А тут мама приехала. Два дня меня ещё крутили, вертели, просвечивали и отпустили пока под наблюдение Кротова. Правда, молодой ещё очень, но, говорят, толковый хирург. Угроза гангрены, конечно не миновала. В любое время осколочки мои могут вызвать омертвение тканей и их загноение… Утомил я вас обеих своей историей. Не хотел я говорить всего этого Танечке, но Вы, Анастасия Поликарповна, заставили меня.
- Ничего, Коля, правду знать никогда не лишне, какова бы она ни была. Пойдёмте-ка, мои милые, прогуляемся по нашему с Витей саду, разомнёмся немного да ещё вернёмся к самовару. Я тоже хочу рассказать одну историю.
В саду растут уже плодоносящие яблони, молодые груши, сливы. Много малины, виктории, смородины. Огород хороший, ухоженный.
- Вот, заложил Виктор Кронидович, не знали, что такая беда нагрянет, а ухаживать-то некому. И сохранить до Вити охота. Приглашаю иногда Мотовилова с подсобного. Забежит, посмотрит, кое-что подскажет.
Коле сад очень понравился.
- Вот вернётся Виктор Кронидович, под его руководством тоже разведу сад, - пообещал он.
Вернулись к столу. Хозяйка налила ещё по рюмочке:
- Хочу выпить за ваше счастье, дети мои. Люблю вас обоих и радуюсь вашей встрече.
- Спасибо, Анастасия Поликарповна, но Вы обещали нам какую-то историю рассказать.
- Расскажу, мой мальчик, тебе расскажу. Таня-то сама участница этой истории.
- Вот как? А что это она сама мне её не рассказала?
- А то и не рассказала, что не такая простая история эта, не под силу ей. И тебе, я думаю, нелегко будет выслушать её. А надо.
И немолодая уж, умудрённая опытом женщина, их педагог, волнуясь, как школьница на экзаменах, поведала своему любимому ученику историю, которая, возможно, нанесёт ещё одну тяжелейшую рану, рану в самое сердце. Как он среагирует? Как поступит с девочкой? Она знала его спокойным, уравновешенным мальчиком, умным. Но ведь это было тогда, до войны. А что стало с характером этого юноши, сидящего сейчас перед ней, всего изувеченного физически, с израненной психикой? – всё это она передумала, пока этот её мальчик, юноша, солдат, несколько долгих минут молчал. – Что роится в его голове? О чём он думает? Что решает? – продолжала тревожиться  наставница этих двух молодых людей. Таня же сидела, молча, смотрела на усилившееся подёргивание Колиных губ и казалась совершенно спокойной. Только внутри у неё всё клокотало, бурлило, готовое выплеснуться наружу, как в тот раз в пионерской комнате.
Наконец, Коля очнулся, встал, подошёл сначала к Анастасии Поликарповне. У Тани упало сердечко вниз: «Сейчас уйдёт молча». Но тот обнял за плечи, поцеловал учительницу в полуседую голову:
- Спасибо Вам, дорогая Анастасия Поликарповна, спасибо. Что бы мы без Вас делали? Спасибо за Танечку, за её поддержку, - обернулся к девушке, прижал её к себе, поцеловал в губы.
Таня заплакала.
- Глупенькая ты моя, и в то же время большая умница. Глупенькая потому, что боялась меня, умница за то, что помогаешь парню, что не хватило твоей глупости убить его. Вы, наверное, думали, пока я молчал, что я обдумывал своё положение, решал, что мне делать с этой девчонкой, не оттолкнуть ли её от себя? Ну, сознайтесь, думали ведь? Так вот, не угадали. Я думал о том, как помочь этому парню, Мише. Я же не собираюсь отдавать свою Танечку кому бы то ни было. Пусть и любит он её, но всё равно, меньше чем я.  Это даже хорошо. Пусть её хоть все парни любят,  лишь бы она любила меня больше, чем их. А вот, как поступить, чтоб и « волки были сыты, и овцы целы», пока ума не приложу. Надо как-то так сделать, чтобы он сам осознал, что он тут третий лишний. Танечка, ты когда должна у него появиться, завтра?
- Да я обещала ему на днях принести книгу. Хотела в тот раз, как мы встретились с тобой, я же шла в библиотеку.
- Ну, вот видишь, уже два дня просрочила. Завтра, прямо с утра, и забежишь. Потом мы сходим с ребятами на «камушки», я ведь тоже о них соскучился. А вечером я забегу к врачу. Думаю, без её ведома нельзя с ним говорить на эту тему. Можно сильно навредить. А врач, как её?..  Ах, Вия Петровна - посоветует. Она-то хорошо его знает. А потом решим, когда, кто и как к  нему пойдёт. Мне кажется, лучше мне сначала взять первый удар на себя. Вот так-то, Танюха.
Распрощавшись с Анастасией Поликарповной, они ещё побродили у сельского клуба, вблизи Таниного дома, потом Коля проводил её до крылечка и пошёл домой.
            Утром Таня пришла на работу, как всегда. Володя провёл уже зарядку. Ребята все здоровы. После завтрака, оставив только дежурных ребят на кухне, все три отряда построились для похода на «камушки». Проходя мимо первого корпуса, Таня обратила внимание, что ребята уже вывезены на «прогулку». Мишина кровать стоит не у речки, под черёмухой, как всегда, а гораздо ближе -  почти у дороги, под тополями. Таня вместе с отрядом прошла, помахала рукой ребятам, в том числе и Мише. За мостиком к ним присоединился Коля. Обменявшись с ним несколькими словами, Таня зашла в библиотеку. Теперь она за ребят спокойна: у неё появился надёжный помощник.
В библиотеке ей предложили из Достоевского только повести и роман «Идиот». Повести Таня сама не любила читать, взяла роман и пошла к Мише.
- Почему тебя сюда поставили? – спросила она, подойдя.
- Я сам попросил: отсюда хорошо видно, когда ты со своими питомцами проходишь. Сегодня вот даже рукой помахала.
- Зря, Миша, мы и оттуда увидимся. А здесь пыльно, тени мало, скоро солнце развернётся, и ты окажешься совсем на жаре. Давай, я отвезу тебя на старое место.
Миша охотно согласился, хотя там уже стоял Женя. Таня поздоровалась с ним, отдала книгу Мише и побежала, пояснив ему:
- Ты же видел, ребята пошли одни, теперь уж они на месте. Нельзя их там оставлять одних, – а сама подумала: «Сегодня-то они не одни».
Время на природе прошло быстро, жаль было уходить. На душе у девушки сегодня, как никогда, легко. Даже о Мише тревога утихла: ведь Коля обещал уладить всё сам.
- Ребят, наверное, уже увезли, - подумала Таня. Но старшие были ещё на месте, их сегодня даже кормили здесь. Миша услышал проходящих ребят и снова помахал Тане рукой. Она ответила.
Вечером Коля пошёл к Вии Петровне. Конечно, он нервничал, но держался молодцом. Таня не знала, куда себя деть. Осталась ждать в беседке у их любимого «Капитанского» мостика. Неожиданно к ней подсели две девушки. Одну из них она не знала, другая – Ида  Самсонова. Узнав Таню, Ида склонилась к ней на грудь и заплакала:
- Принесли похоронку – Володя погиб. Как я маме скажу? Она на работе.
Володя Самсонов – друг Володи Миронова, от которого была похоронка в тот день, когда хоронили Вольку.
- Два таких красавца погибли! А сколько их ещё там останется? - с грустью подумала Таня. Не зная, как отвлечь Иду, успокоить её, прежде чем она понесёт эту чёрную весть матери, Таня решила напомнить ей забавную проделку девчонок.
- А помнишь, Ида, как мы здорово тогда разыграли Иветку? – Таня начала рассказывать девушке (она оказалась двоюродной сестрой Иды) и в самом деле, смешную историю:
- Была в нашем классе девчонка, Иветта Абезгауз, эвакуированная москвичка. Володя учился в 10 -м классе. Иветка влюбилась в него без ума. Вот девчонки и решили подшутить над ней. Уговорили Иду собраться у них дома поворожить в крещенский вечер. Пригласили и её, евреечку нашу. Володи дома не было. Ида заранее приготовила его миниатюрочку . Припасли тонкий стакан прозрачной родниковой воды. Иветка принесла материно обручальное кольцо. Приготовили свечу, спички. Сидим, ждём: ворожить-то надо в 12 часов. Ида переживает: «Вовка скоро придёт».
Наконец, всё готово. Лампу потушили. Подсунули под стакан миниатюрку, зажгли свечу, поставили рядом со стаканом, подзываем Иветту:
- Иди. Загадывай желание: «С кем век вековать, того здесь увидать». Подумай так три раза, вода успокоится, и ты увидишь своего суженого. - Иветка дрожит. Тишина, темно. Еле теплится огонёчек свечи. Иветка всматриваеся в стакан, не дышит. И вдруг вскрикивает: «Ой!».
Первая подскакивает Зинка Зайкова, потом подходят все по очереди:
- Кто? Кого ты увидела? Мы никого не видим! Ты нас разыгрываешь! - наперебой галдим все. - Иветка обижается: «Ничего не разыгрываю!»
- Так он же появляется только к ней, мы-то недолжны его видеть, - урезонивает Поля Савченко. - Ты посмотри ещё разок, - советует она ей. – Иветка снова всматриваеся  и опять вскрикивает: «Он!» Тут в сенях послышался скрип двери. Ида быстро дунула на свечу и убрала фотку.
         - А чего это вы тут в потёмках? – вошёл Володя. - Понятно: «Раз в крещенский вечерок девушки гадали». Так ведь у Жуковского-то они башмачок через ворота бросали. Куда лучше-то? Зелёные ворота рядом. А вы тут в темноте. Володя зажёг лампу, а мы все – в двери. Первой, как ошпаренная, выскочила Иветка.
- А что, она так и не узнала, что над ней так зло подшутили? – полюбопытствовала сестра Иды.
- Узнала, - ответила Таня. - Тайка Иванова как-то разозлилась на неё и рассказала всё, как было.
-Ну и?
- Иветка до слёз обиделась на всех, да так и не простила нам.
Ида немного успокоилась.
- Спасибо тебе, Таня.- Она, конечно, поняла, зачем девушка рассказала эту давно, казалось, забытую историю. – Пойду маму расстраивать. А ты чего тут одна?
- Жду. Скоро Коля должен подойти.
Коля подошёл, но ещё далеко не скоро. Таня достаточно наволновалась прежде, чем увидела его, подходящего уже вплотную к беседке.
- Я так и знал, что ты здесь, и будешь ждать до утра. Он крепко обнял её, поцеловал и только потом начал рассказывать, зная, что она ждёт и очень волнуется.
- Не переживай. Ваша Вия Петровна – удивительная женщина и замечательный врач. Спокойно и очень внимательно выслушала меня, поблагодарила за то, что пришёл сначала к ней, а не бросился, сломя голову, к Мише. Похвалила тебя. Сказала, что ты умная и очень выдержанная девушка, что видела, как ты переживала, а всё-таки помогла ей вернуть парня к жизни. Долго мы с ней мороковали, как быть дальше.  В конце концов, Вия Петровна самое серьёзное взяла на себя.:
- Мой долг оберегать детей, лечить их. И сказать обо всём первой должна я. А Вам, я думаю, надо с Мишей обязательно познакомиться, по-своему, по-мужски побеседовать. И девушку пора успокоить. Испереживалась она.
- Так что, Танечка, успокаивайся. Думаю, скоро наступит полный порядок.
- Коля, вчера я забыла у тебя спросить. Ты сказал. Был твоим сопалатником какой-то Вася Чибриков. А ты не заешь, случайно, откуда он?
- Случайно знаю: земляк, с Алтая. А что, знакомый что ли?
- Да учился со мной в Тоураке в одном классе. Может, он? – Фамилия-то такая редко встречается, да и имя совпадает.
- Про Тоурак не знаю. Откуда-то с гор. А вот Махоушку какую-то часто вспоминал, был там какой-то чудак-старик, журавлей не любил.
- Ой! – Таня даже привскочила. Так это и есть тот самый Тоурак. Махоушка – это в Тоураке, ну, как в Белокурихе Татарский лог. Я тоже в раннем детстве там жила. А с Васькой три года в одном классе учились. Хулига-ан был!
- Хулиган он был или паинька – война никого не щадит, пули и снаряды не разбирают. Шрапнелью его шандарахнуло, вся спина исполосована. При мне его подселили. Весёлый парень. Провожая меня, сказал, что приедет к нам в Белокуриху долизывать рубцы. Может, ещё и встретитесь со своим другом.
- С чего ты взял, что он мой друг? Я же говорю – одноклассник.
- Ну и что? Мне он тоже сопалатником только был, а я бы смело пошёл с ним в одной связке – надёжный парень. Ну что, пошли? С речки что-то холодком потянуло, а ты так легко одета.
- Коля, нам ещё надо в ванный корпус зайти, к тёте Наде Самсоновой.
- Это зачем?
- Ида пошла к ней с похоронкой.
- Что-о? Володька? Нет, Танечка, не сейчас. Я чувствую себя виноватым перед теми, кто сейчас там, в аду этом кромешном, а уж перед погибшими и тем более. Я не должен быть здесь.
- Перестань! В чём вина твоя, Коля? В том, что ты остался жив? Да тебе ли стыдиться? Ты жив, а живого-то места на тебе нет.
- В другой раз, Танечка. Пусть несчастная мать немного придёт в себя. Сейчас ей лучше побыть одной…Ты говорила, что меня хотел видеть твой дедушка? Ты уже сказала ему, что я дома?
- Я ещё не видела его, но с их соседкой я передала ему, что ты приехал. А сегодня утром я видела лёльку, его дочь. Она сказала, что деданька собирается прийти к тебе, когда ты отдохнёшь с дороги.
- Но ведь он может не застать меня дома. Зря придёт старик. Неудобно. А что, если мы сейчас зайдём к нему? Не очень поздно?
- Да что поздно-то? Спать, он всё равно по всей ночи не спит, молится, поди, ещё. А лампу они никогда не зажигают: керосин экономят. Да и зачем им свет? Но ведь, Коля, к ним идти не близко, в гору.
- Я знаю, где они живут, с Васькой не раз бывал у них. А ты что, уж не жалеешь ли меня? Не вздумай!
Деданька Аггей их встретил со слезами. Тряся мокрой от слёз бородой, он обнял Колю за плечи, поцеловал куда-то в макушку и, отстранив немного от себя, всё ещё держась одной рукой за плечо, - другой указал на повязку:
- А это чё за пятачок у тя, сынок?
- А это фрицевская пометка, дедушка, чтоб дольше не забывал проклятых. -  В штыковой, рукопашной, али как - потерял глазик-то, сердешный?          
- Осколок от снаряда влетел.
- Так-так. Ну, а как, Васеньку-то мово не доводилось тебе встренуть-то?
- Да нет, дедушка, не доводилось. Страна наша ведь очень большая. Расстояния – не рукой подать от фронта до фронта. Он где, на каком фронте-то воюет? – Коля нарочно употребил настоящее время, чтобы не убивать в старике последнюю надежду.
- Да я, мил человек, фронт-то не знаю. От него вить всего два письмишечка-то и было. Аггей Анисимович, встал, подошёл к божничке, достал из-за иконы фронтовые ромбики со штампом «просмотрено цензурой», развернул.
- Читай, сынок, вслых. Я ишо разок послушаю (а сам знал уж всё наизусть). Под Смоленском где-то.
Коля прочитал письма. Дед Аггей снова положил их на то же место.
- Ну, вот видите, Вася на Смоленском направлении, а я был в Сталинграде, на  Волге. Это очень далеко.
- Так-так, шибко далеко. Я попервости-то думал, под нашим Смоленским-то. Радовался, чё не шибко далеко угнали-то. А брат мой, Абрам Анисимович просмеял меня  да и вразумил, чё есь ишо город Смоленский-то. Ох-хо-хо! Ну, спасибо тебе, сынок, уважил старика. Да я и сам к тебе собирался зайти на днях-то. И тебе, Танечка, спасибо – устроила нам свиданку. Дай вам Бог здоровья обоим.
- Бедные старики, последней опоры лишиться в их-то возрасте, - пособолезновал Коля, уходя от них. - А парень у них был хороший, серьёзный. Жаль стариков.
                * * *
На следующий день, возвращаясь с ребятами с прогулки, Таня обратила внимание, что Миши среди ребят на улице нет. Сердце её опять сжалось в недобром предчувствии. Она сказала об этом Коле.
- Я, пожалуй, забегу ещё к Вии Петровне, - быстро среагировал парень.
Вия Петровна выходила из ординаторской и, увидев Колю, повела его в свой кабинет. Она подробно рассказала о своём разговоре с Мишей.
- Признаться, я ожидала худшего. Выслушав меня, он долго молчал, потом тихо спросил:
- Зачем же она обманывала меня? Это же жестоко.
- А она что, говорила тебе, что любит тебя? Вела себя, как влюблённая?                - Вовсе нет. Но ведь она приходила ко мне, иногда подолгу говорила со мной, рассказывала о своих делах, о друзьях, иной раз казалась даже влюблённой. Почему ни разу не сказала, что у неё есть парень? Я бы понял её.
- Ну, так вот и пойми её теперь. Пришлось мне ещё раз повторить рассказ о тебе. В конце концов, Миша сказал, что он не хочет быть третьим лишним: «Насильно мил не будешь. А вот с ним я бы хотел познакомиться». Это были его последние слова. Больше он не произнёс ни слова, но дежурная в журнале записала, что ночью он спал. А вот кушает плохо.
- Договорились, - сказал Коля, - что после ужина его вывезут на площадку перед пандусом, но к этому времени я уже должен быть там. Вия Петровна опасается, как бы он не выкинул чего – боится одного его там оставлять. От «прогулки» он сегодня отказался.
Вечером Таня несколько раз проходила мимо всё той же беседки, но она была занята отдыхающими, на «Капитанском» мостике тоже стояли парочки.
- Теперь не уйдут до самого отбоя, - подосадовала девушка. Она видела, что Коля всё ещё стоял у изголовья кровати.
«Интересно, о чём они так долго болтают?» - Таня могла бы с другой стороны подойти к самой площадке и слушать их разговор, но, во-первых, это могло бы не понравиться Коле, а, во-вторых, она сама не любила «слухачей», как называла мама Агафья тех, кто подслушивал чужие разговоры. «Наберись терпения и жди», - успокаивала она себя.
Наконец, беседка и мостик опустели. «Значит, скоро одиннадцать», - подумала Таня.
Скоро появился и Коля. Он заметно нервничал. Подошёл, поцеловал Таню, прижал к себе и долго молчал. Таня не торопила его.
- Словно опять на передовой побывал, - наконец, произнёс он. Танечка, не обижайся, не буду я пересказывать тебе всю нашу беседу. Зачем? Лишний раз терзать себе и тебе душу? Достаточно того, что скажу: мы расстались с Михаилом  друзьями. Тебе он передал одну просьбу: когда их санаторий будут реэвакуировать отсюда, чтобы пришла к нему попрощаться. Я обещал передать тебе его просьбу. И ещё обещал навещать его. Жаль мне его: страдает парень. Видно, что он, действительно, любит тебя. Ну, да ладно. Подобные треугольники в жизни не так уж редки. Переживём. Скоро у нас большой праздник, надо готовиться.
Коля настолько влился в жизнь лагеря, что скоро все привыкли к нему, как к постоянному сотруднику. Сейчас он начал активную подготовку к Дню открытых дверей, или, как ещё называли, к Родительскому Дню. В этот день съезжаются все родители детей, отдыхающих в лагере. Приедут и представители райкома комсомола и райОНО. Анастасия Поликарповна предложила пригласить ещё ребят из Артека. Таня очень волновалась, получится ли? Надо всё до мелочей продумать. Много помогала в эти дни Анастасия Поликарповна своими советами: подобрала самых умелых и ответственных девочек на кухню в помощь повару Зое Фёдоровне, следила за подготовкой художественной самодеятельности. Коля  с Володей подготовили хорошую спортивную программу. Погода обещала быть хорошей – значит, поход на «камушки» тоже состоится.
Наконец, наступило долгожданное воскресенье. Несколько мам приехали накануне. Тем, у кого были родственники или знакомые, было где ночевать. Лагерь в этот день жил по обычному режиму. После завтрака до 10-ти часов - занятия по интересам. Каждый мог заниматься своим любимым делом. Сегодня это время, естественно, было посвящено родителям. В 10 часов все пошли на «камушки». День выдался на редкость жарким. Все с удовольствием купались. Даже родители, казалось, забыли на эти два часа, какое время тяготеет над ними: купались и загорали вместе с детьми. После обеда с двух до четырёх часов - тихий час. Ребятишки после такого активного отдыха спали все. С полпятого до шести вечера – культурная программа. Сначала на площади перед сельским клубом блеснули своими выступлениями спортсмены, потом – концерт в клубе. Порадовали несколькими номерами и гости-артековцы: были исполнены национальные пляски. Сальме Кару, Полли Кальо, Тамара Крончевская лихо сплясали эстонскую. Украинцы исполнили свою народную пляску – гопак. Дружно спели свою любимую артековскую песню.
Слава Богу! Праздник удался! И родители, и начальство разъехались довольные. На очереди подготовка к заключительному костру, к закрытию смены. А 25-го августа начнётся новая смена, ещё одна в этом году. А потом Таня снова попытается пойти в Артек.
Однако в начале второй смены произошло ещё одно событие, перевернувшее в жизни Тани всё с ног на голову. Как-то пришла вечером домой, мать ей сообщает:
- Сёдни были у меня две женщины, отдыхющие. Перед отъездом они завсегда ходят. Ищут чё-нимить купить. Дак вот, зашли и увидали твои книги.
- А хто, спрашивают, у вас такой грамотный? - Я сказала, чё дочь закончила 10 классов. Одна из их шибко заинтересовалась, выспрашивала, куды собирашься поехать, на кого выучиться хошь.
- А ты что ей ответила?
- Дак, а я чё ей отвечу? Я чё знаю-то? Сказала, чё учиться дальше не на чё, робить будешь. Она шибко хотела увидеть тебя, поговорить с тобой самой. Я сказала, чё ты с пионерами кажинный день ходишь на «камушки». Может, там разышшит тебя.
Утром Таня передала разговор с матерью Коле.
- А что это за книги у тебя, что показались им признаком большой грамотности? Учебники что ли?
- Да нет, Малая советская энциклопедия. Купила у Володи Дорохина, старшего вожатого Артека. Перед отъездом на фронт. Он вынес их на базар. Одного тома нет, утерян – он отдал подешевле.
                * * *
Прошло два дня. Никто Таню не разыскивал, она и забыла об этом разговоре. А на третий день подбегает Рая:
- Таня, тебя спрашивают вон те женщины, - она показала на большой камень чуть повыше, по течению. Таня прямо по реке побрела к ним. Женщины, уже изрядно загоревшие, лежали, прикрывшись от солнца ветками берёзы. Увидев приближавшуюся к ним девушку, обе сели.
- Вы Таня? Хотя нетрудно догадаться -  только и слышно со всех сторон: «Таня, Танечка!». Любят Вас дети. Ваша мама подсказала, где Вас можно найти, - и женщина, постарше, представилась:
- Мы из Томска. Я – Мария Александровна Шурыгина, а моя подруга – Нина Ивановна Иванова. Ваша мама  рассказала нам о Вас, и я очень заинтересовалась Вами, хочу Вам помочь. Мой муж Шурыгин Константин Романович – ректор Томского Государственного Индустриального института. Предлагаю Вам прямо сейчас, вместе с нами поехать и поступить в наш институт. Не надо бояться экзаменов. На один из факультетов, горный, зачисляют без вступительных экзаменов. Ваш аттестат мы видели, Вас с удовольствием зачислят. Год проучитесь, не понравится – переведут на любой другой. Соглашайтесь. Не пожалеете. Мы уезжаем через три дня. Я думаю, Вам хватит времени закончить здесь все дела и собраться. Подумайте и с мамой посоветуйтесь. В эти дни ещё встретимся и договоримся.
Разумеется, первым об этом узнал Коля сразу же по дороге в лагерь. Он ведь видел, что Таня долго разговаривала с женщинами, и сгорал от нетерпения.
- Тут даже раздумывать нечего, Танечка! Нельзя упускать такой шанс. Нынче я ещё подлечусь, на будущий год поедем вместе. Ничего, что на год от тебя отстану.
Вечером Таня зашла к дяде Абраму. И здесь было дано «благославение» сразу же. Дома Таня  тоже поняла, что мать с радостью отпустит её: «Поезжай. А вот, на чё жить-то там будешь? – это другой вопрос». Однако когда Мария Александровна сказала, что «студентам, которые учатся хорошо, платят стипендию», вопрос и этот отпал. Но у Тани возник ещё один:
- Как я поеду одна, без подруг? Узнав о том, что можно поступить даже не в техникум, а в институт без экзаменов, желающих нашлось много. Валя Аверина, Маруся Маркова и Аня Нечаева тотчас же пожелали составить Тане компанию. Как ни уговаривали женщины девушку поехать с ними одну, Таня наотрез отказалась. Пыталась отговорить Таню от коллективной поездки и Анастасия Поликарповна, мотивируя тем, что все эти девочки учились слабовато.
- Ну, разве Валя с Марусей потянут высшую математику? – увещевала она. Но Таня была непреклонна. Ну, а раз они собрались целой компанией, решено было, что поедут девчонки все вместе в конце сентября, т. к. занятия в институте тоже начнутся только с 1-го октября. Женщины уехали одни, взяв с Тани слово, что она в любом случае приедет – одна ли, с подругами ли.
Таня доработала августовскую смену в лагере, в сентябре помогла дома убрать огород, выкопать картошку деданьке Аггею с бабонькой Маврой.
В последнюю неделю сентября задождило, да так, что в Белокурихе можно было утонуть в грязи. Накануне отъезда, Таня  зашла попрощаться с Мишей. Он очень обрадовался её появлению и попросил разрешения писать ей:
- Я буду отдавать письма Николаю, чтобы он их относил на почту. И ты пиши.
С Колей прощаться было очень тяжко: не успели встретиться и опять расставаться. Но Тане очень хотелось учиться.
С большим трудом удалось дяде Абраму договориться опять с водителем курортского автобуса, что он возьмёт их за деревней. Здесь, на месте нельзя: их ведь четверо! Коля собирался их проводить до Бийска, помочь с билетами, посадить на поезд, но «разверзлись хляби небесные», дождь лил, не переставая. Самочувствие Коли ухудшилось – «подарки» беспокоили (так он называл свои осколки). Таня уговорила его остаться дома, но он всё-таки дошёл с ними до Анфимовых. Здесь Анастасия Поликарповна проводила девочек до калитки, Колю задержала у себя.
В Бийске девчонки не могли купить билеты на поезд, и пришлось им трое суток торчать в очередях. Ночевали на улице, «под открытым небом» рядом с вокзалом. Прибыли в институт с опозданием на два дня. Хорошо, что женщины подробно рассказали, куда они могут заявиться по прибытии, а то и здесь пришлось бы на улице ночевать. Поезд пришёл с большим опозданием. Едва добрались до общежития. Дежурная впустила их в вестибюль, где они и ночевали на голом полу под каким-то большим столом, но всё-таки в тепле и сухие. Утром побрели искать учебную часть и неожиданно повстречались с Ниной Ивановной, которая, оказывается, работает секретарём у Константина Романовича.
- Девчонки! – радостно вскрикнула она, схватила Таню за руку и, ни слова не говоря, потащила их куда-то. Зашли в комнату, она стала накручивать телефон.
- Маша! Маша! – закричала она в трубку, - девчонки прибыли! Я ещё ничего не знаю… Да, да, все четверо. Позвони, чтоб Пётр сдал билет. - Повесила трубку и начала расспрашивать, почему они опоздали, как добрались.
- А я ведь уже билет купила на поезд, сегодня должна была выехать за вами.  Мы с Машей так и думали, что вы не можете выбраться. С билетами-то сейчас очень трудно.
Все хлопоты о девчонках взяла на себя Нина Ивановна. Оказывается, прежде чем устроиться в общежитие, нужно было пройти санобработку: сходить самим в баню, сдать одежду на «прожаривание». Только после этого вселили их в комнату, где было уже три девочки откуда-то тоже из деревни.
Вечером опять пришла Нина Ивановна вместе с Марией Александровной. Расспросив, как добрались, Мария Александровна позвала Таню:
- Пойдём-ка, я покажу тебе, что  где расположено, а ты потом девочкам расскажешь… Вдвоём они вышли в коридор.
-Таня, очень хорошо, что ты не оставила своих подруг. Молодец. Теперь они устроены. Общежитие ведь тоже далеко не всем удаётся получить. А их всех сразу поселили, и учиться все будете вместе. Я думаю, твои подруги довольны и не обидятся на тебя, если ты не будешь жить с ними в общежитии?
- Почему я не буду с ними?
- Мы с Константином Романовичем хотим предложить тебе поселиться у нас. Тебе намного удобнее будет. Квартира у нас прямо при институте, дочка наша учится в10-м классе, будете с ней подружками, скучно не будет. Да и твои девочки могут иногда прибегать к тебе.
- Но это выходит, что я в их глазах буду предательницей. Привезти-то привезла и бросила.
- Ну, как же ты их бросила? Я же говорю, не каждому удаётся попасть в общежитие. Сколько девчонок снимают квартиры! И согласись, Танечка, мы не можем всех четверых вас взять к себе. Подумай. Хорошо подумай. А в выходной мы вас всех приглашаем к себе в гости. Я сама зайду за вами. Предупреди девочек, чтобы они никуда не убежали.
Таня  молча ломала голову, почему её там, в Белокурихе, нашли и пригласили? Что, мало других? А уж здесь и тем более – почему из четырёх выбрали её? Непонятно. Уж не приложили ли тут руку её друзья – Анастасия Поликарповна или Коля? А, может, и вместе. Уж очень активно они оба советовали «не упустить такой шанс». Что-то тут не так. Девчонки тоже как-то подозрительно стали поглядывать на неё. А когда Таня передала им приглашение Марии  Александровны, Анька спросила:
- А почему это они тебя так обхаживают? Даже нас за компанию в гости пригласили. Это к директору-то института! Ну, согласитесь, тут что-то не так, -обратилась она к Вале с Марусей. - Ну, кто мы такие?!
Таня опасалась, что девчонки откажутся идти «в гости к директору», а одна она ни за что не пойдёт. И получится очень неудобно. Она вспомнила, как мама Агафья говорила:
- Никогда не надо отказываться от приглашения – обидишь человека. Даже, если человек к тебе враждебно относится, пригласил – не отказывайся. Иди и присмотрись, узнай, чё от тебя хочут. Замысел недруга знать – большой прок.
- Но ведь тут не недруги. Как быть? – Однако, Таня переживала напрасно: едва проснувшись, опять же Анька спросила:
- Ну, что, девоньки, собираемся? За нами скоро придут. Вот дожили!
- Да замолкни ты, - одёрнула её Валя. Девочки ещё спят. Те трое и в самом деле спали. «Это хорошо», - подумала Таня. Ей не хотелось афишировать связь с ректорской семьёй. Пошли умываться, и Таня предупредила всех:
- Девочки, вы поменьше болтайте языком. Себе ведь хуже сделаем. Я, правда, не знаю, почему к нам так отнеслись Шурыгины. Может, сегодня что-нибудь прояснится. Только я вас очень прошу, ведите себя поскромнее, всё-таки не в колхозную бригаду идём. Это тебя, Аня,  касается – ты очень развязно ведёшь себя. Не забываёте, что я вас всех сюда притащила, так не заставляйте меня краснеть за вас.
Таня опять засомневалась: пойдут ли? не обидела ли она подруг своими нравоучениями? В ней снова шевельнулось чувство благодарности к маме Агафье: «Как всё же хорошо, что мама Агафья научила меня, как вести себя в людях. Да и дома-то, если какой человек пришёл, так сиди на печи, бывало, или на полатях и не высовывай свой нос, пока тебя не спросят».
Ровно в 11 часов пришла Мария Александровна, и они все вместе отправились. Подойдя к одной из дверей пятиэтажного дома, хозяйка нажала кнопку, и дверь открылась. Для Тани это опять было ново. А, может, и не только для неё. Поднялись по тускло освещенной лестнице на 3-й этаж. На площадке, опираясь на перила, стоял высокий, не молодой уже, мужчина с богатой чёрной с проседью шевелюрой. Он,  молча, протянул руку к двери, приглашая войти. Хозяйка вошла последней. В прихожей, куда они вошли, было тоже темно. Хозяин щёлкнул выключателем – зажглась не очень яркая лампочка.
- Приходится экономить энергию, словно извиняясь, сказала хозяйка.
 Мужчина тем временем широким жестом опять пригласил пройти теперь уже вглубь квартиры:
- Ну, проходите, проходите, долгожданные алтаечки. Вот вы какие! А мне уж тут моя супруга с секретаршей проходу не давали: снова собрались ехать за вами, боялись «не выберутся одни девчонки»… Подождите, я угадаю, которая из вас Таня.
И он безошибочно взял Таню за плечи: «Угадал?»
С этими словами он повёл её в следующую, большую комнату, где был уже накрыт большой овальный стол. Навстречу им поднялась с кресла девушка, очень похожая на мать, только с такими же чёрными волосами, как у отца.
- А это наша доча Юля, будущая выпускница. Да я и сам-то не представился, - спохватился он, – Константин Романович – ректор института, куда вы приехали, дорогие алтаечки. В домашней обстановке можно по-простецки – дядя Костя. Мне это даже льстит. Может, доживу и до дедушки, - засмеялся он. Голос у «дяди Кости» был добрый, какой-то мягкий, казалось, его можно было потрогать рукой. Вошла Мария Александровна.
- Ну, что, «дядя Костя», пора к столу. Хватит соловья баснями кормить.
За столом «алтаечки» чувствовали себя очень скованно. Они и вилку-то держать правильно не умели, а тут ещё помимо вилки возле каждой тарелки лежит нож. Таня мельком поглядывала на своих подружек и заметила, что Валя так же, как и она, сидит, еле притрагиваясь к тому, что им сами хозяева положили на тарелку. А Маруся с Аней уплетают за обе щеки, ни разу не притронувшись к ножу и не обращая внимания, как «лежит» в их руке вилка. «Дядя Костя» не успевает им подкладывать. Тане стало вдвойне стыдно: и за себя, сидящую почти без движения, и за девчонок, как «с голодной цепи сорвавшихся». На десерт был подан клюквенный морс, который Таня выпила с большим удовольствием, потому что во рту так пересохло, что  она с трудом могла что-либо сказать.
От Шурыгиных Таня дошла уже с трудом: обе её щиколотки покраснели и припухли. Она едва натянула свои парусиновые полуботинки, не завязывая шнурки. Выезжали они из Белокурихи-то в дождь, была непролазная грязь, потому Таня ехала в мелких калошах, а полуботинки везла в сумке. Ни чулок, ни носок на ногах тоже не было. Она стёрла до крови обе косточки, загрязнила их – и вот результат.
Через неделю дежурная общежития вызвала Тане неотложку, и её увезли в больницу. Мария Александровна узнала об этом только на третий день. Прибежала узнать, в чём дело.
- У девушки заражение крови, кроме того, скрытая пневмония.
Пролежала Таня долго. Девчонки прибегали к ней каждый день, но в палату их не пускали, а Таня не могла ходить. Узнавали девочки о состоянии здоровья подруги только от Марии Александровны, которая навещала её тоже ежедневно. Она приносила Тане фрукты, ягодные соки, которые готовила сама. Часто сидела подолгу у её кровати и то и дело заводила разговор о том, что из больницы заберёт её прямо домой. Как-то раз Таня насмелилась и спросила:
- А почему Вы хотите, чтобы именно я жила у Вас? Валя тоже хорошая девушка. Возьмите её, тем более что я долго ещё здесь пролежу. Да и вообще я теперь отстану, трудно будет наверстать.
- А вот об этом ты даже не думай. Не держи в голове ни одной мысли, кроме той, что тебе надо поправиться.
- Как там девчонки, на занятия-то ходят?
- Нормально у твоих девчонок. Держатся вместе. Мы с ними часто здесь встречаемся, беспокоятся за тебя.
Однажды Таня проснулась и увидела: тополя перед окнами согнулись от снега. Ей и на душе стало зябко. Ведь она приехала сюда полураздетая, полуразутая. Мать сказала, что вышлет ей посылкой зимнюю жакетку (подарок Полухерьи) и валенки.
- А то ишо украдут в дороге-то. - Девчонки тоже не взяли ничего зимнего, но у них были кой-какие тёплые вещи, а у неё – ничего.
- Интересно, пришли уже посылки или ещё в пути? Как скоро мать соберётся послать? Если посылка не придёт к тому времени, как меня выпишут, ни за что не пойду к Шурыгиным, - думала Таня. Стыдоба-то какая! Чтобы они меня одевали, обували?!
- Ни за что!
Наконец, разрешили девчонкам, по одной, зайти. Первая пришла Валя.
- Ой, Танька, я, наверное, не потяну. Сижу на лекциях по математике – баран бараном, ничего не понимаю. И Маруська так же, как я. Анька ещё вроде что-то мало-мало волокёт, но и то, я думаю, перед нами только хорохорится. И тебя ещё нет. Ты хоть что-нибудь нам растолковывала бы, ты же у нас математик.
- Да брось ты, Валька!
- А чё скромничаешь-то? Не зря же Цап-Царап говорил, что «Бурыкина не хуже меня математику знает».
- Ты о посылках скажи.
- А что о посылках? Мы с Маруськой вчера получили, а вам с Анькой ещё нету. Придут, чё ты переживаешь?
Марусю с Аней назавтра пропустили вместе. Настроение у них не лучше. Причем, Анька первая заговорила, что очень трудно учиться.
- А чего вы раскисли-то? Ведь вас ещё не спрашивают, как на каждом уроке, откуда вы знаете, что трудно?
- В конце этого месяца будут зачёты, а скоро какие-то семинарские занятия.
- Ну и что? Первый раз, что ли экзамены держать? Прорвёмся! – Тане хотелось их поддержать, но они продолжали ныть. Особенно у Аньки был какой-то нездоровый настрой.
- Тебе-то что? Тебя сам «дядя Костя» протащит. Тебя вон жена его каждый день навещает, помереть не дадут.
- Какая ты…
- Какая? – перебила её Анька.
  - Люди добра нам хотят…
- Добра? Опять она не дала Тане договорить, - это тебя они обхаживают, а мы-то уж так, с боку припёку.
- Какая ты всё-таки дрянь,- договорила, наконец, Таня, - неблагодарная.
- Пошли, Марусь, - вскочила Анька, - нам здесь больше нечего делать.
Девчонки ушли. Таня не успела даже спросить про посылку. Расстроилась до слёз. «Вот притащила на свою голову, - впервые пожалела девушка о содеянном. – И зачем я их навешала на свою шею? Надо было ехать вдвоём с Валей». Таня догадывалась, что именно Анька мутит воду. Она настраивает девочек и против неё, Тани, и чего доброго, соблазнит их бросить институт. Таня задумалась: «А что, если мать не пришлёт мне зимние вещи? Зима-то ведь - вот уже, за окном. И никого, кроме Шурыгиных, я здесь не знаю. А что Шурыгины? Кто они мне? Чужие люди. Нет, нет и нет - к ним идти стыдно. Лучше опять босиком уехать обратно домой, и не в Белокуриху, а в Тоурак или в Булатово. Там мой дом».
Назавтра пришла опять Мария Александровна да не одна, а с Юлей.
- Танечка, тебе не холодно? – участливо спросила она. - Может, принести тебе что-нибудь тёпленькое? Тебе нельзя сейчас простывать, с воспалением лёгких шутки плохи.
- Нет, мне тепло, я же всё больше под одеялом, хожу только по комнате и то лишь потому, что врач велит прохаживаться.
Перед ужином прибежала Валя, одна, какая-то возбуждённая и в то же время, будто виноватая. Таня сразу же спросила про посылку.
- Нет, тебе вот только два письма, а извещения на посылку не было.
- А Ане?
- Она отправила матери телеграмму, чтобы пока не посылала посылку.
- Вот как? А что, у неё планы меняются? - с тревогой спросила Таня.
Валя замялась…
- Она не велела говорить тебе. Ну да ладно, всё равно ведь узнаешь. Она собралась уходить из института. Говорит, лучше в какой-нибудь техникум пойдёт. Кажется, в мукомольный: туда тоже без экзаменов принимают.
Таня ужаснулась.
- Но ты-то, Валя, хоть не толкай туда голову! Она ведь и оттуда тоже сбежит. Зачем ей этот мукомольный? Подожди меня, Валя, там видно будет. Только бы мне посылка пришла, пока я здесь валяюсь. Не могу же я в своих парусиновых полуботиночках по снегу бродить.
Валя ушла, пообещав подруге сразу же принести извещение. Потом будут думать, когда и как получить посылку. Таня всю ночь не спала – одолевало беспокойство: скоро её должны выписать, а она раздета, разута. «Что-то не торопится моя мамочка», - с обидой думала она.
Утром вместе с дежурной сестрой в палату вошла ещё женщина в таком же халате.
- Вот Бурыкина, - показала медсестра на койку Тани. Вошедшая с ней женщина подошла.
- Извини, вчера услышала случайно, как девушка спрашивала разрешение пройти к Бурыкиной. Но я торопилась на дежурство, спрашивать у неё ничего не стала. А сейчас вот сменилась, решила зайти.
«Боже! – ёкнуло сердчишко у Тани, - может, родственница отца…»
Женщина подошла поближе:
- Фамилия знакомая, хочу узнать, откуда ты, чья.
- Я из Белокурихи, с Алтая.
Дальше – больше, разговорились.
- Я Валентина Захарьева, родная сестра Марии Гребневой, жены Якова Васильевича. Знаешь его?
- Знаю. Он мамин брат, сродный.
- Ну, вот и разобрались роднёй.
- А откуда же фамилия-то моя знакома Вам? Ведь моя мать Булатова.
- А это ещё с другой стороны мы с тобой родня. Мой бывший муж Иван Васильевич Захарьев – племянник отцу твоему Михаилу Исаевичу. Значит, вы с моим бывшим мужем тоже сродные брат с сестрой. Вот так-то.
- А Вы ещё кого-нибудь из родни отца знаете?
- Раньше всех знала, а теперь растеряла. Зачем они мне? С Иваном мы мало жили, давно разошлись.
- А дядя Яша говорил, что у тёти Маруси сестра Варечка. У Вас ещё есть сестра?
Валентина рассмеялась:
- Это я и есть. Меня вообще-то Варварой крестили. Мне не понравилось, я и сменила.
- А мне очень нравится - Варечка, Варя.
- Ну, ладно, побегу. Скоро врач придёт на обход.
- А Вы тоже здесь работаете? - Тане не хотелось отпускать Варечку.
- Здесь. Только не в больнице, а в госпитале. На двух первых этажах ведь теперь госпиталь, вот там и работаю медсестрой. Я забегу ещё к тебе, - добавила Варя-Валя и вышла.
Во время обхода врач сказала:
- Ну, что, Танюша, дела у тебя идут неплохо. Пожалуй, к концу недели я тебя выпишу.
Таня и обрадовалась и испугалась одновременно. Пожалела, что не сказала Варе о своей проблеме с одеждой. Может, она чем-нибудь поможет? «А вдруг она не придёт за эти дни», - забеспокоилась Таня. Чтобы отвлечься, она взялась снова перечитывать Колины письма, которые принесла ей Валя. Письма нежные, успокаивающие. Коля пишет, чтобы она ни о чём постороннем не думала, посерьёзней относилась к учёбе, что он очень рад за неё. Передаёт привет от Анастасии Поликарповны, от Михаила. «Миша тоже очень рад, что ты поехала учиться. По-моему, -  пишет Коля от себя,- он рад больше оттого, что ты  теперь и со мной не вместе».
Вечером опять пришли Валя с Марусей. Анька так и не появляется: обиделась за то, что Таня назвала её дрянью. Ну и пусть.
- Посылки для тебя так и нет, - сказали девчонки почти одновременно.
Маруся пожаловалась Тане, что Анька упорно зовёт их с Валей в техникум.
- Что я могу вам сказать? Я уже в прошлый раз сказала Вале своё мнение. И сейчас я его не изменила. А вы решайте сами, своя голова на плечах. Я, если придётся бросить институт, уеду обратно домой, по техникумам ходить я не собираюсь. А вы, как хотите, дело ваше.
После девчонок Таня вовсе загрустила. Посылки так и нет и, наверное, теперь уже не будет. Но, почему же всё-таки её нет? Неужели потерялась? Может, кто-то неправильно адрес написал? «Интересно, кого она попросила», - подумала Таня о матери. Таня не знала, что делать дальше. Одно знала точно – к Шурыгиным не пойдёт: стыдно. Наконец, она решила, во что бы то ни стало, разыскать Варечку и всё ей рассказать. «Всё-таки, хоть и не большая родня, но и не совсем чужая», - успокаивала себя девушка. Через день Варя зашла сама.
- Ой, Варечка, - обрадовалась Таня, - как здорово, что ты зашла, я уж хотела тебя разыскивать.
- А что, случилось что-то?
Таня поведала ей все свои проблемы.
- Мне даже из больницы-то выйти не в чем, ведь там уже настоящая зима. И денег у меня нет, чтобы купить что-то на ноги. Уж пальтишко-то ладно, шут с ним, в осеннем прохожу пока.
- Не расстраивайся, что-нибудь придумаем. Я живу-то вот рядом.
Она подвела Таню к окну, указала на соседний дом:
- Вон тот, второй подъезд, на втором этаже. Отдежурю и отпрошу тебя ненадолго у дежурной сестры. Врача уже не будет. Подберём что-нибудь тебе, и я тебя обратно в палату доставлю.
Варя ушла, а Таня начала благодарить Господа Бога за то, что « мир не без добрых людей».
Сестра отпустила на час, «не больше».
Варя жила в однокомнатной квартире. Всё чистенько, уютно. На подоконнике цветущая красная герань.
- Давай сначала чайку попьём.
- А не опоздаем? – побеспокоилась Таня.
- Не опоздаем. Две минуты ходьбы. Вот твой братец, - она подала фотографию в рамке, - сейчас он на фронте.
После чая Варя вытащила из шкафа коробку.
- На -ка примерь. Я думаю, должны тебе подойти.
- Что ты, Варя! – Таня увидела аккуратненькие белые бурки.
- Надевай, надевай! Не малы? Вот и славно. Хорошо, что не успела отправить. Они мне маловаты, я их хочу отправить Катюшке – племяннице. Я могла бы отдать их тебе, но Катя уже ждёт, я их давно ей отсулила. Вот уедешь в них. А там как-нибудь передашь в Бийск-то.  Их адрес я дам тебе. Ну, а на себя вот эту кофту наденешь. Это Марусина. Я как-то тоже в холод уезжала от них, она дала её мне. С бурками-то и хотела выслать, да не успела. А теперь вот, видишь, как хорошо: и мне не канителиться с посылкой, и тебе пригодилось. А на голову-то есть что?
- Косынка.
- Шёлковая, поди?
Таня кивнула.
- Вот, эта шаль ещё мамина, я её не ношу. Бери. Я дарю её тебе.
До конца недели оставалось ещё четыре дня. В пятницу выпишут. Что потом делать? Прошло полтора месяца, а Таня на занятия ходила только одну неделю. Варя дала вещи в расчёте, что она передаст их скоро Катюшке. Деньги скоро тоже закончатся, и выехать-то будет не на что.
- Надо сразу уезжать, - твёрдо решила Таня.
Девчонки два дня не появлялись. Зато Мария Александровна навещала регулярно. Как сделать, чтобы она не появилась в день выписки?
К счастью, из девчонок пришла только одна Валя и, чуть не плача, рассказала, что Аня с Марусей из общежития уже ушли, поступили всё-таки в мукомольный техникум. Им там тоже дали общежитие. Валя с ними не пошла.
- Тебя отсюда заберёт Мария Александровна, раз она тебя всё время навещает, а я одна там не останусь, я поеду домой.
- Нет, Валя, я тоже поеду домой. Ну, посуди сама, с какой стати я пойду к Марии Александровне? Конечно, они очень хорошие люди, но я не могу понять, почему они так настаивают, чтобы я жила у них. Ну, приду я к ним – раздета, разута. Денег мне мать тоже не пошлёт. И что, я буду выглядывать, когда меня к столу позовут? И буду я вот так сидеть за их столом, как в прошлый раз -  скованная, не дыша. Нет, подруга, я так не могу. И не могу, чтобы они меня одели и обули. Не мо-гу! Помоги мне, Валя. Сдай за меня постель, полотенца. А больше за мной там ничего нет. В библиотеку я не успела записаться. Если ты тоже собралась домой, сделай то же самое и поезжай на вокзал. Я попрошу врача выписать меня на день раньше, до Марии Александровны и тоже сразу на вокзал приеду. Вот, возьми деньги и постарайся купить билеты.
В четверг, как всегда перед обедом, пришла Мария Александровна.
- Завтра тебя, Танечка, выписывают. Я приду за тобой в два часа, перед сном. Хорошо, что в пятницу выписывают. В выходные как раз отдохнёшь, приготовишься.
Она говорила так, будто между ними давно всё решено, и Таня дала своё согласие жить у них. А Таня сидела ни жива-ни мертва, внутренне сгорая от стыда. Проводив Марию Александровну, она уткнулась в подушку и заплакала тихо, беззвучно, как часто приходилось ей плакать в детстве там, у мамы Агафьи.
- Каких людей приходится обманывать! – терзалась девушка. - За что я плачу им такой чёрной неблагодарностью? Когда теперь я опять забуду это? А если не удастся завтра ускользнуть? Вдруг врач не отпустит? Не отпустит – убегу, - решила отчаявшаяся девчонка. – Шут с ним, с пальтишком, не велика потеря. Попрошу у Вареньки какую-нибудь ещё одежонку. Только после такого решения она заснула.
Врач пришла на обход в 11 часов. Подошла к Тане.
- А что это у нас глазки красненькие? Плохо спали?
- Нет, спала я хорошо, Ольга Семёновна. Только я хочу Вас попросить: выпишите меня сегодня, пожалуйста.
- А что случилось? Зачем понадобилось сегодня?
- Да, понимаете, сегодня уезжает из госпиталя мой брат, едет опять на фронт, хочется проводить – вдруг не увидимся больше.
- Родной брат?
- Двоюродный.
- Он что, в нашем госпитале лежал?
- Нет, на Кирова. Ольга Семёновна, пожалуйста. Какая разница, на сутки раньше?
- Ну, хорошо. Скажите старшей сестре, чтобы выписала вам справку для деканата, а то Вас до занятий не допустят.
- Спасибо, Ольга Семёновна.
- Ладно-ладно, идите прощайтесь с Вашим двоюродным братом, - немного иронично, как показалось Тане, ответила врач, - да к нам больше не попадайте.
Таня с радостью подбежала к сестре, та выписала ей справку.
Радость и стыд, перемежаясь, гнали Таню вперёд. Совсем не зная города и боясь неожиданно столкнуться с Марией Александровной, она села не на тот автобус и поехала совсем в другую сторону. Подошла кондуктор, Таня протянула деньги:
- Мне до вокзала.
- Так Вам надо на другой автобус.
Пока ей объясняли, где и на какой автобус надо сесть, да пока она добралась, прошло немало времени. У входа в вокзал её встретила взволнованная подруга.
- Я уж боялась, что тебя не выписали, а я уже билеты купила. Поезд отходит только ночью. Что будем делать?
- Что делать? Ждать. А, может, пешком пойдём? Жалко, с Варечкой не попрощалась: боялась, чтобы Мария Александровна не застала. 
Таня взглянула на часы над окном кассы:
- Теперь она уже узнала о моём побеге. Никогда не забуду этого постыдного поступка.
Поезд в Бийск прибыл в 6 часов утра. На привокзальной площади стояли два автобуса для прибывших на курорт по путёвкам. В одном из них оказались свободные места, и девчонки в числе других, желающих уехать, сели. Дорога была ещё не очень занесена – доехали скоро. Таня быстренько пробежала, чтобы меньше попадаться на глаза прохожим. Мать была дома: на работу в ночь.
Таня зашла, поздоровалась, мать даже поцеловала её.
- А чё это ты приехала? Каникулы уж ли чё ли?
- Да нет, потом объясню. - Она быстро окинула комнату глазами – ведь всё на виду.
- А где моя жакетка? - Таня ещё дорогой, в поезде, беспокоилась: не дай Бог, если мама  отправила хоть с опозданием посылку, теперь уж точно потеряется.
Мать не слышала что ли, промолчала.
- Мама, я спросила, где моя жакетка, - повторила Таня.
- Ой, доченька, я отдала её Катьке.
- Кому, кому ты её отдала?
- Кате Бедаревой. Девчонке вовсе не в чем ходить.
У Тани перехватило дыхание.
- А твоей «доченьке» есть в чём ходить? Ты что, совсем спятила?
- Вот, дак ить ты уехала…
- И что, уехала, так там должна голой и босой ходить? Или ты думала, я в Африку уехала?
- Хм, ни чё себе босой. Вон в каких бурках прикатила. В таких-то только отдыхаюшши суда едут. Бабёночка-то сразу сказала, чё оденут, обуют тебя с ног до головы, и сыта будешь.
- Что-о?! Так ты, значит, меня опять «ко Христу за пазуху  отправила»? А я-то думала, ты учиться меня с лёгкой душой отпустила. Там ломала голову, почему это Шурыгины так вцепились в меня, обхаживают, жить к себе зовут? Оказывается, «ларчик просто открывался». Моя мамочка свою доченьку в домработницы продала. И сколько тебе авансом заплатили?
- Ничё мне нихто не платил. Какой-то ларчик приплела. Слыхом не слыхивала.
Таню душила злость, обида, слёзы.
- А я-то дура каждый день там ждала посылку. Ты в чём меня отправила, забыла? Я по твоей милости чуть без ног не осталась. Месяц в больнице провалялась.
- Чё ты там забыла в больниси-то? Врёшь  всё, выдумывашь.
- Я не хочу с тобой больше разговаривать. Если через час моей жакетки не будет дома, пеняй на себя. Да, а валенки тоже на Катьке?
- На ей, вить на иё бурки нихто не оденит.
- Ну. Вот что – я тебе уже сказала.
- Дак я чё, отбирать пойду ли чё ли?
- Пойдёшь. Я дала тебе час. Чтобы и жакетка, и валенки были здесь, иначе вы со своим Бедарем увидите, на что я способна. Не забывай: я дочь Агафьи Анисимовны, а она обиды не прощает.
Мать ушла. Не прошло и часа, она всё принесла и с порога бросила дочери в лицо:
- На! Иди вылупайся перед своим одноглазым! Из-за его вить явилась, не запылилась. И навыдумывала, чё попало про больнису, да чо ходить было не в чем. Вон каку шаль на тебя надели, кофту. Не жилось тебе там. Стосковалась по своим инвалидам, вот и припёрлась. Девчонки-то, небось, там остались.
Этого Таня уже не могла стерпеть. Забрала в охапку валенки, свою дорожную сумку со шмотками, какие возила с собой, жакетку, и так, в чём приехала, выскочила на улицу. Постояла, подумала и пошла к лёльке Анне. Там нарыдалась вволю. Рассказала лёльке всё про Томск, что встретилась там с Варечкой, про встречу с матерью.
- Теперь, лёлька, как-то надо Гребневым-то переслать бурки и кофту. А шаль она мне подарила.
- Ну, посылкой вышли. А вот дяде Абраму про мать не рассказывай, а то он её поувечит
               
                Глава 5.
На следующий день рано утром Таня сразу пошла в Артек. Спросила вожатую Нину, которая приходила в День открытых дверей со своими ребятами. Фамилию Нины она не знала, внешность девушки хорошо запомнила. Нину быстро позвали. Увидев Таню, девушка приветливо улыбнулась.
- Ты ко мне? Проходи.
- Да я пришла узнать, нет ли у вас в Артеке свободного места? Уезжала в Томск, поступила в индустриальный институт, но учиться не на что. Пришлось оставить институт, работать надо. Летом, Вы знаете, я работала в районном летнем лагере при нашей школе. Вообще люблю пионерскую работу.
Но Нина уже не слушала. Она тащила  Таню за руку по коридору к начальнику лагеря. Постучала, открыла дверь и почти втолкнула в кабинет, оставив чуть растерявшуюся девчонку одну. Таня увидела перед собой высокого, косая сажень в плечах, немолодого мужчину. На голове шапка густых чёрных с проседью волос. Глаза смотрят прямо, пронзительно, словно прошивают тебя насквозь. Таня «собрала себя в кучу», как учила мама Агафья, выдержала его взгляд и спокойно сказала:
- Здравствуйте. Я пришла узнать, не возьмёте ли Вы меня на работу.
- В качестве кого? Что Вы умеете делать?
- Да всё умею: шить, стирать, полы мыть. – Таня не рискнула этому «суровому дяде» сказать, что могла бы с детьми работать. Но Нина, как она позднее созналась, стояла за дверью, и как только Таня начала перечислять, что она «умеет», постучала и, не дожидаясь ответа, вошла.
- Гурий Григорьевич, какие полы, какое шитьё и стирка? Это же готовая пионервожатая!
- Так-таки и готовая?
- Да она же всё лето работала старшей вожатой в районном лагере при школе. А мы просто задыхаемся: на три сотни ребят - нас, вожатых, всего трое. И то, я думаю, Володя всё-таки добьётся, чтобы его взяли в армию.
- Ну, хорошо, хорошо убедила. Беру, но с одним условием, - обратился он к Тане,- жить будете здесь, в Артеке, и полностью подчиняться всем нашим внутренним законам. Режим у нас для всех один.- И уже опять к Нине:
 Беру под Вашу личную ответственность. Ознакомите её со всем подробно, поселите в своей комнате вместо Ривы Черноморец. Её переведёте к старшим девочкам. Всё. Свободны обе. Идите.
Таня, когда услышала, что её «обязывают» жить в Артеке, готова была броситься к начальнику и расцеловать его. До того же это было кстати, вовремя! Она избавится от необходимости жить под одной крышей с Марьей, и в то же время, в глазах всех – и родственников, и друзей, той же матери Марьи - она права. Ведь её только с этим условием и взяли на работу. «Господи! Какое это счастье!» – про себя ликовала девушка.
В этот же день Нина устроила её в свою комнату, ознакомила с режимом и познакомила с вожатыми – с Тосей Сидоровой, с Володей Дорохиным, с которым Таня была уже знакома через куплю-продажу энциклопедии.
«Он тогда сказал, что уезжает на фронт», - недоумевала Таня, но ничего не сказала. Позднее Нина ответила на Танин вопрос, почему Володя всё ещё здесь:
- Его не взяли из-за очень слабого зрения. Он и тебя, конечно, не узнал – он же совсем слепой.
И в этот же день занялись организационным вопросом: «разукрупнять» отряды. Подбирали одинаковых по возрасту ребят из всех трёх отрядов, создавая четвёртый для Тани. Ребята были недовольны, приходили с просьбой не переводить их в «чужой» отряд «от своего вожатого». Тане было обидно видеть эти «ребячьи капризы», а потом и вовсе пала духом.
- Они же меня не полюбят, и как я буду с ним работать?
- Захочешь – полюбят, - ответил немногословный Володя. А Нина пыталась утешить её:
- Мы же видели, как тебя любили твои ребята. Всё лето только и слышно было: «Таня, Танечка!». Вы же мимо нас ходили на «камушки». И эти ребята не из другого теста. Ещё как полюбят.
И Таня приняла отряд. Первые дни ходила на сборы к Тосе, к Нине – приглядывалась, училась. Скоро перестала робеть, вошла в колею. Она совсем по-детски каталась с ребятами на санках с горы, играла в снежки, строила сказочный теремок, лепила снежную бабу. И ребята очень скоро привыкли к ней. Однако новая вожатая никогда не давала повода для расхлябанности, во всех делах была требовательна, строго соблюдала режим. Таня видела, что пережив трудный путь эвакуации от Крыма до Алтая, преследуемые немецкими самолётами, взрывами бомб и снарядов, артековцы по приезду в мирную Белокуриху успокоились. Лагерь жил уже размеренной, организованной жизнью, перейдя на самообслуживание. Ребята были разбиты на несколько трудовых бригад. Сложилось отличное самоуправление: советы отрядов и совет лагеря зорко следили за дисциплиной, за учёбой ребят и за выполнением любого порученного им дела.
Вожатых стало четверо, но у каждого из них были хорошие помощники из старших ребят, повзрослевших во время странствий лагеря от Крыма до Алтая. Многих из них уже приняли в комсомол. Алёша Диброва из украинской группы и Натан Остроленко из  белорусской были верными помощниками старшего вожатого Володи Дорохина, у Тоси – Галя Товма и Валя Трошина – из Молдавии, у Нины – Иоланда Рамми, Володя Аас, Ира Мицкевич, Шура Костюшенко. К приходу Тани, Ира сама уже стала вожатой. Им с Таней хорошей помощницей была Тамара Смолова. И, как над «новенькими» шефствовала Нина.
Работа с этими детьми осложнялась тем, что все они были без родителей, далеко от дома и не знали, когда вернутся домой. Более того, их родной дом и родители находились на территории, занятой врагом – это дети знали хорошо. А что значит - быть под оккупацией врага, они понимали, ведь враг преследовал их по пятам, они пережили воздушные налёты на Сталинград.
Но случавшуюся иногда растерянность, промахи в работе помогала преодолевать железная воля начальника лагеря. Таня скоро поняла его внешнюю суровость и внутреннюю доброту. Чем требовательней и строже был тон начальника, тем сильнее возрастало чувство долга, хотелось больше и лучше сделать, тем более что постоянно можно было слышать: « Надо стараться сделать лучше, чем можешь».
Собственно, на отрядную-то работу не так уж много времени и оставалось. Лагерь ведь жил на самообслуживании. Ланда Рамми была главным портным. Под её руководством старшие девочки обшивали весь лагерь: чинили порванную одежду, шили новую, готовили костюмы для художественной самодеятельности. Две бригады девочек работали в столовой: одни помогали на кухне – готовили, мыли посуду. Другие накрывали столы.
У мальчиков была работа на конном дворе.  С  удовольствием ухаживали за лошадьми: чистили, кормили. Особенно нравилось им помогать возчикам. Муля Тамм, Володя Николаев считали верхом блаженства, выполняя поручения руководства лагеря, отправиться в дальний путь на санях: за 40 километров в райцентр, в Смоленское, или даже за 80 – в Бийск. Первое время они помогали возчикам, а потом и сами стали заправскими возчиками. Сами научились запрягать, закутывались в тулупы – и в путь! Мальчишки гордились своим занятием: им столько доверяют взрослые!
Младшие посещали школу. После обеда усаживались у себя в комнатах, а кто находил и ещё где-то тихий уголок – готовили уроки.
После трудового дня на вечерней линейке ребята рапортовали своим командирам  о выполнении заданий – по-деловому, со всей ответственностью.
Но не только отлично учиться и прилежно трудиться умели эти ребята. Умели они и отдыхать! Сколько раз они выступали со своими концертами перед населением! А какие на всю жизнь запомнившиеся вечера отдыха устраивали у себя дома, в лагере (ведь лагерь для них  стал теперь домом родным)! Вот кружатся в вихре танца Харальд  Ильвес, Володя Николаев, Кальо Полли, Муля Тамм, Тамара  Крончевская, Валя Тазлова, Сальме Кару, Айно Саан. Вот звучат звонкоголосые песни на украинском, молдавском, эстонском языках. А вот уже раздаются русские песни в едином хоре под неизменный аккомпанемент любимца военного Артека Алёши Дибровы.
Шуточные сценки, затейливые аттракционы, эстафеты… И, глядя на эту развеселившуюся многонациональную  семью, женщины села, придавленные горем, непомерным трудом, постоянным недоеданием и недосыпанием, забывали на время о тяжком лихолетье, оттаивали душой. В их сердца вселялась уверенность: нет, никакая чёрная сила не сможет сломить нашего народа, не быть злому ворогу на Советской земле! Такие мысли уносил каждый, кто находился в концертном зале или присутствовал на вечере отдыха.
Утром и взрослые, и дети с удвоенной силой возьмутся каждый за своё дело и будут выполнять его с любовью, с душой. Знали: это удар по врагу. А пока…
                Опускается ночь над Артеком,
                Разойтись по палатам пора.
                Перекличку ведёт с человеком
                Часовой наш Церковка-гора.
                Вместе дети Советской страны –
                Белорус, украинец, казах –
                Спят спокойно вдали от войны,
                Шум прибоя им снится в горах.

         
С Колей Таня встретилась только две недели спустя. Сначала он высказал ей свою обиду, что она не показалась ему по приезду, но Таня объяснила ему и причину возвращения, и почему сейчас всё ещё не дала ему знать о себе. Коля понял и пошутил:
- Это невестке отместки. Я дольше мучил тебя.
- А ты мучился? – с любопытством спросила Таня.
- И не только я. Миша тоже переживает.
- Я не знаю, будем ли мы вообще сейчас видеться. Знаешь, какой строгий у нас начальник.
- Ну, это мы ещё посмотрим. Что-нибудь придумаем. С девяти до одиннадцати ты ведь свободна.
Таня попросила Колю отправить посылку в Бийск.
- Да я сам послезавтра еду в город, давай адрес, я занесу.
Так и сделали.
В комнате, куда поселили Таню, сложилась очень дружная четвёрка: Нина Храброва, Ира Мицкевич, Таня и Муза Друбажева – медсестра. И почему-то вскоре возникли клички: в разговорах между собой Нину стали называть «Ник», Иру – «Митька», Музу – «Мик», а Таню переделали  в «Тик», но ей это не понравилось, и она стала «Тико», иногда Нина называла её ласково «Тикоша».
Однажды на имя Нины Храбровой, ответственной вожатой за эстонскую группу, пришла телеграмма от имени правительства Эстонской ССР. Она назначалась уполномоченной по Алтайскому краю по сбору средств на танковую колонну «За Советскую Эстонию». Гурий Григорьевич сказал коротко: «В стороне оставаться нельзя».
Посоветовавшись, Нина со своими эстонскими ребятами решили давать платные концерты. Сначала начальник лагеря возражал, но иного выхода не было – согласился. Самодеятельность у эстонской группы была отличная. Общими силами разработали программы, и ребята стали давать концерты не только в Новой, но и в Старой Белокурихе. Ланда со своими «швеями» - Адой, Айной, Астой – готовили костюмы: на белые блузки и рубашки нашили эстонские национальные узоры. На тёмных юбках, извлечённых из домашних чемоданчиков, хранившихся на складе, нашивались цветные полоски. Сшили даже национальные головные уборы.
Репетиции шли ежедневно. Аккомпанировал на баяне Алёша Диброва. Обязанности конферансье исполняла Тамара Крончевская. Объявит номер – и тут же вливается в танец или в хор. Юра мельников и Кальо Полли написали красочные афиши, в которых указали, что сбор средств – в фонд танковой колонны. Успех был неописуемый!
Но концерты эстонской группы – это не единственный вклад в работе Артека для помощи фронту. Не раз устраивались и общелагерные концерты. Кроме того, ребята ведь принимали участие и в работе на ферме, в саду… Их руками было заработано и перечислено в фонд Красной Армии 117 тысяч рублей. Вклад артековцев в оборону страны был отмечен благодарственной телеграммой Верховного Главнокомандующего. Ребята почувствовали себя не просто повзрослевшими, но и полезно повзрослевшими.


В декабре 1943-го года проводили на фронт своего любимца, незаменимого баяниста Алёшу. Вскоре узнали, что он принимает участие в боях за освобождение родных мест своих друзей-артековцев из Прибалтики.
Новый 1944-й год встречали уже без сопровождения Алёши. Ребята, особенно старшие девочки, заметно грустили. Неожиданно появился Володя Дорохин с баяном в руках. Все знали, что играть он не умеет, удивлённо заоглядывались. Следом за Володей подходил молодой лейтенант с повязкой на глазу. Таня повернулась в ту сторону, куда все вдруг стали глядеть, и сердце её застучало так, что, наверное, заглушало все шумы и разговоры. – «Что он надумал? Зачем явился?» – с беспокойством подумала она. А Коля (это был именно он), как ни в чём не бывало, уже шёл рядом с Володей и здоровался со всеми, кивая головой направо и налево. Володя подошёл к  начальнику лагеря:
- Гурий Григорьевич, я вот встретил знакомого товарища, пригласил к нам на праздник. Он играет на баяне, пусть хотя бы в этот вечер заменит нам Алёшу, а то, я смотрю, девчонки совсем скисли. – Начальник одобрительно похлопал Володю по плечу:
- Молодец, Володя, - и подал руку лейтенанту, представился:
- Ястребов Гурий Григорьевич, начальник лагеря.
- Швецов Николай.
- Где воевали?
- На Сталинградском. Вышел из строя в Сталинграде.
- Бывал и наш Артек там. Кое-что видели своими глазами. До Камышина добирались под обстрелом фашистских самолётов.
Коля взял в руки баян, тронул клавиши. Ребята сразу оживились. Начался весёлый хоровод. Весь вечер радостно звенели детские голоса, раздавался смех, не прекращались танцы, национальные пляски.  Под аккомпанемент струнного оркестра эстонский «тульяк» сменяла  украинская «гуцулка». Русский «трепак» чередовался с белорусской «лявонихой». Черноглазая Тамара Ткаченко и Галя Товма лихо исполнили свою народную пляску «молдовеняска». А любители стихов тоже не остались в долгу: тихий, воспитанный белорусский мальчик Яша Бергер, подошёл вплотную к нарядной ёлке и, вытянувшись, широко расставив ноги, зычно, совсем по-взрослому, громыхнул:
- «Я волком бы выгрыз бюрократизм!»
Оля Брейтман, тоже из белорусской группы, очень маленькая девочка, замечательно прочитала стихи Агнии Барто. Одним словом, вечер прошёл великолепно.
Перед уходом Коля улучил момент подойти к Тане. Поздравили друг друга. Он передал ещё Тане открытку от Миши.
А в конце января Володя Дорохин всё-таки добился своего: его взяли на фронт, где он в первом же бою и погиб.
                ***
             По вечерам: и до, и после ужина – время для отрядной работы. Вожатым оставалось только два часа – с девяти до одиннадцати вечера. Четверо девушек из 10-й комнаты бегали на танцы в курортский клуб. За неимением «нарядов» для всех, приходилось чередоваться. Имелось только тёмно-синее шерстяное платье у Нины и шевиотовая, цвета какао с молоком, юбка с шёлковой блузкой – у Тани. В них-то и ходили по очереди: Нина с Ирой, Таня с Музой. Задержаться нельзя: в 11 часов дежурный закрывает дверь, и нарушителя ждёт наказание. Ник с Митькой – родные, артековские. Кто знает, какое наказание придумает для них начальник лагеря, а Мик и Тико -  местные. Наказание одно: увольнение с работы. И однажды Нина, как самая старшая, предложила:
- Я придумала выход, как начальника обмануть. Мы же всё равно ходим по очереди. Так вот, кто остаётся дома - дежурные, тоже по очереди. Вот шнур. На конец его привязываем щёточку и спускаем вниз в окно. Другой конец шнура дежурная привязывает к руке и может заниматься, чем угодно или ложиться спать. Опоздавшая идёт прямо к окну и дёргает за шнур. Дежурная отвязывает шнур – он падает. Опоздавшая его поднимает и идёт обратно к двери, снимает с себя обувь и, если есть что на голове, и ждёт. Дежурная в это время надевает халат, тапочки, берёт то же самое для опоздавшей и идёт встречать. В это время коридор пустой, а если кто и увидит – «ходили в туалет». Митька от восторга даже запрыгала: «Как романтично!»
Долго девчонки использовали эту  «романтику», но испортила её всё та же Митька. К лету санаторий расширился – стали приезжать отдыхающие. Радоновое лечение быстро подлечивало многих тяжелораненых. Выздоровев, они снова возвращались на фронт. Нового строительства не было, поэтому для отдыхающих выискивали все свободные помещения. Заняли и первый этаж третьего корпуса, в котором второй был полностью занят Артеком. Под 10-й комнатой, в которой жили вожатые, поселились молодые лейтенанты. Среди них был один с косматой рыжей шевелюрой – Костя. Где и как они столкнулись с Иринкой - неизвестно, но между ними некоторое время происходила какая-то молчаливая междоусобица. Ира обычно усаживалась на широкий подоконник (её кровать стояла у окна), открывала окно и, подкараулив Костю, отпускала в его адрес едкие шуточки, либо плескала водой. Нина делала ей замечания:
- Митька, прекрати. Нехорошо так вести себя.
Бесполезно. Однажды, рано утром, она опять уселась на своё место. Костя по утрам бегал умываться на речку, пробегал и на сей раз. Ирка взяла из банки горсть льняных семян и бросила прямо на голову парню – засыпала всю его богатую шевелюру. Неизвестно, сказал ли парень начальнику про проделки девчонки, скорее всего не стал жаловаться, но, видимо, рассказал про «какой-то таинственный шнур перед их окном, спускавшийся из окна сверху». Начальник решил проверить. Вечером, после отбоя ко сну, он постучался в комнату к вожатым. Дома были трое: Муза успела прийти и раздеться.
- А где Тико? – спросил он.
- Сейчас придёт, она убежала к матери зачем-то, - ответила Нина.
 Дежурила на сей раз Иринка. А она, как всегда, «для хохмы» шнур привязывала к ноге.
- Митька уже спит? А я зашёл, было, в картишки с вами сброситься. Ну, давай, Ник, сыграем с тобой в шахматы. Мы потихоньку. Как раз и Тико подбежит.
Он нарочно называл их кличками, чтоб усыпить бдительность: вот я какой душка-начальник. Сбегай-ка, Ник, принеси из комнаты отдыха шахматы. Нина убежала, а Муза уже легла в постель, отвернулась к стене. Начальник тихонько отвязал от ноги Митьки шнур, привязал его к своему ремню под пиджаком. Пришла Нина, встревоженная: Тико-то так и нет, а начальник, видать, не собирается скоро уходить. Что теперь будет?
- Ну, давай сразимся, - весело предложил Гурий Григорьевич. Партия началась.
Ровно в 12 часов шнур дёрнулся. Только теперь Нина обратила внимание, что он тянется к спине начальника. Нина похолодела. А он встал, спокойно освободился от шнура и поглядел на Нину:
- Дальше что? Как вы встречаете друг друга? – Нина, молча, подала халат и тапочки.
- Понял. Из туалета идёте, - усмехнулся он, и вышел. Нина сидела - ни жива-ни мертва.
- Сразу не впустит Таню, или завтра с линейки прогонит в назидание другим? – с тревогой думала она.
Вдруг открывается дверь, и - Нина не поверила своим глазам - вваливается начальник лагеря ростом 1 метр 85 сантиметров, могучего телосложения, с полуседой шевелюрой. А рядом, держа его под руку, юное создание – едва доходившая до плеч тому гиганту - тоненькая девчонка с роскошными, падающими на плечи волосами, в сером фланелевом халате и в тапочках. В руках у девчонки туфли, косынка и злополучный шнур. Главное – оба улыбаются. Начальник победно-торжествующе, девчонка – виновато-смущённо. Нина, поражённая, молчала.
- Вот ведь шельма, а,  – начал рассказывать начальник, - иду по коридору из конца в конец и думаю: сейчас поднимет визг, переполошит всех, в гору побежит. Подхожу к двери, слышу: прощаются: «Завтра Ник с Митькой идут, а мы с Миком дома, так что мы не увидимся. - Ладно, Танечка, дольше не виделись».  Думаю: не убежал бы - увидеть, кто он. Открываю дверь – оба ни с места. Никакого визга. Вместо того чтоб в гору побежать, эта шельма берёт у меня из рук халат, надевает, берёт тапочки, переобувается. Туфли подмышку, косынку и шнур – в руку. Берёт меня, меня – начальника лагеря(!) под руку, и мы чинно, важно прошествовали по всему коридору. И вот мы здесь. Каково? А? А её лейтенантик-то, по-моему, больше растерялся, чем эта шельма. Так и стоял на крыльце, пока мы дверь не закрыли. Да нет, конечно же, он не трус. Раз воевал и имеет ранения, - успокоил начальник Таню, всё ещё стоявшую в халате, - это он за тебя переживает… Нет, за то, что она так смело повела себя, я её наказывать не буду, - обратился Гурий Григорьевич к Нине. - А лейтенантик-то, думаешь, кто? - продолжал он говорить Нине, -  тот самый «знакомый товарищ» Дорохина, помогавший нам веселиться в Новый год. И ведь тоже не смутился… Интересно, знал ли Володя, кого он тогда привёл? Может, сговорившись, «встретил-то»? - Эх, Володя, Володя, теперь уж ничего ты нам не расскажешь. Ну, я пошёл, - добавил он. Партию в другой раз доиграем. Спокойной ночи.
Долго ещё шушукались Ник с Тико, а утром, рассказывая Мику с Митькой, долго все хохотали доупаду. А начальник лагеря первые несколько дней, встречаясь с Таней, вместо приветствия прикладывал руку к одному глазу и улыбался.
                ***
Была в лагере ещё одна бригада: те, кому перевалило за 15 и 16 лет, были направлены на лесозаготовки на лесной кордон в горную тайгу, далеко за перевалом. Ребята помогали лесорубам спиливать могучие сосны и берёзы, обрубали сучья, раскряжёвывали и общими силами скатывали поближе к реке. Здесь, на берегу, другая часть бригады толстые комли распиливали на чурки, раскалывали и складывали в поленницы. Весной, когда разольётся Белокуриха, начнётся сплав.
С 1-го февраля на две недели направили туда и Таню, как вожатую, ответственную за бригаду. В бригаду входили мальчики: Лембит Рейдла, Харальд Ильвес, Игорь Сталевский, Карл Хеллат, Харри Лейдеман, Виктор Кескюла. Они помогали непосредственно лесорубам. Ответственный за их поведение, работу, за безопасность – Виктор.
В ведении Тани девочки: Роза Игольникова (медсестра), Иоланда Рамми, Валя Тазлова, Этель Аэсма, Эллен Айа, Тамара Крончевская. Они работают на берегу на распиловке. Жили все в бревенчатом домике. Мальчики в одной комнате, девочки – в другой, между ними кухня. Раз девочек вместе с Таней было семь, то приготовление пищи на всех входило в их обязанность. Мальчики приносили воду с ручья и дрова. В свободное время мальчики играли в шахматы, в домино, иногда в карты. А девочки привезли с собой книги. Первой начали читать Жорж Санд «Консуэло». Четверо из девочек были из эстонской группы, читать по-русски плохо могли, поэтому чтение вслух вменили  в обязанность Тане. Книга настолько заинтересовала их, что они освободили Таню от дежурства по кухне. И работали так усердно, что часто норму выполняли раньше положенного времени, но никогда не халтурили: чурки пилили положенной длины, раскалывали тоже нормально и поленницы укладывали тоже плотно. Только разве чуть-чуть сокращали время на передышки. Утром выходили на работу к 8-ми часам. С 12 до часу обедали, заканчивали в пять  часов и скорее бежали домой, благо бежать было совсем не далеко. Дежурная начинала готовить ужин, иногда ей ещё кто-нибудь помогал. А Таня усаживалась посреди комнаты, чтоб всем было хорошо слышно, и начинала читать. Читала она громко, выразительно и старалась помедленнее, чтобы эстонские девочки всё понимали. Иногда мальчишки, видя, что девочки с таким интересом слушают чтение Тани, тоже заходили и присоединялись к ним. Через две недели эту бригаду сменила другая. А вот весной на сплаве приходилось работать всем, кроме самых  младших. По первой, самой большой воде, сплавляли брёвна, которые по очень бурному потоку часто вставали торчком, образуя заторы. Приходилось на речных поворотах  и водопадах орудовать баграми, расталкивая брёвна. Труд, конечно, не для ребячьих и девчоночьих рук, но других не было, и это понимали все. Приходили домой уставшие, мокрые до ушей. Здесь их встречали находившиеся дома малыши и, как муравьи, облипали «рабочий люд»: одни стаскивали со старших рабочую одежду, другие тащили её в прачечную, третьи уже развешивали в сушилке на деревянные шесты или верёвки.
Помылись, обсохли, сытно поели – и усталости, как не бывало! Детство, молодость своё берёт. Зато на вечерней линейке, рапортуя своим командирам, этот «рабочий люд» полон гордости за свой вклад в общее дело: они на своём трудовом фронте тоже приближают Победу! Теперь ребята часто толпятся у большой карты Советского Союза, которой ведает Первый отряд, продвигая красные флажки вперёд, на запад. Всё чаще раздаются крики «ура!»: чуть не каждый день освобождался чей-нибудь родной городок или районный центр. Ребята всегда внимательно слушали информацию с фронтов и вообще политинформации, которые проводились ежедневно. Теперь Таня поняла, что артековцы не только отлично учились, но так  же умели и трудиться. И здесь не только перед вожатыми, а перед всем обслуживающим коллективом была поставлена цель: «сохранить детей здоровыми, воспитать их в духе интернациональной дружбы и товарищества».
- А достичь этого можно только при отличной дисциплине и правильно организованном труде, - постоянно напоминал начальник лагеря. Об этом помнили все вожатые, знали об этом и дети.
                ***
Окрепнув морально, физически и материально, Артек уже с 1-го марта 1943-го года принимает посменно пионеров Сибири и Урала. Приехавших из Крыма ребят стали называть «старыми» артековцами, а вновь приезжающих – «новыми». «Старые» были всегда примером для «новых», с удовольствием приходили в отряды, разучивали с новенькими  любимые артековские песни, танцы, игры.
Таня с успехом прошла испытательный срок, что-то вроде «университетского курса» в «старом» Артеке, и с заезда новой смены с 1-го марта ей дали отряд из «новых», сибирских ребят.
Для вожатых был расписан график поездок в Бийск – встречать с поезда новеньких. По дороге Бийск–Белокуриха полагалось делать остановку в селе Смоленском, где до войны был заезжий дом для белокурихинских курортников.  По пути надо было переехать две могучие сибирские реки. Бию переезжали по широкому длинному мосту, а Катунь – на пароме. Часто эта река устраивала большие неприятности: во времена ледохода весной и  рекостава осенью. Приходилось сутками сидеть на берегу этой своенравной реки.
Чаще других приходилось  на эти встречи  ездить Нине и Тане, потому они так крепко и сдружились на всю оставшуюся жизнь. Нина была вожатой на Первом отряде вместо Володи Дорохина, а Тане дали Второй, на котором раньше была Нина. Таню теперь подстерегала одна беда в будущем: она так привязывалась за месяц к детям, что не замечала, как смена подходила к концу, и она с болью, со слезами провожала ребят, и первые два-три дня с трудом привыкала ко вновь прибывшим. А потом всё повторялось сначала. В апреле Нину отозвали на курсы по подготовке вожатых края. Встал вопрос, кому поручить на этот месяц её Первый отряд.
- Тане Бурыкиной, кому же ещё? – уверенно заявила Нина.
- Ты думаешь, справится,- засомневался начальник, – не забывай, что именно в эту смену нам пришлют 12 допризывников, передовиков-трактористов. Особое указание крайкома партии – обеспечить хороший отдых будущим танкистам. Они ровесники её, а, если и помоложе, так на год-полтора, не больше.
- Хорошо, не Таню, так кого Вы предлагаете, Иринку? Ей всего 16! Вместо Тоси будет Володя Аас. Он хоть и  «старый» артековец, но всё равно ещё слишком молод.
- Да нет, Володю я не поставлю. Кто их знает, что за оторвяжники приедут из колхозов. Я вот думаю, не перевести ли нам на этот месяц Музу из сестёр в вожатые? – Нина захохотала.
- Это ещё что? – посуровел начальник. - По-моему, мы очень серьёзный вопрос решаем, а Вы в хохот. ( В некоторых случаях Гурий Григорьевич переходил на официальное обращение).
- Извините Гурий Григорьевич. Смеюсь потому, что Музу я даже на 4-й отряд не поставлю: абсолютно бесхарактерная. Внешняя её солидность ещё ни о чём не говорит. Раз некого поставить, оставляйте меня дома.
- Я что, вас  обеих с Тосей сам туда направляю? Тот же крайком -  не раньше, не позже и допризывников навязывает, и вожатых забирает. С ним ведь, не со мной - не поспоришь.
Нина про себя подумала: «Ага, с тобой поспоришь», - а вслух сказала:
- Выходит, кроме Тани – некого.
- Шут с тобой – ставь свою Тико. Но смотри у меня:  головой отвечаешь.
Вечером Нина передала Тане весь диалог с начальником. Таня испугалась, расстроилась.
- Ну, что ты, Нина, мне страшно. Они сомнут меня по дороге в столовую. Разве они пойдут строем? А на зарядку? Да ни за что они не пойдут на неё.
- Ничего, Тикоша, я верю в тебя. Справишься. Главное, не показывай им, что боишься. Держись увереннее. Сразу бери быка за рога. (По Тане пробежала дрожь: она вспомнила Бугая). Если они нарушат строй или не пойдут на зарядку, сразу же по горячим следам накажи. По пустякам не придирайся. А за серьёзный проступок примени «строгий постельный  режим». Но и тут не всех наказывай, а старайся разглядеть зачинщиков: одного, двух - не больше. Коллективное наказание пользы не даст. И ещё советую, как бы тебе трудно ни было, постарайся справиться сама, одна, не ходи с жалобой к начальнику. Это очень важно. Ну, с Богом, Тикоша. Желаю тебе успеха. А теперь – спокойной ночи. Завтра мы с Тосей уезжаем в Барнаул. Не дрейфь.
Итак, Нина с Тосей уехали. Таня почувствовала себя неуверенно, будто из-под неё выбили опору, колышек, на который она опиралась. Снова стали одолевать сомнения: «А вдруг не справлюсь, что тогда? Позор!» Но девушка умела уже взять себя в руки, приказывать себе:
«Хватит, не раскисай! Может, не так уж и страшен чёрт, как его малюют. Подумаешь, передовики-трактористы! Раз они передовики, значит, и взгляды у них должны быть передовые, а у будущих танкистов не может не быть патриотических чувств. Ну, может, и будет  какой-нибудь один «урод в семье» - пускай! С одним справлюсь», - утешала себя Таня. Понежившись ещё немного в постели, она бодро вскочила. - «Скорей бы уж, а то эта неизвестность только страхи усиливает».
Вчера проводили последних ребят, барнаульских. Сегодня надо подготовить всё для приёма первой партии новой смены. Встречать в город поехали Володя с Музой и Иоланда, как самая заботливая, опытная в общении с детьми. Не успела Таня уйти в свой 4-й корпус, её пригласил начальник к себе.
- Ну, что, Таня, волнуешься?
- Есть немного.
- А, может, на первые два-три дня подбросить тебе кого-нибудь на помощь? Хотя бы Риву Черноморец и Натана Остроленко? Хорошие ребята. Помогут.
- Нет, Гурий Григорьевич, не надо. Если я в первые дни буду прятаться за кого-то, тогда уж я и вовсе не справлюсь – придется уходить из лагеря. Лучше я сама, одна.
- Ну, хорошо. Иди. Желаю успеха.
Прибыли ребята в 10 часов. Тане повезло: в её отряд прибыло сразу 25 человек. Остальные 5 или 7 приедут завтра. Хорошо, когда отряд укомплектовывается в два-три дня. Можно сразу приступать к работе. Допризывников прибыло только 11, один - из какого-то отдалённого района -  опаздывает. Сегодня организационный день: баня, медосмотр, «утруска» отрядов. Таня сразу же обратила внимание на двоих. Ещё не зная их фамилий, кто они, откуда, она взяла на вооружение этих двух парней. После медосмотра она уже знала, что один из них допризывник. Черногоров Николай из Троицкого района. Ему шестнадцать с половиной лет. Он самый старший из всех трактористов и выглядит на все восемнадцать, а то и больше. Именно этот парень вызвал у Тани недоверие. Вёл он себя как-то вызывающе: на остальных ребят смотрел свысока, с персоналом пытался разговаривать панибратски. Другой, всё время державшийся рядом с Черногоровым, Подорожкин Андрей из Барнаула - какого-то папеньки сынок. Ему 15 лет. Познакомились, видимо, в дороге, и Черногоров тут же подмял его под себя. Держался всё время поблизости от них щупленький парнишка Смолярчук Саша 14-ти лет. Видимо, они с Андреем друзья, а, может, просто из одной школы, потому он и держится вблизи от них. Остальные ребята показались Тане нормальными. Девочкам, их было всего восемь, по 13-14 лет.
После ужина все вожатые разобрали каждый своих ребят в свои комнаты. Пошли знакомиться и знакомить ребят с режимом дня, с требованиями, расселять их по комнатам.
При знакомстве с режимом, первым подал голос Черногоров:
- А почему так рано подниматься? Мы и так всё время поднимались в 5 часов. Мы, знаешь, в колхозе не в «кошки-мышки» играли, а хлебушко выращивали. Мы -  хлеборобы!
- А почему ты от имени всех выступаешь? Каждый сам может высказать своё мнение.
- А может, у них нет его своего-то мнения. И ты мне не указ!
- Во-первых, не «ты», а «вы».
- Ой, рассмешила! Да тебе сколько лет-то? Туда же – «Вы…»
Таня не дала ему дальше выступать:
- Не будем считать, кому сколько лет. Я – вожатая,- сказала она совершенно  спокойно, но твёрдо. А вы все – мои воспитанники, мои подопечные, пионеры, комсомольцы – не важно. И должны соблюдать субординацию.
Таня нутром почувствовала, что первую атаку она одолела. Черногоров ещё сделал попытку вступить в пререкания, но уже без прежней наглости:
- Я, может, отоспаться сюда приехал, - высказался теперь уже только от себя.
- Пожалуйста, кто не доспал утром, всегда может наверстать днём. Для этого у нас существует «абсолют», т. е. тихий час с 2 до 4 часов.
- Вот ещё, днём…
Таня опять прервала его:
- Довольно, Коля (она дала понять, что он для неё не только «Черногоров», но и «Коля», как и  все остальные ребята). Мы с тобой пообщались, есть ещё и другие ребята. И вопросов тоже немало. Дошло дело до закрепления мест в комнатах. Узнав о том, что они с Подорожкиным будут в разных комнатах, Коля опять взъерошился:
- Так не пойдёт, мы так не договаривались. С Подорожкиным мы будем в одной комнате и вот на койках рядом, – он указал на рядом стоящую кровать.
- А я и не думала ни с кем договариваться, - возразила вожатая и зачитала списки, кто в какой комнате. Смолярчук с Подорожкиным оказались в одной комнате, чему Саша был явно рад.
– А теперь спокойной ночи.
Она зашла в каждую комнату, ещё раз напомнила всё, что предстоит сделать после подъёма до завтрака, и ушла к себе. Обменявшись с Митькой впечатлениями за день, Таня рано легла спать. Ей хотелось одной обдумать каждый свой шаг, взвесить каждое своё слово за сегодняшний день и хорошо продумать план действий на завтра. Девушка прекрасно понимала, что сегодняшняя выходка этого  «хлебороба» - всего лишь пробный камень. На этом он не остановится. Интересно, что на очереди? Понимала Таня и другое: несмотря на то, что в сегодняшней перепалке она вроде бы и одержала верх – это ещё далеко не всё. Предстоит серьёзная борьба с этим самоуверенным и довольно наглым «передовиком».
«Очень хорошо, что я их разделила с Подорожкиным, и Смолярчука не оставила с ним, а то он и его привлёк бы к себе в союзники. Остальные мальчишки вроде бы не склонны его поддерживать».
Вопреки ожиданиям, спала Таня хорошо, отдохнула. В семь часов Юра Мельников, из белорусской группы, прогорнил подъём. Таня побежала к своим.
- Как, тётя Дуся, всё в порядке? Нарушений никаких не было? – спросила она дежурившую в эту ночь санитарку Дусю Шипунову.
- Да все спали. Только сразу после Вас из 12-й палаты парень забегал в енту вон комнату, но я его оттеда сразу шуганула.
- А какой парень-то, не заметили?
- Дак я же сразу и глянула в 12-ю-то.  Вот та кровать, в левом-то углу, и была пуста.
- Спасибо, тётя Дуся. Ясно, кто это был.
Таня прошлась по комнатам – кровати у девочек заправлены все аккуратно. У мальчиков в 13-й тоже заправлены все, но некоторые небрежно. В 12-й почти у всех заброшены кое-как, а у Черногорова вообще не заправлена.
- Та-ак, вызов, - подумала вожатая, - ну, что ж, посмотрим, чья возьмёт.
Зарядку проводил Беня Некрашиус.
- Как они? – спросила Таня.
- Неважно, дисциплины нет, - коротко ответил Беня.
Таня построила отряд в колонну по два: «Наш отряд старший. Будете ходить в столовую последними. Первыми идут малыши - 4-й отряд».
Построились более-менее нормально, хотя и не без толкотни. Только вышли за мостик, вошли в аллею, Черногоров скомандовал:
- Бегом марш!
И, как стадо диких баранов, весь – заметьте: весь отряд, помчался вперёд, толкая впереди идущих,  обдавая всех ребят грязью и водой из луж после прошедшего ночью дождя. Таня ускорила шаг, но не побежала догонять. Кипя от негодования, она вошла в зал столовой. Вожатая знала, что здесь обслуживает бригада девочек из «старых» артековцев, а они порядок знают отлично и придерживаются его неукоснительно. Первый отряд уже сидит за своими, ещё не накрытыми столами, и многие стучат ложками.
Таня  приказала сначала себе быть спокойной. Потом подала команду:
- Первый отряд, встать!
То ли голос вожатой прозвучал, как металл, хотя и совсем негромко, то ли эти «бараны» поняли, что поступили архиплохо, но вожатой повторять не пришлось: провинившиеся все, как один, быстро вскочили. В зал входили уже малыши, все забрызганные грязью. Таня подала вторую команду:
- Всем по одному выйти из-за столов и пройти в свободный угол, построиться и ждать следующую команду.
Четвёртый отряд спокойно занял свои места, и все начали кушать. За ними зашли Третий и  Второй отряды. Первому отряду последовала ещё одна команда:
- Всем выйти на улицу и построиться в колонну по два. - Таня вышла следом и увидела:  колонна стоит лицом к двери в столовую, Черногоров в паре с Подорожкиным стоят почти на ступеньках. Видимо решили, что их сейчас поведут в зал, и они так же, как другие отряды, бесшумно займут свои места. Но вожатая уже давно решила по-другому.
- Отряд, кругом!
Все повернулись спиной к двери. Первые оказались последними.
- Подорожкин, выйти из строя!
Вышел.
- Поведёшь отряд, не нарушая строя, до корпуса. В корпус не входить. В строю должна быть тишина. Идти спокойно.
Таня встала рядом с Черногоровым, т. к. он оказался один, замыкающим.
Всю дорогу шли молча, никто не проронил ни слова. В Артеке строго было запрещено наказывать голоданием. При любом проступке, ребёнок должен быть накормлен. Но эти-то ребята ещё не знали такого порядка и, как многие сознались потом, думали, что все они остались без завтрака.
У самого подъезда своего корпуса, Подорожкин дал команду остановиться. Таня вышла на крыльцо.
- Вы поняли, ребята, свой безобразный поступок?
Раздался не очень дружный ответ: «Да-а».
- Не всех слышу!
- Да-аа! - Раздалось уже дружнее.
Таня внимательно следила за Черногоровым и Подорожкиным. Они молчали. Смолярчук, косясь на них, еле пошевелил губами.
«Ладно, с вами будет отдельный разговор», - подумала вожатая.
- Сейчас вы пойдёте, как положено - строем, обратно в столовую. Малыши,  наверняка, уже покушали. Если будут уже выходить, пропустите их, зайдёте в зал и спокойно займёте свои места.  Шума не создавать. Всем ясно?
- Да-а-а! – теперь уже дружно.
До обеда время прошло незаметно: ещё организационные вопросы, знакомились с планом работы, вожатая знакомилась с ребятами поближе, прибыло ещё восемь человек. Теперь отряд состоит из тридцати трёх человек, из них двенадцать девочек.
Обед прошёл нормально. После обеда  - два часа «абсолют». Улеглись все. Вожатым можно и отдохнуть. Таня опять уединилась. Было о чём подумать. Всё ли правильно она сегодня сделала? Кажется, всё. Нельзя же было за такое вопиющее нарушение ограничиться словесным нравоучением. А что весь отряд прогнала туда-сюда? Нина говорила, что коллективное наказание пользы не даёт. Но они же все до одного побежали. Один дал команду, а побежали-то все. Нет, всё правильно. А вот, что делать с этими двумя? Может, они всё-таки поняли, и не надо их больше наказывать? Ведь на обед сходили нормально, спать безропотно легли. Ладно, хватит с них этого.
Таня не пошла в свой корпус, чтобы не попасться на глаза начальнику: не хотелось, чтобы он раньше времени выспрашивал, что да как, предлагал опять помощь «старых» артековцев.
Кончился тихий час. Таня зашла сначала к девочкам. Здесь всё в порядке. Все даже поспали хорошо. Пошла к мальчикам.
- А где Подорожкин и Смолярчук?
- А они пошли на какую-то Церковку.
- Та-ак. А ещё кто пошёл? – Зашла в другую комнату. Так и есть: нет Черногорова и того, кто прибыл сегодня.
«Ну, друзья, будет вам Церковка!» - Теперь Таня не сомневалась: придётся устроить им «строгий постельный режим». Она даже не боялась, что не получится. - «Получится. Они его заслужили».
«Беглецы» появились только к самому ужину. «Проголодались. Сейчас я вас угощу», - сердито подумала вожатая. Она велела всем зайти в свои комнаты. Начать решила со старшего. Зашла в двенадцатую комнату. Пришедшие с «прогулки», смеясь, что-то рассказывали остальным. Увидев Таню, замолчали.
- Ну, что же вы умолкли? Продолжайте, я тоже послушаю.
Подошла поближе, спокойная.
- Черногоров, а ты почему зашёл в комнату в обуви?
- Ой, я забыл. Сейчас сниму.
- Да уж сними. Сделай одолжение.
Снял, отнёс к порогу:
- Выносить не буду, всё равно скоро на ужин идти.
Прошёл к кровати, сел на постель.
- Зря садишься. Снимай рубашку.
Снял.
- Снимай майку.
Смотрит, ничего не понимая:
- Зачем это? – ухмыльнулся. - Бить будете?
- Не буду. Снимай майку.
Снял молча. Мальчишки захихикали, тоже ничего не понимая.
- Снимай брюки.
- Да Вы что? А вдруг я без трусов?
- Снимай брюки! Разбирай постель – и под одеяло.
- Таня!
- Снимай брюки – и под о-де-я-ло!
Снял, со злостью бросил на пол. Лёг.
- Снимай трусы.
- Вы с ума сошли!!
- Нет, я не сошла с ума. Снимай!
Все замерли. Ждут. Его напарник сидит: то краснеет, то бледнеет - ждёт своей очереди. Таня повторяет тихо, но твёрдо:
- Снимай трусы.
Снял, бросил туда же, на брюки.
Таня обратилась к новичку:
- А с тобой мы даже не успели ещё познакомиться. Кажется, Иван Новиков? Продолжим знакомство завтра. А сейчас помоги своему вожаку. Ты ведь тоже ходил с ним?
- Да, ходил.
- Ну вот, собери его одежду, пожалуйста, и положи в шкаф.
Иван сделал, как просили. Таня подошла, закрыла на замок и положила ключ в карман.
- Ну, и дальше что? Сколько я так буду лежать?
- А давай посчитаем, сколько раз ты проштрафился: зарядку почти сорвал – раз, безобразный поход в столовую – два,  не соблюдал «абсолют» - три, подбиваешь других к нарушению порядка – четыре. Итак, четыре нарушения – четверо суток. Но на первый раз можно ограничиться двумя. Вот, двое суток полежишь, подумаешь. Может, поймёшь, что не с того начал свой заслуженный отдых, хлебороб.
- А что, я голодом буду лежать эти двое суток? А в туалет как без одежды?
- Всё тебе будет. И с голоду не умрёшь, тебе будут приносить всё полностью и горячее. А в туалет? Няня будет подавать тебе и утку, и судно - только скажи. За тяжело больными у нас уход отменный.
- Я что, больной что ли?
- А какой же ты? Ты не просто больной, а тяжело больной, которому прописан строгий постельный режим, которому вставать не положено. Ведь здоровые люди так не ведут себя, не поступают, как ты.
- А почему это меня одного наказали? Я ведь не один ходил.
- А ты не один и будешь наказан - на пару с Подорожкиным.
- А Смолярчук с Новиковым? Они ведь с нами вместе были!
- Неужели ты думаешь, что это они вас с Андреем соблазнили на это нарушение? Наказываются зачинщики. А в данном случае – это вы с Подорожкиным. Всё. Тебе есть о чём подумать.
Та же сцена повторилась и с Подорожкиным, с той лишь разницей, что этот меньше сопротивлялся.
Первое время «герои» и вели себя по-геройски: делали вид, что им даже нравится получать завтрак, обед и ужин в постель. Но скоро дошла очередь до утки и судна. Тут уж было не до бравады. Первым взвыл старший. Он посылал послов одного за другим к вожатой, просил одежду у ребят «сбегать и обратно», но все были предупреждены, что за такую услугу, они сами будут наказаны так же. А вожатая решила раз и навсегда проучить этого заносчивого наглеца: пусть хотя бы раз воспользуется судном, испытает этот позор сполна. Подорожкина через сутки освободила, а Черногорова продержала чуть ли не до конца. В присутствии всех ребят он попросил прощения у вожатой.
- А ты не только передо мной виноват. Ты же всех ребят, все три отряда облил грязью. Помнишь аллею, полную луж? А на свой отряд навесил ярлык до конца смены. Думай ещё.
- Как мне это исправить, Таня, подскажи, пожалуйста.
- Вот теперь вижу, что ты начинаешь осознавать. Пообедаешь ещё здесь, после «абсолюта» получишь одежду. На ужин поведёшь отряд в столовую, а на вечерней линейке - перед тобой возможность исправить свои грубые нарушения. Думай, как тебе поступить. А, может, тебе ещё дать время на обдумывание?
- Нет, я всё сделаю, как надо.
Таня, хотя и понимала, что парень всё осознал, но переживала не меньше  Черногорова: а вдруг он ещё что-нибудь выкинет.
После ужина вожатые спросили, что она решила с провинившимся. Все понимали, что виноват, в основном, Черногоров. Подорожкин просто слабак, потому так быстро и попал под его влияние. Таня сказала, что он обещал извиниться на линейке перед всеми.
- Но я боюсь, как бы он не выкинул ещё чего, - созналась она.
- Не выкинет, - успокоил Аас. – А ты молодец: добилась своего. Нина будет довольна. Ты видела, как он провёл отряд на ужин? Хотел тебе совет дать, но воздержусь. Посмотрим на твои дальнейшие шаги.
Юра прогорнил сбор на линейку. Отряды довольно быстро построились, затихли. За отсутствием Тоси, она после Дорохина назначена старшей вожатой, на линейку приходит сам начальник лагеря. Таня забеспокоилась вдвойне: не сдрейфит ли Черногоров. Началась сдача рапортов. Прозвучали рапорта  Бени, Володи, Иры. Подошла очередь Таниного отряда.
- Отряд! На рапорт начальнику лагеря – стоять смирно!
Взметнув правую руку над головой, чеканя шаг, как когда-то Женя Житков, вожатая пошла вдоль половины строя.
- Товарищ начальник лагеря! Первый отряд новой смены сформирован полностью. В отряде тридцать три человека – двенадцать девочек, мальчиков – двадцать один. За организационный период произошло два грубейших нарушения. Организаторы нарушений порядка Черногоров Николай и Подорожкин Андрей были наказаны.
- Характер наказания?
- Строгий постельный режим на двое суток.
- Серьёзно. Впервые в истории военного Артека!
- Черногоров просил разрешения выступить перед линейкой. Рапорт сдан! Вожатая отряда Бурыкина.
- Рапорт принят! Вольно!
- Отряд, вольно!
- Ну, что, орлы, дадим слово Черногорову? – обратился начальник к линейке ребят.
- Дадим! – дружно ответили все.
Черногоров вышел и сначала, повернувшись лицом к начальнику, подробно рассказал о своих «подвигах» и ответил на вопросы начальника.
- Ну, и чем ты объяснишь своё поведение?
- А ничем. Своей глупостью. Решил, что унизительно подчиняться какой-то девчонке-школьнице.
- Ну, и как тебе эта девчонка? Решил подчиниться?
- Да, побольше бы таких девчонок!
- А что ты ребятам-то хотел сказать? Говори, послушаем.
Парень повернулся к линейке:
- Ребята, я очень глупо повёл себя, виноват перед вами, перед всеми вожатыми, особенно перед нашей Таней. Простите меня все. И вы, ребята, никогда не поступайте так.
Наступила такая тишина, что Таня испугалась. Володя чуть заметно махнул рукой, как волшебной палочкой, и более сотни детских голосов одновременно выдохнули:
- Мы прощаем! Верим: больше не подведёшь. Теперь мы знаем -  верной дорогой пойдёшь!
И снова тишина. Такого не только Таня, сам начальник лагеря не ожидал. Таня увидела, как подозрительно заблестели глаза у Черногорова, она поспешно сказала, кивнув ему: «Становись на место».
Начальнику тоже, видимо, было не по себе, он ничего не стал говорить, просто очень спокойно сказал:
- Все свободны.
Через десять  минут все дети были в постелях. Вожатые, не сговариваясь, все четверо зашли в пионерскую комнату и застали там начальника. Гурий Григорьевич внимательно посмотрел на каждого по очереди и спросил Володю:
- Твоя идея с речёвкой?
- Моя.
- А какова Таня, а? Как будто родилась в Артеке. Признаюсь: не ожидал, боялся доверять ей Первый отряд. Теперь вижу, права была Нина.- Володя поспешно сказал:
- Не будем мешать ей советами, что делать дальше – пусть действует сама.
 Начальник, смеясь, поддержал его:
- Да какие тут советы? Она нас с тобой поучит. Дерзай! – кивнул он Тане и направился к выходу, - идёмте все домой.
На следующий день после завтрака во всех отрядах шли выборы советов отряда. Таня решила положиться на ребят – пусть выбирают сами. Только предупредила:
- Будете предлагать – обязательно защищайте свою кандидатуру, поясняйте, почему именно его, или её, а не другого.
Самой первой бала названа фамилия Черногорова, и все дружно объясняли:
- Он прошёл такое испытание, всё понял, и его все будут слушаться. Совет отряда был избран быстро. Таня со всеми предложениями согласилась. Председателем единогласно был избран Черногоров, и Таня не пожалела: всю смену он был её правой рукой. В течение всей смены отряд держал первенство по всем показателям. Все эти трактористы подружились со многими «старыми» артековцами, что имело тоже немалое значение.
Больше всех успехом отряда была довольна Нина. Она радовалась тому, что не ошиблась в своей протеже.
                ***
Мать Тани работала в кочегарке Артека и всякий раз по утрам, идя на работу, заходила к девчатам в десятую палату. Она заносила им то по стаканчику земляники, то жареных семячек, то горшочек пшенно-тыквенной каши. В начале июня она прибежала днём, вся в слезах, спросила у Нины:
- Нельзя ли Тане ночи три-четыре ночевать дома? Сынок у меня пропал.
- Как пропал?
- Недели две, как ушёл к дедушке в Булатово, а сёдни пришло письмо от сестры. Она спрашиват про Таню с Толей, приглашат их обоих в гости. Значит, Толя-то туды и не приходил вовсе.
- Да, может, письмо-то месяц назад писано?
- Да пошто? Число-то в ём  указано: шло оно всего четыре дня.
- Вам, тётя Маруся, надо к начальнику обратиться. Без его разрешения Таня не может уйти.
Гурий Григорьевич, конечно, разрешил, и мать в этот же день ушла: «Хоть до Устаурихи сёдни дойду, зато завтра к обеду уж буду в Булатове».
Таня с Музой в девять часов пошли на танцы, а после них  Таня - домой. На танцах Таня увидела свою троюродную сестру Наську Захарову, которую теперь звали Тасей, попросила её прийти  ночевать. Тася согласилась и побежала сразу, как кончились танцы. А Таня с Колей сначала проводили Мика до корпуса, потом не спеша пошли до Тани.
- Наверное, Тася давно уже пришла, чего доброго, уснёт – не добужусь, - торопилась Таня. Но, подойдя к крыльцу, Таня увидела на двери замок.
- Странно, забыла что ли она? А, может, побежала матери сказать, чтоб не потеряли её. Поболтали ещё немного, распрощались, и Коля пошёл домой. Таня открыла замок, толкнула дверь – и «ах!»: перед ней на пороге комнатки – высокая, белая, как в саване, фигура. Таня упала. А Таська, как была в белой длинной ночнушке, прыгнула через неё и с криком: «Коля! Николай!» выбежала на улицу. Она ещё продолжала кричать, а тот бежал уже ей навстречу. Не задерживаясь для расспросов, он вбежал в сени и увидел Таню, лежащую без чувств. Вдвоём они перенесли девушку на кровать.
- Следи за ней, я – мигом!
Тася не знала, куда он побежал, и сама, перепуганная до смерти, сидела, не зная, что делать. Но Коля вернулся, действительно, «мигом». Оказывается, он бегал на конный двор, запряг в телегу лошадь и подогнал к крыльцу. Так, в бессознательном состоянии, он и привёз её обратно в лагерь, переполошив всю десятую комнату. На расспросы девчат Николай ничего не мог сказать: он и сам ничего не знал. Тася ждала его на телеге. На обратном пути она всё рассказала: пришла она намного раньше их. Знала, что в крыше есть лаз - Толька часто им пользуется. И она решила им воспользоваться. Разделась, легла спать. Их она слышала, как подошли, но не хотела мешать. А когда Таня начала открывать замок, она и вышла,  всё так же молча.
- Я же не знала, что она испугается.
- А ты бы не испугалась? Темнота, квартира под замком. Тишина. И вдруг неожиданно возникает белая фигура… Не знаю, я бы, пожалуй, и то грохнулся… Да ладно, что теперь об этом? Плохо, что она упала-то на ведро. Значит, ещё и бок зашибла. Сейчас там Муза над ней колдует, а завтра, если что, врачу покажут. Я ведь потому и отвёз её туда.
Девчонки так и не знали, что произошло, пока не появился Николай. Он прибежал к семи часам. Встретился с Ниной и Ирой, уже выходившими из корпуса: Юра горнил «подъём».
- А Танечка, как она?
- Пока ничего хорошего. В сознание-то Муза привела её, разговаривает, но толком ничего объяснить не может, что случилось. Но плохо то, что она не могла встать. Кажется, у неё паралич ног.
- Вполне возможно. Это у неё на нервной почве.
И Коля рассказал, что произошло.
– Надо рассказать это врачу.
Коля дождался врача. Врач Елена Яковлевна, пожилая женщина, прозванная на селе «Иван на лыжах» за свой мужеподобный внешний вид и огромные подшитые валенки на ногах, осмотрев Таню, сказала:
- Да, молодой человек, положение серьёзней, чем можно было ожидать: утрата двигательных функций обеих ног. Хорошо, если мы сможем поставить её на ножки через месяц. - Немного подумав, добавила, - со своей стороны я сделаю всё, что могу, но и Вы помогите мне. Надо найти хорошую старушку, пусть полечит от испуга, травками надо попоить. Это ей не помешает. Массаж ей девочки будут делать – Роза и Муза – мои медсёстры.
Коля побежал домой, к своей тёте Луше, знал, что у неё всегда есть какие-то травы.
Тётя Луша выслушала всё о Тане, молча пошла в кладовку и принесла несколько пучков разных трав.
- Сейчас приготовлю отвар, и сразу отнесёшь. Вот эта травка должна помочь, - она показала племяннику пучок колючей травы с голубыми шишечками, – это от испуга.
Вечером Коля помчался снова в лагерь. Таня лежала с красными от слёз глазами.
- Ну, и что ты плачешь?
- Я не плачу.
- «Не плачу». Я же вижу, что плакала. А тебе расстраиваться-то как раз нельзя. Тебе нервы лечат, а ты будешь их калечить. Так дело не пойдёт.
- Коля, тебе же нельзя к нам заходить. Начальник выгонит меня.
- А ты сначала встань, чтобы тебя можно было выгнать. Не будут же тебя на носилках выносить.
Коля просидел до прихода девочек, отдал термос с отваром, рассказал, что тётя Луша наказывала, и распрощался до завтра. Но он не пошел домой: решил поговорить с начальником. Спросил у дежурной,  где его можно найти, хотя и знал, что квартира Гурия Григорьевича рядом со служебным кабинетом, но на квартиру идти посчитал неудобным. Дежурная показала на кабинет, и Николай постучал.
- Войдите!
Увидев посетителя. Начальник был немало удивлён. После той памятной встречи на крыльце, они не встречались.
- Присаживайтесь, Николай… отчество вы не назвали.
- До отчества я ещё не дорос.
- Ну, если до снарядов, до пуль доросли…
- Терентьевич.
- Вот и отлично, Николай Терентьевич. Что Вас привело ко мне в такой час?
- Я по поводу Танечки.
«Вот ведь, шельмец (его любимое слово) не как-нибудь, а «Танечка»», - подумал. Вслух же сказал:
- Я весь внимание.
- Вы в курсе, что случилось с ней. Не могли бы Вы для пользы дела разрешить мне бывать у неё?
- А Вы думаете, будет польза?
- Уверен. Ведь это у неё на нервной почве, ей надо успокоиться. А она расстраивается до слёз, где же она поправится?
- А что её расстраивает?
- Как что? Да всё.
Николай начинал нервничать: что он, притворяется или на самом деле не понимает? Губы его начали подёргиваться.
- Прежде всего, конечно, её собственное состояние: шутка ли, в её-то возрасте остаться без ног. Переживает, что подвела девчат, ведь кто-то будет за неё работать. Наконец, брат её пропал. Что будет с матерью, если она не найдёт его? Разве всего этого мало?
- Согласен,  много. Ну, а вы-то, Николай Терентьевич, чем, конкретно, можете помочь?
- Конкретнее некуда: мы любим друг друга, и моё присутствие заменит ей добрую половину лучших лекарств, по себе знаю.
Убелённый сединой и ошеломлённый смелостью этого парня, суровый с виду начальник лагеря некоторое время молчал, размышляя: «Вот что делает с ребятами фронт. Калечит их тело, а душа-то, выходит, только закаляется. Изуродован телом, а душой прекрасен».
- Ну что ж, я согласен, приходите. А сколько, простите, Вам лет?
- Скоро двадцать один. Гурий Григорьевич, я хочу ещё Вас попросить.
- Валяйте. Я сегодня добрый.
- Могу я заменить Танечку на работе? Взять её отряд? Пионерскую работу я знаю не понаслышке. А ей станет намного легче.
- Вот это очень дельная просьба. Понимаете, на её отряд я поставил Володю Аас. Он у нас уже замещал Тосю Сидорову, пока её крайком отзывал на курсы. Работает он отлично, но мы его направляем в Бийскую лётную школу. Хотелось бы, чтоб парень отдохнул перед школой. А тут вот некстати случилась беда с Таней. Мы с удовольствием возьмём Вас на постоянную работу. Некрашиус  у нас ведь тоже вчерашний пионер из «старых» артековцев, так что давайте.
- Спасибо, Гурий Григорьевич, но на постоянную не могу: с августа я уже штатный военрук нашей школы.
- Ну что ж, жаль. А вместо Тани – пожалуйста. Завтра же Володя познакомит Вас с отрядом – и вперёд, с песней. А теперь можем зайти порадовать нашу больную - крепче уснёт.
Таня очень обрадовалась: во-первых, вожатым будет легче, за Колю краснеть не придётся – он полностью отдаст себя работе, во-вторых, она знала: он каждый день будет забегать к ней. А Коля не только забегал, он каждый день полностью просиживал у неё весь «абсолют» и вечером после отбоя не уходил до тех пор, пока девчата не возвращались с танцев.
Через неделю вернулась мать Тани вместе с Толей. Оказывается, он умудрился каким-то образом уйти сразу в Тоурак, минуя Булатово. А там, у Анны Калиновны  уж «ребятёшек цельный табун», по словам Марьи Артамоновны.
- Заигрался с имя и забыл и про маму, и про дедушку, - рассказывала Марья чуть ли не с похвальбой своей сестре Анне Аггеевне, к которой зашла в кочегарку передать поклоны от тёток Агафьи с Варварой и от сестры Нюры.
- Ты не сердись, Марья, но я прямо скажу, - сразу высказала ей Анна, - кака ты сама, такой и сынок растёт у тебя, такой же безответственный. Вот зачем его леший понёс в Тоурак, кому он там шибко нужен? Угробили девчонку ни за что, ни про что.
- Каку ишо дувчонку?
- Таню, каку ишо? Или у тебя ишо есть, я и забыла.
Марья поняла, на каких она девчонок намекает, и связываться не стала. Она знала: с Анной спорить – чем дальше в лес, тем больше дров.
- Да чё с Таней-то?
Анна рассказала ей всё, что произошло.
- Теперь вот и моя-то ходит, как тень. Переживат, что она виновата.
- Да никто тут ни в чём не виноват. Неохота ей было дома ночевать, вот и придумала, и твою научила соврать, чтоб поверили. Да вот узнат, чё мы вернулись, и встанет.
- Кака же ты, Марья. Я диву даюсь, в кого ты така бессердешна!
- Да ни в жисть я не поверю, чё испужалась, и ноги у иё отнялись. Што ести в люди смешно сказать.
- Тьфу на тебя! Скажи спасибо, чё не дядя Абрам чичас дежурит, он бы тебя по-другому рассмешил.
Марья ушла обиженная на Анну и на весь белый свет, и в то же время,  в какой-то мере, обеспокоенная: «А чё, если ето правда? Чё тоды?» И всё-таки вечером она не побежала навестить дочь. А утром пошла на работу чуть пораньше и, как обычно, понесла «девкам» гостинец – баночку мёда в сотах от тяти Артамона. Постучала, вошла и сразу убедилась в своей «правоте». У изголовья Таниной кровати стоял Коля и что-то говорил ей о планах на сегодня. Ира с Ниной уже собрались на работу, Муза встретилась в двери со словами:
- Таня, всё, что Коля принёс, ты половину выпей перед завтраком, остальное – перед обедом.
Марья не успела войти, как все, кто здесь находился, в один голос крикнули:
- Тётя Маруся! Ну, что - нашли Толю?
Таня тоже спросила:
- Ну что, мама, где он был?
Она не стала спрашивать, нашла ли. По настроению матери поняла, что он не терялся. И ещё Таня знала по опыту: мать не верит в её болезнь.
Марья ответила односложно на оба вопроса:
- Нашла, в Тоураке.
Все разом ушли – им надо было уже на работу. Юра проиграл  «подъём». Мать на минуту задержалась.
- Я вить тоже на работу иду. А ентот-то чё тут делал и чё он принёс?
Таня начала, было, коротко рассказывать, но мать перебила её:
- Дак чё стряслось-то? Анна сказала, чё ты ходить не можешь. И сколь ты думашь ишо лежать?
- Я что, по-твоему, лежу тут по желанию, сколько захочу, столько и пролежу? Когда захочу, тогда и встану?
- А как ишшо?
- Да ты хоть думаешь, что ты говоришь? Ты, кажется, на работу шла? Так иди.
После визита матери Таня сначала заплакала, потом приказала себе:
- Перестань сопли распускать! Что тебе Елена Яковлевна сказала? «Если будешь расстраиваться, никакое лечение не поможет». А, собственно, из-за чего расстраиваться-то? Я что, не знаю,  что я для своей мамочки ничего не значу? Знаю. Ну, и нечего раскисать.
Таня пролежала 28 дней. Забота врача, уход друзей, постоянные массажи, травяные отвары тёти Луши, «наговоры» тётаньки Денисьевны, которая приходила много раз, а главное – Артек – всё это подняло девушку на ноги. Немалую роль в этом сыграло и постоянное присутствие Коли, его любовь.
                ***
Едва Таня вышла на работу, Коля при встрече сказал, что Миша очень просит зайти к нему. Девушка начала, было, уже забывать об этой тяготившей её обязанности, но до неё дошёл слух, что «костников» готовят к реэвакуации. Таня решила сбегать. При встрече Миша был сдержан, сказал, что очень переживал,  узнав о её болезни. Соскучился. Сообщил, что скоро они покидают Белокуриху, возвращают их во Владимир. Прощаясь, взял с Тани слово, что она придёт их проводить. Дату отъезда она будет знать. Ничто не настораживало Таню, и она обещала: «Обязательно приду».
21-го июля вечером Коля пришёл какой-то встревоженный что ли, расстроенный.
- Что-то случилось? – спросила Таня.
- Случилось. С Мишей попрощались.
- Разве они уже уезжают?
- Да, завтра в 11 часов уходит первая колонна машин. Их ведь разом всех не увезёшь. В кузов одного грузовика входит только 4 кровати. А их 240 человек. Вот и посчитай, сколько потребуется машин, чтобы их вывезти. А вывозить надо, пока хорошая погода. В дожди по нашим дорогам с живым грузом езда плохая. К тому же груз не только живой, а больной, недвижимый. Миша едет в первой десятке, в головной машине. Это он просил тебе передать, чтобы ты не теряла времени на поиски, а сразу бежала к нему… Мы тяжело расстались: сдружились мы с ним за это время. Кроме того я понял, что он не только не перестал любить тебя, а ещё сильнее, глубже стали его чувства, потому ему и со мной было трудно расстаться. Ревнует он меня к тебе. Ему больно осознавать, что я остаюсь с тобой, а он уезжает… Я не мог смотреть на его лицо, видеть его глаза.
- А почему вы попрощались сегодня? Могли бы ещё завтра увидеться.
- А ты не понимаешь? Ты же у меня умная девочка. Во-первых, долгие проводы – лишние слёзы. А, во-вторых, Танечка, ему необходимо попрощаться с тобой одной, без меня. Неужели ты этого не понимаешь? Так что завтра ты должна проводить его по-человечески.
«По-человечески - это как?» - хотела спросить Таня, но промолчала: слишком нервничал Коля.
Утро 22-го июля 1944-го года запомнится Тане на всю жизнь. К 11-ти часам ей надо было бежать к первому корпусу, а это не близко. Пробежка туда и обратно, да там – надо же попрощаться не только с Мишей, а со всеми ребятами. Хотя бы с теми, у кого работала. Пожалуй, в час не уложиться. На кого оставить ребят? Коля обещал подменить, а что-то задерживается. Может, тоже решил пойти на проводы? Там будут не только те, кто работал с этими детьми, а все белокурихинцы, свободные от работы. Сроднились люди с этими детьми: и с «костниками», и с артековцами. Сердобольные бабёнки, измученные ожиданием своих мужей, сыновей, братьев, а многие уже потерявшие их, будут оплакивать этих несчастных детей,  одновременно радуясь: «Теперь хоть поедут-то спокойно, по тихим городам да деревням, под мирным небом. А суды-то сердешных везли вить, прорываясь меж боями, да под самолётами немцев. Не дай Господи, случись бомба аль снаряд – не вскочит ребёнок, не побежит – привязан».
Вдруг все встрепенулись:
- Гудят! Поехали, знать, трогаются.
Головная машина у самых ворот, зелёные ворота – настежь. Таня слышит гудение машин, ускоряет шаг, нет, не шаг, а уже бег. Дыхание её перехватывает, в горле комок. Неокрепшие ещё ноги плохо ей подчиняются. Затихло…
«Не успела… Хотя бы рукой помахать… Как жаль». – Вот уже слёзы бегут по щекам девушки – слёзы обиды, сожаления, досады, слёзы какого-то щемящего горя. Она нехотя поворачивает назад. Шаг, другой… Но что это? – Гудение повторилось. Более продолжительное, более «густое». Таня снова побежала. Навстречу какой-то пацан, закричал: «Скорей, тебя ждут!» Он что-то ещё кричит, но она уже не слышит – бежит, бежит, бежит… Вот уже хвост колонны, но ей приостановиться не дают:
- Вперёд! К воротам! – Кто-то хватает её за руку и тащит так, что ноги её не успевают переступать. Этот «кто-то», наконец, отпускает её руку, но в тот же миг другие сильные руки подхватывают девушку, как ребёнка, подмышки, ставят на переднее колесо машины. Таня не успевает ухватиться за высокий борт, как её руки уже оказываются в сильных руках того, кто тормозит начало движения колонны. Не прозвучало вопроса: «Почему опоздала?» или «Думал ты не придёшь». Не было и слов оправдания. Времени было в обрез.
Несчастный парень целовал девушку в губы, щеки, глаза и снова - в губы.
Наконец, один из водителей нетерпеливо крикнул:
- Садите её в кузов!
- Некогда больше ждать!
- Ехать надо! – понеслось от всех машин.
Миша обхватил девушку своими сильными руками так, что у Тани потемнело в глазах. Машины снова загудели. Наконец Миша выпустил из объятий ту, кого больше никогда не увидит, положил голову на подушку и натянул на  лицо простыню. Тане помогли спуститься с колеса. Колонна тронулась.
Уже затих прощальный гул машин, улеглась пыль на дроге, покрывая серым налётом прилегающие сады и деревья, а толпа провожающих всё ещё не расходилась. Люди были ошеломлены. Кто-то вспомнил свою молодость, кто-то оплакивал своего невернувшегося.
Таня медленно, словно подневольная, поплелась обратно в лагерь. Сейчас ей не хотелось никого ни видеть, ни слышать. В голове шумело, в ушах всё ещё раздавалось нетерпеливое гудение машин. В глазах стояло бледное лицо несчастного парня, мелькавшее между поцелуями. Позади девушки шли какие-то женщины, тихо переговариваясь:
- Это же надо, за самую малость не выбросился парень-то.
- Не говори, я так испугалась: руки-то сильные у этих ребят, запросто мог перевернуться через борт вместе с кроватью.
Женщины обогнали Таню. Это были две отдыхающие, идущие на «камушки», и ушли далеко вперёд. Таня перестала их слышать.
А вечером пришёл Коля уже после отбоя, когда все девчата были дома, и сказал,  что он «выдержал нелёгкое объяснение» с мамой и тётей Лушей. Начала тётя:
- Так что же это, Коля, выходит, твоя Танечка-то обманывает тебя?
Она сначала подробно пересказала, как этот «бедный парень» вёл себя.
Машина, на которой было четыре кровати со старшими ребятами, остановилась у самых ворот, к ней стали подходить все другие машины. Один парень всё играл на баяне «Прощай, любимый город».
- Аккордеон у него, тётя.
- Ну, Бог с ним  - аккордеон, баян, мне всё едино – гармошка. Так вот, долго наигрывал, на других машинах девчонки даже подпевали ему. А как последняя-то машина подошла, подстроилась к хвосту-то, дала сигнал, первая машина тоже посигналила. Водитель выглянул из кабинки, заглянул в кузов-то и сказал им: «Ну, с Богом, ребятки!». Тут этот парень-то бросил свою гармонь другому на кровать и что-то потихоньку сказал шофёру-то, видать, попросил подождать, а тот ему ответил: «Некогда ждать, ехать надо». Парень-то и схватился за борт: «Только двинься с места – выброшусь!» Что тут поднялось! Машины все гудят, а парень всё держится за борт, кровать приподнимает. Какая-то чёрная женщина подошла к нему, говорят, врач, уговаривает, а он – ни в какую. Сколько раз машины-то принимались гудеть. Наконец, прибежала та, кого он ждал. И кто, ты думаешь? Наша Танечка… Пионерочка твоя в галстуке. Уж как он нацеловывал её! А потом обхватил её руками, думали затащит за борт-то. Нет, упал на подушку и закрылся с головой простынёй. Бабы плачут: парня жалко. А мне и парня-то тоже жалко, но зло взяло на неё,  бесстыдницу, и за тебя обидно, тебя жалко стало. Вот какая она, твоя Танечка-то, оказалась. Неужели ты ещё пойдёшь к ней, Коля? Люди ведь засмеют.
- Мама молчала, но я видел, что она разделяет мнение сестры. Я сначала отвечу на ваши вопросы, - сказал я им, - а потом постараюсь объяснить вам всё, что вам обеим не понятно. Так вот,   к Танечке я пойду. Люди смеяться будут – пусть смеются, если кому-то смешно. Но я думаю, таких будет немного. А в том, что Танечка опоздала и задержала колонну, виноват я. Если бы я пришёл вовремя и заменил её на работе, она бы не опоздала. Пока машины загружались и подходили, им хватило бы времени попрощаться, и Миша не был бы так возбуждён. Не могу простить себе этого.
- Вот как? – вмешалась мама. - Ты что, знаком с этим парнем?
- Да, я с ним знаком и не далее, как вчера, мы прощались с ним так же тяжело, как сегодня они с Танечкой.
Далее мне пришлось им рассказать всю историю Миши и Танечки. Они у меня женщины чувствительные, обе расплакались, а тётя стала извиняться: «Прости меня, Коленька. Дура я старая».
- Так что, Танечка, ты полностью реабилитирована.
На следующий день Таня ходила, как в воду опущенная, не могла отделаться от мысли о Мише: как он там? Что с ним? А вечером опять прибежал Коля. Подал свёрнутый лист бумаги.
- Что это?
- Читай, читай.
Таня посмотрела на Колю – вроде, не напуган, не расстроен. Развернула – листочка два. Прочитала один: «Таня, спасибо, родная: сегодня ты подарила мне короткий миг счастья. То, что ты сейчас читаешь – это последняя ниточка нашей связи. Прости, если я причинял тебе боль. Писем не жди – это слишком больно для меня. Что я тебя люблю, ты это знаешь. Целую и прощай.      22. 07. 44.       Миша».
Таня развернула другой листочек. «Николай, спасибо тебе за время, уделённое мне. Рад за тебя. Береги Таню, не обижай её. Передаю тебе в память о нашем треугольнике свой аккордеон. Прощай, друг. 22. 07. 44 г. Миша»
Таня свой листочек положила в карман, Колин – подала ему.
***
В августе Коля официально устроился на должность военрука в свою школу. Таня продолжала жить артековской жизнью. Однажды она увидела в окно из комнаты девочек своего отряда двух женщин, внимательно всматривающихся в ребят, играющих на площадке. С детьми была Ира. Женщины  даже приостановились, разговаривая между собой. Таня пригляделась:
- О, Боже! Это же Мария Александровна и Нина Ивановна! – Значит, эти подруги опять отдыхают здесь. Кровь хлынула в лицо Тани.
- Нет, я должна избежать встречи с ними. Стыдно-то как!
Женщины постояли и пошли дальше, на «камушки». Таня в этот день повела свой отряд в Медвежий лог, благо погода  была не очень жаркая. Весь день девушка ломала голову, как не попасться на глаза этим подружкам, а под конец пришла к разумному выводу: «Если они хотят меня найти, чего проще-то? Адрес матери они знают. Давно, наверное, уже побывали. Мать им сказала, где я работаю, а здесь у любого спроси, и им покажут, где найти «беглянку». А потом, почему я должна прятаться от них? Я что, украла у них что-то,  или денег в долг взяла? В конце концов, они не меньше виноваты передо мной: сказали бы сразу, что берут меня в домработницы с лёгкой руки моей мамочки. Нечего было играть в благородство. Если случайно встречусь с ними, так и скажу. Приняв такое решение, Таня успокоилась и перестала прятаться. Больше она их не видела. Возможно, гуляли уже перед отъездом.
Двадцатого августа заканчивалась очередная смена, и предстояло вожатым сопровождать ребят, на сей раз не до Бийска, а до их места жительства. Нина повезла кузбасских ребят: в Кемерово, Новокузнецк, Междуреченск. Таня отправилась с группой ребят в Алейский детдом. Доехали хорошо. Погода была прекрасная, и руководство детдома предложило вожатой отдохнуть день у них: поезд проходил ночью.
Таня со своими ребятами, присоединив ещё группу детдомовцев, пошли на Алей купаться. Вода тёплая, течение спокойное. Таня сравнила эту ласковую речку со своей родной Тишкой. Только воды в Алее больше, река довольно глубокая. С таким удовольствием наплавались, нахлюпались, позагорали!
На обратном пути вожатые неожиданно встретились в Смоленском заезжем доме. Нина-то не рассчитывала вернуться так скоро. Она думала, что  придётся ехать по всем городам Кузбасса, а её освободили в Кемерово, в областном городе, а там уж забирали детей родители.
Радости у девчат было, словно не виделись год! Ещё бы – ведь теперь до Белокурихи придётся добираться «автостопом». Машин тогда не было, автобусов и такси не подавали. И никто на это не обижался: война. Все знали, что там, на западе, техника важнее, чем здесь в Сибири. Знали это и Нина с Таней. Потому и пошли пешком. Каждая из них уже устала: от Бийска-то добирались тоже своим ходом. Но ждать до утра не хотелось. Отдохнули и пошли в ночь с намерением преодолеть последние сорок километров. До Точильного дошли незаметно: рассказывали друг другу, как доехали с ребятами, делились впечатлениями. Сразу за Точильным серой лентой извивалось шоссе, взбегавшее на небольшой подъёмчик. Оттуда оно ныряло в густые заросли калины по низкому берегу Песчаной. Местами дорога подходила  так близко к реке, что слышно было, как хлюпает вода, наполняя вечерний воздух свежестью. Стоило напрячь зрение, и сквозь голубовато-серую дымку, видневшуюся далеко впереди, девушки различали очертания гор, к подножию которых они и должны прийти. Устали, проголодались, идти стало труднее. А тут, как нарочно, пошёл дождь. Сначала  мелкий, тёплый, потом – ливневый, с ветром. Одежда сразу вся намокла, обувь тоже. Чтобы удобнее было идти, чтобы «чавканье» в туфлях не раздражало утомлённый слух, разулись. Косынками связали туфли и перебросили через плечо. Подошвы, натёртые о песок, исколотые мелкой галькой, колючками, горели огнём. Одеревеневшие ноги совсем отказывались идти. Глаза, уставшие вглядываться в темноту, слипались. Хотелось есть, спать и совсем не хотелось двигаться. Впору – садиться на дороге. И вдруг, почти оглохшего от ветра и шума дождя уха Тани коснулось негромкое, но бодрое пение:         
                Нам навстречу ветер буйный дул,
                Ледяные брызги дождь ронял.
                Но не пожелтели жерла дул,
                Не покрылась ржавчиной броня.
Нина, добрый, милый друг, умная, находчивая девушка, закалённая артековская вожатая, бодро запела маршевую песню, чтобы подбодрить Таню, чтобы обеим им было легче двигаться вперёд. И Таня тоже запела:
                Налетает вал на вал,
                Ветер в море прям и скор.
                Много волн в морях разволновал
                Краснофлотский линкор.
И удивительно: откуда силы-то взялись? Почему-то поступь стала бодрой и уверенной. Усталости как не бывало! Не сговариваясь, девушки запели другую песню: «Из Омска, Из Орла, из пограничного села…» - маршевые песни сменяли одна другую, и, преодолев усталость, вожатые прошли последний километр.
- А знаешь, Тикоша, поедем-ка с нами! Ведь совсем скоро покинем мы вашу гостеприимную Белокуриху. Для наших ребят путёвка в Артек, длившаяся уже почти четыре года, заканчивается. Ребята выросли, многие уже разъехались по училищам, на фронт. Алёша воюет в Прибалтике, Володя Дорохин уже погиб… Грустно и тихо стало у нас в «старом» Артеке. Да, грустно, Тикоша. Ты ведь тоже будешь скучать. Насмотрелась я, как ты провожаешь каждую смену своих ребят. Ты за месяц  успеваешь прикипеть к ним душой, а каково сейчас мне, всем нам?.. Скоро я поеду в крайком - поедем со мной. Вдвоём мы отвоюем тебя. Будешь работать вместе со мной.
Так, в разговорах, смешанных с грустью, они подошли к крайним домам села. Спустились к речке, помыли отёкшие ноги, обулись: по селу неудобно идти босиком.
В лагере Нину ждал сюрприз – с одной стороны очень приятный: дети её эстонской группы уезжают на родину. С другой – наступает день расставания. За старшими эстонскими ребятами приехала инструктор ЦК ЛКСМЭ Лейли Ыунапуу.
Проводы были очень трогательными. Всех одели в новую артековскую форму. Девочкам Ланда сшила юбки и клетчатые жакеты. Торжественный обед, после которого сразу – отъезд в Бийск. Артек щедро обеспечил их в последний раз провиантом на всю долгую дорогу до Бийска, потом до Ленинграда.
Виктор Кескюла, Ланда, Салли, Этель, Ада, Харри – все возбуждены, радуются отъезду и тут же плачут: ведь расставание всерьёз и надолго. А Нина?- На неё жалко было смотреть. Вся в слезах, она пошла провожать за околицу. Шли с Ландой за телегой, на которую уселись ребята, и всю дорогу молчали.
- Возможно, с некоторыми из них я простилась навсегда, - говорила она, вернувшись в лагерь. Однако это было не последнее расставание. Остались здесь ещё Володя Николаев, Лембит Рейдла, Тамара Крончевская, Спец, Карл Хеллат. Кроме того предстояли большие хлопоты: отправить в освобождённый Артек, в Крым, имущество: посуду, форменную одежду, одеяла, постельное бельё. Корче, Артек сворачивался. У Тани рвалась душа: уехать с Ниной (а она всё настойчивее звала её с собой) это означало расстаться с Колей навсегда. Таня не могла себе этого представить. Зато как хорошо она понимала теперь Мишу! «Бедный парень, как он там, что с ним?» - в который раз спрашивала она, сама не зная кого. Остаться здесь, - продолжала она рассуждать, - это значит опять жить под одной крышей с матерью, обществом которой она всё больше тяготилась. Чувствовала, что никогда они не смогут сблизиться. Более того, уехали все эвакуированные – москвичи, ленинградцы, санаторий «костников», Артек скоро заметёт последние следы. Что и кто останется в Белокурихе? Таню уже грызла предстоящая пустота.
Наконец, в середине октября Нина поехала в Барнаул, в крайком, оформлять последние документы и уговорила-таки Таню поехать с ней.
В крайкоме комсомола долго пришлось уговаривать секретаря отпустить Таню. Доказывала «необходимость», в основном, Нина, потому что в Тане боролись два противоречивых чувства. В конце концов, секретарь крайкома сдался. Уже начали оформлять документы о снятии с учёта. Нина, обрадованная, попрощалась с комсомольским главой края.
- Ладно, Таня, заканчивай тут, я побегу в крайком партии. Встретимся…
Но ей не удалось договорить, где они встретятся, открылась дверь - в кабинет без стука вошёл Николай Молодкин, секретарь Смоленского райкома комсомола. Окая по-орловски, пожимая руку хозяину кабинета, он с места в карьер набросился на него:
- Кого это ты тут снимаешь с учёта? Ах, Бурыкину! А ты поинтересовался, была ли Бурыкина в райкоме? Прежде всего, она комсомолка райкома и там состоит на учёте.
- Ну, не кипятись, не кипятись. Садись. Чего завёлся-то?
- Не кипятись, завёлся – продолжал раздражаться Молодкин. – А ты, с какой стати со спокойной душой разбазариваешь районные кадры? Ты знаешь, сколько молодёжи, сколько ценнейших комсомольских работников не вернулось в район? И сколько их ещё не вернётся, война-то ещё не закончена.
- Да знаю я, знаю. Виноват – поддался вот уговорам Нины Сергеевны. Спасибо, вовремя вмешался.
- Ага, вовремя. Сейчас бы подмахнул и – поминай, как звали. А у меня знаешь, сколько школ без вожатых, детских домов без воспитателей?!
- Да ладно тебе, остынь. Всё я понял… Так, в какую школу выписывать путёвку Бурыкиной?
- В Смоленскую среднюю! – не задумываясь, выпалил Молодкин.
До сих пор Таня с Ниной, ошеломлённые, стояли молча. Услышав: «В Смоленскую среднюю», Таня возмущённо возразила:
- Ну, уж нет! Раз Вы обвинили меня в отсутствии патриотизма, то давайте до конца быть патриотами: направляйте меня в нашу, Новобелокурихинскую среднюю школу, ни в какую другую я не пойду!
Молодкин даже привскочил:
- Отлично! Там тоже, кстати, школа без вожатого. А когда ты освобождаешься из Артека?
- Я, можно сказать, уже свободна, - недовольно ответила Таня, направляясь вместе с Ниной к двери. Оглянувшись на Молодкина, она добавила:
            - Я догадываюсь, откуда ветер дунул, но до последнего артековца не рассчитывайте на меня, я ещё там нужна.
На обратном пути до Бийска, забравшись на верхние полки, девушки всю ночь не спали: оплакивали неудачу, проклиная Молодкина, явившегося, как будто по заказу, вспоминали свою десятую комнату, мечтали в мирное время встретиться во что бы то ни стало в любой точке Союза. И снова плакали, теперь уже о скорой разлуке.
- А знаешь, Ник, Молодкин ведь явился, действительно, по заказу.
- Ты думаешь? – Нина догадывалась, о чём думает Таня.
- А тут и думать нечего. Они же, два Коли, ещё довоенные друзья. Стоило одному позвонить другому, и вот он тут, как тут.
В какой-то степени Таня чувствовала облегчение: тяготившие последнее время колебания разрешились независимо от неё. Но стоит ей подумать о том, что её артековская жизнь закончилась, подумать о разлуке с Ниной, сердце её сжималось от боли.
В корпусе вожатых встретила пустота и гнетущая тишина. В комнате их теперь тоже только трое: ребят осталось немного, поэтому достаточно одной медсестры, Розы. Муза уволилась и уехала в Барнаул.
12 января 1945 года с последней группой эстонских ребят Нина выехала из Белокурихи. Разбитая, опустошённая Таня не знала,  куда себя деть. Машинально, без всякой цели, брела она по заснеженной Советской улице. Ноги сами привели её к дому Анфимовых. Виктора Кронидовича ещё не было, но он, как и многие фронтовики, писал: «Наше дело правое, мы победим!». До Великой Победы оставалось 116 дней.
Таня зашла к своей наставнице. После Нины она была самым близким ей человеком. «Коля – само собой, - думала девушка, - а Анастасия Поликарповна - самый дорогой мне, близкий человек. Она всегда разделит пополам и радость, и горе».
Анастасия Поликарповна встретила Таню с распростёртыми объятиями. Со слезами на глазах, Таня рассказала о прощании с Артеком, с Ниной.
- Как тихо, одиноко и скучно стало без них, - жаловалась она своей старшей подруге. - Так пусто в душе, мне всё время хочется плакать.
- Бедная моя девочка, зачем же ты так близко принимаешь всё к сердцу? Так ты надорвёшь свой моторчик раньше времени… Давай-ка приступай скорей к работе. Сразу почувствуешь облегчение. Ты и здесь не будешь одинока. У тебя же есть Коля. Он так тебя любит. Вот кончится война, и свадьбу сыграем. На худой конец у тебя есть я – старая перечница.
- Как Вы можете так говорить, Анастасия Поликарповна? Да, если б не Вы… Сколько Вы помогли мне пережить!
И Таня приступила к работе в школе. Конечно, отъезд Артека она переживала очень тяжело, ведь два года она не только общалась и трудилась в этом прекрасном коллективе, она жила в этой дружной многонациональной семье. Сколько удивительных и полезных навыков, знаний, традиций почерпнула она из пионерской копилки артековских дел! Помогла пережить разлуку с Артеком родная школа. Таня прибегала на работу ранним утром и уходила из школы поздним вечером. Многие традиции Артека она перенесла в пионерскую работу своей дружины. Большое значение придавала торжественному построению, сдаче рапортов при проведении сборов звена, отряда, дружины. Вожатая добивалась, чтобы каждому пионеру было известно всё о галстуке, о пионерском знамени, о горне и барабане. Каждый отряд вёл свой дневник пионерской жизни, каждый пионер в звене и отряде имел свои обязанности. Много оформлялось альбомов о героях Гражданской и Отечественной войн, о трудовых подвигах советских людей. Очень красивые альбомы были оформлены о героях-сибиряках, о Сталине. Вожатая старалась привить своим пионерам чувство ответственности за учёбу и порученное дело. Пионер, получивший двойку, лишался кино, куда ходили организованно, по отрядам, лишался всех интересных мероприятий в отряде. Поэтому ребята старались поскорее исправить плохие оценки.
Вожатая и военрук работали в тесном контакте, и это напоминало Тане артековскую жизнь, по которой она всё ещё скучала. Однажды она писала Нине: «…ты спрашиваешь, всё так же ли красива Белокуриха? Конечно, куда же денется её красота? Но ты даже представить себе не можешь, насколько изменилась наша жизнь к худшему без Артека! Теперь, когда ребят здесь нет, я чувствую, какое это было счастье, когда Артек здесь был. Да, у нас расширился санаторий, стало больше отдыхающих. Но ведь у них своя жизнь, у нас в деревне – своя, и связей и интересов общих так мало. А тогда и колхоз, и Артек, и санаторий, и библиотека, и  школа – все мы жили нашей общей жизнью. Она была юной, наполненной и весёлой. Теперь вечера у нас молчаливы и темны. В концертном зале только отдыхающие, мы туда ходим редко. И в сердце пустота. Теперь я особенно понимаю, каким огромным событием для Белокурихи был Артек, не говоря уж обо мне…».
Мысли о Нине всегда бередили душу Тани, отзывались болью в сердце. И неизменно на память приходили слова её первых открыток, которые она знала наизусть. Первую из них Ниночка писала ещё в вагоне и извинялась, что уехала не простясь: «… не могла. Жди писем». Другую прислала уже с места и тоже писала: «Тикоша, дорогая! Получила твоё письмо. Спасибо, мой хороший друг! Я очень виновата, что уехала, не простясь с тобой. Слишком тяжело было прощаться. Не сердись. Это значит, что мы ещё встретимся. Напиши, что уже больше не сердишься».
«Не сердишься!» Могла ли она сердиться на Нину? Об этом Таня никогда не задумывалась. Очевидно, нет, не могла. А ведь, когда жили вместе в одной комнате, когда кровати стояли совсем рядом, когда по очереди ходили на танцы, потому что была одна пара туфель и юбка одна на двоих, тогда казалось, что они вовсе не такие уж и близкие друзья. Тогда Нина была очень дружна с Иринкой-Митькой, а для Тани она казалась какой-то недосягаемой. Таня часто робела, оставшись с Ниной наедине. А вот теперь… «Это значит, что мы ещё встретимся», - запали эти слова подруги в самое сердце. «Встретимся ли? Где и когда? При каких обстоятельствах? Уж слишком далеко ты уехала, друг мой», - думала девушка.
                ***
В школе Таня очень сблизилась с девушкой, эвакуированной из Пятигорска – Натальей Павловной Созиной, учительницей начальных классов. Её мать, Мария Никаноровна, преподавала географию. Наташа была умной, эрудированной и скромной девушкой. С Таней они очень сдружились и стали неразлучны. С наступлением тёплых весенних дней они спали у Тани на чердаке. Утром обычно раньше всех бежали на почту: узнать последнюю сводку Совинформбюро и отнести её в школу. Там же, на почте, они познакомились со старичком из Ленинграда  - Болиславом Михайловичем. Между ними тоже завязалась дружба. Случалось, старичок опоздает, девчата обязательно дождутся его, сообщат, о чём узнали. А, если девчонки придут позднее, он их дожидается. Но чаще всё-таки сходились все вместе. Однажды Наташа с Таней решили поспать подольше. Проснулись – так ярко светит солнце, пригревает совсем по-летнему. Подружки вышли на крышу сеней, на ту самую, где был злополучный лаз. Уселись на край крыши, побалтывают ногами. Как хорошо -  весна! Скоро, наверное, закончится эта проклятая война…
- Что же мы сидим, - спохватились они, - Болислав Михайлович теперь уже заждался нас. – Быстренько умылись, платьишки на себя и – бегом на почту. Ещё издали увидели: по мосту им навстречу бежит бегом восьмидесятилетний старик и, готовый встретить их распростёртыми объятиями, кричит:
- Девчонки! Милые мои девчонки! Что же вы такое утро проспали?! – ПОБЕДА!! Подлая Германия капитулировала!
Едва коснувшись трясущимися руками уже тоже бегущих к нему девчонок, он почти упал им на руки. По его сморщенным рукам струились слёзы - слёзы радости, счастья. Девушки предложили ему помощь – довести до дома, где он живёт.
- Что вы, мои родные, бегите скорей в свою школу, порадуйте всех, а я вот тут присяду на камушек и отдохну. Много сегодня прольётся слёз, бегите скорее!
В школе никто ещё ничего не знал, только встретивший их на крыльце Коля сообщил, что «нашего директора- фронтовика Шестакова Александра Петровича - срочно пригласили в сельсовет». Не успел он это сказать, директор уже вернулся. Лицо его радостно сияло.
- Соберите быстро всех учителей в учительскую, - на ходу бросил он военруку. Побежали все трое: девушки-то уже знали, что будет сообщено учителям, а Коле Таня, не вытерпев, шепнула: «Победа!» Да он и сам уже догадался.
Директор сообщил радостную весть о долгожданной Великой Победе над фашистской Германией и велел построить всю школу на линейку. Александр Петрович объявил эту радость всем. Занятия отменили и отправили всех ребят по домам: сообщить родителям о митинге у памятника партизанам на окраине села.
И мал, и стар – все, кто мог передвигаться, и все отдыхающие с курорта двинулись к памятнику. Одни шли с красными флагами, с портретами Ленина, Сталина, членов Политбюро, друге – с иконами. Сегодня всем всё разрешалось. Пусть люди выражают свои чувства – кто как может.
Председатель сельсовета Дробышев Прокопий Константинович произнёс:
- Почтим минутой молчания память фронтовиков, отдавших свою жизнь за Великую Победу…
Над поляной пронёсся всеобщий стон, через минуту накрытый лавиной безудержных рыданий и омытый потоком слёз. Смешались воедино слёзы неудержимого счастья всех и безутешного горя осиротевших стариков, жён, детей. Этот момент всеобщего ликования, омрачённый непоправимым горем утрат, останется в памяти каждого до конца его дней.
         ***
Долго ещё возвращались домой уцелевшие воины. Возвращались и легкораненые, и слишком изувеченные, но живые. Однако были и такие случаи, когда приходили «похоронки» и после Дня Победы. Не дожил до светлого дня Великой Победы Евгений Житков, ставший отважным лётчиком. Он беспощадно бомбил ненавистных врагов до победного 1945 года.  За несколько дней до Победы Женя был сбит над Берлином и сгорел вместе с экипажем и своим самолётом.
Вернулись с Великой Отечественной войны и учителя-фронтовики. Приступили к любимой работе Анфимов Виктор Кронидович, вновь возглавив школу, Болотов Иван Алексеевич, Ярыгин Пётр Яковлевич и другие.
В стране наступали годы героического трудового подъёма советских людей, ради чего не жалелось ни сил,  ни здоровья, ни жизни.
Строила грандиозные планы и наша влюблённая парочка - Коля с Таней. Они готовы были горы свернуть и в школьных делах, и в личной жизни. Правда, Коля очень тяжело переживал гибель своего друга Жени, считая опять себя виноватым, что раньше времени вышел из строя.
- Как я мог не поддержать его с земли? Ведь я артиллерист! – постоянно казнил он себя.
А время шло. Все учителя и школьники с большим воодушевлением готовились к новому учебному году, к первому послевоенному. С каким восторгом и счастливые, и осиротевшие в войну ребятишки готовили свои классы! Сами белили, мыли окна, красили классные доски.
20-го августа все учителя поехали в райцентр на традиционное августовское совещание. Вместе со всеми были и Коля в качестве военрука, и Таня в роли старшей пионервожатой. Для них обоих это был учебный год, когда они впервые войдут в учительскую вместе со своими учителями как равноправные члены коллектива. Таня немного волновалась, но робости,  боязни не было: ведь её окружали учителя, которых она любила, и учителя её уважали и ценили за отличную учёбу, за добросовестное отношение к любому порученному делу. К тому же Таня прошла отличную школу в Алтайском Артеке. Теперь ей предстояло поделиться своим опытом перед вожатыми школ всего района. Она уже «набросала» в голове, о чём она расскажет своим подругам-вожатым, чем поделится с ними.
Закончилось общее пленарное заседание, на котором подводились итоги за прошлый учебный год, намечались планы на предстоящий.  Серьёзно решались вопросы о повышении профессиональной квалификации через обязательное заочное обучение.
Громко разговаривая, продолжая споры, начатые в зале на пленарном заседании, обгоняя один другого, учителя направились в районную столовую,  по квартирам, в гостиницу.
- Пошли домой, - подойдя незамеченным, над самым ухом произнёс Николай. Таня давно уже считала его своим. Да и в их селе все считали, что вопрос Коли с Таней давно решён. « Домой» – это означало идти в гостиницу.
- Пошли! - немного смущённо, но не без гордости согласилась Таня. Ей особенно приятно было именно сейчас, на глазах учителей всего района идти с Колькой «домой». Казалось, что если не все, то сверстницы-то её обязательно с завистью посмотрят им вслед. Таня доверчиво прижалась к плечу Николая и заглянула в его глаза. Один из них ласково ответил ей, а в другом, холодном и неподвижном, она увидела лишь своё отражение. Тане стало грустно, захотелось сделать что-то приятное и большое  для своего друга. Но ей казалось, что бы она ни сделала, всё будет таким незначительным по сравнению с тем, что сделал он, Колька, защищая её от фашистов. Он изранен, потерял глаз, в нём сидит ещё столько осколков! А что может сделать она? Ничего, ничего-то она не может.
После обеда все разойдутся по секциям. Коля пойдёт в военкомат, Таня – в райком комсомола вместе со всеми вожатыми.
По дороге с обеда Таня вдруг ощутила острую боль в указательном пальце правой руки. Сначала девушка  молча прятала его то подмышку, то за пазуху, но боль становилась всё сильнее, и Таня сказала-таки об этом Коле. Он взял её руку и шутливо подул на палец. Таня устыдилась: «Какая же я глупая, - подумала она, - у Коли живого места нет, а я со своим пальчиком».
Однако придя в райком, Таня не могла уже взять в пальцы ручку, не могла сидеть спокойно, чтобы не кричать от нестерпимой боли. Её отправили в гостиницу, так и не услышав рассказа об её опыте работы. Коля, зайдя из военкомата за своей Танечкой, услышал от девчат: «Таня заболела, её отпустили домой».
Через несколько минут он, бывалый солдат, уже прикладывал к больной руке девушки полотенце, смоченное в кипятке. Всю ночь он не спал, беспрестанно меняя дымящиеся паром полотенца. У Тани уже разболелись оба кистевые суставы. Коле помогали учителя, пришедшие на ночлег. Была здесь и делопроизводитель школы Лёлечка Улина, которую все от мала до велика звали «маленькая собачка – до старости щенок» за её непомерно малый рост. Вот эта Лёлечка-то возьми да и ляпни: « Ухаживает, как за женой». Коля чуть не захлестнул её табуреткой. Едва удержали его подскочившие учительницы. Нервишки после увечья ни к чёрту, да и Таню он очень любил, не терпел, чтоб кто-то над ней посмеялся. Утром они отправились  пешком в Белокуриху. С ними пошла ещё Саша  М., учительница начальных классов. Она, как и Коля,  переживала гибель своего друга Жени, которого очень любила.
Был знойный августовский день. Солнце палило нещадно, а у Тани ещё разболелись и суставы-косточки на ногах. Обе руки подвязаны на косынке, теперь ещё и ноги разболелись. Таня села на обочину дороги, идти не может. Вдруг видят: идёт грузовая машина. Кузов пустой, а шофёр не останавливается. Коля лёг поперёк дороги, кричит: «Проезжай, подлец!»
Машина остановилась, едва не коснувшись передними колёсами лежащего на дороге Кольки. В кабине сидит мужчина, вероятно, какой-то начальник.
- Полезай в кузов! – скомандовал ему Николай. У самого губы так и ходят из стороны в сторону.
Едва усадив Таню в кабину, Коля с Сашей забрались в кузов. Шофёр предупредил, что он едет в Солоновку и дальше Быканова моста их не повезёт.
- Повезёшь! Иначе… я ведь и сам умею машиной управлять! Поехали.
Только проехали мост - свороток на Солоновку. Мужчина, которого выпроводил Коля из кабины в кузов, постучал по крышке кабины:
- Поезжай дальше! – Водитель не посмел ослушаться.
Вдруг Коля закричал:
- Тётя Маруся! – Навстречу проезжала на корове мать Тани - за сеном.
Машина тотчас же остановилась, и теперь уж водитель наотрез отказался ехать в Белокуриху. Пересадили Таню на телегу  и так, на корове, доставили больную домой.
И потекли для неё мучительные дни, похожие один на другой: боль немного затихает только тогда, пока она держит руки и ноги в горячей, почти кипящей воде. Чтобы вода дольше не остывала, мать заваривала ботву свёклы или картофеля. Кисти рук и щиколотки недели через две отошли, дикая боль утихла, а вот указательный пальчик на правой руке, который заболел первым, донимал целый месяц и остался несгибаемым.
Усугубляло тягостное состояние Тани ещё отсутствие Коли. С тех пор, как он занёс больную домой, не показался больше ни разу. Она терялась в догадках. Лезли в голову разные, самые ужасные мысли. Наконец, пришла однажды тётя Нюра и с тревогой в голосе сообщила:
- Танечка, с Колей что-то неладное творится. После возвращения из Смоленска, он два дня не выходил из комнаты, даже поесть. До поздней ночи всё играл на аккордеоне, на том, что ему тот «костник» Миша подарил. И играл всё одно и то же – «Вальс в прифронтовом лесу», разучивал что ли он его. А вчера вдруг вышел и сказал: «Мама, я еду в Новосибирск. Когда вернусь, не знаю». – «А что, - спрашиваю, - вы с Танечкой поругались что ли? Ни ты к ней не идёшь, ни она не приходит. Что у вас произошло?» - «Да нет, мама, чего нам ругаться - то? Болеет Танечка. Навести её». – «А ты надолго уезжаешь-то?» - «Не знаю. Смогу – сообщу».
- С этими  словами он вышел. Я места себе не нахожу. Думала, ты что-нибудь знаешь. А что с тобой-то случилось?
Таня подробно всё рассказала  о себе, о том, как Коля вёл себя и в Смоленске, и по дороге.
- Я заметила, что он стал очень нервным после того, как узнал о гибели Жени. Перестал есть, спать. Ведь они же, как братья были. До войны-то вообще не расставались. А тут такая смерть  - даже праха не осталось.
Тётя Нюра ушла, а Таня вскоре пошла в школу: болел-то уж только один палец, чего засиживаться? В школе тоже никто ничего не знал.
Виктор Кронидович пригласил Таню в кабинет и сообщил, что скоро Тане предстоит командировка на месяц.
- Давай што поправляйся и поедешь в Бийск што на курсы вожатых. Я хотел, было, отстоять тебя што нечему што тебе учиться, ты што и так што знаешь своё дело. Но Молодкин запротестовал што. Она, мол, там поделится што своим опытом.
Таня охотно согласилась. «Легче будет пережить эту новую неизвестность с Колей», - решила она.
А 24 сентября все вожатые района выехали в Бийск. Начались курсы.
                Глава 6.
Октябрьский, по-летнему тёплый, почти жаркий день. Наскоро пообедав в студенческой столовой, Таня побежала на базу курорта: хотелось увидеть кого-нибудь из Белокурихи в надежде узнать о Коле. Но там никого не оказалось, и она тотчас выбежала на дорогу. Облако пыли промелькнувшего мимо неё грузовика обдало её полынной горечью. Внезапно девушка остановилась, едва не ударившись лбом в грудь человека, преградившего ей путь. Таня подняла глаза. Встретив укоризненный взгляд пожилого мужчины, она хотела свернуть в сторону, но тот цепко ухватил её за плечо.
- Ай-ай-ай! Как нехорошо!
«Что нехорошего? Что я ему сделала?» – подумала Таня. Однако она ничего не успела сказать: в это время подошла немолодая уже женщина. Грудь её тяжело вздымалась и опускалась, глаза блестели, на щеках играл румянец. Таня про себя отметила её статную фигуру, не утратившее ещё прежней прелести лицо, и с досадой подумала: «Опоздаю». Вторую неделю Таня находилась в Бийске на семинаре комсомольских работников. Она не любила опаздывать, пропускать занятия. Ей всегда казалось, что именно в часы её отсутствия будет сказано самое интересное и важное. Она уже собиралась высказать вслух свое «опоздаю», но женщина опередила её:
- Паля, ты в своём уме, девочка? Сколько же можно кричать тебе? – голос её осекся, она с виноватой улыбкой добавила, обращаясь к мужчине, остановившему девушку:
- Спасибо Вам. Мне бы не добежать, если бы Вы не остановили её.
И она снова посмотрела на Таню. Голос женщины показался Тане  каким-то глухим и – знакомым. «Где я могла слышать этот голос?», - опять про себя подумала она. А женщина, всё ещё тяжело дыша, что-то говорила и говорила…
И тут Таня догадалась: сейчас, когда она торопливо бежала по улице, этот приглушённый голос догонял её, бежал за ней. «Потому-то меня и остановили…». - Таню опять охватила досада: какая-то глупая ошибка, из-за которой она непременно опоздает. «Пока эта «старуха» разберётся, - теперь уже о женщине с неприязнью подумала девушка, - пока…», - и она решительно двинулась вперёд. Но их уже тесным кольцом окружали любопытные, и ей ничего не оставалось, как покориться.
Мужчина всё ещё держал Таню за плечо. Недовольно высвободившись из-под его ладони, девушка отодвинулась ближе к женщине. Та, заглядывая ей в лицо, всё о чём-то вопрошала. Но Таня не слушала её, думая о своём: «Опоздаю». В конце концов, она решила действовать: надо помочь «старухе» понять её ошибку.
- Вы же звали  Палю, а меня зовут Таней, вот я и не останавливалась. Я…
Женщина не дала ей договорить. Она испуганно отшатнулась от девушки, окинула её с ног до головы изучающим взглядом и резко, как показалось Тане, спросила:
- А кто же ты? Чья? Фамилия твоя? Назови свою фамилию! – Она говорила торопливо, как бы боясь, что девчонка вновь сорвётся и побежит. На лице её появилась какая-то страдальческая гримаса.
- Таня я… Бурыкина Таня, - стараясь, как можно убедительнее, ответила девушка. Эффект получился неожиданный.
- Наша! – почти с испугом вскрикнула женщина и схватила Таню за руку.
- Нет у меня никого! Ничья я… ничья, - уже в гневе повторяла Таня, пытаясь высвободиться. Но женщина ещё крепче сжала Танину руку и, всхлипывая, продолжала лепетать:
- Тем более наша… как ты ничья? Наша ты… наша. И ещё настойчивее она стала звать Таню зайти к ней в дом, который стоял « во-о-н там, за тем большим деревом». – Но Таня решительно отказалась. Наконец, обе стороны пошли на уступку: женщина согласилась подождать до вечера, а Таня пообещала после занятий придти к ней. Условились, что муж этой женщины зайдёт за Таней в школу, где проходил у них семинар. Довольные, каждая по-своему, они пошли в противоположные стороны. Толпа собравшихся нехотя стала расходиться: её любопытство не было удовлетворено.
Женщина долго ещё оглядывалась, вздыхала, то и дело поднося платок к глазам… Таня же через минуту забыла обо всём и сломя голову помчалась к своей цели.
                ***
Занятия давно начались. Неприятно поёжившись, Таня робко вошла в полуоткрытую дверь, стараясь быть незамеченной. Но её новые друзья, Тоня Васильева и Толя Ивакин, были удивлены отсутствием Тани и сразу же заметили её появление. На их лицах Таня прочла вопрос.
- Потом, - едва заметно, одними губами,  ответила она им.
Таня умела быстро отключаться от постороннего. Минута – и она уже ловит каждое слово лектора.
В перерыве она всё-таки не утерпела, рассказала друзьям о своём маленьком приключении. Пока она ещё не знала, что это «маленькое» окажется настолько большим и перевернёт всю её прежнюю жизнь. Не представляла Таня, что уже в этот вечер в её немного успокоившуюся жизнь будет брошен камень, от которого пойдут круги во все стороны.
Забыв обо всём, Таня продолжала слушать лекцию. А после занятий, когда изморённые духотой слушатели ринулись к выходу, она задержалась у стола, на котором были разложены книги, брошюры, журналы. Перелистывая один из журналов, Таня услышала:
- Итак, она звалась Татьяной…
Брат Толя, явно чем-то поражённый, звал девушку на выход. Таня вышла в коридор. Тотчас же к ней подошёл со смущённой улыбкой молодой лейтенант. Толя, многозначительно улыбаясь, направился к своей подружке Тоне. А Таня недоумённо молчала, вопросительно поглядывая на лейтенанта.
- Я от тёти Шуры, - чётко проговорил тот, - муж её занят, просили сопроводить Вас.
Только теперь Таня вспомнила о своём приключении на Советской улице, и ей почему-то стало не по себе. Молча, она вышла на улицу. Постояла в раздумье, как бы решая про себя: «Идти - не идти?» Но слово дано. «Надо идти. Надо», - убеждала она себя.
Медленно она поплелась по тротуару, нарочно наступая на сломанные доски. Лейтенант шёл следом. Вдруг девушке стало смешно: её сопровождают! «Нет, ведут под конвоем. Нет, сопровождают», - спорила она сама с собой. Она пошла быстрее, лейтенант тоже ускорил шаг. Таня снова пошла, еле переставляя ноги, - лейтенант, чуть не уткнувшись в неё, остановился. Неожиданно она оглянулась: по другой стороне улицы, наблюдая за ними, шли Тоня с Толей. Таню это снова рассмешило: вот кто сопровождает-то её! «Беспокоятся обо мне», - с благодарностью подумала Таня. Теперь они с лейтенантом поменялись местами. Тане очень хотелось расспросить его о  «тёте Шуре», но что-то мешало ей, она начинала волноваться.
        - А вот и дом тёти Шуры, - весело сказал лейтенант, замедляя шаг перед потемневшим от времени двухэтажным деревянным домом. Окна нижнего этажа упирались прямо в тротуар.
Таня от неожиданности вздрогнула. Ей показалось, что лейтенант обрадовался концу пути. Таня узнала  «большое дерево», на которое указывала днём женщина. «Первый этаж полуподвальный», - про себя, мимоходом, отметила она.
- Сюда, - показал лейтенант рукой на дверь, ведущую куда-то вниз по лестнице,  и пропустил девушку вперёд. Она нехотя спустилась по лесенке в две-три ступеньки и неожиданно для себя оказалась перед открытой дверью. На пороге стояла всё та же женщина и очень приятно теперь улыбалась, хотя глаза её показались Тане заплаканными. На ней было простенькое ситцевое платье в мелкий белый горошек по чёрному полю, с большим вырезом на груди. Волосы её гладко зачёсаны и собраны на затылке в небольшой тугой узел. В руках женщина держала большой эмалированный ковш, видимо, шла зачерпнуть воды. Таня, сама не зная, почему, поняла: женщина всё это время, волнуясь, ждала её. Лейтенант взял под козырёк, вытянувшись, щёлкнул каблуками и полусерьёзно, полушутливо доложил:
- Доставлена в целости и сохранности – задание выполнено!
Женщина ещё шире улыбнулась, поблагодарила и отошла к столу. В эту минуту присутствие перенька, видимо, тяготило её.
- Спасибо, Серёжа, - повторила она мягко, - ступай к маме. Небось, заждалась.
Лейтенант, бросив ещё взгляд на Таню, поспешно вышел.
- Сынок соседки моей, - пояснила хозяйка Тане, всё ещё стоявшей у входа. Из комнаты, откуда-то из-за ширмы, вышла другая женщина, пониже ростом и, как показалось Тане, постарше. Глаза её тоже были красными от слёз. Она была одета наряднее первой. На голове крепдешиновая цветастая косынка, завязанная под подбородком. Длинные концы её были тщательно отутюжены и свисали на плоскую грудь женщины. В одной руке она держала большую хозяйственную сумку. Тане показалось, что женщина намеревается проскользнуть мимо неё к выходу. Таня даже чуть заметно сделала шаг в сторону, к стене. Но женщина протянула свободную руку Тане и назвалась:
- Дуся.
Таня промолчала: она увидела в окно гуляющих по тротуару Тоню с Толей и поняла, что они будут ждать её, сколько бы она ни пробыла здесь. На душе стало легче, и она перевела взгляд на женщину, всё ещё державшую руку протянутой и разглядывавшую её, Таню. Испытывая неловкость, Таня назвала себя.
Дуся взяла девушку за руку и, как маленькую, провела в комнату и усадила на сундук, заменявший недостающие стулья.
В смущении Таня не знала, куда девать руки, и положила их на колени. «Так вот и буду сидеть здесь, как истукан», - с досадой подумала Таня. Какая-то внутренняя скованность одолевала её и начинала раздражать. К тому же сидеть ей было очень неудобно: сундук с «горбатой» крышкой был так высок, что ноги Тани почти не доставали пола.
- Ну, я пошла, - услышала вдруг Таня голос, похожий на тот, что остановил её днём на дороге. На голос никто не отозвался. Дуся вышла.
Тётя Шура (про себя Таня называла теперь эту женщину так, как назвал её лейтенант) над чем-то хлопотала на кухне, и Таня была благодарна ей за молчание, за то, что её, казалось, оставили в покое. А тётя Шура не знала, как унять расходившиеся чувства, и упорно делала вид, что очень занята.
Неизвестно, сколько времени Таня просидела в забытьи, и слегка вздрогнула от прикосновения к застывшей на коленях руке: перед ней стояла тётя Шура.
- Набрось на плечи, а то и в рукава надень, - сказала она, протягивая жакет, – у нас прохладно.
Действительно ли было прохладно в комнате, внутренняя ли дрожь пробирала Таню, но она с тайной радостью взяла предложенную вещь, быстро надела, не подозревая никакого подвоха, и тут же отметила про себя, что жакет, предложенный ей, и её юбка сшиты из одного материала – коверкота цвета какао с молоком. «Прямо костюм получился», - окинула она себя взглядом.  «Кустюм», как сказала бы мама. Мама? Какая? Первая? Вторая? А, может, шестая?
Перед глазами Тани быстрее молнии замелькали картины – одна печальнее другой. Вот она, совсем махонькая, худенькая девчонка, заботливо кем-то укутанная в большую клетчатую шаль, размером в одеяло, сидит на дровнях-розвальнях, рядом с ней такой же махонький Онька – оба притихшие, совсем не похожие на самих себя. На другой стороне розвальней их старшая сестрёнка Дора. Между ними на мягкой подстилке из душистого зелёного сена стоит узкий длинный ящик, с незнакомым,  пугающим названием «гроб». В нём мама. Милая, добрая, ласковая мама, каких позднее Таня видела только у своих подружек. Тане захотелось смахнуть снег с этого ящика-гроба – настолько чётко возникла в её глазах картина прошлого. Но от непроизвольного движения рукой картина стала зыбкой, колеблющейся, с неясными очертаниями. А когда всё устоялось, перед глазами Тани возникло уже другое видение – грубое, насмешливое, чужое. И это тоже звалось мамой. Таня почувствовала, как сжимается сердце, словно в те далёкие дни, в детстве, когда эта «вторая мама» заносила свою тяжёлую руку над головёнкой Тани, но не ударяла её, а больно дёргала за длинную косу и с ненавистью произносила одно и то же: «У, нехристь!»  Таня качнулась головой в сторону, как это делала она всегда, когда хотела высвободить из чужих рук ставшую ненавистной ей свою косу. Видение исчезло. А перед Таней всплыл образ  третьей мамы. И оттого, что перед  глазами Тани так живо возникло её первое свидание с настоящей родной матерью, которая когда-то не захотела открыться ей, Тане, крошечной и беззащитной, так жаждущей материнского тепла и ласки, а теперь вот взяла и объявилась – от всего этого сейчас Таня ощутила ноющую боль в сердце и чуть слышно простонала.
Боясь уйти с головой в воспоминания, Таня оглянулась, ища чего-либо, что отвлекло бы её от тяжкого душевного состояния. На тумбочке лежала книга. Таня взяла её: Некрасов. Она наугад открыла страницу и прочла:
                Да недолги были радости.
                Воротился сын больнёхонек,
                Ночью кашель бьёт солдатика,
                Белый плат в крови мокрёхонек.
Не то. Таня захлопнула книгу. Снова открыла наугад:
                И схоронят в сырую могилу,
                Как пройдёшь ты тяжёлый свой путь,
                Бесполезно угасшую силу
                И ничем не согретую грудь.
  Таня ещё перевернула страницу, пробежала глазами:
                Узы дружбы, союзов сердечных –
                Всё порвалось: мне с детства судьба
                Посылала врагов бесконечных,
                А друзей уносила борьба.
Таня решительно захлопнула книгу. «Плохой утешитель Некрасов», - с болью подумала она. Беглым взглядом окинула ещё раз комнату, не нашла, на чём бы можно было остановиться взглядом, и невольно вновь открыла книгу.
«Опять я в деревне, хожу на охоту…», - на сей раз прочитала она и осталась довольной. Но не успела вчитаться в «Крестьянских детей», как услышала ликующий голос:
- Ба! Кого я вижу! Давненько, давненько не появлялась. Что, женишишка, небось, завёлся? А? Чего молчишь? Я вот узнаю, подкараулю его!
И говорящий погрозил кулаком в воздухе, словно «женишишка» стоял уже тут, перед ним.
Таня, как только услышала голос, повернула голову: «Вот он, муж», - подумала она.
В проёме двери, не заходя в комнату, стоял выше среднего роста, плотно сложенный мужчина. Густые чёрные, с редкой проседью волосы слегка притеняли его светящиеся каким-то юношеским озорством глаза. Широкая улыбка на лице его была настолько приветливой, глаза при этом излучали такое тепло, что Таня мгновенно прониклась симпатией к этому немолодому уже, незнакомому ей человеку. А тот уже недоумевал:
- Шура, - обратился он к жене, - что с ней? Она не заболела? – показал он еле заметным кивком головы в сторону Тани.
Шура, по-прежнему склонившись над чем-то у стола, не поворачивая головы, тихо ответила:
- Нет, Андрюшенька, не заболела. Иди, умывайся, - повелительно добавила она мужу и подала ему широкое махровое полотенце.
Муж снял с гвоздика знакомый уже Тане ковш и вышел на улицу.
- Иди, полей ему, - торопливо сказала тётя Шура почему-то шёпотом и слегка подтолкнула Таню к двери.
Таня вышла. Она уже смутно догадывалась, что её втягивают в какую-то пока непонятную ей игру. Это начинало заинтриговывать её. Но как поддержать эту игру, как включиться в неё, она не знала. Поднявшись по ступенькам, по которым она ещё совсем недавно спускалась вниз, Таня вышла во двор. «Андрюшенька», раздевшийся до пояса и повязавший нательную рубаху, как фартук - рукавами назад, стоял, нагнувшись и широко расставив ноги над большим дюралюминиевым тазом. Он явно чего-то ждал. Таня продолжала стоять.
- Ну, что же ты? – нетерпеливо, но довольно мягко, почти ласково, обратился Андрюшенька, - лей скорее!
Таня, не торопясь, взяла ковш, уже наполненный водой, незаметно пощупала пальцем воду: « холоднющая!» – и неловко плеснула куда-то на шею. Тоненькая струйка потекла по желобку позвоночника – спина конвульсивно содрогнулась.
- Смелее, смелее, - подбадривал её умывающийся.
Таня более уверенно плеснула на широкую загорелую спину. Андрюшенька крякнул от удовольствия и, громко отфыркиваясь, стал тереть по-бычьи крепкую шею, плечи, руки. А Таня, увидев в этот момент  промелькнувших мимо калитки своих друзей, всё ещё ожидавших её, торопливо выплеснула остатки воды в таз и, не зная, куда девать пустой ковш, прямо с ним выбежала за калитку. Она не могла видеть, что только именно этот ковш удержал Андрюшеньку от готового сорваться с языка вопроса: «Куда же ты?» и от желания бежать вслед за ней.
Выбежав за калитку, Таня жестом позвала и без того уже спешивших к ней друзей.
- Похоже, я попала сюда всерьёз и надолго, - сказала она, стараясь быть не услышанной там, во дворе. – Идите домой. Завтра всё расскажу, - и, не дожидаясь возражений, вернулась обратно.
Когда Таня вошла на кухню, Андрюшенька, докрасна уже натерев спину полотенцем, весело рассказывал:
- Паля совсем уже забыла свои обязанности и разучилась выполнять их. Да и вообще я что-то сегодня не узнаю её. Что-нибудь случилось? А? - обратился он уже к вошедшей Тане.
- Да ничего не случилось, - вместо Тани возразила тётя Шура. – Шёл бы ты побрился. Скоро ведь все соберутся, а ты и не успеешь привести себя в порядок.
Муж потоптался ещё на одном месте, казалось, что-то обдумывая, не спеша повесил полотенце на шнур, натянутый из угла в угол через всю кухню, и так же, не торопясь, направился в комнату. Таня тем временем снова прошла на то же место, на сундук. Взяла опять книгу и, теперь уже просто перелистывая её время от времени, делала вид, что углубилась в чтение. На самом деле она напряжённо прислушивалась к каждому слову супругов, к каждому шороху за дверью, стараясь понять, куда она попала, кто эти люди. Боковым зрением она успевала следить за Андрюшенькой. Вот он подошёл к стоящему в углу трюмо, остановился, вглядываясь в своё отражение. Лёгким движением широкой шершавой ладони провёл по подбородку. Затем всё так же неторопливо взбил в стаканчике мыльную пену и помазком нанёс её на щёки и подбородок. Но и после этого он всё ещё не спешил бриться. Казалось, он пытался додумать до конца какую-то внезапно поразившую его мысль, прежде чем давно уже раскрытой бритвой коснётся намыленной щеки. Наконец, он тщательно побрил половину лица, после чего поправил лезвие бритвы о широкий ремень, прикрепленный здесь же в углу, за зеркалом, пальцами левой руки натянул кожу второй половины лица и занёс над ней правую с бритвой.
Именно в эту секунду, повернув в его сторону голову, Таня увидела, как рука его с бритвой застыла в воздухе, а взгляд внимательных карих глаз остановился на одной точке.
«Что с ним? - тотчас встревожилась Таня. - Чего он так уставился на меня?»  Она была уверена, что видит в зеркале себя, и он тоже смотрит на неё. Однако в следующую секунду Таня поняла, что она-то сидит (для убедительности она даже попыталась привстать) а её отражение в зеркале - стоит и в упор, испуганно смотрит на Таню. «Значит, появилась кто-то другая, и эта  «другая» так похожа на неё, Таню. Более того, «другая» одета точно в такой же костюм, что и Таня. Так вот зачем дала мне тётя Шура этот жакет, - молнией мелькнула догадка в голове Тани. – Но как повернуть голову в сторону той, другой? Как убедиться, что она есть, эта «другая»? Как разобраться во всём, что здесь происходит?»
И вдруг, как током пронзило уставший уже от всего этого мозг Тани:  «Отец! Это же семья моего отца, а та «другая» - его дочь… дочь», - лихорадочно думала Таня. Внезапная догадка больно «ужалила» её, обожгла. В висках застучало, пересохло во рту. Мелькнула мысль: «Уйти! Немедленно убежать отсюда… Зачем эти незнакомые, чужие люди мучают меня? Что им всем от меня надо?» Таню бросало то в жар, то в холод, по коже забегали  «мурашки». В воспалённом мозгу её ржавым гвоздём засела мысль: «бежать!» Но сама Таня не двигалась с места. Ноги, не доставая пола, стали свинцовыми, руки покрылись холодной испариной. Во рту так пересохло, что казалось, угрожай в эту минуту девушке смертельная опасность, она не смогла бы не только крикнуть - прошептать не смогла бы ни слова. Длилось такое состояние-замешательство всего секунду-две, а Тане они показались вечностью.
Первым вышел из оцепенения Андрюшенька. Медленно, очень медленно вышел он на середину комнаты. Клочья мыльной пены с так и не побритой щеки падали на голый крашеный пол. Сдёрнув салфетку, висевшую на ширме, он стёр ею пену с лица и, переводя взгляд с одной девушки на другую, спросил с расстановкой, будто что-то мешало ему сказать всю фразу без запинки:
- Эт-то… та…с-самая? – и только движением глаз указал на Таню.
Теперь и Таня повернула голову в сторону двери, где, опираясь о косяк, на пороге стояла «другая», а за её спиной – тётя Шура в напряжённой готовности: «не убежала бы!»
- Та…та, - глотая слёзы, выдавила тётя Шура, снова называя мужа Андрюшенькой, и шумно высморкалась в фартук.
Едва успела Таня разглядеть стоящую на пороге девушку: ростом чуть пониже её, пополнее, веснушек побольше (это сразу и не бросается в глаза), как девушка бросилась на грудь тёте Шуре, и Тане послышались её всхлипывания. От напряжения она оставалась ещё минуту-две в таком положении, держа руки на предплечьях тёти, затем больно сжимая их, с трудом подняла голову и, заглядывая ей в глаза, шёпотом спросила:
- Кто… это?
А Таня уткнулась пылающим лицом в холодный переплёт тяжёлой книги да так и замерла в неподвижности, прислушиваясь к металлическому звону в ушах, к бешеным ударам сердца. Про себя она беспорядочно думала: «Неужели… неужели это?.. - и сейчас же перебивала себя, - та…самая…»  Обидным, оскорбительным показалось ей это короткое слово «та».
Андрюшенька всё ещё растерянно топтался посреди комнаты. Таня продолжала сидеть в нетерпеливом ожидании: «Господи, когда же всё это кончится? Только бы не расплакаться…».
Тётя Шура бережно взяла всё ещё почти плачущую девушку за плечи и подвела к Тане.
- Знакомьтесь.
С большим трудом поднялась Таня, но шагнуть навстречу подошедшим так и не смогла: ноги, ставшие свинцовыми, не подчинились ей. Протягивая руку девушке, она сухими, запекшимися от внутреннего жара губами тихо, но твёрдо произнесла: « Таня Бурыкина».
- Паля Пурыкина, - ответила девушка и, густо покраснев, поспешно повторила: «Бурыкина», сунув при этом в руку Тани свои белые пухленькие пальчики холёной руки.
- Сёстры, - сквозь слёзы добавила тётя Шура и вернулась на кухню.
Андрюшенька снова взялся за бритьё, сёстры сели рядышком. Одна из них всё чему-то смущённо улыбалась, другая опять перелистывала книгу. Обе молчали.
Молчание их прервала тётя Шура, неожиданно подбежав к ним. Торопливо взяв Палю за руку, она подтолкнула её за ширму. А Тане произнесла  скороговоркой: «Сиди здесь». В ту же минуту в комнату шумно ворвался пацан лет тринадцати. Он стремительно сел на колени Тани, обвил её шею руками, от которых резко пахло мазутом, и,  болтая ногами, поспешно защебетал:
- Обманщица! Обманщица! Хотела обмануть меня: в театр пойдём! А я узнал правду. Вовсе вы не в театр пойдёте, а дядя Лёня приезжает. Его совсем отпустили по ранению. Вот!
И он победно, ещё сильнее заболтал ногами.
Вдруг Танины глаза встретились с его голубыми, испуганно сверкнувшими глазёнками. Пацан мгновенно спрыгнул с коленей Тани и, почти истерически выкрикнув «тётя Шура, кто это?», не дожидаясь ответа, пулей выскочил на улицу. Больше в этот вечер он не появился.
Тане  до слёз стало жаль мальчишку.
Из-за ширмы вышла Паля, растерянная. С румянцем на щеках, от чего веснушки, густо окроплявшие нос, стали ещё темнее и придавали её лицу какую-то детскость. Видно, и её тяготила эта «игра», не известно, зачем затеянная старшими… Она не села рядом с сестрой, а вышла к тёте Шуре, однако, не успела и слова сказать, как та ещё настойчивее толкнула её на прежнее место - за ширму. Таня болезненно поморщилась. Слуха её коснулся новый, какой-то недовольный голос:
- О, ты уж здесь! Так это ты чем-то доняла Ивана? Чуть с ног не сбил! – Таня повернулась на голос и увидела среднего роста, худощавую женщину в таком же костюме, в каком были и они с Палей. «Инкубаторские», - насмешливо подумала Таня.
Однако, пришедшая тотчас же сконфуженно, очень тихо произнесла:
- У вас, оказывается, гостья, а я-то думала: Валентина сидит.
По голосу, по тону, которым были сказаны эти слова, Таня поняла, что этой женщине и раньше было известно о существовании «гостьи».
- А вот и Валентина! – Раздался негромкий, слегка наигранный голос из-за ширмы. И с этими словами опять вышла Паля из своего укрытия. Неловко улыбаясь, она усадила женщину на табурет, стоящий рядом с сундуком, на котором всё так же сидела Таня. Какая-то внутренняя интуиция подсказывала ей: это мать Пали-Валентины. В висках опять застучало, сердце замерло: «Сейчас войдёт Он». Таня почему-то даже в мыслях не могла теперь назвать отцом  того, о ком все эти годы беспрестанно думала, рисовала в своём воображении встречу с ним, кого явно ждала с того самого момента, как стала догадываться, что попала в семью отца. С появлением матери Пали в душу Тани сладкой занозой вонзилась мысль: «Он пришёл, вот-вот войдёт». Её сердце то начинало бешено колотиться, то сжималось в радостном испуге: «Каков Он? Что Он скажет? Неужели и Он примет её за Палю?»
Тане уже хотелось, чтобы Паля опять ушла за ширму. Хотелось, чтобы и Он так же вклепался, как говорили у них в Тоураке. Вот уж бы она позлорадствовала! Почему именно позлорадствовала, Таня и сама не знала. Вдруг Таня вздрогнула: раздался громкий, мелодичный бой старинных часов, висевших на стене прямо перед ней. Таня поразилась: «Как же я до сих пор не слышала и не видела их?» Часы отстукивали секунду за секундой, проходили минуты, а Он всё не появлялся. И Таня поняла: не появится. С любопытством постороннего человека она стала рассматривать женщину, ничем не похожую ни на тётю Шуру, ни на Дусю. С Валентиной, как она почему-то назвала Палю, у них тоже не было никакого сходства. Острый взгляд из-под слегка нахмуренных бровей делал выражение худого с острым носиком лица чем-то постоянно недовольным. Тонкие губы женщины, плотно сжатые, постоянно подрагивали и, казалось, она вот-вот расплачется.
Паля продолжала держать мать за плечи и, не проронив ни слова, глядела куда-то мимо неё.
Андрюшенька, наконец, закончил бритьё, тщательно прополоскал прибор, протёр и прибрал его в тумбу трюмо. Делал он это так сосредоточенно, будто для него и не было ничего важнее этого занятия. Затем он, всё так же не глядя ни на кого, налил полную горсть тройного одеколона, выплеснул его на лицо и, покрякивая, стал растирать. В комнате повис густой запах парикмахерской.
На кухне тётя Шура гремела кастрюлями, стучала ножом по разделочной доске. На плите что-то булькало, выплёскивалось и сердито шипело.
Молчание затянулось и становилось тягостным. Позднее Таня сотню раз вспоминала этот вечер многократного знакомства её с родственниками, но ни разу так и не могла восстановить в памяти появление ещё одного из них. Когда она услышала весёлый с едва уловимой хрипотцой голос, ей показалось, что человек, сильно смахивающий на цыгана, и рядом стоявшая с ним Дуся давно уже здесь, и что она, Таня, пропустила что-то очень важное, без чего воспоминания об этом вечере казались ей всегда до обидного неполными. О чём она думала перед их приходом, почему не услышала их появления – этого Тане никогда не удавалось восстановить в памяти. В действительности же, Таня очнулась от забытья именно в тот момент, когда появившийся, едва шагнув через порог и небрежно бросив на пол солдатский вещмешок, громко заявил о себе: «А вот и я!» 
         Паля, оставив мать, бросилась к нему на шею, опередив снова заплакавшую тётю Шуру. Она целовала его в кустившиеся брови, в пышные чёрные усы, гладила курчавый цыганский чуб и опять целовала в щёки, в шею, в глаза…
«Неужели отец?» – внутренне замирала Таня. Она считала, что так встречать можно только отца.
- Ну, будет тебе, будет, - одновременно отталкивали её тётя Шура и мать, поочерёдно уже тоже целуя и обнимая солдата.
Наконец, очередь дошла до хозяина. Мужчины сначала долго и молча разглядывали друг друга, затем стали тузить друг друга кулаками, и только потом Андрюшенька сгрёб гостя в охапку и так прижал его, что тот выдохнул:
- Ну, ты, медведь, всё ещё не растерял свою силищу?
После троекратного, по-русски, поцелуя, «медведь» подвёл гостя к Тане, всеми забытой и опять испытывающей неловкость:
- Познакомься. Только без вопросов, - предупредил он, заметив вопросительное выражение на лице гостя. - Потом, потом.
Тётя Шура с Дусей уже заполняли яствами стол, застланный туго накрахмаленной белой скатертью. Андрюшенька извлёк из шкафа бутылку коньяка и, разглядывая её на свет, поставил в центр стола. Только много позднее, приезжая к ним в гости, Таня узнает, что это была самая обыкновенная самогонка, купленная у соседки, настоянная на ягодах черёмухи и налитая в коньячную бутылку.
Приготовления закончены – пора за стол. Мужчины пододвинули его к сундуку, чем опять немало смутили Таню: она оказалась за столом первой. Женщины предупреждающе посмотрели на мужчин: не залили бы скатерть. Паля села рядом с Таней на сундук. Солдат вынес всё из-за той же ширмы деревянный саквояж, поставил его напопа  и, оседлав, уселся. Андрюшенька придвинул к столу три стула и в растерянности оглядел комнату. Четвёртым был табурет, на котором опять сидела мать Пали. Казалось, она не могла решить для себя: садиться ли ей вместе со всеми за праздничный стол или подняться и уйти. В замешательстве она потирала руки, ставшие вдруг лишними ей. Андрюшенька молча смотрел на неё - она на него, и оба молчали.
Сняв на кухне фартук, поправляя на ходу ослабевший узел волос, к столу подошла тётя Шура. Жестом руки она усадила мужа на стул и, продолжая стоять, взглядом распорядилась о рюмках. Палина мать всё так же мяла свои руки, глядя куда-то перед собой поверх стола. И оттого, что она продолжала сидеть поодаль, всем было неловко, каждый тягостно думал про своё.
Внимание Тани снова привлекли часы. Теперь она вслушивалась в их размеренное потикивание, и ей опять казалось странным: почему она не слышит их постоянно? Будто кто-то незримый то снимает их со стены, то снова водружает  на прежнее место. Размышления Тани прервал голос тёти Шуры, необычный, взволнованный. Слова, с трудом пробившись из её груди, вырывались на волю измученными, помятыми:
- Дорогие мои, сегодня у нас особенный день, - голос её прервался, в глазах заблестели слёзы. Смаргивая их, она часто замигала ресницами, и повернулась к солдату:
 – Да, особенный, - повторила она, - мы дождались тебя, Лёня…дождались… Долго мы ждали этого дня… долго ты шёл к нам, домой… четыре года шёл… шёл через войну, через смерть… и вот ты здесь, с нами… мы снова вместе… Это ли не радость? Мы очень рады, Лёня, за тебя. За сестру свою, за Дусю, я рада… Немного помолчав и держась за сердце, будто вырывавшееся из груди, она продолжала, всё так же обращаясь к Лёне:
– И ещё у нас радость сегодня, совсем неожиданная радость: мы встретили Таню, нашу с Дусей племянницу.
Теперь она повернулась к девушкам, но спазмы перехватили горло - она не могла говорить. Собрав все душевные силы, тётя Шура перевела взгляд на мать Пали и снова заговорила:
- Теперь, Нюра, хочу я тебе слово сказать. Не могу говорить, душит меня что-то здесь, - она приложила руку к груди), - душит… но я вижу, ты сидишь обиженная… и я скажу, как смогу, как сумею… по праву старшей скажу, - добавила она.
Таня с той самой минуты, как услышала голос тёти Шуры, с той самой минуты перестала ощущать себя. Потрясённая и оглушённая столь неожиданно свалившейся на неё встречей, она, как из-под земли слышала взволнованную, полную слёз речь тёти Шуры: «На кого обижаешься, Нюра?  Миша – брат мой, ты - жена его, моя сноха. Придёт сейчас Миша (Таня дрогнула всем нутром, сжалась), придёт и скажет: «Моя жена – Мария», - ведь она первая его жена. И снохой мне будет тоже Мария… а девочки, -  горячечными высохшими глазами она посмотрела на Таню с Палей, - а девочки… вот они, как две капельки… - тётя Шура горько улыбнулась, - не даром же я полверсты бежала за Таней… Да ты и сама, Нюра, родная мать, вклепалась – не узнала родную дочь. Обе они наши кровинушки. Обе - мои и Дусины родные племянницы… Разница только в том, что Паля на всех нас, взрослых, одна росла… лелеяли мы её, как цветочек на клумбе… А как росла, с кем жила Таня, мы пока ничего не знаем… Вот и вся разница, - развела она руками и надолго умолкла. Все ещё больше притихли. Понимали: сказано не всё. Ждали.
Андрюшенька положил свою широкую ладонь на руку жены и почти беззвучно повторял  одно и то же: «Успокойся». Лёня, не моргая, смотрел тоже на тётю Шуру, а прижавшаяся к его плечу счастливая Дуся то и дело вытирала платком разрумянившиеся щёки, мокрые от слёз. Паля, не глядя ни на кого, всё ниже опускала голову, словно в тяжёлой дрёме. И только Таня сидела безучастной, внешне очень спокойной, будто всё, что говорилось и делалось вокруг неё, к ней не имело никакого отношения. Внутри же у неё всё клокотало, как в вулкане, готовом вот-вот извергнуться. Слова тёти Шуры опять подали ей смутную надежду: ещё придёт. «В самом деле, - думала она, - мог же он где-то задержаться». Таня даже представила себе, как Он пришёл с работы, торопливо (не как Андрюшенька) умылся, оделся и побежал сюда… Вот Он где-то уже здесь, на лесенке… Нервы девушки были так напряжены, что она вздрогнула всем телом от раздавшихся голосов проходивших мимо окна людей: «Сейчас я услышу Его голос…». Но какого-либо конкретного образа воображение Тани не могло нарисовать. Ей никак не удавалось представить, каков Он, каков Его голос. В томительно-щемящем ожидании под услышанный опять бой часов, Таня повернула голову в ту сторону, откуда появлялись все, кто здесь сидит. Но там было пусто. Пусто становилось и в груди Тани. Как ни противился разум, сердце не обманывалось. Она это понимала, чувствовала всё углублявшуюся пустоту, словно кто-то безжалостной рукой медленно, но неумолимо опустошал её. Таня едва не вскрикнула: «Люди, остановитесь! Оставьте же вы мне хоть что-нибудь, хоть маленькую надежду… оставьте!» Но это был крик души. А губы её были плотно сжаты. И Таня опять физически ощутила, как там, внутри, рядом с появившейся пустотой, тяжёлым камнем оседает боль, которую она не может высказать сейчас и никогда потом не выскажет никому – Таня знала это. Невольно она скользнула взглядом по матери Пали, сидевшей всё в той же позе. И так как Тане в этот момент неведомо было ощущение времени (казалось, сидят они за столом уже вечность) ей стало жаль эту чужую женщину. По её увлажнившимся глазам, по появившемуся румянцу на бледных щеках Таня поняла её волнение. Поняла… и приняла. Присовокупила к своему.
Но «люди» не останавливались. Сквозь оглушённость Тани, сквозь её опустошённость всё так же с трудом пробивался голос тёти Шуры:
- … но Миша не придёт… Он никогда не войдёт больше ни к тебе, Нюра, ни к Марии, ни к нам… Нет его, - как-то очень просто и, казалось, спокойно закончила она.
Таня продолжала смотреть на Нюру. Вот взгляды их встретились, остановились. Потемневшее теперь лицо Нюры казалось выточенным из камня. Бесцветные глаза её не выражали никакой мысли.
И опять из неведомой глубины памяти Тани встали картины прошлого. Старые воспоминания то и дело перемежались с мыслями о сегодняшнем.
А тётя Шура всё ещё говорила, и Таня опять не знала, всё ли она слышала, что было здесь сказано.
- Мы не знаем, где сложил свою головушку Мишенька… где его могилка…
Только позднее, вечером, Таня узнает  кое-что об отце от Пали:
- Отца взяли 25-го июня 1941-го года. Я была в пионерском лагере в Турочаке. Мы с ним сфотографировались. Он сказал, к какому времени мне прийти на пункт сбора, чтобы проводить его. Когда я пришла к назначенному времени, машин уже не было, их отправили раньше. Было всего несколько писем от него из Бийска, где были у них формирования. Два или три с фронта. Последнее письмо отца, по-моему,  было в декабре  41-го, вроде из-под Смоленска, и больше не было никаких вестей. После войны уже мама делала запрос, но нам ответили, что он считается без вести пропавшим. Похоронки у нас не было.
А сейчас Таня, окаменевшая, доведённая всем услышанным до отчаяния, смотрела тупым, безразличным взглядом на то, как тётя Шура, спокойная, уверенная, подошла к Анне, взяла её за обе руки, лежавшие теперь безжизненно на коленях, заставила её подняться и, приобняв, тихо-тихо сказала:
- Вот и подумай, Нюра, время ли теперь обижаться на нас ли всех, на Мишу ли… а Танечка и совсем не виновата. Мы все перед ней виноваты. Мария, мама её, виновата. А больше всего, теперь я вижу, - голос её опять задрожал, - больше всего виновата перед этой девочкой наша покойная матушка, Царство ей Небесное - не тем помянута, - набожно добавила она. – Встала бы она, родимая,  теперь да посмотрела, какой грех на душу приняла. Ведь это она (тётя Шура посмотрела на Дусю) наша матушка не позволила Мише взять девочку, когда схоронили её бабушку-то: чужая, мол, не твоя, нагуляла её Мария, потому и ушла от тебя. А посмотрела бы вот теперь на них, – она кивнула на девочек, и снова обратилась к Анне:
- Прими её, Нюра, как дочь свою, - стрелой вонзились эти слова в сердце Тани: ещё одна мама! - прими и не обижайся. Горе у нас с тобой общее. – С этими словами тётя Шура усадила Нюру на свой стул, но тотчас же встала и обратилась к Тане:
- Знакомься, Танечка. Замучили мы тебя. Дядя Андрюша, мой муж - ты уже поняла, тётя Дуся - сестра моя. Это дядя Лёня - муж Дуси, тётя Нюра – мама  Пали, а теперь, надеюсь, и твоя, - показывая на каждого, перечисляла она. – Это Валя, - на сей раз чётко выговорила тётя Шура, – это, когда она была маленькая, называла себя Палей. Мы привыкли к этому да и до сих пор зовём её так.
- Да она ещё и сейчас Паля Пурыкина, всё ещё маленькая, - с нежностью в голосе сказал дядя Андрюша. Он хотел ещё что-то добавить про «женишишка», но, видя смущение Вали, умолк. – Тётя Шура села, дядя Андрюша – встал.
- Первый тост за Победу! – Поднимая рюмки, все встали. Выпили, как повелось, не чокаясь: в память о погибших. Потом были тосты за знакомство, за возвращение Лёни… За столом стало шумно.
Первой выскочила из-за стола Валя и с порога поманила пальцем Таню. Никто не обратил на них внимания. А, может, просто делали вид, что не заметили. Сёстры вышли на улицу продолжать знакомство.
По диким степям Забайкалья,
Где золото роют в горах… - послышалось из комнаты.
- Любимая песня отца, - грустно сказала Валя. Таня не отозвалась. Она думала о том, что понадобится много времени для того, чтобы появился ещё один рубец на её сердце, а пока сегодняшняя свежая рана будет долго и мучительно  кровоточить. «И стоило столько лет ждать этого дня, мечтать о нём, - с болью подумала она. – Найти затем только, чтобы, не видя, потерять навсегда. И зачем судьба обрушила на меня новый, такой тяжкий удар? За что? Почему?» – терзала себя Таня вопросами, которые нависли над ней с того далёкого осеннего дня, когда её, четырёхлетнюю девчушку, вырвали из родной семьи и безжалостно кинули в руки кержаков, в руки своенравной, порой жестокой старухи. Таня и без того все эти годы не может найти ответа на эти вопросы.
А сейчас она вспоминала о том, как пыталась найти своего отца, когда  училась в школе, ещё до войны, как она расспрашивала родственников. Но никто ничего не знал. Не знали или не хотели сказать? Ведь проговорилась же однажды Дора, что Танин отец с семьёй живёт на Телецком озере. Тане тут же захотелось уточнить, и она, стараясь придать голосу чуть ли не безразличные нотки, спросила:
- Валя, а вы жили… на Телецком озере? Она хотела спросить  «с отцом», но не знала, как назвать его, и только слегка запнулась.
Валя, думая о чём-то своём, ответила не сразу:
- Да, мы жили там. Отец работал в заповеднике. – Она снова сказала «отец».
«Не хочет назвать «папой», чтобы не расстраивать меня что ли? – с лёгкой неприязнью подумала Таня. – А уж чего там не расстраивать? Куда ещё больше-то?»
Теперь, когда Таня узнала, что она была на верном пути в своих розысках, что будь  она тогда посмелее и понастойчивее, она могла бы найти отца ещё живым, ей стало так мучительно больно, что она скрипнула зубами.
Сегодня Таня не могла ещё знать, какая новая беда и ни с чем не сравнимая боль ожидает её. А беда уже висела над её головой и вот-вот должна была  обрушиться на хрупкие плечи девушки, сломить её серьёзно и надолго.
Но это уже будет новая страница в жизни Тани. А в этот вечер сёстры долго ещё бродили по опустевшей Советской улице. О чём они говорили тогда, закрепляя своё первое знакомство, осталось между ними.
Под ногами шуршала листва, сорванная ветром с тополей. Наступала осень.
Когда сёстры вернулись обратно, притихший и ещё более потемневший дом глядел на них чёрными глазницами окон. В квартире, куда они шли, тоже было всё тихо, спокойно. А было ли спокойно на душе у каждой из сестёр?
         Глава 7.
Во всяком случае, у одной из сестёр, у Тани, никакого покоя в душе не  было. Наоборот, она была настолько взволнована событиями минувших дней, что не могла об этом забыть ни днём, ни ночью. Да и забудет ли она когда-нибудь всё, что поселилось в её сердце щемящей болью?
Спали девочки в постели, заботливо приготовленной им тётей Шурой на полу за ширмой. Первой проснулась Таня от тихого шёпота: «Милые мои сиротки». Это тётя Шура заглянула за ширму, посмотрела, как сёстры спят, крепко обнявшись, и заплакала: «Увидел бы сейчас Мишенька», чем ещё глубже вонзила занозу в сердце Тани.
Больно было Тане думать о том, что она не сумела разыскать отца до этой проклятой войны. А ведь Дора говорила ей не только о том, что отец с семьёй живёт на Телецком озере, но и что его сестра Евдокия проживает в Ойрот-Туре и работает на почте. Таня даже посылала ей письмо, как Ванька Жуков «на деревню дедушке»: ведь адреса-то она не знала. Написала просто: «Ойрот-Тура, почта, Бурыкиной Евдокии». Думала, раз на почте работает, значит, получит. Да что теперь гадать? Время ушло. Отец погиб. Уж лучше бы ничего этого не было. «Горько-то, тяжко-то как», - думала Таня, возвращаясь с курсов домой, в Белокуриху. Она собиралась сегодня же рассказать Коле о своей горькой радости и написать письмо Нине. Однако мысль о Коле вернула её в те дни, когда она уезжала из дома. Ведь Коля уехал в Новосибирск, не простившись с ней. Более того, он даже перед отъездом не навестил её больную. Что случилось? Таня терялась в догадках. Мысли разные, тревожные назойливо лезли в голову. Вернулся ли Коля? Дома ли он теперь? Ждёт ли, встретит ли он её, Таню?
Автобус остановился возле школы, и Таня решила выйти.
- Зайду, кто-нибудь есть тут, сразу и узнаю, чего зря переживать? – Но переживаний Тане только добавилось. Не успела она зайти в учительскую, её встретила Наталья Павловна и попросила выйти в коридор. Таня почувствовала неладное.
- Что случилось, Наташа? Что-то с Колей?
- С ним, ты угадала. Только никто не знает, что с ним. Какой-то он загадочный. Неделю назад приезжал, побыл два дня дома и снова уехал. Мать говорит, что тоже ничего не знает. Ей он только сказал: «Придёт время – все всё узнаете». Мать говорит: «Что-то у него со здоровьем, наверное, худо».
С ещё более грустными мыслями Таня нехотя пошла домой. По дороге размышляла, рассказывать или нет матери о том, что произошло с нею в Бийске. Как мать среагирует на это, Таня догадывалась, и поэтому не очень хотелось делиться своими переживаниями: всё равно не поймёт. Но не утерпела – всё-таки рассказала. Мать выслушала, как показалось Тане, даже с интересом и отреагировала:
- Гляди-ка, узнала что ести на улиси. Знать-то, шибко схожи с девчонкой-то.
И всё. Ни слова сожаления о том, что отец Тани, а её, хотя и бывший, но муж - погиб. Ни расспросов об остальных (хотя бы из любопытства). Тане стало обидно: насколько же она безучастна, безразлична к своей дочери! А ведь тётя Шура долго расспрашивала: «Как там Мария, как у неё сложилась жизнь, живут ли с Лазарем, сколько детей», - обо всём спросила.
На столе лежали два письма – одно от Оньки, другое - без обратного адреса узнала по почерку – от Миши! «Вот уж не ожидала: написал ведь тогда в записке, что писать не будет».
Прочитала Онькино письмо, как всегда очень коротенькое. Сообщает, что жив, здоров. «Скоро демобилизуюсь, но останусь пока в Рагните».
- Ясно, - с обидой подумала Таня, - зацепился за какую-то, забыл свою Марусю, - уже который раз мысленно упрекнула она своего брата. Взяла Мишино письмо, повертела в руках: это ещё тоньше. Распечатала. Что это? Никакого письма! Одна фотокарточка! Таня заглянула в конверт – пусто! «Что же он ни одного слова-то не написал? Прислал какую-то фотографию. Зачем?» Взяла в руки: «Боже! Так это же он, Миша!» Стоят с каким-то парнем вдвоём на берегу реки. У Миши баян в руках. И на фото никакой надписи, ни слова. Тане стало не по себе: «Обиделся. Не может простить. А фотку прислал специально: вот, мол, посмотри: я уже встал, я здоров!».
- Ну, и слава Богу, я рада за тебя, Миша. Но почему же ты не написал-то ничего? И адреса нет… - Интересно, напишет ли он Коле?
Наконец, Коля вернулся 5-го ноября вечером и сразу прибежал к Тане с подарком в руках.
- Танечка, милая! Прости, что опоздал. Ведь я должен был утром тебя поздравить – не получилось, пришлось ещё задержаться в Бийске. Это тебе – читай, изучай.
Таня взяла свёрток, развернула: книга «Гиппократ». На внутренней стороне переплёта написано красивым Колиным почерком: «Танечке в День рождения. Хочу, чтоб ты всегда была здоровой, родная, жила долго-долго. 5. 11. 1945 г. Целую. Твой Колька».
Счастливая, успокоенная, обрадованная, Таня припала к груди своего любимого и заплакала: не выдержали натянутые нервишки. Ведь столько пережито за это время, передумано - не высказать.
- Ну, ну, Танечка, милая, что с тобой? Разве сегодня можно плакать? Вытри слёзки - и  пойдём, успокоим тётю Нюру: она тоже вся извелась. Да и погулять надо – погода сегодня прямо летняя.
- Нет, сначала я тебе кое-что покажу.
- Интересно, что же?
Таня достала фотокарточку:
- А вот что!
Коля долго всматривался в не очень чёткий любительский снимок, потом вопросительно взглянул на Таню:
- Что это? Откуда?
- Не знаю. Смотри внимательно. Неужели не узнаёшь?
- Мишка?! Встал! Вот молодец! Рад, очень рад за него! – Коля опять посмотрел на Таню.
- Так он что, написал-таки? Не вытерпел?
- Да в том-то и дело, что не написал ни единого слова, и  адреса нет. – Таня показала Коле пустой конверт. - Обидно. А у тебя нет письма от него?
- Не знаю. Я же дома-то ещё и не был. Встретился на крыльце с тетей Лушей и побежал к тебе. Пошли – узнаем!
Коля сунул фотографию в свой карман, и оба побежали. Вернее, побежала, было, Таня. А Коля, как показалось ей, пошёл медленнее обычного и сильнее прихрамывая.
Письма у Коли не оказалось.
- Ничего, Танечка, я его разыщу, не переживай. Мы его разыщем, - добавил он. Дома он сразу предупредил своих – маму и тётю:
- Все расспросы потом. Сначала накормите нас, мы же сегодня – именинники! (озорной взгляд на Таню). А потом мы пойдём, погуляем. Мне что-то обещали много рас-ска-зать (опять взгляд на девушку).
Явно обрадованные настроением сына-племянника женщины засуетились. Быстро соорудили стол. Тётя Луша принесла из кладовки домашнюю настоечку. Мама Коли вышла из его комнаты с растянутой перед собой белой косынкой ажурной вязки.
- Это тебе, Танечка, от нас с тётей Лушей. Я пух приобретала, а Луша вязала. Носи на здоровье.
Благодаря этих добрых женщин, Таня опять едва удержала душившие её слёзы: «Почему я всегда получаю доброту, заботу, внимание, любовь от посторонних людей? Ведь сегодня мы должны были сидеть за столом-то у моей мамы…».
Коля тоже поцеловал маму и тётю:
- Спасибо вам, я рад.
Тане вдруг захотелось поделиться недавно пережитым с этими добрыми женщинами.
- А давай, Коля, не пойдём никуда. Я сейчас, здесь, расскажу обо всём, что мне пришлось пережить в Бийске, - предложила она. – Все охотно согласились, и Таня в подробностях поведала им о своём неожиданном знакомстве с родственниками, с семьёй отца.
- Теперь я не одна, - с гордостью закончила она, - у меня есть сестра, моя родная сестра, как две капли воды, похожая на меня. Смотри не перепутай, когда встретишь её, - погрозила она пальчиком Коле. Все засмеялись, а сёстры прослезились, сокрушаясь о том, что «бедная девочка» так поздно нашла своего отца.
- А всё эта проклятая война! – как-то разом выдохнули сёстры. – Ну, ничего, зато у тебя теперь столько родных людей добавилось.
Уже поздней ночью проводил Коля свою Танечку до её крылечка. И это были едва ли не последние такие тёплые, сердечные проводы, хотя оба ещё не знали об этом. Пока не знали.
     ***
Воодушевлённая тёплыми, сердечными отношениями с Колькой, Таня с головой ушла в работу. А тут ещё Виктор Кронидович предложил ей взять 4-й класс: учительница ушла в декретный отпуск, и заменить её было некому. Не хватало ещё тогда учителей. Таня согласилась и стала совмещать работу с классом со своей,  пионерской. Много помогал ей Коля. Получалось, что пионерскую работу они делили пополам.
Однажды, придя на работу и зайдя в учительскую, Таня обратила внимание на какое-то оживление. Кто-то сунул ей в руку листок бумаги.
«18 декабря… в помещении… районного… культуры… комсомольская конференция…», - пробежала она глазами.
- Ну, и что?
- Как что? Собираться надо, ехать. Начало-то в 2 часа дня.
- В четырнадцать! - поправил подошедший физрук.
- Да ладно тебе, - отмахнулся от него Николай. Он тут же подошёл к Тане:    - Иди домой, одевайся потеплее. Да по-быстрому, - добавил он.
- А как же работа? – спросила Таня.
- Это што тоже ваша работа што, - ответил ей директор школы.
Таня быстро побежала домой
«А что я, собственно, бегу? Что я надену «потеплее»? Всё, что есть у меня тёплого, всё на мне. Разве захватить косынку, подаренную в день рождения? – размышляла она. – Она тёпленькая, мягкая – уши прикрою, и Коле будет приятно. Перекусить не мешало бы», - мелькнула у неё мысль. Но машина стоит уже у ворот школы, а дядя Миша, беспокойная душа, не любит ждать: «Ладно,  в Смоленском сходим в столовую».
Неожиданно на Таню нахлынули воспоминания. Конец августа. Один из тех погожих дней, какие принято называть «бабьим летом». Так и хочется побежать на берег реки и растянуться в тени черёмухового куста или с хохотом, с шуткой пуститься вперегонки вдоль ржаного поля, на бегу срывая голубые головки васильков. Танюшка хорошо представила захватившую её воображение картину. Она даже  «увидела» синеву неба, опрокинутую в реку. Именно тогда, в тот августовский день её и «прихватил» этот проклятущий полиартрит.  Как заботливо ухаживал тогда за ней Коля, прихватив в помощники себе Семёна, который по своим сельсоветским делам тоже был здесь. Всю ночь Сёма приносил с первого этажа кипяток, а Коля мочил в нём полотенце и обматывал больные суставы Тани. Сколько внимания, сострадания, любви видела она в глазах, во всех движениях Кольки!  Мало слов говорил он тогда, но как они были сказаны! Таня чувствовала: она и Колька – это одно целое навсегда, навечно. От этого её боль становилась не такой мучительной. Но что произошло потом, Таня не могла понять. Ведь он занёс её на своих руках так бережно, как малое дитя, положил на кровать, рассказал матери, что нужно делать, чтобы уменьшить боль. Казалось, он не отойдёт от неё, как в тот раз в Артеке, когда у неё отнялись ноги. А он больше не появился и уехал в Новосибирск, не простясь с ней. Непонятно…
- Ой, гудит! – Таня встрепенулась, как от тяжёлой дрёмы. Беспрерывно, раздражительно сигналила машина. «Так ведь это ждут меня», - всполошилась она. Дядя Миша, не дождавшись у школы, вернулся назад, к квартире Тани, и вот уже с минуту не снимал ладонь с клаксона. В машине суета, галдёж: успевают рассаживаться поудобнее.
- Да что она, едри её в корень, - выругался шофёр. - Можно подумать, что спит или не жива вовсе. – Николай, нервно покусывая губы, ходит вокруг накрытого брезентом газика, специально оборудованного для перевозки людей.
Наконец, выскочила Таня и с ходу попыталась забраться в кузов. Но Николай отстранил своего друга Андрея Ивановича:
- Ничего, ты – фронтовик, привык и не в таких кабинах ездить. А что костыль в руках, так это ещё удобнее: от любого мороза отмахнёшься и на ухабах попридержишься, - пошутил он. А ты, - обратился он к Тане, - со своим полиартритом  лезь в кабину!
Так Таня оказалась рядом с водителем и всю дорогу слушала его ворчливый говорок.
- Заботливый он у тебя. Не только другу, а ему и самому надо было в кабине-то ехать, а он полиартрит твой пожалел.
Машина тем временем проскочила Быканов мост, а дальше дорога круто поворачивала и с километр вплотную теснилась к речке Песчаной. Дядя Миша замолчал, сосредоточенно глядя вперёд: не ровен час – выскочит кто из-за поворота, недалеко и до греха. Таня тоже обрадовалась молчанию. Ей приятно было, что Колька по-прежнему проявляет заботу о ней, хотя многое в его поведении в последнее время заставляло её задумываться. Порой ей казалось, что он стал каким-то сдержанным, замкнутым, уходил в себя.
- Вроде бы он со мной рядом и в то же время где-то далеко, - недоумевала девушка. – Что-то он скрывает от меня…а, может, кого-то? – Всё чаще стали одолевать её мучительные сомнения, но высказать их Коле, признаться в своих подозрениях, она не смела: Колька и без того стал каким-то нервным, раздражительным.
Машину тряхнуло на ухабе.
- Едри её в корень, - не замедлил отозваться водитель. И немного помолчав, добавил:
- Этого ещё не хватало, чтобы дождь пошёл. Быть бурану.
В самом деле, настоящий дождь, частый, крупный. Таня уткнулась лбом в стекло, по которому, совсем как летом, потекли струйки воды.
- Зимой на смену дожжу обязательно нагрянет буран, - грубовато проворчал дядя Миша, остановив машину и вылезая из кабины.
Сидящим в кузове под прикрытием брезента ничего не было видно, и кто-то выкрикнул:
- Приехали!
- Станция Березай! – дружно подхватили девчата. Кто-то, посолиднее, поспешил осведомиться, в чём дело.
- Буран будет, - уже в который раз повторил недовольный шофёр. – Не мешает, пожалуй, вернуться. А то зазимуем надолго, - добавил он, озираясь по сторонам.
- Да что Вы, дядя Миша, - загалдела, как потревоженный улей, молодёжь, - мы же на конференцию едем!
- Какие же мы комсомольцы, если бурана испугались?!
- Не бурана, а дождика в четверг, - смешно, по-петушиному пропел Васька, тракторист из колхоза «Третий год пятилетки».
- Да разве в таких переделках бывали мы, в самом деле? – подали, наконец, свой голос видавшие виды фронтовики.
- Бывали, так бывали. Садись! – сердито крикнул водитель и включил зажигание, нажал на стартер, через минуту скрежетнул рычагом скорости и пустил машину по мокрому уже снегу. Он-то хорошо знал, что  значат слова деда Аггея Запевалова: «Буран, брат, хуже войны». А деда Аггея знает и уважает всё село. Каждый идёт к нему за советом: когда начинать покос, убирать ли пшеницу; бабы спрашивают у него, где самое грибное или ягодное место в лесу. Вот и про буран в здешних местах он не раз рассказывал.
- Хуже нет, - вздыхал дед Аггей, треся жиденькой длинной бородкой, - хуже нет, как в морозные месяцы оттепель вдарит, да дош пойдёт. Не радуйся тому теплу: похолодат, полепит мокрый снег, подымется метель – свету белого не видно, мороз крепчать зачнёт. Всё обледенет: и дорога, и путник в сосульку превратится. – И немного помолчав, как бы припоминая, неизменно заканчивал, - в энтих вон местах, коло Быканова-то моста да коло Точильной, шибко страшный буран быват. Места там открыты. Куды и горы денутся. Всё под одно -   туман, да и только.
Бывал уж и сам Михаил Казанцев в схватке со здешним бураном. Знает, чего стоит капелька дождя зимой. Он-то знает, а вот они… Дядя Миша смачно ругнулся про себя и надолго замолчал. Молчит и Таня, опять погружённая в воспоминания. Памятна и ей эта дорога. Дважды памятна: в августе 44-го года они с Ниночкой преодолевали этот путь в сильный дождь. В этом, 45-м, тоже в августе, день был очень жаркий. Она, Таня, шла больная. Коле пришлось нелегко с ней. И вот опять они идут по этой дороге, теперь в декабре, но тоже пока под дождём.
- Что ожидает нас на этой дороге в этот раз? – не без тревоги думает девушка. Она переживает за своего друга. Говорят, в такую погоду осколки «ходором ходят» по телу, т. е. очень беспокоят. А тут ещё дядя Миша стращает бураном. Да она и сама, Таня, много раз слышала от деданьки Аггея о здешней стихии.
Дядя Миша молчал. Казалось, он спит: ресницы опущены, сам весь какой-то застывший, собранный. Однако он не спал, а сосредоточенно смотрел на свои руки, уверенно крутившие баранку, то и дело поглядывая исподлобья на смотровое стекло, по которому по-прежнему стекал крупный дождь. Очевидно, водитель думал о том, что и здесь, далеко в сибирских просторах, в мирное время ему придётся спасать не одну человеческую жизнь. А, может, он вспоминал, как совсем недавно он был на передовой линии огня.
- Да-а, такое ли там доводилось видеть? В таких ли переделках бывали? – покачал дядя Миша в такт своим мыслям. - Правильно сказал Андрей Иванович. - И вроде как стыдно стало ему, бывшему фронтовику.
«Но ведь не за себя же я испугался, не за себя… за них вон. За тех неугомонных… Они же всю дорогу поют и не думают ни о какой опасности. А почему? Потому что за них дядя Миша думает». - Да-а, думает,- вслух закончил он.
Дядя Миша знал, что участники конференции спешат, знал, что они уже опаздывают: из-за дождя всё-таки пришлось ехать тише обычного. Он остановил машину возле самого Дома Культуры.
- В случае чего, забегу за вами, садитесь ближе, - бросил он вслед убегавшим комсомольцам, - а я поехал к тёще на блины, - добавил он и повернул к столовой.
Доклад «О роли комсомольской организации в школе и на производстве» уже начался, и опоздавшие робко присели прямо у входа, потеснив сидевших. Некоторым пришлось пройти дальше в зал. Докладчик - молодой белобрысый парень, выжидательно замолчал на минуту, затем начал снова, нажимая на «о». Это был не кто иной, как Молодкин - Первый секретарь райкома комсомола, и Таня смотрела на него с лёгкой неприязнью, вспомнив о том, как он обвинил её в отсутствии патриотизма и помешал уехать с Ниной.
В  прениях выступала Тоня Васильева, старшая пионервожатая Сычёвской средней школы. С этой маленькой, плотно сложенной девушкой, со вздёрнутым и украшенным веснушками носиком, Таня совсем недавно была на курсах.
Тоня видела, как вошли опоздавшие, и, отыскав глазами Таню, улыбнулась ей… Таня тоже улыбнулась в ответ и тут же вспомнила, как эта девушка вместе с Толей Ивакиным сопровождали её в тот памятный вечер. Но Таня тут же прогнала прочь воспоминания, которые назойливо лезли в голову. Нет, не затем она ехала сюда, чтобы ничего не слыша, сидеть во власти своих воспоминаний. И Таня  стала внимательно вслушиваться в спокойную, деловую речь своей подруги.
Скрипнула дверь. Многие из сидящих в зале оглянулись. Кто-то слегка дёрнул Таню за рукав:
- На выход.
В зале поднялся шумок: то там, то здесь поднимались и спешили к выходу. На них недовольно косились и укоризненно качали головой. Таня тоже в недоумении оглянулась и, заметив, что выходили те, с кем она приехала, нехотя направилась к двери. В фойе их ожидал встревоженный дядя Миша:
- Ветерок начинается. Холодом с гор потянуло. Надо поспешать – позже совсем не попадём: дорога превратится в сплошной каток, снегом занесёт.
Многим очень не хотелось возвращаться.
- Почти зря приезжали, - возмущённо говорили они наперебой, - к началу опоздали,  конца не дождались. – Другие молчали. Обеспокоенный вид водителя настораживал, заставлял соглашаться с ним.
Дорога уже успела обледенеть. Вместо недавнего дождя летели крупные хлопья снега. Дядя Миша ехал по принципу: « Больше газа – меньше ям», он явно торопился. Однако уже через несколько минут скорость пришлось сбавить:
«Живой груз везу, опасно по такой дороге применять свой принцип», - про себя подумал шофёр.
В Точильном машина остановилась. Дядя Миша, не выходя из машины, крикнул наверх:
- Может, переждём в деревне? Опасно в такую погоду выезжать в открытое поле, да ещё на ночь глядя!
Из кузова донеслись не совсем дружные голоса:
- Что Вы? Надо ехать!
- Проскочим!
- Поезжайте быстрее, пока светло!
Выругавшись про себя, шофёр нажал на стартер. Мотор взревел, и машина, словно нехотя, пошла дальше.
Ветер, между тем, всё усиливался, хлопья снега окончательно залепили стёкла газика. «Дворники» были уже не в силах сгребать со смотрового стекла толстым слоем налипавший снег. Скоро совсем стало не видно дорогу, и машина «села» в кювет. Дядя Миша предложил общими силами вывести машину на твёрдую дорогу, чтобы её окончательно не занесло в таком накрененном  положении в кювете. Все, кто хоть сколько-нибудь мог помочь, вылезли из машины. Ветер срывал с ног, снег залеплял глаза, а на лице мгновенно застывала ледяная корка. Одежда заледенела.
Убедившись в тщетности своих усилий, пассажиры забрались обратно под брезент. Но сидеть теперь было почти невозможно: одежда растаяла и намокла, во всём теле ощущался неприятный сырой холод.
Вдруг из темноты вынырнула разгорячённая морда лошади и, фыркая, остановилась, почти уткнувшись в машину. Путник был до бессознательности пьян и ничего вразумительного сказать не мог. В ответ на вопросы, посыпавшиеся из машины о том, где они находятся, он свирепо хлестнул лошадь, злобно выругался и скрылся во тьме бурана в ночи.
Некоторые из пассажиров уже снова успели вылезти из кузова и предлагали идти по следу, проложенному только что скрывшимися санями.
Машина  уже наполовину была занесена снегом. Кабина выглядела теперь маленьким снежным домиком без окон, без дверей, но в котором было тепло и абсолютно сухо. А смотреть всё равно было некуда: кругом тьма.
Тане стало скучно сидеть с молчавшим дядей Мишей, который чувствовал себя победителем в споре. Он оказался прав: нельзя было выезжать из Точильного.
«Победителем? В чём и с кем? - в то же время самокритично думал он. – В споре с этими пацанами?» Он всех, сидящих в кузове, называл теперь «пацанами», даже Орлова - главного врача, старика лет шестидесяти.
- Ведь предлагала же ему Татьяна своё место в кабине, когда узнала, что он возвращается из командировки и едет с нами. Так нет, туда же: «Я с молодёжью, с молодёжью вместе», - мысленно передразнил он доктора. – Да ведь и поехал-то он, Михаил Казанцев, знавший, что их ожидает сегодня в пути, больше из-за него,  чёрта старого. Да ещё и Костыль тоже: «Мы - фронтовики!»
Вот и сиди теперь тут. Шофёр злился на себя за то, что сам поступил, как глупый мальчишка, Послушался, уступил, а теперь пытался обвинить во всём «неопытных» пассажиров. Это ещё больше раздражало, и он беспощадно бичевал себя: «Победитель! Вот победи теперь эту рассвирепевшую стихию, тогда и считай себя победителем. А то сидишь в кювете по самую «трубу» в снегу и – победитель!» – иронизировал он над собой. И уж совсем вышел из себя дядя Миша, когда увидел, что Таня пытается открыть дверку кабины, чтобы выйти.
- Сиди ты, сиди, пока сухая да тёплая. Вишь, что там деется. Куды лезешь? Сиди в своём тёплом уголке. – Но, видя, как девчонка всё-таки старается выбраться наружу, уже мягче добавил:
- Али «до ветру» хошь, так сказала бы. Постой, помогу. – И, кряхтя, он с трудом выбрался наружу. Попросил ребят выбросить ему лопату и стал откапывать дверку.
Таня  не «до ветру» выбиралась, и ей неловко стало перед этим пожилым человеком, но желание выбраться из «тёплого уголка» было так велико, что она смолчала и терпеливо ждала, пока шофёр отбрасывал комья снега от дверки. Конечно, Таня могла бы просидеть на своём месте, пока трактор придёт их выручать, но она слышала, как нарастал спор между стоящими на ветру и ещё сидящими в кузове. Последние уже пригрелись, тесно прижавшись друг к другу, и им не хотелось выходить в снежный вихрь.
- Далеко не уйдём, занесёт всех, - трусливо и неуверенно доказывали они своё желание остаться на месте. Стоявшие рядом с занесённым газиком до сих пор ещё различали едва уже заметный след, который вселял в них уверенность:
- Доберёмся. Что мы неживые?
А тут ещё Николай подлил масла в огонь:
- «Ветер дул с такой свирепой выразительностью, что казался одушевлённым», - продекламировал он запомнившиеся ещё со школьной скамьи слова  из пушкинского «Бурана». Непонятно было, одобряет ли он замысел продвигаться вперёд или поддерживает более разумные советы остаться и подождать до утра. Но Таня, умевшая угадывать каждую нотку в его голосе, хорошо поняла Колино настроение. Он целиком поддерживал тех, кто собирался идти. И не будь бы здесь её, Тани, Николай давно бы возглавил этот поход. Но как поступить теперь? Теперь, когда Тане, его милой Танечке, так хорошо, тепло в кабине (он не дал ей выйти, когда пытались вытаскивать машину из кювета). Сейчас она сидит совсем-совсем сухая и, возможно, даже спит. Не мог он подвергать её такому риску, риску, если и не заблудиться и замёрзнуть, то  уж изрядно простудиться. У Танечки полиартрит, он может обостриться. Он не забыл, как она мучилась тогда, в августе. А сейчас мороз, буря. Разве может он допустить, чтобы Танечка пошла вместе с ними и так же мучилась, как он, как все другие? А оставить её в машине… Николай хорошо знал, что она не захочет остаться здесь без него. Не захочет и его отпустить одного в  эту беспросветную мглу.
«А что, если воспользоваться тем, что Танечка спит? (ведь она ни разу не подала голоса, хотя и должна была слышать их). Воспользоваться и уйти, - подумал Николай. - А когда она проснётся и узнает, что ребята ушли, что я тоже ушёл, она уже никуда не пойдёт, да и кто её отпустит? Но надо убедиться, спит ли она». Именно с этой целью и решил Николай блеснуть знанием пушкинского «Бурана». Он произнёс слова Гринёва нарочно погромче, чтоб уж или услышала Таня, или самому убедиться, что она спит.
Но Таня не спала. Она всё слышала и думала, как поступить: удержать ли Кольку, или пойти самой с ними вместе. Удерживать нехорошо: ведь другие-то пойдут. Таня знала, что пойдут: уж такие «беспокойные сердца – комсомольцы». Коля не пойдёт, если она скажет, что боится остаться без него. Не пойдёт, но в душе он будет переживать угрызение совести перед ушедшими товарищами. Таня этого не хотела. Отпустить его одного? – Никогда! Как она будет сидеть здесь, в тепле, и не видеть, не знать, где Колька, что с ним? «А вдруг он не сможет идти, ведь у него больные ноги, рука правая, наверное, теперь уже совсем окоченела», - мучительно думала Таня. Он же тогда, рискуя жизнью, лёг поперёк дороги, чтобы её, Таню, взяли на машину. А что, если он ослабнет и не сможет идти дальше и останется незамеченным? Вьюга–то тёмная, ночь. Занесёт  снегом, и найдут его только весной, когда всё растает. Таня закрыла глаза и «увидела» на миг Колю в этой страшной ночи одного, предоставленного злому вихрю и морозу.
«Нет, я должна быть там, где Коля», - и она сделала решительную попытку выйти. Еле уловимая тревога в голосе Коли была понята Таней, как сигнал к отправлению… Она забеспокоилась: не опоздать бы, ведь дверка почти доверху занесена снегом, и ветер с этой же стороны прёт с такой силой, что невозможно устоять на ногах. Но Коля уже услышал, что Таня не спит и пытается выйти. Он понял, что теперь ничто не удержит её, и пошёл помочь дяде Мише.
- Что, копаем? – придав весёлые нотки голосу, спросил он.
- Да вот Танюшке необходимо выйти, - отозвался водитель.
- Знаю я эту необходимость, – он помог Тане выбраться из кабины и повёл к товарищам. Ребята оживились.
- «А-а, Татьяна! Милая Татьяна! Перед тобой я слёзы лью…», - не обошлось и на сей раз без Пушкина. Это всё тот же Васька подбадривал настроение собирающихся идти. Ещё раз уточнили, кто пойдёт. Оказалось, что пойдут все, кроме доктора Орлова, Андрея Ивановича и дяди Миши.
- Я хозяин машины, не имею права бросать. Замёрзну, но в кабине. Это мой  пост, - по-боевому закончил он.
Ребята чувствовали неловкость перед этим на вид грубоватым, а на самом деле очень добрым и чутким старшим товарищем. Это по их вине он должен сегодня всю ночь промёрзнуть в машине. Ведь он предлагал переждать в Точильном. Пересидели бы все у какой-нибудь сердобольной старушки в тепло натопленной чистой и уютной хатёнке за стаканом горячего чаю. И этот же строгий водитель уже давно рассказывал бы им истории из фронтовой жизни. Так нет же: «Доберёмся!». Мы-то пойдём, в движении будем, а он вот сиди,  мёрзни тут. И всё из-за них!
«Спали бы теперь крепким сном или развивали бы полёт своей фантазии, - думал в свою очередь дядя Миша, глядя, как парни натягивали потуже шапки, завязывая под подбородком, чтоб не сорвал ветер, девчонки выпускали свои шаровары поверх валенок, готовясь в поход. – Ведь стоило только чёрту старому проявить настойчивость, и никуда бы не делись, - продолжал он казнить себя. - Сам-то вот будешь сидеть в тепле, всё-таки как-никак – не на ветру. А ребятишки вот в какую беду отправляются».
- Ну, с Богом! В добрый час, - подал свой голос доктор, видя, что молодёжи не терпится отправиться в путь.
- Да-а, час добрый, - неопределённо отозвался дядя Миша. Андрей Иванович напутственно произнёс:
- Держитесь кучнее, легче будет идти. Да пересчитались бы, а то отстанет кто, и знать не будете, - уже кричал он им вслед. Но новый, ещё более сильный, порыв ветра отнёс его слова в сторону и заглушил их своим свистом и свирепым воем.
Убегавшие по зачарымевшему, едва заметному санному следу,  комсомольцы в ту же минуту исчезли в тёмном вихре.
         - Влезай сюда же к нам, Михаил Максимович, - предложил Орлов, - до утра ещё далеко, можно не одну историю рассказать. А за ребят не беспокойтесь, Максимыч, - дружески потрепав уже влезавшего шофёра по плечу, добавил, - они народ молодой, горячий - пробредут. Да и нам подмогу отправят. Николай вот, пожалуй, не подвёл бы. Ослабнет: всё-таки изрешечён весь. А осколки… Они, проклятые, в такую погоду покоя совсем не дают.
- Николай? – отозвался рядом сидящий Андрей. – А Танечка на что? Да она ему никогда умереть не даст, пока он у неё на глазах. На своих руках вынесет, не смотри, что она такая щупленькая. Сила у неё внутри сидит, в сердце. Недаром же он только Танечкой зовёт её. Другого имени для неё он не знает.
- Вот как? Выходит, сердечная сила? Любовь что ли? – поинтересовался старик.
- А то зачем бы ей было идти сейчас? Из тёплого-то гнёздышка вылезать в такую бурю? За него боится… за Николая. Вот и пошла, - поддержал Максимыч Андрея и умолк. Он «увидел», как «ребятишки» бредут сейчас, измученные непролазным снегом, встречным ветром страшной силы, темнотой.
«Николаю-то труднее всех, конечно, - пособолезновал он, – мало, что ноги больные, ещё и зрение слабее, чем у других. Попробуй повглядывайся в такую темь одним-то глазом, тут двумя-то ничего не увидишь».
- Напрасно мы их отпустили, - высказал  Максимыч вслух свои затаённые мысли.. Ветер-то… кабы он просто дул… он же, беснуясь, несёт снег чёрной тучей.  Ох, напрасно, - вздохнул он и снова погрузился в свои мысли.
Долго беседовали друзья по несчастью: все трое недавние фронтовики. Было что рассказать друг другу. Вспоминали каждый своих однополчан - кто вернулся домой, кто погиб, кто «без вести пропал».
Максимыч выглянул наружу.
- Никак, стихает, проклятый. К утру завернёт градусов под сорок. И вот всегда так: распустит, как красной весной, июньским дождичком польёт, навьюжится, натешится, а следом – мороз. Как в такую погоду не погибнуть одинокому путнику?.. Где-то наши герои теперь? – покачал он головой и снова лёг.
- А с Николаем Вы давно знакомы, или, может, росли вместе? - поинтересовался доктор, обращаясь к Андрею.
- Нет, я же из-под Киева родом. А с Николаем мы воевали вместе. В одном бою и ранило нас. Вместе с ним я и сюда, в Сибирь, приехал: у меня же на родине никого не осталось.
- А Таня?
- А что Таня? С Таней у них любовь со школьной скамьи. Правда, объяснились-то они уж после того, как Николай уехал добровольцем в военкомат. Сначала учился в ТАУ, потом его отправили на Сталинградский фронт. Там и встретились мы с ним и уж больше не расставались. Да-а, - Андрей задумался. – Бывало, чуть затихнет перепалка, все – отдыхать. Я, например, всегда старался закурить после боя, а он неизменно брался за планшет, доставал листок уже приготовленной бумаги, карандаш. Тут же на планшете, положив его на колено себе, писал своей Танечке. Иногда всего несколько слов: жив, здоров, дерётся с врагами, мстит за разлуку с ней, сворачивал листок треугольничком и тут же  бежал отдать. А по вечерам, бывало, возьмёт аккордеон (трофейный) и, склонив на него голову, тихо напевает:
Вздыхают, жалуясь, басы и, словно в забытьи,
Сидят и слушают бойцы, товарищи мои.
- И вот уже вокруг него кучка бойцов, и по всему подразделению тихо, задушевно плывёт:
…И каждый знал: дорога к ней ведёт через войну.
Андрей шумно вздохнул.
- На моих глазах и замолчал он. Бои шли уже в самом Сталинграде. Дрались за каждую улицу, да что там!.. За каждый дом! Отбивали натиск за натиском, передышки не давал, проклятый. Коле никак не удавалось написать своих обычных нескольких строк Танечке, которые он считал обязательными каждый день. Меня оглушило, и на некоторое время я потерял сознание. Когда очнулся, взрывы ухали где-то рядом, а ко мне подползала совсем молоденькая девушка с сумкой первой помощи через плечо. Наложила жгут на эту вот (Андрей положил руку на несгибающуюся ногу). Я сказал, что сам доберусь до санбата, и она поползла к другому товарищу. Мне же не терпелось узнать, что с Николаем. Падая, я ещё успел заметить, как совсем рядом с ним  разорвался снаряд. Ползти было трудно. Я много раз терял сознание. Нашёл его в воронке: лежал он без каких-либо признаков жизни. Я наклонился, приложил ухо: дышит! Не помня себя от радости, я закричал: «Колька! Жив! Мы оба живы!» Не помню, как мы с ним добирались. Говорят, я ослабил или развязал жгут, чтобы он не стеснял мне движений, и когда нас нашли, я уже потерял много крови.
Андрей замолчал и, взглянув в глаза Орлову, тихо произнёс: «И ведь выжили. Оба живы». Как будто Орлов сомневался в этом.
- Так вот, - продолжал Андрёй, - сначала Коля вообще не мог писать, тяжёл был: здорово изувечили, будь они трижды прокляты. А когда пришёл в себя, стал двигаться немного, смотрю: опять достаёт бумагу, пишет. Мы находились тогда ещё в полевом госпитале. Совсем немного что-то написал, подозвал сестру, отдал, даже не взглянув на меня… В недобром предчувствии сжалось у меня сердце. А он отвернулся от меня, уткнулся в подушку и еле заметно вздрогнул плечами. Я взглядом подозвал к себе сестру и, посмотрев на неё умоляюще, попросил письмо Николая. Покосившись на него, сестра нерешительно протянула мне аккуратно сложенный треугольничек. Не хочу передавать содержание этого постыдного письма. В общем, написал что-то про девушку-санитарку. Слово «целую» несколько раз зачёркнуто. Подпись «Твой бывший друг Николай». Даты нет. Я весь задрожал. Нет, думаю, не бывать этому! Бывало, мы вместе читали и Танины письма, и свои он мне показывал. Радовала меня их взаимность. А теперь «бывший»! Не будет этого!
Спрятался я под одеяло, разорвал этот пасквиль на мелкие клочки да и съел их все до единого, чтоб уж верно было, чтоб никаких следов.
Через три дня он заговорил со мной.
- Слушай, Андрей, тебя, наверняка, после госпиталя отправят в тыл поправляться, а потом уж только довоёвывать пойдёшь. Ну, а я теперь совсем отвоевался… - Минут пять молчал и снова заговорил – грустно, с обидой в голосе: «Зачем ты вытащил меня из воронки? Оставил бы в ней… как в готовой могиле, засыпало бы при втором же взрыве. И зачем тащил, ведь сам истекал кровью…»
- Вот ты, думаю, как заговорил, подлец. Девчонку не пожалел убить своим письмом, меня обвиняешь, что жизнь тебе спас. Ну и трус же ты! – Горько мне стало,  обидно за него: так дрался, не щадя жизни, а тут – на тебе, раскис.
- Так, значит, спрашиваю: если бы наши роли обратными были в то время, ты бы не стал меня вытаскивать из воронки, товарищ лейтенант? Своей жизнью, выходит, я обязан только тому, что меня царапнуло легче, чем тебя? – посмотрел он на меня, помолчал и с раздражением ответил:
- Дурак! – и больше ничего не добавил. Я понял его. Понял, что и он поступил бы точно так же, как и я, и простил ему сказанное ранее. Но как простить ему письмо Тане? Хотя и знал, что не получит этого письма девушка, но всё-таки не мог я простить такое малодушие своему другу. Боялся я тогда, что взбредёт ему в голову ещё какая-нибудь дикая мысль, заподозрит, что письмо его не отправлено – он как-то умел угадывать мысли другого, чутьём, что ли каким-то особенным обладал. Заподозрит да и напишет ещё одно, когда я не увижу. А он опять молчит. Только стал я замечать, что он прячет что-то под подушку. Что там ещё, думаю, у него? И подкараулил однажды. Приподнялся и заглянул. Фотокарточка! Её фотокарточка! Стал я голову ломать, как помочь парню? Знаю, что устыдился он малодушия своего. Но как помочь ему? Кто знает, как он среагирует на то, что письмо его не отправлено? Всё дело испортить можно. Однако он снова сам заговорил, да так, словно продолжая прерванный разговор:
- Так вот, Андрей, когда тебя отправят в тыл, поезжай к нам. Лучше наших мест тебе не найти. Прелесть. Купаться будешь ходить, загорать… У нас одним воздухом питаться можно: чистый, лёгкий, сухой. А люди у нас какие! Добрые, отзывчивые. Одно слово – сибиряки! А девчата какие!
- Ага, думаю, лёд тронулся. Раз расхваливаешь, значит, вернёшься. Посчитал я этот момент самым подходящим и отвечаю ему:
- Так поедем вместе. Я с удовольствием останусь у вас навсегда: у меня же всё равно ни кола, ни двора, ни родных не осталось.
- Нельзя мне туда, друг: опозорил я себя. Письмо я Танечке написал.
- Так что же, что написал? Ты ведь и до этого писал ей каждый день.
- Писал… да смотря что и как. А тут нехорошее я ей нацарапал. – И повторил из слова в слово своё письмо.
- Так, может, ещё исправить можно? Напиши ей другое, извинись.
- Нет, Андрюша. Всё равно она теперь уж будет думать обо мне по-иному. Не поверит.
- Ну, давай я напишу. Всю правду напишу, что сгоряча ты ей так написал. Не подумав.
- Да, хорошим героем буду я в её глазах. Скажет, расстроить сам сумел, а исправлять свои ошибки друга заставил.
- А что, если бы она не получила это твоё «нехорошее» письмо? Лучше было бы? А?
- Спрашиваешь! Не лучше, а тогда вообще бы ничего не было. Я написал бы ей сейчас, что был ранен, не мог писать, и всё в порядке.
- Считай, Коля, что всё в порядке: не отправил я твоё письмо.
- Как не отправил? Покажи!
- Вот, думаю, опять загвоздка. Не поверит. И чёрт меня дёрнул съесть письмо! Сейчас вот как бы оно пригодилось… Не могу, говорю, показать: съел я его.
- Как съел?
- Да так, обыкновенно, как всё съедают, что можно съесть.
- Не слыхивал я, чтобы бумагу, письма можно было есть.
- Ну, письмо нужно было съесть, вот я его и съел.
Понял я, что в этот момент боролись в нём два чувства: благодарность за то, что письмо не было отправлено, и неприятность предотвращена, и обвинение: как я мог прочитать чужое письмо и даже не отправить его? Победило первое и, вероятно, потому, что уничтожено оно было столь необычным способом. Впервые за это время он улыбнулся и потянулся обнять меня. И дёрнуло же меня размечтаться дальше. Надо было вместе порадоваться и всё. Он тотчас же написал бы своей Танечке письмо, самое нежное, как раньше. А я тоже расчувствовался да и шепнул ему:
- Поедем вместе! Пиши Тане, чтобы она  мне хорошую подругу подыскала. Вместе свадьбу сыграем, закатим одну, общую! – Вижу, лицо  Коли опять посерело, глаз блестит.
- Нет, домой я не поеду никогда. Поедешь один. И ты, только ты и никто другой, женишься на моей Танечке. Так и сказал: «На моей». Вот, думаю, опять за рыбу деньги. Говорить с ним в этот вечер было бесполезно. Замолчал и я. Больше мы к этому разговору не возвращались. И тогда я дал себе слово: остаться навсегда рядом с Николаем. Вскоре нас перевели в тыловой госпиталь в Новосибирск. Отвоевались-то мы оба с ним. Только меня выписали на два месяца раньше. Я поселился у одной старушки, и каждый день навещал друга. Он назвался безродным. Ну, а у меня на самом деле никого не осталось. Потом его мать узнала как-то, что Николай в Новосибирске, и приехала за ним. Увезла, хотя и больших трудов нам всем стоило уговорить его. Через два месяца и я приехал к нему.
Андрей умолк. Доктор тоже молчал, очень взволнованный. Рассказ Андрея о госпитале разбередил его начинавшие, было, зарастать раны. Он вспомнил, как всю войну работал в полевом госпитале. Перед его глазами сейчас снова замелькали сотни раненых. Среди них были и спокойные, уравновешенные, как Андрей Иванович, и такие, которые считали свою жизнь конченной, как Николай. Были и нетерпеливо, со скрежетом зубов рвущиеся обратно в бой. Таким всё казалось, что, если они не вернутся снова в строй, то победы над врагом не может быть.
«Нет, с таким народом, как наш, советский, и не такого врага уничтожить можно! Какое выстояли! И ещё не то выстоят, если понадобится», - с гордостью подумал Орлов. Он не заметил, как Андрей давно уже вылез из машины. Щуря глаза от яркого солнца, он озирался вокруг, любуясь великолепием зимнего пейзажа. Ему, жителю Украины, очень нравилась Сибирь с её капризами, вроде вчерашнего.
- Эк ведь, сколько наворочало! - удивлялся он. - Машину почти всю занесло. Да, придётся потрудиться… Как-то наши добрели? – О том, что ребята могли не дойти до села, ни у кого из них и мысли не мелькнуло. Андрей зябко поёжился и полез опять в машину. Увидев его, Орлов прервал свои грустные воспоминания. Он вспоминал день, когда привезли новых раненых. Среди них был один особенно тяжёлый. Совсем молодой, безусый ещё мальчонка. Узнав его,  доктор испуганно отпрянул: на него смотрели с грустью и немым вопросом глаза его сына… его маленького Витальки. Давно ли он качал его в колыбельке, и вот он уже здесь, изувеченный, изуродованный… Кем? За что? Кому он помешал?
- Я буду оперировать его сам, - твёрдо сказал тогда отец. И он знал, что рука его не дрогнула бы, спасла сына, если бы… если бы успели донести его до операционного стола. Не успели… умер его мальчик на носилках, которые санитары осторожно держали в руках. Орлов, застонав, тряхнул седой головой, отгоняя тяжёлые воспоминания.
Проснулся Михаил Максимович, выглянул наружу.
- Ну, что я говорил? Натешилась погодка-то. Солнышко. Как будто и не было ночного урагана… Что-то долго наши не едут, а уж пора бы, пора.
В это время чуткое ухо Андрея Ивановича уловило еле различимое стрекотание мотора. Оно - то совсем замирало, то становилось более отчётливым. Наконец, и остальные услышали то же самое.
Максимыч первым вышел из машины, за ним последовали остальные. Глядя по сторонам, все стали вслушиваться в стрёкот мотора. Шофёр взял лопату и, приглядываясь, откуда бы лучше начать, с досадой стал отбрасывать почти утрамбованный снег. Он чувствовал себя виноватым и недовольно ворчал: «Надо было давно заняться делом, так нет же, завалился спать, будто отдыхать приехал. Теперь вот человеку придётся ждать.
Но «человек» приехал не один, и вовсе не собирался ждать. Из-за поворота показался трактор. Осторожно передвигая рычагами управления, вёл трактор Вася. Рядом с ним сидели ещё двое. Подъехав ближе, Вася остановил своего «коня». Ребята, приехавшие на подмогу, перебивая один другого, спрашивали, как они тут «перезимовали». И, взяв лопаты, дружно включились в работу. В свою очередь, они отвечали на вопросы «перезимовавших», как ребята дошли, не обморозились ли, не потеряли ли кого.
- Да вон у Васьки надо спрашивать, ведь он с ними шёл, - кивнул в сторону тракториста один из ребят. Васька тем временем, осмотрев хозяйским глазом свой трактор, подошёл к ребятам, взял лопату и молча присоединился к ним.
- Не до рассказов сейчас. Живы все, а подробности в Новогодний вечер Дед Мороз расскажет, - угрюмо бросил он, далеко отшвырнув солидную глыбу снега. Васька вот уже два года подряд был Дедом Морозом у малышей на ёлке, и сейчас, ссылаясь на Мороза, имел в виду, конечно, себя.
Жарко пришлось освобождающим машину. Давно уж скинута не только верхняя одежда, но и рукавицы, и шапки. От вспотевших спин поднимался пар. Наконец, машину высвободили. Васька завел трактор, прицепил газик и, не без труда вытащив из кювета, поставил на тракторный след. Все, кроме тракториста, полезли в машину. Дядя Миша сел снова за баранку.
- Ну, так как всё-таки они добрались? – поинтересовался Андрей Иванович, как только заработал трактор, и они, наконец, поехали.
- Потеряли по дороге четверых, - ответил один из ребят. – Да нашли, нашли, - поспешил успокоить он, видя, как насторожился Андрей Иванович, и тревожно открыл глаза Орлов, казалось, приготовившийся подремать. – Я же сказал, - добавил парень, - что подробности нам не известны. Вот отоспятся и всё сами расскажут.
- А Ваське и отоспаться не пришлось, - включился в разговор второй, - только забежал, переоделся – и сразу к трактору. Я, говорит, знаю, как они там ждут. Каждая минута часом покажется.
Все замолчали. Андрей Иванович прислушивался, как время от времени чертыхался дядя Миша, недовольный тем, что ему никак не удаётся вести машину своим ходом. Так, на буксире, они и въехали в село. Им навстречу бежали мальчишки, на ходу выкрикивая, кому что придёт в голову.
                ***
Стрелки часов показывали 15 минут шестого, когда Таня, наконец, еле передвигая ноги, добралась до дома. Спина противно, надоедающе ныла, руки не разгибались. Она устало опустилась на стул и, не раздеваясь, просидела до тех пор, пока не проснулся Толик. Надо было собрать его в школу: мать в ночь на работе. Тане хотелось поговорить с братишкой о его поведении на уроках (он учился в том же классе, в каком она теперь работала), но у неё сейчас не было сил, и сестра не стала затевать этот неприятный разговор. Приведя себя в порядок, она вслед за братом тоже вышла. «Как я отведу сегодня четыре урока?» - устало думала она.
В школе уже все знали, что с ними произошло ночью, и Наталья Павловна согласилась ещё в этот день провести уроки в её классе. Таню отправили домой – отсыпаться.
«Как-то там Коля? - проходя мимо их дома, - думала она, - заходить не буду. Пусть отдыхает».
Дома Таня сразу уснула, благо, мать тоже спала после ночной смены. К концу уроков  пошла опять в школу: надо хотя бы сбор в отряде провести. Ещё издали она услышала звонок с последнего урока. Лавируя между выбегающими из классов ребятами, вожатая пошла сразу в пионерскую комнату. Открыла дверь – ребята уже выстраивались на линейку с «Николаем Терентьевичем». Он быстро подошёл к вожатой. «Я подумал, Вы сегодня не сможете прийти», - ответил он на немой вопрос Татьяны. Ей, конечно, приятно было сознавать, что Коля беспокоится о ней, старается помочь, но сегодня она нахмурила брови и недовольно сказала:
- Сегодня Вам вообще не следовало вставать. Себе хуже делаете. Идите, отдыхайте. Я уже отдохнула. Но Коля стоял на своём:
- Ребята просят рассказать о том, как участники конференции добирались домой в такой буран.
- Да что тут рассказывать-то? Хвалиться нечем, только что разве поучить на ошибках. – Садитесь в кружок, слушайте, - обратилась она к притихшим ребятам.
- Какой буран был, вы, очевидно, многие видели. Ну, а те, кто проспал, видели, сколько снегу намело за ночь? Это здесь, в селе, а в чистом поле – картина совсем другая. Вышли мы по заметённому, еле заметному следу: перед этим проехал один путник на санях. Сначала шли по затвердевшему снегу, идти было легче да и шли-то мы, видимо, по дороге. Но стоило взять чуть-чуть правее или левее, и мы совсем потеряли след саней и вконец занесённую дорогу. То и дело ноги проваливались, а ветер совершенно не давал идти: сбивал с ног, пронизывал насквозь одежду, больно хлестал застывшим снегом в лицо. Скоро мы совсем выбились из сил. Сначала шли, взявшись за руки, но поняли, что это не совсем удобно: мешали друг другу, и некоторые пошли по одному след в след. А ветер становился всё сильнее.
- Надо отдохнуть, не могу дальше идти, - предложил кто-то из впереди идущих и тут же повалился на снег. Остальные тоже присели. – « А что это нас мало, - тревожно спросил Николай Терентьевич, - нас, вроде, больше выходило?» Сколько человек выходило, никто из нас не знал. Здесь нас было только семеро. Сделали перекличку – не можем понять, кого нет. Где остальные? Мы начали кричать, звать, но ветер свистел, выл, стонал, и наши голоса, сливаясь с этим разноголосым смерчем, терялись, не достигая цели. Идти на поиски врассыпную нельзя: каждый из нас мог потеряться. Взявшись снова за руки, мы побрели назад по своим же следам, рассчитывая на то, что наши товарищи просто отстали, не могут идти и теперь сидят или лежат на снегу, заметаемые ветром. Идти обратно было легче, так как ветер со страшной силой подталкивал нас в спину, хотя следы наши были уже заметены. Да и сила ветра была настолько велика, порывы его так стремительны, а снег глубок, что наши ноги отставали от движения нас самих, и мы ежеминутно падали. Затрудняло движение ещё и то, что нам нужно было кричать, звать потерявшихся, прислушиваться. В двух шагах от себя ничего не было видно. Следы наши окончательно замело, и мы скоро поняли, что идём опять совершенно без следа, по целому снегу. Вдруг вместе со свистом ветра до нас донёсся какой-то новый, ещё не совсем понятный звук. Прислушались. Никого. Мы стали сильнее кричать. Через минуту ещё раз прислушались. До нас опять донеслось какое-то «э-э-а-а»! Ясно: кричали люди, наши товарищи. Но новая беда: сколько ни старались, мы никак не могли понять, в какой стороне кричат. Казалось, и слева, и справа, и сзади, и впереди нас слышалось «э-э-а-а», смешанное со свистом и воем ветра. Буря, казалось, плакала. Мы наугад побрели в одну сторону – звуки стали удаляться. Может, они уходили от нас, а, может, мы двигались в противоположную сторону от них. Повернули обратно. И не зря: скоро звуки стали различаться опять яснее. Поняли мы, что потерявшиеся находятся на одном месте. Это нас подбодрило: значит, найдём. И действительно, через несколько минут мы добрели до снежного холмика, из-под которого слышались уже совсем охрипшие голоса. Подошли, разрыли их: двое – Катя и Полина. Оказывается, они шли вчетвером, отстали от нас. В темноте скоро потеряли и наши следы. Васька настоял на том, что надо идти, всё время, придерживаясь правой стороны.
- А где же Василий и кто ещё с ним?   
- С ним еще Петька. Тоже мне, рыцари! – с горькой иронией протянула Полина. – Наверное, и не заметили, что нас нет.
- Устали мы, - опять заговорила Катя, - на минуту присели, думали, немного отдохнём и догоним. А было так темно, что мы их сразу потеряли, - чуть не плача, закончила она.
- Сейчас не время выяснять, кто кого не заметил, - резонно сказали ребята, - надо искать. Теперь нас стало девять человек. Но где те двое? Почему молчат? Взявшись за руки, мы побрели дальше. Теперь мы и вовсе потеряли направление. Не знаем, в какую сторону идти. А идти надо, не стоять же на одном месте: занесёт. Одежда на нас застыла и стояла коробом, отчего идти становилось всё труднее. Чтобы не растеряться вновь, мы стали пересчитываться через каждые 10 -15 с трудом сделанных шагов. Так как, по рассказам девушек, Васька настаивал на том, чтобы продвигаться вправо, мы и держались всё время правее. По очереди кричали, ребята свистели. Наконец, мы опять стали различать слабый, искажённый ветром крик, похожий на стон. А когда Вася с Петей, услышав нас, поняли, где мы находимся, пошли нам навстречу. Так мы и встретились. Радости нашей не было конца. Хотя многие выбились из сил и не могли идти. (Таня, конечно, умолчала о том, что труднее всех было Николаю Терентьевичу: ноги, начинённые осколками, совсем отказывались идти, всматриваться в непроглядный снежный вихрь одним глазом тоже было уже невмоготу). Но идти надо было. Оставаться на месте – значило замёрзнуть. Ветер окончательно замёл бы нас и похоронил до весны. Мы ещё раз пересчитались и, взявшись за руки, теперь же все 11 человек, побрели вперёд. Но вперёд ли мы двигались, в этом мы не были уверены.
- Вполне возможно, что мы бредём совсем в противоположную сторону, - раздался чей-то тревожный голос, но его никто не поддержал: всё равно надо было двигаться. А ориентира так и так не было никакого. Оставалась одна надежда на то, что ночь рано или поздно кончится, а наступивший день что-то принесёт. Это было бесспорно.
Между тем, чувствовалось, что ветер мало-помалу начинает терять прежнюю силу, порывы его были уже не столь продолжительны и резки. Становилось заметно морознее. Сквозь мглу мы даже различали звёздочки в небе.
- Огонёк! – вдруг почти в один голос вскрикнули мы. – Впереди и в самом деле, одиноко мерцал огонёк. Нам неважно было, куда мы пришли, чей это огонёк. В своё ли мы село пришли, в соседнее ли, а,  может, в одинокое охотничье зимовьё – неважно! Главное, впереди светился огонёк, зажжённый живым человеком. Даже самые ослабевшие почувствовали прилив сил. Долго мы ещё не могли определить, где мы. И только, когда вплотную подошли к какой-то изгороди, Петя крикнул:
- Так ведь мы дома, друзья!!
- Где?!
- Куда мы вышли? – не понимали ещё все остальные.
- И как вы думаете, ребята, где мы оказались? – спросила вожатая внимательно слушавших ребят. И сама же ответила:
- Мы вышли к огороду бабки Казанчихи, далеко ниже дороги. Значит, мы блудили всю ночь совсем дома, в трёх километрах от села и спустились вниз, на болото. Вот так, дети, - закончила свой рассказ Таня.
- Ну, а какие же мы ошибки допустили? Кто уловил? – спросил молчавший до сих пор Николай.
- Вы не знали, сколько человек вас было, когда вы вышли, - робко сказала Зина, маленькая девочка с косичками, торчащими в разные стороны.
- Правильно. Прежде, чем отправиться в такой опасный путь, мы должны были пересчитаться. А ещё?
- А ещё старших слушаться надо, - запальчиво выкрикнул до смешного веснушчатый Федя, - вам же говорил дядя Миша, что надо остаться в деревне. Надо было переждать.
- А ты откуда знаешь, что он говорил? Дяди Миши ещё не было, - перебили его девочки.
- «Откуда, откуда»? Слышал, как Николай Терентьевич Ивану Алексеевичу рассказывал.
- А зачем ты подслушивал?
Таня поняла, что сейчас разгорится спор о том, что надо и чего не надо было делать, и поспешила на помощь.
- Ребята, рассказ мой вы слушали внимательно, ошибки наши поняли правильно. Думаю, что сами вы их не повторите. А теперь идите, отдохните и по звонку на следующий урок возвращайтесь сюда: будем начинать сбор.
Ребята выскочили в коридор.
- Вот здорово! Оказывается, и в своей деревне можно заблудиться и замёрзнуть. – И пионеры 5-го отряда наперебой начали рассказывать то, о чём только что слышали, добавляя и изменяя, приукрашивая своей богатой фантазией события минувшей ночи.
       Глава 8.
Последствия этой ночи не замедлили сказаться: Коля разболелся не на шутку. Поднялась температура и, видимо, очень беспокоили его ноги, правая рука, где сидели эти проклятые осколки. Вышел на работу только после Нового года, и всё вроде бы вошло в свою колею. Коля повеселел, со всеми шутит, по-прежнему много работает, помогает Тане. Только стала девушка замечать, что как-то по-другому он к ней относится. Реже бывают наедине, меньше проявляет заботы о ней, часто уходит после работы один, чего раньше никогда не бывало. Таню стало беспокоить сомнение: охладел к ней Колька, разлюбил. Но ему ничего не говорит, не расстраивает.
Весной у неё опять обострился полиартрит. Чуть было, не отправили в больницу в стационар, который находился в Сычёвке. Таня наотрез отказалась. Болела долго, но дома. А Колька и на сей раз не приходит. Однажды зашла к ней Анастасия Поликарповна. Таня обрадовалась до слёз: давно они не были вместе, как тогда, во времена войны. Понятно: у Анастасии Поликарповны теперь муж дома, с Таней рядом Коля. Да и видятся они каждый день – работают-то вместе. У Тани появилась новая подруга – Наталья Павловна. Всё это так. Но Тане иногда очень хотелось посидеть со старой, старшей подругой, поговорить, как в те тревожные дни, по душам. Потому-то Таня так и обрадовалась появлению своей наставницы.
Справившись с первым волнением, Таня рассказала о «пустом» конверте от Миши. Обе пожалели, что Таня не может показать его фотографию: она так и осталась у Коли.
- Ну, а с Колей-то как у вас? – спросила Анастасия Поликарповна. Я ведь каждый день наблюдаю за вами. Что-то в последнее время, мне кажется, у вас не всё ладно? Или мне показалось?
Таня, уткнувшись в грудь подруги, разрыдалась: «Нет, Анастасия Поликарповна, Вам не показалось». – И она рассказала всё, что её тревожит.
- Ну, скажите, если он любит по-прежнему, как он может не навещать меня, больную? И опять уехал в Новосибирск, даже не сказавшись мне. Что ему там делать? Я думаю: кто-то у него там есть. Но почему он прямо не скажет? Зачем мучить меня? Неужели я это заслужила? Ведь я же его так люблю.
Успокаивая больную встревоженную девушку, немолодая уже женщина и сама недоумевала: «Что происходит с парнем? Ведь видно же невооружённым глазом, что он любит девчонку, а ведёт себя странно. Неужели, действительно, кто-то у него там завёлся? Взял отпуск, едва дождавшись конца учебного года. И сразу опять укатил. Надо серьёзно с Витей поговорить: может, он что-то знает, - терялась в догадках она.
Не выходила от Тани и Наташа, которая тоже переживала за подругу, тем более что они с мамой, сестрой Ией и тётей Верой должны были скоро уезжать домой в Пятигорск. Они очень привязались друг к другу, и Тане особенно будет тяжело. Наташа видела, что с Колей у них что-то происходит неладное, а ведь в коллективе давно шёл разговор, что у Коли с Таней 7-го ноября будет свадьба. И вдруг он опять уехал, ничего ей не сказав. Но, как ни тянула Наташа с сообщением об отъезде, а сказать пришлось. 5-го июня подруги расстались. И опять грустно, одиноко и пусто стало на душе у Тани, как после расставания с Ниной, с Артеком.
«Ну, почему, почему я постоянно теряю самых дорогих мне людей? Почему? – опять эти почемучки. Таня задумалась. - Проклятье что ли на мне висит? Но чье? Кто проклял? Мама Агафья? Марья? Но я-то в чём перед ними виновата?»
У Тани замелькали перед глазами все, кто ей был дорог, и с кем она рассталась: семья бабоньки Варвары, тятя Артамон, братка Ося, артековцы, Ниночка, о которой без слёз она вообще не может вспоминать… Онька… разве думала она, что так долго не увидит своего братишку? А теперь, может, и никогда не увидит: в последнем письме он написал, что ещё надолго останется в этом Рагните, который нынче переименовали в Неман. Таня (в который уже раз!) с неприязнью подумала о «той», что держит его там. «Лучше бы вернулся к Маруське, - ещё раз подумала она… - Вот и Наташа уехала. Осталось с Колькой расстаться – и всё!  Жить незачем…». И тут же с каким-то остервенением подумала: «Что? Незачем жить? Ну уж - нет… Как Колька тогда сказал? «Я выжил назло врагу!» Но ведь он мне не враг… пока не враг… Господи, до чего я додумалась?! - Таня решительно встала. - Пойду к людям, легче будет». По дороге встретила физрука, который сказал, что «Николай приехал вчера». Тане стало тошнее прежнего: приехал и опять не показывается. Этого она пережить уже не могла:
- Валера, пожалуйста, пойдём к нему.
Нехотя, тот согласился:
- Пошли!
Подходят: опять играет на аккордеоне и напевает:
А  коль придётся в землю  лечь,
Так это только раз.
- Опять этот «прифронтовой лес». Давай лучше не пойдём: когда он играет этот вальс, к нему лучше не подходить, - остановился Валерий. Но Таня всё-таки уговорила. Пошёл. Она осталась на крыльце.
Валерий вошёл:
- Ну, чего ты тут сидишь один? Пойдём в клуб.
- Не до клуба, отстань!
С большим трудом, Валерий уговорил его подняться. Вышли, а тут Таня. Николай назад: «Не пойду!»
- Пойдём! Объясни, что всё это значит? – настаивала девчонка. Валерий поддержал её:
- Действительно, что ты, как страус, прячешь голову-то в песок?
Зыркнул на парня, но пошёл. Валерий оставив их одних, направился своей дорогой.
Шли молча. Наконец, Николай заговорил:
- Не спрашивай сегодня у меня ничего. Придёт время – сам всё объясню. - Нет, сейчас всё объясни. Я устала ждать. Это правда, что люди болтают?
- Люди? Какие? И что они болтают?
- Не важно, какие. Дыма без огня не бывает!
- Ну, раз болтают, значит, правда.
- И кто же она?
Губы Кольки заходили из стороны в сторону:
- Санитарка, которая жизнь мне спасла.
И, уже разозлившись, добавил: «Я женюсь на ней. Иначе не могу. Прости».
Но Таня уже не слушала его, она уже твердила про себя: «Всё кончено… всё, всё. Сейчас же... сейчас». Спроси её в тот момент, что «сейчас», вряд ли она смогла бы ответить. Позднее Таня не любила вспоминать ту ночь. Стыдно было признаться в своём малодушии. Стыдно и больно. Из-за него она, из-за этого малодушия, не разглядела настоящей причины, так и не поняла своего Кольку.
Николай уехал к той «санитарке» в Новосибирск, а Таня осталась здесь, работает, сохнет по Кольке. Кто-то пустил молву, что Николай скоро приедет с женой сюда (услужливые языки всегда найдутся!) Таня совсем загрустила, людей сторониться стала, избегает встречи с Анастасией Поликарповной, прячется от матери и тёти Николая. Стыдно девчонке, что её оставил любимый человек, променял на другую. Как-то встретила сестрёнку, ту самую, по вине которой чуть не осталась без ног, и попросила:
- Познакомь меня с каким-нибудь парнем (сестра работала в санатории). Я замуж выйду, хотя бы на месяц, пока Колька  будет здесь со своей санитаркой. Та и познакомила её с парнем из Томска. Недели две они походили здесь,  потом он уехал домой: кончилась путёвка. А через месяц он вернулся и увёз Таню. Но не домой, а сначала разыскал ту родственницу - Варечку, которая помогла когда-то Тане уехать домой, оставив институт.
Месяц прожила Таня у Варечки. Захлёбываясь в слезах, она поведала Варе всю свою историю с Колькой. Яков (так звали парня) два раза в неделю  навещал девушку и всё уговаривал её выйти за него замуж.
- Но ведь ты же сам боишься, что тебе мать не разрешит жениться.
- Почему не разрешит? – вмешалась в разговор Варечка, - годами не вышел? – усмехнулась она.
- Да не в этом  дело, - смущённо ответил Яков. – Видите ли, в войну мне пришлось работать – не до учёбы было. А в этом году я пошёл учиться в техникум. Младший брат тоже вместе со мной  в этом техникуме будет учиться. Ещё сестра - тоже пока не работает. Мать не работает. К тому же она недавно вышла замуж. Вот и выходит, что отчим один будет нас содержать. Какая уж тут женитьба?
- Ну, так и подождали бы, пока закончите техникум-то, посоветовала Варечка, - не устарели ещё.
Парень совсем смутился, покраснел.
- Да вот, влюбился, - тихо, почти про себя произнёс он, - а Таню за это время кто-нибудь уведёт другой.
- А как же быть-то, раз мать не разрешает? Где и на что вы жить-то будете?
- Да уговорю я её. А Танечка поработает, пока я учусь.
Таня вздрогнула, услышав из уст Якова «Танечка». А когда Варя вышла, оставив их одних, Таня попросила:
- Никогда больше не называй меня Танечкой.
- Почему это? Мне так нравится.
- А мне нет! Я уже не маленькая.
- Хорошо, буду звать Танькой.
Яков ушёл, а Таня опять разревелась: «Уеду я, Варечка. Не могу больше. Колька всё время стоит у меня в глазах».
- Да пройдёт время, и забудешь ты своего Кольку. Видишь, как он с тобой поступил. А Яша любит тебя. Поговори с ним. Скажи, что поживёшь дома, пока он учится, работать будешь.
Таня повеселела: «Может, правда, уговорю я его?»
В следующее появление Якова стала Таня убеждать его в необходимости поехать домой.
- Пусть один год я там поживу, буду работать, помогать тебе, а там, может, и мать согласится.
- Хорошо, я согласен. Только завтра же пойдём в ЗАГС и зарегистрируемся.
Тане ничего не оставалось. Молча, втайне от всех. Пошли и расписались. Знала об этом только одна Варечка. Она же и проводила Таню на поезд.

Ещё по дороге из Бийска Таня уже узнала, что Коля так и не появлялся домой. «Говорят, хорошая у него бабёночка-то, ладно живут», -  сообщила ей  «на ушко» словоохотливая соседушка, ехавшая «с рынку».
Таня не стала долго задерживаться дома: не хотелось выслушивать насмешливые, порой ехидные высказывания матери по поводу их «любови» с Колей.
Один только день прожила она в Белокурихе и то только потому, что надо было доложиться всем родственникам о том, что пойдёт в Тоурак – «собрать от всех поклоны»: ведь там будут выспрашивать обо всех белокурихинских.
Назавтра, рано утром Таня отправилась в путь. Шла по той же дорогу, что когда-то в детстве она проходила с тятей Исааком. Ночевала тоже у Терентия с Кондратьевной. А на следующий день, под вечер, она уже сидела перед мамой Агафьей с тятей Исааком и «выкладывала из торбочки» поклоны от родных. Тане было смешно и радостно слушать прибаутки Агафьи: «Она всё такая же, - думала Таня, - не изменилась». Верная своим правилам, старуха сначала накормила гостью, потом начала, было, выспрашивать её о бытье-житье самой Тани, но тут же передумала:
- Нет, пойдём-ка, пожалуй, к бабоньке Варваре, к Шадриным. Там всё и расскажешь заодно. А чё здря-то язык мозолить, повторяться-то? – И они вдвоём отправились. Старики Пановы жили теперь тоже в «Горном», через два дома от Шадриных.
- Афонасий нас суды переташшил, - сообщила Агафья своей падчерице, - избушшонка махонька,  но нам со стариком хватат. Зато дровишек меньше надо. А у Шадриных домино-то бо-ольшой: семьишша у их вон как разрослась. Анна-то Калиновна плодовита оказалась, как крольчиха. – Агафья хотела добавить ещё что-то по поводу плодовитости и «тельбека» Афонсия, но при девчонке воздержалась.
Таня, слушая Маму Агафью, видела, что старуха рада видеть её. Она без конца говорила и говорила, добавляя чуть ли не каждому слову своё «то».
- А вот тут и Шадрины живут, - она показала на большой дом у самого ручья, у которого бегали, догоняя один другого, штук шесть-семь ребятишек. – Энто вот, почитай, всё их табун-то, - кивнула она в сторону ребятни. – Рази, только один-два замешались чужи-то. А вон тот, чё поболе-то, - твой крестник, и тут же позвала:
- Ванечка, иди-ка встрень свою крёстну, лёльку свою! – В ту же минуту их окружила куча ребятишек, а один, самый маленький, побежал к дому и запищал:
- Мамочка! Мамочка! Баба Агафья Ванечкину лёльку привела!
На крылечко выбежала Нюра со словами: «Охти мнеченьки, да и правда, однако, лёлька Ванечкина». Следом за дочерью поспешно вышла и бабонька Варвара, выглядывая из-под ручки – мешало предзакатное солнышко. В следующий миг она уже, вытирая фартуком глаза, бежала от крыльца прямо к Тане. Со слезами обнимая и целуя девушку, она приговаривала: «Голубушка ты наша, да откель ты взялась? Да как же ты надумала-то? Вот спасибо-то тебе».  Потом, спохватившись (не обиделась бы опять Агафья) она так, почти в охапке, повела гостью в дом. Нюра, из тех же соображений - не вызвать бы ревность у тётки Агафьи своим радушием - подхватила её под руки и пошла следом. Ребятня - свои и чужие, гурьбой ринулись за ними.
Нюра сразу засуетилась собирать на стол, но тётка Агафья остановила её:
- Не суетись, Нюра, мы только что из-за стола.
И начались расспросы обо всём и всех сразу. Таня едва успевала отвечать. Наконец, первое любопытство было удовлетворено, разговор пошёл спокойнее. Дошла очередь и до Тани.
- Ну, а как ты сама-то? О себе рассказывай, - попросили бабонька Варвара и мама Агафья почти в один голос. Тане хотелось сначала поговорить-то с няней Нюрой, одной, а тут старухи наступают на неё. Смутилась, не знает, как начать. А Нюра, как нарочно:
Ты чё-то, девка, вроде как стушевалась. Ну-ка, давай выкладывай! Поди, уж замуж выскочила?
Таня потупилась: «Выскочила…»
- Ну, дак и слава Богу!
- А пошто одна, без мужика-то появилась?
Таня даже не поняла, кто из них что произнёс, но подумала, что вопрос всё-таки задала мама Агафья.
- Как зовут-то его? – вставила Нюра.
Справившись со смущением, гостья начала рассказывать:
- Зовут Яковом… - но продолжить ей не дала Агафья:
- Я-яковом? - протянула она. А величают-то как?
- Моисеевич.
Теперь встрепенулась бабонька Варвара:
- Гляди-ка, Моисеевич! Как моего покойного Калинушку, Царство ему Небесно. – Таня поняла: всем трём слушательницам по душе пришлось имя и отчество её мужа. Теперь Тане пришлось рассказать всё, что знала она сама.
- Вот потому я и появилась одна, что Яша учится, - закончила она ответом на вопрос Мамы Агафьи.
На следующий день Нюра позвала Таню съездить в Тоурак - в «большой магазин». Таня с радостью согласилась. Афоня запряг им лошадь поспокойнее, дал поручение попутно зайти на почту, и они отправились. По дороге Нюра сразу же приступила к расспросам:
- Нам с мамой показалось вчера, что ты чего-то не договариваешь. Что-то не так у тебя с замужеством? Ну-ка, давай выкладывай всё начистоту. Поди, уж разошлись?
Таня заплакала:
- Нет, няня Нюра, не разошлись. И я никогда не буду расходиться, хоть и очень тяжело мне будет жить… А что хорошего-то, что Марья разошлись с моим отцом? - и, вспомнив о своём знакомстве с родными отца, о том, что отца уже нет, Таня расплакалась ещё сильнее.
- Ну, а чего ты ревёшь? И почему тебе тяжело жить-то будет? – Нюра съехала с дороги в сторону, остановила лошадь. Прижала к себе девчонку:
- Рассказывай. Ведь ты за этим сюда и пришла, чтоб поделиться своёй бедой. Делись.
Таня рассказала всё: и о встрече с родными, и о том, что отец погиб, и, наконец, о Кольке.
    - Если б ты знала, няня Нюра, как больно и обидно, найти и, не увидев, потерять навсегда. А о Коле я вообще не могу вспоминать… Ну, почему я такая несчастная, няня Нюра?
- Да счастье у тебя ещё всё впереди. Ты ещё только начинаешь жить. У тебя нашлась сестра. А о Кольке забудь. Не стоит он твоих слёз. Выкинь его из головы, не думай. У тебя теперь Яша есть. Дай Бог вам с ним счастья и кучу ребятёшек, как у меня, - добавила она со смешком и тронула вожжи.
Три недели прожила Таня в Тоураке и, наконец, засобиралась уходить:
- Надо ещё зайти в Булатово, тятю Артамона повидать.
В последний день мама Агафья открыла свой сундук, как когда-то, 18 лет назад, доставая новую становинку Танюшке, взяла сверху, видимо, заранее приготовленное, и как тогда, закрыв сундук, села на крышку. Положила на колени вынутое из сундука, погладила и начала развёртывать.
- Вот, доченька, это тебе от нас со стариком. – Она растянула большую кремовую скатерть с крупными красными цветами по полям и такую же большую однотонно-чёрную кашемировую шаль с кистями.
- Прости  ради Христа за такое скудное приданое. Кабы ты здесь выходила замуж-то, отдали бы тебе ишшо машинку зингеровску швейну, постель бы дали и телушку выделили бы - нам со стариком-то и одна коровушка уж в тягость. Ну, а туды, таку даль,  не поташшишь вить. Да и телушка-то там, поди, ни к чему.
- Едак, едак, старуха, - поддакивал Исаак, по-прежнему сидя на лавке.
Прибежали ребятишки и в несколько голосов закричали:
- Баба Агафья! Мамочка с бабонькой Варварой велели вам с Таней к нам идти.
- Ну, дак чё, счас придём.
Пришли. Афоня им сказал, что завтра их люди из колхоза поедут в Алтайское, и Таня может уехать с ними. А там до Белокурихи, может, кто ещё подвезёт. Таня задумалась: очень хотелось зайти в Булатово к тяте  Артамону. Но это означало, что придётся полностью идти пешком. От Булатова всё горами, лесом – страшновато одной. К тому же погода начинает портиться. Посудили, порядили и решили, что лучше поехать.
Утром выехали рано. Лошади хорошие, и Таня в этот же день добралась до места, хотя и поздно уже вечером.
Дома ждали два письма от Яши. В последнем из них он писал, что уговорил мать, и она согласилась. «6-го ноября я приеду за тобой, так что будь готова к этому времени: мы должны успеть вернуться за праздничные дни. Мне нельзя опаздывать на занятия. Только с таким условием меня мать и отпустила».
- Шестого… шестого… Боже! Осталась всего неделя! – Таню охватил страх:  «Что я наделала? Зачем?»
Таня металась – не спала, не ела, никуда не выходила, чтобы ни с кем не встречаться. От матери она не раз уже выслушивала:
- Ну, и где твои шибко влюбленны-то женихи? Один уехал, што ести ни одной весточки не прислал, другой, говорят, скоро с бабой приедет. Находился парень - не им обоим чета, дак ты провертела башкой-то. А чё, думашь, ентот примет тебя опосля того, чё ты сама улетела от его и глаз не кажешь? Как жа!! Жди!
И такие разговоры Таня слушала каждый раз, когда Марья была дома.
Яша приехал 6-го утром, 7 - го вечером они уже уехали. Пришли их проводить дядя Абрам с тётанькой и лёлька Анна с Таськой.
Вот так и покинула Таня Белокуриху, где прошла её юность: и счастливая, и очень горькая - опалённая войной.
Глава 9.
- Добрый день, Михаил Максимович!
Михаил оглянулся: к нему подходил доктор Орлов.
- Добрый, добрый, - протягивая и крепко пожимая руку, ответил ему тот. Давненько не виделись.
- Да, пожалуй, с того памятного бурана и не приходилось больше встретиться. А ты всё баранку крутишь?
- А что же мне делать? Скальпель мне не по рукам. А ты что тут, ожидаешь что ли кого?
- Да вот в Бийск собрался. Обещал один товарищ подбросить, да что-то нет его. Неужели проехал уже?
- Так садись, я тоже туда направляюсь. Аль боишься на моей колымаге ехать после той «зимовки»-то?
- Да чего бояться-то? Как говорится, двум смертям не бывать… Спасибо. Видно, проехал уж тот товарищ-то. Поеду.
Сел доктор в машину. Молчат пока оба. Выехали за деревню, миновали Сухой лог. Орлов посмотрел в окно.
- Где-то здесь наши ребятки чуть не замёрзли тогда. Говорят, Николаю дорого обошёлся этот буранчик-то, будь он неладен. – Водитель долго молчал, потом как бы про себя:
- Да, дорого… Дороже некуда.
- А что такое? Что-то случилось?
- Случилось: невесту он потерял… Танечку свою.
- Да что ты? А ведь говорили, что все живы остались, никто не замёрз. Простудилась и умерла что ли? А я и не слышал даже. Странно.
- Да жива она, жива, – и совсем тихо, недовольно пробормотал, - уж лучше бы умерла… замуж она вышла, его Танечка.
- Как же так? Ты же сам тогда говорил, я помню, что они друг за друга в огонь и в воду пойдут.
- Ну, говорил, говорил.  Да так оно и было… тогда. - Михаил, остервенело крутнул баранку, и надолго замолчал. Проехали Быканов мост.
- Вот на этом месте я, старый дурак,  чуть, было, дров не наломал, - снова заговорил Михаил.
- Как так?
- А вот так. Когда Татьяна со своим мужем уезжали, везти их пришлось тоже мне. Сам знаешь - машин-то у нас пока не густо. Поехали тоже поздно, в ночь. Сидели они вдвоём возле кабины. Она всю дорогу плакала, объясняя свои слёзы тем, что расстаётся с родными, уезжает из дорогих ей мест. Муж, как голубь над голубкой ворковал над ней, уговаривал. И только вот заехали на поворот-то от моста – машина встречная. Я посигналил, чтобы шофёр на разъезде остановился, а сам проскочил вперёд. Остановился, иду к той машине. Закурили. Я спрашиваю:
- Кто там у тебя?
- Да наш. Едет из госпиталя.
Подхожу ближе: Николай! Вот, думаю, встреча так встреча! Надо убираться подобру-поздорову, а то, не ровен час, выйдет и муж Танюшки покурить. А Николай что-то оживлён сегодня. Давно уж его таким не видел. Разговорятся, кто знает, как оно выйдет. Увозить надо. Пусть, думаю, Николай ничего не знает, раз отказался от своей Танечки. Ведь по селу-то давно уж болтают, что он женился на санитарке, которая вытащила его раненого из огня. Я уходить, а Николай меня за руку:
- Дядя Миша, так Вы когда домой вернётесь? Не задерживайтесь, приглашаю на свадьбу!
Я про себя: «Нужна мне теперь твоя свадьба». А вслух для приличия спрашиваю:
- На ком, если не секрет?
- Как, на ком? На Танечке, конечно! У меня всё в порядке, дядя Миша! – кричит он вслед уже мне.
Вот так история! Вижу я – дело совсем табак. И уж, не слушая его, бегу к машине. На ходу кричу: «Ладно, приеду! Жди!»
Всю дорогу думал: что же у него было? Что теперь в порядке? Что и почему скрывал он от Тани, от всех? Где-то подсознательно шевельнулось: потихоньку сказать Танюшке. Но тут  же испугался своей мысли: Таня уже зарегистрировалась с мужем. Она-то сгоряча может наделать глупостей, а вдруг Николай не простит ей этого, да и муж может отказаться. Нет, не годится. Так можно совсем испортить жизнь девчонке. Ну и зло же взяло меня на этих девчонок!  Ещё не узнают ничем ничего, а уж скорей замуж. Вот вам и любовь!
Михаил снова замолчал, а потом опять:
- И ведь знаю, что любит она Кольку. Знаю, что Николай сам виноват, если и не во всём, то во многом… Ясно, что он важное что-то скрывал от неё, но зачем же было лишнее-то ей говорить? Да-а, обидел он девчонку, крепко обидел. Вот и не простила она ему.
- А, может, он решил проверить её чувства? – подал голос доктор.
- Хм, проверить, едри его в корень. Вот и допроверялся… Мать жалко, Анну - извелась вся: по душе ей Танюшка-то. Да и его, паршивца, жалко – не чужие они мне… Вот сижу я тогда, кручу свою баранку и разговариваю, как с подружкой, как сейчас с тобой: ведь не любит она того… с кем сейчас сидит. Сама будет мучиться всю жизнь, его мучить. Николаю всю жизнь испортила. Знаю, что не так уж и виновата девчонка во всей этой истории, а сижу и разношу в пух и прах её. И Николая, конечно. А те двое, в кузове, и знать ничего не знают. Так вот и отвёз я Таню на станцию из-под носа у Николая. А с Андреем Ивановичем-то вы, наверное, встречаетесь? -  спросил Михаил, уже въезжая в город. - Тебя где высадить-то?
- А тут - прямо у моста, я в Заречье забегу к сослуживцу, а уж потом по делам, - по-молодому ответил Орлов, и, как бы вспомнив, добавил, - а с Андреем Ивановичем мы, конечно, встречаемся, мы же в одном доме живём.
- Так вот, как-нибудь при случае полюбопытствуй. Он тебе много чего может рассказать ещё про Николая-то. Я вижу, ты заинтересовался его историей.
- Заинтересовался, не скрою. Ты же знаешь, я всю войну в полевом госпитале работал. Не одна сотня прошла через мои руки, таких, как Николай. Да и мой мальчик, считай, умер на моих руках. Вот и небезразлична мне судьба этих мальчишек… А с Андреем Ивановичем я обязательно побеседую. Обязательно, - повторил он, выбираясь из кабины. - Ну, бывай. Спасибо, что подвёз.
- Бывай! Тебе спасибо за компанию.
***
Вернулся доктор из Бийска только через три дня. До конца недели как-то не встретились с соседом – не приходилось. А тут, в субботу, повстречались лоб в лоб в коридоре.
- Что-то долго Вас, Борис Леонидович, не видно? – спросил Андрей, пожимая руку соседа.
- В Бийск я уезжал, а по приезду как-то с Вами не приходилось встретиться. Забежали бы как-нибудь, Андрей Иванович, вечерком в мою холостяцкую обитель, в шахматы одну-две партии сыграем. (После гибели единственного сына,  жена Бориса Леонидовича вскоре умерла, он перебрался на Алтай да так и живёт один).
- Спасибо. Завтра постараюсь забежать, - пообещал Андрей. Он сдержал своё слово. Назавтра же и постучал к соседу:
- Разрешите, Борис Леонидович!
- Пожалуйста, пожалуйста, дорогой, - хозяин чуть не бежал к соседу, протягивая обе руки для пожатия. - Проходите. Сейчас мы сначала чайком побалуемся, а потом и у доски сразимся. Страсть, как люблю шахматы. – Суетясь над чаем, старик достал из шкафа небольшой графинчик.
- А, может, по маленькой, по нашей фронтовой? А? Как ты, Андрюшенька? - Переходя на «ты»и побалтывая графинчиком, спросил он. – Ты не возражаешь, если я по-стариковски буду называть тебя так. Ведь я тебе в отцы гожусь. Виталик мой твоим ровесником был…
- Что Вы, Борис Леонидович, какие возражения? Я рад буду: ведь я-то тоже один остался. А по поводу «нашей фронтовой»,- добавил он, - так я с удовольствием.
- Вот и хорошо, вот и ладненько, - повеселел хозяин, а сам всё держал в уме: «Как же мне его разговорить, расшевелить этого хмурого парня?»  Посмотрел на гостя: густые чёрные брови, почти сросшиеся над переносицей, как и у его друга Николая, делали его лицо действительно хмурым.
Наливая ещё по одной «фронтовой», хозяин, как бы между прочим, проговорил:
- Довёз меня до Бийска-то наш дядя Миша, с которым мы тогда  «зимовали» в кювете, помнишь?
- Конечно, помню.
- Странный этот шофёр. И ведь тоже немолодой уже, а всё не поймёшь его: слова говорит, вроде, шутейные, а сам ни разу не улыбнётся. И голос всегда грубоватый. А вот в душе, по-моему, добрый человек этот «дядя Миша». Рассказывал, как он однажды вёз до станции ту девушку, невесту Николая Терентьевича. Всё ворчал, возмущался. Оказывается, у них что-то не сложилось, у этих молодых людей? А, кажется, так любили друг друга. Может, мне, старику, только показалось? Михаил Максимович ругал их обоих почем зря. Обвинял по очереди то Татьяну, то Николая. Говорит, скрывал он что-то от девушки. А, может, всё-таки не так уж сильно любил он её, может, кто-то другая была? – хитрил доктор, чтобы вызвать на разговор соседа.
- Да нет, - немного помолчав, ответил Андрей, - свидетелем я был всего происходящего с Николаем. При мне он каждый день отправлял своей Танечке самые нежные письма, полные любви, при мне и замолчал, когда его так тяжело ранило. Мне первому он доверился, что скажется безродным, чтобы не связывать девушке руки, не калечить её жизнь… Мне же приходилось на коленях умолять его поехать домой, когда мать приехала за ним. Не знал я только одного, какой «сюрприз» он готовил своей Танечке. Если бы я знал, ничего бы этого не случилось! – Андрей тяжело вздохнул. – Борис Леонидович, до сих пор не могу понять: почему, когда я вышел из доверия у него? Почему он не доверил мне свой «сюрприз»? А вот, свидетелем этого «сюрприза», вернее, его последствий, пришлось быть опять мне: Николай так ведь и не знал ничего, пока домой не зашёл. Меня как раз нелёгкая занесла узнать, не вернулся ли он. Только собрался уходить, открывается дверь – и Николай, как озорной мальчишка, вбежал и вместо приветствия бросил мне на ходу: «Как здорово, что ты здесь! Собирайся, Андрюха, сватом будешь!» Мы все в недоумении смотрим на него, что случилось с парнем – непонятно. Мать мягко пожурила: «Ты бы хоть рассказал, где ты был, как твои дела. И куда это ты с ходу собираешься? Поел бы хоть с дороги-то».
- Мать знала прекрасно, что говорит пустое: не до еды ему сейчас. Но как сказать ему? Она сердцем чувствовала: к Тане он собирается. Да и я догадывался об этом же.
«Скажет тоже: «поел бы!» Вот придём и поедим все вместе, - роясь зачем-то в своём письменном столе и стоя спиной к растерявшейся матери, ответил Николай. И немного смущённо добавил, - ты всё говорила: «Женился бы, Коля» - вот я и женюсь. Приведу тебе дочку в дом. Посмотрим, как вы поладите с этой дочкой».
Я отошёл к этажерке и сделал вид, что очень занят книгами, даже хотел спросить, не привёз ли он чего нового, чтобы хоть как-то отвлечь его от надвигавшейся на него беды. Вдруг он взглянул в зеркало и, увидев в нём отражение лица матери, как-то весь съёжился и стал каким-то щупленьким, жалким, а его единственный глаз выглядел таким же неподвижным, как протез. Я аж невольно отвернулся.
«Что-нибудь случилось? – спросил он в предчувствии недоброго. – Почему вы молчите? Да говорите же, чёрт бы вас побрал!» - крикнул он, обращаясь к матери. Потом, словно только что, вспомнив обо мне, подбежал и так сжал мне  руку, что я не без гордости за своего друга подумал, что, видать, не сладко было фрицам в схватке с ним. А Николай уставился на меня в упор и уже совсем тихо произнёс: «Что случилось с Танечкой?»
Ну, думаю, была - ни была: «Прозевал ты свою Танечку, замуж вышла она, не захотела дожидаться тебя с твоей санитаркой».
«Врёшь!» – выдохнул он мне в лицо.
Признаюсь, не раз я смотрел смерти в глаза там, в горячих схватках с врагом, и что-то не припомню, чтоб мне вот так уж очень страшно было. Но там я дрался, повторяю, с врагом. В голове всегда одна мысль сидела: сломить, победить, уничтожить! А тут предо мной стоял мой друг, самый близкий мне человек. Действительно, ближе Николая для меня здесь никого не было. Родным он стал мне человеком. И вот, этот самый родной, самый близкий мне человек стоит теперь передо мной с таким видом, будто злее врага для него нет и не было никогда. Неприятные мурашки пробежали у меня по спине. А Николай, словно онемел, только вижу я, чувствую, как у него наливаются мускулы, багровеет лицо, нервно задвигались челюсти. А сам всё молчит и всё смотрит в упор на меня, как будто я виновник всех его несчастий. Как назло и мне ни одна мысль в голову не приходит. Да и какие тут могут быть мысли? Знал ведь я, как он любил Таню.
Андрей сдвинул свои густые брови и, немного помолчав, продолжал:
- Не поверил он мне. А верить надо было. Ведь понимал же он, что зря мы не стали бы говорить ему такое. Понимал, что такими вещами не шутят. Смерил он меня ещё раз своим колючим взглядом с ног до головы, словно оценивая, чего я стою, и вдруг весь обмяк, сделался опять каким-то жалким, беспомощным: «Когда? За кого? Кто он?» - опять уже выкрикивал свои вопросы. И трудно было угадать, ждёт он на них ответы, желает их получить, или спрашивает просто так, чтобы хоть что-то говорить, вылить наружу гнев свой, своё горе.
Я не сказал ему, что она уехала сегодня, час-два назад, а ответил только, что муж её из города Томска, а где и когда они познакомились, этого я и сам не знал. Так и ему сказал. Он как-то лениво повернулся и пошёл в свою комнату. Вся фигура его казалась пришибленной, безжизненной. Подошёл к зеркалу, стал рассматривать своё лицо, провёл по лбу пальцами, словно массируя его. Закрыв веко, потрогал протез, погладил свои жиденькие, прямые, но очень мягкие волосы. Делал он всё это так, будто именно это и составляло его главное занятие в данный момент. Но вот рука его вяло опустилась вниз, нащупала крышку стола, оперлась на неё. Через минуту вторая  - проделала то же самое, будто поддерживая его от падения. А глаза его всё ещё неподвижно смотрели в зеркало и теперь уже ничего не видели. Они застыли в одной точке и выражали такой до боли неразрешимый, немой вопрос, что мне стало жаль его. Я давно запомнил его глаза. Я знал их, когда они ещё были оба целыми. Они у него посажены где-то глубоко, и кажутся странными, не похожими на глаза других. Я помнил эти глаза в минуты счастья, когда он несколько раз перечитывал письмо, только что полученное от Тани. Ясные, серые, не большие, не маленькие - самого обыкновенного нормального размера глаза, они становились как бы больше и из глубины своей излучали такой свет, что всё его не совсем красивое лицо становилось прекрасным, притягивающим к себе внимание окружающих. Случалось мне видеть его глаза и в такие минуты, когда он грустил, когда, я знаю, в мыслях он был далеко от нас, там – с нею. Тогда его брови, расположенные слишком близко одна к другой, ещё больше сдвигались, отчего казалось, что его глубоко посаженные глаза глядят откуда-то из темноты, и лицо его серело, и сам он весь казался отсутствующим, каким-то потусторонним. Выпало на мою долю первому увидеть и то, как из этих, не совсем обыкновенных глаз остался один. В первый момент, когда он понял это сам, на его лице отразилось недоумение, с его губ, казалось, вот-вот сорвётся  по-детски наивный вопрос: зачем это с ним сделали? Точно так же он, наверное, в раннем детстве спрашивал, прибежав к маме и теребя её за подол, зачем у него отняли любимую игрушку? Но, чем больше прояснялось его сознание, тем суровее становилось его лицо, хотя и теперь оно ещё будто спрашивает: зачем? Но это «зачем» уже относилось к более страшному обидчику, которому, знал он, нет имени и не придумаешь его. Это был враг. Все последующие дни, вплоть до сегодняшнего, я видел лицо Николая именно таким – посеревшим, болезненным, с застывшим недоумением.
И вот, стоит Николай перед зеркалом, смотрит в одну точку. В какую? О чём он думает? Мне показалось, что взгляд его остановился на мне. Мелькнул ли у него в этот миг тот же упрёк ко мне: зачем спас ему жизнь? Рад ли он был моему присутствию? А, может, не замечал он меня совсем? Я до сих пор не знаю. Лицо его, казалось, выражало всё и в то же время – ничего. Никогда позднее я не спрашивал его о том, что думал он в те минуты, стоя перед зеркалом. Да и вряд ли он о чём–либо думал  тогда. Скорее всего, он был в таком состоянии, что тело и душа его исчерпали себя: не было ни мыслей, ни чувств, ни желания сделать лишнее движение.
Оставаться дальше в его комнате я счёл неуместным и потихоньку вышел. Я знал, чувствовал затылком, что он видел, как я ухожу, но не остановил меня, не произнёс ни слова. Ему лучше было остаться одному…

Соседи долго молчали. Потом Борис Леонидович взял со стола графинчик, разлил остатки по стопкам, выпили. Шахматные баталии в этот вечер так и не состоялись.
Глава 10 .
Прошло 6 лет. Борис Леонидович всё так же живёт по соседству с Андреем Ивановичем. Изредка встречаются за шахматами. Оба немногословные – сыграют одну, иногда две партии и разойдутся до следующего выходного. Как-то раз Андрей, обдумывая очередной ход, спросил:
- А Вы знаете, Борис Леонидович, что Татьяна живёт снова в Белокурихе?
- Татьяна? – не совсем понимая его, поднял голову партнёр.
- Да, Танечка, бывшая невеста Николая Терентьевича. Помнится, Вас в своё время очень интересовала их судьба.
- Как же, как же? Да я и сейчас не потерял интерес к той истории. Хотелось бы узнать, почему это у них так получилось тогда. И как они теперь? Встречаются, как старые знакомые, или обходят друг друга стороной?
- Да как обойдёшь-то? Работают вместе.
- Вот как? А… -  Не успел старик произнести очередной вопрос - дверь отворилась, и на пороге появился Николай. Он всегда заходил сюда запросто, без стука. Дом Андрея был для него более близким, чем его собственный. Николай был явно чем-то взволнован.
- Что-нибудь случилось? – спросил Андрей.
- У Танечки сын заболел, - немного смущаясь, ответил он и тут же повернулся к Орлову, – температура у него высокая. Она бежала в амбулаторию, да я отправил её обратно: сынишка-то ведь один. Сам зашёл сюда. Может, вы зайдёте, Борис Леонидович, посмотрите мальчика?
- Какой может быть разговор? – Оба вышли вместе. Николай проводил доктора до калитки, где жила Татьяна, показал дверь и остался ждать на улице.
- Я не был в этой квартире, - ответил он на немой вопрос доктора. И уже оставшись один, он с болью подумал: «Да, эта дверь для меня никогда не откроется… Эх, Танечка, Танечка, зачем ты исковеркала нашу жизнь?.. А она ли это сделала? – в который уже раз он спрашивал себя, - кто из нас больше виноват? Да, она первая вышла замуж. Но ведь она сколько ещё здесь жила?! Как она, бедная, мучилась после твоего трёпа о санитарке! Дурак! Ты ранил её сильнее, чем сам был ранен. Но тебя ранил враг, а её… Как ты мог? Она ждала тебя, дурака», - укорял он себя. Николаю невыносимо было вспоминать, что последовало дальше, больно думать об этом, и он всякий раз обрывал свои мысли.
Орлов долго не выходил. Наконец, дверь скрипнула, и на крылечко вышел доктор, за ним Таня, в лёгоньком белом платьице, совсем, как девочка. Со слезами в голосе она говорила:
- Спасибо, доктор, завтра же утром я отвезу его в больницу.
- Да, да. До свидания, Татьяна Михайловна. – Орлов присоединился к Николаю.
- Скарлатина у мальчика. А мальчик из садика. Надо сразу же утром подать сигнал в амбулаторию: пусть проведут там профилактику. – Доктор казался взволнованным и по-стариковски хлопотливым. Его ещё больше заинтриговали взаимоотношения этих молодых людей, совершенно посторонних для него. «Ведь прибежал за ним, за доктором, привёл к квартире, а войти отказался. Дождался… и прождал бы, пожалуй, до утра, пока не выйду», - всё более недоумевал старик.
- На повороте, где доктору нужно было идти вправо одному, он вместо того, чтобы попрощаться с Николаем, неожиданно для самого себя, предложил ему пройти в парк. Вечер был тёплый, домой идти не хотелось, и Николай согласился.
Несколько метров шли молча. Орлов никак не решался начать разговор о том, что его интересовало. Ему казалось, что он недостаточно близок к этому человеку, чтобы бередить его старые раны. А Николай молчал, думая о своём. Подошли к реке, сели на скамейку. Вверху над их головами шумели берёзы. Почти у самых ног тихо плескались еле заметные волны речушки,  перекатывая мелкие камешки, обтекая большие, словно облизывая их. Николай нарочно выбрал это место, где они часто сиживали с Танечкой. Ему, казалось, доставляло удовольствие бывать там, где сердцу становилось больнее, где воспоминания не давали зарубцовываться старым ранам. Он не знал, для чего это делал, но приходил сюда всякий раз, когда ему бывало очень трудно на людях, хотелось побыть одному. Вот и сегодня ноги сами привели его сюда. Николай даже злиться начинал, что Орлов молчит. Ему захотелось вдруг говорить о Танечке, рассказать обо всём, что с ними случилось. И тем самым сделать себе ещё больнее. Он хотел уже сам начать разговор, но доктор, наконец, прервал затянувшееся молчание вопросом:
- О чём задумались, молодой человек?
-  «О любви, никогда несгораемой, размечтался солдат молодой», - вместо ответа пропел тихим тенором  Николай.
Доктор оживился и произнёс своё привычное:
- Вот как? Слышал я о вашей «несгораемой», много слышал.
Теперь встрепенулся Николай. Он знал, что женщины любят почесать языки, и не раз пытались некоторые узнать причину их разрыва с Танечкой, но он всегда давал им такой отпор, что у тех пропадала всякая охота интересоваться чужими делами. Но то, что доктор, уже немолодой и серьёзный мужчина, знал о них, и, Николай догадывался по его голосу, непротив был ещё послушать - это удивило его. Николай был в курсе, что Орлов здесь не так давно появился и, стало быть, из собственных наблюдений не мог знать ничего, что  знали дядя Миша или друг его Андрей.
- Интересно, что Вы слышали и от кого, если не секрет?
- А почти всё, - нерешительно ответил доктор. – Он не знал, хорошо ли будет назвать имена тех, от кого узнал и, немного помолчав, добавил:
- Только вот Андрей Иванович не досказал, почему у вас с Таней так получилось.
- А-а, Андрей…
Непонятно было, осуждает ли он друга за то, что тот поведал незнакомому человеку чужую тайну, рад ли был, что сейчас ему не придётся  повторять всё пережитое заново.
- Когда это он успел Вам рассказать? Сегодня что ли?
- Нет, давно ещё, во время бурана. Помните, вы ушли в ночь, а мы втроём остались. Что было делать? Спать не хотелось, да и холодно, молчать неловко. Вот мы и стали рассказывать фронтовые истории.
- Какая же это фронтовая история? Рассказывали бы свои, зачем же чужую-то трясти? – беззлобно упрекнул Николай.
- Ну, фронтовая, не фронтовая, а всё-таки, я полагаю, фронт виноват, если и не во всём, так во многом, - мягко сказал доктор. – А что чужую, говорите, так ведь Андрей Иванович рассказывал, как о самом себе. Любит он тебя, – Орлов чуть, было, не добавил: «и жалеет». Да вовремя спохватился – не любил Николай, когда его жалели. Об этом старик догадался давно.
- А дядя Миша ничего не рассказывал? – с лукавинкой посмотрел Николай на доктора.
- Немного и он рассказал.
- И тоже, как о самом себе?
Орлов промолчал. Он чувствовал, что не умеет разговаривать с этим, как ему показалось, странным человеком. Встречаясь с ним у Андрея, старик не раз замечал, что Николай бывает иногда очень хмурым, молчаливым или раздражительным, иногда иронически высмеивающим, иногда очень весёлым и оживлённым. Догадывался старик и о том, что  под разным своим поведением этот молодой, но уже видавший виды человек, прячет своё всегдашнее настроение, какую-то боль свою невысказанную.
- Ну, раз оба они рассказывали, - уже справившись с внутренним волнением, продолжал Николай, - то тогда Вы, действительно, знаете всё. Чего же они не успели Вам рассказать? Наверное, Андрей закончил тем, как ушёл от меня в тот вечер, когда Танечка уехала? – И правильно сделал, что ушёл. Я ведь в те минуты считал его самым злейшим своим врагом, хотя и знал, что он тут не причём. – Николай на минуту умолк, как бы собираясь с мыслями. Потом, сломив берёзовую веточку и обрывая с неё листочки, чтобы справиться с волнением, заговорил снова:
- Долго я тогда не мог прийти в себя. Не хочу и не могу вспоминать те дни. Снова не раз увидел я, как проносились надо мной облака дыма, разрываемые вспышками желтовато-багрового пламени, когда я лежал на спине, отброшенный волной в воронку. Бывали со мной опять и такие моменты, когда я жалел, что приехал сюда к родным, к ней, и даже о том, что остался жив. За это-то я больше всего и злился на Андрея: ведь это он, сам истекая кровью, спас меня. Он заставил меня поверить в свои силы, заставил вернуться домой. Я проклинал себя за то, что раньше мыслил как-то с ходу, не взвешивая свои поступки, и за это я крепко наказан судьбой. В 41–м, сразу после окончания 9 -го класса, ушёл добровольцем в армию. Зачем, спрашивал я себя теперь, для чего? Чтобы получить инвалидность? А когда стал успокаиваться немножко, беспощадно ругал себя за эти мысли: разве я один получил инвалидность? Разве не знал я,  зачем и для чего я пошёл добровольцем? Родину защищать – вот зачем. Вот так: то ругая, то оправдывая себя, я и жил тогда. А время шло вперёд. Когда окончательно пришёл в себя, понял, что потерял я Танечку сам. По моей вине она вышла замуж за другого. Не по любви вышла, назло мне. Ведь я что наговорил ей. Заболела она однажды, а я тоже очень плохо чувствовал себя. Дай, думаю, съезжу я в свой госпиталь, покажусь врачам. Пока Танечка поправится, и я что-нибудь узнаю. И узнал: вынесли мне приговор - ампутации не избежать. Началось омертвение и гниение тканей вокруг осколков. А Вам, Борис Леонидович, не надо пояснять, что это такое. Понимаете, с каким я настроением вернулся домой. Заперся у себя в комнате. Дома ничего не говорю, к Танечке не иду. Про себя твёрдо решил не показываться ей на глаза – пусть думает, что разлюбил. Зачем калечить жизнь девчонке? С одним глазом, без обеих ног – вот радости-то ей. Но она не вытерпела – пришла сама. Настаивает, чтобы я объяснил, что всё это значит. Не хватило у меня духу тогда сказать ей правду. Думал, легче перенесёт мою неверность, чем такую весть. Вот и наплёл ей про санитарку, спасшую мне жизнь. Женюсь, мол, на ней. Да, видимо, так навыдумывал, что она поверила. Через несколько дней снова поехал в госпиталь, теперь уж мысленно простившись со всем и со всеми. Но на своё счастье (а, может, несчастье) встретил там профессора, который оперировал меня в полевом госпитале. Долго он тогда беседовал со мной, проверял и перепроверял и, наконец, сказал:
- Ну-с, молодой человек, оттяпать твои ноженьки мы всегда успеем. А давай-ка, батенька, попробуем их лечить: не всё сразу отрезать-то, а по кусочку будем удалять фрицевские подарочки. Только ведь много раз тебе придётся терпеть-то, согласен?
- Ещё бы не согласен!! Значит, Вы сохраните мне ноги? – обрадовался я.
- Попробуем, попробуем, мой мальчик. Многого не обещаю, но, думаю, хоть с палочкой, но ходить  будете на двух ногах.
Окрылённый надеждой, я снова вернулся домой. Вот тогда бы мне, дураку, и побежать к Танечке - рассказать всё, как есть. Так нет же: я сюрприз ей приготовлю! Вот и мучаются теперь с этим «сюрпризом» две семьи…
Николай привстал, сломил новую веточку, а когда снова опустился на скамейку, уже немого спокойнее, продолжал:
- Раз лечение будет продолжительным, я решил уволиться «по собственному желанию». Знал, что,  когда вернусь, расскажу всё, меня снова восстановят. Уехал. А она, бедная девочка, окончательно поверила, что я уехал к этой санитарке. А как можно было не поверить, раз я уволился с работы? Не одна она поверила. Девочка мучается, места себе не находит. Возможно, с кем-то и поделилась с горя  на счёт этой санитарки, а тут кто-то (найдутся всегда готовые услужить) разнёс молву, что я скоро с женой приеду. – Николай, с яростью швырнув оголённую ветку, надолго замолчал. Потом снова начал, да так тихо, словно боялся, что его кто-то подслушает:
- Вот тогда-то и нашла Танечка жениха назло мне. Когда я вернулся домой, её уже не было. И ведь уехала-то она, - добавил он с ожесточением, - в ту ночь, когда я возвращался домой. И увозил их всё тот же наш разлюбезный дядя Миша, козёл старый. Встретились в пути. Только не знал я ничего, и он не сказал, - закончил Николай и поспешно спустился к воде. Долго плескался, бросал камешки в отражение луны и, шумно вздохнув, вернулся к неподвижно сидевшему доктору.
- Вот так мы с ней и потеряли друг друга, - куда-то в пустоту ночи проговорил он.
- А ты не пытался никогда объяснить ей всё то, что мне рассказал сейчас? – спросил Орлов.
- Пытался, да ведь это всё равно, что после драки кулаками махать. Когда немного пришёл в себя и убедился в том, что сам я виноват во всём, решил исправить свою ошибку. Да, видно, не каждую ошибку можно исправить красным карандашом. Танечка ведь не игрушка. Я только ещё одну  ошибку совершил и всё.
- Как так?
- А вот так. В Томске, куда уехала Танечка, училась в медицинском институте моя сестра. Я попросил её сходить к Танечке, узнать, как она живёт. Сестра выполнила мою просьбу, побывала у неё несколько раз и написала мне: «Таня живёт хорошо, отношения в семье нормальные. Правда, один раз застала её в слезах, хотя дома она была одна. Любит она тебя, Колька, не забыла ещё. Но ты не тревожь её, не мешай, хватит тех дров, что ты наломал», - упрекнула меня сестра. Взбудоражило мне это письмо всю кровь. Собрался и поехал туда, к ней. Взял у сестры адрес и под именем двоюродного брата явился в квартиру Тани. Её дома не было. Мужа тоже. Отрекомендовался. Родители приняли меня, как человека. Сижу, жду, а сам с мыслями собраться  не могу. Ну, как думаю, придёт и прогонит сразу. Скажет в семье всю правду. Меня опозорит, себе жизнь испортить может. В пору, хоть уходи. И вот пришла она домой. Увидел я её – в глазах потемнело: она скоро должна стать матерью. Спасибо, Танечка задержалась на кухне, возможно, тоже справлялась с волнением. Слышу, мать ей сообщает, что приехал брат.
Встречу нашу я тоже не хочу вспоминать. Трудно было обоим. Особенно волновалась Танечка, а ей-то как раз меньше всего надо было волноваться. А когда пришёл муж, я и вовсе не знал, куда деваться. Зачем, думаю, меня принесло? Мало я ей ещё горя причинил. Добавить приехал? За ужином бутылочку распили, я едва сдержался, чтобы не сказать, кто я и зачем приехал. Ведь, увидев Танечку, я решил, что один отсюда не уеду. Драться буду за своё покалеченное счастье, а заберу её с собой. Только и тут я опять просчитался, - горько добавил он и снова пошёл к воде. Хлебнул воды раз-другой и уже оттуда продолжал:
- Три дня я уговаривал Танечку. Не согласилась: не могла ли простить мне, не поверила ли в искренность слов моих, побоялась ли, что её ребёнку я не стану настоящим отцом, вспомнив, что сама выросла без отца. А может, мужа пожалела: любил он её. Не знаю. Но только со мной она не поехала… - Николай  помолчал и, вернувшись на скамью, добавил:
- Вот так, один я и вернулся опять сюда. Вы не можете себе представить, какая пустота тогда влилась в мою душу. Опять и сон был потерян, и аппетит. А жить надо было как-то, надо. Убедившись, что Танечку я потерял окончательно, я женился. Вернее женила меня Степанова на своей дочери… на «деревянной куколке», над которой смеялась вся молодёжь. А мне было всё равно. И вот, четыре года жизни с ней искалечили меня больше, чем тяжёлые фронтовые ранения. Я стал психом, неврастеником. А Вы – доктор. Вам-то не надо объяснять, что это такое.
- Брать себя в руки надо, молодой человек, - сурово сказал Орлов. Больше спортом заниматься. Укреплять свои нервишки, а не разбалтывать их.
- Да-а, брать себя в руки, - раздражаясь, неопределённо протянул Николай.
- Ну, да ты не кипятись, друг. Сам ведь понимаешь, что так лучше будет. А что, - спросил немного задумчиво Орлов, - муж её так и не узнал, что ты не брат ей?
- Узнал. Совсем недавно. В прошлом году. Видите ли, не знаю, чем, но я произвёл на него впечатление, понравился, так сказать. И всякий раз, как они приезжали сюда, он звал Танечку ко мне. Пока я был не женат, она, хотя и мучилась, но приходила к нам. Мама с тётей всегда встречали их очень радушно. А когда я женился, Танечка стала опасаться встречаться с моей женой – мало ли что может произойти, хотя мы и жили отдельно. В прошлом году они из Алтайского, где на тот момент жили, приехали в Белокуриху в отпуск. В первый же вечер сидели они у родственников Танечки, у Запеваловых. Муж стал опять звать Танечку ко мне. Она отказывается.  Тогда двоюродный брат Танечкиной матери, Семён, сверстник Тани, одёрнул его и говорит:
- Куда ты её зовёшь? Какой он ей брат? Ты иди, Татьяна, домой, нам с Яшей поговорить надо.
Танечка ушла, а Семён-то и выложил её мужу всё, как есть. Потом они вместе с Семёном пришли ко мне уже ночью - спали мы. Семён вызвал меня на улицу.
- Что же ты, брат, - сказал мне муж-то, - сам мучился, её мучил? Сказал бы сразу, и делу конец. – Поговорили ещё немного тихо, мирно, он подал мне руку:
- Ну, прощай, «брат», - сказал он уже не без иронии. А я потом ушёл вот сюда и просидел до утра: очень я волновался, что у них будет. А они назавтра же и уехали. Вскоре муж Танечки заболел, уехал к своим родителям в Томск, а она с детьми приехала сюда, к матери.
- Так у неё и мать здесь? А почему она не с ней живёт? Ведь и сыну с бабушкой было бы лучше.
- Лучше, конечно, да, к сожалению, не всякая мать есть мать. Вы ещё не знаете, что Танечка до меня пережила. Если бы я всего этого не знал, может, не так бы жалел, что потерял её. О какой жизни мы с ней мечтали! – грустно сказал Николай, глядя куда-то в сторону, и замолчал.
- А где у неё ещё дети и сколько их?
Но Николай - то ли не расслышал вопрос, то ли не хотел отвечать и промолчал. Орлову пришлось повторить:
- Ведь ты же сказал: она сюда с детьми приехала?
- Дочка у неё ещё была. Умерла два месяца назад от туберкулёзного менингита.
- Да-а, жизнь у Татьяны Михайловны сложилась несладкая, что и говорить. А ведь энергии сколько в ней сидит! Посмотришь на неё, и самому хочется помолодеть годков этак на тридцать. Ну, да ты не ревнуй, всё равно ведь теперь уже не помолодею, - шутливо потрепал он Николая по плечу. - А что, муж её серьёзно болен?
- Серьёзно, - односложно ответил Николай. Ему уже надоела эта затянувшаяся беседа с дотошным стариком, которому до всего было дело. Хотелось ещё побыть одному, прежде чем отправиться домой.
- Засиделись мы, - встал Николай, - пора, пожалуй, по домам.
- Ну, спасибо, друг. Хотя и печальную историю ты мне поведал, а всё равно спасибо. Когда о людях больше знаешь, легче жить рядом с ними, - добавил он, глядя, как на востоке начинала алеть узкая полоска. – Всего доброго, - кивнул он на прощанье Николаю, пожал руку и медленно пошагал по направлению к своему дому. Николай снова спустился к воде.
***
Таня отвезла сыночка в Сычёвскую больницу: здесь не было инфекционного отделения. Домой возвращалась пешком и всю дорогу проплакала: как-то он там будет один, ведь ему всего 5 лет. Ещё то горе не забыто – Олечка умерла совсем недавно - и вот опять… Таня упала в траву и разрыдалась: «Ну за что меня Бог наказывает? Сколько же можно? И можно ли вообще живому человеку переносить столько бед, столько горя одному? Это же уму непостижимо!»
Боясь уйти в свои тяжкие воспоминания, Таня встала и нехотя пошла дальше. Попутно решила зайти к дяде Абраму. Дома была только тётанька Денисьевна. Она подала Тане письмо.
- На почитай. Вчера получили.
Письмо было из Тоурака от Анны Калиновны. Она писала: «… умер дядя Исаак. Тётка Агафья живёт теперь у нас. Корову свою продавать не даёт. Хочет по-прежнему сбывать масло, а деньги складывать в кубышку. Сено заготавливам мы, ходим за коровой мы, и даже масло-то продавать приходится нам. Она только сбиват его сама, сидя на лавке. Мама смеётся: «Пусть подоле сидит, поболе накопит. С собой не унесёт». Смех и грех с этой тёткой Агафьей, - продолжала Нюра писать, - уж шевелиться не может, а всё чудит, как раньше. Вчера заявила, что ей «надоело жить с вашей ебятиной». Афоня предложил ей: «оборудуем тебе избушку, будешь и с нами рядом, и вроде, как одна, жить». Но она не пожелала. «А что же ты хочешь? И с нашими ребятёшками  тебе надоело, и одна не хочешь жить?» - «А я на телегу не легу, и пешком не пойду», - захохотала она. Ей смешно, а нам хоть плачь», - закончила Анна своё письмо.


Через год Татьяна с сыном уехала в Томск к мужу. Из больницы его выписали, и он приступил к работе.
Таня к этому времени была уже заочницей педагогического института. Поступала в Бийский, потом перевелась в Томский. Посоветовала ей, а также помогла подготовиться к вступительным экзаменам, всё та же её верная старшая подруга Анастасия Поликарповна. Они оба с Виктором Кронидовичем по-прежнему принимали активное участие в жизни Тани. Оба искренне сожалели, что так получилось у них с Колей. У Тани ещё родилась дочка, Наташа, через 8 лет после старшего - Владика. Бывая в Белокурихе - одна ли, с детьми, или вместе с мужем - она по-прежнему заходила к Швецовым. И неизменно, как из-под земли, появлялся Коля. Иногда он как-то сам узнавал, иногда кто-нибудь из сестёр посылал внучку (дочку Физы):
- Светочка, беги к дяде Коле (он жил неподалёку), скажи только одно слово «Танечка», больше ничего не говори.
И вот уже, опережая Свету, прямо по огородам, Коля прибегает, хватает Таню в охапку и целует, целует… А мать с тётей, глядя на них, плачут и всегда повторяют одно и то же:
- Дети-дети, что же вы наделали? Как же вы живёте-то? Как же дальше-то будете жить?
Едва оторвавшись друг от друга, «дети» отвечали:
- А вот так и будем жить, как живём.
Таня всегда удивлялась: муж ревновал её, кажется, даже к телеграфному столбу. А вот имя Коли не упоминалось ни разу после того, как узнал, что он не брат. Почему? Неужели он настолько уважал их чувства, что даже не мог ревновать?  Даже фотографии Колины сохранились. Таня была благодарна мужу за это.
В пятидесятые годы выехал с востока братка Ося с семьёй. Из Немана приехал, наконец, и Онька. Тоже с семьёй, уже с двумя детьми.
В это же время умерла Агафья Анисимовна, до последней минуты оставаясь сама собой: кубышку, которую она собирала, продавая масло, после её смерти нигде найти не могли.
- Вот и «не унесёт с собой», - насмешливо сказал Афонасий, повторяя слова бабоньки Варвары.
- Бог ей судья, - отвечала та, – её грех, не наш. Не выкапывать же, чтобы найти эти злополучные деньги
- А не мешало бы, - с обидой отозвался зять.
- Чё ты, Афонюшка, неможно. Не бери грех на душу.
Нюра молча плакала: сколько труда вложено, ведь коровушка-то только считалась тёткиной. Да и какие надежды возлагала она, Анна, на эти деньги! Думала ребятёшек одеть-обуть.
Прошло время. Наступил Великий пост. Бабонька Варвара собралась ткать половики. Вытащили мешок с клубками.
«Аганюшка намотала клубки-то - рвала тряпки, сшивала, сматывала, Царство ей Небесно, хоть и грех унесла с собой», - подумала тоже не без обиды сестра, помня о деньгах.
- Ребятёшки! – позвала она младших внучат, - идите клубки разматывать. Вот вам цевки - наматывайте. Да не балуйтесь, а то порвёте швы-то. Ну, Господи, благослави, в добрый час.
Она потрогала бёрдо - крепко ли сидит, проверила ниченки, подтянула утюжальник, переступила на подножках и всунула в зев челнок.
- Бабонька! Бабонька! – запищал один из внуков, - смотри, денюжка! – малыш подбежал к кроснам и, дёргая бабушку за подол, показал ей смятую в комочек купюру.
- Господи, помилуй! Где ты это нашёл? – Она смутно начала догадываться о проделках покойной сестрицы Аганюшки.
Оставлены кросна, сбежалась вся семья, и началось перематывание клубков. Весь мешок перемотали – и в каждом клубке - купюра, две, а то и три! И смех, и слёзы, и ликованье, и удивленье – всего тут было понемногу. А когда Афонасий с Анной приехали в Белокуриху в гости и рассказали об этом, Абрам Анисимович хохотал до слёз:
- Ай да сестрица! Ай да Аганюшка! Ну, молодчина! Перед самой смертью и то напроказничала. Осталась верна себе. Вот умница! Кто ещё мог такое придумать? Никто!

ЭПИЛОГ.
1.
Много воды утекло с тех пор. Муж Татьяны трагически погиб на 35-ом году, когда сыну было 14 лет, дочке – 6. Самой Тане шёл 37-ой год. Очень ли она тяжело и глубоко переживала эту утрату? Трудно сказать: слишком сложные были у них отношения. Об одном она очень жалела – дети остались без отца.
С сестричкой Валей и со всеми родственниками отца у Тани сложились близкие отношения. Какое-то время они с Валей жили по соседству, работали в близлежащих школах в кемеровской области. Однажды Таня позвонила сестре:
- Валя, у меня гостья. Приходите вечером с тётей Нюрой.
- Да кто гостья-то?
- Мама моя, Марья.
Валя рассмеялась:
- Ладно, приведу свою маму обязательно.
Она, конечно, подумала о том же, о чём и Таня: «Соперницы. Как-то они встретятся? Хотя, кого им теперь делить-то? Отца всё равно нет. А они – землячки, может, найдут общую тему».
За ужином распили бутылочку. Сёстры вышли на крыльцо, сели. Матери остались почти рядом с ними, на кухне. Дверь открыта. Валя тихонько напевает:
Опять от меня сбежала
Последняя электричка.
А я по шпалам, опять по шпалам
Иду домой по привычке…
Вдруг она замолкает и толкает плечом Таню. Прислушались:
- А помнишь, Николаевна…? – О чём-то пошушукались и весело рассмеялись.
- А ты, Артамоновна, не забыла? …
- Как жа, Николавна, помню, помню, – и опять дружный смех.  Смешно, в то же время и грустно, стало и сёстрам на крылечке: да, делить им теперь некого. Сидят, как две подружки и вспоминают свои девичьи булатовские проделки.

Спустя 9 лет после смерти мужа Тани  умер Коля. Таня жила в Бийске и собиралась перебраться в совхоз Верхне-Обский, где ей пообещали место в школе по её специальности. Перед переездом она решила навестить родственников и друзей в Белокурихе.
Едва втиснувшись в переполненный автобус, Татьяна с трудом пробралась в зад салона, и даже какой-то мальчик  уступил ей место в самом углу последнего ряда. Татьяна была рада именно этому месту: она всю дорогу смотрела в окно, и в её глазах (в который уже раз!) одна картина сменялась другой. Вот она одна бежит в райцентр за пропуском на восток, вот они с Ниной, уставшие, голодные, под проливным дождём шагают, подбадривая себя маршевыми песнями… Впереди показалось Точильное, и Таня, как наяву, «увидела» Колю, распластавшегося поперёк дороги перед мчавшейся  машиной… Как всегда, при воспоминании о Коле, защемило сердце: как-то он теперь, здоров ли? Давно они не виделись. В прошлое лето, когда с сестричкой Валей были здесь, Коля уезжал со своими ребятами на соревнования. Дома ли он сейчас? Сегодня Таня ехала только на одну ночь. Надо навестить всех родственников, времени в обрез. И Таня решила к Швецовым зайти сразу, по пути. Автобус остановился в центре, у магазина, и она вышла.
«Что это я так волнуюсь? – с тревогой подумала она, - прямо, как тот раз, когда он приехал из госпиталя. Уж не болен ли он?» Увидела на крылечке тётю Лушу – ускорила шаг, и сердце ускорило свои удары – будто выскочить хочет. Тётя Луша спустилась с крылечка, пошла навстречу. Торопливо взяла Таню за руку:
- Пойдём в избу.
Какое-то недоброе предчувствие накатило на Таню. В комнате тётя Луша взяла Таню за плечи и усадила на стул:
- Отдохни. Не прибежит Коленька сегодня.
- А что, его опять нет дома?
- Дома он, дома… у него теперь свой домик-то, Танечка… Не знаю, как и говорить тебе об этом…
- Да говорите уж, как есть.
- Ушёл от нас Коленька-то. Помер он, отмаялся. А ты до сих пор и не знала? В январе ещё упокоился-то. 17-го хоронили… у нас он последние-то дни жил. «Не хочу, - сказал, - умирать в чужой квартире, домой хочу». Здесь и помер.
Ошеломлённая неожиданным сообщением Таня сидела не шевелясь. Тётя Луша вышла в комнату Коли и, вернувшись, подала ей конверт:
- Это тебе, Танечка. Коля писал уж, почитай, в последний день. Всё ждал, что прибежишь. Не дождался, сердешный… на карточку всё твою смотрел… Ну, ладно, читай, что он там написал тебе, а я пойду чай поставлю.
Старушка ушла хлопотать на кухне, а Таня распечатала конверт. Из аккуратно сложенного листочка выпала фотография: Коля с Женей. Это их последняя встреча, когда Женя был в отпуске в1945-ом году. Вскоре после этого Женя погиб. Таня развернула листочек:
«Танечка, родная, не плачь… Я счастлив, что до последней минуты могу думать о тебе. Прости, что приготовил тебе ещё один «сюрприз». Оставляю тебе на память нашу с Женькой фотографию, я его люблю не меньше, чем тебя. Вот и отмучил я и тебя, и себя. Конец, Танечка. Прости меня за всё. Целую. Жаль, что опять на бумаге, как в первый раз. Я ждал тебя, любимая, но ты так и не пришла. Ещё раз прости… и не плачь. Твой Колька»
Таня не плакала. Не было слёз. Была боль, и какое-то странное недоумение. Не верилось, что нет больше Кольки.
Вдвоём с тётей Лушей сходили на кладбище. По дороге Тётя Луша много рассказывала о последних днях Коли, сказала, что мама Коли уехала к Физе в Барнаул. «Будет жалеть, что не увидела тебя», - добавила она.
Пока стояла Таня, оперевшись на оградку у могилы Коли, промелькнули в её глазах все тридцать лет. Что было в эти годы? Немного счастья, много боли, горя, разлук, коротких встреч, переживаний,  и всё это было связано одним глубоким чувством обоюдной любви. Прощай, Коля!
Одного за другим теряла Таня родственников, друзей. Хоронить удавалось немногих.  Очень долго не могла она простить Семёну с Дусей и Анастасии Поликарповне, что они не сообщили ей о смерти Коли: боялись, что тяжело будет Тане пережить его кончину. А теперь легче?
Не стало Нины Храбровой, Алёши Дибровы, Ларисы Ажиганич… На днях умер Семён. Из родственников жива ещё сестричка Валя. От Доры остались сыновья Володя, Гена и дочка Вера и их дети. Из всего семейства братки Оси – только внуки Марина и Серёжа. От Оньки – одна дочь Светлана, и то Таня не знает, где она. У Шадриных по всей стране разлетелись многочисленные дети Анны Калиновны И Афонасия  Акимовича. Из одиннадцати детей на сегодняшний день в живых осталось девять человек.
2 .
2010 год. Август.
Татьяна доживает 86-й год. Причем, не просто доживает, а ещё и мало-помалу путешествует. В этом году в течение зимы раздалось несколько телефонных звонков:
- Таня, готовься, летом поедем на малую родину – в Булатово.
Это звонит  беспокойная душа, Геннадий Бровко, младший сын Доры, двоюродный брат Татьяны. Сначала она отшучивалась, отнекивалась: «Куда уж мне?» А внутри червячок подтачивал: заманчиво побывать там, где не бывала полвека. В конце концов, соблазнилась. И вот, в начале августа вдвоём с братом, тоже уже пенсионером, на старой «Волге» отправились не только в Булатово, где родилась Таня, но и в Тоурак, где прошло её детство, где Таня училась с 1-по 7 класс. Погода, как по заказу, удалась прекрасная. Только выехали из районного села Алтайского, началось узнавание знакомых мест. Сразу же за селом – лесхоз. Здесь муж Татьяны работал лесничим. Вот их дом, вот – контора, а вот махонькая избушка – бывший магазинчик. Рядом – большой новый магазин, а она, эта избушечка, 60 лет простояла и цела!
А дальше – головокружительный высокогорный серпантин! Склоны гор заросли густым лесом и, кажется, машина вот-вот врежется в самую гущу этой непроходимой зелени, ан - нет! За невидимым поворотом дорога вновь змейкой вьётся до следующего такого же зелёного «тупика», и сердце снова приятно замирает. И это ощущение волнующего страха повторяется до тех пор, пока машина идёт на подъём. Наконец, она выскакивает на вершину перевала, и взору открывается новая панорама – широкие плоскогорья, покрытые перелесками. Внизу показалось несколько покосившихся, разбросанных то там, то тут домишек. Боже! Да ведь это село Никольское! (раньше были две деревни – Верхняя и Нижняя Баранча). Татьяна узнала пятистенник Кобелевых, где они ночевали с тятей Исааком по дороге в Белокуриху. Но что же осталось от двух деревень? Поляны на плоскогорьях молчат: нигде не стрекочут сенокосилки, не слышно задорных бабьих голосов, не шелестят колхозные нивы.
А вот и Куяган! Матушка Песчаная! Татьяне так хочется взглянуть сначала на Тоурак: ведь она дольше жила там. В Булатово приезжала только летом и то не всегда.
- Ну, что ж? Тоурак, так Тоурак, - соглашается Геннадий. Поехали в Тоурак!
Хочется скорее увидеть тоуракские приторы. Однако, Таню ждало разочарование: дорога на Тоурак теперь проходит через Куячу. Возле приторов и в те-то времена было опасно ездить и ходить: дорога прижималась к самым скалам, а совсем рядом плескалась Песчаная. Теперь, видимо, дорогу вообще смыло. Жаль!
В Куяче раньше Таня никогда не бывала. Деревня показалась ей живой, компактной, по улице ходят люди, бегают ребятишки. А Татьяна помнит, что из Куячи дети с 5-го класса учились у них, в Тоураке. И в то время деревня эта была небольшая. «Значит, Тоурак должен неплохо сохраниться», - обрадовалась Татьяна.
Но что это? В самом начале села, где был большой колхоз «Заветы Ильича», теснится менее сотни домишек. Благодарные жители сохранили в памяти название колхоза, присвоив его имя центральной улице. Сохранился покосившийся, почерневший от времени памятник партизанам, погибшим в Гражданскую войну. Дальше  - дома всё реже, реже. Ни одной новой постройки. А вот и Махоушка. Татьяне хочется поскорее увидеть тот домик, куда её, маленькую, четырёхлетнюю Таню, привезли впервые. Не терпится посмотреть, всё так же ли пестреют ромашки, васильки, незабудки перед окнами, конечно, теперь уже покосившейся избушки. Но - увы и ах! Татьяна с трудом нашла даже сам косогор, который так часто стоял у неё в глазах… Бесследно исчез и тот пышный черёмуховый сад, где Таня играла «в клетки», и где они часто с мамой Агафьей пили чай. Весь косогор пуст, ни одного домика, лишь изредка бродят одинокие бурёнки. Ни дома Ивана Журавля, ни огромной ограды Маланьи Тресковой, ни богатого когда-то подворья Никифора Кобылина.
С Махоушки прямо по лугу поехали к мосту через Песчаную в Этагол.
- «Не туда, Гена!» - чуть не крикнула Татьяна, но, приглядевшись, поняла: как же не туда? Вот крутой обрыв, на котором стоял домик дяди Гриши Бурыкина, вправо от него будет маслозавод. Но где тот большой, высокий, с перилами, мост, на котором померещились шишкарям-орешникам  горящие костры? Машина проскочила по дощатому «временному» настилу, едва не касаясь воды.
Вот тут стояла подвода с истекающим кровью дядей Мишей Фирсовым, здесь – клуб, в котором накануне он лихо отплясывал… Там – завод… Ничего. Пусто. Где-то там, за пустырём, шумит Этагол.
И всё…
Колхоз «Пролетарский труд». Ни конторы, ни конного двора. Ни школы, где учились две подружки – две Тани. Многие домишки Таня узнаёт. Но кто в них живёт, и живёт ли вообще? Ни одной души! Даже ни одна собачка не выскочила от подворотни. Татьяне не терпится скорее проскочить по мостику, перед которым она однажды простояла всю морозную ночь, потому что на мосту сидел волк в ожидании добычи.
Но, если через Песчаную мост представляет собой какой-то «временный» настил, то здесь и тем более - какие-то две-три дощечки брошены, кажется, прямо на камни. А вот и тот распадок, где непосредственно прошло босоногое детство Тани, откуда она бегала в школу, где проходили её последние дни у мамы Агафьи и тяти Исаака. Сердце Татьяны замерло в каком-то недобром предчувствии: «Мы заблудились, заехали куда-то не туда», - думает она, но ничего не говорит брату, молчит. «Здесь и распадок-то гораздо уже. Горы, словно жмутся друг к другу, - лихорадочно продолжает размышлять Татьяна, - здесь и домам-то негде располагаться… а ведь у каждого дома был ещё огород соток по тридцать. Да где тут? Нет-нет, весь левый склон за Этаголом покрыт непроходимым девственным лесом… да, кстати, где сам Этагол? Река где? Мы переезжали какой-то ручеёк, а дальше его и не видно. И в лесу никакого просвета, никаких тропинок, протоптанных пасущимся стадом. Никакой дороги прямо от моста, по которой мы с мамой Агафьей ездили на Гнедке в Кистайков лог…»
Пока Татьяна, молча, размышляла, машина проскочила до устья Пашина лога. Взглянув на вершины скал, куда они с Ивошихой каждую весну лазили за слизуном, ревенем, баданом, она тронула брата за плечо:
- Всё, Гена, поворачивай обратно. Не стоит ехать дальше: всё не то, всё чужое. Никакого даже намёка, что здесь когда-то было село, жили люди!
Развернулись обратно. Едут. И вдруг:
- Гена, остановись!
…Вот кедры - четыре вряд, а там – родничок. Хочу из него напиться! Именно здесь всегда по утрам девчонкой бегала Таня умыться. Вышли, идут по траве. Но где же… где говорун-родничок? Сердце Татьяны тоскливо сжалось: в высокой траве – лишь мокрый песок – вот всё, что от него осталось.
Теперь Татьяна точно узнала это место. Но только эти четыре кедра, выстроившиеся, как часовые, и напоминают о том, что здесь когда-то стояли великолепные дома, окружённые необъятными огородами, хозяйственными постройками, здесь жили прекрасные,  добрые люди. Где всё это? Куда исчезло? Умом Татьяна соглашалась с тем, что люди, среди которых она росла семьдесят лет назад, ушли в мир иной. А их потомки? Дети их, внуки, правнуки? Как они могли покинуть этот чудный край со всеми его богатствами, данными Богом? И как сам этот край с его просторами, с раздольем колхозных полей мог до такой неузнаваемости измениться – одичать, зарасти? – Никакого намёка, что здесь когда-то кипела жизнь! Татьяна проходит дальше.
Глядит вокруг – не узнаёт никак, как будто человек здесь никогда и не был. Один лишь дикий, девственный листвяк вершинами угрюмо подпирает небо. А  тихо как… Ни стрекоз в траве не слышится, ни одна птица с ветки не спорхнула, ни лес, ни травы в поле не колышатся, как будто вечным сном здесь всё уснуло… Кругом бурьян. И нет колхозной пашни, где ребятишки собирали колоски. Татьяне неуютно стало, страшно – взволнованная кровь ударила в виски.
Постояли ещё немного. Здесь был дом Максимовны – Ивошихи. Под их окнами был роскошный черёмуховый сад. Сейчас тоже растут два-три дерева. Конечно, это уже не те, старые деревья, а их потомство.
Вернулись в центр села. Школа всё та же, но тоже неузнаваема. Прямо перед фасадом – кучка огромных пихт. В те времена их не было. В ограду попасть не могли: на калитке большой амбарный замок.
С тяжёлым чувством утраты чего-то родного, близкого покидала Татьяна свой Тоурак. Впереди – Булатово. Что её ожидает там?
Ехали по дороге, по которой Таня никогда не проходила, не проезжала – зимником. Поэтому узнавать или сравнивать Татьяне было нечего. Оставалось только любоваться неповторимой красотой Алтая.
Но вот и Булатово. Что ж? И здесь всё не то. Всё окрест изменилось: горы заросли лесом, не узнать и Бадановую, где изнывая от жары, они с Дорой и Онькой собирали клубнику. Теперь и здесь сплошной лес.
Поехали сразу на кладбище: хотелось найти могилу тяти Артамона. Таня не хоронила его, и кладбища этого не знает. Доехали до самой ограды. Трава выше их роста. В траве – покосившиеся, почерневшие от времени кресты, некоторые упали. Гена пошёл от холмика к холмику, пытаясь найти нужную могилку. Татьяна смотрит вдаль, в лес, где тоже виднеются кресты. «Там где-то должна быть и могила мамы Васени», - думает она, - а какие заброшенные могилки! Да что могилки… Встала в рост, глядит из-за кустов: всё село – сплошной погост, только без крестов…
Сколько ни ходил Гена, могилу своего деда (тяти Артамона) так и не нашёл. Спустились вниз – села нет. Но здесь ещё каждое подворье хоть обозначается зарослями крапивы. Татьяна насчитала десять покосившихся избушек, разбросанных далеко одна от другой. В их числе -  чудом сохранившийся один крестовый дом! Подъехали к нему: потемневшие от времени стены выглядят прочными, и весь дом  - крепкий, не покосившийся, даже не осевший, не вросший в землю.
- Да ведь это же дом Карпа Ефремовича Булатова! - Татьяна узнала его. Конечно же, он! Только стал почему-то намного ниже, чем в те далёкие годы.
- Да нет, - догадалась она, - это тогда он казался большим и высоким потому, что сама-то Таня была крохой, слишком маленькой, когда они с Дорой приходили в гости к лёльке.
Теперешняя хозяйка этого дома, Украинцева Мария Ивановна, семидесятилетняя старушка, оказалась очень приветливой, гостеприимной. Остались у неё на ночлег. Мария Ивановна рассказала, что её семья – беженцы из Киргизии. Обосновались в селе Алтайском, а в Булатово приезжают только на лето. У них большая пасека, много держат скота: овец, свиней,  а также кроликов для продажи: жить чем-то надо.
Коренных жителей в Булатово не осталось.
Внутри дома тоже всё изменилось: нет большой русской печи, вместо неё – печь с плитой. Убраны полати. Однако ночью Татьяна опять «видела» колючие белёсые глаза Лазури, и опять её «догонял» его сердитый голос: «Не по множку хорошего!»
Мария Ивановна обещала утром сходить с Татьяной на косогор, нарвать «целый сноп» душицы. Но проснувшись, увидели, что никакого косогора нет -  всё вокруг затянуло туманом.
- Туман-то и меня загнал в дом, - пожаловался Гена. С вечера он расположился прямо во дворе на надувном матрасе в палатке.
Уезжали уже поздно, а туман так и не рассеялся, и никакой душицы нарвать так и не удалось. Собрали по дороге, но это уже не то!
Свою любимую Тишку тоже не увидели: все берега густо заросли ивняком и крапивой. И «просеянного» песочка на берегу перед пятистенником тяти Артамона нигде и в помине нет, как нет и самого пятистенника, и вообще ни одного дома - ни Запеваловых, ни Гребневых.
Грустно было покидать эти когда-то родные места. Гена опять всю дорогу напевал своё: «Ах, время, время, времечко, ты не пролетело зря…», - то ли мысли вслух, то ли слова какой-то полюбившейся ему песни. А Татьяна думала о своём: «Не-е-т… Алтай не умер…»
           Ждёт терпеливо Алтай,
Когда люди от пьянства очнутся –
Вспомнят про свой заброшенный край,
                И к земле лицом повернутся…
Хочется, ох, как хочется в это верить!

    2010 год. Г. Тында.