Второе дыхание

               

         В детстве я была не просто хилым, болезненным ребёнком, а хилым до прозрачности. Папа так и говорил: «До чего же ты прозрачна, дитя моё». Если на улице был сильный ветер, то меня гулять не пускали, потому что сдувало ветром в самом прямом смысле. Поликлиника, больница, белые халаты, бесконечные уколы пенициллина, огорчённо сосредоточенное качание головой, после каждого внимательного прослушивания и простукивания моей грудной клетки, красавицы Лидии Ивановны Журовой - заведующей детским отделением, пахнущей духами «Красная Москва» в смеси с хлоркой, обладательницы чарующего грудного голоса. Все проводимые надо мной экзекуции я терпела стоически только ради Лидии Ивановны. Никогда в её присутствии не плакала, мечтая вырасти такой же красавицей и так же здоровски пахнуть. Никого из экзекуторов, кроме Лидии Ивановны, к своему телу не подпускала и если кто другой пытался посягать, то орала и брыкалась, используя привилегированное положение сторожила, не собирающегося упускать маленькие радости встречи с прекрасным в столь омерзительном заведении. 
         По окончании смены Лидия Ивановна уходила домой, из отделения улетучивались её прелестный запах и мелодия божественного голоса, наступала гнетущая тишина и  тогда я, забившись под одеяло, беззвучно, горько и безутешно рыдала от пережитого за день и отложенного на завтра продолжения ужаса и боли. Измученная и выбившаяся из сил, боялась уснуть, потому что как только начинала проваливаться в сон - в палате тут же, откуда ни возьмись, появлялось огромное, во всю палату величиной, безобразное Чудище (страшнее, гораздо страшнее, чем чудище из сказки «Аленький цветочек» и совсем, совсем не доброе), которое пыталось меня задушить. Строгий, резкий голос Рентгенолога приказывал: «Дышите …, не дышите …, одевайтесь!». Я боролась с Чудищем, выполняла команды Рентгенолога и всегда без спросу и разрешения начинала дышать, потому что Рентгенолог никогда не говорил и никто почему-то не говорил, даже сопровождавшая на рентген старшая медсестра Раиса Матвеевна, когда же можно начинать дышать и я терпела сколько могла. Терзало желание  уточнить этот вопрос, но забывала сделать это вовремя, а когда опять тащили просвечивать лёгкие, то было уже поздно спрашивать, потому что никто ничего не хотел слушать и все только командовали. Эта пытка длилась несколько лет. Я научилась задерживать дыхание по команде Рентгенолога так надолго, что только оказавшись на улице теряла сознание. Раиса Матвеевна  безразлично тупо тащила меня «не ближний путь» по мартовской или ранней апрельской слякоти из корпуса в корпус, крепко ухватив за  рукав облезлого байкового халата, перевязанного поверху крест - накрест вместе с головой большой клетчатой шалью. Тапки промокают ещё когда меня тащат в одну сторону, а в обратную – в них хлюпает ледяная вода. Теряя сознание, повисала на рукаве и несколько секунд чувствовала, как холодная влага начинала пересчитывать мои косточки. Рентген был страшнее уколов. Я понимала, что если Раиса Матвеевна потеряет меня по рассеянности (все её называли человеком трудолюбивым, но рассеянным), выпустив из своих рук рукав моего халата, то я совсем замёрзну и умру навсегда. Каждый раз повторялась одна и та же история: оказывается, меня готовили к выписке, но после контрольного рентгена ночью поднималась температура до сорока и я снова боролась с Чудищем. Родителей впускали в отделение, папа громогласно грозил «разгромить это осиное гнездо», Лидия Ивановна с заплаканными, покрасневшими глазами снова делала мне уколы и не отходила от моей кровати сутками, потом меня заворачивали в огромную шубу и везли домой под роспись отца, «обязующегося всю ответственность взять на себя в случае чего». Лидия Ивановна навещала, её аромат без примеси хлорки вдохновлял мой организм на подвиги и я каким-то чудом, как говорили между собой взрослые, выздоравливала. Взрослые вообще очень странные существа, они почему-то считают, что дети не понимают их разговоров и действий, поэтому дети знают о них гораздо больше, чем они сами о себе.
         Пришло время идти учиться в школу. Портфель был вожделенно желанным и невыносимо тяжёлым одновременно, но я старалась изо всех сил, не позволяя маме носить его за меня, потому что сверстники смеялись. В метель мама наблюдала из окна, как я справляюсь. Меня сдувало, но не уносило из-за портфеля. Мама, как попало наспех одетая и вся на нервах, выскакивала следом, хватала на руки и несла вместе с портфелем до школы. Мама забывала взять санки. Помнит, что ей не удобно меня нести в зимней одежде, а как увидит, что меня по дороге ветром «болтает» вокруг портфеля, так и забудет. Училась я хорошо, но из-за болезни много пропускала. Учительница Мария Петровна, похожая повадками на эсэсовца, приходила со мной заниматься «на дому». В конце - концов мне всё это так надоело, что я стала думать сама: что же делать? С этим действительно надо было что-то делать, но никто не мог придумать что, хотя думали все, даже моя младшая сестрёнка начинала всерьёз об этом задумываться.
         В третьем классе, в октябре, хотя обычно беда приходила ближе к весне, я опять заболела двух сторонним воспалением лёгких, но папа запретил везти в больницу и лечили «на дому». Чудище переселилось в квартиру. В маленькой комнате с низким потолком ему было вовсе негде развернуться, оно навалилось на меня всей своей массой, я не выдержала и сдалась. Чудище вдруг перестало душить, подхватилось чёрной тучей, унося меня с собой ввысь в своих лохматых лапах. Мы летели долго - придолго, лавируя между звёздами. Чудище стало хихикать и не то насмешливо, не то добродушно подмигивать. Уверенное в своей окончательной победе надо мной, неожиданно зацепилось за одну из звёзд в небе, разжало лапы, и я камнем полетела вниз, закрыв глаза от безнадёжности. Разобьюсь, так разобьюсь о твердь земную, всё лучше, чем терпеть издевательства и насмешки Чудища. Расхрабрилась до того, что решила поспать. Лететь даже камнем было далековато, намного дальше - чем тащиться от старого, почерневшего, как флигель морга, деревянного рентгенологического корпуса больницы со скользким перекошенным крыльцом до нового кирпичного детского с широкой парадной лестницей.
         Проснулась и почувствовала, что очень хочу пить и есть. Грудной голос Лидии Ивановны сказал: «Кажется - кризис миновал, температура спала, началась испарина. Несите сухое бельё». Я не успела удивиться и определиться с местом пребывания, а мамин голос, всхлипывая, осипло произнёс: «Да, да, несу». Лечили «на дому», учили «на дому»,  и «дрожали» надо мной, как над самой драгоценной драгоценностью на свете и во мне стала зарождаться злость. Помню день, когда она во мне родилась. За окном мягко кружились крупные снежинки. Я любовалась, любовалась их танцем, а внутри под «ложечкой» что то раздувалось, раздувалось, булькнуло и взорвалось, и меня стала переполнять злость. Носить её в себе неприятно, выпускать на волю и того хуже - неприлично и тогда во мне начала зарождаться к ней ненависть. От борьбы ненависти со злостью, от антибиотиков и духов Лидии Ивановны, поправлялась на удивление быстро. Перечитав к тому времени практически всё, что имелось в квартире печатного, наткнулась на потрёпанную и не читанную мною брошюру о здоровом образе жизни. В этой поучительной книженции была статья о втором дыхании, открывающемся у спортсменов – пловцов на длинные марафонские дистанции. Стала думать - как же мне открыть своё второе дыхание. Первое ведь никуда не годилось и постоянно подводило. Зимой плавать в нашем городке было негде, а река и озеро наверное уже покрылись льдом. В проруби, где женщины полощут бельё, много не наплаваешь. Внимательно несколько раз перечитала статью. В ней говорилось, что каждый человек имеет «резервы» и второе дыхание способно открыться у каждого в различных «неординарных» условиях. В других статьях тоже приводились примеры «резервов» и закаливания, воспитания в себе воли к победе. Возможностей для самовоспитания в наших убогих условиях немного. Можно было бы повторить подвиг Зои Космодемьянской, но фашистов давно прогнали. Думала я, думала и придумала. 
         Без присмотра оставалась ежедневно не больше часа, максимум – два.  Мама «бегала» в магазин, строго настрого запрещая мне что-либо трогать в её отсутствие. Все соседи на работе и в школе, сестра в тот год пошла в первый класс.  Оставаясь дома одна, нагревала в алюминиевой кастрюле на керосинке воду, пока палец не сунешь, выливала в таз, ставила рядом табурет и валенки, опрометью выскакивала босиком на улицу, несколько метров по снегу - быстренько до сарая напротив порога и обратно в дом. Усаживалась на табурет, совала ноги в почти кипяток, затем в валенки, выливала в помойное ведро воду, прятала на место таз, вытирала тряпкой на полу капли, уничтожая следы преступления и - в постель, как ни в чём не бывало. Выходным было воскресенье. В воскресенье нигде не укроешься.  В моём детстве выходным был только один день в неделю и у взрослых, и у детей. По правде сказать, у детей вообще не бывает выходных, потому что взрослые их шпыняют чаще всего без всякого перерыва и особенно - по выходным и праздничным дням.
         Окрепнув, если это выражение могло иметь ко мне отношение, каждый день упорно каталась на лыжах. Недалеко от дома располагалась огороженная глухим забором территория «Заготзерно», называемая в народе «сенным». «Сенной» - большое, ровное поле у границы с лесом, с постройкой навеса для хранения прессованных тюков сена. Пролезала через дырку в заборе и целый месяц прокладывала по периметру забора лыжню. Летом мы часто играли на «сенном», собирали щавель и разные луговые цветы. Забор закрывал от ветра и от любопытных взоров. Не в переносном смысле – шаг за шагом, превозмогая боль в груди и сбивающееся дыхание, преодолевала десятки метров, сотни метров и даже может километр, точно не знаю. Три месяца тренировок на лыжах давали свой результат, на щеках появился румянец, в руках, ногах и теле появилась сила, дыхание перестало сбиваться, портфель не перетягивал и ветром не сдувало. Осилив четыре круга подряд, закрепляла несколько дней результат. Четыре круга оказались пределом возможностей.   
         Надо было торопиться. Солнце пригревало и лыжня покрывалась прозрачной хрупкой корочкой. Наметила я свой марафон на восьмое марта. После праздника с гостями и суетой до меня никому не будет дела. Днём без скандала улеглась спать после обеда, чем удивила родителей. Они вообще последнее время не могли на меня нарадоваться. Гости разошлись запоздно, мама гремела в кухне посудой, папа ей что-то рассказывал, сестра мирно спала. Наконец родители угомонились. Выждала для страховки час. Тихонечко оделась,  взяла лыжи с палками и мышкой выскользнула на ночную улицу. На «сенном» светили фонари, разбрасывая тени. Четыре круга пробежала легко, плетусь пятый, шестой – совсем трудно, седьмой – не выносимо трудно. Ноги, руки дрожат, боль разрывает грудь. Ноги, руки, всё тело  налились свинцом. Снег – кроваво красный. Почему снег стал как кровь? «Дышите …, не дышите …, одевайтесь!...».
         Если сделаю сейчас ещё хотя бы один шаг – умру. И не сделаю – тоже умру. Так может лучше сделать этот шаг и потом умереть? Выбора всё равно нет и потом - лучше ведь умереть стоя, чем жить на коленях. Медленно отрывается нога, медленно сгибается в колене, вторая ещё медленнее не выпрямляется, руки ничего не чувствуют. Жалко родителей, они будут плакать, а я – уродина и у меня нет второго дыхания… как же мне плохо. Наврали в книжке, не все имеют резервы, не у всех есть второе дыхание. Взрослые часто лгут, даже тогда, когда в этом нет необходимости. Вон – соседка Анна Ивановна, она вообще всегда врёт и всех обманывает, а ещё она ворует и продаёт то, что сторожит. Анна Ивановна работает в «Заготзерно» ночным сторожем, любит молодых мужчин, жёны которых периодически устраивают ей скандалы с потасовками. Мама, папа, простите меня! Меня найдут - когда растает снег. Дети придут сюда собирать первый щавель или первые цветы, а я в зимнем пальтишке, шапка съехала на бок, нос сопливый, в валенках с лыжами валяюсь тут. Кажется - нос уже не сопливый, а пересох - и то хорошо. Нет, всё равно плохо, никто не знает - куда я пропала. Надо было записку оставить, не догадалась. Эгоистка. Мне было себя так жалко, так жалко, но родителей - ещё жалче. Они же ни в чём не виноваты? Слабенький, через отсутствие силы толчок на руках лыжными палками и - на спине мгновенно вырастают крылья. Бегу. Нет не бегу, а лечу, лечу по белому, скупо искрящемуся снегу между длинными тенями фонарных столбов. Дышу, урр-ра-а-а, я дышу! Дышу ровно и ритмично. Второе дыхание открылось. Надо же - не наврали! У меня есть второе дыхание и оно открылось! Спокойно, не спугни. Может это совсем и не второе дыхание, а только так – понарошку. Круг восьмой, девятый, десятый, сбилась со счёта. Эти взрослые не знают, что открывается не только второе дыхание, но и вырастают крылья как у птицы. Сбавляю темп и, переполненная гордостью победы над собой, накатываю на дыру в заборе. Вот что значит - воля к победе! Перед крыльцом дома расстёгиваю крепление лыж. Руки не дрожат, ноги не дрожат. Смело, не крадучись вхожу в квартиру, громко щёлкаю выключателем - включаю в прихожей свет, раздеваюсь, выключаю свет и на ощупь пробираюсь в свою комнату, натыкаясь на дверные косяки. Счастливо улыбаясь, аккуратненько укладываюсь в постели на живот, чтобы крылья не помять. Тот, кто открыл своё второе дыхание уже никогда и ничего не убоится, даже противных лягушек брать в руки. Да, что там лягушки, когда и пиявки не страшны, и мальчишки - хулиганы не страшны и даже ужи. Неприятно конечно, но можно потерпеть. А Чудище? Нет никаких чудищ. Чудищ в сказках выдумали. Пусть только попробует сунуться ко мне ещё хоть разик, даже - хоть пол разика, так получит, так получит ...
         Сколько же кругов я пробежала? Хотя, какая разница, сколько захотела – столько и пробежала. Днём вертелась у зеркала, пыталась разглядеть на спине крылья. Ничего не увидела, наверное они складываются каким-то образом  внутрь тела. Их не видно, но их чувствуешь всю оставшуюся жизнь.