Исповедь

В ДЕТДОМЕ

Мне три года с небольшим. Я живу в доме малютки. К нам в детдом зачастила моя мама. Я, конечно, маму не помню, не имею понятия, что это такое. Но знаю, что все дети в группе, да и воспитательницы, хотят почему-то, чтобы мама услышала, приехала и непременно нас нашла. Так вот моя мама каждый день ходит к нам в группу. Меня усыновляют...

Я всё время молчу, так мне советует Нина Ивановна, наша воспитательница, - иначе мама не заберёт. Я слышу разговоры нянечек, что-то понимая, а что-то совсем не понимая. Понял, например, про Стёпку и Валерку. Они были в нашей группе. Их недавно тоже усыновили мама с папой. Нина Ивановна так и сказала, что родители стояли в очереди год, ждали, чтобы взять хороших…

А что в Стёпке и Валерке хорошего? Сидели они всегда в первом ряду, тянули руки, знали все стишки. И чуть что жаловались, если я их обижал. Мне, конечно, не нравились эти ябеды. Всегда чистенькие… всегда бежали выполнять, что просила Нина Ивановна.

Первый раз я увидел маму издали – ничего себе такая… только очень молодая, как девочка. Нина Ивановна лучше: полненькая, мягкая, как подушка. Нестрогая. Ласковая. Всё улыбается мне,  хвалит, что я добрый. А какой я добрый? Достаю семечки у неё из кармана, когда она сидит на детской скамеечке, и бросаю ей в разрез в халате на груди, а она смеётся: «Ааа, не балуй!»

Второй раз пришла моя мама с книжками за пазухой и говорит:
-  Нина Ивановна, можно я посижу у Вас на занятии? Посмотрю, как Сергей читает стишки или рассказывает что-то…
-  Можно, конечно, только он у нас новенький… Меньше полгода у нас. Ещё ничего не знает.
-  А откуда он прибыл?
-  Из больницы… животик болел… лечили…

Я, как всегда, сидел в последнем ряду на своём стульчике, вертелся и играл проводком со штепселем от радио. Дети рассказывали какой-то стишок, а потом поднимали вверх руки и показывали, как летит самолёт. Я тоже последним поднимал руки, играя штепселем и пытаясь его включить, но было высоковато…
Жаль, у меня нет ножничек, я бы этот провод чик-чик и – нет.

После занятия моя мама спрашивает:
-  Так что? Сергей не умеет говорить совсем?»
-  Что Вы? Всё он умеет. Только ещё стесняется. Дома заговорит – устанете слушать. Ходите к нему чаще – привыкнет…


На другой день мама пришла после обеда. Мы уже играли в песочнице с машинками. Машин не хватало. Дети отнимали их друг у друга и иногда хныкали. Мне, честно сказать, не очень хотелось стоять возле этой тёти-мамы. Но плакать  бесполезно – меня держат крепко на руках. Хотя иногда я порывался идти к детям, а больше к своей любимой большой машине. Колька буксовал ею в песке и ломал.

Мама показывала на птиц на ветках и рассказывала о них, потом читала мне стихи из детских книжек, объясняя, что изображено на картинках: «Это дядя Стёпа».
Дети бегали, кричали, играли…  Я не слушал и думал: «Лучше бы мама приходила на сон-час или во время занятия. А я бы с ней гулял. Вот было бы здорово!»

Когда мама угощала меня чем-то вкусненьким, я с удовольствием поедал. Мне казалось, что моя мама изучает меня. Она почему-то взялась за мои штаны и колготки и спросила, сидел ли я на горшке? Я кивнул головой.
Мама постоянно вытирала мне сопли своим маленьким белым платочком, а я через некоторое время снова наматывал их на рукав куртки.

Когда все побежали с прогулки в группу. Она взяла меня за руку, и я шёл с ней рядом, как большой. Все дети поднимались по лестнице в нашу раздевалку. Некоторые падали и шли на четвереньках по ступенькам. Я тоже бы сделал также, но как-то несолидно, ведь я, гордый, шёл с мамой сзади всех, а Нина Ивановна впереди.

Все стали снимать курточки и вешать в шкафчики. Мама помогала мне раздеться, хотя я к этому не привык. Все дети раздевались сами. Я же опускал руки, как тряпки, и ждал, когда мама расстегнёт все пуговицы. Я смеялся, так как мокрые колготки никак не хотели сниматься. Мама сказала: «Как бы ноги не оторвать…»
Я от смеху падал за скамейку. Отлично! – теперь мне не нужно самому работать.

Мама спросила с улыбкой:
-  Что это у тебя колготки задом наперёд?
Я молчал, а Нина Ивановна заметила:
-  Детки одеваются сами. Мы редко помогаем. Как одел, так и гулял.
-  Нина Ивановна, а Серёжа всё ещё писается?
-  Неет… Он баловался, когда все одевались на прогулку. Всегда последний приходит с горшка на занятия. Ездит на горшке по кафельному полу босым, без колготок. Играет… Вредничает… Пришлось надеть те колготки, которые остались. Это у нас Наташка писается, а потом не хочет надевать мокрые. Серёжка надел…, да к тому же, ещё и задом наперёд…

Нина Ивановна долго разговаривает о чём-то с моей мамой.
-  Что же Вы всё книжки носите? Дети их рвут. Приносите машины, краны, трактор, самосвалы…
-  Я была в детском магазине. Там почему-то нет машин… Удивилась даже. Если бы знала, что и они в дефиците, то привезла бы из другого города.
Нина Ивановна зовёт нашего дылду Кольку:
-  Коля вылей, пожалуйста, из горшочков!

Коля делает это охотно, и моя мама смотрит на него так по-доброму жалостливо, как смотрят на больного. Я сразу отметил этот взгляд. А Нина Ивановна тут же говорит:
-  Вот бы Вам кого взять, но его нельзя, к нему ездит папа... У него папа… добрый такой… в тюрьме сейчас, иногда приезжал.
Я не понимаю, что такое «тюрьма», но этого доброго папу как-то раз видел – он всех детей из нашей группы угощал конфетами…


Потом мама не приходила дня два-три-десять, не знаю сколько… Нина Ивановна говорила с нянечкой, что мать, наверно, отдумала брать меня. Не обнимает, не ласкает сильно, боится, что я привыкну, а сама передумает взять. А может, делает документы, бумаги какие-то… Дети, завидев на прогулке любую молодую высокую тётю, всегда кричали: «Вон Селёжкина мама идёт…» Я видел, что это не она, и ещё злее буксовал машинами.

Однажды с утра так сверкало яркое солнце в окне, что я подумал: «Наверно, сегодня…» И угадал. Мама пришла в группу с каким-то высоким мужчиной. Дядя, а это был мой папа, поставил большущий пакет на скамейку со сладостями для детей. Детишки расхватывали всё и ели. Нина Ивановна быстренько спрятала какой-то свёрток на шкаф, не показав нам. Она всегда так делала, мы знаем уже. Все мои друзья обступили маму и папу, прыгали, залезали в карманы, кричали «Улла! Селёжкин папа плиехал».
Наташка уже начала раскрывать папин зонтик...

Я старался оттолкнуть их, сражался из-за зонтика, кричал на них, жался к маме, я же её знал. Но когда такой крепкий, сильный папа посадил меня, как пушинку, на колено, и мама стала надевать на меня не мою, а другую новую одежду, чтобы забрать меня насовсем домой, я немного испугался.

Капюшон синей тёплой куртки был таким красивым, что Ленка всё время трогала его. Оля и Таня открывали замочки на курточке. Я радостно и хвастливо болтал ногами в новых брючках и сапожках, наклонял голову к папе. Был доволен, не задумываясь, что будет дальше. Очень интересно! Люблю всё новое. Мне всё время хотелось показать Наташке язык, да уж ладно… Жалко её…Она остаётся.

Нина Ивановна обнимала меня напоследок, сюсюкала, целовала, трепала за волосы и приговаривала:
-  Вот видишь, папа за тобой на самолёте прилетел, издалека… Он работал, потому и не приезжал. А теперь вы всегда будете вместе.

Мне долго махали вслед все наши девочки из песочницы. Их было много в группе, а мальчиков - лишь несколько. Я иногда оглядывался, понимал, что я – счастливчик! У меня есть такие красивые папа и мама! А у них нет… Мне повезло!

Я - ДОМА

Мы сели на автобус и через некоторое время уже были у незнакомого дома, поднялись по такой же лестнице, как и в нашем детдоме, на третий этаж. Папа, конечно же, нёс меня на руках. Несколько прыжков… и вмиг мы оказались в какой-то квартире...

Вот сейчас вы поймёте, что я ещё очень глупенький… Кто-то раздевал меня, кто-то разрезал огромный арбуз в большой комнате. А я побежал в маленькую комнату, затем на кухню, вижу – нет ни Кольки, ни Тоньки, ни Ленки, ни Наташки с мокрыми колготками, нет и Нины Ивановны, как будто они могли каким-то чудом появиться в одной из комнат.

Не было нигде и горшков, куда я мог пописать. Кто-то достал новый красивый горшок. Красный в белый горошек. Мне вдруг стало ничего не нужно: слёзы пеленой застилали глаза, ручьями стекали вниз по лицу.

Я бросился к входной двери, уцепился за дверную ручку и кричал-кричал, орал во всё горло. Кто мог знать, кого я звал: ни маму, ни папу. Я вдруг понял – кого я потерял? Здесь нет никого из маленьких детей. Всё незнакомое. Я один… Все пока что чужие. Нужны вы мне? Не трогайте меня! Не надо ни арбуза, ни винограда!

Все тёти и дяди прыгали перед глазами, кто-то брал меня на руки, кто-то пел, угощали, чем могли. Кое-как уняли мой рёв, кто арбузом: «Серёженька, посмотри, какой большой и красный! А семечки – чёрные, крупные, видишь?», кто виноградом (по ягодке в рот), кто обещаниями, что завтра пойдём к Нине Ивановне, к детям в гости.

Всё вкусненькое мне очень понравилось, но было так солоно во рту наполовину со слезами, что не отвлекало от большого горя… Радость с горем одновременно, пополам. Ведь там я мог играть с детьми целый день. Никто меня не обижал.
Куда дети, туда и я, хоть дерись, хоть плачь – надоест самому плакать  – перестанешь.

Кто-то включил большой ящик-телевизор (я ещё никогда не видел такого). И опять я заплакал ещё громче. Пришлось выключить. После ужина папа велел маме уложить меня спать в детской комнате. Детской кроватки в комнате не было вообще. Мама лежала рядом, обнимала меня, гладила по щекам, волосам и рукам.

Она пела колыбельные, рассказывала мне что-то, утешала, читала в темноте детские стишки. Сколько мама знала всего!!! Я вообще не мог заснуть почти всю ночь. Там я спал всегда один, а тут рядом впервые мама. Да ещё поёт и рассказывает. А мне это интересно… Я ничего похожего раньше не слышал.
Откуда маме знать, что я самый «пьёхой» в группе: все знают стихи, а до меня, как до «жилафа», доходят они. Наташка всегда говорила мне «дулак», а сама тоже не знала до конца ни одного стишка. Вот Стёпка с Валеркой знали.

Маму сменил папа. Я всё равно не спал. Не мог же я сказать: «Иди на другую кровать! Я привык в детдоме спать один». А вдруг я его совсем потеряю. Утром проснусь, а это был сон. Никого. Глядел во все глаза в темноту, боясь пропустить, что вот-вот зайдёт Нина Ивановна. А она всегда говорила, что я не люблю спать и кушать… а только гулять и играть с машинками.


Осеннее утро было таким же солнечным. Я спал, сколько хотел, никто меня не тревожил. Наконец, когда я проснулся, то увидёл тётю Ларису. Сестру мамы я знал – она иногда приходила с моей мамой в детдом. Разговорчивая, она всегда ласкала меня. Все приветствовали меня с радостью. Папа начал сразу же играть со мной.
 
Позавтракали. Я ел арбуз и виноград. Это моя любимая еда теперь. Мне уступают во всём, спрашивают, что хочу. Такого внимания я никогда не получал. Все хвалят: «Какой красивый мальчик! Ой, какие большие, голубые глаза!» Так меня ещё никто не хвалил, не трепал за щёки. Чуть позже все стали куда-то собираться. Гулять я всегда хочу… Я взял с собой подаренного тётей Ларисой медвежонка.

Мы идём с мамой и папой на вокзал. Я пока не знаю, что такое вокзал и тем более поезд. Мама объясняет. Когда мы зашли в большое здание, я увидел много-много людей, что снова закричал от страха и бросился к маме на руки. «На ючки» и «не хасю» - самые любимые мною слова на это время. Мама осталась со мной на воздухе, пока папа покупал билеты на поезд-дачник. Мы разглядывали поезда, вагоны, колёса, тормоза. Такие большие колёса я ещё никогда не видел.
В поезде я сидел у окошечка, ехать мне понравилось.

Я очень легко назвал маму мамой, а папу папой ещё в детдоме. Я же их всегда ждал. Тем более что мы называли и Нину Ивановну, и других нянечек, мамой, когда плакали, а те нас ласкали.
Но что бы я ни говорил потом, они не очень понимали меня. Я показывал на пролетающие мимо дома, кричал так громко, как будто боялся, что меня не услышат. Ведь Наташка, Тонька и Ленка кричали ещё громче меня.

У БАБУШКИ

У бабушки в своём доме мне очень понравилось. Я увидел красивого чёрного кота, но мы с ним оба боимся друг друга. Знакомство скоро состоится.               
Я капризничаю, и мне это всё больше нравится. Что хочу, то и требую. Я же один. Нет детей, которые смелее или отнимут. За столом меня спрашивают: «Что хочешь?» А я ничего не хочу. Только арбуз и виноград. Но на виду они не лежит. Бабушка часто гладит меня по голове и говорит: «Ну, захочешь, так скажешь».

Бабушка топит русскую печку, а это так интересно. Я подаю ей поленья. Гляжу долго на огонь. Дрова потрескивают… Так жарко!  Бабуля наливает воду в чугуны, потом чистит картошку на суп. Я помогаю тем, что съедаю свежую морковку. Мне не разрешают стоять очень близко к огню. А я так хочу потрогать «исклу».

Самое главное, что здесь полно всяких игрушек – глаза разбегаются. Я играю ими прямо на кровати. Мама боится меня простудить, так как у меня всё время текут сопли. Ещё и в группе я ходил с насморком. После обеда, который я почти не ел, все уговаривают меня поспать, тем более, что я плохо спал эту ночь. Но я говорю «не хасю» и убегаю к игрушкам. В детдоме все бегут в кроватки, и ты за ними. А тут: сами не спят, а меня укладывают. Я начинаю верещать, как только меня пытаются раздеть.

Наконец, все уходят из детской комнаты, а я продолжаю играть машинками. Наклоняюсь над игрушками и думаю: неужели это всё моё? Вот бы посмотрели девочки из нашей группы? Столько игрушек приготовлено мне одному! И никто не отнимет.

Когда я проснулся, то увидел улыбающихся маму и папу. Мама рассказала, что я так и заснул в одежде, сгорбившись над игрушками и обнимая их, то есть почти на корточках. Потом папа ушёл куда-то, а мы с бабушкой кормили кур во дворе. И мне это очень понравилось. С бабушкой я стал много и громко смеяться и говорить. (Голос у меня звонкий, так что все пугались, оборачивались тогда в поезде, когда я кричал.)

Бабушка понимает меня сразу. У неё было много маленьких внуков – это их игрушками я играл. Наташка тоже есть – летом приедет. Бабушка объясняет мне, что завтра мы уедем с мамой уже на своё постоянное место. Там будет у меня своя детская кроватка.

Я играю с красивым котом, он уже позволяет мне его гладить и изгибает спинку, встречая мокрым носом мою ладошку. Я побаиваюсь, что он меня укусит. Бабушка смеётся: «Не бойся! Кошки не кусаются».
Мама складывает вещи в сумки и разговаривает с бабушкой. Они часто говорят «там», секретничают...

Бабушка, это мамина мама, говорит:
-  Ой, как вы хлебнёте горя… Вот уже и режим весь нарушен. И ест плохо. И спать не ложится вовремя. И делает всё наоборот, наперекор. Придётся говорить: «Не ешь, не ешь!» - тогда всё съест. Подвижный – не посидит на одном месте. Не слушается совсем. А ты и сама больная. После операции… Думаешь ребёнок вылечит?

-  Там было другое дело, привычка. Надо, чтобы полюбил нас. А к нам когда ещё привыкнет, мама?               

(Я вздрагиваю, когда слышу это слово – здесь же нет другой мамы, кроме моей).

-  Так, когда привыкнет к слабине, уже будет поздно приучать.
Он же секунды не посидит. Хватает горячие сковороды и кастрюли.
За ним глаз да глаз надо... Всё - "я тама и тун(вертун)".
Книжки рвёт или рисует на них. Развивайте его!

-  Я бы стала уже сейчас приучать, но так боюсь его слёз. Как плакал у Лариски… Жалко было… Я и сама боюсь его. Буду стараться, чтобы полюбил.

-  Без слёз ребёнка не выводить… Все жалеют, но приучают к порядку. Понравится, так будет стоять на своём всё больше и больше. Им только волю дай. Возьмут две.
Мои дети были хорошими – загляденье. Жалели, помогали, учились на пятёрки.
Ты дома сразу прутик на видное место, за иконку, как у меня, помести. Дети сразу запоминают и потом слушаются. Ребёнка родить - на грош ума не надо, а вот воспитать… Ты постепенно подкручивай гайки.

Они думают, что я не знаю, что такое гайки - сколько я их пооткручивал в детдоме на трубах в туалете. Когда долго лежал в кроватке, и никто не брал на руки, делал из пальцев такие кресты. На ногах тоже умею крутить по-всякому пальчиками.
Я тут же стал показывать мои фокусы маме. Я и в детдоме всем показывал…

При появлении папы все разговоры затихают. Папа умывается с дороги и сразу же сажает меня на колени. Как люблю я эти минуты. Руки у него такие большие, горячие, ласковые. Он кормит меня с ложечки, а я и рад. Сначала я выхватывал ложку, а потом понравилось. Уже не говорю: "Я тама (сама)". Приятно, когда мне вливают в рот, а я пока под столом кота трогаю, глажу или кормлю тихонько.

За обедом я узнаю, что мы едем завтра до Москвы, а потом ещё двое суток на юг. Все эти слова я не понимаю, но нравится только слово «поезд».

Папа всё время исправляет меня, когда я говорю «сдевава, сказава»:
-  Ты же мужчина. А мужчины должны говорить «сам сделал, сказал». Вон мама с бабушкой говорят «сама сделала, сказала». Им можно. Они -женщины.
А я говорю, как все девочки из нашей группы и Нина Ивановна.

Я люблю, когда папа берёт меня с пола на руки, и я становлюсь высоким, тут же тянусь к выключателю и им – щёлк-щёлк. А если папа отойдёт в сторону, чтобы я не щёлкал, тогда толкаю абажур или дверь. Руки у меня всегда ищут игрушки. Чем бы таким покрутить? – в общем, «...тун» (вертун-крутун-шалун).


Я просыпаюсь от того, что мама с папой ссорятся за переборкой в другой комнате. Прислушиваюсь… Папа ругает маму:
-  Зачем ты наложила такие большие сумки? Мы же будем таскаться по вокзалам… и поездам трое суток. С собой бери минимум. Как я потащу их и Серёжку. Можно только одну сумку потяжелее - мне и одну полегче – тебе. И всё!

-  Еда на троих на трое суток – уже сумка. Термос с чаем. Детские книжки и сказки на пластинках ты сам покупал. Игрушки и ночной горшок – ещё место.

-  Горшок не надо! Я его буду в туалет носить – не проблема. Игрушек – одну, какую захочет. На месте купим. Еды немного. В Москве поедим где-нибудь.

-  В туалет ходить только грязь собирать. Вдруг он не сможет там без привычки.

-  Ты понимаешь, что мы садимся на проходящий поезд, и будут ли там места?…может, в общем вагоне до Москвы. Да и в Москве взять билеты будет трудно.

-  Ну, хорошо! Укладывай сам!

Я выбегаю к ним из своей комнаты с двумя самыми большими машинами – вот эти две я беру с собой. Все в шоке. А бабушка смеётся. "Завтла" я подкладывал маме разные мягкие игрушки взять с собой, а теперь, ясное дело, папа их выложит.

За столом бабушка говорит:
-  Оставайся, Серёжа, со мной. Мне будет повеселее. Перезимуешь зиму здесь, а летом тебя заберут. Будем печь топить, с котом играть. А сказок я тебе полно расскажу.
-  Не хасю. Хасю… поезд.

В ДОРОГЕ

Из дому мы вышли, когда стало совсем темно. Папа нёс меня на руках долго-долго "один …метр", изредка помогала мама, или я сам шёл «ножкой».
В вокзале мало людей. Билетов нет. Папа купил билеты, держа меня на руках. Из-за меня, из-за ребёнка, нашли кое-как места. Долго ждали запроса. Мы пришли заранее. До одиннадцати часов время тянулось очень медленно.

Когда пришёл поезд, все бежали вдоль вагонов. Наш вагон был где-то в поле, пришлось бежать по рельсам. Подножка высоко. Двери не сразу открылись. Сонная тётя в дверях . Всем надо сесть за две минуты. Если бы не папа, нам с мамой и не залезть.
В вагоне столько матрацев и людей – все уже спят…

Я сразу стал проситься в туалет, (хорошо что он за стенкой), а потом кушать и пить… Думаете, я буду спать в поезде? Не дождётесь. Я боюсь всё пропустить. Собираю всю пыль на окне своим носом, роняю занавески, которые почему-то всегда падают. Вожу машинками по стеклу. Смотрю в темноту. Спать совсем не хочу. Как хорошо, что впервые вижу это чудо! Поезд качается, и колёса гремят: «чух-чух-чух, чух-чух-чух». А за стеклом мелькают огоньки, столбы и дома. Я счастлив!!! Вот так ехать бы всё время…

Меня силой кладут под одеяло, мама обнимает меня, гладит и тихонько шепчет мне песенку. Почему-то они все говорят шёпотом, а я - сразу громко. Я прошусь снова в туалет, потом пить, потом начинаю ныть. Как вырываюсь, так сажусь к стеклу снова. Положат, я начинаю орать.

Так продолжалось очень долго. Пока какая-то старушка не заглянула к нам и не сказала так отчётливо:
-  Родителей надо пороть, одного ребёнка высерут, (она так и сказала плохое слово) а справиться не могут. Никакого покоя нет людям…

Тогда папа резко встал, приподнял меня вверх, тряхнул хорошенько и как швырнёт на полку к стенке за мамой со словами:
-  Ты будешь спать или нет? Сейчас выкину из поезда!

Мне совсем не было «бо-бо». Меня и сильнее шлёпали… там… Папа, который так ласкал меня, любил и вдруг… Это было так внезапно, что я испугался, выпучил глаза от удивления, сразу замолк и тут же заснул.

Не буду рассказывать, как я мучил родителей в дороге. Они меня не слушались… Москвы я не видел совсем. Метро понравилось, и хотя там тоже полно народу, но я не орал, так как интересно ехать на лесенке-эскалаторе. А вот как заходили в вокзал и видели «мого-мого» людей, так сразу в крик. Ехать долго мне понравилось. Днём я часто спал, укачивало, а вечером опять не засыпал. Больше всего понравился лимонад – «ням-ням».

РАДОСТЬ

Наконец-то, мы добрались до конечного пункта. С этого момента наступила новая жизнь. В нашей квартире только одна комната, коридор и кухня. Так мало места… Моя детская кроватка стоит напротив дивана. А рядом, что бы вы думали? Угадайте! – маленький велосипед, самый настоящий,… трёхколёсный!!!  Наташке такой и во сне не приснится.

Так вот про какой подарок-сюрприз говорил папа в дороге. Зря вы мне показали этот сюрприз. Теперь я не смогу ни есть, ни спать окончательно. И вам не дам. Сделал пробную ездку из комнаты на кухню. В восторге!!! Сияю, как солнышко.
Захлёбываюсь непонятными словами. Все машинки и игрушки забросил.
Стали обедать, а я не слезаю с велосипеда, так и ем, сидя на нём, вместо стула.

Наступила первая ночь на новом месте. А я всё катаюсь. Наверно, я и спать буду на велосипеде. Меня начинают убеждать, что нужно спать, отвлекать машинкой, а я сразу уезжаю на кухню. Я привык там, в саду, уходить с горшка последним. Идти только, когда все уже легли. Пока не сделают мне «шлёп-шлёп» в туалетной комнате.

Мама и папа так устали в дороге, что не хотят даже уговаривать, а шепчутся тихонько… Я же подъезжаю и бужу их. Думаю, они притворяются. Мы всегда притворялись, когда заходила Нина Ивановна.
Вдруг мама вскакивает и говорит:
-  Нет, я так не усну, когда скрипят колёса и половицы. Серёжа, папе завтра рано на работу, пожалей нас, ради Бога!

Она выпроваживает меня с велосипедом на кухню и, закрывая за собой дверь, говорит:
- Катайся на кухне сколько хочешь, а сюда ни ногой! Не мешай нам спать. Накатаешься, скажешь.

Одному мне сразу же надоело кататься, но я долго-долго тянул время, скрипел половицами, а потом подошёл к маме со словом «накатавась», и она, переодев меня в пижамку, посадила на горшочек, а потом положила в кроватку. А из кроватки я ещё не умел перелезать. И сразу заснул.

Утром я проснулся чуть свет из-за велосипеда и, стоя в кроватке, сказал «Бодо уто! Мама и папа!», что означало – «Доброе утро!». Это меня бабушка научила так приветствовать всех утром. Долго искал глазами велосипед. Нигде нет.
А вижу-вижу. Вон он стоит уже на шкафу под тряпкой. Я всё вижу… Пока не отдадут или не сделают «бо-бо», буду верещать, вредничать.

Он теперь будет моим наказанием. Хорошо веду себя – катайся! Плохо – не получишь. Не слезаешь с него, как бы ни просили, завтра не получишь его на весь день.

Утром папа ушёл на работу, а мы с мамой пошли на рынок. Мне на рынке очень понравилось. Мы купили всяких-разных фруктов. Полюбовались на курочек, кошек, собак – их я боюсь. И пошли домой. Идти три квартала по жаре. А я всё прошусь «на ючки». Солнце слепит в глаза.

Мама пронесёт меня вперёд, поставит, а потом приносит сумку ко мне. Я балуюсь – бегу к ней назад. Тогда она стала уносить вперёд сумку, сумка назад не прибежит. А потом меня на руках. Так мы с прибаутками и добрались до дому.
Я очень люблю плескаться в ванне, не вылезаю, играю с различными водоплавающими игрушками. Не вытащишь меня, только со слезами.

МАЛЕНЬКИЕ ШАЛОСТИ

По дороге на рынок мы обычно бежим вприпрыжку, и мама поёт мне в такт: «Уронили Мишку на пол, оторвали Мишке лапу…Рая, Машенька и Женька. Мойте руки хорошенько! Не жалейте мыла. Я вам стол накрыла. Всем расставила…» Я перебиваю её, показывая на дом или ещё куда, так как стихи я терпеть не могу.

Дома я катаюсь на велике, если разрешают, а мама в это время ставит на проигрыватель пластинку со сказками. Как только она уходит к кастрюлькам на кухню, так я снимаю иголку. Мама снова включит. Сказки они с папой уже знают. А я не знаю и знать не хочу.

Когда мы гуляем в парках или во дворе, они чуть что и начинают: «Жили были козёл да баран. Жили они дружно. Сена клок и тот пополам…» А я отвлекаю их, бегу к детям или на горку. Ваши сказки уже из ушей лезут.

Мы с мамой ждём папу с работы вечером, как самую большую радость. Приходит папа поздно. Он тоже большой ребёнок. Всегда шутит и сразу же берёт меня на колени, так может держать меня часами, поставив градусник. У меня температура каждый вечер 37, 5 градусов.

Не понимает он, что для меня – сидеть в бездействии на коленях – это плен. И температура сразу - прыг вверх. Я всё время с тоской поглядываю на велик и начинаю щипать папины пальцы - «щип-щип». Но не совсем «бо-бо», а так, чтобы понял. Но и его побаиваюсь…

Вдруг мама зовёт нас на кухню. А папа сразу говорит, как в сказке про Емелю:
-  Ой, да вы-то на что? У старшего брата – жена, у младшего жена… Ой, надо с печки слезать, одеваться, обуваться… Ой, делать нечего, придётся идти.

Вот так он всегда шутит, обхохочешься. Но все дела по дому на маме. Потом она даже скажет папе: «Ну, спусти ты его с рук! Помоги мне хоть в чём-нибудь! А если бы у тебя было пятеро по лавкам. Всех бы на руках держал».


На другой день папа схватился за градусник, а его нет. Он сразу на маму – она всегда виновата во всём – куда-то дела. Из-за меня все ссоры. Градусник найдут потом позже в шкафу под бельём. А папа купит новый градусник. И поведёт меня к врачу.

Мы вечерами сидим дома. В гости не ходим, и к нам никто. Папа не курит, не пьёт. А я уже полюбил мультики. Люблю рисовать. Изрисовал все фотографии в альбомах, потому что родители меня не слушаются.

Та же история, как с градусником, повторилась и с пластинками. Однажды, когда мама была на кухне, я быстрее закатил «Емелю» вдоль стенки за шкаф, да так ловко, что в самый угол, где темно. Пускай там полежит - всё равно Емеля-лодырь ничего не делает. И вообще все сказки про лодырей: "По щучьему веленью" - тоже сам ничего не делает. Всё само приходит. "Жили были старик со старухой" то же самое... Пластинки найдутся, когда будем переезжать на другую квартиру. Все шишки-банки сразу на маму, наверно, разбила и выбросила в мусоропровод.

Я уже давно умею перелезать из кроватки – папа научил. Самые лучшие минуты, когда я сам перелезаю на горшок и ложусь между мамой и папой. Раздвигаю их, обнимаю то одного, то другого. Не даю им спать. И папа встаёт, так как ему рано на работу. А я так и сплю с мамой дальше. Я очень люблю маму и папу, но знали бы они, как я ненавижу все эти: тапочки, пижамки, «не пачкай ручки», «не роняй», «не кроши».

Моя мама хорошо готовит еду, шьёт и вяжет. И как только она запрещает мне что-либо делать, например, кататься на велике, так я насыпаю ей в швейную или вязальную машины земли из цветочных горшков. Вот тебе за непослушание. В угол я её поставить не могу. Папе специально жалуюсь на маму, чтобы они поссорились.

Мы каждый год ездим в отпуск к морю или к бабушкам.
Мне наняли логопеда, так как я плохо говорю. Логопед говорит, что я очень неусидчивый. Так это и дураку понятно. Я привык бегать с детишками.

Мне ничего не стоит всё время обнимать моих родителей, целовать, говорить, что я их люблю, но потом прошептать на ушко: «Только не отправляйте меня в школу. Я не хочу учиться». Велик уже стал маловат. Да и одна из педалей отваливается. Когда мне не давали кататься на нём, и велик не убирался на шкаф, я тихонечко откручивал гайки, а те терялись… Так же и с машинками – все стоят поломаны.

В шесть лет я уже знал все буквы и собирал кубики из букв в отдельные слова. Научился счёту, не помню до скольки… Деньги я не люблю. Меня спрашивают, кем я буду. Я хочу стать трактористом или шофёром и жить в деревне.

Вот наконец и наступило время, когда мне исполнилось семь лет. Первого сентября я иду в школу. Мне купили ранец и все принадлежности для школы.

Очень скоро все эти «пеналы» поломаю, потеряю… Книжки изрисую, порву… Страницы вырву. И буду бегать, наконец-то, до «покраснения» с такими же, как я, мальчиками по этажам… А пока примеряю новый школьный костюм… Я его уже заранее ненавижу. Красивая одежда меня сковывает – нельзя бегать и пачкать.

В НАЧАЛЬНОЙ ШКОЛЕ

Вот теперь, когда я повзрослел, могу поговорить и о серьёзном: о моих родителях. У меня очень умные мама и папа. Они смотрят телевизор и знают всех-всех по фамилиям. Мама ещё знает все песни, что поют по телеку, и поёт под гитару. А стихов, они оба, знают полно. Папа знает всего Тёркина.
Папа играет на аккордеоне. Папа ещё и спортсмен, играет в полевой теннис, волейбол, баскетбол. Смотрит все матчи, особенно Зенит, ЦСКА. Мама, наоборот, не хочет и слышать о спорте. Часто они танцуют под музыку вдвоём, а я прыгаю вокруг них, и папа берёт меня на руки. Так мы танцуем втроём. Я люблю висеть на обоих. Радости – полные штаны…

Мои родители - переводчики. У папы словарь всегда на полу возле дивана. Знамо дело, его нельзя трогать. Когда им надо поговорить, чтобы я не знал о чём, они как начнут по-немецки шпарить. А мне это не нравится, и я дразню их: «бала-бала-бала, бла-бла-бла…»

Когда я пошёл в школу, мама тоже стала работать в школе, чтобы я был под боком. Только мама учит немецкому языку в старших классах. А раньше она вела курсы по подготовке в институты вечером. Папа сидел в это время со мной. Мама устроила меня в первый класс к самой хорошей учительнице в школе - Татьяне Николаевне.

Первого сентября папа понёс меня, нарядного, на руках вниз по лестнице с четвёртого этажа. Оба смеёмся. Мама - сзади с ранцем и цветами. Долго фотографируемся. Мне в школе понравилось. Оценки ставить не будут – я рад этому. Разные предметы. Интересно, что я немало знаю и мне пока что легко учиться.

На второй день маме не надо было идти в школу, и папа провожал меня один. Он взял снова меня на руки и прыжками вниз. Внизу мы опомнились, что не взяли ранец и стали кричать маме про ранец. Она смотрела на нас из окна. Вот, горе-ученики! Мама принесла нам ранец. Чем дальше, тем больше мне не нравилось учиться.

Со второй половины полугодия стали ставить оценки. И пошло-поехало…
Русский не стал любить. Арифметику тоже. Петь я не умею. Но и физкультуру не люблю.
Все делают одно, а я совсем другое. «Цвайка» по физре…Цвайка – мамино слово.
Труд то же самое… Коробочку склеить лень. Домой задание не запишу. Цвайка по труду.
Татьяна Николаевна ругает меня и говорит: «Ремень по тебе плачет, Сергей!
Что…? Некому тебя пороть? А жаль…»

В начальной школе я ещё учился средне. Но родители помучились со мной…
Я умудрялся сделать в одном слове по три ошибки, например: «клосна» работа (классная), «доможня» (домашняя), спарцмэн (спортсмен), савецки (советский) и др.
Мне учительница говорила, что я «патологически» безграмотный. Я спросил дома маму. Она задумалась, не сказала, что означает «патологически», погладила меня по волосам и сказала: «Ничего, сынок, всё одолеем, научимся всему».

Надо выучить стих «Белая берёза» Есенина, тоже Сергея, как я.
Я учу-учу и брошу – не могу… Мама говорит: «Давай вместе!» Учим уже втроём. Все знают, кроме меня. Тогда мама говорит: «Ложись спать – утро вечера мудренее. Завтра сам стих на ум придёт». И точно: утром идём в школу, и я по дороге рассказываю стих.
В школе всех спрашивают, а меня - последним. Я спотыкаюсь на одном слове, и меня сажают без оценки. Дома все удивляются: ты же знал…

Меня больше всего мучили задачки: я отнимал от паровозов людей, не понимал, зачем надо делить или умножать – легче всё отдать.
А вот с батарейками и проводками возился часами, когда лампочка загоралась, звал всех в свою комнату. (Мы уже жили в другой квартире)
Папа гладил меня по голове и говорил: «Ты – наш Кулибин!» Я не знал, кто такой «Кулибин», но понимал – хороший человек!

Перед восьмым марта мы готовили литмонтаж. Всем дали по листочку выучить слова. Мама меня проверила - я всё выучил. Когда стали репетировать, я споткнулся и наврал, что потерял листочек. Аня Петрова вызвалась продекламировать эти же слова. Она запомнила их на репетиции и без листочка. На женский день мама с цветами пошла со мной в школу. Она зашла поздравить Татьяну Николаевну с праздником, смотрит – а меня нет. Мои слова читает какая-то другая девочка.

Я бегал на перемене, споткнулся «на ровном месте», упал и разбил себе нос. Кровь хлынула из носа, и я лежал у медсестры на кушетке, пока шёл концерт.
… Потом я слышал, как Татьяна Николаевна долго разговаривала с мамой.
Мама оправдывалась:

-   Нечего сказать - он у нас безвольный.

-   Не безвольный, а своевольный. Упрямый. Вот он хочет и будет так делать.
    А волю надо ломать!

По дороге домой мама плакала навзрыд, а я не понимал, почему…

-  Не плачь, заживёт мой нос, похожу два дня с повязкой, как раненый солдат, и заживёт, как на собаке. Уже не больно, - успокаивал я маму и гладил её руку.  Вот такая у нас с мамой любовь.
 
УЧУСЬ на АВТОСЛЕСАРЯ

После восьмого класса школа «выпихнула» меня, и пришлось идти учиться на автослесаря. А я больше никуда не хотел.
В училище я прошёл «хорошую» школу жизни: научился курить, пить и валять дурака. Мои родители всё время прививали мне иммунитет к дурному, но так и не смогли. Им я говорил, что никогда не буду курить, пить, а как попал в такую среду, то не смог противостоять. И потом только обещал исправиться.

Предки заплатили за меня большие деньги, чтобы я ходил на курсы для поступления в любой захудалый институтишко, а я сбегал с занятий. Сначала пропускал, а потом и вовсе забросил. Три близлежайших высотных дома стали моим пристанищем, моим институтом. Я знал всех ребят и девочек из любого подъезда, бегал на тарзанку, обманывал родителей ещё в школе, что курил.

Мне больше всего нравилось пиво и водка. Я научился бесшумно открывать двери, проходил на кухню, быстренько смолачивал приготовленную мамой жареную картошку или макароны с фаршем (которые я, кстати, с детства очень любил) и также тихо смывался. Иногда мама вставала перед дверью со словами: «Ни за что не отпущу!»

Сначала я убеждал её, что так люблю свободу, я же - вольный ветер. Мама говорила, что свобода - драматична сама по себе. Она не даёт счастья. Человек всегда зависим.
Потом как-то раз взял топорик, которым мама отбивала мясо, и порвал дерматин на дверях со словами: «Если не отпустишь, стукну и по телевизору. Меня ждут ребята…» Я уже вырос здоровенный лоб, и мама не справилась бы со мной. Вечером прорабатывал меня и папа, но с меня, как с гуся вода.

В училище мы плохо вели себя на уроках. Учителям ставили условия: «Если будут хорошие оценки, то будем вести себя «нормально».

Мастера-мужики, конечно, заставляли нас методом подзатыльника и оплаты за «хороший» труд разбирать и собирать старые автомашины на части и промывать их в бензине. За это нам платили, но я ни разу не отдал деньги предкам или хотя бы купил килограмм пряников. Я просто всегда врал и хитрил.

Хорошо, что в училище давали аттестаты о получении школьного образования.
Я закончил училище всего с одной или двумя четвёрками за одиннадцатилетку, а остальные были пятёрки, конечно, липовые. Правда, дома я кичился перед всеми, что закончил лучше и мамы, и папы. В армию я пошёл в срок, как положено. Я сам хотел.

Я СЛУЖУ в АРМИИ

До принятия присяги нас мучили упражнениями «на четвереньках», сгоняли с нас семь потов. Доставалось…
Никакой дедовщины не было и потом, попробовал бы меня кто стукнуть? Но я тоже никого не обижал – и меня любили друзья. Их было полно. За дружбу я мог продать родную мать.

После принятия присяги, (а на ней были и предки, и мамина сестра – тётя Лариса) я попал в хорошее место. Присягу принимали в Купавне, а служил я в Кремлёвском полку. Попал туда за высокий рост и стройную фигуру. Да и на лицо был не дурён. Никто меня не обижал. Здоровье у меня было отменным. Дома я только два раза попадал в больницу: с отитом (уши) и свинкой. А потом даже гриппа не было ни разу. Зубы – загляденье, белые, крепкие, мог грызть орехи.

Во-первых, мне, как Кулибину, как технарю, пригодилось кое-что из моих навыков.
Во-вторых, мама, чтобы научить каллиграфии в своё время, сажала меня на колени и, зажав мою руку, выводила своей и моей рукой по буквам. Я и в школе хорошо печатал и рисовал. Позже девочкам оформлял все их любовные альбомчики.
Тем более что в армии оформлять стенды, стенгазеты – это сидеть в канцелярии, в тепле.

В-третьих, у моих предков был, хоть и старенький, немодерновый, но всё ж компьютер. Я просто играл в эти сначала простенькие карты, а потом вёл бои из-за угла в разных играх.
(Но он меня особо не удерживал дома – я рвался в коллектив, в «колхоз».)
Пальцы у меня ловкие, методом тыка, я смело включал и выключал всё, что хотел.
В армии тогда ещё не было ни у кого особых навыков, да и компьютеры были не ахти какие…

Но я этим пользовался. Однажды произошёл такой случай. Мои предки приехали проведать меня и папа говорит:

-   У вас сейчас смотр строевой подготовки, говорят..., какое-то начальство приезжает..., достаётся тебе, наверно, гоняют?
-   Неет, я сижу по большей части в шкафу, там и засну иногда. Хорошо, что вы меня не научили храпеть. Мама, ты же говорила, что я сплю бесшумно.

-   Как? В шкафу? И тебе не стыдно? Не позорь нас!
Родители были в шоке. Тут я понял, что зря сболтнул, похвастал им об этом.

-   А так… старлей говорит, что от меня в строю никакого толку, рассмешить всех - могу, дисциплину подрывать – могу, а вот шагать в ногу – не сумею. Лучше будет, если я отсижусь, не буду высовываться, пока не пройдёт проверка. Да ладно вы… не парьтесь…, всё будет ОК.



ПОСЛЕ  АРМИИ

Отслужив положенный срок в армии я вернулся возмужавшим, заматеревшим домой. Надо устраиваться на работу, но куда? Автослесарем в автохозяйство. Стал попивать да так, что мама ахала, когда я в Новый год переворачивал целую большую рюмку в раскрытую варежку. Отоваривал в топку.

Все пригубят, да обманывают, не умеют нести много, а я крепкий, не пьянею вообще.
Я думал про себя: «Это же рюмка. А видела бы ты, мамашка, как я с мужиками стаканАми».

Иногда возвращался домой сильно пьяным, скорее в свою спальню, рот зажму одеялом, вместо кляпа, чтобы предки не учуяли. Но маму не проведёшь – она чуяла запах. Иногда я падал возле туалета и засыпал, не в состоянии дойти до кровати. Предки находили и приводили в чувство.

Много позже попробовал курить и травку, приходил домой с выпученными, затуманенными и осоловелыми глазами. Делал невинное лицо – я не я, и хата не моя.
Если сильно отругают, не прихожу домой дня два-три, а дальше всё больше да чаще.
Потом поработал охранником в аптеке. Заведующая жаловалась на меня маме по телефону, что я дрыхну в подсобке.

Мама проработала переводчицей на заводе несколько лет. А потом устроилась в швейцарскую фирму. И я стал возить на нашем жигулёнке её шефа.
Девять месяцев я проработал нормально, если не учитывать, что допекал свою мамашку.

Сяду в крутящееся кресло и ехидничаю: «Вот ты с высшим образованием, не разгибаясь, печатаешь на клаве то по-английски, то по-немецки свои протоколы и переводишь весь день, горбишься, а я без образования за девятьсот долларов отвожу шефа туда–сюда изредка и - никому не в шапку».

Мама только отшучивалась, но радовалась за нас всех. Тем более что шеф хвалил, что я волоку в немецком, а как же: ГДР не пропала даром, я же там жил пять лет.
Потом как-то приехал из Италии для переговоров один сотрудник, мне нужно было перевезти его из одного отеля в другой. Шеф спросил, за сколько по времени я перевезу.
«Пять минут достаточно», - прихвастнул я.

А обернулось двумя-тремя часами. Какой-то украинец подрезал меня со второй полосы, и мы столкнулись. Пока разборка, то да сё. Итальянец пешком потопал. Маме только переживания. Виновник заплатил мне триста долларов. А жигулёнка надо было ремонтировать. Папа дома говорит: «Думать надо головой и смотреть в оба, когда едешь. А ты глаза по пятаку и гонишь… Ну и что, что ты прав… я тебя учил… запомни три Д - Давай Дураку Дорогу! И пропустил бы его… а теперь ремонт… и с работы полетишь. Ждать тебя никто не будет после ремонта».

В этот день ближе к вечеру я уехал, сказав, что договорюсь там с одним кирюхой насчёт ремонта, а сам катал девчонок допоздна.
Утром поехали с мамой на работу, а лампочка мигает – бензин кончился. Мама стала мне делать внушения – оставил бы хоть нам бензину до работы доехать, а там поехал бы потом заправиться. Сейчас опоздаем после заправки. Шеф и так сердит за аварию.


Я на большой скорости подъехал в зад автобуса и резко вывернул, так что мама даже ойкнула.
-   Что испугалась? Сейчас бы твои мозги лежали на автобусе. – Сказал я ей ехидно.


Мама плакала, размазав краску с ресниц по щекам.
Шеф ради мамы не прогнал бы меня. Но вечером мама имела неосторожность рассказать об этом эпизоде отцу.
Папаня рассердился, испугавшись за свою благоверную, и не разрешил мне больше ездить на машине, пока не отремонтирую. А мамин шеф нашёл нового водителя со своей машиной.

Позже после ремонта я как-то катал девочек, насадил много, нарушил правила, и у меня отняли права насовсем, лишив меня и этой работы.

АВАРИЯ

Осенью на праздники мы с ребятами-дружками из наших домов гудели в автомастерских. Все выпивали, но никто не остался после двенадцати часов. Я же спать не любил, да и в ноздре разъело, вот и остался со своим старым другом.  Я дружил с сорокалетним водителем. У него была зашита ампула. Но он всё равно пил. Вместе с ним мы ночью поехали ещё в пригород в деревню к его родственникам. Там до утра пили. А в пять утра выехали назад, домой. Я твердил, что мне обязательно надо… Николай Иванович был за рулём, а я, совсем пьяный, спал рядом с ним.

Водитель заснул, и машина выехала на встречную полосу. Николай Иванович умер на месте с вдавленной от руля грудью. Я вылетел через лобовое стекло на обочину дороги. Как аист, встал на свои длинные ноги, пока водка-наркоз ещё действовала. Сделав два-три шага по инерции, я рухнул на асфальт. Первая мысль промелькнула в мозгу: «Мама, как ты была права, что я плохо кончу…»

У меня были сломаны своды черепа; рука висела, как плеть, с носилок, когда меня заносили в районную больницу. Куртку разрезали надвое, чтобы вытащить руки из тряпок.
От меня разило за версту перегаром. Нянечки ещё жалели меня, гладили по здоровой руке. А медперсонал раскрыл для проветривания оба окна в отдельной палате, где я лежал, пока не нашли адрес моих предков.

Один глаз был всё время открыт, а другой сразу закрылся насовсем. Кровь с ушей и под носом так и не смыли. Родители появились на другой день и стояли, как вкопанные, возле моего синюшного и покалеченного левого бока. Мама тормошила меня, всхлипывая, проверяя, чувствую ли я хоть что-то. Я, конечно, чувствовал кожей. Папа сразу же сказал врачам: «Что же у Вас так холодно? Вы же его простудите! Я хочу перевезти его в Склифасовского».
 
Я всё слышал, но сказать ничего не мог и тем более двигаться. Хотя сначала, когда спрашивали, был ли я за рулём, я здоровыми пальцами левой руки показывал – НЕ-Е-Т.

А потом я долго летел на яркий свет в какую-то трубу. Наверно, такой и бывает клиническая смерть... Руки и ноги плавали отдельно от меня среди белых облаков. Мне стало так легко, не больно. Тут же летали и мои родители, весёлые и радостные...
Я говорил и говорил с ними, боясь, что не успею всё сказать им:

-   Предки... Я поступил, конечно, ужасно, но с другой стороны и хорошо, что так случилось – я видел, что лечу в пропасть и избавил вас от мучений. Я давал всем обещания и никогда не выполнял их. Всё равно я кончил бы жизнь под забором, как бомж. Не от водки, так от наркотиков. Умирая, я облегчаю вашу жизнь и всех живущих избавляю от тех мерзостей, которые я бы ещё натворил.

Я отнимал деньги у малолеток во дворах, требовал, чтобы они приносили свои копилки. Отнимал сигареты у стариков в тёмных переулках. Состоял на учёте в детской комнате милиции. Я не жил, а коптил небо. Мне надо бы жить в глухой деревне, водить трактор, ночевать у тех, кто меня пустит, пить сивуху и ни о чём не задумываться, так как для меня нет ничего святого… Во мне сидит генотип лодыря-пьяницы. Ведь я всё делал через пень-колоду...

Задатки... Я хотел жить весело. Но веселье быстро закончилось, потому что слишком многим вокруг было так грустно... Теперь, мама, я понял, почему у тебя всё время были грустные глаза… Вы меня так любили и не хотели знать, что любили хронического урода. А может, ты понимала, но не показывала виду.

А ещё…, я никогда не чувствовал, не знал, что вы – не мои родители. Ведь я ни разу не усомнился в своём происхождении – и в кого я такой дурак? Мне казалось, что я свой парень в доску. Если бы вы мне рассказали, то я бы ещё больше издевался над вами, укоряя тем, что вы мне неродные.

Вы носили разные дорогие лекарства для поддержания работы головного мозга. Хотя я понимал всё равно, что умираю… Я пролежал в коме в Склифе тринадцать дней и, не приходя в себя, умер.



P.S.

Сергей так и не узнал, что кроме его в этой аварии погибли ещё два человека, а один остался навсегда калекой.

Он также не узнал, что был одиннадцатым ребёнком у своей родной матери-пьянчужки. Она сдавала всех в детдома.

А его отец - тракторист-комбайнёр, который по пьяни зашёл к матери переночевать и не задержался там надолго.


"Вы любили меня истово,
и прощали меня зАпросто,
и смотрели мне вслед пристально,
и встречали меня зА версту!"