Из деревенского дневника

     Мой приятель, сорвавшись несколько лет тому с закрытой кемеровской шахты, поселился в деревне. Купил за восемь «лимонов» расчетных пустующую хату, немощная хозяйка которой уехала доживать к детям.
     При хате банька, дровяник, сарай с сеновалом, в кладовке полный набор инструмента – от лопат и вил до рубанков с фуганками.
     Усадьба с большим забурьяненным огородом года два  оставалась бесхозной. Ничего, шахтёра работе руками учить не надо - поправил крышу, переложил печку. Дальше – засадил целое поле картошки, завёл цыплят, поросёнка и собаку для охраны и общения. И  живёт уж который год -  отрастил бородищу лопатой, сам седой, а борода чёрная.
     Жалеет, что жена в городе осталась – молодая бабушка смотрит за внуком и только на лето приезжает.
     Человек он бригадный, разговорчивый и быстро перезнакомился с соседями. В городе уже почти не бывает. Но я к нему заезжаю иногда. Тяпнем после бани по полстакашка и он рассказывает про сельскую житуху.
      Несколько таких рассказов я, как могу, воспроизведу.
 ГЕНКА
     Этот - бобыль. Знаешь, кто такой бобыль? Знаешь, конечно. Ну, один живёт весь век. По молодости, правда, женат был. И дети были. А где они сейчас и не скажет – давным-давно разъехались с бабой, бросила она его.
     Мать померла уж года четыре. А отец сразу после войны – сделал их с сестрой и отвезли на кладбище.
     Коммунист. В партию его, правда, не принимали никогдаю. Но коммунист, можно сказать, идейный – не любит «кулаков». Загубили, говорит, Советский Союз.
     Сестру не жалует. «Торгашка». К тому ж городская и богатая – машину имеет с мужем и дачу. А та им, вечно грязным, просто брезгует. Редко заезжает попроведать.
     Покойную маманю Генка тоже осуждал за «кулацкий дух». Та корову держала и огород. Надоит молочка – везёт в город или дачникам. Так же с картохой – ещё молодую продаст, эдак дороже. Деньги на сберкнижку.
      Как пропали они у неё в «перестройку», Генка смеялся – так, мол, тебе и надо. А маманя снова стала копить и дома прятать. Генка неделю «лимоны» искал после похорон. Нашёл в кухонном столе – оказывается, ящик стола был с двойной задней стенкой.
     Не знаю, сколько нашёл, но гулял мужик долго.
     Потом стал всякое добро продавать. Вернее, менять за самогонку. Сначала корову. Дальше телевизор черно-белый. Холодильник. Плитку газовую.  Осталось, короче, у них дома всего-ничего – койка с панцирной сеткой и табуретка. Пролетарий, словом.
     Да он в доме-то и не живёт. Тесно, говорит. Домик-то и в самом деле мал – в полный рост не встать. Так что живёт Генка в сараюшке. И при матери там жил – в одной половине корова, в другой он.
      Сам  химический стаж выработал. Пенсия хорошая. По деревенским меркам так даже большая. И ничего ему не надо. Ну, посадит немного картошки, зимнего чеснока, чеснок он любит, через сельсовет угля выпишет для печурки, а так всё больше посиживает на полусгнившем брёвнышке у ограды. Мимо люди ходят. Кое-кто завернёт покурить да поговорить.
- Раньше в нашем лесу чижей было – ох и пели, - любит рассказывать Генка.
-     Теперь и не слыхать. Эх, загубили, гады, советскую власть...

НЕМЦЫ
      Тут их много. И всех в семье тоже помногу. Беккеров чуть не полулицы – пятеро братьев с семьями и три сестры.
      Хорошо живут. Торгуют скотом. Берут в совхозах за «наличку» (а директора, у которого все счета арестованы, и рады), подкармливают, режут и продают. В Кемерове на рынке у них теперь постоянное место и нанятые продавцы.
Все поставили себе новые дома – два этажа, завитушки всякие, крыши цинковые, блестят.
       Они и в колхозе неплохо жили – всё больше шабашничали со строительными бригадами, тогда  везде строили. Говорят, целый трест у них был. Чечены тем трестом руководили. И Беккеры вместе с чеченами всё лето в отъезде, на промысле – то недалеко от дома, а то в Новосибирской области, в Томской…
       На зиму чечены к себе на Кавказ, а Беккеры в деревню.
       Отец у них Маркус Иванович. Из Поволжья, из бывшей немецкой республики. В Отечественную войну их переселили в Сибирь. Большая тоже семья была и Маркус Иванович младший, одиннадцатый ребёнок по счёту. Только он в живых и остался.
       Лет десять или пятнадцать тому Беккеры возили отца в Поволжье. Нашли село, где жили предки. Порушенное село совсем стало. Но домик дедовский ещё стоит. Чудом, можно сказать. А другое чудо – крюк в матице. На этом крюке когда-то качалась зыбка с маленьким Маркусом Ивановичем.
        По-немецки уже Беккеры не говорят. Разучились. И в Германию, куда уехало несколько односельчан, не стремятся: «Мы теперь русские».
       Только Маркус Иванович ещё чувствует корни и даже акцент немецкий у него сохранился.
        А в соседях у него хохлушка баба Аня. Муж-фронтовик привёз её сюда из самой Германии – там она, угнанная из украинского села на работы в «райх», целых два года вкалывала на военном заводе в городке Андегайме.
         Недавно ей прислали деньги – компенсацию за труд от германского правительства. По десять, кажется, дойчмарок за каждый проработанный на чужбине месяц и ещё полста, вроде как премия.
         Маркус Иванович узнал – пришёл. Повертел в руках радужные бумажки с портретами великих немцев. «Йохан Хётэ, - узнал поэта. – Была у нас дома такая книга».
         Да и плакать. Ну и баба Аня с ним, она лёгкая на слезу...

КАНДИДАТ НАУК
        Приходит ко мне время от времени один парень. Из местных. «Не надо помочь?» - говорит.
        Помню, я как раз картошку копал. Ну, помоги, мол. В деревне это дело простое – день-полдня поработал, глядь, на бутылку с закусью получил.
        Парень молодой, кость видно, что крепкая, и шустрый, мало отдыхает. Только пот с него сильно льёт – видно, что слаб «после вчерашнего». Но всё ж быстро мы с ним управились и большую часть выкопанного в погреб спустили – а остальное пока на просушку оставили.
       Между делом я баню затопил, воду согрел. Париться уж не стали: помощник говорит, дескать, поздно, обмоемся и ладно.
       Сели за стол. У меня самогонка наготовленная и цыплёнок тушёный с картошкой. Ну, огурцы-помидоры.
        Парня со первого стопарика взяло, глаза заблестели. И стал он рассказывать про жизнь.
        Сам деревенский. Школу окончил с серебряной медалью и в университете отличником был. Аспирантура, диссертация. Что-то про «социалистический образ жизни».
        Женился, дочь завёл. Жили с тёщей и она не одобряла его за сельские корни. Вилку не той рукой держишь, жуёшь не так, пальто не догадаешься подать, лапоть. А сама в магазине работала завсекцией и когда не надо «интеллигентную» изображать, мат через два слово на третье. Но ничего, до серьёзных конфликтов не доходило.
        Научная карьера тем временем у парня не задалась. Педагогическая – тоже, надоело за гроши студентов учить «истории политической мысли». Немного времени послужил в колледже. Какой-то иностранный, вроде какая-то американская секта  за ним стоит. Платили и правда в «баксах». Но недолго – власть секту осудила и колледж закрыли.
       Податься с диссертацией по «социалистическому образу жизни» некуда стало, не в почёте тот образ жизни. В почёте другой – капиталистический. И в этом образе преуспела тёща, начавшая после приватизации магазина зарабатывать просто-таки жуткие деньги. Сейчас у неё в городе не только магазин, но ещё и несколько лавок – называются «бутики».
        Жена с дочерью работой себя не утруждают – ездят по заграницам. Где только не были: и в Париже, и в Таиланде.
        Наездились, набрались «культуры» и теперь мужа и отца, бывшего медалиста и отличника, а также кандидата наук, считают безнадёжным неудачником и полной деревенщиной. Да и он сам теперь так считает. Уехал к матери-старухе, а вы живите, мол, сами.
        Работы для него на селе нет – колхоз развалился окончательно, в школу идти стыдно, промышляет батраком-однодневником. Здесь огород вскопать. Там сено помочь накосить. Тут уголь стаскать в сарай. Под вёсну снег с крыш скидывает, осенью картошку людям копает. А то ездит в город, и подрабатывает в бригаде грузчиков при тёщином магазине.
        Парень ещё молодой и крепкий. Но при интенсивной работе начинает прошибать его липкий пот. Последствия заработков – обычно за помощь в деревне расплачиваются самогонкой или разведённым техническим спиртом. И это здоровья, конечно, не прибавляет...
- А вот рассказывала мне Ленка про Лиссабон, - мечтательно вспоминает кандидат наук.
- Ну-ка, ну-ка, - говорю ему, - какой он, этот Лиссабон.
И вижу - парню приятно.
            
            ЛИРА
            Такое у неё странное, никаким боком не деревенское имя.
Она некрасива - худа и носата. Черноволосая, не в родову. Это мать, белокурая и полнотелая русачка, прижила её с армянином из бригады "грачей", строивших в совхозе разные хозяйственные сооружения.
Глаза у неё, правда, тёмные и блестящие, кожа бело-матовая, а зубы ровные и  крепкие. В деревне таких зубов больше нет - вода тут, что ли, в скважине такая агрессивная, потому что годам к сорока половина баб либо дырами во рту светят, либо самым дешевым металлом.
Сельским трудом она не занимается. Как мать состарела, всю домашнюю живность пустили под нож. Даже курей. Всех забот по дому - огород с картошкой и "огородчик" с разной овощной мелочью - свёкла, морковка да лук с чесноком.
Лира работает в городе и каждый день отправляется туда на автобусе в семь десять. Она продавщица. Начинала с продовольственного прилавка. Стояла в промтоварном. Теперь торгует в "бутике" - эдакой загородке в бывшем большом магазине.
Товар у нее "интеллигентный" - шампуни, одеколоны и разная косметика, в основном азиатская подделка под "европу". Идёт он неплохо, потому что ярок и дёшев. Так что зарабатывает Лира совсем не деревенские деньги - сто рублей в день это у неё минимум - и одевается, ну, прямо фотомодель.
Мать, пенсия у которой двести сорок, не нарадуется на дочь. Сейчас, правда, и матери пенсию повысили, но всё равно далеко до дочерних заработков, которая получает четыре процента "чистыми" с каждой продажи.
От автобусной остановки их домишко недалеко. Однако асфальт прямо у шоссе и кончается. Дальше расхлюпанная тракторами глина. И Лира вынимает из чёрной сумки с золотой надписью "Cardin" резиновые сапожки и меняет на них свои щегольские туфельки.
С местными мужиками, чумазыми, загорелыми и нередко подвыпившими, Лира не общается. Проходит мимо них, табунящихся близ придорожной "пельменной", не глядя. Только полы полупрозрачной "разлетайки" пронесут за собою незнакомый и странный запах. Мужики принюхаются и крякнут: "Ишь ты, грачиха!"
…Домишко ихний стар, но ещё ничего, стоит. Только вот в сенцах течёт крыша, которую Лира каждый год ремонтирует, как может, рубероидом. У них две комнаты. В одной, она же и кухня, спит мать. А горница принадлежит Лире и тут, на кустарной выделки комоде стоят чёрный телевизор "JVC" и видеомагнитофон "Daevoo". Много кассет. А самая любимая - с "Титаником". Её Лира смотрела раз двадцать.

ВОДОПРОВОД
Водопровод тут в каждом доме. Только система труб сильно запутана. На одной и той же улице разный напор. К примеру, у Кравченков прокладки в кране прямо рвёт и сам Кравченко в огороде орошение сделал, даже картошку поливает.
А у Гришки, буквально рядом, из крана чуть-чуть писает - бочку целый час приходится набирать. Говорят, пробка где-то образовалась. Или у Кравченко "врезка" другая. Та, которая до Гришки недостает.
И до бабы Ани недостаёт.  И до фронтовика Калабина, который вообще возит воду из речки на лошади.
Как начинается лето и приходит пора интенсивного полива, настаёт беда. И тогда приезжают ремонтники. Дня три они изучают обстановку. Изучив, начинают копать на месте старого порыва - он на дороге,  в проулке между бабой Аней и Калабиным.
Порыв не подводит, из него сочится всегда. Два года назад он был прямо у калабинского забора. Выкопали большущую яму и она стояла так всё лето. Закопали, когда там утонул поросёнок и хозяин поросёнка пенсионер Староверов пригрозил подать на водопроводчиков в суд. Наверное, всё ж таки подал, это ж Староверов, а Староверовы слывут в деревне принципиальными, поэтому, например, у них никто не просит взаймы - всё равно не дадут.
Прошлым годом потекло под забором у бабы Ани. А она, грешным делом, даже обрадовалась, когда рядом навалили кучу глины - машины перестали под окнами ездить, сместилась дорога в сторону фронтовика Калабина.
Нынче получилось ни то, ни сё - порыв обнаружил себя как раз посерёдке проулка. На этот раз, кроме трактора с ковшом, приехало много начальства. Которое поменьше - на "бобике". Которое постарше - на "волге". Должно, хвоста накрутили водопроводчикам и они вырыли и зарыли яму в один день. Так что никто не утонул, никакая кошка или курица, а посреди образовался глиняный холм.
И теперь в проулке две дороги. Одна под забором у Калабина, а другая под забором у бабы Ани.
Калабин ночами ковыряет жёлтый холм и кидает глину в свою сторону - не хочет, чтоб рядом с его усадьбой ездили, думает, что глины побоятся. А баба Аня смотрит на такое соседское безобразие и ругается.
Воды в кране, впрочем, не прибавляется. Ни у Калабина, ни у бабы Ани, ни у Гришки. Ну, Гришке всё по барабану - он по-новой с бабой развёлся и пьёт. А другие соседи недовольны: что ж это, блин, такое: у Кравченко орошение даже на картошке, а у нас в такую засуху еле писает из крана.

"СЕДОЙ"
- У меня каждый день "калым"! - хвалится он.
И каждый день он пьяный. Это показатель благополучия - бутылка в день. Как раз хватает - не перебора, ни недобора.
"Калым" это какая-нибудь работа. Ну, к примеру, у Гришки картоха заросла травой, никакая тяпка не берёт. Значит, надо дёргать вручную.
Жена от Гришки ушла к матери, после того как он её малость "погонял" по пьяному делу. Ушла и категорически отказалась от огорода. Мол, раз ты такой, ну тебя к лешему вместе с твоим огородом.
Жена-то ушла, а технический спирт, которым они приторговывали, остался. И за спирт Гришка нанял "калымщиков". Поутру они дёргают "красный корень", лебеду и осот, а с полудня уходят "на обед", после чего разбредаются кто куда.
"Седой" идёт обычно к дальнему мостику и заваливается в прибрежную осоку. К утру оклемается и идёт к "пельменной" искать новый "калым".
"Седым" его зовут за цвет волос - пепельно-белый. Они все в семье такие блондинистые. Только старшие сёстры с возрастом потемнели и превратились в русых и даже тёмно-русых, а "Седой" каким был, таким и остаётся.
Сёстры у него правильные и зажиточные. Все поголовно городские и занимаются бизнесом. "Седой" один в родительском доме. Своего брата, единственного и непутёвого, сёстры ругают и жалеют.
Непутёвым он стал по чистому недоразумению. Вёз на тракторе силос через шоссе и заснул. Тележка в кювет. Трактор набок. Не приняли во внимание, что "Седой" ко всякой работе безотказный, и уволили.
"Седой" то пастушит. То на сенокосе добрым людям помогает. То в лесхозе санитарными рубками занимается. А как мать померла, стал "калымить". И к вечеру всегда вдупель пьяный.
Но ведёт себя хорошо, не буйствует и не дерётся. Раз, правда, допился, что начала ему мерещиться всякая всячина. Вроде гоняются за ним. И он прятался от преследователей куда ни попадя. Даже в бетонную трубу, что под мостиком, залазил.
Приехали сёстры и отвезли "Седого" в психушку. "Седой" быстро там освоился и через неделю приехал "на побывку". За спиртом к Гришке - психические кореша решили скинуться на День шахтёра.
Ну, спирт он до корешей не довёз, сам и оприходовал…
Сёстры, говорю, любят белокурого своего брательника. Возят ему продукты, покупают дрова и уголь на зиму. И даже одевают: ходит "Седой" в шикарных джинсовых костюмах фирмы "Wrangler" - сёстры в шмотках понимают, вся их жизнь прошла на базаре.
"Седой" в деревне нарасхват. Кому жердей в лесу нарубить. Кому поросёнка завалить. Или в бане пол сменить. Никакой работы он не чурается. Так прямо в своей "джинсе" и лезет в хлев или в подбанную яму.
А просит он за "калым" немного - пару стаканов разведённого и чтоб поговорить.
- У меня каждый день "калым", - рассказывает "Седой".

            БАБКА ШИРИНА
Очень активная бабка. Везде промчится. С утра на почте побывает и весть пронесёт: "Пензия после пятнадцатого будет и начнут давать с заречки - с Татарии". ( За речкой когда-то татарский улус был, ну и прозвали Татарией).
В сельсовет забежит. Новая весть: "Уголь, бабки, не выписывайте, плохой уголь, а хорошего и не ждите - не будет, Кедровский разрез всю добычу за границу пустил, на валюту".
В совхозной конторе побывает - там, на первом этаже, где раньше профсоюзник сидел, теперь газовые баллоны заправляет Мишка Беккер с женой. Опять важная новость: "Мишку на операцию ложут, будут желудок вырезать, скоро все без газа останемся".
Телевизор она смотрит день и ночь. И всё про всех знает: "Тулеев-то заявил - простите этого чемпиона, который меня хотел убить, жалею, говорит, хороший он спорцмен".
А мне всегда даёт советы. Баловство это всё, говорит, что ты калины вокруг усадьбы насажал, какая тебе выгода от этой калины, её в лесу полно. Ты, говорит, картошки сади побольше. Зимой ведро продал - вот тебе и бутылка и хлеба булка. Или корову заведи, молоко будешь дачникам продавать - нынче покосов вокруг полно, все коров порезали и в совхозе их теперь половины нету против ранешнего, пустует зря земля, гуляет…
У самой бабки Шириной, правда, картошка вообще не родит, сорт, видно, надо менять, этот своё отслужил. Да и навоза огород просит. А где его взять? Скотины у Шириной нет и никогда не было. У неё две дочки-погодки, обоим за тридцать и обе сами, что коровы - рослые, с вот такими буферами и зады шире печки. Безмужние, но с ребятишками. Работают в городе - одна посуду моет в столовой, другая штукатуром-маляром.
Зарабатывают мало, тратят деньги на что попало - на краску для волос, на помаду, на трусы с узорами и Ширина их поедом есть: "Вон бабки Иванихи Танька мужика отхватила, пять тыщ кажный месяц приносит, а чего там Танька - против вас козявка, а вам, давалкам, ничо не нать".
Девки только посмеиваются и мать свою нагло игнорируют: намажут губы, подведут ресницы и на выходные уезжают в город, оставив детям по паре пачечек лапши быстрого приготовления: мол, воды накипятите, залейте и через три минуты вам и обед, и ужин.
"Эх, вы , блудни!" - плюётся бабка Ширина и опять по деревне мчит. Не бабка - прямо электровеник.
С Иванихой они в ссоре. По весне у Шириной как всегда не хватило картошки. Пошла к Иванихе. Сговорились по тридцать рублей ведро (на базаре - пятьдесят уже было), десять ведер. Сто рублей сейчас, а остальное - с "пензии" или девки чего получат.
Картошка кончилась скоро. И деньги разошлись по другим долгам. Вот осень пришла, а на сердце тяжесть - с Иванихой не рассчиталась.
Заходит бабка Ширина к Иванихе время от времени и разговоры ведёт: мол, как зять, сколько нынче принёс, а премии у него тоже, небось, бывают, повезло твоей Таньке, такой мужик, а моим только жопой крутить, ох, и дорого ты, Анна, картошку-то продаёшь, я тебе столько денег не отдам, я тебе по двадцать за ведро отдам, вот моё последнее слово, кулачка ты проклятая, у тебя всё есть, даже теплица с подогревом, зачем тебе деньги, в могилу всё равно не унесёшь…
И дальше в этом духе.
С осени до весны Ширина с Иванихой в ссоре. А как потекут ручьи и пригреет солнышко - придёт бабка Ширина к старой подруге и все деревенские новости расскажет. А потом картохи ведер с десяток попросит. В долг, понятное дело…

СМЕРТЬ ВАЛЕРКИ
Мужик был как мужик. Четверо их у Нэлки. От троих отцов. Все разные. Кто попутёвей, кто бесшабашный.
Валерка был срединка на половинку. Не запивошка, как Сашка или Витька. Но и не такой хозяйственный, как Генка, обменявший трёхкомнатную квартиру в посёлке птицефабрики на огромный деревенский дом-коттедж - такие лет двадцать тому строили передовым механизаторам - и вросший в хозяйство по уши, у него даже перепёлки есть.
Впрочем, у Валерки тоже коттедж. Только получила его жена Роза - совхозная доярка.
Валерке, правда, было всё это до лампочки. У него в голове роились разные планы. То отправиться куда-нибудь на золотые прииски и вернуться с двумя сберкнижками и на "ноль шестой" - нравился ему "жигуль" именно этой модели. То в тайгу уйти шишкарить и сдать ореха тыщ на восемь. Или даже на десять. И купить видеокамеру - такую, как у двоюродной сестры Наташки, "джи-ви-си".
Ещё он мечтал завербоваться в Чечню. Здоровья у него, как у трактора "Беларусь" - вырос на свежем воздухе и парном молоке, значит "ресурс" ещё есть. Тоже можно заработать. Знакомые ребята, говорил он, понижая голос, до хрена "трофеев" оттуда вывезли.
Была у него наколка на среднем пальце - перстень в виде ромбика. Означает судимость. Которой, правда, у Валерки не было - взяли и вытатуировали себе с пацанами в "пэтэухе", где Валерка выучился на механизатора широкого профиля.
Короче, не было у него судимости, он понтовался и виду на себя напускал, рассуждая, кто у них в районе "положенец", а кто "авторитет" и за что "замочили" "вора в законе" Коростыля. Сам-то Валерка тихо-смирно работал на ферме - возил своим "Беларусем" комбикорм, сено, картошку коровам, а с фермы навозную жижу на поля.
Зато у него была жена Розка. Старше его лет на пять. Статная красавица-татарка. Взял её Валерка с двумя детьми. И не пожалел ни минуточки, потому что любила его Розка, как… Ну, не знаю - как. Своих детей, наверное, так не любила. Татарка, а покрестилась в православие и они с Валеркой повенчались в церкви.
Ходила за ним Розка хвостом. Вытаскивала из разных компаний - придёт и всех шуганёт: "Не спаивайте мне мужа!"
 Не раз в драку лезла разнимать: Валерка уже в разодраной рубахе, уже арматурину половчей, по руке, в куче строительного мусора выбирает - она, как тигра в стадо, в дерущуюся кодлу влетит, кого матом, кого когтями за морду, кого туфлей в лоб, всех разгонит к чертям и ведёт всхлипывающего Валерку домой, вытирая ему платочком поочерёдно то кровь, то сопли…
Так они и жили. А потом поругались. Пятнадцать лет не ругались - и вот тебе. Обсмеяла Розка мужа за мечты его никудышние, за татуировку на пальце и вообще сказала никакой, мол, ты не мужик, а так - говновоз колхозный.
Валерка в чём был, в том и ушёл к матери. Нэлка равнодушно его приняла: "А, ты пришёл?" - ей не впервой было сыновей от жён принимать, пускай живут, а там, глядишь, помирятся.
Неделю Валерка пил по-чёрному. На работу, правда, ходил. И Розку там видел. Но не разговаривали.
Накануне как умереть, вечером, пришёл с фермы мрачнее тучи: "Смеётся!" - сказал матери про Розку. Всю ночь ворочался и садился курить у открытой печки.
Утром оделся, вышел на двор, дошёл до калитки и упал…
На вскрытии оказалось - обширный инфаркт, несовместимый с жизнью.
Как хоронили, Розка ни слезинки не пролила. Поминки справили в бывшей совхозной столовой. Всё было чинно, как положено: на первое борщ со сметаной, на второе лапша с котлетой, а на третье - кисель. Водки "Губернаторской" по три раза наливали.
Розка объявление на автобусной остановке повесила - коттедж продаёт. Хочет уехать в Ленинск. Она тамошняя, кольчугинская. Приходила к Нэлке, плакала: жалко, говорит, Валерку, обсмеяла мужика, а мужиков обсмеивать нельзя - они, мужики, что дети малые, их беречь да беречь нам, бабам, надо. Повешусь, говорила…
Вон он, Шекспир. Вот они, блин, страсти где. Настоящие, заметь, не из книжки.

ЛЕСНОЙ ЦАРЬ
Раньше тут был лесхоз. Во главе был главный лесничий. Потом лесхоз стал отделением другого лесхоза и начальник стал называться не главным, а просто лесничим.
Во времена главного лесничего хозяйство работало очень много и всю округу обсадило сосной. Все поляны, опушки, залежи. Кое-кто возроптал: такие, мол, сенокосы загубили - тогда сенокосов не хватало, много было скотины у людей и с лесниками надо было дружить, чтоб место для косьбы хорошее дал. Впрочем, пока сосны, высаженные правильными рядами, не поднялись, за сенокосы сходили и вот эти самые междурядья.
В те поры был даже заложен кедровник, хотя кедр в тутошник местах, на стыке лесостепи и черневой тайги, не водился отродясь - это всегда были места берёзовые да сосновые и в чистых, не захламленных буреломом здешних чащах царствовал гриб-боровик, какого в дремучей тайге нету.
Новопоселенный кедровник, лесхозовскую гордость, берегли пуще глаза и первые годы подсаживали свежие деревца взамен усыхавших. Теперь кедровнику без малого двадцать лет, отдельные деревья поднялись далеко за человеческий рост, распушились и им нипочем даже соседство большого, постоянно газящего большегрузами транссибирского шоссе.
Был при лесхозе питомник молодняка, откуда дозволялось воровать какие угодно саженцы. Тащи и сади.
Деревня стащила много и с той поры считай в каждом палисаднике, кроме, конечно, недавно обустроившихся новосельных усадеб дачников и бывших шахтарчуков, вроде меня, свечками торчат тополя, карагачи да сосёнки с лиственницами (над моей хибарой такая красавица стоит), краснеют розетками ягод разросшиеся ввысь и вширь рябины, шумит кустарниковый подлесок: бузина, отчего-то любимая кошками (они грызут бузиновую кору и, как от валерьянки, "тащатся" от её запаха), блестит масляно-зелёными листьями роскошный первоцвет лета - сирень, неприступно стоит, как часовой на посту, колючая боярка, а с виду такой же недотрога шиповник стал приютом всякой птичьей мелочи - ни одной кошке не забраться в его шипастые дебри.
Был лесхоз постоянным источником дохода для деревенской молодёжи - всякое лето в питомнике подрабатывали школяры: садили молодняк, пололи посадки, помогали на санитарных рубках, ловили в "зелёных патрулях" самовольных порубщиков и, поработав, несли в хату свою первую копейку. Какую, кстати сказать, сложно было получить в колхозе - там норовили обойтись натуральной оплатой да к тому ж зачесть её в родительский заработок и ничего не оставить на увеселительную поездку в близкий город - в цирк, в зверинец, в оперетту или на аттракционы в заезжий "луна-парк".
С реорганизациями последних лет лесхоз совсем похужал - леса не садит, питомник закрыл. Нет и ухода за посадками - полынь над последним загоном сосёнок поднялась выше молодняка. Рабочих в лесхозе почти не осталось, а те, кто есть, пилят старые березняки, раскряжевывают их в полешки и продают землякам на растопку.
Далеко на промысел не ездят, берегут тракторную солярку и браконьерствуют невдалеке от лесхозовской конторы - прямо за речкой открыли нелегальную лесосеку и бензопилы порой бесстыдно воют средь бела дня. Ближние перелески испорчены порубочными остатками насовсем. Да ладно бы старые берёзы губили, им и так уже срок выходит, каждое третье с дуплом или обломанной вершиной, так ещё ведь в посадки стволы роняют: одну берёзу свалили, а с ней две сосны упало.
Лесничий смотрит на безобразия сквозь пальцы - будешь строжиться, так разбегутся и те немногие подчинённые, что ещё терпят непутёво малую лесхозовскую зарплату. Да и не одолеть ему старых лесников - сам-то лесничий ещё совсем салажонок, только-только после техникума.
Но поруководить, власть показать шибко охота. И он показывает её деревенским старушкам. Как увидит при дворе берёзовый швырок, тут и подъезжает со строгим вопросом: "А где у тебя, бабка, билет?" - имеется в виду разрешение на порубку, называется "порубочный билет".
Какой там билет! Смирные бабки пугаются и платят штрафы, не выдавая самовольных соседей-порубщиков. А то на будущий год ничего не привезут. Штрафы невелики, правда, по самому минимуму - рублей тридцать за всё про всё - чтоб оправдать лесничему зарплату.
Бабке Иванихе, у которой покойный муж когда-то тоже в лесничих ходил, грозный лесной хозяин выписал, однако, целых 67 рублей - близ её усадьбы валялись не только дрова, но и с десяток осиновых столбиков, - купила у мужиков за литр спирта и шматок сала на закуску, чтобы ограду поправить. Бабка аж покраснела с досады и показала начальнику дулю - вот тебе, не по совести поступаешь, платить не буду, у меня "пензия" пятьсот рублей, с каких денег платить? Дуля была чёрная (как раз картошку копали), а давно не стриженый ноготь на большом пальце высунулся далеко-далеко и выглядел крайне оскорбительно.
В ответ на дулю покраснел сам молодой лесничий. Покраснел и пригрозил: "В суд, Иваниха, пойдём!" А та ни на волос ни уступает: "Пойдём! Я там и расскажу, кто лес изводит. Твои же изводят - прямо в водоохранной зоне рубят. А ты по бабкам ходишь, рубли сшибаешь!"
Я ж говорю, у Иванихи покойный муж лесничим был, да и она при нём служила, так что она все лесные термины знает. В том числе и про стометровую водоохранную зону.
Квитанцию на штраф начальник, правда, выписал и в почтовый ящик (он к калитке у Иванихи прицеплен) бросил. Но вот уж месяц не заезжает и не зовёт штрафницу ни в сельсовет, ни на суд. Может, всё обойдётся.
…А хороший был лесхоз и след после себя добрый оставил- все пустоши и прогалины заселились светлобокими сосняками, кедровник на выезде из темнеет пушистой хвоёй, а сама деревня по весне в зелени и сиреневом буйстве, сегодняшними ж тихими осенними днями в царственном багрянце и тленном, ненадёжном лиственном золоте.

РЫБАЛКА НА "ПЕРЕПЛЮЙКЕ"
Речек вокруг деревни полно. Потихоньку они сливаются в одну и всё это водяное содружество медленно, плавно и извилисто течёт в далёкую кузбасскую матушку-Томь.
Говорят, наша деревенская речка в старые времена "давала дрозда" - после особо снежных зим сильно буйствовала, выходила из берегов и пёрла поверх моста. Правда, этот мост - так, не мост вовсе, а две проброшенные по ходу русла бетонные трубы, засыпанные гравием. И когда случалась эдакая половдная беда, школьники обходили разлив другим мостиком (такие ж две трубы и гравий) - который у телятника, выше по течению за километр.
А я её помню всегда вот такой - маленькой-маленькой. И по настоящему, казённому имени её не зову никогда - "переплюйка" да "переплюйка".
"Переплюйка" всегда была грязной - выше деревни стояли две фермы. Прямо в берегу животноводы устроили навозохранилище - просто вырыли бульдозером яму и спускали туда самосплавом жижу с ферм. Понятно, яма сочилась, дренировала и вода в реке после неё воняла, как сама ферма, - собака у меня как-то искупалась близ телятника, так стеснялась потом ко мне подойти - чуяла, что от неё прёт, как… Ну, не знаю даже сказать - как.
Теперь речка стала почти чистая. Фермы-то закрыли и разломали на кирпич. Оставшийся скот перевели в соседнюю деревню. Там близко хорошие выпаса. Навозохранилище понемногу засохло. Вот и посвежела речка.
И завелась в ней рыба. Гольяны со спичку, пескарики с палец и чебачки с половину ладошки. Пацанам радость - добытчики они теперь!
Внук нынче упросил: сделай удочку. Ладно, сделал. А мальчишка-то совсем малой, недавно на ноги встал, просит: теперь рыбку ему поймай. Пошли на "переплюйку", размотали удочку, насадили самого бойкого червячка и, представьте себе, с первого заброса поймали гольянчика.
Посадили его в банку, принесли домой и выпустили в жестяную ванну, что стояла в огороде, около капусты. День прожил гольян в новой квартире. И одну ночь. Утром приехала бабка и с места в карьер затеяла поливать капусту. И гольян вместе с водой уплыл между грядок…
Сколько горя было…
А к осени пацанишка стал заправским рыбаком - штук по десять пескариков домой стал приносить каждый день да через день. Кошке Маруське в радость - как она цапала ещё живую рыбу, как урчала над добычей, как утаскивала очередного пескаря в кусты - пригнув голову и хищно выгнув спину!
Пускай она "переплюйка", а всё равно - река. Для внука - главная река детства.

БАБКИНЫ «БАТРАКИ»
У бабы Клавы домик на пригорке. Или, как она б сама сказала – «на угоре».
Вниз – речка и мостик в бывший улус, называемый ныне Татарией. А вверх – шоссе, придорожные киоски и «торговый центр» - магазин с пельменной и пивным баром. Ещё выше – железнодорожная станция. Близ неё правление бывшего колхоза, теперь крестьянского товарищества.
Перед Новым годом в товариществе выдача денег. И эти деньги бывшие колхозники, а теперь «товарищи», начинают тратить не отходя от кассы – там сейчас, прямо в правлении, магазинчик со всем, что человеку надо, – а надо ему с получки известно что - выпить и маленько закусить. Есть в бывшем колхозном доме даже удобства - пара столиков и несколько пластмассовых стульев.
Кому удобств при кассе не хватило, идут в бывшую колхозную столовую. Теперь тоже питейное заведение под гордым названием «кафе». Между прочим, работает круглосуточно. Во всяком случае, до конца ночной «дискотеки» и ещё с часок после неё, до первых автобусов и электрички. А шумит «дискотека» в клубе, начиная с пятницы и по понедельник. Этот клуб один на всю округу остался – так что потанцевать, подружить и почистить друг другу морды сюда ездят из всех притрактовых деревень и даже из районного центра.
Можно и на станцию сходить – там киоск, но торгуют осторожно, потому что ничего крепче пива им продавать не разрешено.
Ещё можно в пельменной посидеть. Только там всё дорого – с наценкой. В пивбаре тоже наливают - и пиво, и водку. Ну, в крайнем случае из экономии можно зайти по дороге в Татарию к Самонихе и купить бутылку-другую разведённого до сорока градусов (у неё и спиртометр есть – даёт убедиться, что всё по-честному) «технаря».
У бабы Клавы тоже спирт водится. Только она им не торгует. Она им оплачивает услуги добровольных работников.
Вот наступает посленовогоднее или послерождественское, или «послестароновогоднее» похмелье. Денег у «товарищей» уже нет. Следующие то ли будут, то ли бог его знает: ну, дадут понемногу, если останется у товарищества от продажи зерна, молока или же мяса, продав которые, тут же надо тратиться на горючее, запасные части к посевной и новую «иномарку» председателю. Ну, может и дадут – как бы авансом под урожай, а что сейчас работаешь – не считается.
В долг уже везде взято: в кафе и магазинах, в киосках, в пельменной и даже у Самонихи – повсюду записано в «кондуитах», кто и сколько напил в самый долгий в году праздник. И значит надо идти к бабе Клаве.
У неё спирт, говорю, всегда есть – зять привозит из города. И работа под оплату спиртом найдётся. Особенно нынешней многоснежной зимой. Я ж говорю – изба у ней на самом «угоре», куда снег несёт со всей заречной Татарии. Да ещё изба сложена «глаголем» – ну, как бы углом. И этот угол-«глаголь» завернут во двор – по ветру. Так что метель, перепрыгнув через конёк крыши, оседает на её безветренной стороне, в уютной дворовой загогулине.
Нынче уже трижды бабе Клаве скидывают с крыши снег. Сначала после ноябрьских празднеств, второй раз – после 12 декабря, это теперь у нас  День конституции, что раньше пятого был, и вот в январе очередной раз большая прочистка.
Конечно, не только с избы скинут эту мороку. Ещё и со стайки (пустая, правда, теперь стайка – невмоготу бабке скотину держать, но всё равно жалко, ежели крышу раздавит) и с бани. И творило у погреба раскидают. И со двора столкают сугробы в огород. И от калитки к дороге пробурят в спресованном метелью снегу аккуратный проход. А после работы, проливая обильный похмельный пот, «батраки» сядут за бабкин стол и закусят заработанный спирт квашеной капустой и солёными грибами.
Внучка-студентка, приехавшая на каникулы, ругает бабушку: мол, хотела «снегоборьбой» развлечься, а делать оказалось нечего. Старая смеётся – ладно, отдыхай, бабка и без тебя справилась.
После Восьмого марта опять к бабе Клаве наведаются больные похмельем мужики – не надо ль чего помочь.

ТУНГУС И МУРКА
Нынче мор напал на наших деревенских кошек. Я думаю, что от крыс – богатые соседи Беккеры крыс потравили  чем-то сильно ядовитым. Кого яд не взял, разбежались по деревне. Ну, кошки выловили квёлых от того яда грызунов и сами заболели. А многие посдыхали.
У фронтовика Калабина старая кошка-охотница сразу пропала. За ней молодой весёлый котишка, что всё лето бегал по лужайке и прыгал за бабочками. Только другая кошка жива.
Правда, по осени тоже куда-то исчезала недели на две. Решили, что и она ноги протянула. Однако вернулась: стоит во дворе и мяучит беззвучно.
Малость оправилась животная. Но стала равнодушной, почти ничего не ест, еле ходит – больше лежит свернувшись и греется у печки.
У Калабина для кошек никогда доброго слова не было. Брысь да брысь. И чтоб у него какая на постель или хотя бы на стул вспрыгнула, он её расказнить готов. Называл их даже и не котами и кошками, а заковыристо: «кошак» да «котошиха».
Но эту кошечку пожалел. «Мурочка, - говорит, - пей молочко». Надо Калабина знать, чтоб эту фразу оценить – он сам, при двух коровах, ничего молочного – ни сливок, ни сметаны, ни творога, ни масла – не ест. Всё на базар. И вот – расслабился скопидом.
А у бобыля и пропойцы Генки чёрному коту Тунгусу хоть бы хны. Хотя конечно, у Гены дома ни крыс, ни мышей – какого рожна им делать, ведь жрать там, кроме картошки в погребе, совсем нечего. И чёрный кот пропитание добывает в лесу. Даже зимой там ночует – вон все уши обмороженные.
Ловит полёвок да бурундуков. Или пернатых. Даже мудрых и осторожных воробьёв добывает запросто. Щуров и снегирей ухитряется. А уж простодушных синичек – на раз.
Так вот и бережётся от ядовитой крысиной напасти Генкин кот-разбойник.
Однако ему теперь тоже одиноко. Тоскует Тунгус по соседским подругам-кошкам и соперникам-котам. Что ни ночь, пробирается через слуховое окно на калабинский чердак и орёт. А больная кошка будто и не слышит его. Так, маленько ухом поведёт и опять спит.
Ну, может к марту, к весенним кошачьим свадьбам выйдет она на рандеву с Тунгусом. Если, конечно, Калабина  «жлоба» не заест и всё ж выпоит он молочком свою Мурочку.
Это для него экзамен. Потому что одна корова уже отдоилась и пошла в запуск. Значит доходы с базара резко упали. А картошку он пока не спешит продавать, ждёт хорошей цены – вот в мае-июне приедут закупщики из Казахстана и будут платить долларами.
Но, вишь, жалко Калабину «котошиху».

ПРУД
Собственно, тут как бы каскад прудов – от многажды перегороженной речушки. При каждом когда-то был птичник – растили тут уток и гусей. А сейчас это дело заглохло и пруды давным-давно бросили.
Кроме, конечно, самого главного пруда – нижнего. Он большой, в несколько гектар зеркалом воды, глубокий, раз в год кто-нибудь тонет по пьяне, и со шлюзом – избыток воды весной и после ливней грохочет в бетонный лоток и изливается потом дальше – в речку, торжественно называемую ниже притока Большая Камышанка.
Верхние пруды вообще-то давно уж не пруды: какие напрочь заросли кустами и камышом, только посерёдке синее блюдечко воды, а какие стали не то мокрым лесом, не то сухим болотом – там, в тальниковых и осиновых джунглях прячутся зайцы и заходят отдохнуть лоси.
Так что когда говорят: «Пруд», - то имеют в виду именно нижний водоём.
Несколько лет назад пруд был как бы приватизирован – один бывший районный начальник задумал фермерствовать. Отчасти землёй заниматься, а отчасти водой. Конкретно – разводить в пруду карпов и белых амуров. И этих, как их, ага, толстолобиков. А кормить их комбикормом.
Тогда многие ревнители колхозно-совхозного строя набрали даровых общественных угодий и дешевых кредитов, обзавелись по блату техникой и попёрли в деревню. Землю на себя брали, на жён, на детей и иных родственников. Мол, земля, как ни крути, вечная ценность и как объявят на неё куплю-продажу, мы тут как тут.
Ну, насчёт купли-продажи, сами знаете, всё ещё ничего не объявили. А жить прямо сейчас охота. У кого связи и знакомства, поотдавали землю в те же совхозы. Там её вспашут, засеют, урожай уберут, а по осени поделятся выручкой от проданного зерна – такой фермер пальцем о палец не ударяет, но живёт с выгодой. Правда, до поры до времени, потому что скоро и совхозы поразорялись к чёртовой бабушке.
Другие стали теми же совхозными и колхозными начальниками. Только в новом варианте – понабирали внаймы пенсионеров-механизаторов и стали возить их на поля работать «вахтовым методом» - на все сезонные работы поочерёдно.
Толку с такого фермерства не вышло и земля осталась в конце концов брошенной. Образовавшиеся залежи новые районные начальники позабирали в резервный фонд, отставные фермеры вернулись в город и поустраивались кто куда – опять в разные государственные конторы. Руководить.
Хозяин рыбного хозяйства Ковалёв перед тем как распрощаться с деревней, спустил свой пруд.
Предварительно бетонный лоток шлюза и речку пониже слива  загородили сетями. Сначала вода тихо текла, а как стало обнажаться дно (господи, сколько разного ржавого железа там оказалось), в сети пошла рыба. И давай в тех сетях биться, только успевай вытаскивать и по-новой ставить. Представляете, шестикилограммовые карпы попадались! Только, конечно, не из тех, которых Ковалёв в тот пруд напустил, он вообще никаких карпов, а тем более белых амуров с толстолобиками туда не пускал, ловились те рыбы, что в пруду жили со дня, должно быть, основания – это где-то с конца сороковых годов, когда пруды всей деревней строили. Лопатами работали, грунт, говорят, в корзинах таскали, на лошадях возили.
Несколько машин рыбы вывез Ковалёв да и продал по дешёвке в Кемерове. А мелочь народ вытащил – бродили по грязи между железяк и вычерпывали карасят и карпиков кто чем, соседка моя Валя так дуршлагом…
Деревенские старики очень расстроились. Добрых полста лет пруд был местом народных гуляний. Специально сделали, чтобы сюда никакая живность не заходила – все фермы построены на дальнем конце деревни, а частный выгон вдоль другого берега Переплюйки. Был, короче говоря, берег пруда чистым и зеленым, а как праздник, расцветала та зелень скатертями-самобранками…
Лето спущенный пруд стоял и вонял на всю деревню – гнили водоросли, гнила никчемная рыбья мелочь, а окрестные дачники добавляли вони – возили сюда разный мусор.
Весной водоём наполнился вновь. В те же берега. Всё стало почти что так же, как и раньше. Только купаться тут запретили – зашла с новой водой какая-тот зараза: от неё кожа лишаями идёт и коростой берётся. Рыбы тоже нет. Никакой. Зря городские рыбаки приезжают к нам со своими снастями…

МАТЕРШИННИК КАДЫРОВ
У него скотины полон двор. Как утро, он выгоняет на улицу корову с нетелью, бычка-двухлетка и целое стадо овец. Ждёт когда подойдёт стадо и костерит свою живность затейливым матом.
А я слушаю…
Кадыров известный деревенский матершинник. Ни слова попросту не скажет – все его слова начинаются в основном на букву «х» да на букву «ё». А также на «б» и на «ж».
Все привыкли к кадыровскому мату. И все его прекрасно понимают. И жена. И дочери. И зятья с внуками. И конечно, товарищи по мехмастерской, тоже не последние сквернословы. И даже совхозный парторг, который ходил всегда при галстуке и ни слова попросту, а всё «вы» да «извиняюсь».
Кстати, начальство всегда было очень довольно Кадыровым, потому что он хоть и матершинник, но некурящий и непьющий и в работе просто зверь – ночь-полночь, а он, как пионер,  всегда готов к труду и обороне.
Однажды, это ещё когда совхоз в хороших ходил, его представили молоденькой корреспондентке с областного радио. Для смеху. Мол, передовик и медаль имеет «За трудовую доблесть».
Медаль медалью, но когда она стала расспрашивать про секреты производственных достижений, Кадыров только молчал, краснел и хмыкал. А она пристаёт да пристаёт. Ну в конце мужик концов рассвирепел и высказался. А после набросился на хохочущих мужиков – объяснил всё, что подумал о них в данный момент и ещё сверху набавил – про непутёвых матерей и бабушек с прабабушками.
Корреспондентка оторопела: «Ни х… словарный запас…» - только и вымолвила. И спохватилась: «Ой, да что это я!» - и сама покраснела, словно маков цвет.


ТРОИЦА
Её всегда праздновали – украшали горницы зелёными ветками, ходили на кладбище сажать цветы на родительские могилки и поминать ушедших.
Считается, что этот праздник религиозный. Но насчёт нашего села сомневаюсь. К примеру, церковь тут превратили в клуб ещё до войны. А после она и вовсе сгорела – вместе с десятком сосёнок вокруг. Новую ж так и не построили.
Так что в селе крещёных, считай, и нет. Разве что старухи.
Но в Троицу всё равно все дружно идут на кладбище. И русские, и татары – у нас село наполовину татарское, всё, что за рекой, это бывший улус. Там, кстати, когда-то была мечеть.
Так вот даже татары в Троицу ходят на кладбище. Только на православную его часть, а не туда, где из травы торчат «тумбочки» с мусульманским полумесяцем. Говорят, что татарам по Корану не положено ухаживать за могилами – нельзя мешать природе и времени…
Впрочем, настоящих татар стало мало, редко услышишь их «лар-лар-лар» – всё перемешалось в деревне, все нации, только родового и осталось, что фамилии в паспортах.
Есть на кладбище и могилы с лютеранскими крестами – много немцев, высланных Сталиным из Поволжья и других мест, упокоилось тут. Немецкая молодёжь в 1990-е годы частью в Германию уехала, частью тут осталась.
Не то чтобы оставшиеся вконец обрусели – некоторые продолжают дома говорить по-своему и родовые Евангелия, что с готическими буквами, хранят. Но не едут. Рассказывают там побывавшие, что в Германии сложившийся строй жизни и своим ты не станешь, будь по крови хоть стопроцентным «арийцем» - только дети, родившиеся на исторической родине, имеют шанс на звание полноценного немца. Да и перероднились, говорю, все в деревне давным-давно – как от своих уезжать?
К примеру, татарам и вовсе ехать некуда. Не к Шаймиеву же, тем более что Сибирь их исконная земля. А для русских здесь Россия…
И вот она, Троица. И сидят на скамеечке Сашка Крикуненко с Мишкой Беккером да с Русланом Давлебаевым и поминают деда, а он  лежит под памятником со звёздочкой – их общий дед,  Иванов Николай Андреевич.