Леонид

ЛЕОНИД

Исторический роман

АБИДОС , 480 г. до н. э., середина месяца тайграчиш

Не было пределов бесконечной и слегка брезгливой надменности персидских царей. Да и откуда бы ей появиться, если предок нынешнего царя царей , Кир , и его отец, Дарий I , легко и непринужденно подмяли под себя почти всю населенную Среднюю Азию. О племенах Индии, давших им отпор, при дворе персидского царя было как-то не принято поминать, как в доме повешенного, к примеру, не принято поминать веревку. Впрочем, там только и помышляли о захвате новых земель, нисколько не анализируя причины былых неудач. Каждый хоть сколько-нибудь продвинувшийся по службе при дворе придворный, яростно и настойчиво мечтал всенепременно сделаться хшатрапаваном , или сатрапом, как выговаривали их титул греки. И уехать от двора, как можно дальше. Но уж быть там, уехав, сам себе голова, за совсем малым, не царь. Придворных вельмож было много до полной неисчислимости, земель им всем, понятное дело, недоставало. Борьба разгоралась нешуточнеая, насмерть.

Огромная империя, образованная Киром Великим, начинавшим свою жизнь в качестве мелкого наследного царька, второго под этим именем, персидского племени пасагардов, правя им из вполне захолустного городишки Аншана . Но царька, сумевшего избавиться от назойливого покровительства могущественной тогде еще Мидии. А, немногим позже, Кир, воспользовавшись лучшей организацией своей армии, к которой он приложил во благовремении руки и голову, даже сумел стать ее царем. Мидяне, на ряду с персами, как раз и составляли основу империи, никогда не называясь среди покоренных персами народов, всегда выступая наравне с персами. И уже соединив силы Мидии и персидских воинственных племен, смог Кир Великий, завоевать все окружающие их народы, последовательно включив в состав своей империи густонаселенные Парфию , Гирканию , Гедросию , Хорасмию , Согдиану  и Бактрию  на востоке от них, Вавилонию  и все Междуречье , а также Киликию , Каппадокию  и Лидию  на западе. Отец нынешнего царя царей Дарий I добавил к ним еще Палестину и Египет. Все они вошли в величайшее Персидское царство Ахеменидов. Но при всем этом, великий Дарий-Дараявуш понес и два оскорбительных поражения, смыть которые надлежало именно ему, царю Ксерксу, сыну и наследнику Дариавуша и светлоликой Атоссы . Именно благодаря тому что мать его происходила от самого Кира Великого и стала величайшим козырем Ксеркса в его борьбе за власть, начавшуюся еще при жизни его отца Дария I. Но при этом он же и унаследовал неудачу отца, начавшуюся с его намерения подчинить себе европейских греков и необходемость исправить ее и отомстить за нее грекам.

Послы Дария, отправленные одиннадцать лет назад в греческие полисы-государства, рассыпанные по побережью Малой Азии и европейской Греции, требуя повсеместно «земли и воды» , т. е. признания власти персидского царя, почти повсеместно ее и получили. Ни у кого не возникало ни малейшего желания тягаться с баснословно богатой и обильной людьми и воинами Персией и ее многочисленными саттелитами. И только два полиса нашли в себе мужество отказать. Из Афин персидских послов изгнали палками, как бродячих собак, заставив сверзиться в пропасть, а в Спарте бросили в колодец, с кошунствееными словами: «Возьмите сами!» Коротко, ясно и очень-очень по-спартански. Никто не усомнится! Дарий поспешил отправить флот и армию под началом своего зятя Мардония – примерно покарать непокорных. Но тот, попав в бурю, сильно подрастерял свои силы. Дарий его отстранил, назначив командовать персов Датиса и Артаферна, своих любимцев, снабдив их почти стотысячной армией. Но афиняне в тяжком бою под местечком, не городом даже, заметьте, а под несчастным и маленьким местечком, Марафон, наголову разгромили войска Датиса и Артаферна, нанеся им сокрушительное поражение. Дарий отложил нападение на Грецию на более поздние времена, и вторгся в Причерноморскую Скифию, решив, что там его встретит менее упорное противодействие разобщенных и диких скифских племен. Не тут-то было, оттуда он, едва живой, вернулся назад, всего лишь с пятой частью бойцов, начинавших с ним тот поход. Ладно, решил, кажется, царь царей, скифов достать действительно непросто, по крайней мере я точно не знаю, как это сделать! – но греков-то можно. И он приказал трижды в день напоминать ему, чтобы он не забывал об афинах и греках. Однако, вскорости, царь царей Дарий умер, стребовав с сына и наследника клятву отомстить проклятым грекам и скифам.

Он, Ксеркс, а по персидски Хашайарша, что означает «Царь героев», сын своего отца и своей матери, внук Кира Великого, начнет свои завоевания с Греции, оставив Скифию на потом. Просто потому что и он, как и его отец, пока еще не понимал, как ему с нею управиться. Ему почему-то казалось, что с Грецией он справится очень и очень скоро. Да и вправду, если судить, малоазиатские греческие города-колонии выразили свое покорность еще его отцу. И почти все города европейской Греции еще тогда, десять лет назад , прислали отцу свою землю и воду, решив, таким образом, вопрос своего подданства миром. И только невеликий союз греческих полисов из Средней Греции, Аттики и Пелопонесса, последовали за Афинами и Спартой. Да и на самом деле, знал Ксеркс, многие пелопоннесцы ратовали за то, чтобы, оставив персам остальную Грецию, сосредоточить свои усилия на Коринфском перешейке, защищая его и не пуская персов в Пелопонесс. Северные греческие города-государства и города Средней Греции, почувствовав, что могут быть в любой момент оставлены на произвол страшного врага своими ненадежными союзниками, не слишком спешили примкнуть к антиперсидскому союзу, подумывая, а не лучше ли им встанет изъявить персам свою покорность и готовность к услужению. Можно ведь и вообще без войн обойтись. Да еще со столь грозным врагом, способным запросто наводнить их земли своими несметными полчищами.

Но со Спартой и с Афинами воевать ему все равно придется. Что ж, тем лучше! Он сотрет эти греческие курятники с лица земли, как и это несносный городишко Платеи, воины коего дерзко и нагло присоединились к афинянам , поспешавшим десять лет назад к Марафону. Армия им собрана воистину беспрецедентная. Все народы великой персидской державы, раскинувшейся от долин Инда до самого Гелеспонта, откликнулись на зов царя царей , прислав ему те воинские контингенты, какие с ними были обусловлены для таких случае. Хшатрапаваны всех этих областей, как могли, старались друг перед другом, поспешая как можно более полно и точно исполнить требования своего повелителя. Да что там – исполнить требования, прислать обусловленный контингент! Вылезая из своих собственных шкур, а оные у них были хоть куда, хоть на пол, хоть на стену, всюду благо! – они набирали контингенты войск с избытком, так и присылая их к царю царей. Соревнуясь при этом друг с другом: кто пришлет больше народа для царского войска.

Он, выехав из своей уютной, избавленной от базарной многошумности и излишнего многолюдства, столицы Персеполя , каковой всемерно украшал вслед за отцом своим Дарием. Тот перенес туда столицу великой персидской державы, из ставших ныне захолустными Пасаргад . Выехал Ксеркс, как обычно, направляясь в походы, на своей обитой тонким листовым золотом тяжелой колеснице, запряженной четверкой лучших лошадей его обширной и богатой державы. В ней был установлен легкий походный трон из слоновой кости. Возница царской колесницы, неизменный победитель скачек квадриг  в Персеполе, парфянин Убом, обладал ни с чем не сравнимым умением править четверкой буйных скакунов. И только ему одному до вверял Горбаг, глава царский телохранителей. И это было уникальным, ибо Горбаг больше уж точно никому не доверял! Вез он царя царей осторожно и бережно, как нянька вверенного ей ребеночка, провезя его мимо всей невероятно длинной колонны его войск. Высылаемые вперед легкоконные лучники, передавая повеление своего властелина, сгоняли войска с торной дороги, не пылить бы им, отравляя путешествие царя царей. А обочь его колестницы плотными рядами, но тоже по обочине ехали телохранители, всадники закованные в сияющую чешуйчатую броню, на прекрасных конях тоже покрытых чешуйчатой броней по всему корпусу и морде, вплоть до самого окончания подплечий . Их броня была намного легче брони тяжеловооруженных конников, но изготовленная из тонкой стали, предохраняла их лошадей нисколько не хуже, чем у тех. Однако же и стоила она баснословно дорого! Но чего только не сделаешь ради безопасности. Таким вот порядком и перемещался царь царей целый месяц тайграчиш, посреди своей великой армии, части коей, были привычно отправлены в поход часто на целых два месяца раньше того, как царь покинул свою столицу, чтобы быть под рукой, когда занадобяться, не задерживая при этом своего властелина.

Кто тут только не шел. Персы, мидийцы, парфяне, согдийцы, лидийцы, каппадокийцы, армяне и кавказские аланы, колхи, киликийцы, ассирийцы, вавилоняне и многие, многие другие. В глазах царя царей пестрило от разнообразия и несхожести их вооружения, доспехов и одежд. Что? слишком пестро, да? А это и к лучшему! Ведь и враги тоже не будут знать, чего им ждать от столь разнородных воинских масс противника. Ну, а число! Число их приводило душу Ксеркса в истинный восторг. Ему сообщили, что воинов у него  почти двадцать мириадов . Почти 8 мириадов из них – конница. А еще ж и слуги, обоз и всякая прочая мелочь, какую никто не считал. Для того, чтобы посчитать численность такого войска, даже пришлось придумать даже специальный метод. Построили десять тысяч человек достаточно плотно и обнесли их стеной до пояса. Потом загоняли туда постепенно и в порядке очереди всю массу персидской армии, заставляя конных спешиться и оставить своих скакунов снаружи. Скорее всего, какая-то часть его воинства избежало процедуры подсчета, кто, находясь в патрулях и разъездах, а кто и просто, по небрежению своему, но основная его масса была, тем не менее, посчитана. А кого-нибудь, очень даже возможно, сгоняли на счет и дважды. Но это все не очень и важно. Важно то, что такого войска земля эта доселе не ведала. И, наверное, не скоро увидит вновь. Хотя нет, увидит, конечно! Ему же еще со скифами воевать. Правда, он еще не решил еще, как ему это делать. Лезть туда нахрапом, как отец, с реальной возможностью нарваться на такой же и ответ, какого довелось отведать его отцу, ему совсем не улыбалось. Но хотя бы как-то, а, так или иначе, воевать ему придется. И с греками и со скифами. Да и сумел ведь он подчинить себе саков Приаралья, опыт кое-какой обретя. Он не приказывал по три раза в день напоминать ему : «Царь царей, помни об Афинах и скифах!», как это было принято при дворе его отца, незачем! Клятву отомстить грекам и скифам он отцу дал совсем нешуточную – такими не пренебрегают и от них не отказываются в здравом уме. Убежденный зороастрист  он поклялся отцу всеми священными огнями зороастристов, горящих по обычаю в каждом «аташкадэ» , сколько их не было на земле персов. Такие клятвы так просто не даются и неисполненными оставаться не должны. Вот и пришлось ему, дождавшись удачного стечения огней, испросив мнения богов через их жрецов, собирать войско по всем хшатрапаваниям  и, не откладывая в долгий ящик, выступать на непокорных греков. И сделал он это как только сумел разобраться с длинной чередой восстаний и бунтов почти ритуально сопровождавших смену власти в их державе. Может, притихли уже, наконец, все эти беспокойные народы и народишки? Все эти египтяне, кавказцы, палестинцы, вавилоняне и прочие ассирийцы. Почти все девять лет, не вылезая из походов, мог он, наконец, надеяться, что усмирил их? Да, мог, конечно, до тех пор, пока ему сопутствует удача, не приведи боги ему где-нибудь оступиться, как все начнется сначала. Но, пока все затихло и он спешил исполнить клятву, данную им на смертном ложе своему отцу и предшественнику на троне царя царей Дарию Гистаспу I.

 Вились над гористыми ландшафтами Малой Азии густые клубы пыли, бесконечные и насыщенно-удушливые, как бесконечны были и войска, их поднимавшие. Оглядываясь назад, Ксеркс видел, как поднимаются они над гористой местностью Малой Азии, заслоняя солнце. Только ради его проезда останавливалось на дневку его неисчислимое воинство, чтобы царь царей мог проехать не нажравшись пыли, поднятой тысячами ног, по самое «не хочу»! воинам ее доведется жрать? Конечно доведется! На то они и воины! Те, кто воюет, переходя для этого с места на место. И пыль в их рационе блюдо абсолютно обязательное и неизбежное, можно сказать – ритуальное! А царю царей этой раюости вкушать зачем?

И все это неисчислимое воинство, направлялось к небольшому городу Абидосу, возле коего умельцы-греки наводили наплавной мост для всей неисчислимой персидской армии. На той стороне пролива, всего лишь через какую-то четверть парсанга  морской воды Геллеспонта, стоял город Сестус, такой же маленький, как и этот Абидос. Неважно, впрочем. Его квартирьеры приспели сюда вовремя, подготовив своему повелителю чудесный и на диво роскошный шатер, уже доставили сюда на верблюдах трех жен из его огромного гарема, назначенных им посетить вместе с его армией Грецию. Двух отвезли в Абидос, а самую молодую, дочь армянского царя, приготовили ему на эту ночь, для развлечений. Изготовили, постаравшись изо всех сил, для него роскошный обед, накормив заодно и всю его охрану и свиту, удержавшуюся за ним. А и что им было не стараться, право, если по всему пути следования царя царей, хшатрапаваны соответствующих хшатрапаваний, заготовили горы кормов для великой армии Ксеркса и для его самого с его свитой, разумеется. Воруя при всем этом безбожно, как водится, но это все дело обычное, вошедшее в привычку. На какое, в его державе, давно уже никто не обращает внимания.

Царь же, выбравшись на своей золотой колеснице, на высокий прибрежный холм, откуда уже просматривался Геллеспонт, с интересом наблюдал, как в суете и спешке, малоазиатские греки наводили приказанный им наплавной мост. Греческие триеры с очищенными палубами, становились прочно на якоря по течению пролива, а с борта на борт каждого корабля перебрасывался дощатый мост, укрепляемый деревянными тягами и растягиваемый многими канатами. Доски для моста, рабы греков, таскали от работавших на специально устроенных вдоль всего пролива, козлах, пильшиков. Тех сгоняли со всех городов и сел окрест, понуждая отбывать трудовую повинность у царя царей. Они их напиливали, распиливая бронзовыми пилами вдоль древесные стволы, свозимые им со всей огромной персидской державы. Ксеркса, как и любого царя царей не волновало, где и как добудут нужный ему лес. Он приказывал привезти его в такое-то место и к такому-то сроку. И все! Остальное – заботы и треволнения исполнителей. Греки же усердствовали и старались. Еще бы! Ведь сегодня к вечеру, велением царя царей, мост должен быть готов. И баста! Но боги, боги, как душно! Парило сегодня воистину немилосердно!

А если мост не будет готов к назначенному сроку, готовы должны быть его строители – к казням и наказаниям, самым что ни на есть свирепым и необузданным. Приятно было царю наблюдать муравьиную суету людей, порожденную его приказом, вдыхая густой и пряный морской воздух, едва дополняемый пахучими струйками смолистых запахов свежераспиленного дерева, распространявшимися от лесопилов и до самого берега, где делали мост. А ведь греки, пожалуй, успеют, хотя доделывать мост им придется уже по ночи. Но основное сооружение явно поспеют, подумал Ксеркс, видя, как греки не больно озаботившись тем, что одна их триера села на мель у берега, уже гнали туда иной корабль, из финикийских, пожалуй, намного больший и более глубоко сидящий в воде. Те, будучи лучшими мореходами чем греки и корабли свои строили большими и намного более мореходными.
А торчащие из-под воды в нескольких местах мачты, свидетельствовали, что потери греки уже понесли. Ничего, награда за построенный вовремя мост, все покроет, пусть не беспокоятся об этом.
Войска же начнут походить сюда уже завтра. Самые близкие из них, те, что уже на подходе, он сам же и обогнал сегодня. Но он сам переправится, только когда половина его армии будет на той стороне. Таков закон их воинства, заведенный еще Киром. И не ему, царю царей, наследнику Кира Великого, изменять мудрые установления предков и предшественников!
Во вполне приятном настроении царь, отужинав плотно и весьма сытно, надо же ему восстанавливать силы и энергию, затрачиваемые на поход, отправился спать, приказав грекам все испытания их моста отложить до следующего утра. И не тревожить его сон своею возней в проливе. Не наевшись, не налижешься! А мелкие недоделки, он им милостиво простит. Спать царь царей обосновался в своем шатре, хотя архонт Абидоса, выслуживаясь, как посчитал Ксеркс, перед персидским владыкой, доказывал ему, что ночью, скорее всего, начнется сильный шторм и царю царей намного безопаснее и удобнее будет спать в каменном городском здании, чем в матерчатом шатре, подвержены всем неприятностям, связанным с непогодой. Царь пренебрег предостережениями подобострастного тевкра , отправившись с одной из своих жен на подушки и мягкие кошмы своего обширного ложа, ставшего уже давно привычными за долгие годы его походов. Не успели Ксеркс и его красавица-жена разыграть недолгую прелюдию своего сегодняшнего акта любви, как на улице, в полном соответствии со словами того тевкра, как его, бишь? – ага! – Ксенофил! – разбушевалась ужасающая буря. Их шатер рвало и валило ветром во все стороны, а за его материей, снаружи, бегала и суетилась стража, понукаемая приказами растерявшихся командиров, не ведающих чего им делать. Но вот там послышался жесткий голос Горбага, уверенно распоряжавшегося всем, и суета затихла. Царь царей и его сегодняшняя жена-любовница сидели обнаженные посреди шатра, перепугано озираясь вокруг. Но никто не смел вбежать внутрь шатра, пока Ксеркс не вспомнил, что ему следует приказать это сделать. Он взревел, насколько громко и внушительно у него это получилось, знать он не мог, своих ушей на улице у него небыло, только наемные:
- Эй, кто там снаружи? Мы, царь царей Ксеркс, приказываем тебе – войди!
После некоторой задержки и нерешительности, полог постоянно дергающегося шатра откинулся, и в него робко вошли местный хшатрапаван тевкр Прудоний и начальник охраны царя царей перс Горбаг. В последний момент, сообразив, что он голый, Ксеркс схватил свой тяжелый от золотой парчи халат, оттолкнув жену: «Прикройся, дура!» и встретил вошедших, уже вполне прилично, закутанным в халат. Можно сказать, спас их жизни. Иначе ему довелось бы их казнить. Ибо они видели своего повелителя и царя царей голым, не будучи его женой или наложницей. За такое преступление и святотатство наказание полагалось одно – смерть:
- Что там, Прудоний?
Адресовался уже пришедший в себя Ксеркс к хшатрапавану, полагая, что местные дела и страсти больше входят в компетенцию последнего, чем в круг ответственности его начальника стражи. У хшатрапавана, подогнулись колени, но он сдержал свой прилив излишнего раболепия, с трудом устояв на ногах:
- Величайший царь царей! На море разгулялся дикий шторм. Огромные волны ходят вдоль и поперек по Геллеспонту. Мост, построенный греками по твоему велению, весь разметало, о непобедимый! Ветер рвет все на своем пути, рвет и ткань твоего шатра, мешая твоим важным держдавным занятиям, о, всемогущий!
Жестом остановив Прудония, царь обратился к Горбагу. Тот, привыкнув к ежедневным обращениям царя, бросаться на колени не спешил, приложив ладонь ко лбу, выразил свое обычное почтение к сказанному царем царей, слушаю, мол, величайший и внимаю со всем доступным мне вниманием.
- Все так, как он говорит, Горбаг?
- Да, величайший!
- Что предпринято?
- Греки посланы на корабли, заякоренные в качестве моста, величайший. Там, и правда, твориться нечто неподобное! Мост корежат волны, корабли греков тонут и выбрасываются на берег. Вся твоя охрана поднята и стянута к твоему шатру, охраняя твою драгоценную персону, величайший. Часть охранников, вцепившись в растяжки шатра, поддерживают его…
Но в это самое время, над головами говорящих, раздался пронзительный треск прочной материи и великолепный огромный шатер владыки полумира, разорвался по всему своему куполу, дав волю сумасшедшему ветру ворваться в шатер, мгновенно раздув его изнутри и увеличив в объеме едва ли не вдвое.
- Величайший! Надо отсюда уходить!
- Куда, Горбаг?
- В Абидос, величайший!
- Да, да, величайший, именно в Абидос!
Поспешил присоединиться к разумному предложению Горбага и хшатрапаван Прудоний, подумав про себя, только бы этот дурак, архонт Абидоса еще не разобрал собранной со всего города и его окрестностей, обстановки единственного приличного особняка в его маленьком городе, какой он убирал и готовил для пребывания царя царей. Но послать за архонтом было некого и, потому, приходилось рисковать. Впрочем, времени у архонта, растащить все в том помещении, было немного, но Прудоний по своему собственному немалому опыту сатрапа и придворного, великолепно знал, насколько нехитрым и быстро исполняемым, подчас оказывается именно дурное дело.
Предводительствуемые Прудонием, старавшимся поточнее разобраться в этой мятущейся круговерти ветра, воды с небес и подхваченным ветром с земли мусора, они пошли к такому близкому, казалось им с вечера, городу. Тот словно в насмешку над ними внезапно удалился сейчас, по ночи, делаясь недосягаемым именно тогда, когда он более всего нужен. Перепуганного буйством природы Ксеркса, сбиваемого с ног, буйными порывами ветра, поддерживали под руки двое самых дюжих воинов его охраны, немедленно приставленных к царю царей Горбагом, именно с этой целью. Они же прикрывали его своими телами, одетыми несмотря на ночь в лучшую персидскую броню, дока Горбаг, заручившись расположением царя царей, не жалел деньги страны на его охрану и ее снаряжение. Он сам пошел вперед, прямо перед цпарем царей, ощутимо напрягась под плотным нажимом тугого воздуха уплотненного до полного безобразия, взбесившимся ветром. А еще впереди шли двое воинов-телохранитей, несмотря на кошмар урагана, подозрительно и внимателоьно осматривавшие каждую впадинку и каждый куст, тыкая в них своими копьями. Царь царей с трудом удерживая руками разлетавшийся на его голом теле халат, брел через силу. Нечем было дышать, ибо тот воздух, что вгоняло в его широко распяленный рот ветром, словно загустевал, становясь колом в его трахеях и легких, с трудом позволяя себя выдохнуть обратно. Поддерживающие Ксеркса под руки воины шатаясь от страшных порывов ветра, все же удерживались сами и удерживали своего властелина в вертикальном положении, заставляя его делать все новые и новые шаги, медленно приближаясь к Абидосу. За ним, изогнувшись под напором ветра дождя и летающего в воздухе мусора, шла его сегодняшняя избранница, поддерживаемая еще одним воином. Тот, вполне уважая своего венценосного соотечественника, царя царей, тем не менее, не считал себя обязанным сдерживаться, откровенно тиская на ходу, случайно подвернувшуюся ему женщину. Да и какую женщину – избранницу самого Ксеркса, дочь армянского царя, подвластного персидской короне. Та тихо и совсем неслышно, за завываниями ветра, попискивая от таких знаков мужского внимания, внезапно обмирая. Нечасто им перепадало внимание мужчин, а если чужих, как этот воин, так и вовсе никогда! Жен у царя царей было в достатке, а наложниц, так и еще больше. Когда ему ублажить их всех? Откуда взять столько времени? Да и где на это набраться сил? Вот и попискивала, несчастная, от непреодолимого восторга, чувствуя грубую руку воина на потаенных от всех особей мужского пола, частях своего соблазнительного тела. К счастью этой сладкой парочки, водяная и мусорная муть, носимая в воздухе, сошедшим, казалось, сей ночью с ума, ветром, надежно прикрывала их от взоров окружающих, а рев непогоды более чем надежно покрывал все звуки, сопровождающие их приторно-похотливые игрища, разынгравшиеся под прикрытием шторма. Так отчего же им и не поиграть-то?
Самому царю царей их путь под давлением ужасающего ветра этой ночи показался воистину бесконечным. Ветер забивал легкие через открытый рот, мешая дышать, а дождевые струи, хлещущие почти параллельно земле под напором ветра, слепили монарха, не позволяя ему разглядеть происходящее, даже на расстоянии собственной вытянутой руки. А уж мусор, лиаший на мокрое лицо, покрывал его грязной и противной до полного отвращения коркой. А эти мерзкие лужи все время попадавшие ему под ноги! Да, он царь царей, думалось между тем Ксерксу, но перед таким вот явлением природы, как сегодняшний шторм, или ураган, кто его там знает? – он такая же букашка, как и остальные прочие! И от этого царю царей становилось еще более обидно и его настроение только ухудшалось. Внезапно левая нога повелителя половины вселенной, оскользнувшись в подвернувшейся луже, отказала ему в надежной опоре и он, опускаясь на второе колено, завис на руках поддерживавших его воинов Горбага, вскрикнув. Воины, поднатужившись под весом огрузшего от доброго питания и отсутствия соответствующего движения, Ксеркса, все-таки выровняли его, утвердив почти вертикально. Затем уже другие воины отыскали слетевшую с монаршей ноги туфлю, услужливо натянув ее снова на ногу повелителя. И постарались помочь своим товарищам вести его. За это время Горбаг успел выстроить вокруг него настоящую круговую оборону, забрав под защиту своих воинов и Прудония, и жену царя, вместе с сопровождающим ее воином. От наблюдательного и сосредоточенного начальника охраны царя не укрылись заигрывания его воина и жены царя царей. Не его это было дело, конечно, но когда-нибудь вполне могло и пригодиться. Не сказать, чтобы Горбаг был уж очень искушен в дворцовых интригах царского двора, но и полным дураком, в них нисколько не ориентирующимся, он никогда не был. Способен давно уже был понять, что иногда даже и такие мелкие мелочи, могут оказаться неожиданно полезными. И молчание, молчание. Молчание всегда и всюду, при всех дворах и всех повелителей, ценилось особенно высоко. Слово – серебро, молчание – золото! Наконец, свершив все, что велела ему свершить обстановка, он нашел время предстать перед своим повелителем и испросить его повелений, мало ли чего мог решить величайший, оказавшись, внезапно для себя, в грязной луже:
- Что повелишь, величайший?
- Ты это, Горбаг, продолжай движение! Я просто оскользнулся в грязи!
- Слушаюсь и повинуюсь, величайший!
И их невиданный доселе в сих краях караван, ползущий со скоростью черепахи на сносях, продолжил свое движение, ориентируясь на все приближающиеся огни, разожженные стражей, по приказу архонта, догадавшегося к их и своему счастью, сделать это.
Просто со стены города его сторожа заметила, что с царским шатром творится нечто неподобное, и донесли об этом архонту. Тот поспешил открыть ворота города и сам в сопровождении своих четырех самых сильных рабов и нескольких воинов, встречал царя царей, предлагая ему свою помощь.
Почти полностью задохнувшись от мятущихся в пространстве дождя и ветра, облепленные всяким носящимся в воздухе мусором, мокрые и грязные, ввалились царь царей и его усталая свита в особняк, подготовленный именно для него. И только тут Ксеркс почувствовал, как же он устал и замерз! Ощущения иных его попутчиков, царя царей нисколько не волновали, что им до него? И если уж он терпит, ему и сами боги велели!
Царя царей тут же принялись обиходить рабы, растирая его, замерзшего на бешенном ветру, под его красивым, но совсем не защищающим ни от дождя, ни от ветра, халатом, моя ему ноги теплой водой, какую, здесь, к счастью, держали наготове, как только начался шторм, предлагая ему уже разогретого на огне вина. А верный Горбаг, подобно сторожевому псу, убедившись, что повелитель устроен под надежной крышей, озаботился охраной этой крыши. Где бы и когда бы не словила его судьба, он все бдил, привычно и неизменно. Вот и сейчас, он немедленно отправился снова во двор особняка – расставлять и строжить охрану. Зороастриец Горбаг, большинство этнических персов тех пор исповедовало именно зороастризм, благодарил Заратуштру  за то, что тот, больше как бы и совсем некому было! – надоумил его сходить еще днем, осмотреть этот особняк, в предположении, что, может быть, царь остановится здесь. И сейчас он быстро и сноровисто расставлял по памяти посты, перекрывая все подходы к особняку, назначал ответственных за участки и сектора обороны командиров, отправлял свою самую настоящую штатную службу. И бешенный ветер вовсе не был Горбагу в этом помехой. Отплевываясь и отфыркиваясь от летящей в воздухе воды, гнусно ругаясь и вслух и про себя, начальник личной стражи царя царей, наконец, упорядочил систему охраны своего повелителя и сумел, успокоенный, вернуться к нему. Царь царей нежился, опустив ноги в таз с горячей водой, блаженно и расслабленно вкушая нерабавленное водой подогретое вино из огромного кубка. Всего два воина охраны, ведших сюда царя царей, стояли поодаль, больше примеряясь к углам этого помещения, чем охраняя его персону. Все остальные, окружавшие уже изрядно подпившего Ксеркса, были совершенно чужими и для его двора и для охраны повелителя.
Горбаг вздохнул, нет, так не годилось! Вокруг шахиншаха  должны находиться только свои, многократно и давно проверенные люди! Иначе, как он начальник стражи царя царей сможет поручиться за его безопасность? Но шахиншах выпил слишком много вина и, кажется, пребывает сейчас пьян. К тому же он слишком напуган ночным штормом и тем, как ему пришлось идти сюда, пробиваясь сквозь бешенный ветер, водяные потоки и носящийся в воздухе сор. Да, тряхнуло повелителя, потом он перебрал с подогретым вином. Все понятно. Но ситуацию надо выправлять и восстанавливать. Иначе уже завтра полетят головы. И в окружении шахиншаха и в этом маленьком греческом городишке Абидосе.
Надо исправлять ситуацию, причем немедленно! И Горбаг молча, вежливым знаком, подозвал к себе хшатрапавана Прудония. Конечно, звание и место хшатрапавана в иерархии державы Ахеменидов, гораздо выше положения начальника личной охраны шахиншаха, но так уж сложилось, что все хшатрапаваны принимали таких, как он, равными себе, понимая, по всей видимости, сколь велико их влияние на решения и настроение повелителя. Прудоний немедленно отодвинул в сторону местного тевкра, с кем только что оживленно о чем-то разговаривал, и быстро подошел к Горбагу. Взглянув ему в глаза, Горбаг понял, что этот пройдоха полутевкр и полугрек совсем не пьян, он просто немного подыгрывал своему повелителю.
- Прудоний, ты понимаешь, что здесь происходит?
- Не беспокойся Горбаг, мы просто помогаем повелителю пережить и быстрее позабыть страшную бурю этой ночи!
- А что будет завтра, когда повелитель с болью в голове очнется во всем этом сраче? Ты не подумал?
Прудоний наморщил лоб, задумавшись. Да, правда, Ксеркс страшно не любил беспорядка. А уж как он это воспримет на похмельную голову, остается только гадать. Ведь шахиншах пил крайне редко и пьяным, сколько помнили и Прудон и Горбаг, он не бывал никогда. Сегодня же да, испытав сильный шок, царь царей нуждался в алкоголе и тягучее и густое греческое вино, к тому же нагретое и не разбавленное водой, зато основательно сдобренное специями, перцем, корицей и ванилью, показалось ему весьма кстати. Но шахиншах откровенно пьян и на его жестком, бородатом лице, блуждает добрая, почти идиотская улыбка, делая его похожим на отдыхающего истеричного психопата. Завтра, вспомнив сегодняшнее, Ксеркс спросит в первую голову с них, с тех, кто был рядом. В этом ни Прудоний, ни Горбаг нисколько не сомневались. Да, получиться могло очень и очень плохо. А оттого и меры они приняли весьма резкие, многим не понравившиеся. Прудоний осторожненько, пьян то он пьян, но всевластия хшатрапавана у него от этого не убавилось ни на йоту, отстранив подальше всех местных – идите прочь, де, о государственных делах речь пойдет! – подкатился к шахиншаху с весьма интересным для него разговором, о передвижении царского флота из Палестины в Эгейское море, заняв тем его внимание. Горбаг, воспользовавшись представившейся ему свободой, принял резкие меры, дабы очистить помещение, отведенное Ксерксу для проживания. И провел плотный инструктаж жены, коей так или иначе, а выпадало принять на себя первый гнев повелителя, может быть и самый страшный. Такая уж у нее доля, куда ж ей деваться. А с другой стороны, как знать, может гнева и не будет совсем, повезет дуре. Но, во всяком случае, предусмотрительность излишней в таких делах не бывает.
Наконец, всех выдворили за порог, раскатали ковры, учредили внутреннюю стражу, постелили подобающую постель повелителю. Шахиншаха, разоблачив, перенесли на разобранную постель, создав там, на столе, все необходимые запасы еды и питья, и оставили повелителя спать вместе с его женой…
Утром Ксеркс начал пробуждаться рано, не слишком-то понимая свое состояние. Вино он пил редко и весьма умеренно. Откуда ж ему и знать-то о таком его факторе, как опохмел? Веки слипаются, а спать не хочется. Состояние совсем непонятное. Очень и очень хочется пить, а во рту твориться такая гадость, словно это не рот человека, а туалет для всех окрестных котов и кошек сразу. Царь царей пошевелил сухими губами, все более морщась от гадостного ощущения во рту. Вся его слизистая оболочка словно была пересыпана сушеным и стертым в песок верблюжьим кизяком, сухой и распухший отчего-то язык едва шевелился во рту, все время цепляясь за такое же пересыпанное кизяком и вконец пересохшее, нёбо. Всемилостивый и мудрейший Заратуштра ! Что же вчера происходило? Его отравили, да? А иначе, чем вызвано такое ужасное состояние головы? Кто? И почему он тогда еще жив? А он точно уверен, что жив? Наверное, да! Иначе, как бы он думал? А он разве думает? Нет, он просто переживает!
Шахиншах осторожно приоткрыл правый глаз, скосив его в сторону. Оттуда отчетливо доносилось тоненькое и, словно обиженное, сопение. Пухлые губки, вздернутый носик с легко выраженной курносинкой, густые, тонко очерченные, брови. Ага, это ж его жена, дочь армянского царя. Правильно, сейчас он вспомнил, именно ее он вчера выбрал для своего ложа. Но…
Движение глаза не прошло безнаказанно, мир перед шахиншахом слегка поплыл, мутнея и качаясь, его же самого немедленно бросило в тошнотворную дурноту. Но усилием воли он сдержался. Анхра-Майнью ! Что же вчера произошло? Он помнил, как греки строили мост, и ему нравилась их четкая и осмысленная активность. Но проверку моста, помнил он, они отложили на сегодня. Что было еще? Потом они легли спать, позабавившись слегка с женой. Долгая дорога осталась позади, и ему захотелось поразвлечься с красавицей-армянкой, только недавно взятой им у ее отца в жены. Но ему почему-то казалось, что случилось это в шатре. Потом что-то случилось с шатром, они зачем-то куда-то брели под страшным ветром и дождем, потом, чтобы согреться он держал ноги в тазу с горячей водой. Вспоминалось то блаженство, какое он ощутил, сунув замерзшие ноги в горячую воду! Потом он пил подогретой вино… Так, вино! Это уже ближе. И что потом? Нет, самому ему не вспомнить. Стараясь не перенапрягаться, он приподнял руку и глядя прямо перед собой, в потолок, толкнул пальцем тихонько и легко сопящую жену.
Та, испуганно встрепенувшись и встав столбиком на колени, подобно всполошившемуся в степи сурку, или сурикату, заозиралась вокруг, ничего не понимающим и встреворженным взглядом. Наконец, она встретилась своими припухшими ото сна карими глазками с мутными похмельными глазами шахиншаха, своего мужа. Содрогнувшись и отшатнувшись, женщина попыталась прикрыть руками свои небольшие, но очень красиво очерченные груди, со все еще девичьими аккуратненькими сосками. Потом опустила руки, вспомнив, наверное, что сидит перед царем царей, своим повелителем и мужем. Тот же с трудом разлепив пересохшие губы, вытолкнул изо столь же сухого, словно онемевшего рта:
- Принеси попить!
Готовно вскочив, молодая женщина прощебетала тонким птичьим голоском.
- А чего принести, мой сиятельный господин и повелитель, шербета , сока персиков, или вина?...
- Неси шербет!
Едва вытолкнул из себя Ксеркс.
- Позволь, мой господин, мне, недостойной, дать тебе совет. У нас в Армении вино люди пьют постоянно и очень уже давно. Ты, наверное, знаешь это?
- Да-а…
Уже недовольно и разочарованно, она все еще не бежит за шербетом, сучонка, а ему так плохо, выдавил из себя, пытаясь облизать пересохшие губы, шахиншах. Но, все же собравшись с силами, Ксеркс сумел вымолвить очень хрипло и сварливо, напоминая свои немедленно огрубевшим голосом, карканье ворона, сидящего на раскачивающейся на ветру ветви:
- И что в таком случае делает Ариван , сын Вахакна?
Станно, что он сумел относительно без труда и без одолевающей организм дурноты, вспомнить и выговорить эти не простые и чужие ему армянские имена властителей Урарту, ныне его подданных.
- Отец, он снова выпивает большую чашу, или кубок вина и через некоторое время снова весел и доволен жизнью, о мой господин!
- Хорошо! Проверим рецептуру твоих соотечественников! Неси вина…
Прохрипел шахиншах. Он тоже как-то слыхал, что пострадавшие наутро от вина лечатся вином же. Слыхать вот слыхал, а пробовать самому не довелось. Но, вспомнив, бросил вслед женщине:
- Хотя, наверное, вина там нет, я его обычно не пил никогда. Тем более с утра! Спроси там за дверью! Только скажи, побыстрее!
- Нет, мой господин и повелитель, есть здесь вино!
И с быстрым топотком своих маленьких ног о мозаичный пол, пробежала к царю, держа в одной руке увесистый запечатанный кувшин с вином и серебряный кубок для вина. Увидев, что кубок один, царь царей снова нахмурился, случались у них отравления, случались! Он настороженно смотрел, как маленькая женщина счастливая возможностью услужить своему повелителю, срывает печать с узкого горлышка кувшина и вытаскивает оттуда тугую деревянную пробку. И как вино густой и пахучей струей бежит в объемистый кубок. А когда жена остановилась, отставив кувшин, он сказал ей, повелительно указав перстом с массивным золотым перстнем-печаткой на кубок:
- Отпей сама несколько глотков!
Женщина, вскинувшись, хотела нечто сказать, но, встретившись с глазами шахиншаха, взяла двумя руками кубок и несмело отпила из него три – четыре маленьких глотка. Забрав у нее почти полный кубок, царь все еще подозрительно посмотрел на нее, но, видя, что женщина не проявляет никаких отрицательных эмоций, решительно и, не отрываясь, в несколько больших глотков, его выпил. Потом он долго прислушивался к себе, ловя свои ощущения, но, наконец, слегка улыбнулся и протянул женщине кубок:
- Налей еще!
Та, безмолвно и старательно занялась наполнением кубка. На сей раз уже медленно прихлебывая вино из кубка, царь занялся расспросами, выясняя все интересовавшие его вопросы и одновременно досадуя, отчего же это сам он ничего не помнит? Не было ли все же отравления? Женщина отвечала уверенно, не запинаясь и не переспрашивая, значит, наверное, так оно все и было:
- Мы ведь с тобой ложились вроде в моем походном шатре?
- Да, мой повелитель, в шатре!
- А как мы здесь оказались?
- Была сильная буря на море, мой повелитель, и шатер твой разорвало ветром! Ночью мы шли сюда, ведомые твоим хшатрапаваном Прудоном под охраной твоего верного Горбага и его воинов! Шли долго и тяжело, под сильным ветром и дождем.
- Так… А что случилось со мной такое, что я это слабо помню?
- На ветру мы сильно промерзли, о, повелитель! И местные греки порекомендовали нам выпить подогретого вина. Я ограничилась половинкой кубка, зная его действие, а ты, мой повелитель, распробовав, выпил целых семь кубков! И немного перепил…
- Ты не остановила меня?
- Тебя, мой повелитель? Да как бы я посмела?
- Л-ладно… А кто догадался поставить вино в опочивальню?
- Горбаг, мой повелитель! Еще с вечера! Ни от кого иного я бы вина тебе не принесла! Мало ли чего могло случиться?
Уже вполне довольный жизнью, шахиншах, наконец, поднялся. Справил, отойдя в специальное помещение, свои утренние требы, помолился и велел звать к себе Горбага. Свою жену он спровадил к остальным двум женщинам, взятым им с собой в этот поход, повелев ей быть отныне главной средь них. Начальствовать над гаремом шахиншаха! Могла ли любая женщина придумать себе лучшую долю, чем эта? Да и была ли она где, лучшая-то? Сомневаюсь!
Горбаг вошел к шахиншаху как всегда собранный и сильный. Блестящий воин, отличившийся во многих сражениях, он всегда носил добротный стальной чешуйчатый панцирь, начищенный до полного сияния. Его одежды, невзирая на все ночные треволнения,  были свежи и чисты. Можно подумать, это не Горбаг всю эту ночь, таскаясь по грязи под порывами бури, сопровождал охраной бегство своего шахиншаха из изодранного буйными порывами ветра шатра, сюда, в этот тихий особнячок. Хозяин последнего, выселенный архонтом Абидоса, теперь тихонечко ютился у соседа, точно также совершенно внезапно стесненного, его совсем недобровольным вселением. Но даже тихонько роптать эти люди не смели, понимая, чем такой ропот может для них обернуться. Конечно вооруженные силы их города – ничто против сил персидского шахиншаха, зато против бандитских шаек, шатающихся по лидийскому нагорью, их вполне достанет, а уж покарать своих собственных горожан, так это и совсем точно – всегда пожалуйста! Распоряжается же этими силами все тот же их обидчик, архонт.
Но ведь и всю другую половину этой ночи, трудяга Горбаг, устроив своего повелителя, не имел времени для отдыха. Он вынужден был чаще обычного обходить посты и посылать их обходить своих доверенных офицеров. А как же – они устроили шахиншаха на заранее не разведанном месте, посты ставили в бурю, когда кругом не видно ни зги. Тут могло случиться все, что угодно! Да, посты он удвоил, привлекая воинов из частей «бессмертных» , это все так. Да «бессмертные», безусловно, надежны, но их целый мириад и он, Горбаг, к сожалению, не знает их в лицо всех. Значит, всегда можно инфильтровать в их массу человека, имеющего злоумышленную цель. Особенно несложно это сделать спартанцам, кто имеет распрекрасных воинов, воистину несравненных, лучших в мире! Но делать ему оказалось нечего - довелось рисковать! Иначе он не смог бы обеспечить надежную охрану шахиншаха. Поэтому и не спал Горбаг совсем, стараясь держаться поблизости от почивающего повелителя. Таков уж его долг!
Войдя к повелителю, Горбаг низко поклонился, прижав руку к сердцу и выражая всем своим видом полнейшее внимание и готовность ответить на все вопросы царя царей. сколько бы их у него не возникло. И вопросы, разумеется, воспоследовали:
- Расскажи мне Горбаг связно и последовательно, что произошло этой ночью. По крайней мере, то, что ты видел!
Снова приложив правую руку к сердцу и наклонив голову, Горбаг начал свое повествование:
- Величайший, вчера вечером почивать ты отошел как обычно. В своем шатре со своей женой, дочерью армянского царя Аривана, избранной тобою именно на эту ночь. Сегодня утром, величайший, ты намеревался смотреть испытание наплавного моста через Гелеспонт. Именно сегодня, величайший шахиншах ты собирался начать переправу на тот берег к Сесту передовых частей твоей армией и организовать разведку конницей греческой Фракии и сухопутных дорог в собственно Грецию.
- Да, да, Горбаг, это я помню! Расскажи ты мне лучше, что же произошло этой ночью?
- Ночью, величайший, начался сильнейший шторм. Он изорвал твой великолепный шатер, нарушив твой владычный покой. Твой верный слуга, величайший, хшатрапаван Прудоний, предложил тебе переместиться в город Абидос, сказав, что тут для тебя был заранее найден и освобожден, достойный твоей временной остановки в пути, дом. Прости, величайший, я виноват…
- В чем?
Оживился шахиншах, вскинув удивленные глаха на Горбага.
- Когда вчера ты заявил, что ночевать будешь не в доме, в стенах города, а под охраной своих «бессмертных» и собственной охраны, в шатре, как обычно, я не стал проверять этот дом, осматривая приспособлен ли он к твоему пребыванию и как его охранять и защищать, случись что… Это мое огромное упущение, величайший и я готов нести любое наказание, какое ты в неизбывной и бесконечной мудрости своей, вознамеришься на меня наложить…
- Перестань, Горбаг! В этом нет никакой твоей вины! Ведь ты не знал о грядущем шторме! Или знал?...
- Нет, величайший! Разумеется, не знал! Если бы знал, разве я посмел бы, величайший, не предупредить тебя, своего благодетеля и повелителя об опасности ночевки в матерчатом шатре, да еще и на холме, над морем? Это было бы мрачнейшее из возможных моих преступлений, о, величайший!
- Хорошо, Горбаг! Я тебе верю, и нисколько не сомневаюсь в твоей преданности и ответственности за твои поступки! Что было дальше?
- Дальше, величайший, предводительствуемые Прудоном, знавшим местность и дорогу в Абидос, мы пошли в город, к этому дому. Признаюсь, величайший, я мало имел времени наблюдать, как шел переход, был сильно занят, обеспечивая твою охрану в этом неожиданном ночном переходе. По не проверенному пути, не оборудованному заранее, да что там? – просто неведомому! Этот дом мы проверили настолько тщательно, насколько успели на ходу. Но ты величайший пришел сюда, сильно замерзнув на бешенном ветру. Я ушел устраивать охрану особняка, а ты здесь принялся согреваться. Когда я вернулся, ты уже согрелся, утвердив ноги в тазу с горячей водой и выпивая чашу за чашей разогретого и неразбавленного вина. Ты никогда не был его почитателем, величайший, и не изведал в полной мере его коварства…
- И что?
- Прости меня, величайший, но ты немного опьянел!
- Немного?
Несколько возмущенно вскинулся шахиншах.
- Да, величайший, совсем немного…
- Кто это видел и при сем присутствовал?
- Никого чужого, величайший, не было, только свои. Хшатрапаван Прудоний, я, недостойный, твоя молодая жена Орвен и несколько воинов твоей охраны…
- Воины надежные?
- Да, повелитель, надежные и молчаливые! Кроме того, я их предупредил, чтобы ни не смели никому ничего рассказывать под страхом немедленной смерти! Прудоний, величайший, будет молчать, он твой сатрап, я – само собой разумеется! Мне царь царей иначе просто нельзя. Единственный человек за кого я не стану ручаться, просто потому, что не знаю ее достаточно – это Орвен!
- Ну, это мое дело, оставь это Горбаг!
- Слушаю и повинуюсь, о, величайший!
- А вот за воинами присмотри сам! Если найдешь, что они излишне болтливы, поступай по своему разумению. Дурацкие слухи обо мне, здесь совершенно излишни, понимаешь?
- Да, величайший!
И Горбаг глубоко поклонился, поочередно прилагая правую руку к сердцу, устам и ко лбу:
- Никаких слухов не будет, величайший…
- Я плохо помню Горбаг, как мы шли ночью, но мне показалось, что с мостом что-то произошло? Что?
- О, величайший! Проклятая непогода разрушила наплавной мост, наведенный по твоему повелению через Гелеспонт греками. Все их корабли разметало по проливу, частью посадив на подводные камни, частью выбросив на берег. Очень много греков и гребцов и воинов погибло. А кораблей у них осталось немногим больше половины от исходного числа. Я уже спрашивал их, что, по их мнению, следует делать?
- Ну?
- Они поначалу твердили, что богам, по-видимому, не сильно нравятся цели твоего похода, но…
- Но?...
Царь царей даже подался вперед, внимая своему начальнику охраны, тот же отерев пот со лба, продолжал:
- Когда я им сказал, что твои отношения с богами ты уж как-нибудь урядишь сам, они сказали, что нужно спешно гнать сюда суда финикийцев, от Тира  и Сидона  и делать мост снова, уже используя их. Часть досок для настила они выловят из вод пролива, оставшуюся часть снова напилят к приходу судов из Тира и Сидона, наши пильщики. задержка, конечно, случится. Но, хочется думать, не такая большая, какой она могла бы быть!
- Сколько времени суда будут идти оттуда сюда?
- Я точно не знаю, величайший, я не моряк, но, думаю, что 4 – 5 дней потребуется на передачу твоего приказа, даже на самом быстром из судов, так велика твоя держава, о, величайший, несколько дней им там на сборы, и дней десять идти сюда.
- Ладно, Горбаг, твое ли это дело? Лучше скажи мне, что ты думаешь по поводу этого особняка? Оставаться мне в нем, или поискать иной?
- Будет так, величайший, как ты захочешь и решишь! Если тебе нравится здесь – останемся здесь. Охрану особняка я уже наладил, думаю, уже к обеду будет уряжена кухня и все прочие службы. Но если ты прикажешь, что-нибудь иное – будет так, величайший, как ты скажешь, и никак иначе!
- Хорошо, Горбаг, ты прав, останемся пока здесь. От добра, добра не ищут! Подождем войско и пока, наконец, будет наведен мост. Пока же я хочу ехать на вчерашний холм, осмотреть, что наделало море? Едем?
- Да, величайший! Я распорядился, чтобы твоя колесница и возница были в готовности у крыльца, конвой стоит у заседланных лошадей. Все готово, повелитель. Только, прости меня за это напоминание! - ты уже завтракал, величайший?
- Ах ты, Акем Манна ! Позабыл! Вели подавать завтрак!
Солнце уже подходило к своему полуденному положению, когда от особняка, где разместился царь, оцепленного постами «бессмертных», отделилась золотая колесница, запряженная чудесной вороной квадригой, и понеслась к холму, на котором вчера красовался чудесный и красочный шатер царя царей. Ксеркс, восседая в своем троне и держась руками за золоченые борта колесницы, старался, насколько было возможно, демпфировать ногами и руками все ухабы и неровности дороги. Красная с золотом, парчовая подушка, набитая пухом лебедя, лежащая на его передвижном троне, помогала в этом мало. Впрочем, царю всегда нравилась езда на колеснице, быстрой и гремящей. Но в этом походе ему пришлось проехать на ней от своего уютного, нарядного и компактного Персеполя и вот уже аж до Абидоса, последнего пункта на азиатском берегу Гелеспонта. А сколько еще ему придется проехать? Впрочем, судя по тому, что ему рассказывали о Греции, не так уж и много. Его советники успокоили своего повелителя, Греция, де, густо населена, но мала и тесна слишком. Твои рати, царь царей, вещали старательные и умудренные опытом царедворцы, просто заполонят своим потрясающим многолюдством Грецию. Там и сопротивляться то будет совсем некому, все разбегутся по своим гористым местам. Будут там дрожать, пасти своих коз, и щелкать зубами. Потому, многие из них советовали ему брать побольше воинов из горских народов, дабы проще было искать разбежавшихся греков в гористой Греции. Но его полководцы, по крайней мере, те, с кем шахиншах серьезно советовался, были куда менее оптимистичны. Конечно, говорили они, огромный численный перевес персидской армии никуда не денешь. Он есть и все тут! Но эти неглупые и преданные его империи люди с тревогой говорили, что греки воюют, закованные от ступней до макушки головы в бронзовую броню, так что убить любого из них отнюдь не просто. А еще восхищались они подготовкой греческих воинов, обученных драться в тяжелых доспехах и в твердом строю. И уж совсем с тревогой рассказывали они о том, что греки воюют, в основном, пеши, строясь в плотный строй тяжеловооруженных пеших воинов, гоплитов, ощетинившись огромным числом копий и закрывшихся от врага большим количеством своих круглых щитов – гоплонов. Говорят, обучены они бить, как единой рукой, перемещаясь по полю боя, не нарушая плотного строя. Неприятно и удивительно это. Его пешцы, особенно персы и мидяне, тоже умели биться из плотного строя, скорее напоминавшего кучу-малу, отгородившуюся от врага стационарными огромными щитами, сражаясь из-за них, словно из-за стенки. Особенно хороши в таком виде боя были его «бессмертные». Впрочем, а в каком виде боя они не были самыми лучшими в его армии? Найдется ли такой? Ведь они по определению лучшие из лучших.
Первая тысяча всего одиннадцатитысячного корпуса «бессмертных», набранная из собственно персидских воинов, как правило, происходящих из самых знатных семей. Одетые в чешуйчатые панцири, сидели они на лошадях, закрытых от лучников и копий противника, такими же чешуйчатыми панцирями, представляя из себя чудовищную пробивную силу. Остальные – все отлично-хорошие воины, не раз уже отличившиеся в бою и отобранные в корпус «бессмертных», пешие, вооруженные небольшими щитами и средней длины копьями, с остриями напоминающими листья осоки и длинными эфиопскими луками, с тяжелыми стрелами. «Бессмертные» никогда не были личной гвардией шахиншаха. Их учредил Дарий, вскоре после своего неудачного похода в степи Причерноморских скифов. Рассчитывая использовать их как главную пробивную силу своего войска.
Конный конвой передвигающемуся на колеснице шахиншаху – эти действительно были его гвардией, воинами, подчиненными только верному из верных, Горбагу, другу детства. Уже и тогда отправлявшему обязанности телохранителя сына и наследника царя царей. Дарий, отец Ксеркса, полагая, что сын и наследник должен полностью и непременно доверять своему начальнику охраны, предоставил сыну возможность самому его и найти. Горбаг не отличился ни в одном из сражений, но брал царские призы на всех турнирах мечников и лучников, регулярно производившихся при царском дворе. А еще он ни разу не покинул царя, чем бы тот ни занимался, бодрствуя, оставляя его только на время сна, либо когда он забавлялся со своими женами и многочисленными наложницами. Полагая, что глава его охраны, избави Заратуштра, не должен ведать нужды ни в чем, Ксеркс повелел при своем гареме содержать гарем и для охраны, в первую очередь, для Горбага, конечно. Услугами рабынь из того «Малого гарема», как называли его при дворе, пользовались только его личные телохранители, причем именно Горбагу было вменено в обязанность, его обновлять и следить за тем, чтобы его телохранителям там было весело и уютно. Кормили его охрану из той же кухни, откуда питался сам шахиншах, немного раньше его самого, заодно надежно проверялось, не отравлены ли блюда, подаваемые на его стол. Своих лошадей воины его охраны держали на конюшнях повелителя, пользуясь услугами любого слуги и службы дворца. Их приказы никем и никогда не обсуждались, они исполнялись тщательно и подобострастно, поскольку однажды Ксеркс заявил, что все, что приказывает Горбаг, исходит от его имени и требует соответственного исполнения. А Горбагу приказал, буде, кто не послушает его, будь это даже родственник царя, понуждать к послушанию кнутом, не поможет – так и честно;й сталью. Шахиншаху так и не пришлось спознать, довелосьт ли его начальнику охраны применять кнут, но ему самому не жаловался никто и никогда. Думается, умница Горбаг, обошелся и без этого, тем более, что об отданном Ксерксом приказе при дворе знали все. Из него не делалось тайны.
Ксеркса, конечно, хорошо научили в детстве ездить верхом на лошади. И это было намного быстрее, хотя, конечно, и куда утомительнее, чем в колеснице. Но при дворе шахиншахов было принято, что повелитель верхом ездить не должен никогда. Его транспорт – колесница. Вот и глотали пыль, поднимаемые квадригой и тяжелой колесницей повелителя, полусотня его личного конвоя и охраны. Сидя на своем троне в колеснице, шахиншах смотрел на стройные фигуры своих воинов, подскакивающих на спинах лошадей. Лишенные опоры ноги всадников, согнутые в коленях, вытягивались вдоль хребта скачущего скакуна. Давая коннику опору, хотя бы, на сжимающиеся в такт хода лошади, колени . Шахиншаху и самому порой хотелось бы так скакать. А не сидеть, подобно перепуганному куренку, везомому сельским жителем на базар, в своей громыхающей и подскакивающей на всех бесчисленных ухабах дороги, колеснице , напоминавшей ему клетку для птицы. Но – нельзя! Если шахиншах не станет исполнять свои собственные веления и веления своих предков, как ему требовать их исполнения другими? Невместно.
А, впрочем, чего там жаловаться? Да, трясет! Зато ж свежий ветер, что по азиатской жаре совсем не лишнее, в лицо! Свежесть и благодать. И, по крайней мере, не ноют к вечеру вывернутые в коленях и бедрах ноги. И не саднит, сбитый о лошадиный хребет копчик. Не ноет жутко, словно норовя развалиться и высыпаться в широкие шальвары, позвоночник. Это были обычные неприятности всех профессиональных конников тех времен. Стремена, так облегчившие жизнь всадника, и, давшие новое рождение и новые функции, коннице, изобретут почти тремя четвертями столетия позже.
Свернув с пропыленной дороги меж скалистых участков, тянувшейся серой пыльной лентой от самого города, колесница выбралась на сочную зелень луга, спускавшуюся к морю и понеслась по траве, подскакивая на ставших более редкими, кочках. Потом, лихо развернувшись, тылом к морю, так, что царь царей едва успел заметить краем глаза, его темно синий блеск вдали, понеслась в гору, на холм. Здесь вообще местность изобилует холмами, как естественного, так и, наверное, искусственного происхождения.
А что? Земля старая, давно обжитая. Люди здесь, рассказывали лидийцы, кому эта земля принадлежала до него, жили испокон веков. Записано ведь было при Кире Великом в рассказе того же Креза  о давности земли его и о тех государствах, что стояли на ней прежде, до Лидийского царства, где некогда царствовал Крез. Вот, надо быть, кое-какие из этих холмов, от тех царств и народов древних и остались. Ксеркс, чтобы там о нем не болтали эти досужие греки, именовавшие всех персов варварами, был любознателен, знал кроме родного фарси  несколько языков, в том числе и греческий, умел на них читать и писать, и читать, кстати, очень любил. Попались ему как-то и папирусы слепого грека, как его там, ага, вспомнил черта! – Гомер ! Старый грек затейливо описывал войну троянцев, чьи земли были и там, где он сейчас находился. Сама же Троя, говорили ему местные греки, а, вернее, ее старые и давно засыпанные землей и поросшие травой развалины, лежала несколько южнее, парсангов восемь, может, девять, южнее Абидоса. Самого Абидоса, понятное дело, в те времена и в помине не было, ну, может, жила тут пара – тройка рыбацких семей, таясь от всего мира, чтобы не платить никому подати. А земли эти входили, надо быть в Илион , центром коего и была та легендарная Троя. Впрочем, воспоминания эти посетили Ксеркса всего на малое время. В этой поездке он проехал немало мест, отмеченных историей. И Ниневия  и Вавилон , а если спуститься к югу, там найдутся и иные нисколько не менее древние столицы и царства, ныне достойно входящие в великую державу персов, его державу! Да и мало ли чего было в древности, главное то, что есть сейчас! А сейчас на этих всех местах процветает величайшая империя всех стран и народов – Персидская империя. А он, Ксеркс I, ее повелитель и шахиншах, царь царей. Впрочем, он рассчитывал, что пройдет совсем немало времени и вслед за его именем, как и за именем Кира Великого, будут произносить с обожествляющим придыханием Великий! А начинающаяся именно сейчас кампания против непокорной Греции, всего лишь самый первый шаг на этом пути. Он сотрет навсегда позор Марафона и его перестанут ассоциировать с именем персидской армии, примерно покарав, при этом, непокорных греков. Так что все народы мира, сколько их не имелось бы под священным солнцем, вспоминая о их судьбе, будут ужаснувшись, лишь чураться, чур, мол, нас доля такая, чур! Потом же он займется скифами. Как? Пока ему неведомо! Но он придумает как! Что будет потом? Чем и кем он займется после скифов? А вот потом и посмотрим!
Его колесница, наконец, взобралась на самый верх холма, где вчера вечером стоял его такой уютный и благоустроенный, но, как оказалось, совсем ненадежный, шатер. Вчерашнее происшествие не сильно расстроило царя, чего не случиться в походе!? – а вот то, что он сейчас, привстав в колеснице, увидел в проливе Геллеспонт, повергло его в настоящее остолбенение.
Перед ним раскинулось пространство пролива, не такого уж и широкого, где только еще вчера вечером, в полнейшем порядке, существовал добротный, казавшийся таким прочным, на первый взгляд, мост. Всякие воспоминания о том мосте должны были отойти на второй план, поскольку его уже просто не было. По проливу в огромном количестве плавали доски, сорванные с того моста, шныряли лодки греков, буксирующих эти доски к обоим берегам пролива, где другие греки вытаскивали их на берег. Несколько больших греческих триер  лениво шевелили веслами на поверхности пролива, тогда как с десяток иных кораблей показывали свои изогнутые носы, кормовые изогнутости, мачты и мощные тараны, из под воды. А еще примерно столько же, может и больше,  стояли, приткнувшись к обоим берегам пролива, явственно сев на мель. Да, это удар! Но не смертельный! Что значит для его могущественной империи какие-то четверть сотни кораблей? Да ничего! Тьфу на них! Он уже отослал повеление и скоро почти сотня судов прибудет сюда, заместив эти, растрепанные ветром. Греки снова наведут мост. А море? Море, которое осмелилось препятствовать его планам, он, разумеется, накажет, причем обязательно прилюдно. А что? это идея! Это и поучительно и для войск, которым придется скучать здесь на берегу Геллеспонта в лагере, лакомое зрелище. И ему надо, наконец, разрядиться. За всю прошлую ночь, когда он, величайший властитель мира под священным солнцем, вынужден был брести, превозмогая ветер и пошлый дождь, в надежде хоть где-нибудь обрести кров и укрытие от ветра и летящего параллельно земле ливня. Да, та оно и будет!

ПОЛОГИЙ БЕРЕГ ГЕЛЛЕСПОНТА ВОЗЛЕ АБИДОСА, 480 год до н. э., июнь.
Уже на следующий день после шторма, разрушившего мост через Гелеспонт, сюда, к этому берегу, пологому и травянистому, что было редкостью в этой части Малой Азии, гористой и скалистой вообще, начали массами стекаться персидские войска. Войска подходили огромными колоннами, входя в размеченный для них лагерь, дожидаясь своих обозов, с какими они старались не утрачивать связей в пути. Зорить своих подданных, добывая себе корм и пропитание в долгом походе, шахинщах войскам запретил категорически, повелев сатрапам, озаботиться и обозами для высылаемых ими войск. Первыми, как оно и было положено, пришли «бессмертные». Их корпус и встал своими шатрами вокруг шатра шахиншаха, осуществляя его грубую охрану. Сильные и умелые воины, они и ходить умели много лучше иных, высылая вперед квартирьеров и готовя заранее свой ночлег. Их командир, Гидарн, заботясь о своих воинах, порядок соблюдал свято и добывал для них все, что им было нужно. Сам он был из тех же бессмертных, заняв место на их чере сразу вслед за своим погибшим отцом. И не дал порядку, отцом установленному пошатнуться ни на миг, соблюдая его везде и всюду, что бы не произошло. Продумывая марш и все остановки на пути, готовя пищу воинам заранее и не тратя много времени на их кормежку. Все они, одетые в длинные персидско-мидийские одежды, поверх шальвар и панцирей, шли, опираясь на не слишком длинные копья, локтя в четыре полной длины. Копья такой длины не нуждаются в противовесе, у них очень несложно найти баланс и сражаться ими легко и способно одной рукой. За спинами у трети из них были  луки в налучьях и первый запас стрел к ним. Всего лишь 24 стрелы. Их щиты, греки называли такие пельты , в отличие от гоплонов, щитов своих гоплитов, точно также путешествовали у них за спинами, перекочевывая на руки в положение изготовки только тогда, когда, отставив в сторону луки, «бессмертные» атаковывали противника, норовя схватиться с ним вплотную и резаться лицо в лицо, глаза в глаза. Собственно, это случалось не часто. Все персидские цари, и Ксеркс не был среди них исключением, приберегали своих «бессмертных» для решающего удара в действительно сложных ситуациях, не гоня тех без нужды вперед, на убой. Для этого в огромной империи, охватившей огромные и густонаселенные районы и области Азии, всегда можно найти бросового мясца. И персидские цари в этом себя ничем и никогда не утесняли.
Впрочем, первыми все-таки прискакали конные лучники царя, заняв предназначенное им место по периметру лагеря. Замелькали своими кожаными штанами и серыми войлочными многослойными, простеганными суровой нитью, колпаками, заменявшие им шлемы, конные лучники-эфталиты . Такая шапка способна отвести лишь непрямой, скользящий удар, но и то – дело. Их шумная толпа тут же принялась батовать  лошадей, ставя свои стойбища на северо-восточной стороне лагеря армии повелителя персов. Их летучие разъезды разбежались вокруг стана персов, проведывая ситуацию и изыскивая своим скакунам привольных пастбищ. Знали они, что именно пастбищ скоро может начать не хватать, когда сюда придет вся конница повелителя. Ходить в походы одвуконь, как это будет принято позже, тогда не было принято, а то бы точно кони царского войска погубили бы сами себя, пожирая всю траву, необходимую для поддержания их сил. И взяли под пристальный контроль всю, прилегающую к стану царя царей, округу. Замелькали своими короткими копьями и длинными прямыми мечами у кожаных плетеных поясов, конные иранцы-лучники. Их доспехи, скроенные из бычьей кожи, не обещали им защиты от стрел и прямых ударов копий. Но при скользящем ударе, порой помогали. Отсвечивая под солнцем и блестя сталью сплошных чешуйчатых доспехов, прошли в своих остроконечных стальных шлемах-колпаках персидские и мидийские клибанарии . Эти, вооруженные длинными копьями и длинными прямыми мечами, были покрыты чешуйчатой и пластинчатой броней с головы до ступней ног, вместе с их скакунами. Такая тяжелая конница обладала чудовищной пробивной силой, грозя противнику жуткой инерцией своих обвешанных броней коней и длинными копьями. Но они оказывались необычайно чувствительны ко всем фланговым ударам, и употреблять их без сопровождения конных стрелков, в империи Ахеменидов принято не было. Однако, их воистину немерянная пробивная сила, решила для персидских царей исход и судьбу уже не одного десятка сражений. Поэтому царь царей Ксеркс, как и все его предшественники на троне империи Ахеменидов, ценил клибанариев, почитая их своими элитными войсками, пусть и уступающими по своим боевым качествам «бессмертным», но, тем не менее, намного превосходящих оными иные типы войск. Клибанарии расположились ближе к центру персидского стана, отмеченного царским шатром, туго спеленутого шатрами своих персональных телохранителей, вотчиной всесильного Горбага. И все-таки шахиншах намного больше ценил и уважал катафрактов, или катафрактариев . Эти куда подвижней, хотя и тоже увешаны чешуйчатой броней, но и гораздо сильнее тренированы. В схватке один на один, если дело не решилось первым же ударом, катафрактарий гарантированно победит клибанария. Те просто бронированные башни, едва-едва ворочающие своим копьем, эти же воистину воины, умеющие скакать и сражаться на коне. Беспорядочными группами, бандами, подходили местные, анатолийские пращники. В своих грязно-розовых длинных рубахах и белых штанах, вправленных в желтые сапоги, покроем своим напоминавшие постолы, они не ведали какой-либо брони. Обходясь, в случае тесного боя, только длинным кинжалом на поясе и маленьким круглым щитом, лишь немного превосходящим диаметром кулачный щит барда .
Оттуда же, с юга, подходила густая колонна пеших сирийских лучников, в голубых рубахах, с такими же маленькими щитами на бедре, и почти с такими же кинжалами, как и у анатолийцев. Эти использовали составные луки, очень мощные и убойные, а также легкие тростниковые стрелы, с облегченными наконечниками. И, наконец, предшествуемые курдами-метателями дротиков, вышли основные силы империи Ахеменидов . Ополчение мидян и персов, наиболее многочисленные в его войске. И наиболее, пожалуй, боевитое и боеспособное. Те, кто считали себя властителями империи, вместе со своими царями.
В своих длинных и плотных белых стеганных рубахах они тоже не ведали никакой иной брони. Лишь каждый третий из них, исполнявший обязанности щитоносца, защищался чешуйчатым передником, начиная от горла и до пояса. Вооружены они были копьями и длинными плетеными прямоугольными щитами. Их темного колера шальвары , оттеняли босые ноги воинов, самозабвенно и упорно месившие густую и мелкозернистую малоазиатскую пыль. Пышные черные гривы воинов, в какой-то мере служившие их защите, были покрыты хлопчатыми шапочками. На поясе каждого из них висел короткий прямой меч, их последняя надежда в тесном бою. На кожаном поясе, обязательно украшенном металлическими бляшками висели постолы  из шкур диких животных, или из грубо выделанной овчины. Не идти же им в бой босыми, на самом-то деле. Их главное оружие – копья с узкими и очень острыми наконечниками в 4 – 4.5 локтя длинной . В обозе, за ними, быки влачили на телегах огромные, едва ли не в рост человека, стационарные щиты. Порой, дощатые, обтянутые кожей. Порой имевшие плетеную деревянную основу и тоже обтянутую толстой бычьей кожей. Тяжелые и неуклюжие, эти щиты нельзя было переносить на поле боя в одиночку. Надорвешься таскать такую тяжесть! Их таскали группами. Но установив их и уперев забитыми в землю специальными кольями, пехотинцы создавали себе прекрасную крепость в чистом поле, за которой иными временами способны были оказать упорнейшее сопротивление любому виду пехоты и конницы. Даже и самим «бессмертным». Прибыли и парфянские катафрактарии, отличавшиеся по виду своими скругленными шлемами с остриями на самой верхушке , снабженные чешуйчатой бармицей . Набранная из мелких металлических чешуек внахлест, она прекрасно защищала голову от виска и шею. Шумной необузданной толпой прибыли парфянские конные лучники. И в глазах зарябило от синих, фиолетовых и черных чапанов , составлявших их излюбленные цвета. Ни у кого из этих воинов и в помине не было доспехов и шлемов. Редко кто из них мог похвастать, напяленной на густую гриву волос, бумажной шапкой .
Да и зачем им всем доспехи, если брали они везде и всюду своей захлестывавшей все и вся яростью и числом. Плодородные земли Мидии и Персии позволяли прокормить обильное население, и людей там во все времена было много. Вот и теперь, контингенты войск, поставленные этими двумя народами, большей частью пешие, конечно, составляли почти половину войска шахиншаха. Хотя были меж ними и небольшие конные вкрапления катафрактариев, гордых своей силой и умением и конных стрелков, коих всегда поставляли в достатке  части этих народов, предпочитавших кочевой образ жизни, оседлому.
Наконец, предводительствуемые одним из своих знатнейших племенных вождей, появляются конные колонны скифов-саков. Они – гордость Ксеркса, ведь именно он завершил дело, начатое Киром Великим и Дарием I, приведя эти многочисленные частью кочевые, частью оседлые племена под свою руку. Их вождь Асполодом, возглавляющий воинов, явившихся по зову царя царей сопротивлялся персам долго и упорно. Находчиво и часто атаковал он армию вторжения из засад, постоянно маневрируя в песках и степях меж реками Оксус  и Яксартэс , потом, отошел за Яик . Однако, Ксеркс, проявив характерную для все Ахеменидов настойчивость, пошеол за ним и туда, сковав поселенья саков у самого Гирканского моря , все усиливая и усиливая свое давление на скифов. Лишенные самой возможности эффективно продолжать борьбу, Асполодом покорился необходимости признать себя союзно-обязанным империи Ахеменидов.
Вот и сейчас вождь саков, с чрезвычайно важным видом в своей окладистой, наполовину седой бороде, покрытый остроконечным шлемом, сидел на светло-сером горячем жеребце, вооруженный недлинным, но крепким копьем на толстом ратовище, большим чеканом  у седла, насаженном на длинное, почти в два локтя длиной, ратовище. Этот чекан, обладая чудовищной пробивной силой, являлся страшной угрозой для любого доспеха, даже для бронзового греческого, поскольку легко пробивал и его. А уж играл этим чеканом, как, впрочем, и своим копьем, старый сак  со своего седла расчудесно, так иная его соплеменница и с прялкой управиться была неспособна, хотя и известны они, как отчаянно-прекрасные искусницы в прядении  и ткачестве. У пояса Асполодома обретался меч-акинак . Ну, это, собственно, обязательная принадлежность любого мало-мальски уважающего себя скифа. Как же скифскому вождю обойтись без него? Рукоятка и ножны акинака богато украшены резьбой и золотом. И, конечно же, как себе представить скифа, тем более знаменитого и именитого, такого, как, к примеру, вождь вождей Асполодом, без лука? Вождь вождей сакских племен Приаралья, гм-м, как он сам – царь царей! На лице Ксеркса отразилась легкая улыбка. Смешно. Правда, смешно.
Впереди воинства Асплодома, сразу вослед за самим вождем, двигается отборный отряд тяжеловооруженных скифов. На самом Асполодоме, чешуйчатый панцирь скифской выделки, набранный чешуйка к чешуйке, подпоясанный широким поясом вождя из турьей кожи. Причем кожу ту на ремни, слыхал, Ксеркс, скифы брали с холки туров , обитавших в их степях, специально для вождей, присматривая самых матерых быков. Там она толще и намного прочнее, чем на боках, хотя и на боках, по мнению шахиншаха, она прочна невероятно. Крепче ее возможно, только шкура носорога. Или, может, слона. Впрочем, тут у шахиншаха уверенности не было. Грязные, некогда красные штаны Асполодома, покрывали сверху добротной выделки сапоги, красной кожи. То гирканская работа явственно, скифы так кожу не обрабатывают. Черпак его лошади был сделан из кожи и войлока, ее лоб и грудь прикрывали железные пластины, предохраняющие жеребца вождя скифов от случайных ранений. Как и все скифы, Асполодом, видел Ксеркс, практически не использовал поводья. Чтобы править своим жеребцом, ему достаточно было своих коленей, сдавливающих ребра скакуна и шенкелей , чтобы его погонять и направлять. Это освобождало скифу для боя обе руки и не лишало его крайне важного для него щита, круглого и сильно выгнутого, правда, значительно меньшего в диаметре, чем гоплоны  греческих гоплитов.
За его спиной следовал отряд тяжелых конников, скифских катафрактов, с ног до головы закованных в чешуйчатую бронзовую броню, вооруженных копьем и акинаком. За спиной каждого из них имелся круглый щит и тулы с налучьями, содержащими лук и стрелы. В отличие от тяжеловооруженных всадников иных народов, скифы-катафрактарии не чурались стрельбы из лука. Да и вообще само понятие катафрактная латная конница, берет свое начало из скифских степей. Это они явили ее миру, еще во времена стародавнего ассирийского и вавилонского царств. Тяжело попирая землю нековаными копытами своих коней, шла великолепная тяжелая скифская конница. Их всадники, одетые в чешуйчатые доспехи, сидели на крепких, но не настолько обвешанных железом конях, как катафрактарии его армии и уж подавно не на таких перетяжеленных, как кони клибанариев-парфян. Только чешуйчатые передники на грудь, прикрывающие горло, яремный желоб, плечелопаточный бугор, грудь и соколок . Остальное должен защитить уже сам всадник, коему друг-конь и доверился перед боем. Он тебя несет и защищает, свирепо сражаясь с иными жеребцами, а, порой, и со всадниками, не чинясь и ничего не запрашивая для себя, вот будь добр и ты о нем позаботиться, оградив от недобрых людских поползновений. Ноги всадников прикрывали удлиненные чешуйчатые панцирные полосы, пристегнутые сыромятными ремешками поверх штанов. Именно скифы, кстати, внесли и этот предмет в обиход и гардероб современного Ксерксу мира. Хотя на востоке, в том числе и у них, в Персии, издавна все, и мужчины, и женщины, носили шальвары. Разные для каждого пола, с разным, прежде всего, очкуром  и, конечно же, гульфиком . Ведь это сильно облегчало использование лошади, предохраняя кожу внутренней части ног от разрушительного воздействия едкого конского пота. Каждый тяжеловооруженный скиф имел квадратный, либо овальный, круглые были только у племенных вождей, щит, добротное копье и меч-акинак у пояса. А еще у него за спиной, к лошадиной попоне, кожанными петлями были приторочены чекан, или секира. Петля та раскрывалась одним движением и удара запасным оружием в конной сшибке не замедлит, не заставит воина завозиться, потратить драгоценное в любом бою, а, тем более, в конном, время. Ну, и, разумеется, лук и стрелы. У них почти не было сплошных металлических шлемов, разве что у вождей. Рядовые скифы носили на головах кожаные неглубокие колпаки с нашитыми на них внахлест чешуйками бронзы и железа. А так и просто кожаные или войлочные шапки с поделадами из пластин металла. И легкоконные скифы в кожаных панцирях с редкими нашитыми или наклепанными на них металлическими пластинками. И все они с луками и стрелами, метать которые все скифы были отменно-прекрасные мастера во все времена.
Еще прошли воины Урарту, бактрийцы, согдийцы, египтяне и воинские контингенты всяких мелких племен и народов, всякие там колхи, мосхи, кавказские албаны и прочая, прочая, прочая…
В конце всего этого воинства шли его излюбленные колесницы. Вначале тяжелые, запряженные квадригами, в кузовах коих, обложенных металлическими пластинками, помещались по трое: возчик и одноавременно копьеметатель, с запасом дротиков, щитоносец и копьеметатель, тоже с запасом дротиков и, наконец, главная сила каждой такой колесницы – двое лучников. С огромным для тех времен запасом стрел, по полсотни на брата. Замыкали шествие воинства легкие колесницы, запряженные парной упряжкой лошадей, где возница был одновременно и щитоносцем, а стрелок мог стать в мановение ока копьеносцем. Все лошади в упряжках колесниц, снабжены чешуйчатыми передниками и такими же намордниками. А к осям колесниц прочно прилажены сверкающие стальные серпы, развернутые подобно распускающемуся цветку лотоса, но под очень небольшим углом. На все ходу, вращаясь, они захватывают уровень от колен, до нижних ребер вхрослого человека, превращая любую плоть, оказавшуюся, по несчастью, в этой области, в грубо порубанный, вместе с костями и внутренней требухой, фарш. Когда на памяти Ксеркса он трижды применял свои колесницы против восставших египтян, вавилонян и против пеших скифов-саков, на результаты их умолота было невозможно смотреть, даже и таким небрезгливым, вообще-то людям, привычным к крови и виду растерзанной плоти, как его воины, поднаторевшие на карательных походах, когда жертв всегда во множестве. Ужасное оружие! Но царя царей оно зачаровало своей жуткой эффективностью и эффектностью.
Лагерь царя царей разрастался на глазах добрые три дня, а ведь еще же придут и греческие отряды, подвластных ему малоазиатских греческих городов-колоний. Ну этих у него будет совсем немного, тысячи, наверное три – три с половиной. Да и то он большей частью определил греков в экипажи кораблей своего огромного флота. Греков, всех пришедших на его зов финикийцев и египтян он попридержит, не используя их, как простую пехоту. А кого ему еще определять в экипажи кораблей? Персов, мидян, скифов? Так ведь они и моря того никогда не зрели! Как им моряками-то становиться? На ходу, что ли? То-то будут из них моряки! Изблевавшиеся, изнуренные, только и разыскивающие, где бы им притулиться на корабле. Тьфу! Мерзость!
И все больше закипала ярость царя на то, что мост, уже наведенный и вполне готовый, разрушил этот проклятый шторм. И эта злость, чувствовал шахиншах, должна была вырваться из него каким-либо агрессивным, пусть и совсем бесполезным, действием. Он даже уже придумал каким. Он сделает то, что до него никто не делал – он высечет море!
А что? Никто до него такого не делал? Да не делал, правда! Так никто ж до него и такой армии не собирал! И это ведь тоже правда! Нет, подобную демонстрацию организовать следует. Ведь и для прибывшей армии это тоже зрелище. А чем ему ее еще и занять, как не зрелищем? Доски для моста пилить и подтаскивать грекам, укладывающим настил моста? Так они напилены, почти в полном достатке. А те, каких еще недостает, будут напилены к приходу сюда кораблей. Но все это время, его громадная армия станет топтаться здесь на берегу, забавляясь, чем найдет возможным, разлагаясь и буяня. То-то уже так много людей покинули второпях Абидос, отъезжая кто куда может. Бегут от армии, понимая, что даже и на мирном постое, ждать от нее хорошего не приходится. Слишком разномастна и своевольна, живя, каждой частью по своим племенным законам и обычаям.
Горбаг сегодня между делом обмолвился, что в городе страшно расцвел бандитизм. Горожанам стало страшно даже днем пробираться по его улицам. А как только начинает темнеть, сразу начинаются грабежи и убийства. Патрули из наиболее надежных и честных воинов, скифов и тех же «бессмертных», взяли город под контроль, повесив и посадив на кол более 130 человек. И все это воины его армии. Нет уж! Море он обязательно высечет! И греков там же накажет за нерадение в строительстве моста. И армию свою порадует зрелищем и развлечением, убив, тем самым, одной стрелой нескольких джейранов…
Следующим утром все войска, собранные, накормленные и удоволенные, были выведены на пологий берег Гелеспонта, полностью покрыв его своим огромным и разноцветным многолюдством. Видел Ксеркс, встречая войска, что огромнисто-велика его воистину Великая армия, но насколько она по-настоящему велика, понимал плохо! Как и представить это не увидав ихвсех вместе, воочию. Ему  десятки и сотни раз, наверное, докладывали разные ошеломляющие цифры, по числу воинов в его армии и по числу всего необходимого для их снабжения и довольствования. Цифры эти, вначале шокировали, потом же радовали. Но насколько она на самом деле велика, он понял только здесь, на малоазиатском берегу Гелеспонта. Разноцветное и пестро вооруженное многолюдство армии шахиншаха покрыло собой все немалое, в полтора два парсанга пространство от их лагеря, центром коего был все тот же холм, где шторм порвал его шатер в день приезда царя царей в Абидос. Да и по фронту своему, вся его армия, протянувшись на добрых три парсанга , перепугать могла любого врага и любого, самого малодушного перса, буде таковой бы среди них изыскался, способна была воодушевить!
Куда ни кинь взгляд, везде лица с разинутыми в приветственно оре пастями, руки, сжимающие копейные древка, разноцветье национальных одежд, немыслимое нигде в ином месте разнообразие шлемов и шапок. Не зная, зачем они здесь, воины быстро построенные своими начальниками в некое подобие строя, заметно волновались. Да, большую часть своего тяжелого вооружения под надежной охраной они оставили в стане, значит, вывели их, наверное, не драться. И луки и стрелы тоже оставлены в лагере. Этого потребовал от командиров несметного воинства, всесильный Горбаг, так ему станет проще обечспечивать безопасность священной персоны шахзиншаха. А для чего? Говорили, для некоего зрелища? Какого? То знают лишь сам шахиншах и его приближенные!
Не желая больше длить смутное и небезопасное неведение, такой невероятной уймы разноязыкого и разноплеменного народа, царь скомандовал ехать вперед. И его колесница, с великолепной квадригой сметано-белых лошадей, в нее впряженных, лихо вынеслась передо всем войском, сопровождаемая блестящим своим конвоем в две сотни его отборных телохранителей, возглавляемых все тем же неизменным и незаменимым Горбагом.
На всем скаку царские телохранители подскакали к толпящимся, как туча, воинам, резко осадив перед ними и так и оставшись сидеть в своих седлах, лицом к царской армии, держа в руках луки с наложенными на тетиву стрелами. Такая их поза была уже привычной. А по лицам и одежде построившихся воинов первых рядов, забарабанила луговая грязь из-под копыт лошадей телохранителей. Кому другому те бы ни за что не простили такого. Но с этими блестящими воинами никто связываться не желал. Все воины Великой армии знали – не дай боги, стрелкам этим лишь почудится хоть какое-то движение, пусть даже самое незаметное, но угрожающее – они пустят свою стрелу незамедлительно! Такое им проделывать уж случалось, в том же Вавилоне к примеру. А уж стрелки они из тех, кто муху на стене приколоть стрелой способен, бабочек на лету сшибают, птиц влет бьют. Стреляют навскидку, нисколько не целясь, по любой цели. Движущейся, покоящейся, им без разницы. А луки у них чудовищной мощи, такие пробьют даже греческий бронзовый анатомический панцирь . Посему никто не вскидывал руки вверх, да и практически все метательно, не только луки и пращи, но и все метательные ножи, звездочки, все, все, все, что можно метнуть, оставлено в стане. Так им было приказано, а, кроме того, за этим бдительно наблюдали их собственные командиры, кому совсем не улыбались какие-нибудь неприятности с царскими телохранителями. Мало им обычных командирских забот? Как накормить свалившуюся им на плечи ораву? Хоть сколько-нибудь сдружить ее и приучить помогать друг другу перед предстоящими боями. А если у них это не получиться, не быть их табору воинским формированием, он так навсегда и останется просто скопищем вооруженных людей. Двуногим скотом на убой! Вот и боли командирская голова! Нужна ли ей какая иная боль, дополнительная к уже имеющейся? Или той одной уже вполне достанет? Глухо переговариваясь, огромная толпа разноязыких людей, детей самых разных народов Азии, создавала в воздухе сплошной гул, способный посоревноваться даже с отдаленным гулом моря. Вот и шум этот, гул низких тонов, радовал ухо шахиншаха, позволяя еще и еще раз увериться в своей невероятной силе и мощи.
Сопровождаемый по-собачьи верным и преданным Горбагом, и взглядами всех собравшихся на этом огромном поле, Ксеркс, сошел со своей золотой колесницы, блиставшей бортами под солнцем. Поддерживаемый под руку своим зятем Мардонием, с разрешения еще Дария I, женившемся на его сестре Гульшан, ступил он на спину воина-телохранителя, немедленно заученным движением вставшего на четвереньки. Тот прилагал неимоверные усилия, чтобы сохранить полное равновесие и не покачнуться под грузным телом разъевшегося шахиншаха. Потом на спину другого воина, бросившегося ничком на траву. Эотому проще, выдержала бы грудная клетка, а она прочная. Наконец он сошел по этой живой лестнице на землю. Четверо рабов раскинули перед ним чудесную, красного колера ковровую дорожку, протянувшуюся до самого помоста, пятый сметал с нее несуществующую пыть разноцветной метелочкой из экзотических перьев. Теперь весь стан персов мог лицезреть, отчего в эту ночь отсюда так грохотало молотками и визжало пилами. Огромный помост, высотой в крепостные стены, высящегося неподалеку Абидоса, выстроенный широкими ступеньками, покрытыми коврами, возносил на высоту в двадцать локтей небольшую площадку, на коей стояла изящная резная беседка из дорогих пород дерева, взятая специально для подобных случаев, из самого стольного Персеполя. Там, под сенью беседки, был установлен деревянный трон, напоминавший трон во дворце Персеполя, весь драпированный златотканой парчой, с золоченой ступенькой под ноги повелителя. По углам беседки стояли четыре могучих телохранителя-ассирийца, с головы до ног закованные в чешуйчатую броню. Эти не были воинами, живые статуи они и более ничто. У левых ног они держали большие прямоугольные щиты, покрытые тонкими бронзовыми пластинами. А у правой длинные, в добрые 6 локтей копья с большими и блестящими широкими наконечниками. Сзади у каждого из них имелась секира, заложенная за пояс. Ноги в добротных красного цвета сапогах лучшей персепольской работы царских сапожников, широко расставлены. Лица, обрамленные окладистыми черными бородами, очень значительны и суровы. Боги войны, а не воины, да и рост каждого из них был никак не менее четырех локтей, что при необычайной ширине плеч также производило соответствующее впечатление. Эти четверо всегда сопутствовали царю царей на всех его приемах, будучи словно бы визитной карточкой империи Ахеменидов. Империя воистину могуча, как непобедимо-могучи воины ее представляющие! Хотите в этом убедиться? пожалуйста! Нет ничего проще! Просто посмотрите на личных телохранителей царя. И поразитесь их невероятной мощи и силе! Есть у вас такие же? Нет? Вот и не рыпайтесь! Повинуйтесь шахиншаху. Поэтому эти воины и занимали свое место задолго до самого мероприятия, чтобы никто не видел, как их возводят, именно возводят на их место. Если бы они восходили на него сами, погибли бы, так и не дойдя до места своей службы, наверное, так невероятно тяжел был их доспех. В нем и простоять-то неподвижно некоторое время, требовало огромного напряжения сил, а уж двигаться, так и вовсе было нереально. Как нереально было и использовать эти живые статуи более одного раза в день. Да и то не слишком долго. А уж в реальном бою толку от них было и совсем немного. Разве что прятаться за ними от ударов врага, надеясь, что не прошибить их ни стреле, ни дротику, ни копью, ни, тем более, мечу! И тоже идея – живые щиты!
Мардоний с одной стороны, главнокомандующий кавалерией войск Ксеркса, согдиец Бахтияр, с другой, идя подчеркнуто не по ковровой дорожке, она же царская, как им на нее наступить даже! – сопровождали повелителя к первым ступенькам помоста. И уже у его подножия в земном поклоне ждали, пока царь взойдет на помост с троном, и воссядет на него. Еще ранее поднявшийся на помост глашатай, бросившись на колени, подвинул царю царей под ступни золоченую подставку и, вскочив, замер, оттянувшись назад и стоя за спиной своего повелителя.
С высоты своего помоста Ксеркс еще раз с восторгом осмотрел свое огромное войско. Да, такой силы не вел за собой никто. Стоило ему пыхтеть, забираясь на этот помост, высоковат он получился, его, подверженного с раннего детства высотобоязнью, начало даже подташнивать. Открывшееся его глазам зрелище, компенсировало все его усилия. Ни его предок, Кир, образовавший их империю, ни отец его, Дарий, ни этот самозванец Гаумата, коего отец убил, чтобы царствовать, таких сил не собирали никогда. Тот, последний, будучи магом при дворе Кира, воспользовался тем, что старший сын Кира, вступивший на престол по смерти их отца Камбиса II , отправился в поход на Египет и там погиб, поднял в столице мятеж, выдав себя за Бардиса, младшего сына Кира, убитого намного ранее. Захватив власть в столице и державе, он ни одного похода совершить не успел и войска не собирал совсем. Дарий, самый младший сын Кира, уже не рассчитывавший стать шахиншахом, бывший тогда в Вавилоне, организовал успешный заговор и убил Гаумату . Того просто изрубили в сечку, так что и хоронить осталось нечего. И стал царем персов Дарием I. Гаумата, пробыв у власти меньше года, вообще ничего не успел совершенно точно, а вот отец его Дарий повоевал немало…
Но самая большая его армия, та, что повел он в тот несчастный поход на скифов, не превышала 130 тыс. человек, в Грецию он водил и того менее. Так что его двадцать мириадов воинов – самая большая армия, когда-либо воевавшая в этих краях. Дождавшись, пока установится тишина вокруг, нарушаемая лишь дыханием моря, Ксеркс подал знак и глашатай, сойдя ступенькой ниже громко, так что слышать его смогли все собравшиеся, объявил:
- Доблестные воины хранимой Ахурамаздой , величайшей изо всех великих стран, державы шахиншахов из высокого рода могучего Ахемена! Слушайте и внимайте! И не говорите потом, что не слышали и не видели! Третьего дня, во время отдыха вашего повелителея, царя царей, свирепо разыгравшееся своевольное море, изорвало его великолепный державный шатер, изгнав величайшего из-под сени оного! А еще, не в меру расходившаяся стихия разрушила наплавной мост, уже построенный от Абидоса и до Сестуса. Мост нужный нашей армии, чтобы переправиться через Геллеспонт и начать наступление на недруга нашего, богопротивных греков, не поспешивших склониться перед величием державы нашей. Ничего, никогда и никому не прощала великая держава персов! Не простит она и на сей раз!...
В рядах стоявшего тихо воинства оказались поблизости два вавилонянина, воспитанных при персидском дворе. Один из них, высокий и очень смуглый брюнет с явно семитскими чертами лица, толкнул другого, похожего на него как две капли греческого вина, вытекшие из одного кувшина:
- И что, Боаз, нам сейчас скомандуют, и мы свирепо иссекая соленые воды мечами и пронзая их копьями, бросимся в это море?
- Хотел бы я знать Зеэв, куда ты денешься, если нам таки это самое и скомандуют?
- А что, Боаз? Тут ведь не так и далеко, а? Переплыть пролив?
- Думаю, немногим меньше четверти парсанга! Так поплывешь?
- А ты?
- Поплывешь?
Боаз был никак не менее упрям, чем его односельчанин Зеэв, так что коса тут нашла на камень. Можно было сколько угодно раз уходить от ответа, отвечая вопросом на вопрос, но стало ясно, что эта игра может длиться без конца, становясь все громче, яростнее, бессмысленнее и опаснее для обоих игроков.
- Поплыву! А ты?
- И я поплыву! Куда ж мне деваться?
Ну, хорошо, доплыть – доплывем, не так уж и далеко, всего лишь четверть парсанга. А вещи?
- Тихо ты! Слушай! Вещи?... Что там у тебя и было-то, о чем бы не зазорно было и пожалеть? Вши, может?
А голос, несшийся от расположившейся в центре всего войска рукотворной деревянной возвышенности, вещал о том, что царь царей Ксеркс в своем извечном стремлении к справедливости, решил покарать и нерадивых строителей, соорудивших такой непрочный мост, что море смогло его легко разметать, и само море. Вся армия, а вместе с ней и Боаз с Зеэвом попритихли, ожидая продолжения зрелища. Откуда-то с левого фланга вышла длинная, сотни на три череда зверообразных и лохматых, одетых в грязные одежды гуртовщиков продовольственного скота для великой армии, несших огромные и длинные страшные кнуты на своих плачах. Били ли они этими хлыстами свой скот? Ой, вряд ли! Скот полагалось беречь, за небрежение к кормящим армию животным, с гуртовщиков спрашивали строго. Их грязные холщовые портки, были закатаны почти до самых колен. Пройдя мимо всего строя воинов, они распределились по его длине, примерно равномерно. По сигналу рога вошли в море, оставшись у самого берега, и одновременным движением руки и плеча, сбросили свои длинные бичи с плеч, изготовившись. Кто-то оставался сосредоточенным, кто-то осклабился, хищно, у иныъ это получилось глупо. Кто как! Снова гнусаво и требовательно взвыл рог. Вторя ему, затянули свою унылую песню карнаи . Но сколько не крутили бошками Зеэв и Боаз, карнаистов они увидеть не смогли, хотя и слышали, что звук доносится откуда-то из-за спин воинов. Донеслась не слишком быстрая дробь тимпанов . А вот долго разыскивать тимпанистов, задававших очень медленный ритм им не довелось. Те поместились слева у самого подножия помоста, на котором сидел шахиншах. Сообразуясь с заданным ими ритмом, гуртовщики, пошире расставив ноги, со всего плеча, нанесли первый страшный удар по воде. Полетели брызги, забрызгивая самих гуртовщиков. А потом удары стали падать на воду с ритмом задаваемым тимпанами у подножия помоста, где сидел их повелитель. Более сотни ударов обрушил на воду каждый гуртовщик, прежде чем шахиншах подал знак, и тимпаны, словно устав, смолкли. Снова взвыл рог и гуртовщики, выйдя из воды, повернулись кругом, став лицом к неровному строю воинов. Мимо них прошла группа воинов, несшая у себя на плечах цепи. Они, по задумке шахиншаха, должны были указать морю, что оно всего лишь раб шахиншахов. Отныне и довека! Воины, зайдя в воду по колени, по команде бросили в нее цепи. Все? И стоило ради этого всех здесь собирать? Нет, похоже, не все!
Все тот же, необычайно громкий голос глашатая, приказал вывести перед воинами тех греков, кто охранял мост накануне ночи шторма. Тех вывели абсолютно голых и съежившихся, напуганных и притихших, с остановившимися взглядами, ничего хорошего для себя не ожидающих. Распределив их поровну вдоль строя войск, воины из конвоя шахиншаха, привычно и сноровисто бросили несчастных ионийцев  на землю. Видать, не впервой им. Освободившиеся от наказания моря гуртовщики, распределились по лежавшим на изумрудной траве трепетно голым телам, приступив к их избиению. Снова застучали, выбивая ритм, зазвучали тимпаны. Но на сей раз страшные длинные бичи, падали не на безмолвно расступающиеся перед ними морские воды, а на голые, трепетно и с ужасом, ожидающие ударов и боли, спины людей. Страшно закричали наказываемые таким варварским способом греки, жутко выщеривая свои белые зубы из смолисто-черных бород. На ногах и руках их, сидели воины царя царей, насмешливо комментируя все ужимки несчастных ионян. А по их спинам гуляли, подчиняясь ритму, задаваемому тимпанами, страшные бичи, оставлявшие кровавые следы даже на спинах многотерпеливых быков. Надо ли говорить, что со спин истязуемых очень скоро брызнула кровь, а удары бичей, стали сопровождаться  чвякающими звуками разбрызгиваемой красной жидкости. Вскоре эти звуки поглотили все слабеющие крики греков. И воины, сидевшие у греков на руках и ногах не поспевая уворачиваться от летящих им в рожи, брызг крови, размазывали ее, теплую и солоноватую по своим корявым загорелым мордам, придавая им особенно свирепый и кровожадный вид. Последний десяток полтора ударов гуртовщики наносили уже по безвольно валяющимся на траве фигурам, не подававшим признаков жизни.
- Что? – забили насмерть, а, Боаз?
- Ага, тебе бы так перепало, Зеэв! Я бы на тебя посмотрел!
- Да ему бы и четверти того, что перепало этим несчастным грекам, хватило бы за глаза!
Неприятно ощерился, стоявший рядом сирийский лучник, отличавшийся от обоих вавилонян, разве что одеждой. Те, кутаясь в длинное, высвечивали из под ниспадающих одежд голыми икрами ног, этот же был в штанах и рубахе навыпуск. На поясе у него висел прямой меч длиной в локоть с небольшим, ну, может в полпяди, примерно. Оба вавилонянина затихнув, подались назад. Кто ж его знает, этого сирийца, а ну, как расскажет своему командиру об их разговорах. Не было бы им худа! Недолго повертев головой и поняв, что зрелище уже закончилось, потому что гуртовщики, свернув свои страшные бичи, уходили назад за фланги ратей шахиншаха, вавилоняне продолжили свой путь в безопасные глубины построения. А по неровным рядам этих разномастных воинов гулял довольно-таки отчетливый гул говорка. Греков в восточной армии не любили из-за их надменности и замкнутости. А, кроме того, среди тех, кто жил поближе, мало кто не пострадал от них. Но и состоявшаяся на их глазах свирепая расправа, мало напоминала законную и выверенную казнь повелителем своих подданных. Скорее она напоминала расправу. Скорую, и, как водится, несправедливую.
Но все неприятные ощущения, навеянные дикой и бессмысленной поркой, снял случай. Именно в это время из-за мыска показались три колонны финикийских и греческих кораблей. Выделяясь среди прочих судов своими задранными вверх баковыми и кормовыми оконечностями, лишенными всяких признаков тарана, ближе всего к берегу, рысили на спокойных водах Гелеспонта финикийские торговые корабли . Одномачтовые с квадратным полосатым трехцветным парусом, они шли полным ходом, одновременно используя слабый попутный ветер и весла с обоих бортов. Огромные амфоры, притянутые бронзовыми цепями к носовому штевню, содержали питьевую воду для всей команды. Боевые корабли финикийцев шли мористее, заметно отличаясь формой от их торговых судов, прежде всего тараном, но, сильно напоминая греческие биремы . А еще мористее самой растянутой и длинной ниткой, как раз и шли греческие триеры и биремы.
От души у царя царей, уже начавшего спускаться со своего помоста и даже приостановившего, ради такого зрелища, свой собственный спуск, сильно отлегло. Остановившись совсем, он полюбовался огромностью и величием своего флота, как до этого любовался своей огромной армией. Спустившись, он повелел Мардонию привести нынче же к нему наварха , мореходов и строителей моста в шатер. Это ведь Мардоний предложил высечь до смерти у всех на глазах тех греков, чьи окровавленные и изломанные дикой болью тела, до сих пор валялись на изумрудной траве перед его помостом. Мардоний, его зять и он вполне основательно рассчитывал после завоевания Греции стать хшатрапаваном, если и не всей Греции, то хотя бы ее ощутимой части, желательно наиболее удаленной от империи, европейской. Эпира , например. Это понятно, чем дальше он от царя царей и его столицы Персеполя, тем больше у него власти и воли. И именно посему Мардоний спешил явить грекам всю жестокость и мощь их новых повелителей, рассчитывая, что те меньше станут брыкаться потом…
Неделей позже, когда давно уже успокоились все страсти вокруг наказания моря и не уберегших царский мост греков, новый мост был построен в две нитки, и переправа войск уже шла по нему непрерывно, несколько дней и ночей. Первыми на тот берег Геллеспонта, как и следовало, пожалуй, ожидать, проследовала легкая конница, скифская и эфталитская. Легкая иранская конница до поры оставалась на этом береге Гелеспонта, как и стреляющая конница армян-урартийцев, колхов и кавказских албанов, мидян и собственно персов. Так спокойнее и его армии, и ему самому. На этом берегу, понятное дело, угрожать его армии недобрыми намерениями было некому. Но, полагал царь царей, береженного и Ахуромазда бережет! И предпочел остеречься. Тем более, что первые конные разъезды, прострелившие собой весь Галлиполийский полуостров от Сестуса до южной его оконечности и до Фракии на севере, никаких происков врага, или, хотя бы, его наблюдения за персами, не обнаружили. Его переправляющаяся пехота уже создала лагерь на том берегу, позади Сестуса, готовясь там продолжить свой марш после переправы остальных частей его великого и несметного воинства.

ПЕРЕПРАВА АБИДОС – СЕСТУС, 480 год до н. э., конец июня.
Половина корпуса «бессмертных», ведомая всей своей конной частью, уже переправилась на европейский берег. Еще вчера справилась. Теперь, по всем планам и обычаям, настала очередь самого шахиншаха и его телохранителей совершить переправу, после чего, по всем персидским законам, поход встанет уже и формально и физически начатым. За шахтиншахом на европейский берег пройдет вторая половина «бессмертных, за ними – колесницы, а там уже и все остальные. Последними покинут азиатский берег саки-лучники, как бы прикрывая прход все рати царя царей. Но сам мрост без охраны не останется и разбирать переправы не будут,Ю будут охранять и подправлять. Это все поручено малоазиатским грекам-ионийцам. Ведь вослед влинству шахиншаха будут денно и нощно идти маршевые подкрепления, большие и малые контингенты разных народов. И обозы, обозы, обозы. И туда и назад. Туда продовольствие и амуниция, оттуда все, что уже награблено.
В стане возле Абидоса, еще клубилась тьма народа, хотя уже почти восемь мириадов воинов населяли такой же стан на стесненной гористыми отрогами долине, позади Сестуса. Тесновато там, конечно. Полуостров горист, на нем мало источников воды и зелени. Но вода все таки есть, хотя ее объем и сильно ограничен, еды переправлено вдоволь. Дождутся переправы остальных, и тронуться с Каллиполи , или как греки его именуют Херсонеса Фракийского, в материковую Фракию. А там уж и до самой Греции рукой подать. Всех греков и финикийцев, царь, как и намеревался исходно, оставил вне армии, для нужд флота. Пришлось им еще передать и пару тысяч пеших сирийских лучников, усилив ими стрелковые части команд своих кораблей. Ведь на каждый корабль надо направить три десятка гоплитов и полтора десятка лучников. Гребцами у персов выступали рабы, попытки царя царей усадить на весла воинов, привели к скачкообразному росту дезертирства, быстро снявшего эту проблему…
Предшествуемая сотней телохранителей, на прекрасных гнедых скакунах парфянских древних кровей, почитавшихся лучшими среди лучших, колесница царя царей, восходила на дощатый помост левой нитки моста. Каждую из четырех лошадей квадриги, взял под уздцы один из телохранителей, выводя их на качающийся настил наплавного моста. Руководил ими всеми личный возничий и щитоносец царя царей, Убом, шагавший немного впереди, дабы все лошади имели возможность видеть его. Шахиншах спокойно стоял на помосте своей колесницы, осматриваясь вокруг. Это, конечно, была далеко не первой его переправой в этом походе. Правда большинство из них пересекала столь невидные реки, где курица могла переправляться вброд, не замочив всерьез оперения. Были и могучие реки, Тигр, например и Евфрат. Были, да! Но морских проливов вплоть до самого Гелеспонта не было. Это первый и, наверное, последний. Вот лошади гулко и немного нервно застучали своими копытами по дереву настила, но удерживаемые крепкими руками телохранителей, вели себя относительно покойно, позволяя себе лишь слегка поводить крупами, нервно переступая задними ногами, подрагивая пятками . И широко раздувая свои нервные и нежные ноздри. Понятно было, отчего кони нервничают, ведь на море, напоминая о шторме, отбушевавшем у берегов Греции, шла тяжелая зыбь, раскачивая настилы обоих ниток моста. Они досадно и навязчиво скрипели, раскачиваясь все больше и больше. Шахиншаха слабо, но вполне ощутимо и неприятно начало подташнивать, а ведь они сделали всего лишь с три десятка шагов по мосту.
Горбаг, а он сегодня занял место рядом со своим повелителем, отослав возничего руководить телохранителями, ведущими коней по настилу и успокаивать своих скакунов. Кто лучше его, вечно возившегося со своей пышной упряжкой, мог бы этим озаботиться? Убом никогда сам о себе так не радел, как он извечно холи и баловал своих четвероногих любимцев. Когда же однажды ему довелось добить лошадь, умудрившуюся поломать обе задние ноги в плюснах , Убом целую неделю все никак не мог забыть и придти в себя. Да и лошадей он всегда успокаивал и умиротворял уже одним своим видом. Они беспредельно доверяли ему и любили его. Сам Горбаг даже не пытался браться за вожжи, чего ради? – если лошадей ведут под уздцы? Он открепил притороченный к левому борту щит, надев его верхнюю петлю на свою левую руку, приготовившись заслонить повелителя, буде на него посмеют злоумышленно напасть! Ехавшие в задних рядах конного патруля перед колесницей владыки, три конных телохранителя, сидели в своих седлах сильно обернувшись, почти задом-наперед, держа стрелы наложенными на тетиву своих луков. Те, что ехали сзади, в таком обороте не нуждались, но стрелы свои они также держали в полной готовности. Ведь здесь на мосту никому не надо стараться поразить самого шахиншаха оружием, достаточно просто сильно напугать лошадей. Это животное весьма склонно к беспричинной панике, когда оно просто бросается бежать, не разбирая пути. При его силе и быстроте, такие панические настроения могут оказаться очень и очень опасными. Понесшие лошади на мосту, бедствие сравнимое с ураганом. Они неизбежно совлекут колесницу с узкого дощатого настила, обрушив ее в воду. А умеет ли шахиншах хотя бы плавать, никто из них, конечно, не знал, даже Горбаг. А и спросить это как? Потому-то и бдили телохранители так строго, совсем даже не по-детски. А всех греков и финикийцев на кораблях, служивших опорой наплавному мосту, заранее обязали высовывать по-над настилом только головы, даже не рискуя приподнять над ним плечи, что будет расценено телохранителями шахиншаха, как несомненная попытка совершить нападение. Стрелять будут без предупреждения и сразу, предупредили моряков. На убой! И они старались не высовывать носа над досками настила, пока шла колесница царя царей. До того, как пройти ей, по мосту, по обоим его ниткам, проехали двадцать две колесницы персидского отряда тяжелых колесниц и тридцать одна легкие. Позади шахиншаха оставалось в общей сложности еще семьдесят колесниц, большей частью мидийских. Они переправятся уже позже царя царей и второй половины корпуса «бессмертных. Ксеркс развлекался тем, что пристально всматривался в лица моряков, смотрящих на него со своих кораблей, с уровня настила. В глазах финикийцев он видел слегка безразличный интерес, событие все же, сам царь царей проезжает. Сложнее было с глазами греков, а их здесь было не менее, чем глаз финикийцев. В них Ксеркс видел злобу и ненависть к нему за тех греков, что его гуртовщики накануне засекли своими бичами перед всем войском, предав их позорной казни в день, когда царь царей наказал море. Может, там и не было чаемой шахиншахом, злобы и ненависти, но ему казалось, что она таилась в любых греческих глазах. Не мог ведь каждый из этих греков не понимать, как легко, просто по прихоти отбиравших виновных среди них, персов, он мог оказаться посреди тех несчастных, что приняли свою ужасную смерть под бичами гуртовщиков.
Мнилось Ксерксу, что перед глазами каждого из греков, кому он милостиво разрешил захоронить казненных по своим обычаям, не могли не стоять их оскаленные лица с потрескавшимися от чрезмерного сжатия в приступах боли от ударов кнутами, зубами, их ощеренные рты, когда умирая, они испускали свой дух в хриплом крике и расширенные невыносимой болью, распахнутые навстречу смерти глаза. А кожа, клоками свисавшая с окровавленных спин, на многих из которых, обнажились от мяса мышц, ребра. И видимые через проломы в ребрах пузыри легких. Все это видел он, когда ехал, отправляясь в свой шатер в персидском стане. Стало ли ему жаль тех несчастных греков? Ой, нет! В лучшем для них случае, подумал он, что, поддавшись злобной сути Мардония, назначил он им слишком большое наказание. Хватило бы им и трети того числа плетей, какое они восприняли. Зато было бы намного больше выживших, кто бы мог предостеречь еще ненаказанных, мол, остерегись. Так же выжило всего одиннадцать человек. Их могучие организмы позволили им пережить чрезмерное наказание, но вряд ли хоть кто-нибудь из них после этого сможет похвастаться здоровьем. А уж самого наказания им и вовек не забыть! Их Ксеркс повелел отправить назад, в города, откуда они пришли к нему по его зову, дав иму на замену других. Он не интересовался, исполнено ли это? – зная, что исполнено всенепременно. За этим всяко присмотрит старательный и чающий получить хшатрапаванию Мардоний. Станет ли тот хшатрапаваном в Греции? Ксеркс еще не решил для себя окончательно. Скорее всего, да! Мардоний злобен и жесток, грекам, прославившимся своим свободолюбием, именно такой повелитель и нужен. Жестокий, злобный, не больно любящий рассуждать и философствовать. По крайней мере, в начале. А потом? Вот потом и посмотрим! Все будет зависеть от поведения его новых подданных и их успехов на службе ему, царю царей.
Внезапно Горбаг, до того неподвижно стоявший в левом углу колесницы, на штатной позиции щитоносца, обеспокоился:
- Держись крепче, величайший, большая волна идет в пролив, с моря слева!
И правда, глянув влево, Ксеркс сразу увидел стену голубой с прозеленью воды, высотой в четыре – пять локтей, наискось ворвавшуюся в пролив. И впереди нее и позади, море было относительно спокойно. Ее слегка отстающий фланг налетал на азиатский берег Гелеспонта, вскипая на полого подходившем к морю песке и траве. Бегущий впереди фланг дробился мелкими брызгами на европейском, скалистом бреге. Вслед за ней под ярким малоазиатским солнцем, господствовавшим над восточной частью Эгейского моря, передвигалась пока еще тускловатая, но становившаяся все более и более яркой, радуга. Наконец от берега у Сиесты по настилу моста к их колеснице быстро побежал сильно скошенный горб. Трещали доски настила, некоторые из них отлетали, оглушительно треща, но немногие. Сказалась предусмотрительность Асклепидиота, нового строителя моста, приказавшего крепить доски настила не только скобами, но и канатами, прочнее швартуя суда, бортами друг к другу.
Лошади ехавших впереди телохранителей, завидев приближающуюся волну, буйно заволновались, порываясь встать на дыбы, сбрасывая своих всадников. Но те, умелые наездники и донельзя опытные лошадники, в основном справились их укротить, удержав равновесии на их выскальзывающих из-под задов спинах. Только двое лошадей, разбуянившихся и не успокоенных своими наездниками, сверзились с настила. Одной «повезло» упасть прямо на носовой настил корабля, над которым она стояла на дощатом покрытии до того. Взбесившаяся лошадь, похоже, сломала себе передние ноги, потому, что дико заржав, принялась биться, лежа на настиле. Всадник, не успевший покинуть спину коня, судя по всему, свернул себе шею, поскольку безвольным, словно тряпичным телом валялся около фальшборта. Второй же конь просто сверзился в воду пролива, между двумя триерами. Его наездник успел покинуть его спину и летел к опадающему заднему фронту волны по раздельности со своим конем. Тот ржал и молотил воздух ногами. Всадник падал как будто замедленно и словно обреченно, не трепыхаясь. Наконец с огромным всплеском оба рухнули в воду. Конь через какое-то время появился на поверхности, быстро плывя к берегу, испуганно всхрапывая и тонко крича, словно был он не жеребцом полных сил и телесной мощи, а глупым перепуганным молодым жеребенком, разыскивающим защиты мамки своей, кобылицы. Человек больше наверху не появлялся, только пузыри расходились на взбаламученной воде. Оно ж и мудрено, в доспехах-то! Но царь царей уже не мог смотреть туда, он не был способен оторвать глаз от настила впереди, который внезапно взгорбился под ногами испуганно пляшущих на нем лошадей. Однако же, насколько высоко было искусство конных телохранителей шахиншаха, что ни один конь более не вышел у них из повиновения, как бы он не был перепуган. Но это все мозг Ксеркса уже отмечал как-то боком, словно это происходило где-то далеко. Ведь страшный горб из выгнувшихся под напором моря досок, подкатился под копыта лошадей его собственной колесницы. Его возничий Убом, прыгнувший на помощь телохранителю, державшему доминантного жеребца их упряжки, повис вместе с ним на его узде, так и не позволив тому встать на дыбы, хоть он и был очень напуган, храпя и стеная. Остальные кони, удерживаемые людьми и, не видя примера доминантного жеребца, также на дыбы не встали и не были пущены людьми, рвануться куда глаза глядят. А страшный горб, порожденный волной, подкинув крупы, взлягнувших в истерике задними копытами, лошадей, добрался до колесницы, вознося ее на свою высоту. Именно здесь и именно сейчас, осознал шахиншах, насколько глупой и мальчишеской была его выходка с наказанием моря, неделю назад. И как глуп был его приказ засечь насмерть тех несчастных греков. Интересно, что бы они могли сделать против такой вот ярости моря? А им, похоже, довелось увидеть намного больше подобных волн, метавшихся по проливу в своем неостановимом буйстве. Его подкинуло вместе с колесницей и, наверное, он бы не удержался, вылетев из нее, если бы сильная рука Горбага не обвилась вокруг его пояса, удержав своего повелителя в колеснице. А царь царей подумал, что ему надо быстрее переправляться на тот берег, пока царь морской, оскорбленный его глупым наказанием, не прислал чего-нибудь пострашнее этой одинокой волны – расправиться со своим оскорбителем. Может быть, именно сегодня он впервые осознал, как много в природе сил, намного превосходящих его жалкую силу и, как многому ему следовало бы научиться. А еще подумал он, надо наградить Горбага, возничего и тех телохранителей, что удержали лошадей его колесницы от паники. Сейчас видел он, они ошалело озираются, поглаживая успокоительно, морды своих все еще волнующихся и нервно фыркающих, лошадей. И не веря, что все уже завершилось. Причем для них завершилось вполне благополучно.
Те телохранители, что ехали позади его колесницы, времени имели больше и успели спешиться. Обхватив головы своих скакунов, они их успокоили, переждав страшную волну обнимая и успокаивая своих скакунов. Только двое, оставшиеся верхом, были достаточно уверены в себе и в своих четвероногих друзьях, чтобы пережить этот катаклизм спокойно, без излишних треволнений и напряжения сил. А Горбаг, только-только отпустивший царя царей, сказал:
- Ушанг и Заби молодцы, хорошо воспитали своих коней, а Ашпарух и Шушанг засранцы, прости величайший!
- Отчего, Горбаг?
- Они недостаточно хорошо выездили своих жеребцов. И те, когда испугались, не поверили своим всадникам, погубив их. Поделом им и мука, величайший!
- Поделом!
Эхом откликнулся Ксеркс, сам плотно раздумывая, чем ему наградить Горбага? И тут же задал ему несколько панический вопрос, показывавший, как он сам напуган случившимся:
- Нам, наверное, стоит побыстрее переправляться, Горбаг?
Испуг царя царей был вполне сравним с испугом тех лошадей, с которыми не сумели справиться Ашпарух и Шушанг, что и стоило им их жизней, а Горбагу дало основание назвать их засранцами. Ибо и в самом деле, это была их работа. И делать ее стоило намного основательнее.
- Стоило бы, величайший, конечно, стоило бы! Да только кони, пока окончательно не успокоятся, вперед не пойдут.
- И что нам делать?
- Нам с тобой, величайший, неплохо бы покинуть колесницу проделав эту переправу пешком. Во избежание всяких неприятностей… Понимаю, величайший, несколько невместно это тебе! Но жизнь-то важнее! Не так разве?
- Так!
Твердо отмолвил Ксеркс, подумав про себя, какая, боги мои, хрень собачья, прости Ахурамазда! Подумаешь, кто-то там прыснет в кулачок! На каждый роток не накинешь платок! Пусть прыскают! И, когда Горбаг, соскочив с колесницы, протянул руки к нему, помочь, шахиншах, не раздумывая и не колеблясь, прыгнул на настил. Далее впереди ехали телохранители, за ними вели колесницу. Следом за ней, бережно поддерживаемый Горбагом шагал царь царей, ноги коего до сих пор мелко тряслись от пережитого им совсем недавно страха перед возможной местью морского царя. Следом за ним ехали телохранители их конного конвоя. Их командир попытался, было, предложить шахиншаху своего коня, но тот, сделав отрицательный жест рукой, наотрез отказался. Правда, через несколько ударов сердца, он не забыл поблагодарить своего офицера. А Горбаг, повернувшись к нему, отмолвил, счев необходимым пояснить всем, кто мог слышать этот разговор:
- Твой конь, Фарваз, выезжен тобой и привык к тебе, величайший с ним до этого никогда не общался, понимаешь?
И Фарваз, поняв, что едва не сделал глупость, умолк, занявшись своими подначальными и приотстав от шахиншаха с Горбагом на десяток шагов, чтобы и охранять их от возможных нападений обиженных накануне греков, и не угрожать им своими взбесившимися лошадьми, случись на море еще что.
Идя рука об руку с Горбагом, шахиншах задал ему вопрос, более всего волновавший его:
- Как думаешь, Горбаг, эта волна месть за наказание моря, исполненное накануне?
- Не думаю, величайший! Ты воистину величайший из ныне живущих людей. Но морской бог, он все же бог! И у него другие мерки! Наверное, это с его стороны простое предупреждение и демонстрация его мощи.
- А как такие волны образуются, ты знаешь?
- Слыхал я, величайший, кто-то из ученых-мудрецов, собранных тобой в Персеполе, рассказывал, что они возникают из-за слабых землетрясений где-то вдалеке. Судя по направлению, откуда пришла волна, землетрясение было где-то в Аттике , или, вообще, возле Пелопоннеса .
- Как по твоему, Горбаг, следует ли мне понимать это как намек высших сил, что идти на Грецию мне небезопасно?
- Я воин, величайший! И в вопросах божественных знаков и символов совершенно не силен. Как воин я знаю следующее – поход никогда не следует начинать, если он не подготовлен. Но уж если он подготовлен и начат, надо идти до конца, мой повелитель. Еще мой отец, величайший, да будут светлы дни его в чертогах Ахуромазды, говаривал мне, что не может быть ничего хуже, как вынуть меч из ножен вотще! Без нужды не вынимай и без славы не вкладывай!
Царь, кивнув начальнику своей стражи, слышал, мол, продолжал двигаться, склонив голову в сильнейшем раздумье. А и действительно, как-то в самом начале этого похода все не заладилось. Шторм, прогнавший его, как бездомного пса из худой будки из его шатра. Разрушенный мост. Сейчас вот эта волна, которая едва не стоила ему жизни. Нет, поход даже и приостанавливать не дело, а вот призвать жрецов и магов и посоветоваться с ними, наверное, будет далеко не лишним. А то и погадать. Вот войдут в Грецию, надо будет послать гонца с дарами в почитаемый греками Дельфийский оракул. Что-то скажут ему его пифии? А что? Интересно, и даже очень!
Какой там труд не старому еще сорокалетнему мужику, пусть и слегка раздобревшему на великолепных дворцовых харчах, пройти четверть парсанга по ровному настилу из досок? Вскоре царь, все в той же задумчивости уже вступил на землю Европы. Снова воссев в колесницу, он ни на кого более не обращая своего внимания, проехал к своему лагерю-стану. А по освободившемуся мосту, дождавшись пока по нему пройдет царь царей, снова сплошным потоком двинулась с азиатского на европейский берег, массы персидских войск. А за войсками, уже изготовившимися к переправе, толпились несметные обозы царского войска, подпираемые огромными гуртами скота, стадами коров и быков, отарами овец и табунами лошадей. И теми, что шли на пропитание воинов, и теми, что были взяты для текущего ремонта убыли конского состава в царской коннице.
Определенная часть обозов уже перебралась на европейский берег, чтобы кормить переправившееся войско, командовать коим царь отправил, рвавшегося в бой Мардония. Пусть зятек повоюет, добудет себе славы и авторитета. Беречь население Греции от разорения войной, персы никак не собирались, полагая, что настоящая война должна себя кормить. Но местное фракийское население бедно; и жалко;, города и городки всей Восточной Фракии, в том числе и те, что располагались на Херсонесе Фракийском, выслали свою «воду и землю» по самому первому требованию царя царей, демонстрируя свою готовность всячески услужать персам. И где-то там, севернее, у города Галлиполи, уже собралась армия фракийской легкой пехоты и легкой конницы, как ему доложили, тысячи четыре человек, намеревающаяся присоединиться к его воинству и споспешествовать ему в этом походе. Так что уж очень зорить местные села и деревеньки с городками, было, покамест, преждевременно. Следовало подождать, пока не начнутся земли все еще не смирившихся, брыкающихся греков. Ужо там он даст своим воинам проявить свой характер во всем блеске.

ЮЖНЫЙ СКЛОН ГОРЫ ПАРНАС, 480 год до н.э., середина метангейтниона .
По длинному скалистому подъему в гору Парнас  поднималась длинная колонна из трехсот воинов. Впереди и позади колонны, двигались воины в строе не широкой по фронту фаланги. По краям они перемещались в колоннах эномотий , по три воина в ряд. Обычный порядок исполнения маршей спартанской армии. В середине этого закрытого со всех сторон тяжеловооруженными воинами построения, шла большая группа лакедемонских илотов , человек в полтораста, постоянно сменяясь, несла она  на грубых деревянных носилках нечто очень тяжелое, помещенное в большие, окованные бронзовыми пластинами ларцы из самых крепких сортов дерева. Еще с полсотни илотов, может быть, даже немногим больше, вели под уздцы длинную вереницу ослов, груженных припасами всего этого отряда, взятыми из обычного для таких походов расчета, недели на две. Впереди отряда шагал высокий плечистый воин в бронзовом анатомическом панцире и в бронзовом же коринфском шлеме . Шлем был одет так, чтобы, держась на макушке головы воина, открывал ему все лицо, подставляя его лучам, уже слегка клонящегося к вечеру, солнца, давая возможность нормально дышать и спокойно озирать окрестности. Нелегок этот шлем, только и шея человека, мускулами своими показывающая, что познала она длительные и упорные тренировки, несла эту тяжесть легко и, пожалуй, даже беззаботно. Ноги воина, до самых колен, защищали бронзовые анатомические поножи . За спиной его виднелся круглый бронзовый щит гоплон, помещенный, похода ради в кожаный футляр, выше бедра, почти подмышкой, справа, на кожаной перевязи в широких и потертых кожаных ножнах, висел меч. Скорее всего ксифос . Судя по виду ножен и рукояти, потертых и покрытых царапинами, как от них убережешься в долгом походе? – меч был немолод и знал много боев, отчий еще, наверное. Слева, на поясе воина, был привешен добротный кинжал, с клинком в две полные ладони длиной. Последнее средство убеждения врага у эллинского гоплита. Сандалии на толстой кожаной подошве, скорее всего, бычьей кожи, оплетали кожаными ремешками всю ступню и щиколотки мужчины. Добротной выделки бронзовые литые наручи  оберегали от ударов предплечья воина до самого локтя. По всей их длине от черевца до локотника весьма изящно отражались подвиги Геракла. В правой руке воин держал на весу длинное копье длиной в полные 5 локтей, завершающееся остроконечным стальным наконечником, на пятке которого размещался уравновешивающий груз-оковка. За спиной у воина на нисходящем с Парнаса ветерке, вольно развевался не очень длинный красный плащ. Перья на гребне его шлема тоже имели ярко-красный колер. Чернобровое суровое лицо сорокалетнего мужчины под шлемом, выглядело суровым и решительным. Оно было обрамлено не длинной, но густой и окладистой черной бородой. Седина еще почти не затронула его, свидетельствуя о том, что воин сей находится в самом приятном мужском возрасте, поре расцвета и полной силы. Возраст его, превышал, наверное, сорокалетний рубеж, но был еще очень далек от старости. Воины, следовавшие за ним, были вооружены и одоспешены примерно также как и он сам. И тоже все как один носили красные плащи . Их шлемы тоже большей частью имели коринфское происхождение, хотя были среди них и иные образцы греческих закрытых шлемов: халкидские  и, намного реже иных, иллирийские . Они уже выходили из употребления, хотя и имели кое-какие достоинства, к примеру, ничем не затрудненный обзор. Коему, например, в коринфском шлеме, сильно мешал наносник . Но полностью открытое лицо, характерное для иллирийского шлема, подразумевало большой шанс на получение раны именно в него. Носильщики и погонщики-илоты в центре построения, такой защитой не обладали, хотя и имели при себе пращи с запасом метательных изделий из обожженной глины и луки со стрелами. А за спиной многие из них несли еще и пельты .
Воин впереди всей этой процессии шагал спокойно и размеренно, словно не замечая груза доспехов и оружия, обременявших его. На его уверенном и покойном лице не отражалось никаких усилий, дышал он размеренно и глубоко. Еще бы ему и не демонстрировать такие завидные военные качества и общую форму, если он с семилетнего до двадцатилетнего возраста, прошел полное обучение и воспитание по спартанской системе агогэ . Системе выработанной Спартой и известной по всей Греции, и не только Греции. Каждый мальчик-спартанец должен был пройти ее, чтобы стать, в конце-концов, полноправным спартиатом . И бешено ей завидовали.
Начиналось такое обучение с самого раннего возраста. Когда новорожденного мальчика, рожденного полноправными спартиатами и, имевшего стать в будущем полноправным спартиатом и гомеем , родители приносили на край пропасти Апофеты , где его осматривали геронты входившие в герусию . Если они отыскивали изъяны в физическом состоянии ребенка, он немедленно отправлялся в пропасть. И мнение его родителей ни на что не влияло. Убогие и увечные от рождения, неугодны богам, говаривали геронты. И таких среди спартиатов не было. Надо ли говорить, насколько каждая спартанская мать трепетала этого собрания геронтов, на краю горной пропасти. Тех, кто не вызвал у них никаких сомнений, отдавали матери и отцу, выделяя ему при этом земельный участок и илотов, чтобы работать на нем, снабжая спартиота всем необходимым для жизни. У отца с матерью он и воспитывался до возраста в семь лет. После этого срока, мальчиков изымали у матерей, сводя их в группы мальчишек одного возраста, агелы . В этих агелах под руководством какого-либо пожилого и авторитетного спартиата, приближавшегося к возрасту геронтов, а то и пребывавшего уже в нем, пережившего множество боев и сражений, педонома , мальчишки развивались физически, проводя время в бесчисленных упражнениях, драках и на редкость активных играх. Старшие спартиаты всемерно поощряли драки и кулачные разборки в агелах, полагая, что именно они воспитывают в мальчишках бойцовский характер, закаляя их и приучая к боли. И, порой, даже сами их затевали, задирая, в первую очередь, тех мальчишек, кто казался им недостаточно агрессивным от природы. Понуждая их привыкать ярость встречать еще большей яростью, агрессию извне всеподавляющей внутренней агрессией.
Недостаточно агрессивным, побаивающимся кулачной расправы тоже нечего делать среди спартиотов. Нет места трусу в рядах народа-воина! Они же отбирали наиболее быстро соображающих и склонных к лидерству пацанов, назначая их на должности старшинства в агелах. Исполняя, таким образом, первичный отбор будущих лидеров и командиров. Всех мальчишек учили гимнастике, навыкам рукопашного боя без оружия, привычкам уклоняться от ударов и наносить их. Приучали терпеть боль и различные, не всегда безобидные лишения. Всемерно воспитывалась их выносливость и повышалась закаленность. Последнее достигалось тем, что по все дни подростки обходились без верхней одежды, причем, в любой природный сезон. А спали просто на охапках тростника, собственноручно набранных ими в пойме реки Эврота, на правом берегу коей и стояла их Спарта, город без стен и каких-либо укреплений . В своих специализированных лагерях мальчишки жили с 7 до 12 лет, превращаясь в развитых физически, отменно дисциплинированных, но и предельно вороватых и агрессивных подростков. Кормили своих будущих воинов, спартанцы неважно, поощряя тем самым отчаянное воровство с их стороны, когда попавшегося подростка наказывали не за то, что он крадет, красть еду с голодухи, полагали спартанцы, нормально, не попрошайничает же! – а за то, что он был неловок и попался.
С двенадцатилетнего возраста и, по крайней мере, до 17 лет, а некоторые и до 20, когда начинался возраст совершеннолетия, подросток-спартанец попадал в илы . Эти группы старших подростков, предводимые ирэнами , занимались отработкой навыков и приемов боя любым оружием, строевой подготовкой, необходимой будущему воину, для ведения боя в составе фаланги. Все их свободное время занималось тем, что они присутствовали в сисситиях , где норовили утащить любые съестные припасы со столов своих отцов и старших братьев, если у них это получалось. Посещали строевые занятия уже прошедших агогэ гоплитов, приучая себя к навыкам поведения в строю. И гоняли небольшими бандами под водительством естественно отобранных лидеров по полям окрестных ферм, убивая илотов. Чтобы придать этим убийствам законный характер, эфоры  каждый год объявляли илотам войну. А в семнадцать лет, перед тем, как вернуться в родительский дом, уже будучи зачислен в резерв спартанской армии, молодой человек, завершал агогэ первым испытанием – добирался до размещенного высоко в горах храма Артемиды, чтобы принести жертву. Жертва была необычной. Юношу избивали мокрыми розгами. При этом, если он не издал ни звука, экзекуция длилась до первых капель крови, проливштихся на жертвенник богини. Если же не выдерживал истязания молча, избиение продолжалось до тех пор, пока не замолчит. Случалось, там забивали и насмерть. Не может стать гомеем  мужчина не попробовавший и своей, и чужой крови.
Так и этот мужчина, звали его Леонид, хоть и был он по праву рождения спартанским царем, из рода Агидов, прошел полностью эту систему воспитания, завершив ее к семнадцати годам. Более того, его, третьего сына царя, испытывали намного сильнее иных юношей – ему ведь, очень возможно, быть царем, возглавляя военные походы своих соплеменников. Хотя, будучи аж третьим сыном царя Анаксандрида, дожить до царского достоинства Леонид совсем даже не чаял. Но, благодаря случайному стечению обстоятельств, царем он стал, приняв венец вслед за своим старшим сводным братом Клеоменом I, после того, как тот сошел с ума и умер, не оставив мужского потомства. Средний между ними родной брат Леонида, Дориэй, умер еще раньше, так и не царствовав. Погиб в походе на Сиракузы. И почти десять лет Леонид правил Спартой, хотя власть царей этой страны и была сильно урезана герусией и эфоратом.
Своего первого врага он убил в 17 лет и был это гигант-илот Демосфен. Он уже искалечил нескольких спартанских юношей, предотвращая их набеги на свой продовольственный погреб, умно и с великой хитростью устроенный в скале. Юный Леонид, еще совсем недавно вернувшийся из своей илы, в дом своей матери и отца, после испытания в храме Артемиды, еще не женившийся, только-только зачисленный в запас спартанской армии, трудился ирэном одной из начинающих ил, куда собрали четверть сотни 12 летних мальчишек, только недавно покинувших мальчишескую агилу. Вообще-то таких сопливых, в набеги еще не водили, давали им набраться опыта и подзакалиться, получив навыки владения оружием, но молодой ирэн, еще не избавившийся от боли в спине, после прощальной порки в храме, решил, что сможет раздобыть пропитания и с этими сопляками. Но, в таком случае, самое тяжелое следовало брать на себя. Вооруженный коротким кописом  он пошел туда, где их гарантированно ждали, причем, скорее всего, ждал именно Демосфен. Не будь он илотом – стать бы ему гордостью спартанского войска, такими роскошными физическими статями наградила его матушка-природа, но – судьба распорядилась иначе. А не спартиот гордостью спартиотов быть не мог, по определению. Демосфен же родился илотом, илотом ему и помереть. Не сейчас, так позже. Но Леониду надо было, чтобы умер он сейчас. Он, сын царя, убегать от илота никак не намеревался, зная, что для спартиота, пусть еще и не обретшего всех гражданских прав и совершеннолетия – это позор. Значит, если Демосфен решился сберечь свой погреб в неприкосновенности, один из них сегодня умрет! И уже только богам решать – кто это будет! Но противником Демосфен был страшным, и победа над ним легкой быть не обещала! А Леонид и не искал легкого пути!
Когда он почти бесшумно, хотя именно ходить бесшумно их и не учили, ну, не всем же быть скиритами , право слово! – юный спартиот вывернулся из-за угла, огромный бородатый Демосфен даже обрадовался ему, была все же в муже том добротная воинская жилка и своеобразная гордость, хоть и илотом быть его угораздили боги:
- О! Сам ирэн ко мне пожаловал! Да еще и сын царя! Что ж, тем больше чести, тем больше чести!
И, слегка косолапя, направился к Леониду, невинно помахивая прихваченной по такому случаю киркой, какой он часто колол породу для строительных работ. Да и выборку породы под свой трепетно оберегаемый погреб, он, по всей видимости, производил ею же. В руках любого другого эта кирка была бы сущей оглоблей, так велика она казалась, ему же она была воистину пропорциональна и, словно бы, родственна. Как ни сурово и героизировано было воспитание Леонида, под ложечкой у него засосало! Этакая гора мускулов, высокоподвижная боевая машина. И ни грана лишнего жира. С легким звоном и шорохом, покинул ножны превосходно наточенный накануне копис. Его час приспел! Без какого-либо предупреждения и подготовки, Демосфен рубанул своей громадной киркой почти горизонтально, полагая, что избежать такого подарка юному сыну царя не придется. Да не тут то было! Сказалась великолепная и длительная подготовка, развившая в парне чудесную гибкость, несравненную быстроту движений и совершенно невероятную реакцию настоящего атлета, постоянного победителя всех кулачных боев и тренировочно-обучающих боев на копьях и мечах. Именно опыт подобных тренировок и был единственным преимуществом Леонида над богатырем-илотом. Прогнувшись и отпрыгнув задом, он пропустил железное острие кирки в полупальце от кожи своего голого живота, ощутив, казалось бы все ее шероховатости, просто по неровному движению воздуха и отчаянно рубанул кописом снизу вверх. Рев Демосфена был ему наградой, Леонид порадовался – достал таки, гада, сразу! Не попусту махал мечом! Тот, отскочив, в свою очередь, назад, рассматривал окровавленные фаланги мизинца и безымянного пальца, верхние фаланги коих были начисто срублены мечом этого безусого юнца. В прежде насмешливых глазах Демосфена, появилась настоящая ярость прирожденного бойца, осознавшего, что бой не получится закончить одним легким и небрежным щелчком. Придется постараться, попотеть и попыхтеть. Все еще рыча от боли, илот попытался снова горизонтальным ударом кирки достать ноги спартиота, помня, что воин не стоящий на ногах, уже не воин, так, с четверть воина! А то, так и еще меньше того! Но Леонид, легко подпрыгнув, взвился с места вверх, пропуская кирку под собой, в то время как сам попытался достать рычащего Демосфена по горлу. И едва в этом не преуспел. Только прекрасная природная реакция спасла илота, на сей раз. Он успел отклониться и снова отпрыгнул. Он, впрочем, никак не ожидал, что спартанец, прошедший полный курс агогэ и ставший ирэном, не сможет как следует управиться с мечом. Но и он-то с этой киркой, только что не породнился! И не раз уже отбивался ею от таких вот рыскающих сопляков-спартиотов.
Среди спартиотов не было скульпторов, архитекторов и почти не было поэтов, мало кто из них понимал хоть чего-нибудь в архитектуре или музыке. Хотя их, как и всех иных греков обучали грамоте и счету. Никто из них совсем не умел пахать и косить, но уж управляться с любым предметом оружия, или чем-то, его заменяющим, любой из них умел с самого раннего детства. Умел и любил! Странно было бы, если бы сын царя из славного рода Агидов , внезапно стал бы исключением. Ведь все спартанцы считают себя прямыми потомками Геракла, вот и этот Леонид он тоже полагает о себе, что он потомок Геракла аж в двадцатом поколении. Как же ему и не уметь драться, а? Но и Демосфену только двадцать семь, у него жена и трое детей . Он полон сил, здоровья и желания жить. Куда ему умирать? Ему надо жить и жить! Понятное дело, детям его, случись что, спартанское государство умереть не даст. Дети илота – будущие илоты. Дать им умереть – лишить страну работников. Для нее это прямой убыток. А убытков надо избегать! Переменив хват длинного черенка своей кирки, илот постарался нанести царевичу удар его тупым концом, целя в лицо. Тот ушел, переместившись влево. И тогда Демосфен, уже на отмахе, отпустив одну руку, повел удар влево. Ох-х, ошибка у него произошла! Удар не прошел – не тут-то было вновь! Ведь Леонид обдуманно смещался влево, чтобы спровоцировать гиганта именно на такой удар. А когда таковой состоялся, он снова отскочил назад, понимая, что могучему, но более тяжелому, чем он сам илоту, потребуется выводить кирку в боевое положение, причем, скорее всего, вверх. И когда она по необходимости пришла в свою верхнюю точку, молодой спартиот отважно шагнул под нацеленный на него разящий удар, сблизившись настолько, что прямой удар по нему стал просто невозможен, слишком близко он размещался. Его же копис с хрустом прорезал мускулистый пресс громадины-илота, вонзившись тому под ребра, в живот. Спартанец с хрустом провернул свой копис в кишках несчастного гиганта, дождавшись его хриплого предсмертного рева. И, толкнув его рывками вверх и вниз, вырвал из живота, вспоров напоследок всю брюшину. И едва успел отскочить от потока почти черной крови и вывалившихся наружу сизых внутренностей илота, мокрых и сокращающихся в перистатике. Схватившись за свой, сразу ставший средоточием всей боли вселенной, живот, Демосфен с глухим стуком коленных чашек, упал на колени и тихо рыча, повалился на бок, закатывая в страшной муке глаза. Еще он инстинктивно запихавал в распоротый широким разрезом живот, внутренности, словно надеясь, что это поможет ему выжить. Ощущая легкое подташнивание, Демосфен все же был его первой жертвой, Леонид обошел сраженного богатыря, и одним точным ударом меча, сбил замок с двери. Выломав ногой дверь и слыша крики из дома илота, ага, пацаны из его илы туда ворвались! – он вскочил в погреб и, схватив первый попавшийся под руки холщовый мешок, стал быстро сбрасывать туда круглые овечьи и козьи сыры, запасы вяленного мяса, изюм и сушеные фрукты. Лето было в самом разгаре, новые фрукты еще дозревали на ветках, приходилось обходиться сушеными, что, в общем-то, тоже неплохо. Закинув на спину мешок с продуктами и, прихватив подмышку небольшую амфору с вином, Леонид выскочил наружу. Вряд ли кто придет сюда, конечно. Криптия , она и есть криптия, пережить ее для любого илота дело жизни и смерти в самом, что ни на есть буквальном смысле этого слова! С чего бы он стал напрашиваться на смерть, разыскивая свою гибель у чужого дома? Свой бы защитить, случись, придут и к нему!
Только выбежав из погреба, Леонид достал из-за пазухи свисток, условленным свистом созывая всех своих подопечных. Демосфен оскалив зубы с пузырящейся на них и вокруг рта кровью, только тихо рычал подтянув колени к груди и лежа на своих собственных кишках. Скоро отойдет. Впрочем, его можно использовать и с толком. И когда вокруг него собрались его подопечные, он приказал самому нескладному и смешному из них, державшемуся за свежеподбитый глаз:
- Клеомен, добей илота!
Клеомен ошалело посмотрел на своего ирэна, но обязанность подчиняться ему во всем беспрекословно и не дожидаясь повторений приказа, взяла в нем верх. Он достал из ножен свой короткий прямой меч и одновременно плача и сопливя, с двух ударов перерубил горло Демосфену, прекратив его страдания. А ирэн, построив своих подопечных в обычный строй эномотии, в колонну по три, повел их бегом к оливковой роще по соседству. Кто ж его все-таки знает, может илоты, собравшись стаей, той же агилой, попытаются им отомстить. Он понаблюдал за Клеоменом, видя, как того бросает в рвоту и как паренек, невероятным усилием воли и мускулов живота, сдерживает себя. Убедившись, что урок получен и воспринят, он опросил Клеомена, помогая ему выбраться из его поганого состояния. У него это тоже был первый труп, которого он помнил еще живым и кто даже разговаривал с ним, хотя сам он, помнится, ни слова Демосфену не сказал. Но он ирэн, ему еще надо командовать этими пацанами, заниматься собственными блевотными настроениями ему совершенно некогда:
- Убили кого?
Тот отмотнул на ходу головой отмолвив:
- Там только бабы и детишки, кого там убивать?
- А глаз тебе кто подбил?
- Сын этого, кого, мы… ты… Демосфена, короче!
- А ты что?
- Разбил ему чавку в кровь и выбил штук шесть зубов на память!
Жестко и уже обозлено ответил подросток. И вообще отвечал он ему всякий раз резко и зло. Наверное не был уверен в своем поведении и опасался порицания и порки.
- А что ж не убил? Он же драться бросился!
- У него оружия не было!
- Ладно. Успокойся! Все ты правильно сделал. Что взяли в доме?
- Сыр, овечий и козий, немного мяса, хлеб, оливы и оливковое масло.
- Ну, и чего ты завял? Сегодня мы прекрасно попируем!
Парнишка вяло этак улыбнувшись, промычал, с трудом сдерживая очередной рвотный позыв, промычал, уже заикаясь:
- Д-да, к-конечно, ирэн!
Но когда они сели в той оливковой роще перекусить, еда не сразу пошла и самому Леониду, а Клеомена таки вырвало! Вывернуло наизнанку, как несчастного котенка, нализавшегося своей собственной шерсти. Первая кровь – она такая! Держит воображение в кулаке! Ништо! Бывает по-первости. Ирэн, бравируя аперед подчиненными ему членами его илы, выпил немного неразбавленного вина и дал совсем чуть-чуть хлебнуть своим подопечным. Пусть их, встряхнутся! Пить много вина, спартанцы избегали, почитая это страшным пороком. Часто они приводили на свои сисситии периэков  и илотов, напаивая их до безобразия, чем показывали своим гражданам, прежде всего, юным, как отвратителен и безобразен пьяный. Однако, сами спартиоты, иногда, покинув родину, после окончании службы, находяс в слишком старом для нее возрасте, словно комнпенсируя себе воздержания юности, молодости и зрелости, бывали очень склонны к пьянству, что неоднократно отмечалось их соседями-греками.
Зато уж наелись они сегодня от пуза, награждая себя за долгие дни и недели недоедания, когда, бывало, не удавалось ничего спереть в сисситии. Пронаблюдали оттуда, как мечется по пролям и оливковым рощам, разыскивая их, наверное, большой отряд илотов, рыл пятнадцать, вооруженный косами мотыгами и кирками. Но вступать с ними в выяснения отношений, молодой ирэн не стал. Там взрослые и сильные мужики, а у него пацаны, толком еще ничего не умеющие. Только-только начавшие обучаться настоящему обхождению с оружием. Затевать с ними побоище с илотами? Глуповато, наверное! И достойно порицания!...
Потом был прием в гоплиты, подгонка отцовского вооружения и несколько походов в непокорную все еще Мессену . Он женился, взяв в жены достойную девушку Горго, дочь своего сводного старшего брата и царя, Клеомена. Тот был рожден от другой матери, первой жены их общего отца, поэтому эфоры не воспротивились их браку, почтя его пристойным и не инцестным. Их сыну Плистарху , уже почти 20 лет. И если он не вернется из этого похода, тот будет царствовать. Он сам встал на царство, когда пресеклись в бесдетности роды Клиомена и Дориэя, Клеомен был его сводным братом, Дориэй родным и единоутробным. А ведь он уже нисколько этого не ждал, полагая, что хоть он и происходит из рода Агидов, царствовать ему не суждено. Судьба, однако, решила иначе.
Леонид, вернувшись в настоящее, посмотрел вперед, осмотревшись по всему окоему. Повсюду шныряли скириты, охраняя отряд Леонида на движении. Идти им оставалось недолго, скоро уже и Дельфы . Отряд, нисколько не изменив ритма движения, продолжил перемещаться к своей цели. Сам храм с оракулом не входил в кольцо городских стен Дельф, проход к нему был свободен даже тогда, когда город, опасаясь вторжения и захвата, затворял свои ворота. Леонид с легкой улыбкой наблюдал, как воины городской стражи спешно запирали городские ворота, садясь в осаду. Триста спартанцев не тот отряд, какой можно безбоязненно впускать в город. Он известил ареопаг Дельф, что следует к оракулу, но те предпочли поостеречься. Натворить там он со своими гиппеями способны были бы многое и дельфийцы об этом разумеется догадывались. Вот и страховались! Впрочем, царь их не осуждал. Обратиться же к оракулу ему было до крайности необходимо. Он и воспользовался своим правом сделать это раз в один олимпийский цикл, закрепленное за ним законами его страны. Обращение к Дельфийскому оракулу стоило отнюдь недешево, посему в Спарте право обратиться к нему единожды за олимпийский четырехлетний цикл, награждались все главенствующие учреждения спартанского полиса, оба царя, эфорат и герусия.
О готовящемся походе персов, скорее всего, нацелившихся на Грецию, он узнал, как и все иные греческие полисы из сообщений ионических греков. Те, покоряясь персам, с завистью смотрели в сторону Афин, Фив, Спарты и других европейских греческих полисов. А вдруг да им удастся отстоять свою свободу, тогда, возможно, и они сбросят ненавистное им персидское иго. Поэтому, когда этот поход начался, они не умедлили известить европейских греков о его развитии. И, помогая персидскому царю в организации нашествия, подробно и старательно извещали своих европейских сородичей обо всех нюансах и деталях последней. Но в начале месца боедромион , как оно и положено по обычаю, начнутся олимпийские игры. Похоже, всем грекам, сразу стало не до персидской угрозы, все они увлеклись спортивными состязаниями и праздниками. В Спарте, как на грех, в дополнение всему, праздновали ежегодные праздненства Карнеи . Было похоже, что вся Греция занялась праздненствами, нисколько не обращая внимания на грозящую их привычной жизни опасность. Но он-то, воин и царь Спарты, он все оценил и все понял. Ему такие вещи пропускать никак не годилось, не для того цари в Спарте, чтобы ушами себя по щекам хлопать. Ведь ионийцы ясно постарались описать объем приготовлений Ксеркса и их размах. Обсуждая его приготовления и известия начала похода вместе с Левтихидом , они пришли к выводу, что это ничто иное, как карательная экспедиция, своего рода большая криптия на Элладу, за Марафон, за тот успех афинян и платейцев, обратившийся общеэллинским успехом. Тот ведь тоже видел все и, надо сказать, помогал ему честно, как мог, подвигнуть Спарту к действиям. Но герусия и эфорат уперлись, как быки на бойне. Ни взад, ни вперед! Ни тпру, ни но! Лучше бы они так упирались, когда десять лет назад, в правление его брата Клеомена и Демарата , царя из рода Эврипонтидов, приговорили персидских послов бросить в колодец, сказанув при этом, отвечая на обычное персидское требование «земли и воды»:
- Возьмите сами!
Изысканно и с чисто спартанской лаконичностью , не спорю. Но сказав «;», надо бы уж и «;» промяукать! Однако ни в герусии, ни в эфорате даже и слышать не хотели о том, чтобы собрать войско и выступить навстречу Ксерксу, с его несметными полчищами. Побуждая все греческие полисы сделать то же самое. Местечковый жалкий патриотизм извечно мешал великим устремлениям великих греков. А ведь, если подумать, они могли все вместе собрать более пяти мириадов гоплитов и мириада четыре пельтастов . При разумном поведении в бою, этого, надо полагать, за глаза бы хватило, чтобы навалять персам по самое нехочу. Но для этого надо было сдвинуть гору древнегреческого унылого сепаратизма. При всех их усилиях, они вместе с Левтихидом так и не сумели ни на йоту подвинуть даже первый камень этой горы, свою родную Спарту, Лакедемон. Что уж тут и говорить об остальных полисах? Левтихид счел, что свои обязанности он исполнил, хотя и не сделал, на самом деле, ничего. А он, решившись, собрал своих гиппеев , выступив в Среднюю Грецию. Своих гиппеев он отбирал так, чтобы это были умелые и опытные, но еще не старые телом и духом воины, обязательно уже имевшие детей. Их детишек, оставшихся, случись что, без отцов, государство не оставит и доведет до ума. Зато они сами уже гарантированно посеяли свое семя, оно не угасло втуне. Сейчас эти воины озабочены главной заботой всех спартанцев – добыть как можно больше славы и побед. Или погибнуть, опять же со славой и честью, в бою. То, что ему и нужно. Гиппеев он мог вести куда угодно, им же было просто вменено в обязанности сопровождать своего царя, обеспечивая его слова и поступки своею воинской силой. Илотов он взял с собой столько же, их никто не считал, взял и почти сотню скиритов.
Он ведь прослышал уже давно, что все не оставшиеся неравнодушными, к ожидающемуся нашествию персов шахиншаха Ксеркса, греки, собираются в Средней Греции, прикрывая своими войсками Фессалию и Беотию. Там же уже оказались и многие пелопонесцы, хотя в их полисах иные «мудрецы» продолжают носиться с дурацким проектом перегородить Истмийский перешеек  у Коринфа мощной стеной и уже там остановить персов, сосредоточив на этом все свои усилия. 
Дети, вразуми их Зевс! Они словно не у моря всю свою жизнь прожили и не понимают вовсе, что, обладая могущественным флотом и безраздельно владея морем, персы, запросто организуют высадку десанта у пелопоннесцев в тылу. Разгромят их, зажав меж двух сил, и перережут, как курят несмышленных. Стену, слов нет, выстроить можно и очень быстро, а вот флота способного противостоять персам, без Афин, аттических и островных полисов, всегда живших морской торговлей и рыбной ловлей, им быстро не создать. И станут они всем чохом заложниками персидского шахиншаха, а потом и его рабами. Да и вообще – стыдно спартанцам за стенами от врагов прятаться, ведь даже их родной град стен не имеет , полагая, что свирепое мужество собственных граждан всяко лучше самых крепких и высоких стен. Так что, все ему стало понятно, надо, не обращая внимания на старческие всхлипы герусии и хозяйственные усилия эфората, идти к собравшимся в Беотии греческим силам. Присоединяться к ним и с ними вместе удерживать персов где-нибудь в тесной и гористой местности, надеясь на то, что греки опомнятся и выступят в больших силах им в помощь. Ему, царю Спарты, за девять лет его правления так и не довелось свершить чего-нибудь значимого, достойного подвигов Геракла, потомком коего в двадцатом колене, он себя и почитал. А Геракл-то свершил все свои подвиги много раньше его лет!
Выступая в поход только со своими гиппеями, Леонид рассчитывал, что греки объединенного войска командование всеми своими силами поручат ему. Он ведь царь, басилевс, а среди них там нет никого, хотя бы отдаленно сравнимого с ним по авторитету и политическому весу. Никто из первых лиц греческих полисов не почтил сборный лагерь греков своим присутствием. Лишь второстепенные стратеги полисов Беотии Фессалии, Фокиды и Пелопоннеса. Вот, только он и собирается туда. Правда, в том, что он отправился к объединенному отряду только со своими гиппеями, был и свой минус – второй царь не сможет выступить им в помощь со спартанскими силами и даже, как он сам, только со своими гиппеями. С некоторых пор в Спарте было законодательно принято, пока один царь находится на войне, или в походе, вне пределов земель спартанской общины, другой царь их покинуть не может никак, даже ввиду настоятельной необходимости. Такое решение состоялось вскоре после того, как однажды, будучи с войском в походе на те же Афины, двое спартанских царей, разругавшись вдрызг, загубили тот поход на корню, не достигнув его целей, едва не загубив и само войско.
Но, если сюда не сможет придти Левтихид с войском, его сможет привести сюда любой полемарх, или, скажем, стратег. В Спарте их как собак нерезаных. И если не все шесть мор , так хотя бы несколько, или одну. По обычаю, выходя из Спарты, как верховный жрец, что всегда было привилегией царя, Леонид принес жертву на жертвеннике Аполлона, извиняясь за то, что они уходят накануне праздников в его честь. Они принесли жертву и на границе Лаконии. Так что все обычаи и обряды, заповеданные им дедами и прадедами, исполнены и соблюдены. Они пришли к оракулу. Как всякий истый эллин, тем более дориец , Леонид не мог выступить в серьезный поход, с самыми серьезными намерениями, не испросив мнения величайшего оракула Греции, расположенного в храме Аполлона, что в Дельфах . Особенно, если это было ему по пути и время позволяло испросить мнения оракула. И неважно то, что, как знал Леонид, Дельфийский оракул был полностью подкуплен Ксерксом, и, последнее время, вообще содержался на его деньги. Да и предсказания им даваемые, славились своей двусмысленностью.
Так, например, когда лидийский царь Крез, обратился к оракулу с вопросом, стоит ли ему начинать войну с персами, оракул ответил ему следующее:
- Царь Крез, начав войну, великое царство разрушит!
Расценив такой ответ, как прямое указание начинать войну, поскольку будет разрушено великое царство, царь Крез решив, что речь идет о царстве персов, атаковал их. При его, ставшем нарицательным, богатстве, если ему чего и недоставало – так это только славы воителя и военачальника. Отчего же ее и не обрести, коли сами боги за него? И потерпел сокрушительное поражение, будучи разгромлен Киром Великим наголову. Великое царство действительно рухнуло, только это царство оказалось собственным царством Креза. А он сам стал рабом Кира и долго служил тому для его забав, рассказывая ему разные истории из жизни греков и бывшей своей Лидии. А все его богатства, как оно в таких случаях и бывает всегда, стали богатствами счастливчика Кира. Обвинить Дельфийский оракул в ложности предсказаний не выходило. Ему ведь не было сказано, чье великое царство рухнет. Рухнуло его собственное, но ведь рухнуло! Да и царство его было отнюдь не малым и несметно богатым. Наверное, где-то даже и великим. Хотя персидское, конечно, намного больше, а теперь – и богаче!
Оракул же, как всегда, был прав. Неправ оказался царь Крез, но это было уже именно его горе, а не горе оракула. Золотой трон, преподнесенный Крезом храму в Дельфах, так и остался там. Крезу же довелось и еще раз отметиться в истории, но уже совершенно с иной стороны. Говорят, именно он остановил грабеж Сард, сказав Киру, чьи солдаты там неистовствовали, вещую фразу:
- Если ты победил, а твои солдаты грабят Сарды, то они грабят твое имущество!
И Кир унял грабежи, распутство и убийства. Не сразу, конечно, вначале просто прекратив их поощрять, но потом и уенял вообще. Терять свое никому почему-то не нравится!
Все это Леонид, конечно же, знал. И тем не менее, он шел в Дельфы.
Когда его отряд поднялся почти к самому храму и оракулу, Леонид приказал своим воинам, располагаться лагерем, а скиритам он велел занять позиции по охране их лагеря в окружающих Парнас горах. Илоты, сняв вьюки с ослов, отпустили их пастись на горной равнине близ храма. А те, что несли ларцы, осторожно поставив их на землю, остались отдыхать рядом с ними. Дело шло к ночи, а пророчествовать на исходе дня пифия  отказывалась, следовало им всем и даже их царю подождать до утра. Ладно, ждать богов не зазорно! Воины, сняв доспехи, помогая друг другу, поели по-походному и устроились спать кто где. Некоторые перед сном, по давно уже укоренившейся привычке, занялись своими длинными волосами , приводя их в им одним понятный и давно отработанный порядок. Выработанный годами и приывычкой. Вскоре на площадке все затихло. Да и сам Леонид, по уже давно выработанному навыку, поев, улегся спать на своем постеленном на голый камень, прогретый ярым дневным солнцем, плаще. И почти мгновенно заснул.
Встал он едва свет, и сразу умывшись у расположенного рядом родничка, съел кусочек сыра с ячменной лепешкой и чесноком, отправился к колоннаде храма Аполлона, видя, что из-за нее, ему навстречу уже выходит жрец-настоятель храма Каллимах. Поприветствовав его, Леонид спросил, готова ли пифия  пророчествовать ему?
- Да, басилевс  Спарты, она уже принимает омовение  и жует священный лавр, потом, одев свои одеяния, угодные Аполлону, станет пророчествовать.
Царь без слов, сделал знак рукой и восемь воинов, молча отстранив илотов, подняли ларцы, поднеся их ко жрецу. Рабам входить в храм Аполлона не позволялось ни под каким видом, даже становиться на ступени перед его коллонадой. Жрец, не без натуги приоткрыв их тяжелые крышки, полюбовался подношением, сказав царю:
- Когда пифия будет готова, я позову тебя, базилевс! Жди!
Отпустив воинов, Леонид присев на ступеньки храма, принялся терпеливо ждать. Боги бессмертны, им торопиться некуда, и они не терпят суеты. Люди смертны и жизнь их коротка. Отсюда и нетерпение, которое, перед лицом богов, следовало смирять. Надо ждать. На этих ступеньках до него ждали уже очень и очень многие значительные лица и прошлого и современности. Подождет и он, куда ему деваться? Силой пророчествовать пифию не заставишь. Хорошо еще, что сейчас оракул пророчествует ежедневно, потому что в древности ему пришлось бы дожидаться дня рождения Аполлона, еще совсем недавно это случалось по всем седьмым числам месяца. Он бы, наверное, смог бы быть и к этому времени, а вот согласился ли бы подождать Ксеркс и его полчища? Это вопрос. А еще оракул мог не ответить, если почитал вопрошающего преступником, или человеком недостойным. На сей раз царь не успел погрузиться в свои мысли, когда Каллимах снова вышел из колоннады, без слов поманил его жестом, предлагая идти за ним. Далее следовало молчать, ибо услышав любую, даже чисто случайную фразу, одурманенная сернистыми парами пифия, могла истолковать ее как вопрос божеству и общение с оракулом могло попросту сорваться. Они молча, стараясь ступать потише, проследовали коридорами, подводящими ко внешней колоннаде адитона. Даже сюда доносился сильный сернистый запах из расщелины, над которой помещался треножник пифии. Пифия уже была на своем месте и, распустив волосы, в знак свое гшотовности пророчествовать, склонялась над расщелиной. Каллимах, остановившись и сделав знак Леониду, остановиться здесь, знаками же предложил ему задавать свой вопрос. Давно и тщательно сформулированный он был абсолютно готов и лишь дождавшись, пока жрец удалиться подальше, царь вопросил пифию:
- Будет ли успешно и угодно справедливым и могущественным богам мое предприятие?
Удушливое сернистое дыхание расщелины прорывалось и сюда, голова царя начиналась немного кружиться, но он стоически переносил это, понимая важность момента. Только где-то там, на заднем плане, мелькнула крамольная и несколько ехидная мысль, ну и работка, мол, у этих пифий! Теперь понятно, почему они принимают не более одного человека в день. Царь знал, что в храме пророчествуют две пифии и одна ученица. Он специально подгадывал день, чтобы быть принятым старшей и главной пифией, Аристоникой. Не то у него дело, чтобы справляться о нем у ученицы пифий. Наконец, из клубившигося в частой колоннаде, отделявшей остальной храм от адитона, сернистого пара, казавшегося царю очень едким и без меры дурманящим, зовущим к тошноте, до него донесся слабый, словно витающий по всему огромному пространству храма, хрипловатый и низкий, на пределе возникновения крамольной мысли, а не мужской ли он, голос пифии:
- Твое предприятие, басилевс, достойно дел древних героев! И предка твоего Геракла, побывавшего и здесь!
Далее наступило молчание. Похоже, диалог Леонида с оракулом был завершен. Снова выступил из отдаления Каллимах, вопросив жестом, все ли расслышал царь? Тот ответил кивком головы, да, мол, все. Чего тут не расслышать? Он еще более утвердился в правильности своего замысла, подумав, что ему все-таки выпала возможность прославить свой род и свое имя. Что ж, каждый спартиат и живет-то только ради этого! Когда они вместе с Каллимахом вышли из колоннады храма, на его ступени, ларцы с подношением давно уже исчезли. Их унесли храмовые служители. Каллимах же, снова обретя речь, сказал:
- Навощенную дощечку с текстом предсказания тебе, басилевс, принесут через малое время.
Он поклонился Леониду и отправился назад в колоннаду, а оттуда выступил другой жрец, передав Леониду дощечку с текстом вопроса и прорицания пифии, сам же молча удалился. Бережно положив дощечку в свой заплечный мешок, Леонид спустился со ступенек, направляясь ко своим воинам. Все, пророчество получено и оно более чем благоприятно. Делать здесь им больше было нечего. Стоило поспешать, исполняя задуманное.

ЮЖНАЯ ФЕССАЛИЯ, год тот же, метагейтнион – начало боедромиона.
Дней через десять, следуя к северо-востоку от Дельф, пройдя туда форсированным маршем, отряд Леонида соединился у крепости Трахин с войсками из Аркадии, оттуда шло почти 1120 человек только гоплитов. А чуть позже они встретились с коринфянами, тех было всего около 400 гоплитов, беспрепятственно пропущенных сильным гарнизоном Трахин . Все вместе, пелопонннесцы вошли на территорию Фессалии, уже через три дня соединившись с греческими войсками, высланными беотийскими  и фессалийскими городами, чтобы, переняв персам дорогу в теснинах у Олимпа, остановить их. Не допустив в Фессалию, Беотию и Аттику, не говоря уже о Пелопоннесе. Но греки, так и не избрав себе главнокомандующего над походом, как обычно это у них и бытовало, исспорившись чрезмерно, решили, что позиции у Олимпа слишком шатки. Потому что греческий флот, половину коего составляли афиняне, а руководил им спартанец Эврибиад, не сможет жестко противодействовать слишком сильному флоту персов, если тот попытается высадить десант у них за спиной. В этом случае, они, и правда, рисковали бы оказаться меж двух огней. Пелопоннесцы, которых там, в отсутствии тех, кто шел с Леонидом, представляли микенцы, предлагали отступить, оставив персам всю Фессалию, что немедленно отрешило от союза фессалийские города, поспешившие уйти, покинув идею защитить Фессалию в теснинах близ Олимпа. Им ничего не оставалось более, как заявить персам о своей готовности покориться, дать им «землю и воду».
И, как это происходит с любой отступающей армией, да еще и лишенной жесткого верховного руководства и единомыслия, их войско продолжало неудержимо расползаться, тая, словно снег на солнцепеке в мае. Уходили и малыми группами и целыми значительными контингентами, наполнив пространство, где эта армия обреталась, неприкаянными дезертирами, терроризировавшими местное население, сразу ставшее беззащитным. К моменту прихода Леонида с пелопоннесцами, она уже потеряла более половины своего числа и брожения неизменно нарастали. По предложению коринфцев, поддержанных фиванцами, Леонид был избран руководителем войск. Ведь и по начальному договору антиперсидского союза, заключенного греками против Ксеркса, командование и сухопутными и морскими силами, осуществляли спартанцы. К тому же, ему среди греков и не найти было фигуры, равной по политическому весу и опыту руководства войсками. Он немедленно взял правление разлагающейся армией в свои руки. Да и пора бы уж было! Продолжавшееся отступление приводило в неистовое возбуждение уже беотийцев и ионийцев из Аттики, готовя их повторить недавний опыт фессалийцев. Ведь дальнейшее отступление, могло оставить без защиты уже их области, как, впрочем, и Фокиду.
Они начали подозревать, что пелопоннесцы, как много раз уже предлагали коринфяне, поспешат сосредоточить все свои силы на защите Истмийского перешейка и попытаются не допустить туда персов, оставив безо всякой защиты Беотию и Аттику, как прежде они сами уже оставили Фессалию и Македонию, лишив сами себя почти двух третей своей боевой силы. Предвидя это все, Леонид сказал, что чем дальше они станут отступать, тем слабее будут становиться их силы. Поскольку их будут покидать контингенты гоплитов разных полисов, оборону владений коих они даже и не попытались организовать. Может статься так, что когда они упрутся спинами в ворота родных городов, защищаться им всем придется поодиночке. Надо где-то встать, наконец, и упереться не по-детски! Это заявление Леонида было встречено общими одобрительными криками. Но кто-то из фокийцев посетовал: персов, де, слишком много, их, греков, наоборот, чересчур мало, а спартанцев так и вообще лишь три сотни. И до единой своей моры целого лоха не добрали, надо бы дождаться подкреплений. Леонид среагировал мгновенно:
- Если бить числом, то не хватит и всего эллинства – ведь оно составляет лишь малую часть варварского мира. Если же полагаться на доблесть, то моих вполне достаточно!
И сразу же начал доказывать грекам, что последний пункт, который можно защищать небольшими силами от больших и людных воинств, на пути персов в Беотию, Аттику, Фокиду и Пелопоннес – дорога по берегу моря у Фермопил. Если персы там не пойдут, а затеют брать Трахин, дай им того все их боги сразу! – там они провозятся не меньше, чем ахейцы под стенами Трои . Мы же поспеем и детей наших вырастить и внуков дождаться, лишь подбрасывая Трахину подкрепления. Нет, Ксеркс не дурак, пойдет берегом моря, через Фермопилы . Другого пути у него, пожалуй, и нет! Подальше от горных теснин, поближе к своему огромному флоту, который, случись чего и помощь способен подать и эвакуировать армию дозволит. Правда, в Фермопилах ему точно никого не высадить, очень уж болотисты берега. И малых сил хватит, чтобы большой десант на берег не выпустить! Там мы ему дорогу и перегородим. Голос царя и главнокомандующего походом перекрыть было некому. Как не были греки склонны поспорить, но избрав главнокомандующего они снабжали его и всеми нужными для такой роли атрибутами единоначалия.
Тем более, что уже следующим днем они подошли к Фермопилам. Перейдя через мелководные, хотя и очень быстрые, стекающие с окрестных гор реки Сперхей и Асоп, втянулись в Западный проход Фермопил. Пройдя заболоченную пойму стремительного Асопа, греки вскоре оказались в действительно узком проходе, едва достигавшем между горами и морем в самом широком месте десятка стадий, а в трех самых узких местах и вообще сужаясь до менее чем одной стадии. С запада проход ограничивали склоны горы Застано и гористой страны горы Каллидром, а с востока заболоченные берега Малийского залива.
- Именно здесь мы и преградим путь персам!
Уверенно заявил Леонид, чем вызвал радостное оживление беотийцев, уже осознавших, что защищать им придется именно эти земли, прилегающие к границам владений их родных полисов. Желающих снова завязать руководству боевых сил греков, дискуссию, не находилось. Все уже поняли, что отступление от Олимпа, предпринятое ими по недомыслию, было даже не ошибкой. Оно было преступлением. Случившимся, как следствие отсутствия общего руководства ратью. Извещенный о решении царя, наварх  Эврибиад переместился почти со всем флотом, к мысу Артемисия , закрыв персидскому флоту крайне узкий и мелководный пролив Артемисия, каким он мог проникнуть в Малийский залив и угрожать фланговым и тыловым ударом-диверсией греческим воинам, занявшим отсечные позиции перед персами в Фермопильском проходе. Да и морские берега в этих местах больно болотисты, что тоже неизбежно усложнило бы высадку персидских войск в тыл эллинам. Став лагерем за укрепленной стеной, некогда выстроенной фокийцами , защищавшимися от набегов малийцев , греки поручили спартанским скиритам, осуществлять прикрытие их лагеря, от легких сил и разведки персов. Для тех, привыкших больше орудовать в горной местности, условия были родными, едва ли не домашними. Почти тысячу воинов из городов Фокиды: Дельф, Абы, Антиквира и Лилеи, отослали по широкой горной тропе, далее Трахина, чтобы перегородить путь персам, буде те вздумают обойти войско эллинов по этой тропе, именовавшейся Анопейской. Леонид рассудил, что почти тысяча гоплитов способна наглухо заткнуть неширокую горную тропу, петляющую посреди небезопасных скал. Да еще и с неудобными подходами к ней все в гору, да в горру. Оно ведь и действительно так было! На обходных тропах тех мест даже и горные козлы чувствовали себя муторно и блевотно, так они были узки и обрывисты. А ведь у тех фокийцев за спиной оставалась их родная Фокида , уже никем, кроме их самих, не прикрытая. Пропустить персов там, означало открыть им путь к своему собственному дому. Потому-то Леонид и выставил именно их защищать тот рубеж, поручив возглавить эту группу воинов из разных городов Фокиды стратигу Дельф Агафоклу. Ему, по мнению Леонида, следовало занять позиции еще до начала долины Неврополь, по какой шла Анопейская тропа, не допуская персов совершить подъем и выйти в долину. Там ее было уже много сложнее перегородить, чтобы остановить врага.
Иного пути, допускающего проход многих воинов, там просто не было. А с проникновением по козьим тропам одиночных бойцов и малых групп легкой пехоты, легко должны были справиться фокийские пельтасты. В таком случае, греки наглухо зватыкали этот проход, останавливая движение персов на юг, в Беотию, Аттику и Пелопоннес и на юго-запад, в Фокиду. Казалось, такое решение удовлетворяло всех членов коалиции, обеспечивая им всем равную защищенность, никого не утеснив. У каждого за спиной была его родина, что, по всей вероятности, должно было многократно повысить их стойкость! Все правильно и точно рассчитал спартанский князь, рассчитывая на извечнубю любовь греков к своей родине. Вот, только похоже оценивал он эту любовь и готовность исполнить свой долг любой ценой, ориентируясь на своих спартанцев. Не высоковата ли та планка?
Сам же он, пользуясь тем, что персы еще медленно двигались по их следам, через оставленную ранее Фессалию, занялся осмотром обнаружившейся в Фермопильском проходе старой оборонительной стены. Не слишком высокая, но основательная стена спускалась зигзагом со скал, от самой горы Эта (Ойта), перегораживая проход и забегая в прибрежное болото. На обеих концах стены имелись невысокие, но основательные башни, где Леонид распорядился занять позиции отрядам по паре десятков пельтастов и лакедемонских илотов. Стену эту, рассказывали царю местные греки, когда то давно фокийцы, воюя с малийцами, построили здесь, чтобы закрыть им проход в Фокиду и Беотию. Что же, может хотя бы сейчас она послужит делу всей Греции.
Сам Фермопильский проход длиной примерно в сорок стадий , сильно сужался к своим двум входам, Западному и Восточному, там порой не просто было разхъехаться и двум повозкам, запряженным быками, расширяясь к середине, где на склонах гор, у самых теплых источников, давших название проходу , располагалось собственно селение Фермопилы. Там ширина прохода выходила на свой максимум, достигая едва не десятка стадий. Но перед фокийской стенкой , проход на две – три стадии шел ровным пространством, примерно в две трети стадии шириной, начинаясь очень узким Западным входом, именно там, где на дороге не просто было разъехаться и двум повозкам. Но там к дороге примыкала широкая заболоченная местность, затруднявшая собственно ее оборону, поскольку была она легко преодолима для легкой пехоты, выводя ее в тыл и во фланг оброняющимся. Здесь, у фокийской стенки, болото становилось уже и намного непролазней, гарантируя от ударов во фланг. Поэтому и свои усилия по обороне прохода, царь связывал прежде всего с этой стенкой. Место для ее постройки фокийцы выбрали некогда очень точно. Правда стена, не получив присмотра, частично разрушилась, а посредлди ее зиял провал ворот, давно уже и ничем не закрываемый. И греки началтии поправлять стенку, понуждая к этому большей частью рабов и илотов. Что поделаешь? Так уж в те времена было принято. Полное вооружение гоплита, мог себе позволить очень не бедный человек. Такие же, как известно, не слишком торопяться трудиться своими руками, предпочитая перепоручать тяжкий физический труд кому-нибудь вместо себя.
Греция страна тесная и там никак невозможно помочиться за какм-нибудь деревом или кустиком, скажем, не попав струей на какое-нибудь божество, а то и на самого олимпийца. Они словно дожидаются за каждым кустом, когда ж, наконец, человек примется справлять свою малую нужду, чтобы предъявит ему свои претензии. Точно также и храмы этим многочисленным богам стоят повсюду и везде. Вот и прямо перед проходом на горе Анфела помещался храм Деметры Амфиктионийской и здание союза Амфиктиониев , где и проходили их ежегодные собрания. Так что Фермопильский проход не являлся исключением из общегреческого правила.
Сейчас, немного поправив стенку, греки могли передохнуть перед предстоящим сражением, заняв под лагерь местность сразу за фокийской стенкой, поскольку вскоре вслед за ней проход сильно расширяясь, шел до самого селения Фермопилы, а сам Леонид, наконец, нашел время произвести ревизию имеющихся у него сил. Итак, у него имеются гоплиты: из Спарты – 300; из Тегея – 500; из Монтинея – 500; из Охромен (Аркадия) – 120; из Аркадии вообще – 1000; из Коринфа – 400; из Флиунта – 200; из Микен – 800; из Феспия – 700; из Фив – 400; и 1000 гоплитов из Фокиды, принадлежащих к воинским формрованиям различных фокийских городов. Итого: 5920 полноценных гоплитов. Все они, не только спартиаты, хотя в первую очередь, конечно же, именно они, не зря же Спарта всегда гордилась высочайшим качеством своих воинов, профессиональные воины, состоявшие в постоянных городских отрядах полисов, не успевших исполчить своих граждан. Поскольку те увлекательно соревновались и поддерживали соревнующихся на завершающейся уже Олимпиаде.
Тысячу из них, всех фокийцев, он отослал прикрыть тропу вдоль Асопа и в обход Каллидрома и всего Трахинского горного массива. Многовато для такого дела, тропа там совсем не широка, едва можно построить 7 – 8 человек в ряд, справились бы и вдвое меньшим числом. Но ладно, лучше обеспечить себя от флангового обхода и удара в тыл наверняка. Пусть идут все, надежнее будет! Значит, у него осталось 4920 гоплитов, почти полмириада. Не так уж и мало, особенно если учесть, что еще примерно столько же при них было и пельтастов. У спартанцев это илоты, у многих иных – наемные мастера метания всякой всячины. Леонид, давно уже немолодой и опытный воин, прекрасно понимал значение легкой пехоты, особенно ведя боевые действия в гористой местности, где передвижения гоплитов, не говоря уже о тяжелой кавалерии, часто было весьма и весьма затруднено, а порой, так и просто невозможно. Пельтасты, не стесненные тяжестью доспеха, гоплона и собственного вооружения, проникнуть могли повсеместно. И, при этом повсюду имели возможность восстановить свой запас снарядов для пращей, просто подбирая, подходящие по весу и по форме, камни. Но по давно уже появившейся у него привычке бойца-гоплита, всю свою военную жизнь проведшего в тесном и строгом страю классической греческой фаланги, привычно пренебрегал пельтастами. Хотя с фокийцами он послал и всех их пельтастов тоже, понимая, что при сражении в гористых теснинах, значение воинов-метателей, неизмеримо возрастает. Поскольку иначе достать врага, бывает очень часто весьма и весьма затруднительным.
Уже прекрасно осознав опасность, грозящую Беотии, Аттике и Пелопоннесу, Леонид подозвал к себе ближайшего спартанца:
- Как тебя зовут, воин?
- Пантит, басилевс!
- Оставь свои доспехи и оружие друзьям, Пантит, а сам, налегке, отправляйся в Спарту. И поспешай! Передай там басилевсу Левтихиду, эфорам и, особенно, всем геронтам, что враг в силе великой, вторгся в Элладу. Мы здесь надеемся его сдержать. Пусть шлют нам помощь. Не сдержим здесь, придется, как и предлагали коринфяне, отстаивать Истм. А это удастся, только если наш флот не допустит персов высадить десант на Пелопоннес, понимаешь? Большинство моряков афиняне и жители Аттики, ионических островов, Беотии и Эвбеи. Там только наварх  спартиат Эврибиад. А ведь именно Аттику, Беотию и Эвбею мы, не выстояв здесь, персам и оставим. Будут ли они драться, как следует, или покоряться персам, вслед за своими городами? Я не знаю! По нынешним настроениям, скорее всего, покоряться! И уйдут, оставив нас без флота, способного не допустить высадку персидского десанта, в обход наших войск, удерживающих Истмийский перешеек. Тогда пелопоннесцам придется очень и очень нелегко! Надо слать также гонцов в Фессалию  и Эвбею , поднимать полисы тех мест на борьбу с персами. Все!
Но тут же, спохватившись, добавил:
- И еще, Пантит, передай моей жене Горго, если мы погибнем здесь, она, наверное, снова выйдет замуж. И это правильно. Только пусть помнит - вступать в брак следует только с благородными людьми, и рожать только благородных! Сыну же скажешь – у отца спартиата и сын должен быть спартиатом! Теперь точно все! Иди, Пантит!
- Но, басилевс, если я пойду в Спарту, а вы здесь все погибнете, отбиваясь от персов, меня ведь обвинят в невыполнении долга царского гиппея, предадут позору и как бы еще не подвергли остракизму
- У нас, Пантит, хвала Аполлону, остраконами-черепками не голосуют, не афиняне пошлые, чай! Но всеобщий позор для тебя вполне возможен. Утешать не стану, мы оба это понимаем! И, тем не менее, послать кого-то с этими вестями я должен, этим всем заканчивается мой спор с геронтами и эфорами! Раз и навсегда! Повинуйся, спартиат!
- Повинуюсь, мой басилевс!
И Пантит отправился к своей эномотии, передать свои доспехи и оружие товарищам. А уже через немногое время, прихватив свою котомку, с небольшим запасом пищи, быстро пошагал по проходу на юг. Вся его надежда была поспеть в Спарту, пока греки все еще держат Фермопильский проход. Иначе, знал Пантит, позор и всеобщее порицание для него неизбежно. Но с детства впитанная воинская дисциплина была гораздо выше и сильнее даже и такой отчаянно страшной угрозы!
А к Леониду подошел лохаг Диенек, сообщив, что один из воинов его лоха, Аристодем, сильно подвернул ногу в последней тренировке и оказался в строй встать не способен. Леонид, снова занявшийся обдумыванием ситуации, несколько даже раздраженно отмолвил ему:
- И ты, Диенек, опытный лохаг , не знаешь, что делать? Мой приказ нужен? Отошли его в Альпены ! Пусть лечится, а если успеет – пусть возвращается, излечив ногу. Аристодема помню – добрый воин! И как его так угораздило?
- Спасал других, когда под его эномотией не выдержала ветхая тропа вдоль стены, вот и покалечился!
- Тогда и подавно – в Альпены!
- А еще у Маропа,…
Мароп командовал третьим лохом гиппев Леонида.
- Один гоплит был ушиблен при обвале раньше. Шлем его от смерти спас, но он ослеп, ничего не зрит…
- И тоже в Альпены! Что ему, слепому, тут делать?
Слепота – страшное увечье – она выводила человека из строя, деля его калекой. спартанцы же всегда почитали калечество гораздо более страшным наказанием, нежели смерть. И, говоря честно, трудно не признавать их правоты!
Диенек немедленно отошел распорядиться и вскоре четверо спартанцев направились вдоль всего Фермопильского прохода, поспешая в Альпены, за четыре угла они тащили красный плащ Аристодема и его самого на том плаще. Один из этих четверых был тот самый слепой. Для ухода за ними направлялись и два илота.
Леонид же размышлял, где ему лучше занять оборону  со своими людьми? Может, позади стенки, перегородив провал от бывших ворот фалангой? Нет, наверное! И его спартанцы и греки вообще, на такой незначительной стене быстро утратят все преимущества своей индивидуальной и коллективной, прежде всего, строевой, подготовки и упорядоченного строя. Персы же, при их многолюдстве просто зальют людским потоком эту стену, заставив их сражаться разобщено, вне строя. Так не годилось! Тогда, наверное, так! Они встретят персов четким строем эллинской фаланги, перекрывающей весь проход. А на стене, используя ее словно естественную возвышенность в тылу, он поставит своих пельтастов. Им оттуда вполне удобно будет метать стрелы и свои глиняные пули во врага, над головами своей фаланги. Сверху да вниз! Это же чудно, как здорово! Да, так будет наиболее грамотно! Расширение прохода начинается позади фокийской стенки, шагов через две – две с половиной сотни. Если они не удержатся здесь, удержаться где-нибудь еще станет намного сложнее, там далее в устьях рек Дирас и Мелас, проход был в разы шире, хотя и изобиловал сильно увлажненной местностью. Там, в центре прохода, у двух теплых источников, бьющих в отрогах гор, помещалось селение Фермопилы, а у самого Восточного входа в проход, расположилось на гористом склоне селение Альпены. Городок Анфелы приютился на склоне горы Анфела, непосредственно перед Западным входом в проход. Он навис над рекой Асоп, впадающей в Малийский залив. Хорошо знать местность, где ему предстояло управлять сражением, было обязательным требованием для Леонида. Не изменил он ему и сейчас, порасспросив местных жителей и, обойдя все, что мог своими ногами. А еще она позволит их пельтастам расстреливать персидских лучников из надежного укрытия. Тогда как тем укрыться будет негде.
И, заодно, стена в тылу, позволит им надежнее упереться, чтобы остановить огромную инерцию невероятного персидского многолюдья. За всеми этими раздумьями, Леонид не заметил, как прокравшиеся поверху к стене две гибкие фигуры, миновав посты скиритов в наступающих сумерках, сумели заглянуть за стену, беспрепятственно осмотрев лагерь греков, и ушли назад. Неподалеку в гористом распадке они присоединились к небольшому отряду легкой конницы урартийцев . Вскоре гулкую тишину прибрежных горных массивов разорвал буйный топот небольшого отряда конных разведчиков Ксеркса, торопливо уходившего на север.
Оттуда же, от Трахина, к греческому лагерю, уже потемну, поспешали трое скиритов из передового дозора, высланного Леонидом вперед, дабы упредить приход персов. Эти трое были, как и все скириты вообще, одеты в плохо выделанные козьи шкуры, ходили они босиком, огрубевшие подошвы ступней, позволяли им бестрепетно ступать на самые острые каменные осколки, не рискуя при этом пораниться. Вооружены они были традиционно для всех скиритов, мечами-кописами, короткими кинжалами и пращами, хотя один из скиритов через плечо нес снаряженный лук и в таком же, из козьих шкур, туле, небольшой запасец стрел. Меж собой скириты тащили еще какого-то человека, судя по одежде и общему виду, местного грека. Он возбужденно оглядывался, пребывая явно напуганным. Вскоре они подошли к первой заставе илотов, и были окликнуты ими. Не ввязываясь в разговоры, скириты и их спутник поспешили к Леониду, разбуженному дежурным лохагом Диенеком. Все три лохага немедленно подтянулись к своему царю. Всем было интересно, какие вести принесли разведчики. А в спартанском войске скрывать от своих воинов информацию о противнике, было не принято ни в какие времена. Поскольку все спартанцы были сызмальства воспитаны в том духе, что чем многочисленнее и сильнее твой враг – тем больше чести одержать над ним верх. И еще одно правило стало давным-давно уже непререкаемым для любого спартанца: если твое оружие слишком коротко и не достает врага – сделай шаг ему навстречу, глядишь, и достанет! Не хватает одного шага, сделай два и три, сколько потребуется, чтобы достать и убить врага. Но при этом, не покидая строя, и не подводя своих товарищей. Не раз и не два в спартанском войске наказывались, порой и весьма жестоко, те безумные смельчаки, кто, покинув свое место в фаланге, начинал геройствовать перед строем. Погибнуть со славой – цель любого спартанца. Вот только делать это надо еще и с пользой для своего полиса! И уж подавно не ломая четкого строя своих товарищей. Не вредя им. Зато и всемерно поощрялись те, кто даже раненые, не покидали своего места, обеспечивая безопасность своих товарищей. Таких всегда ждала громкая и желанная слава.
Подошли и стратеги воинских формирований иных полисов, собравшихся в Фермопилах и намеревавшихся их отстаивать. Скириты, доложив, что передовые силы персов пришли и начали, в уже наползающих сумерках, оборудовать лагерь чуть севернее места впадения Асопа в Малийский залив. Между устьями Асопа и Сперхея. Оно и понятно, подвозить такой огромной армии питьевую воду издали, дело более чем накладное, вода же чистого горного Асопа, равно как и Сперхея, гарантировала бесперебойное водоснабжение. Впрочем, греки водой тоже обижены не были, у них за спиной в море сбегали с гор еще две небольшие реки, Дирас и Мелас. Так что без чистой воды они тоже не останутся. Скириты доложили, что когда они, обнаружив готовящих стоянку для огромного войска, передовых персов, уже шли назад, докладывать, заметили быстро идущего, почти бегущего по дороге местного жителя, вроде назвавшегося им жителем крепости Трахин, смотрителем тамошних колодцев, Колотархом, сыном Клитарха. Он сказал, что видел персов с высоты, двигающихся вдоль Эвбейского прохода, идущего по материковому берегу западной части Эвбейского пролива . Вот они и привели его сюда, чтобы он поделился с басилевсом и иными стратигами тем, что увидел сам. Все глаза немедленно обратились к Колотарху. Ведь кое-кто предлагал царю занять именно тот проход, там он так же, как и в Фермопилах, шел по самому берегу моря. Но там проход был гораздо шире. Ширина же фронта надежной фаланги, какую могли выстроить имеющиеся у Леонида войска, ограничивалась 740 -750 шагами и могла быть увеличена только за счет заметного снижения глубины строя, а, значит, и снижения надежности и боевой устойчивости построения. Эвбейский проход в самом узком месте превышал 800 шагов и использован для надежной защиты, имеющимися у них войсками, просто быть не мог. Ведь то самое узкое место имеет не столь уж большую продолжительность, ограниченную по длине 50 – 70 шагами. А под давлением неимоверной мессы персидских войск даже устойчивая фаланга неизбежно слегка попятится, выбираясь, тем самым, на еще более широкое место. Которое уже перекрыть станет некому. А, кроме того, выставив сразу все воинство в единую оборонительную фалангу, греки рискуют быть взятыми на измор. Персов намного больше и они смогут чередовать свои войска, атакующие оброняющихся. Греки этого делать не смогут, вынужденные непрерывно сражаться. И только вопрос времени, когда люди устанут настолько, что уже не смогут исполнять свои обязанности. Тогда-то персы и прорвутся, если даже и не сумеют сделать это ранее. Потому-то Леонид и предпочёл Эвбейскому, Фермопильский проход. Он в десятки раз уже, пытаясь же его обойти, персы неизбежно упрутся в почти неприступный Трахин, где и застрянут до середины осени, а то и до самой зимы. Имеющейся же там козьей тропы, именуемой Анопейской, каковая подымается в горы вначале вдоль Асопа, потом вдоль Халкоматского ручья выводит к горе Каллидром и петляя обводит Каллидром, гору Застано и весь Трахинский массив, выводя к восточному входу в Фермопилы, у селения Альпены, достало бы для движения разве что пеших войск, да и то привычных к горным тропам. Но ее совершенно недостаточно уже для конницы, слишком узка, и, порой, обрывиста. И, понятное дело, она никак не проходима для огромного обоза персов. Точно также, решил Леонид, персам нету пути и вдоль Асопа, проникая в Фокиду. Там тоже никак не прощемиться обозу и плохо идти коннице, если вообще хоть как-то возможно. В некоторых местах река Асоп течет в таких теснинах, что там и отдельному человеку налегке идти страшно! Что уж и говорить о воинстве, обремененном оружием и доспехами? А об обозах и коннице, так и подавно! Здесь же у Фермопил, идти хоть и не слишком вольготно, но вполне способно. Иного пути на юг в Беотию, Аттику и Пелопоннес, у персов просто не было, кроме как пробивать, или проталкивать ту пробку в Фермопилах, какую им организовали его воины. Значит, и стоять им здесь следует, пока они только смогут, насмерть. Сил, чтобы перегородить проход у них вполне достаточно, даже и более, чем достаточно, пожалуй. Смогут сменяться, давая бойцам отдохнуть. Анопейскую тропу оседлали фокийцы и персов, даже если они, паче чаяния, разузнают о наличии этой тропы, им в тыл, надо полагать, не пропустят. Осталось им самим честно исполнить свой долг перед Элладой. Леонид первым нарушил повисшее в ночном воздухе, шатров спартанцы, а вслед за ними и иные греки, на отдыхе не ставили, молчание:
- Ну и что же ты наблюдал в Эвбейском проходе, Колотарх, сын Клитарха?
- Персов басилевс там видимо невидимо. Сюда идут несметные полчища разных народов, пешие, конные и на колесницах. С огромными обозами и стадами скота на прокорм воинству. Их, кажется больше, чем всех имеющихся на земле эллинов!
- Больше?
Немного насмешливо переспросил Леонид. Впрочем, судя по тому, какие сведения он получал о персах ранее, этот Колотарх если и преувеличивал, то совсем не намного. Но и невыгодное впечатление, произведенное свидетельством Колотарха на иных греческих стратегов и, прежде всего, конечно же, на пелопоннесцев, следовало хоть как-то постараться развеять.
- Правду говорю, басилевс! Думаю, что больше! Я так полагаю, что если все они сразу бросят в вас свои стрелы, они закроют вам солнце!
На помощь своему царю пришел спартанский лохаг Диенек, с улыбкой наблюдавший за перепуганным и дрожащим Колотархом:
- Хорошую весть нам принес наш приятель из Трахина, эллины!
И все глаза немедленно оборотились уже к нему, ведь никто из присутствующих не слышал в рассказе Колотарха чего-то чудесного и доброго, скорее нечто устрашающее. Но Диенек, все так же весело, продолжал:
- Говоришь, они своими стрелами закроют солнце?
Колотарх с трудом сглотнув, утвердительно кивнул головой, едва промычав:
- Д-да!
- Прекрасно! Значит, будем драться в тени!
Лохаг же Алфей, подхватив остроту Диенека, добавил:
- А это, приятель, намного комфортнее, чем сражаться под палящим солнцем! Уверяю тебя!
И, дружески хлопнул, вздрогнувшего от неожиданности Колотарха, по плечу. Раздались смешки, потом же и вовсе разразился громовой хохот собравшихся греков, разнесенный вокруг эхом, свободно блуждавшим по горным отрогам. Через некоторое время всем казалось – хохочут  вместе с ними сами эти окружающие горы. И в души тех, кто слегка завибрировал, слушая перепуганного Колотарха, возвращалось отлучившееся из них на малое время, так, передохнуть немного, сбегало! – мужество. И облегченнее многих иных, хохотал сам спартанский царь Леонид. Он ведь серьезно опасался, что, прослышав об ужасающем многолюдстве персов, греки, испугавшись, покинут Фермопилы и побегут по своим городам. А он со своими тремястами гоплитами не сможет их здесь удержать. Нет, полноценная фаланга, построенная его тремястами гоплитами, составит шагов 35 – 40 в ширину по своему фронту, имея 10 – 12 шагов в глубину. Перегородить Фермопильский проход именно здесь они смогут, возможно, и одни. Но тогда им придется драться с персами не зная отдыха и те их, попросту измотав, атакуя посменно денно и нощно, возьмут, в конце-концов, голыми руками. И еще более не годилось затевать открытую свару с союзниками, на глазах уже подошедших к проходу персов.
Лагерь греков, конечно, охраняли скириты и в окружающих горах то и дело вспыхивали их короткие и отчаянные схватки с лазутчиками-персами. Но вот все ли группы персидских лазутчиков ими вычищены? Это уж совсем вряд ли! Значит, о сваре этой персы мигом узнают и, надо полагать, не умедлив, нанесут свой удар, вложив в него максимальную силу. Греки прекрасно знали высокие достоинства своей пехоты и ее несравненной фаланги, но всех их неизбежно зачаровывала магия цифр, повествующая об огромном численном перевесе персов.

МЕЖДУ УСТЬЯМИ РЕК АСОП И СПЕРХЕЙ, середина боедромиона.
Шедшие в качестве передовых отрядов конники-эфталиты выйдя первыми из Эвбейского прохода, прошли по берегу Малийского залива, следуя великолепно утоптанной, изглаженной многими тысячами и тысячами ног и копыт, за долгие столетия и даже, наверное, тысячелетия, ее использования, дорогой. Обычно оживленная и даже веселая дорога, связывавшая Фессалию с Малидой, Беотией, Фокидой, Аттикой и Пелопоннесом, этими временами, под гнетом надвигающегося нашествия, сходного с поветрием чумы, или холеры, была пустынна и тиха. И идущие по ней в авангарде армии царя царей, плотной одиннадцатитысячной колонной легкой конницы, эфталиты, поднимали густые и плотные столбы, почти непрозрачной для взглядов, каменистой пыли, серой мелкой и почти невесомой. Лесистые склоны гор изобиловали буйной зеленью. Дорога же, вся сплошь покрытая серой и даже седой какой-то пылью, петляла меж этими гористыми отрогами, лишь местами выходя-выбегая на раздольные прибрежные большей частью долины. Они пропустили вперед только отряд легкой конницы армян-урартийцев, пошедших налегке с целью разведать путь дальнейшего перемещения великого войска. Греки из фессалийских городов, поспешивших выразить свою готовность принять покровительство и верховную власть персидской державы, торопились прислать персам не только «землю и воду», но и корма для их великой армии, опасаясь, что при недостаче оных, те возьмут все сами, разорив, заодно, и тех, кто это продовольствие производит. Не напрасные, вообще говоря, опасения тех, кто не решился защищаться, отдавшись на милость пришлых завоевателей. Вот теперь и гадай, заблагорассудиться им идти тихо и покойно, или станут они грабить налево и направо, развлекаясь при этом. Тоже ведь, муторно им так идти, наверное. Они же и известили шахиншаха о том, что предполагающие сопротивляться беотийцы, ионийцы из Аттики и пелопоннесцы, отошли  южнее, намереваясь перекрыть Фермопильский проход. Тот самый к коему они и приближались сейчас. Эфталиты только вышли к устью Сперхея, начав размечать будущий стан персов, когда к ним вернулись армяне разведчики, весело прокричав, что Фермопильский проход, намного более узкий и безысходный, чем пойденный ими только-что Эвбейский, определенно занят греками. И они явно собираются драться. И командир эфталитов, продолжая разметку стана на ночь, далеко отступив от заболоченного водами Сперхея и Асопа, берегов Малийского залива, щедрой рукой разбросал по округе небольшие летучие разъезды своих конных лучников. Если в проходе Греко, то как знать не остались ли и еще где их малые отрядвы легкой пехоты. Оно вроде и смешки смешками, а случись чего – нагорюешься по самое, что ни на есть не хочу! Начался поиск местных жителей, перебежчиков и просто случайных прохожих, буде, невзирая на неурочный для них час, таковые здесь, паче всякого чаяния, окажутся. Заодно совершался и общий подъем  местности. А войска великой армии, вперемешку со своими обозами, начали прибывать к определившемуся уже своим местом к первым сумеркам, стану, сплошным потоком. И Сперхей и Асоп речки невеликие, горные и загрязнить их прозрачную воду с тающих снежных шапок, до полной невозможности ее употреблять, кони и упряжной скот армии персов, могли в одно короткое мгновения. Но по этому поводу, были давно уже выработаны свои приспособления в виде длинных ванн из плотной парусины, куда воины, построившись цепочкой, передавали кожаные ведра воды и куда организованными группами подводили напиться весь скот, по давно уже, еще на выходе в поход, заведенному распорядку. Иначе такая огромная армия и перемещаться бы не смогла, теряя множество продовольственного боевого и транспортного скота на каждом водопое, попросту падежом от жажды. К моменту прибытия «бессмертных», в середине которых, имел обыкновение передвигаться сам Ксеркс, окруженный верной и недремлющей стражей своих телохранителей, шатер, предназначенный для царя царей, уже стоял на вершине едва заметного холма. И площадка перед ним, размеченная и вымеренная была утоптана и выровняна. Все для полнейшего удобства и лучшего самочувствия величайшего шахиншаха, их повелителя. Стал его шатер поодаль от реки и подальше от заболоченных берегов залива, дабы царь царей не так страдал от бесчисленного комарья, враз почувствовавшего поживу, и мигом слетевшегося на человечью и скотью кровь. Так же уже стояли и только еще устанавливались и шатры многих военачальников персидского войска, намного меньшие и менее пышные, чем царский, но тоже весьма и весьма комфортабельные и богатые. Как же иначе предполагалось жить на походе всем этим вельможам двора, таким важным и таким богатым? Простые воины, пользуясь теплыми погодами середины лета, намеревались заночевать под открытым небом, укрываясь от возможного дождя под распряженными подводами. Повара шахиншаха уже вовсю суетились у костра, готовя тому изысканный ужин, в то время как простые воины еще только разводили костры, чтобы испечь, или сварить на них свою нехитрую походную снедь. А телохранители уже вынесли снятый с колесницы трон шахиншаха, установив его перед шатром, и быстро расставили перед царем царей его походный складной стол. Сегодня, как уже стало привычным, к столу были приглашены Мардоний, персидский вельможа Гидарн, командовавший царскими «бессмертными» и несколько старших военачальников. Окруженный нескончаемым гулом голосов своей огромной армии, ржанием лошадей, мычанием коров и быков, заглушающим жалкое блеяние овечьих отар, скрипом бесчисленных колес и стуком топоров, вышел шахиншах из своего шатра, переодетый во все свежее и незапыленное, отменно умытый, подготовленный к ужину. Еще не начали подавать горячее, гости Ксеркса обходились теми холодными закусками, какими уже оснастили стол шустрые повара, когда к ужинающим подвели двух армянских лазутчиков, тех самых, что умудрились заглянуть за фокийскую стену. Оказавшись рядом с великолепным столом царя царей, те пали ниц, уткнувшись лицами в землю. Этикет двора шахиншаха, примененный к условиям похода, заметно упрощался, не требуя того изысканного и душного раболепия, какое было свойственно ему в столице, на постоянном месте обитания. Но и проще он стал лишь для взятых в поход вельмож и военачальников Великой армии шахиншаха. Простому воину, по насмешке судьбы, оказавшемуся перед ликом царя царей, по-прежнему доводилось тяжко кувыркаться, утыкаясь лбом в землю. И хорошо еще, если так, как здесь, на мягкой травке. Намного хуже делать это было в пыли, или на голых камней гористых площадок, где по воле судеб, останавливался иногда находящийся в походе Ксеркс. А ведь и приходилось, и куда ж им деваться, бедным? Подозрительно осмотрев их и отхлебнув шербета из великолепного золотого кубка, царь царей несколько брезгливо и, пожалуй, слегка сварливо, вопросил:
- Ну и что, широк тот проход?
- Нет, величайший, намного более узок, чем Эвбейский. В десятки раз. Мы с Ашотом подумали, что греки именно потому и выбрали его для защиты.
- Ашот, это кто?
Поинтересовался шахиншах, несколько обескураженный.
- А вот он, величайший!
Полуобернувшись к своему напарнику, указал урартиец на своего товарища. Тот, в простоте своей души, низко поклонился шахиншаху.
- Ну и что вы там со своим Ашотом увидали?
- Весь проход, величайший, перегорожен грубой старой стеной, локтей в 6 – 8 высотой, сложенной из камня-дикаря. Но толстой и крепкой, устойчиво опертой на скалу. По самому центру в стене когда-то был проход и проезд, наверное. Он развален и там образовался проем, шириной шагов в семь – восемь. Правое крыло стены ленивым зигзагом поднимается в горы и упирается в башню, сложенную на крутом склоне горы Эта, а может и отроги Застано , прости, величайший, трудно было в сумерках и спешке разобрать. Правое, спускается в топкое болото, у моря, и тоже завершается башней. Обе башни заняты легкой пехотой греков, величайший. Это установлено нами точно. Вокруг места размещения греков, тоже разбросаны многочисленные посты и патрули скиритов. Мы с Ашотом видели пять, или шесть таких! Едва улизнули от них!
Снова переломился в нижайшем поклоне урартиец и выпрямился, выражая своим лицом само внимание, застыл, сверля глазами царя царей, готовый, казалось бы, к любому его вопросу, подобострастный и сообразительный.
- Так, а за стену вы заглянули?
- О, да, величайший, заглянули?
- ?
- Там греки разбили свой лагерь, величайший.
Поспешил ответить на молчаливый вопрос повелителя урартиец.
- И что они там делали?
- Жгли костры и готовили пищу, величайший! Иные занимались гимнастикой, другие шутили и смеялись…
- Смеялись?
- Да, величайший, смеялись, а еще там были некоторые с очень длинными волосами. Так те расчесывали гребнями свои волосы, ухаживая за ними…
- Ты ничего не напутал, воин? Все рассказал, как было?
- Как бы я посмел, величайший!?
Отшатнулся в непритворности истинного испуга урартиец, разведя широко руки, а его товарищ поспешил отбить очередной поклон.
Откинувшись на спинку своего походного трона, шахиншах принялся в задумчивости теребить свою бороду. Стоявший, как у них уже сложилось в этом походе, за спинкой его трона, Горбаг вдруг понял, что его повелитель и властелин находится в крайней степени своей задумчивости, явственно не понимая, как ему расценить полученные известия. потом, оглядев окружающую его шатер толпу своих походных приближенных и не найдя среди них того, кто был ему сейчас нужен, Ксеркс, встрепенувшись, несколько раздраженным жестом отпустил все еще кланяющихся ему земно урартийцев, и, наконец, встретился глазами с Горбагом. Горбаг знал почти точно, чего потребует шахиншах. Еще бы ему ошибаться в нем, так долго ведая его охраной и находясь всегда рядом с ним. Так они и получилось, как он и ожидал:
- Срочно, Демарата  ко мне!
Демарата посыльный Горбага нашел неподалеку. Как и ожидалось, он, присосавшись к бурдюку, снова накачивался вином. В последнее время это стало главным развлечением бывшего спартиата, поскольку, бежав из Спарты, он был лишен и прав гражданина, став изгоем. И, считая себя свободным от надлежащей, уважающему себя спартиоту, сдержанности в питии вина, пил его всегда, как только мог, предапочитая неразбавленное разбавленному, крепленое столовому и сухому, пил и утром и днем, не говоря уже, как много пил он ввечеру. Оттого и на основательном носу его не умедлила образоваться устойчивая краснота, проступили синей сточкой вены, выдавая его губительное пристрастие.
Но чудесной способности мгновенно встряхнуться и придти в норму, заслышав зов своего хозяина, он не утратил. К шатру шахиншаха Демарат, шагая размашистее и энергичнее посыльного, подходил уже совершенно протрезвевшим, возвратившим себе нормальный вид. Выйдя к столу, лакедемонянин сдержанно поклонился Ксерксу, скользнув блудливым взглядом по столу с яствами и, особенно, по кувшинам с вином. Царь царей, знал он, вино уважал не сильно, поэтому кувшины с прекрасным «Мускатом» стояли в печальном небрежении, на самом дальнем конце стола. Но именно там и было у стола свободное место, которым так и заинтересовался хитрый грек. Сотрапезники царя, стараясь ему угодить, тоже не оказывали вину должного внимания, находясь за столом своего повелителя. Узрев своего эксперта по Спарте, царь царей приказал ему еще раз опросить лазутчиков-урартийцев и пояснить ему поведение греков. Не успели гости съесть холодные закуски и повара еще не начали подавать на стол горячее, как Демарат, поклонившись шахиншаху, дал ему понять, что готов ответить на его вопросы, с чем Ксеркс и не умедлил:
- Что означает эта гимнастика, уход за волосами, шутки, когда завтра, по всей видимости, им предстоит бой?
- Гимнастика, величайший, в любое время любимое занятие всех греков, а спартанцев так и в особенности. Нет ничего удивительного в том, что, имея свободное время перед возможно смертным боем, они занимаются гимнастикой. Это нормально и похвально! такое поведение армией Спарты поощряется и восхваляется!
- А волосы?
- Величайший!
Тряхнув своей длинной и пышной гривой, воскликнул грек:
- Иметь длинные волосы принято и весьма обыденно в Спарте. В отличие от остальных народов мы не носим никаких шапочек, или тюбетеек под шлем. Для этого нам служат наши длинные волосы. Но, величайший, длинные волосы требуют чистоты и внимательного ухода, чтобы в них, упаси нас боги, не завелись насекомые, вот спартанцы и занимаются на отдыхе своими волосами. Это вошло у них всех в кровь и стало привычкой. Зато ж и удар по шлему они смягчают блестяще, величайший! Лучше всяких шапочек и тюбетеек.
- Хорошо, Демарат, это мне ясно!
Поерзал на своем троне затекшим задом шахиншах, и продолжил:
- Ну, а шутки? Они что, дети малые? Не осознают всей опасности?
- Боюсь, величайший, слишком хорошо осознают! Только у нас у греков вообще, и у спартиатов в частности, принято, чем тяжелее и опаснее предстоит дело, тем больше шуток и смеха перед его началом! Тогда на тяжелое и опасное дело воин идет в хорошем настроении. Ты же знаешь, величайший, в хорошем настроении начатое дело, само спорится! И делается оно быстрее!
- Так, хорошо! То есть, ты считаешь, что поведение твоих сумасшедших соплеменников нормально?
- Абсолютно, величайший!
- А как ты думаешь, по нему судя, будут они драться, или по своей воле освободят проход и уйдут восвояси, не пытая неверную воинскую судьбу?
- Уверен, величайший, они будут драться!
- Только по поведению их судишь, или еще по чему?
- Говорили фессалийцы, что главным стратигом у них Леонид, царь Спарты. Знаю его! Опытен, воинственен и горд! Настоящий спартанец. Прошел полную школу агогэ! Этот если пришел, без боя не уйдет! А и в бою, пока жив, не уступит!
- Даже если остальные греки уйдут?
- Не уйдут, раз кто-то остается!
- Те же фессалийцы говорили, что при Леониде только триста спартанцев!
- Да, величайший! Похоже, он пришел без решения герусии и эфората, взяв только своих гипеев.
- А это кто?
- Отряд отборных воинов, сопровождающий спартанского царя, куда бы он ни шел.
- И что из того, что он здесь без разрешения эфората и этой, как ее, герусии, что ли?
- Да то-то и оно, величайший, что вернуться назад, не сразившись с тобой, для него будет прямым признанием правоты геронтов и эфоров, оставивших всю спартанскую армию дома! Не тот человек Леонид, чтобы вот так вот – взять и повиниться!
- Значит, будут драться? Воистину, сумасшедшие люди!
Но, решив выяснить кое-что из ухваток греков, царь царей и дальше адресовался к экс царю Спарты, предложив ему сесть за стол, где Деморат, наконец, присосался к кувшину с «Мускатом». Весь вечер, обсуждая боевые привычки греков, царь царей с ярко выразившимся нетерпением, взирал на отсветы костров армии греков, едва видимых своими отсветами над феспийской стенкой даже и с такой дали. А, ложась спать, он раздумывал, интересно, кто-нибудь из греков всматривается сейчас в огни костров его лагеря? Неужели им совсем-совсем не страшно?...
- Тебе совсем не страшно, басилевс?
- Нет Демофил, нисколько не страшно!
- Их ведь там несметно много, басилевс, а нас и полмириада не наберется!
Беседовал Леонид со своим ровесником, стратигом из Феспии , Демофилом сыном Диадома. Они вместе с ним, в сопровождении пяти воинов-скиритов выдвинулись к самому западному входу в проход, чтобы обозреть ночным часом лагерь персов. Храбрый и опытный воин, Демофил совсем не скрывал от Леонида, что ему всерьез страшно. Но при этом, он был одним из немногих, кто, еще стоя у Олимпа, призывал эллинов встать там намертво. А ведь там, в теснинах Олимпа, они могли рассчитывать не только на тех, кто был с ними сегодня, но и на многочисленные рати полисов Фессалии, самой густонаселенной области Эллады. Ныне, будучи оставленные своими южными собратьями и союзниками, заявили фессалийцы о принятии гегемонии персов. А и что им оставалось делать, если рассудить здраво? На его последний вопрос Леонид просто пожал плечами. А что ему было отвечать? Врать, что не страшно? Нет смысла, не поверит! Да и зачем? Оба они знают, что малы их шансы здесь устоять, до настоящей подмоги. И оба они знают, что кто-то должен начать, наконец, бороться с персами, даже если это будет совсем безнадежная попытка. Она ведь неизбежно встряхнет всю Грецию, разбудит ее от той летаргии, в какую она впала после успешного для нее Марафона. Нет уж, ни он, Леонид, ни Демофил без драки отсюда не уйдут! Да и с дракой, пожалуй, тоже!
- А не мало ли ты, басилевс, воинов с собой привел? Достанет ли их для доброй драки?
- Для того дела, на которое мы идем, даже слишком много!
И снова принялся пристально вглядываться в светящийся на горизонте многими красными точками костров, лагерь персов. Пришли, бродяги, не задержались и не запнулись ни за кого и ни за что. Да за кого, или за что, они бы там смогли запнуться? За растерявшихся и разобщенных, как свора псов, разбросанным хозяином мясом, фессалийцев. Или за таких же разобщенных македонцев . Последних в Греции почитали варварами. Хотя те давно уже были эллинами нисколько не меньше, чем эллины Афин, Фив, Коринфа, или самой Спарты. Они покорились персам, пожалуй, что первыми из континентальных греков, так и не выработав союза и готовности отразить ужасающее нашествие. Представив себя на месте Александра I , Леонид подумал, а он сам, что предпринял бы? И не решив вопрос, отбросил его под предлогом, де, каждый рождается на своем месте и каждому справедливые боги посылают свои задачи. И свое воспитание. А также дают необходимые способности все это приложить к делу! Или, так тоже бывает и очень даже не редко, не дают их!
Обменявшись мнением с Демофилом, они решили, что не преувеличены были слухи о размерах армии шахиншаха Ксеркса. Явился он в Грецию, не на шутку надеясь рассчитаться за папенькин позор под Марафоном. Примерно прикинув среднее число людей возле каждого костра и, не спеша, сосчитав костры, те что сумел и те что попали под счет, они пришли примерно к той же цифре, какую заявляли им ионийцы, первые принесшие сведения о нашествии. Примерно 15 – 20 мириад вооруженного народу, а если со всеми обозными и прислугой, так и вдвое больше. Поняв, что больше ничего они сегодня нового не увидят, пошли эллины назад, к своему лагерю. Завтра им, скорее всего, понадобится свежая голова, дело требует, чтобы они поспали. С одного из гористых склонов, мимо коего они шли, внезапно вылетела глиняная пуля пращника, разбившаяся на панцире Леонида. Не будь у него с ранних юношеских лет, как и у всех спартанских мальчиков, выработана привычка носить панцирь, не снимая, была бы травма. Мешала бы в будущем бою. А ведь вся его война еще явно впереди, даже если и будет она очень короткой! Преждевременные травмы ему совсем не к чему. Воевать без них куда веселее.
Сопровождающие их скириты, заметив, откуда вылетела, брошенная пращой пуля, быстро изготовившись, ударили примерно туда. Всем показалось, что слышали они вскрик. Должно, попали в кого-то. Придя назад, Леонид наказал скиритам бдить не по-детски. Ведь то, что обстреляли их, означает, что лазутчики врага бродят поблизости. Может и в немалых количествах. Еще им не хватает, чтобы напали на них внезапно, когда они спят. И перерезали бы как курят. Нет, все-таки гораздо правильнее было заступать персам путь в гористых проходах северо-восточнее Олимпа. Ведь и у них там было бы добрый мириад гоплитов, коим надежно можно было бы перегородить проход в добрых 1250 шагов, а то и больше. А проходы там, надо сказать, много уже. И своих родственников, греков Фессалии, тогда бы они не предали, оставив их наедине с персами. Да и запасные позиции в тыл у них тогда бы имелись. Сейчас и здесь, в Малиде , они занимают последнюю, пожалуй, удобную позицию, чтобы остановить нашествие персов. Последнюю! Далее ведь уже останутся неприкрытая Беотия и Аттика. А там и родной Пелопоннес с его естественной оборонительной позицией на Истмийском перешейке у стен Коринфа, который придется удерживать уже из последних сил и только силами самих пелопоннесцев. Впрочем, все эти возможности были уже в прошлом, утеряны навсегда. И обдумывать их предоставлялось царю делом зряшным и неблагодарным. Не достойным мужчины и царя. Но мозг, сожалея об упущенных возможностях, все время к ним возвращался. Затем, завернувшись в свой плащ, царь завалился на ветки, натасканные к ночлегу его спартиатами. Ему с его воистину спартанскими привычками, такое ложе казалось вполне достаточным и комфортным, чтобы выспаться на славу.

ФЕРМОПИЛЫ, тот же год, середина боедромиона, до полудня.
Непонятно почему и, казалось бы, совершенно непредсказуемо, вразрез со сложившейся обстановкой, персидский царь дал своей армии отдых на пять дней, просто подарив их грекам. Он, складывалось такое впечатление, тщился запугать их нависанием своей огромной армии, рассчитывая, что, испугавшись, те освободят ему проход, удалившись все равно куда. Те же, наладив свою жизнь у Фермопил, добывая продовольствие из селения  Фермопилы и из Альпен, преспокойно ждали дальнейших действий персов, николько по их поводу не комплексуя. Наконец, к ним прибыл в сопровождении двух катафрактариев-парфян посол Ксеркса, бессменный командир его «бессмертных» Гидарн, сын Гидарна.  Успевший побыть некоторое время еще до царствования Ксеркса, правителем некоторых ионийских городов в Малой Азии, тот хорошо говорил по-гречески и вообще, умел общаться с эллинами. Сидя на коне перед пешим Леонидом, Гидарн, надменно и слегка свысока, передал ему требование царя царей – сдать его воинам свое оружие и тогда он отпустит их живыми и невредимыми. Улыбнувшись, Леонид ответил с истинно спартанской лаконичностью, вызывающе скрестив на груди, свои мускулистые руки:
- Приди и возьми!
И более ничего не прозвучало, а спартиат развернулся, и, никуда не торопясь, отправился восвояси. С тем и уехал Гидарн, сын Гидарна от них, направляясь легкой рысью в стан своего повелителя. Повез ему не менее надменный и вызывающий отказ греков на его надменные предложения.
И тогда перс воистину взъярился. Он вызвал к себе начальника пеших мидян Ашшуррбанипала, тезку всем известного последнего царя Ассирии , приказав тому приволочь к нему этих безумцев живыми. Со скрученными за спиной руками! И немедленно! Греки, узнав от своих дозоров о выдвижении части воинства персов из их лагеря, быстро вышли перед фокийской стеной, начав привычно строиться в родную им фалангу. Спартанскому царю не было нужды выводить и ставить в строй всех своих гоплитов. Конечно, лучше было их придержать не утомленными, и, дождавшись перерыва в схватке, сменить обороняющийся строй. Начать бой он послал аркадийцев, тысяча гоплитов которых, надежно перегородила проход, заткнув его словно пробкой кувшин с вином. Да и их фалангу он строил несколько глубже обычных для греков тех пор восьми рядов, подразумевая более частую смену в бою и у них.
Остальным грекам было предложено вздеть доспехи и находиться в полной готовности. А вот пельтастов Леонид погнал на фокийскую стенку всех, невзирая на то, к какому полису они принадлежали, задекларировав, что для него – все равны! Полагая, что они сумеют создать достаточной густоты град метательных снарядов, летящих через голову фаланги, по атакующему ее врагу, спартанский царь повелел не жалеть ни стрел ни пращных пуль. Уверив, при этом, стрелков, что недостатков в их метательных снарядах у них не будет. Метать пули из пращи и стрелы из лука, тоже работа не из самых легких, но и не сравнить же ее по тяжести своей, с жуткой работой гоплитов, отбивающих чей-нибудь удар. Поскольку наступать грекам на большую глубину в проходе не предполагалось, царь мог не особо беспокоиться, что фаланга его воинов расстроит свои ряды.
Его волновали только колесницы Ксеркса. Им здесь, конечно, негде развернуться, проход для них больно узок, более двух – трех в ряд по фронту их никак не пустишь. Да и у тех немедленно возникнут проблемы из-за метательных снарядов греков, сконцентрированных на их конях. Но скириты, оставленные в гористых ущельях слева от прохода, сообщали, что из персидского лагеря выступила колонна пехоты, густая и очень многолюдная, приближаясь к проходу. Прекрасно – колесниц нет! А после того, как начало прохода будет усеяно трупами павших персов им свои колесницы уже и совсем не пустить, не пройдут кони и опрокинуться сами колесницы, наезжая на трупы павших в предыдущих боях, людей. Если персидский царь царей, или как там его, варвара, титулуют? – хотел использовать колесницы, надо было их посылать первыми! Еще до пехоты. Пока их пцуть был свободен от трупов под ногами и колесами. В том же, что они сейчас таких трупов в проходе перед своей фалангой наваляют вдосталь, Леонид нисколько не сомневался строя греческую шеренгку шагах в семи – восьми перед стенкой. А еще царь озаботился, чтобы в первых рядах гоплитов Аркадии стояли воины, оснащенные бронзовыми или, на худой конец, медными доспехами. Гоплиты в менее надежных льняных панцирях  оказались бы еще и под их защитой. Их куда более уязвимые панцири надо было поберечь от прямых ударов чужеземных копий, поскольку терять людей не беря за них огромную и страшную плату с персов, греки себе позволить не могли. Весь немалый запас копий, взятый с собой греками всех городов, царь повелел пока оставить за стеной. Ведь именно их копья, в пять, а то и в пять с половиной локтей длины, и обеспечат грекам нужное им преимущество в рукопашной схватке. Не станет копий – растает и преимущество!
Мидяне ворвались в проход через западный вход, пытаясь упорядочиться и выстроиться на ходу. Приостановившись шагав в ста от греков, они попытались засыпать тех стрелами, но сами вместо них обнаружили себя под ужасающе плотным градом метательных снарядов со стены и гористых отрогов, справа по направлению их движения. Греческие пельтасты не жалели ни стрел, ни каней, ни глиняных пуль. Потери мидяне понесли страшные и Ашшурбанипал, поняв, что воздействовать его слабо одоспешенным воинам, на одетых в бронзу греков, прикрывшихся и с фронта и сверху своими добротными гоплонами, получается слабо, дал приказ продолжить нападение, сходясь с фалангой в рукопашную. Постольку поскольку их собственные потери от метательных снарядов пельтастов и скиритов, становились и совсем уже непереносимыми. Масса мидян, снова набирая порыв и разгорячая себя истошными воплями, быстро пробежали отделявшие от греков сто шагов, налетев на них со всей доступной им фурией.
Но грекам, стоявшим в строгом порядке классической греческой фаланги в полные восемь шеренг, они представлялись просто грубой и неупорядоченной толпой. Мятущейся им навстречу, вскинув свои более короткие, чем у греков копья и щиты-пельты. Далеко не все эллины, подобно гиппеям Леонида имели цельнокованые бронзовые гоплоны, дорого это, да и нелегко. Но и их гоплоны, сделанные из гнутого дерева и обтянутые толстой бычьей кожей, с обязательным умбоном , иногда и колюще-рубящим, посредине, не сильно уступали по качеству защиты от стрел, цельным, бронзовым. Быстро залив собой всю ширину с умыслом оставленного им прохода мидяне налетели на греков, едва успев передвинуть вперед своих воинов со щитами-пельтами. Бросив по аркадийцам, преграждавшим проход, несколько залпов стрел на бегу, мидяне врезались всей своей нешуточной инертной массой в их фалангу. Под их страшным давлением далеко назад отошли первые ряды, уплотняя фалангу и позволяя воинам фаланги из второго, третьего, а кое-где, даже и четвертого ряда, добраться до врагов, нанося им удары своими длинными копьями. Греки привычно и давно уже отработанным манером били над плечами своих товарищей, стоявших в предыдущих рядах, кто над левым, а кто и над правым. Бронзовые щиты и панцири воинов первых двух рядов защитили своих хозяев от потока стрел и первых ударов копий мидян. Тогда как копья греков сразу собрали очень обильную жатву с несчастных мидян, брошенных им на беспощадное поедание. По-над их головами стоял постоянный и непрерывный свист и шипение. Это проносились камни и глиняные пули, некоторые из них с крошечной издевательской надписью «Получи!», а также многочисленные стрелы, метаемые по персам их пельтастами, безопасно поместившимися на стенке и получившим возможность практически безнаказанно расстреливать мидян, ударом о греческую фалангу донельзя уплотнивших свои ряды. В такой ситуации слишком мало снарядов пролетало мимо, им просто не было куда упасть, а промазать по колонне мидян, залившей своим многолюдьем всю доступную им ширь прохода, не смог бы даже и самый неподготовленный пельтаст. Спины убегающих мидян никто не потрудился хотя бы чем-нибудь защитить, то-то и падали они, за малым не целыми сотнями. А и высукочить им бедным из своего утрамбованного многолюдства было некуда. На отроги гор, обступившие их путь справа, никак не взобраться. А слева – болота. Выскочивших туда добьют сразу после того, как выбросят из прохода их основную толпу, развлекаясь и упражняясь в меткости стрельбы. Бой, он и есть бой. Это не место для доблестных и честных стычек, зоб на зоб. Можешь убить врага, не обращающего на тебя вниманиея – обязательно убей! И надейся, что твой товарищ, кого ты только что избавил от опастности, сделае для тебя мгновением позже то же самое. И он это обязательно сделает! Не он, так другой! На этом и строится мужское боевое товарищество. И ничто иное не может его так сплотить, как совместное пребывание под сенью смертельной опасности и ее совместное, пособляя друг другу, преодоление. Это органически чуждо женщинам, оттого они так свиепо и враждуют всегда одна с другой, воспринимая любую женщину, только как соперницу себе.
Но грекам этот свист и шелест летящих снарядов был нисколько недоступен. Поскольку, сразу после столкновение мидян с их фалангой в проходе раздался оглушительный грохот и лязг столкнувшейся в бою стали и бронзы, треск ломаемых скепищ, вопли сражающихся, раненых и умирающих. И все это, отраженное от скал и отброшенное в Фермопильский проход, превратило звуки боевого столкновения мидян и греков-аркадийцев просто в ужасающую какофонию неистового грохота, сопровождающуюся сумасшедшей стычкой людей в самом проходе. Поражаемые стрелами, дротиками и пращными снарядами мидяне, уплотненные инерцией своего разгона, остановленного упершимися аркадийцами, падали обильно. А некоторые из них, уже умерев, никак не могли упасть, поддерживаемые в толчее боками и плечами своих товарищей. Иной раз можно было видеть мидянина с задранным к небу лицом, с остановившимися широко открытыми глазами на нем, вглядывающимися в небесную голубизну и с широко отверзнутой пастью. Уже омертвевшие мышцы челюстей не могли никак удержать нижнюю челюсть в закрытом положении, будучи уже не контролируемы своим хозяином. А в груди у такого «счастливчика» торчал, скажем, греческий дротик, или стрела. А то еще голова его носила на себе следы несчастливой встречи с глиняной пулей из пращи. Еще менее повезло тем, кто, отхватив ранение, утрачивал подвижность. Порой его роняли все же наземь. И уж тогда он получал полнейшее удовольствие, изведав сторицей, как жестоко мнут его раненое тело ноги его же собственных товарищей. А уж тем, кто оказался в первых рядах мидян, не позавидовал бы никто. Им не повезло вдвойне, втройне, в квадрате и в кубе! Так и не добежав до круглых щитов первого ряда греков, они наткнулись на свирепые удары хищных и длинных изостренных копий греков, да не одного, того гоплита, что противостоял каждому подбегающему мидянину. А целой группы копий, трех – четырех, а часто и всех пяти гоплитов, зряче и прицельно бьющих по-над плечами атакованного ими грека. Поди ты отбей все эти удары. Да и чем бы? Тем несчастным щитом-пельтом, который и был-то далеко не у каждого мидянина. Или своим коротким копьем в 3.5 – 4 локтя, каковое так и не дотягивалось до досужего грека, уже нанихзавшего тебя на веретено своего копья, как бабочек нанизывают на булавки, создавая из них коллекцию. Только что под пресс не клали! А ведь грека того, даже и дотянувшись до него, буде такое, паче чаяния, получилось, следовало бить с огромной силой, ибо пробить его бронзовый панцирь было весьма и весьма непросто. Прочен он и добротен, сделанный лучшими кузнецами Эллады. А острие копья, не попав в самый центр, стремиться скользнуть по твердому металлу, не прободевая его. Как достать ого грека? Разве что хорошим, от всей глубины души, выверенно и вдумчиво нанесенным ударом. А вот как раз ко вдумчивости и привлечению всех сил души, окружающая мидян обстановка, располагала менее всего. Совсем иное дело аркадийцы. Для них условия боя были, считай, что и комфортные. Да, очень тесно, да, мелькают перед глазами и скрежещут по панцирям изостренные и жесткие предметы. Да грозит смерть и калечество, что гораздо страшнее! – потому что упасть, будучи в первых рядах, почти гарантировано погибнуть. Затопчут насмерть неважно кто, свои, или чужие. Потому, получив рану, грек старался, пользуясь минимальными межрядовыми промежутками, проскользнуть назад, уступая место в бою другому воину. Также и уставшие греки проскальзывали назад, меняясь со свежим воином, который до этого занят был только тем, что толкался, усиливая общее инертное стремление всей фаланги вперед. И брели раненые и уставшие до самого тыла всей глубины построение греков. Там их встречал командующий ими царь Леонид. Кто направлялся в конец строя, снова становясь в очередь на бой, чтобы отдохнув, продолжить драться, а к кому и подбегали рабы, взяв его под руки, и отводили за стенку, где лекари, развернув импровизированный лазарет, обихаживали своих раненых.
Только поддерживая такой образцовый порядок, фаланга способна была долго поддерживать требующееся боевое напряжение, поражая во множестве своих врагов в самой своей передней части, первыми, пожалуй, четырьмя шеренгами, в остальных производя частую и регулярную смену. Это обеспечивало наличие в непосредственно сражающихся шеренгах всегда относительно свежих бойцов, что тоже всегда давало преимущество лукавым грекам.
Сколько может сражаться пусть и очень хорошо тренированный боец, в полную свою силу? Десять минут, много пятнадцать, мало кто более! Разве что спартанцы! Но и их срок не беспределен, выдохнуться, истощившись целиком и полностью, и они. Потом начинает человек утомляться, его реакция неизбежно притупляется, удары становятся слабыми, неверными и не доведенными до своего логического конца. Да и сила их заметно ослабевает, как снижается и скорость нанесения удара, или его отражения. Шансы же такого бойца погибнуть становятся и вовсе максимальными. В этом конкретном сражении, беречь своих бойцов коих и без того, в сравнении с персами, было совсем немного, грекам было совершенно и жизненно необходимо.
Оттого-то часто сам Леонид, или опытный боец, располагавшийся в самом тылу шеренги, обычно передавал передним приказы на смену, если они, увлекшись, не выходили на подмену сами. Такой воин у спартанцев и у большинства иных греков назывался «ураг». Поддерживать порядок в своей эномотии , занимающей три ряда фаланги насквозь, на всю глубину, было его главной и прямой обязанностью. А еще он был призвал наблюдать за тем, чтобы у всех воинов, сражавшихся в первых шеренгах, были копья. Ведь именно копья и придавали фаланге ее огромную пробивную и оборонительную силу. Обнаружив что кто-то лишился копья, ураг пускал по ряду запасное копье, воину же из сражающихся рядов, свое копье отдавал первый попавшийся воин, оказавшийся вне первых четырех шеренг. Тому оно нужнее, а у него будет еще время, добыть себе новое копье. Сам ураг в дело, если все шло, как следует, даже и не всегда вступал. Был это, как правило, немолодой уже, вдоволь повоевавший и всего повидавший воин.
Каждый воин первой шеренги мидян оказывался атакованным сразу четырьмя греками из фаланги, в то время, как при этом столкновении, каждого аркадийца из первой шеренги мог атаковать только один мидянин. А ведь еще жизненно важен и тот факт, что защита даваемая бронзовыми анатомическими панцирями, закрытым коринфским шлемом, поножами, наручами и большим круглым щитом-гоплоном, намного превосходила по своему качеству защиту, предоставляемую прочным кожаным нагрудником, толстой кожи, с наклепанными на него нечастыми пластинками металла и высокой бараньей шапкой, пусть даже и проложенной кое-когда металлическими пластинками изнутри. И щит-пельт сильно уступит гоплону по своей способности удержать прямой удар копья, или меча. А ведь и такой-то щит был не у всякого мидянина.
И потому не раз и не два случалось видеть в этом бою, как одного единственного мидянина, поражало сразу несколько греческих копий, с двух, с трех, а то так и сразу с четырех рук. Острые наконечники копий легко пронзали кожу нагрудника, не оставляя его обладателю надежды на спасение. Причем ведь и били хитрые греки, как нарочно, не в одно и то же место, а сразу в разные части теля несчастного. И если где-то выручал щит, то закрыть им сразу все тело не предоставлялось возможным. Спасения храбрым, но неорганизованным мидянам не было! Их убивали прежде того, как они успевали сойтись с греками первого ряда вплотную, весело ударив щит в щит. Потому и потери греков в этой резне, боем ее назвать можно было бы вряд ли, оставались неизменно небольшими. В то время, как груды трупов мидян, на подступах к передней шеренге греческой фаланги вырастали словно на дрожжах. И редко кому из мидян удавалось, не изведав греческой стали, прорваться вплотную к грекам-фалангистам и нанести свой удар. А еще ж надо было ему пробить, либо обойти, найдя открытое место, броню гоплита, которая и создавалась именно для того, чтобы как можно меньше оставлять открытых мест.
У мидян давать приказы на смену никто не готовился и не привлекался, их просто гнали вперед и в бой, ровно скот на бойню. Попав в первую шеренгу, воин уже никаким способом, кроме, как получив тяжкое ранение, либо смертный удар, ее покинуть не мог, кАк не способен он оказывался хотя бы немного отдохнуть, давая передышку утомленному телу и мозгу. А, поскольку мидян было немало, тысяч до 15 – 18, в узости Фермопильского прохода, они, вытянувшись длинной колонной, долго напирали на греков, словно пробуя тех на прочность. Напрасны были все эти пробы, поскольку все преимущества, кроме громадного численного перевеса, были за греками. Начавшаяся битва грохотала пусть и не с самого раннего утра, но дело уже близилось к концу первой четверти дня и солнце вставало над головами сражающихся все выше, когда поток мидян, сломавшись, повернувший навстречу напору извне, создававшемуся новыми, прибывавшими в проход мидянами, остановил этот поток. Греки, повинуясь приказу Леонида, вперед сдвинулись не намного. Незачем было им рисковать расстроить ряды своей фаланги, преследуя отходивших мидян. А еще больше опасался царь, выйдя из теснин прохода, попасть под ужасно опасный для всякой фаланги, фланговый удар. В отсутствии достаточных контингентов пельтастов или конницы на флангах, такие удары могли встать для их фаланги и совсем смертельными.
 Мидяне отходили, отстреливаясь из луков, и греки всех рядов, кроме первого подняли над головами свои щиты, изображая собой черепаху под панцирем. Конечно, не все стрелы пропали даром, некоторые из них нашли щели в рядах щитов и даже сумели попасть по телам воинов. Вот только уже совсем немногие из тех уже немногих, смогли найти дорогу к плоти тех тел, прикрытых панцирями, шлемами, поножами и наручами. А лучшие из греческих пельтастов, крутили свои пращи и растягивали на полный их растяг тугие луки, посылая свои снаряды по убегающему плотной толпою врагу. Собирая своей стрельбой обильную кровавую жатву. Трудно ведь промазать, бросая стрелы в плотную убегающую толпу людей, где каждая спина, кажется, только и делает, что трепетно ждет удара стрелы или пращной пули. И бежали бегмя, спотыкаясь на телах своих, павших ранее, соплеменников. Становясь уже сами такими же препятствиями для бегущих сзади их, валясь друг на друга и давя друг друга, словно в восторженном пароксизме смертного жертвоприношения. Не слышны приказы и распоряжения десятников, сотников и тысячников, если они и пытались хоть чего-то скомандовать, паче чаяния. Только утробный низкий рев мятущейся бегущей перепуганной толпы, которой разу обратилась мидийское воинство, столкнувшись в тесном бою с отборной греческой фалангой. И всем мидянам воистину казалось, что свирепые греки гонят их из прохода, вися у них на плечах. Каждому мнилось, что именно в центр его спины нацелилось изостренное и такое длинное греческое копье и вот-вот, с хрустом вопьется в его живую и трепетную плот. От этого лишь холодные мурашки по телу, холодный трепет по всей коже и только одно-единственное, но зато неистебимое желание – бечь! Куда бечь и зачем? – неважно! Ах, какие это глупости! Главное – бечь! Куда и пока ноги несут! Подальше от этих кошмарных людоедов-греков! Отдавал ли хоть какие-то приказы их командующий с громким именем Ашшурбанипал, не ведомо. А если и отдавал, так кто бы их там во всей этой сумяти и панике, стал бы исполнять, право? Перепуганная, как стадо антилоп львиным прайдом, толпа, не способна на разумные поступки. Утратив всяческий индивидуальный разум, она способна лишь метаться, стеная. Что она, собственно, и делала, выбираясь под непрекращающейся стрельбой греков из ставшего для нее фатальным, прохода.
Повинуясь команде царя Леонида, исполнившая свою первую задачу, фаланга аркадийцев, остановив преследование бегущего в замешательстве врага, восстанавливая порядок, возвращалась на свое место. Немного погодя, и, отметив появление толпы отступающих мидян на подходе к устью Асопа, греки начали перестраиваться. А мятущаяся ревущая в психопатическом своем возбуждении толпа обиженных ими мидян, была видна даже и им от их стенки. Оставляя свои позиции, аркадийцы без суеты, в полнейшем порядке, отходили за стену, пропустив вперед себя фалангу воинов Коринфа, Флиунта и Фив. Приняв самый первый бой сегодняшнего дня, они заслужили себе право отдохнуть. Сейчас предстояло потрудиться другим, тем, кто доселе еще не был в бою. Менять полностью оправдавшее себя построение не было смысла, мечтать о лучшем от действительно хорошего, царь Леонид не стал. А потому и эта фаланга встала в прежнем, уже испытанном на враге, порядке. Только перед этим рабы, всегда использовавшиеся греками в работах по лагерю и на подноске, подобрали и отнесли за стену всех павших и раненых греков. К счастью, их было совсем не много. Большинство погибших, оказалось, конечно же, в самых первых рядах. До них все же дотягивались иногда копьями и мечами своими мидяне. А куда ты увернешься, стоя в плотном строю фаланги? И все воины-греки, были, как на подбор, в бронзовых панцирях, поножах и наручах. Все это следовало использовать, заменив льняные панцири на тех гоплитах, кто еще не побывал в бою. Мертвым они уже не нужны, а вот живым, пожалуй, еще послужат. И нисколько не сомневаясь, Леонид отдает такой приказ. Они пришли сюда задержать персов на какое-то время, максимально большее. Значит, надо, как только возможно, сокращать свои собственные потери. А излишне надежной брони, знал спартанский царь, в бою не бывает.
Еще утром из Альпен, расположенных на той стороне Фермопильского прохода, у Восточного входа, греки пригнали два десятка двухосных повозок-арб, запряженных ослами. Ослы были взяты из обоза спартиатов. Сейчас на этих повозках, снабженных дощатыми колесами, греки отправляли своих серьезно пострадавших воинов в Альпены, надеясь, что там они смогут остаться целее. Валявшиеся перед строем фаланги трупы мидян их не смущали. Чего бояться мертвых? Лежат они себе и лежат, никого не трогая! Мух, конечно, над ними немерянно. И в этой липкой жаре трупы скоро завоняют, разлагаясь и гния. А что делать? Хоронить их что ли? Так это, извините-подвиньтесь, никаких сил у них не достанет! Они к персам в гробовщики не нанимались! Пусть те сами и хоронят свою падаль не хотят коли дождаться какой заразы! А царь Леонид, глядя на безжизненные тела мидян, валяющиеся в лужах собственной крови, думал о своем. Он думал, что эта падаль станет неплохим препятствием для атак тяжелой конницы, какой у персов, знал он достоверно и точно, тоже вдоволь. Легких лучников посылать в проход у персов и так вряд ли ума достанет. Здесь в сжатом горными склонами и болотистым грунтом, морского берега, им и сманеврировать то негде, оказавшись сразу под обстрелом пельтастов со стенки. А легкая конница, когда ведет свой обстрел, должна постоянно роиться перед неприятелем, пребывая в постоянном движении. Тогда ее труднее уязвить своими стрелами и пращными пулями. А сама она, как правило, с детства наученная брать прицел при любом движении своем собственном и перемещении цели, по-прежнему могла оставаться вполне эффективной в своей стрельбе.
Теснота и разбросанные по проходу трупы мидян, лишат персов такой приятной для них возможности. Ну, а тяжелой коннице, катафрактариям и клибанариям персов, делать здесь так и вовсе нечего. Окажись они в открытом поле, разумел царь, те же клибанарии, умудрившись бросить своих коней на копья его фаланги, сумели бы, наверное, ее прорвать. Здесь же – нет! А даже если и прорвут – упрутся в каменную фокийскую стенку и уже она остановит их наверняка. И с полнейшей гарантией! Но немалых дел понатворить вполне могли бы. Как могли бы их натворить и персидские колесницы. Их воздействия на пехоту царь тоже прекрасно себе представлял. Но перс, сдается ему, отрезал себе такую возможность, пустив вперед пехоту. Здесь сейчас его колесницам уже не пройти. Ни тяжелым, запряженным квадригами, ни легким, влекомым парными упряжками. Слишком много валяется трупов. И коней покалечат и колесницы, на них обернувшись, загромоздят собой путь остальным еще значительнее и непроходимее. Что ж, вздохнул облегченно Леонид, персы, кажется, так и не предприняли ничего, всерьез ухудшающего их позиции здесь, в проходе. Разве что дней через десять – пятнадцать, когда трупы совсем разложатся, им придется, уходя от миазмов, отступать по проходу на восток. Но думать об этом, покамест, было рано. Были думы из тех, исполнение коих, предстоит заведомо раньше.
И греки, ожидая последующих действий врага, ограничились тем, что просто быстро добили раненых мидян. И это, надо сказать, было для тех самой действенной милостью. Отнюдь не свирепостью кромешной. Лечить их у греков не было ни сил, ни возможностей. А оставить их так, означало обречь этих, пусть и враждебных им, но довольно смелых и, по-своему доблестных людей, на тяжкую смерть под палящим солнцем, или на то, что их растопчут их же товарищи, снова атакуя греков. Ведь никто не питал иллюзий, что персы ограничатся атакой одних только мидян. Не должны бы они. Ведь проходу здесь, в Фермопилах, у персов не так уж и много альтернатив. Разве что рискованная высадка на берег с кораблей. Но это и невероятно рискованно и столь же сложно, особенно при наличие боеспособного греческого флота, который, знал Леонид, ныне обретается у мыса Артемисия, не допуская проникновения персидских кораблей в Малийский залив. Они, может быть, не так уж сильно помогли бы и персам, но уж ему и его грекам нервы бы попортили явственно. Ведь имей персы здесь корабли, они могли бы угнгрожать высадками в любой точке Фермопильского прохода, пускай бы даже вся их высадившаяся пехота и была бы обречена барахтаться в непролазной грязи прибрежных болот. Но пока ты обнаружишь место высадки, пока добежишь туда со своими гоплитами и пельтастами, а гоплиты, обремененные тяжелыми панцирями, поножами, наручами, шлемами, оружием и щитами-гоплонами, не больно-то предрасположены к быстрому бегу, глядишь, персы где-то и достигли берега, заставляя драться с ними уже не по-детски. Пара – тройка таких очагов – и фокийскую стенку оборонять станет некому. Приходи и бери голыми руками. Нет, греческий флот, а основа ему – афиняне, свое немалое дело для них сделал, избавив их от угроз с моря, и у Леонида давно уже исчезло бытовавшее ранее раздражение по поводу отсутствия афинян и жителей Аттики среди его воинов.
А лагерь персов, поместившийся на Ламийской равнине, между устьями рек Сперхей и Асоп, меж тем, снова извергал из себя колонну воинов. Это шли киссии , получившие от Ксеркса тот же приказ, что и мидяне прежде их. Привести этих греков к нему живыми, со скрученными за спинами руками! Вооружены и одеты они были практически также, как и мидяне, но традиционно носили на головах пышные белые тюрбаны. У самых состоятельных из них, тюрбаны изнутри подкладывались бронзовыми, или медными пластинками, обматываясь на голове владельца вокруг малого, бронзового же, колпака, предполагая, при случае, защитить своего владельца от удара по голове. Киссии торопились занять место мидян в нападении на греков, потому битым эллинами мидянам довелось свернуть на обочину, и брести назад, к стану, по болотистой луговине в устье Асопа, пропуская киссиев в бой. Где ж еще и брести битому воинству, как не по окраине путей воинских. Сами же они, когда, наконец, им представилась такая возможность, тихо вошли в лагерь, заняв свои прежние места, и принялись зализывать нанесенные им греками раны. Правда, многие места у костров опустели у них навсегда. Но при их немалой исходной численности, это не казалось им фатальным. А Ашшурбанипала, словно в насмешку названного громким именем последнего ассирийского царя, ожидал пренеприятный доклад шахиншаху о результатах его попытки атаковать эллинов. Сам он благоразумно в проход не совался, подгоняя своих воинов от Западного входа, где его не могли достать метательные снаряды греков, не говоря уже о копьях их неистовой фаланги. Наверное, поэтому он и уцелел, потому что при его брюшке и слегка избыточных жировых запасах на боках и задней части, эта несчастная атака могла бы точно стать его лебединой песней. Но шахиншах, по-видимому, был не настроен выслушивать своих осрамившихся военачальников, он просто наблюдал из своего безопасного удаления все происходящее в проходе.
Стремительная атака киссиев отсюда виделась такой нестрашной, словно игрушечной. Но и еще одно понял Ашшурбанипал, успехи киссиев и их вождя ничуть не больше, чем немногим раньше, были успехи  мидян и его собственные. Однако тот грохот и треск, что ознаменовал их столкновение с греками, отраженный скалистыми отрогами горы Застано, докатывались и сюда. Киссии быстрым шагом прошли примерно парсанг, отделявший стан персов от греков. Далее все произошло примерно также как и с мидянами. Несокрушимая фаланга коринфцев, флиунтцев и жителей Фив, встретила их на том же месте, где четвертью светового дня ранее, сборная фаланга аркадийцев встретила мидян. Только вот бежать им, наступая, довелось, спотыкаясь и падая по многим телам, уже валяющимся у них под ногами, тем самым только увеличивая сумятицу в своих рядах. Ведь каждый упавший, подняться уже не мог, его немедленно толкали позади бегущие, в зад и в спину, наступая на него и прижимая к земле, словно вминая несчастного в жесткую каменистую почву. Кто-то спотыкался уже о него, а на том спотыкались еще более задние. Так и образовывались многие заторы тел, еще живые, барахтающиеся, визжащие и кричащие. Но очень и очень заметно замедляющие движение пешего потока киссиев. Если у тех и имелся перед атакой хоть какой-то строй, он полностью развалился и истратился еще на подходах к настороженно ждущей нового навала греческой фаланге. А ведь киссии, еще и до встречи с греками, уже умирали, затоптанные собственными соплеменниками, поспешающими вперед, на встречу с грозными гоплитами греков.
Да еще и под непрекращающимся метанием стрел, камней и глиняных пуль со стороны греческих пельтастов. А с флангов, используя свинцовые пули , били пращи скиритов, с комфортом разместившихся на отрогах гор. И киссийцы, даже еще не столкнувшись с греками напрямую, уже сильно разбавили своими трупами, тела мидян, валявшиеся у них под ногами еще с предыдущей атаки. Греческие гоплиты, взяв щиты от ноги, где они были, когда фаланга находилась в положении «вольно» на руки и подняв в руке копье, до этого опертое пяткой на грунт, дожидались своих новых противников спокойно и бестрепетнодера свой грозный строй. А и чего им было бы трепетать? Видели ведь они, что порядка у киссиев не больше, чем у мидян, прибегавших сюда глотать копья греков ранее. Только надвинули шлемы на лица и приняли копья «на изготовку, взвесив их в руках прямо над своим плечом.
Ох, и страшно же они выглядели, в своих закрытых глухих шлемах, заслонившиеся большими круглыми щитами-гоплонами, почти в два локтя в диаметре. Нацелившие на рвущихся к ним киссиев, свои блистающие на ярком солнце остриями, копья. А со щитов греков на их старания безразлично взирали другие заглавные буквы греческого алфавита, те на которые начинались названия полисов, давших своих воинов в строй этой фаланги: «Тета» - фиванцы,  «каппа» - коринфцы  и «Фи» - флиунтцы . В лица мидян со щитов эллинов пялились совершенно иные буквы. Но от этого им, видят все боги сразу, нисколько не было легче.
Киссии стремительно рвались вперед, бежали к спокойно и несколько даже лениво дожидавшимся их, грекам, стремясь быстрее добраться до греков, миновав смертное поле, простреливаемое их пельтастами и падали. Падали не только сраженные стрелами и пращными ядрами греков, но и банально споткнувшись на трупах, побывавших здесь ранее мидян и уже по ним самим, наступая им на тела и головы, бежали их сотоварищи, те самые с кем, еще сегодня утром, они сидели у походного костра и ломали хлеб, деля его за трапезой. И уже другие, спотыкаясь на их телах, снова падали, добавляя свою незадачу к их незадачам, но киссии в целом продолжали свой стремительный и безнадежный, в то же время, рывок вперед на пути к фаланге греков, навстречу своей смерти. Снова грохнуло при столкновении двух масс, разгульно-атакующей киссийской и оборонительно-собранной, греческой.
И загрохотало и полетело отраженное отрогами величавой Застано, преодолевая расстояния и долетев даже до самого лагеря персов, откуда, словно в театре, следили за битвой напряженные персы. и главный из них, царь царей, сведенный судорогой нетерпеливого и напряженного ожидания, уже готовый к очередной истерике. Но, ничего не помогало, утренний кошмар мидян, повторялся теперь уже с киссийцами, как ни сжимали руки в кулаки, «на удачу», в персидском стане. Как  ни молились жарко всем своим богам люди многих и многих вер и народов, собранных в огромное персидское войско, пробить созданную греками в проходе пробку не довелось и киссиям тоже. Греки же стояли нерушимой скале подобные, в своем твердом строю, плечом к плечу. Просто убивая несчастных киссийцев с дистанции, своими более длинными, чем у тех, копьями, бьющими по несчастным азиатам, пришедшим в область их боевого воздействия, враз из нескольких точек и с нескольких тренированных и прерасно обученных именно такому виду тесного боя, рук. И последнее что видел иной киссий, неосторожно приблизивийся к страшному строю греческой фаланги, был сверкающий молниеносный промельк изостренного эллинского копейного острия, у него перед глазами, бьющего сверху вниз. А еще он чувствовал, как с хрустом и противным чвяканьем, входит копье эллина в его такое податливое тело, пробив жалкий кожаный доспех и прободевает внутренние органы, такие беззащитные и хрупкие. Потом уже приходила ужасная боль, и несчастный начинал громко кричать, падая на каменистую почву под ноги своим еще шевелящимся товарищам. И уже оттуда мутнеющим от слабости и потери крови взглядом, он видел, отсутствующе наблюдая, как падают и падают наземь его товарищи, киссии, поражаемые копьями этих страшных и неумолимых, в своей ненависти к пришельцам, греков. Лишь очень и очень немногим из них довелось, прорвавшись вплотную к стене щитов греков, стукнуть своим хрупким пельтом на плетеной основе, о добротный деревянный гоплон кого-нибудь из них. И ткнуть своим копьем, пытаясь попасть в щель между щитами.
И  еще меньшему числу киссиев доводилось попасть в такую щель. И уж совсем немногие из них, ткнули в нее не напрасно, в пустоту и межрядье, а попав во что-то. Во что? Чаще всего, конечно, в бронзовый панцирь несокрушимого грека. И что, пробил? Бывало, что и пробивал, особенно если тот, к несчастию своему, был в этот момент занят чем-то иным, например, еще каким-нибудь киссием. И оборачивался ко врагу боком, где обе половинки панциря пристегивались, соединяясь вместе, кожанными ремнями, и был в принципе тоньше, чем на груди или животе, к примеру. Тогда этот «счастливец», прежде, чем погибнуть от копья уже другого грека, бьющего над плечом своего безвольно обмякающего товарища, слышал хриплый и глухой вскрик раненого, или, если довелось сразу убить, убитого им коринфянина, фиванца, или флиунтца, едва вырвавшийся из-под его глухого шлема. Но таких «счастливчиков было считанное количество. Потому, что чаще всего, не имея пространства на хороший размах, не пробивали их копья добротных панцирей греков, оскальзывая с них в стороны. Еще меньше было тех, кто, своим телом сумев проломить первую стену щитов, сразу подставился под удары многих соседей-греков и погиб, проложив, казалось бы путь остальным. Но в то то и беда киссиев, что тех остальных среди них не было, и все уже принесенные их предшественниками жертвы, оказывались бесмысленными. А стену греческих щитов в фаланге, нисколько не промедлив, восполнял, ступив вперед, другой воин-голит. И греческая фаланга продолжала свою страшную работу, избивая своих врагов копьями на расстоянии, не давая им сблизиться на расстояние удара их более короткого копья, меча, палицы, или топора и, главное, не позволяя нанести этот удар. Кровь киссиев, как и кровь мидян перед ними, пролилась перед строем фаланги, так и не сумев нарушить ее целостность, или, хотя бы, потеснить ее. Весь этот ужас продолжался достаточно долго, поскольку длинная колонна не менее многочисленных, нежели мидяне, киссиев продолжала упорно и безостановочно атаковать узкий из-за тесноты самого Фермопильского прохода, строй греков. Многие за это время успели умереть и получить тяжелые ранения. «Счастливчики» же, получившие легкие раны, с округлившимися в неверии своему собственному счастью, глазами, усиленно проталкивались в тылы своей колонны. Их долг перед царем царей исполнен, они пролили свою кровь, исполнили обязательное для них жертвоприношение, и могут уйти подальше от того места, где сражаются и умирают. Ведать бы им, что многие раненые греки не покидают своих мест, продолжая сражаться, они бы не просто удивились, наверное, сочтя бы, сказавшего такое, отчаянным вруном. А между тем, так оно и было. Греков в бой подгонять было некому, тогда как персов, точнее мидян и киссиев, их младшие командиры стегали бичами, гоня в сражение.
А греки-пельтасты продолжали поражать своих противников, без препон метая свои снаряды по-над головами своих борющихся с ворогом гоплитов. Наконец, киссии точно также, как и мидяне до них, не выдержав боя в котором их убивали десятками и сотнями, утратив волю, подались назад. Некоторое время, поколебавшись  под ударами тоже подавшихся вперед греков, они преодолевали давление встречного потока своих соплеменников, еще только-только рвавшихся в проход к стене щитов греков. Отчаяние и страх утраивает, как минимум, силы. Киссии, недолго поколебавшись на месте, отхлынули, наконец, от греков, все еще поражаемые их страшными ударами, и побежали в обратный путь. Истребляемые метательными снарядами греков-пельтастов, стоявшими все на той же фокийской стенке и радующихся возможности безнаказанно истреблять тех бойцов, кто, сближаясь, осыпал стрелами их самих, нанося им пусть и не слишком большие, но потери. Все же фокийская стенка позволяла грекам-пельтастам, наиболее эффективно использовать свое оружие во все время боя, не неся при этом сверхчувствительных потерь, как это случилось бы в полевом бою.
Сильно поредевшая толпа киссиев, на какое-то время переставшая быть войском, еще не совсем успела убраться из заваленного их собственными телами и трупами битых мидян прохода, как у греков уже пошла новая смена воинов перед фокийской стеной. Усталые фиванцы, коринфяне и флиунтцы, снимая нагретые безжалостным солнцем, их единственным настоящим сегодня противником, шлемы, отдуваясь и отирая обильный пот, прошли за стену, в свой лагерь. Свою сегодняшнюю работу они проделали честно. Там, в лагере, они располагались отобедать, обиходив прежде своих раненых, а их место на боевом посту, заняли воины Тегея и Мантинея . Избранная тактика работала превосходно, и Леонид не видел нужды ее менять.
В лагере же персов, откуда пусть и с отдаления, видели все, царило уныние и всеобщая подавленность. Немыслимая стойкость греческой пехоты и ее необъяснимая неуязвимость, виделась отсюда едва ли не сказочной. Едва выстраиваемая командующими лицами в воинскую колонну, возбужденная недавним побоищем в коем им пришлось принять участие в роли жертвы, толпа киссиев, быстро перемещалась к персидскому стану. А у греков, перед стенкой, снова совершалось какое-то движение, похожее на то, что совершалось после изгнания из прохода мидян. Но что это за движение никто из персов не понимал. За исключением, пожалуй, Демората.
Но экс царь Спарты, вчера вечером опять выпил немного лишку, причем умудрился сделать это за столом самого царя царей. И был высочайше удален от его священной персоны. Он, имея длительный опыт вождения спартанских войск, видел все, что происходило в ущелье, словно сам там присутствовал. И восхищался спокойствием и четкостью решений царя Леонида. Жаль, конечно, что он проиграл тогда брату Леонида, Клеомену. Сейчас мог бы быть на месте Леонида и им самим и его воинским умение кто-то бы тоже восхищался, может быть. Он, конечно, мог бы обратить внимание шахиншаха на свою персону и подать тому верный совет. Но делать это исключительно по своей инициативе нисколько не намеревался. Пусть тот сам вспомнит о его присутствии в стане. Может быть тогда умнее станет и примется слушать советов умных людей. И не гонять их от столов с вином, словно псов шелудивых! Под последними, порядочными и умными, Деморат имел, конечно, ввиду, прежде всего себя самого, нежно и бескорыстно любимого.
Ксеркс же рвал и метал. Он нервно разрывал нежную тушку пулярки, нашпигованную зеленью и кореньями с добавлением шафрана и ругмя ругался на бездарных мидян и кисссиев. Все правильно поняв, Ашшурбанипал, тихонько подбиравшийся к шахиншаху, рассчитывая, что тот, успокоившись, станет способен внимать разуму, решил попросту исчезнуть из поля зрения величайшего, дабы не обрести на свою шкуру приключений. Шкура его в масштабах империи Ахеменидов промыслового значения, в общем-то, и не имела, но как знать в какую сторону повернет шахиншах в гневе. Тут ведь и на кол недолго угодить, или в медленно нагреваемый вплоть до самого закипания, чан с маслом. В их жизнях, всех здесь присутствующих, шахиншах властен целиком и полностью. Тем более на войне где он еще и главнокомандующий. И никакие законы, и обычаи ему в этом не указ. Тем более, повторяю, здесь и сейчас!
Но внезапно решился рискнуть Мардоний, подавшийся поближе к царскому трону. Зять все же – положение обязывает. Он и посоветовав шахиншаху приказать атаковать греков, парфянским клибанариям . А что? бронированные конники на бронированных конях! Кому как не им и проломить эту греческую стенку.
Клибанарии и в прошлом уже не раз спасали державу Ахеменидов от поражений, добывая ей победу своим страшной силы ударом в тяжкие моменты. Отчего бы им не сделать этого и на сей раз? По крайней мере, ему этого очень хотелось. Правда клибанариев всего лишь около тысячи человек, но и греков же там не мириады! Говорили их и всех то едва половина мириада наберется. А может перед клибанариями послать легких конных лучников, тех же скифов, к примеру, пусть их потерзают греков своими стрелами. Впрочем, нет, тесно там. Говорили, что конные, больше чем человек 40 – 30 в ряд пройти не смогут. Значит и стрелкам на конях там развернуться негде, негде раскинуть свою лаву и негде маневрировать, а без этого они бесполезны. Впрочем, для клибанариев это тоже узко. И им тогда туда придется врываться длинной колонной  в 25 – 30 конников глубиной. Зато ж и инерция у них будет! Ого-го какая! Нет, этот Мардоний явно соображает, и что там Горбаг возражал ему, что дорога для подхода клибанариев к греческой фаланге, сильно загромождена телами мидян и киссиев, тяжело им, де, станет добираться до греков. Проклятые трусы! Они ему и мертвые мешают! Валяются там в проходе, своей падалью не давая ходу лошадям! Нет! Решено! Пусть идут клибанарии и растопчут в горную пыль этих проклятых греков! Расплющат их на той стенке, к какой они прижимаются своими спинами, как молот на наковальне.

ФЕРМОПИЛСКИЙ ПРОХОД, то же день, вторая его половина.
Леонид, забравшись на фокийскую стенку, чтобы иметь возможность обозреть стан персов основательнее, и сам видел издали, что из расположившегося менее чем в парсанге от них персидского лагеря, выплеснуло, на сей раз, конную массу, поблескивающую на солнце доспехами своими и своих коней. Потом пришел доклад скиритов из самого Западного входа о приближении парфянских клибанариев. Кто такие эти всадники Леонид знал, поскольку пристально следил за всеми движениями персидских владык Востока, считая это своими обязанностями, как спартанского царя. Понимал он, что рано или поздно, судьба неизбежно приведет персов к ним, в Элладу. Ибо, оскорбление, нанесенное Дарию I, разгромом его войск под командованием Датиса и Артаферна под Марафоном, неизбежно подвигнув персов к мести, страшной и кровавой. И мало дела до того, что Дарий I умер. Жив и правит его сын, Ксеркс. Значит, месть по-прежнему неизбежна. К ней следует готовиться!
Это значит, что надо знать качества и количества войск, какие перс может использовать против них. Ну, а среди всех персидских войск, особенно среди их конницы, очень трудно было не выделить клибанариев и катафрактариев. Ну и, конечно же, царь знал эти войска. Понимал их особенности и порядок их применения. И уж совершенно точно, знал их огромную пробивную силу, хоть и не сведал еще допрежь на себе самом. Пусть и только по рассказам очевидцев, дошедшим до него, далеко не через первые руки, но знал.
И Леонид встревожился, уже жалея, что выбрал он для себя и своих спартанцев стоять в проходе последнюю четверть дня, полагая, что именно на нее придется самое тяжкое испытание. Оно, может, еще так и будет! Царь царей еще не предъявил им своих «бессмертных». Но то, что пришлось на долю тегейцев и мантинейцев, уже и казалось ему мало переносимым. Мыслимое ли дело устоять пешим перед такой стремительно атакующей массой, полностью сравнимой с ними своим числом!? Может, пока не поздно, оттянуть их за стенку? Что в этом случае станут делать конные, он не представлял, как не представлял этого, полагал Леонид, и Ксеркс. Они бы ведь оказались в ужасающе дурацком положении. Ведь даже сломив тегейцев и мантинейцев, что было, по мнению царя, весьма маловероятно, их кони неминуемо упирались в стену и в копья его эллинов, густо и плотно торчащие из прохода. А сами они обнаружат себя, под массированным и беспрепятственным воздействием пельтастов со стены. Однако, быстро взяв себя в руки, царь успокоился, и начал думать конструктивно. Конь, животное боязливое и очень осторожное, вспомнил он, хотя среди спартанцев конников было до крайности мало, но большинство из них любило этих благородных животных и понимали их. А перед конями клибанариев откроется путь к утыканному копьями и отблескивающему металлом доспехов, строю греков, покрытый почти сплошным ковром трупов мидян и киссийцев. Кони начну сразу спотыкаться и осторожничать, выбирая место для постановки своих коныт, пренебрегая усилиями всадников. А их ведь надо еще заставить пойти на острые копья греков. Смогут ли клибанарии сделать это? Как знать! Наездники-то они все там опытные, не раз прорывавшие боевые порядки и пеших и конных воинов там, на востоке. Но и греческая фаланга конных врагов встречала не впервые, хотя ранее, возможно и не таких страшных, как эти клибанарии. Надо бы углубить их строй, пожалуй. И восьмистам микенцам приказано выйти и развернуть немногим менее глубокую фалангу, чем фаланга тегейцев  мантинейцев, подпирающую тех с тылу. Изо всех остальных гоплитов он вызывает самых лучших копьеметателей, загоняя их на феспийскую стенку и снабжая каждого тремя дротиками и копьями киссиев и мидян, быстро подобранных с земли перед стенкой рабами. Дротик, понятное дело, скорость имеет намного меньшую, чем стрела. В разы! Зато же он и многократно тяжелее. В десятки раз, а если речь идет о метании копья, так и в сотни! А еще ведь и встречная скорость всадника. Импульс у дротика и копья, окажется, пожалуй что, и повыше. Так что его действие по сильно забронированному всаднику может оказаться намного более чувствительным, чем действие стрелы. Метать дротики было приказано, когда персы подойдут к фаланге шагов на двадцать. Лучше бы, конечно, подпустить их и еще ближе, но надо же дать место пасть сраженному дротиком коню, или его всаднику, не наваливаясь еще на фалангу.
Затаив дыхание, греки ждали. Вот первые ряды всадников буйно врываются в проход. Гремя доспехами коней и людей, гулко громыхая тяжелыми подковами лошадей по камню. Страшны они, все сплошь увешанные железом, эти клибанарии. Их кони напоминают каких-то доисторических животных, покрытых чешуйчатыми панцирями-попонами от ушей и до самых запястий . То ли увешанные броней легендарные единороги, то ли согнанные в стадо носороги. Их всадники, удлиненные своими коническими железными колпаками-шлемами, кажутся еще выше и страшнее, чем они есть на самом деле. Этакие башни, обвешанные чешуйчатой сталью, с копьем в одной руке и буздыганом-палицей, или секирой в другой. Да и маски чешуйчатой брони, прикрывающие головы лошадей, специально изготовлены так, чтобы казаться пострашнее. Войдя в проход, они начинают разгонять своих коней, толкая их вперед неумеренными шенкелями. Это понятно. Без набранной инерции, цена им – жалкий обол . И вся эта, грохочущая навешанной на них сталью, масса, громко всхрапывая на скаку и, жалуясь миру натужными конскими голосами и еканьем селезенок жеребцов, неслась на замерших в строю, испуганно вертящих головами греков. По приказу царя Леонида они, те, кто стоят в первом и втором ряду, утыкают свои копья в землю, чтобы встретить врага. Этим, понимают все, предстоит совсем уже точно погибнуть. Что ж, всем нам когда-нибудь да умирать! И не лучше ли так вот, сражаясь и борясь, погибая и убивая врагов своих? По мне, так и лучше! Наверное, так же думали и многие греки, поскольку хоть и страшно им было, до мелкой дрожи в коленках, но от той конной завешанной сталью массы, они не побежали, как втайне, наверное, надеялись персы.
А и кони парфян, артачатся, не желая ступать по трупам павших мидян и киссийцев. Ведь в природе конь всячески убегает любой неверной опоры, тем более качающейся и проминающейся под его весом. А еще ж и пряный запах свежей, только что пролитой крови, густо стоявший в проходе. И великолепно доступный обостренному тонкому нюху лошадей запах смерти, заполнивший с утра весь этот проход. Запах смерти, мук и страданий. Великолепно все это чувствуя ми обоняя, кони отказываются подчиняться своим хозяевам и повелителям, что сидят на их спинах и ставят ногу на тела, только опробовав их. Оскальзываются и взбрасывают крупы, всемерно и многократно замедляя свой бег. А подчас и сбрасывают всадника, чье положение на спине этого обвешанного броней чуда природы, совсем незавидное. И двигаются вперед только потому, что давят на них те кони и всадники, что идут позади. Но все-таки они двигаются. Двигаются, все приближаясь, и приближаясь к застывшим в своем строю тегейцам и мантинейцам. Далеко не так быстро и страшно, как они могли бы передвигаться, конечно, однако, они приближаются, нарастая. Но это уже не то привычное всесметающее движение, что бывало в таких атаках прежде. А ведь еще на прикрытых чешуйчатыми масками мордах лошадей и доспехах сидящих на них людей, то и дело разбиваются в пыль и брызжут во все стороны мелкими и крупными осколками, глиняные пули пращников, ломаются стрелы лучников-пельтастов. Они не пробивают тяжелого доспеха, не той силы снаряды. Да и клибанарии пока еще не пришли в ту дистанцию, где воздействие метательных снеарядов пельтастов, станет намного более эффективным и заметным. Но их удары чувствуют и люди и кони, пусть даже и только через доспех. Но и дротики воинов со стены уже начинают попадать в клибанариев и их коней. Самые лучшие метатели копий среди греков, уже начали свою боевую работу. А ведь и число валяющихся под конскими ногами трупов мидян и киссийцев все нарастало и нарастало, обращаясь уже в почти что сплошной ковер. И кони шли все более неуверенно и еще более медленно и осторожно, пытаясь выбирать свой путь. Ведь и давление массы задних всадников во всей колонне на передние шеренги, тоже снижалось. Все больше и больше коней задних, уже вынуждены были осторожничать, пробираясь между трупами и не способны оказывались с той же силой давить на предыдущих. А когда трупов стало много больше кони, не удержав равновесия, стали спотыкаться и падать, образовав вскоре сплошной завал из своих падающих тел. И летели через головы своих скакунов всадники, тяжело брякаясь о землю своими изрядно одоспешенными телами, становясь уже новыми преградами для коней других клибанариев. А и их кони, даже если и устояли, не управляемые всадником, пытались выбраться из толпы своего железного табуна, поскольку по-прежнему не чувствовали под собой уверенной дороги. А уж если падали и бились на земле – становились тем еще препятствием, пугая своих собратьев одним своим видом. Это еще более снизило скорость сближения клибанариев со встречающей их фалангой. А когда до греков оставались десятка полтора шагов, с фокийской стенки в клибанариев сплошным потоком полетели не только стрелы, камни и глиняные пули пращников, но и копья-дротики. Бросаемые лучшими копьеметателями, умелыми и тренированными, ведь кое-кто из них принимал участие и в Олимпиадах, будучи более тяжеловесные, чем стрелы, копья оказались намного действеннее последних. Они пробивали чешуйчатый доспех и людей и лошадей. Не всегда, конечно, но порой пробивали. Или находил в их броне слабые места. А еще же и свинцовые пращные пули, не слишком густо, но вполне ощутимо летящие справо, из гористых отрогов прохода, где засели скириты. И всеже вал обвешанной сталью и бронзой конницы, захлестнул первые рады фаланги. И над ними встал страшный лязг железа и хряск ломаемых костей, треск крушащихся в щепки крепчайших копейных скепищ. И вопли боли и уджасающего для каждого из нас предчувствия смерти, людей и лошадей. Но копья греков все же остановили этот вал, хотя фаланга и ощутимо подалась назад, к стенке. Однако, по приказу царя, тоже находившегося перед стенкой, микенцы, протискиваясь меж рядов тегейцев и мантинейцев, тоже пустили свои копья в ход, нанося тяжелые удары по практически остановившимся клибанариям.
Верный удар копья в тяжелой мужской руке не сдержать никакой броне. И треснула-таки их кость, как конская, так и человеческая. Попытались они, было, отхлынуть от греков. Но те, словно сросшись с клибанариями в единое целое расцепляться сразу не пожелали, преследуя совершенно обескураженных и сбитых с толку парфян, поражая их своими копьями в спину. И гнали их так шагов на сорок – пятьдесят. Гнали и били в спину, вымещая на ставших враз несчастными клибанариях, весь тот страх, что терзал их самих, пока они ждали приближения этих увешанных броней конников. Могли бы тегейцы, мантинейцы и микенцы съесть их – съели бы! Безо всяких специй струщили бы! Без хлеба и без соли. Но взвыла флейта , приказывавшая им остановиться. Взвыть ей довелось раз пять, а то и семь! Так увлеклись обуянные яростью греки, буйно и грозно продолжавшие гнать непрошенных гостей. А Леонид продолжал опасаться, что, выйдя за пределы западного входа, попадут они в ловушку персов. И, потому, останавливал своих.
Наконец, вняв привычным сигналам, едва дошедшим до их мозга сквозь отупение и грохот битвы, остановились разгоряченные тегейцы, мантинейцы и микенцы. И сняли, усталые, свои шлемы, выливая из них собравшийся там свой собственный пот. Представьте, каково это, предельно напрягаясь, сражаться под палящим солнцем, в тридцатиградусной жаре! Да еще и в глухом шлеме, затрудняющем дыхание и нагревающемся на солнце. И в душном окружении всемерно сражающихся и погибающих в бою, людей. Ох-х, и адская же то мука! Обильный пот ест глаза, затекает в уши, каплями скапливается во всех складках физиономии в волосах и на шее. А брызги крови, проникшие в твой щлем снаружи, оставляют солоновато-пряный привкус на губах. И собственная предельная усталость. И пелена сверхнапряжения, туманящая взор воина, на его глазах. А ведь ему не просто перенести все это предлагается. Нет, надо драться, бить самому и отражать чужие удары. И все это делать надо не какие-то жалкие минуты и десятки минут. Нет, часы и часы! Не все и выдерживали это. Кое-кто так и умирал, не получив ни одного удара, просто от жары и под тяжестью собственного доспеха. И не надо морщиться – не мужчины те, мол! И какие еще мужчины! Самые что ни на есть настоящие! Ведь не остались они в городах своих, на мягких лежаках, жалкими захребетниками. Одели доспех, взяли оружие, гоплон и вышли для боя. А что сердце не выдержало – не их вина! Они со своего места не убежали и хотя бы мертвым телом своим, но путь парфянам перехватили. И, вместе со всеми, не пустили тех в проход. И хотя их четверть дня еще не подошла к концу, Леонид скомандовал им смену. Немного досрочно, усталые и потерявшие, едва ли не треть своего исходного состава, уходили с поля боя, поддерживая друг друга, тегейцы и мантинейцы. Микенцы, не изведав первого и самого страшного удара клибанариев, потери понесли на порядок меньшие, да и устали они не в пример меньше. Помогая своим собратьям из Тегея и Мантиней, принявшим на себя всю страшную тяжесть удара железных клибанариев, микенцы, участвовав в их отражении, уходили с поля боя героями. А рабы и пельтасты спешили найти меж многими ранеными и раздавленными первых рядов фаланги, еще подающих признаки жизни, относили их за стену, где в поте лиц своих всю ночь, не покладая рук, трудились греческие лечьцы и костоправы. Мертвых оттуда выносили уже позже. Заскрипели телеги, запряженные ослами, ведомыми под уздцы поселянами из Альпен. Они отвозили первых раненых из этой смены. Везли в Альпены. Разумеется, до селения Анфелы, притулившегося на склонах горы Анфела, и даже до селения Фермопилы, расположенного на горном склоне почти посередине прохода, было гораздо ближе. Но Леонид приказал возить всех в Альпены. Понимал царь Спарты, что, если персы, паче чаяния, собьют их отсюда, всех раненых и не раненых греков в Анфелах вырежут, в Фермопилах, скорее всего, тоже. А вот Альпены, расположенные через более чем парсанг от Анфел, может быть и сохранят жизни раненым воинам. Не факт, но очень может быть.
Изможденные боем тегейцы и мантинейцы, наконец, зашли за стену и ими занялись все те, кто бы в лагере. Все понимали, что на сегодня им довелось пережить и выстоять в самой страшной схватке. Не зря же они потеряли сразу едва не полную четверть своих! А еще, понимали греки и, прежде всего, их командующий, спартанский царь Леонид, что больше атаковать их в конном строю, сегодня персы не смогут точно. Оно по логике войны и эта атака не должна была состояться! Не логично было бросать тяжелую конницу при настолько загроможденных подходах ко врагу. Но состоялась же ведь!
А ведь пути конным, даже сбей они со своей дороги фалангу, по проходу не было. Уперлись бы в стену и перекалечились бы, устроив жуткую свалку в провале когдатошних ворот. А уж греки им в этом помогли бы в охотку, не скупясь отвешивая им копьями и всеми возможными метательными снарядами. Весело бы там персюкам сделалось! Да и сам он, понимал царь, сделал ошибку. Узнав, что атаковать их будут клибанарии, нужно было заткнуть фалангой провал ворот, тут хватило бы одного классического лоха, состоявшего из двух пентекостий , каждая из которых состояла в свою очередь из двух эномотий. Выставив устойчивый строй, этот лох занял бы по фронту добрую дюжину шагов, имея глубину шагов в десять. Всех остальных своих гоплитов стоило бы загнать на стену, чтобы они дождем дротиков и подобранных с земли копий, устроили бы парфянам легкую жизнь.
Впрочем, спасибо предыдущим сменам, постаравшимся навалить побольше мидян и киссиев. Именно их трупы остановили клибанариев намного вернее, чем все усилия греков. Именно поэтому, понимал Леонид и не стоит ждать снова конницы. Ни сегодня, ни, пожалуй, потом. Ибо трупья в проходе только добавилось. Причем не только людского, но и лошадиного. Как не сможет теперь Ксеркс пустить против них и свои страшные колесницы.
Интересно, раздумывал спартанский царь, что теперь предпримет Ксеркс? Наверное, пошлет своих «бессмертных». Ничего ведь лучшего у него просто нет! Они, конечно, воины прекрасные проверенные, однако же, всяко не лучше его спартанцев. Да и феспийцы Демофила тоже профессионалы войны, немногим хуже его спартанцев, коим вообще-то равных в современном мире и не найти. Передав общее командование на время свой вахты в проходе стратигу аркадийцев Дамоклу, царь проследовал со спартанцами в проход, выставляя фалангу вместе с феспийцами стратига Демофила, сына Диадома. Становились они, отойдя шагов на десять от стены, в сторону Западного входа в Фермопильский проход, заняв свою позицию между трупами коней и людей. Между трупами и на них самих. Пельтасты уже завершали свою привычную работу, добив раненых людей и коней. Даже обзавелись несколькими конскими окороками, хотят бестии, сколько возможно, разнообразить свой стол. Ну, и правильно. И им самим это же не помешае. Надо не забыть, по завершению сегодняшнего дня, дать приказ своим людям разжиться кониной. А то все просо, ячмень, полба… Так ведь и затосковать недолго. Стараясь не мешать своим, пельтасты прошли назад, пробираясь между рядов фаланги. Ну что? Где там персы?
Оказавшийся рядом Демофил потревожил царя, восхитившись, как спокойны его спартиаты и он сам, на что Леонид не умедлил ответить:
- А зачем им нервничать? Они считают, что жизнь и смерть — дело природы, а слава и бесславие — наше!
И снова принялись молча ждать персов, обдумывая разные варианты их здесь появления…
В стане царя царей внимательно следили, как блистающая на солнце начищенным металлом доспехов, колонна клибанариев, изготавливаясь к атаке, подходила к Восточному входу и проникала в проход. Вначале их атака, казалось, развивалась штатно. Блестящая колонна конников на своих рослых тяжелых конях яростно ворвалась в узкий проход. Ксеркс при этом с радостным волнением, внутренне потирая руки, представлял, как же страшно сейчас грекам. И все ждал, когда же глаз его сумеет словить движение возле неразличимой с такой дали стенки, у которой тоже поблескивая доспехами под солнцем, толпились выстроенные, наверное, своей фалангой, греки. Он и словил такое движение, да только не в том направлении. Спартанский царь, похоже, пытался подкрепить свою фалангу, дополняя ее в предвидение подхода клибанариев.
Его же клибанарии двигались в атаку как-то не совсем так, как это бывало обычно. Всегда и всюду они разгоняли своих скакунов, набирая максимальный разгон, к моменту их столкновения с противником. В их положении малоподвижных, но хорошо защищенных всадников, это было, пожалуй, единственно правильным. Сегодня же, они шли странно как-то спотыкаясь, и все время замедляя свое движение. Что там такое? Перед тем, как столкнуться с греками, его клибанарии мало не встали. Что он там придумал, этот Лориуш, командир клибанариев, перс очень древнего рода, по знатности своей, уступающего только царскому, он что не знает, балбес!? Конница стоя на месте не сражается! Она ведь сильна только в движении, причем, чем быстрее разгонится, тем и сильнее. И атакует и защищается конница, только двигаясь вперед, только набирая инерцию! Но вот столкнулись уже,  грохнуло! Грохнуло, надо отметить, знатно!
И царь царей принялся нетерпеливо ждать, когда схватку потянет влево, вглубь Фермопильского прохода, как-то совсем позабыл, про фокийскую стенку за спиной у греков. Туда, в глубь прохода, ее не могло не потянуть. Но схватка, блестя под солнцем многими взблесками, стояла и стояла на месте, а грохот сражения все более усиливался. По миновению какого-то времени, шахиншах осознал, что проклятые греки, кажется, выдержали первый и самый страшный по своей силе, удар его клибанариев. А вот теперь стоящим на месте малоподвижно восседающим в своих седлах всадникам, пришлось действительно не сладко, наверное. Им ведь и равновесие в седлах удерживать надо, не имея опоры на ноги . А еще же и от греков отбиваться! Бой продолжался еще какое-то время, но надежду, что клибанариям удастся, наконец, сломить греков, царь царей уже полностью утратил. И уже понимая, что так и будет, он узрел, как его славные и хваленые клибанарии, спотыкаясь, теряя коней и людей, принялись отступать. Как и в первые разы, греки преследовали его воинов недолго, не выходя из прохода. Они остановились, не доходя до Западного входа, и спокойно пошли назад, по пути добивая еще живых клибанариев. Неторопливо и, наверное, посмеиваясь над жалкими усилиями персов. Сейчас он искренне ненавидел всех греков сразу. Они перебили до четырех тысяч мидян и киссиев, а вот сейчас еще навалили там, в проходе, и его клибанариев. Наверное, выбили едва не половину всего их исходного состава. Он ведь никогда и не был очень велик. Всего до тысячи конников, не более. Но до возвращения их в лагерь, ничего предпринимать опять, он не решился.
Клибанарии пришли в лагерь полностью истощенные, лишенные всех сил и люди, и кони. Ксеркс видел, как подогнув передние ноги падали в полнейшем изнеможении, обвешанные броней, боевые жеребцы. Как, упав со своих коней, недвижимо, словно мертвые, оставались закованные в чешуйчатую, неподъемную для пешего воина, броню, всадники, утратившие в том проклятом проходе большую часть своего оружия. Как с трудом они встают, прося о помощи других воинов его великой армии. А еще царь царей видел, как подскакав к его шатру, не спрыгнул, как обычно, а безвольно и обессилено сполз с спины своего шатающегося от усталости жеребца, командир клибанариев и парфянский вельможа на службе у персов, Лориуш. Гордый древностью своего рода, превосходящего как шептались у них за спиной, даже род самого шахиншаха, он ни за что бы не позволил себе показать свою слабость окружающим, если бы не вымотался в этой безуспешной атаке до смерти. Скинув на землю свой похожий на высокий колпак, глухой шлем с маской на лицо, Лориуш, поднимаемый рабами, едва встал на свои негнущиеся ноги. Подведенный, с их помощью, к ожидающему его шахиншаху, доложил:
- Величайший, атаковать греков как следует, разогнавшись на полный ход, я не смог! Разогнаться нам не дали множество тел мертвых мидян и киссиев, разбросанные перед греческой фалангой по всему проходу. Лошади начали спотыкаться и падать, только увеличивая своими телами замятню и, замедляя движение остальных. А и встать они под весом своей брони быстро не могли никак. Греки со стены метали в нас копья. А едва мы успели смять первый их ряд, как на нас обрушились удары копий сразу многих греков. Мы же, не имея разгона и скорого движения, угрожать им могли немногим. Потеряв почти две трети своего состава, мы были вынуждены покинуть проход. Впервые не исполнив твоего веления, величайший!
Еще не успокоившийся, но уже осознавший, что Лориуш прав, шахиншах не стал кричать, топать ногами и, к удивлению многих не предал Лориуша немедленно в руки палачей. Сведя вместе доклад Лориуша и свои собственные наблюдения, он осознал, что тот осветил картину вполне правдиво. И, если наказывать Лориуша, надо наказывать и самого себя – слать туда клибанариев, завалив проход телами мидян и киссиев, совершенно точно не стоило. Теперь же, после клибанариев, конницу туда и вовсе не пошлешь. Как, впрочем, и его излюбленные колесницы, что тяжелые, то же и легкие. Там стало еще намного больше препятствий для коней. Надо постараться выковырять оттуда греков царя Леонида пехотой. Кем именно? Ответ очевиден и лежит на поверхности. Там где у других войск армии персов ничего не получалось, всегда и везде посылали «бессмертных»! И их командира Гидарна, сына Гидарна спешно зовут к царю. Тот и сам лет десять повоевал в «бессмертных», которыми тогда командовал его отец, тоже Гидарн. Знал он их службу не понаслышке и не со стороны, а плотно и изнутри! Досконально и точно.

ФЕРМОПИЛСКИЙ ПРОХОД, тот же день, ближе к вечеру.
В великолепном чешуйчатом панцире, оставлявшем руки в рукавах и все тело ниже пояса, задрапированное ярким и красивым халатом, по последней дворцовой моде Персеполя, открытым, Гидарн поспешил к царю царей, уже понимая, что будет ему приказано. Его цилиндрическая бронзовая шапка-шлем с прекрасной чеканкой на ней снята, из уважения и почитания к его величайшему повелителю и лежит, вместе со вложенным в нее, мягкого каракуля подшлемником, на локтевом сгибе правой руки. Он всегда и везде тщился сохранить лицо свокго элитного корпуса, не только его поведением в бою, но еще и своим поведением среди иных военачальников царя царей, несуетным, но и уважительно-предупредительным по отношению к царю царей:
- Я здесь, величайший и я жду твоих распоряжений!
- Ты видел, мой храбрец Гидарн, сын Гидарна, что там творится?
- Да, величайший! И это немыслимо, право!
- Тогда, храбрец, бери своих «бессмертных» и докажи этим грекам, что не они лучшие воины под этим солнцем. Не они, а вы! И докажи сегодня же, еще до захода солнца! Времени, я думаю, тебе еще достанет!
- Слушаюсь и повинуюсь, о величайший!
Поклонился Ксерксу воин и отошел от него, направляясь к шатрам своих «бессмертных». Свои подшлемник и шлем, он надел на ходу, не задерживаясь и не останавливая своего быстрого шага прекрасного воина. Его слуга, подбежав к вельможному воину, помогая тому опоясаться принесенным им из шатра мечом. Навстречу командиру бессмертных вышли несколько его офицеров и, получив приказание, ринулись его исполнять. Все быстро четко, без лишних жестов, суеты и криков. И без лишних расспросов. По-военному. А снова начавший пристально созерцать Фермопильский проезд, Ксеркс, словно встряхнувшись от летаргического сна, огляделся. И наткнулся взглядом на красный плащ Демората. Даже пребывая в изгнании, Деморат не расставался с привычками спартиота, предпочитая красный цвет всем остальным:
- Ну, а что скажешь ты, Деморат?
- Я понял так, что ты, величайший, послал своих верных «бессмертных» атаковать греков в Фермопилах?
-  Да!
- Ничего не получится, величайший, прости меня за откровенность!
Будучи человеком не трусливым, Деморат позволял себе, чаще других говорить правду царю царей. И тот, несмотря на свой сварливый и резкий нрав, часто выслушивал изгнанника, ставшего из царей Спарты его верным слугой. Решил он поступить так же и ныне. А вдруг да поможет!?
- Поясни почему, Демарат!?
- Видишь ли, величайший, царь Леонид, командующий, как говорят твои люди греками, сводный брат моего врага, того самого Клеомена I, что добился моего изгнания из Спарты. И я его хорошо знаю. Их отец Анаксандрид, женатый на матери Леонида, долго не имел от нее детей. И эфоры Спарты определили царю взять другую жену, каковая и родила ему Клеомена, ставшего моим непосредственным и более успешным, чем я, соперником. Но мать Леонида после этого как прорвало. Она родила Анаксандриду трех сыновей и среди них Леонида. Клеомен, добившись моего изгнания, вскоре умер, не оставив мужского потомства. Вот право царствовать и перешло к Леониду. Точнее, вначале, к его старшему родному брату, но тот тоже умер, не оставив наследника. Вот так дело дошло, в конце концов, и до Леонида, величайший.
- О вас, о спартанцах часто говорят, что вы на диво лаконичны. Но, проведя при моем дворе много времени, ты, похоже, привык к персидскому многословию, Деморат.
- Нет, величайший! Я просто стараюсь все объяснить тебе досконально и точно.
- И правильно делаешь, Демарат! Продолжай!
- Понимаешь, величайший, кто бы сейчас не пошел в проход, выбивать оттуда греков, он встретит их ожесточенное сопротивление. Твои «бессмертные», царь царей, хороши, слов нет! Только в мире под этим теплым животворящим солнцем, нет воинов, лучше спартиатов. И, величайший, боюсь, твои «бессмертные», если ты их не остановишь, сегодня это узнают на своих собственных шкурах! Если зрение мне не изменяет, величайший, в проходе перед фокийской стенкой появились красные плащи спартиатов. Их не так уж и много, в сравнении с твоими «бессмертными, царь царей, но и проход там не широк, достанет, чтобы его перекрыть! То на то и выйдет!
Замечание Демарата разъярило царя, весь побагровев, он упер в экс спартиата свой мутный взор и заревел, все больше наливаясь кровью:
- Во-о-он!
Поняв, что сказал лишнее, Демарат повторения, или, упаси его Аполлон Карнейский, утяжеления приказа повелителя, ждать не стал, быстро покинув площадку у шатра шахиншаха, обратившись к своему любимому средству утешения – вину. Особенно он пристрастился к нему именно после своего изгнания из Спарты, откровенно впадая в ничем не прикрытое пьянство. А что ему, изгнаннику, утратившему смысл своей жизни, еще оставалось? Его старый илот, увезенный им с собой из Спарты, и, таким образом, тоже оказавшийся в изгнании, привычно прислуживал ему и здесь. Сейчас он стал просто рабом персидского вельможи и хшатрапавана. И хотя физически жизнь его стала намного проще, чем она была в Спарте, где ему доводилось намного больше работать и куда меньше есть и отдыхать, старый илот загрустил. И исправно доставал  вино для своего хозяина. А когда тот напивался, допивал то, что от него осталось, все же мудро оставляя господину немного на опохмел. Так он избегал утренних побоев со стороны своего хозяина. Так вот они и жили, Демарат и его илот. Вот и сегодня он достал добрый бурдюк тягучего вина из лозы, произраставшей во влажной и солнечной Малиде.
Взбешенный заявлением строптивого спартанского изгоя, Ксеркс все же взял себя в руки, заметив, что бойцы корпуса «бессмертных» покидают лагерь, направляясь в проход, взявший сегодня у персов столько жертв и принесший их шахиншаху огромное множество несносных разочарований. Впрочем, это не разочарования – это пощечины ему самому от этого спартанского царька Леонида!
Ровными рядами двигались эти добрые высокие и широкоплечие воины, одетые в длинные одежды прекрасных восточных тканей, неведомых в грубой и варварской Европе, по персидскому обычаю долгополых, закрывавших все их тело. На каждом из них был кожаный добротный доспех из самой толстой, взятой блих холки животного, кожи буйвола, с густо и внахлест наклепанными на него чешуйками брони. И баранья черная шапка, подбитая бронзовыми пластинками. Она неплохо предохраняла голову от скользящего удара меча. Оставляя ее открытой для стрел, и колющих ударов копий и мечей. От прямого же удара секиры, или топора, не спасет никакой шлем. Ни бронзовый, ни стальной… Ноги в шальварах не были защищены ничем, хотя у кое-кого в персидском войске и случались чешуйчатые полосы, прикрывающие ноги, почти как поножи греков. Но персы из состава «бессмертных», стараясь облегчить свое перемещение, и в гористой местности, и на равнине, таковых обычно не носили. Если только в тюках с поклажей, надевая их только для боя. Их длинные и красочные одеяния спускались ниже колен. Ноги обуты в сапоги, выделанные лучшими царскими обувщиками. Пешие силы «бессмертных» рассчитаны были на бой в глубину трех шеренг, чередуясь через эти же три шеренги, если их построение оказывалось более глубоким. Поэтому каждый третий воин имел круглый бронзовый щит, очень похожий на греческий гоплон, хотя и несколько поменьше его в диаметре. И не длинный, с только в локоть длины, клинком, акинак, сильно сужающийся к острию. Каждый второй воин был вооружен таким же акинаком и копьем с широким наконечником, примерно в четыре локтя длиной. А каждый первый имел такое же копье и сильный мидийский лук, с тулом для двух дюжин стрел и налучьем.
Воины это были опытные, проверенные многими боями и сражениями, всеми азиатскими копьями битыми и всякие мечи отбивавшие. Численность корпуса скрупулезно поддерживалась всегда, и сегодня царь царей в бой его посылать с утра не собирался. Но неудача мидян и киссийцев, а более их, неудача клибанариев Лориуша, заставила шахиншаха поменять его намерения. А тут еще этот Демарат, с его заявлениями! И как раз под руку! Тьфу! Но, ничего, его «бессмертные» покажут этим упрямым спартанцам и грекам вообще, кто есть кто! Они войдут в проход и вышибут оттуда греческую пробку, как пьяница Демарат, вышибает ее из своего кувшина!
Леонид же, пройдя к свои воинам, и, заняв свое место в строю фаланги, дожидался очередной атаки персов. Став в фалангу, он превращался практически в простого воина, утратив серьезные возможности хоть как-то вмешаться в сражение. Но и иначе он не мог поступать. Тем более, что, казалось ему, вряд ли персы способны изобрести в узости прохода перед стенкой, что-нибудь сильно отличающееся от того, что они уже видели. Избранный ими способ борьбы, показывал себя в этих условиях весьма эффективным и никаких модернизаций и перемен не требовал. До сумерек было еще достаточно времени и не верилось ему, что персы вот так вот, запросто, даже не попробовав что-нибудь поменять, оставят их в покое. Три полученные сегодня Ксерксом пощечины, наверное, сильно болели и требовали скорого и эффективного отмщения. Значит, сегодня будет еще что-то, скорее всего «бессмертные»!
Но, привыкший всегда и всюду думать как военачальник, царь не мог поменять этой привычки, даже встав в строй и обратившись в простого фалангиста. Спартанцы и феспийцы стояли в своем привычном построении фаланги, сдвинув шлемы на затылки и полностью открыв лица. Наслаждались ветерком, потянувшим во второй половине дня, с моря. Щит опущен с левой руки и прислонен к левой ноге, копье в правой, установлено пяткой на землю. Отдыхают люди. Это и было стандартным положением «вольно» у всех греков. Жаль, конечно, что в предыдущей схватке они потеряли так много народу, более двухсот человек убитыми и ранеными. И еще жаль, что сломано так много копий. Запас еще есть, но надолго его не хватит. А без копий им придется обратиться к мечам и их фаланга утратит большую часть своей сдерживающей и ударной силы. Нет, отмел все эти мысли Леонид, вон сколько копий валяется в округе, будем сражаться ими. Немного непривычно, конечно, и коротковато, но все равно, способно!
И в это время, увидел он, что к проходу от стана персов направляется колонна бойцов в разноцветном долгополом одеянии, поблескивающая поверх него металлом чешуйчатых панцирей. Он никогда не видел «бессмертных», да и были они пока еще далеко, но рассказывали о них ему много и подробно. А всякий хороший воин определит другого воина по походке. По тому, как он садиться, встает, подносит ложку ко рту, наконец. Так и он видел просто по тому, как шла эта колонна, еще не имея из-за расстояния возможности рассмотреть движения отдельных людей, что состоит она явно из добрых воинов, пожалуй что, и отборных. Значит, «бессмертные»! Равнение держат свободно и без видимой натуги, легко и свободно подравниваются на ходу. Да и взгляды других спартиатов, смотревших, вслед за своим царем в одном и том же направлении, вещали ему о том же, а ведь его гиппеи, все как один был отменно-прекрасными воинами, опытными и повоевавшими на своем веку. Лохаги сошлись к царю обсудить обстановку:
- Сдается мне, басилевс, к нам ныне пожалуют сами «бессмертные»!
Начал обсуждение его любимец Диенек, лохаг первого лоха гиппеев. Второй лохаг, Алфей, подхватил соображение товарища:
- После того, как мантинейцы и тегейцы с микенцами наваляли клибанариям, этим передвижным металлическим печкам , конницу по наши души Ксеркс не пошлет!
- Понимает, варвар, что сейчас ей пройти конным по проходу до фаланги еще затруднительнее, чем это было клибанариям. А и те ведь не справились!
Поддержал товарищей третий лохаг Марон.
- Правильно думаете, эллины! Больше постараться пугануть нас, чем прислать сюда своих «бессмертных», перс ничем не может. Все остальное у него намного ниже качеством! И уже опробовано!
- А мы их «бессмертных» и убедим на самом прямом примере в том, что смертны они как и все живущие!
Немедленно резюмировал состоявшийся обмен мнениями никогда не унывающий Диенек. А царь, собравшись, отошел к стратигу Демофилу, обменяться с ним мнениями и договориться о совместных действиях против персов, поскольку родилась у него одна задумка.
- Ну как, басилевс, «бессмертные» думаешь по наши души?
С ходу в упор спросил его Демофил.
- Да больше, вроде и некому! Есть у меня тут задумка против них. Но надо чтобы действовали мы с тобой заодно.
- И что за задумка?
- Понимаешь, Демофил, «бессмертные» в отличие от тех же мидян и киссиев бьются не наскоком, как попало, а в строю. Не в таком как у нас, конечно, но тоже в строю. Там спереди воин со щитом и мечом, а из-за его спины двое, вторая и третья шеренги, пытаются достать копьями. Тот, что в третьей шеренге, располагает луком и может вести стрельбу, как пельтаст. Но он не пельтаст, он полноправный воин. Но, полагаю их строевая подготовка намного хуже греческой. Нашей так и наверное! А вот как твои воины?
- Мои твоим, конечно, уступят, басилевс, хвастать напрасно не стану. Но не сразу и не так много, как тебе бы, басилевс, хотелось. Так чего ты там придумал?
- Слушай!...
И уже потом, в ожидании подхода «бессмертных» фаланга полной глубины, в восемь шеренг, состоявшая наполовину из спартиатов и феспийцев, 37 человек по фронту стояли спартиаты и 88 феспийцы, начала отрабатывать несколько странный для обычной фаланги маневр. По сигналу спартанского флейтиста, они делали пять быстрых и широких шагов назад, едва не упираясь спинами последних рядов в грубую и полуразвалившуюся кладку фокийской стенки. Царь Леонид потрудился посчитать заранее, сколько у них пространства остается за спиной, пригодного для организованного маневра отступления. Немного, в общем, но для их целей должно хватить. Резко останавливаясь, фаланга оказывалась полностью в боевом положении, изготовленной к бою. Ей не требовалось никаких дополнительных разворотов и маневров. Расчет же был очень прост, и, казалось бы, совсем не замысловат. А поди ж ты, утерпи!
Персы, весь день обильно и напрасно терявшие людей здесь в проходе, не могут не поблазниться внезапным отступлением упорного и стойкого врага, три четверти дня не уступавшего им ни шагу, непременно бросятся преследовать. Никуда им не деться! В горячке боя вряд ли кто успеет заподозрить хитрую и изощренную засаду, призванную расстроить их порядки и обрушить на них, незащищенных и обуянных жаждой преследования и призраком победы, прицельные и выверенные удары нисколько не растерявшейся и не утратившей своего всегдашнего боевого порядка, фаланги. Их самый передний воин, тот, что держит щит, похожий на гоплон и меч-акинак, наименее опасен при преследовании. Меч не копье – далеко не достанешь! Значит, он освободит проход, выпуская в преследование двух последующих за ним воинов.
И уже они, перехватив свои копья наперевес, воспылав азартом и боевым восторгом, в экстазе ринуться вослед отступившим спартиатам и феспийцам. Впрочем, напрягаться, долго преследуя противника и тщась его догнать, им не придется. Через пять шагов, врага уже будет ждать полностью изготовленная к бою фаланга и многочисленные удары копий из глубины ее строя. А еще, в качестве бонуса, глиняные пули пращников и меткие стрелы лучников ото всех греческих пельтастов. Они ведь подтащат персов поближе к стенке, подставляя их еще вернее под снаряды своих пельтастов. И под копья от их копьеметателей-гоплитов, кто ради такого дела больше уже не спускался со стенки, собрав на ней множество копий, принесенных в проход в изобилиями всеми, кто побывал в нем ныне: и мидянами и киссиями, да и клибанариями, в конце-то концов. Их пики, хоть и длинны, но для метания вполне пригодны. Опробовано!
Задумка была хороша. По крайней мере, Демофилу она понравилась целиком и полностью. И спартиаты с феспийцами еще до подхода «бессмертных», тем ведь еще следовало преодолеть почти целый парсанг от своего стана, до прохода, успели отработать, предложенное Леонидом тактическое движение, раз семь – восемь. При их великолепной строевой подготовке, а ополченцев, подготовленных, как правило, много хуже, среди них не было, этого, как решил Леонид, будет достаточно. Излишне утомлять своих бойцов, гоняя их под жарким солнцем, в полном боевом доспехе, да еще и в тесном строю, ему тоже совсем не улыбалось. Им ведь предстоял бой, причем бой с лучшими войсками персов, своеобразной и неповторимой, ведомой всему тогдашнему миру, гвардией Ахеменидов.
Если даже не все ему удастся, как задумывается, тогда греки, хотя бы, не допустят и фатальной ошибки, способной нарушить стройность и уравновешенность их фаланги, дав персам шанс ее прорвать и смять. Конечно, ему очень хотелось бы, чтобы его тактическая задумка прошла и сработала, позволив им хорошенько пощипать этих задавак «бессмертных». Но, в крайнем случае, чрезвычайно важно было знать, что непоправимой бедою, неудача в ее исполнении, им точно не грозит. Прием казался рисковым, но и обещал многое, отдавая в их руки, почти две с половиной сотни воинов второго и третьего ряда персидских «бессмертных». Без борьбы и без сложностей, нужных для разгрома их собственного строя. А при удаче она еще подставит и те 120 – 125 «бессмертных», кто, составляя первый ряд воинства, пропустят мимо себя свои, отданные на растерзание грекам, второй и третий ряды. От скиритов, занимавших наблюдательные посты на склонах Застано, обращенных к Западному входу, поступил сигнал: три взблеска полированным серебряным зеркалом.
Прощальный дар его Горго. Что она имела ввиду даря ему свой прощальнвый дар, леонид даже и не догадывался. Поди узнай о чем думает женщина и думает ли она вообще, хотя бы о чем-нибудь! И это наиболее вероятно! Но, как и всякая спартиотка, она бы рада была, наверное, узнать, что ее подарок помогает ее царситвенному мужу руководить сражением. Женщины Спарты – тоже не совсем обычные женщины! Они сильны, здоровы и быстры, достойные спутницы мужчинам, прошедшим агогэ. Способные зачинать и рожать от них героев. Знак же, поданный зеркалом Горго, означал приближение персов и давал сигнал на общее внимание всем грекам. Раздалась громовая команда Леонида: «Готовсь!» и все греки замерли в строю, все еще сохраняя положение «Вольно». Они еще успели отереть пот после их строевых экзерциций, и привести в порядок свою защитную амуницию. Но уже отчетливо стал слышен в наступившей тишине, тяжелый шаг множества людей, отягощенных оружием и доспехами, входящих в проход. Но весьма приглушенно, поскольку приглушал его склон горы Застано, пока еще прикрывавший приближающихся персов. Все греки, повинуясь движениям царя, надвинули, поднятые для свободы дыхания и улучшения обзора, шлемы, на лица, переводя их в боевое положение, подняли на левые руки гоплоны и взяли по-боевому свои копья. Все! Они готовы!
И вот, из-за скалистого склона, показался, торопливо, но и привычно приводя себя в порядок, после короткого марш-броска, расширяясь и занимая всю ширину прохода, огромный отряд персов, одетый поверх их цветистых и длинных одеяний в кожанно-чешуйчатый доспех и каракулевые высокие шапки, наверное, заменявшие им шлемы. Греки еще не знали, что шапки те подбиты металлом, большей частью медью и бронзой и действительно, не без успеха заменяют, порой, персам шлемы. Они попросту видели, что в атаку идут пешие воины совсем другого разбора, нежели те, что атаковали их в первой половине дня. И оставили здесь, в проходе, достаточно трупов, чтобы затруднить действие всех иных войск, пытающихся атаковать греков, в первую очередь конницы и колесниц. В их действиях не было того неукротимого яростного порыва и суетности, какую демонстрировали в первой половине дня мидяне и киссии, как совсем не было и спешки сойтись с врагом, даже не задумываясь о том, как они станут с ним биться. Нет, «бессмертные» приближались к грекам, не переходя на бег, шагом, все время старательно ровняя свои ряды, поскольку под ноги им то и дело попадались тела погибших ранее, в том числе и тела лошадей. Споткнувшихся, не спешили затоптать идущие им вослед, наоборот, слегка сдерживая свой шаг, давали им мгновения, подняться, придти в себя и осознать, где ты, и что происходит? Этих коротких мгновений для тренированных и опытных воинов оказывалось вполне достаточно, чтобы, вскочив на ноги, снова влиться в общее движение, на ходу оправляя защитную амуницию. Греки видели, сей раз на них атакой идет не вооруженная толпа, не обученная действием в плотном строю, страшная своей всесметающей инерцией и неудержимым, порой, напором, способным опрокинуть и растоптать. К ним приближается организованный строй, отменно вооруженных, опытных и хорошо готовых персонально, воинов. Леонид затеял считать, сколько шеренг персов будут участвовать в бою непосредственно и сразу. И вскоре понял, что только три. Он просто легко выделил тот факт, что каждый третий ряд персов, с первого начиная, вооружен акинаком и несет большие круглые щиты, отдаленно напоминающие гоплоны греческих гоплитов. У некоторых они были слегка овальной формы с круглыми выемками с обоих сторон. Две шереги, шевствовавшие между ними, вооружены копьями, хотя у одной из них, через плечо видны и луки с колчанами, набитыми стрелами. Так-так! Ясненько! А сколько их вообще? Колонна в проход, захватив всю его ширину вползала длинная, заполняя его весь, до самого Западного входа. Значит, шагов 100, наверное, немногим меньше. Царь быстро насчитал 27 слоев по три чередующиеся разновооруженные шеренги. Быстро прикинув в уме, определил, что персов около мириада и идут они в полном боевом порядке, да и воины здесь все, судя по сближению добрые, битые и бивавшие сами, не раз, опытные. Эти не на шармачка идут, как мидяне и киссии сюда вбегали, эти идут пробовать сражаться всерьез. А, может, даже и пробовать не станут, просто начав сражаться, а? Что ж? и прекрасненько! Ждали мы вас! Добро пожаловать!...
Со стороны персидского стана, царь царей, тихонько постанывая от нетерпения и напряжения ожидания предстоящей жаркой схватки, сквозь плотно и крепко сжатые зубы, зрел, как цветасто яркая волна его «бессмертных», не быстро, но и неумолимо, сближалась с красноплащной волной спартиатов. Да и феспийцы тоже предпочитали алые цвета и оттенки для своих боевых плащей. На них ведь и кровь не так заметна. Прагматичный выбор.
Наконец персы, сблизившись с греками, последний раз перед столкновением подровняв свои ряды на ходу, уже теряя людей от действия греческих пельтастов и копейщиков с древней фокийской стены. Прежде чем поднять свои копья и непосредственно атаковать ровные ряды ожидающей их подхода фаланги, они попытались еще оказать давление на греков лучным боем. Не доходя с четверть сотни шагов до фаланги, персы первых двух рядов встали на одно колено за своими большими щитами, открыв воинам своей третьей шеренги, простор для обстрела греков из их луков. А их шестая шеренга, быстро пойдя в промежутки пятой и четвертой и, встав за спиной у третьей, тоже начала метать стрелы. Сделано все это было быстро и обыденно, выдавая грекам, что строевая подготовка у этих персов тоже на высоте.
Если бы греческие пельтасты, как им и полагалось при таком тесном уже сближении строев тяжеловооруженной пехоты, отошли, разделившись надвое, на фланги своей фаланги, не имея возможности взять под обстрел все персидское построение, такой оборот мог бы оказаться для спартанцев и феспийцев исходно-опасным. Ведь они подверглись бы обстрелу искусных лучников с близкой дистанции, в какие-то тридцать шагов, тогда как те сами метали бы свои стрелы из комфортного положения людей не находящихся под обстрелом и не обеспокоенных своей безопасностью. Конечно, их основательное защитное вооружение сильно уменьшило бы достижения персидских лучников, но свести их совсем на нет, не способно было даже и оно. И персы, еще даже не придя в непосредственное столкновение с греческой фалангой, обеспечили бы себе вполне солидную фору, что, совместно с их почти десятикратным численным перевесом, очень возможно, позволило бы им быстро смять всю фалангу греков, сильно потраченную перед атакой их стрелами.
И снова сказалось его предвидение боя и то, что Леонид разместил всех пельтастов и метателей, позади строя фаланги, подняв их над головами своих воинов на высоту фокийской стенки. Это позволяло им, беря прикрытие за камнями зубцов, беспрепятственно метать свои стрелы и пращные пули в персов, действуя сверху вниз, что намного упрощало взятие прицела и максимально увеличивало эффективность их оружия. Над головами спартанских и феспийских фалангистов понесло урчащие и шипящие в воздухе стрелы и пращные пули, падавшие на изготовившихся и, уже даже начавших вести стрельбу по фаланге, персов. Их защита рассчитана была на возможную стрельбу с уровня земли, но никак не брала в расчет то, что стрелять по ним станут, возможно, с серьезного возвышения. А потому и жертвы меж ними сразу появились вполне нешуточные. Песы третьего и шестого ряда, увлеченно занятые стрельбой, вынуждены были вступить в перестрелку с пельтастами на стене, причем перестрелку для них тоже проигрышную, поскольку тем было где и за чем прятаться, у персов же такой возможности просто не было. Кое-кого выручали их чешуйчатые панцири, втрое понизив эффективность стрельбы греков, но потери и среди них и среди передних рядов, оказывались слишком велики. Пожалуй, даже чрезмерно велики!
Но персы показали себя великолепными и отменно-дисциплинированными воинами, не пытаясь попросту сбежать из-под обстрела. Это, кстати, было бы для них еще более смертельным и желанным для греков, ибо вести стрельбу в ничем не защищенные спины куда легче и эффективнее, чем искать стрелами и пращными пулями, щели в доспехах.
Однако же и Гидарн, быстро поняв, что это просто расстрел какой-то, приказал восстановить, по-возможности быстро исходный строй и немедленно атаковать греков, сойдясь с ними вплотную, рассчитывая уменьшить при этом губительное воздействие метательных снарядов с фокийской стенки. Лучникам же из глубины своего построения он приказал вести по тылам фаланги и стенке с пельтастами перекидную стрельбу, над головами своего строя. И стрелы почти сразу же, взмыв по крутой дуге, понеслись к грекам, заставляя уже их брать от подобной стрельбы защиту.
Но и сама попытка восстановления полного порядка в строю, под прицельным боем пельтастов, оказалась для персов весьма и весьма непростой, сопряженной с чувствительными потерями. А ведь им еще пришлось произвести передвижки в рядах, восполняя понесенные от стрельбы пельтастов потери. Но высока была выучка этих воинов, и очень велико было их боевое умение. Приведя себя в относительный порядок, они таки обрушились на фалангу греков, вызвав очередной ужасающий всплеск бранных звуков в тесном проходе, отраженных каменными стенами горных склонов и полетевших над просторами Малийского залива.
Они грянули в стену щитов греков без боевого клича, молча и сосредоточенно, не теряя на крик дыхание, столь нужное им для ведения боя. И впрямь чувствовалось, что дело эллины на сей раз имеют с отличными воинами, многое повидавшими и многое умеющими, дисциплинированными и гордыми своими прежними победами, достававшимся им везде и всюду, от схватки к схватке. И достававшимся совсем не потому, что их банально больше, а потому, что они умелее, сноровистее, опытнее и просто сильнее. Но мало кому из них довелось порадовать греков своими выверенным и многократно опробованными, на воинах столь разных народов, ударом. Впрочем, тем и самим совсем не довелось заняться уничтожением нагрянувших к ним пришельцев, как это происходило в первой половине дня, в бою с их прежними оппонентами.
Продолжительный обмен ударами сражающихся занимал уже довольно-таки длительное время, сопровождаясь грохотом железа по железу, по меди и бронзе щитов и доспехов, криками умирающих и раненых, боевыми кличами отчаянно сражающихся людей. Да, персы из состава «бессмертных» были отменно-прекрасными воинами, но сегодня и противостояли им лучшие, пожалуй, воины античного мира – спартиаты, с детства воспитываемы и подготовляемые только к одной стезе – войне. Да и гоплиты феспийцев, не ополченные горожане, а гоплиты постоянного городского войска, были мало хуже спартиатов, хотя и хуже все-таки. Но масса персов все еще втекавшая в проход со стороны узкого Западного входа, могла позволить себе, по крайней мере, сегодня, терять по четыре – пять человек в обмен на одного грека и по восемь – десять за каждого спартиата. И все равно оказалась бы в прибыли.
Продолжительный грохот от столкновения вооруженных масс людей в проходе достигал ставки Ксеркса, мало напоминая все, что слышали в ней этим днем, только ранее. Наблюдая издали размеренную атаку своих «бессмертных» царь царей, наконец, соизволил обратить внимание на уже сервированный на столе перед ним и кощунственно остывающий обед. Обливаясь гусиным жиром, он отломил себе ножку жирного гуся, принявшись его есть. Он уже понял, что мгновенного перелома в ситуации ждать ему не приходится. Что ж – это оправдывает неудачу предыдущих атак. Его собственное зрение не позволяло ему следить за деталями сражения на дистанции почти в полный парсанг. Не юноша был царь царей, многовато читал, да и просто возраст не способствовал сохранению юношеской остроты зерения. Поэтому, собрав вокруг шахиншаха побольше молодых и остроглазых кочевников и горцев, чьей задачей было просто следить за боем и пересказывать происходящее, свита царя царей, занялась тем, что принялась транслировать их рассказы своему повелителю в реальном масштабе времени, пытаясь этим обратить его благосклонное на себя внимание. Они то и рассказали Ксерксу, что молодчина Гидарн попробовал использовать многочисленных, до трети полного состава «бессмертных», стрелков, имевшихся в его распоряжении, и остановил свое воинство, поставив передние шеренги на колено и приказав метать стрелы двум полным шеренгам лучников над их головами.
- Прявильно!
Вскочив и взмахнув в воздусях ножкой гуся, с наполовину обглоданным с нее мясом и забрызгав гусиным жиром окружающих вельмож, подобострастно жмурящившихся под жирными брызгами, заорал царь царей. Словно удоволенный мальчишка, позабыв о сане своем и о всяческом достоинстве царя царей и повелителя половины Ойкумены . Но через некоторое время до него дошли рассказы о больших потерях «бессмертных» от стрельбы пельтастов-греков со стенки, расположенной в тылу их фалаги. Шахиншах, в сердцах запустив так и не доеденной гусиной ножкой в густую толпу придворных, плюхнулся на то место с какого он только что вскочил и снова нахохлился в глубоком раздумье. Но в рассказы остроглазых помощников, транслируемые подобострастными придворными, шахиншах вслушивался жадно, ловя в оба уха сообщения о том, как его «бессмертные», восстановив свой строй, все же достигли фаланги греков и грянули своим строем в их строй.
Откуда ж ему было знать, что каждому его персу-щитоносцу из первой шеренги его «бессмертных», довелось оказаться под ударами сразу четверых греков, нацеленных, как назло, в разные части его тела. Сами же персы могли ответить всего лишь вдвое меньшим числом ударов по переднему гоплиту в строе фаланги греков. Акинак, составлявший вооружение персидского щитоносца никакой роли сыграть не мог, ибо был чересчур короток, чтобы учавствовать в схватке. А еще ж ведь и копья персов на локоть, как минимум, короче греческих. Но следовало отдать должное «бессмертным» и их проверенной стойкости – строй их не рухнул сразу, только начал как-то слишком быстро съедаться их грозным противником
Из своей безопасной дали, собравшиеся в ставке шахиншаха не слышали, да и где бы им расслышать за отражаемым гористыми отрогами жутким грохотом и скрежетом боя, доносившимся и до персидского стана, как над головами греков взвился пронзительный сигнал спартанской флейты, означавший полную готовность, к отработанному накануне столкновения с «бессмертными», маневру…
Но его хорошо слышали и восприняли напряженно сражающиеся греки. Да и сам Леонид, сражавшийся в передней шеренге строя фаланги, отчетливо услышав сигнал, внутренне изготовился. Выбрав мгновение наименьшего напряжения в бою, он, скосив глаза, сумел сквозь смотровые прорези своего коринфского шлема, усмотреть, что все спартиаты вокруг него приняли предварительный крик флейты, изготовившись действовать по принятой меж ними и феспийцами договоренности. Пронзительный всхлип флейты, снова взмыл над полем, просверлив высотой своих тонов грохот оружия и крики людей. И началось!
Греки, в едином порыве, сделали три, четыре, все пять полных шагов назад. Все сразу и все вместе. Словно делал это единый человек. Что значит – прекрасная строевая подготовка, каковой все гоплиты уделяли особое внимание! Часто используя для занятий многие свободные часы, когда другие воины отдыхали. Для них это было жизненно важно. Здесь она и сказалась, та подготовка! Персы, только что, изо всех сил, теряя и заменяя сражающихся людей, из первых трех шеренг, рвавшихся вперед, вначале обескуражено замерли, так ничего еще и не поняв. Что за хрень такая собачья, прости Ахуромазда!? Только несколько ударов сердца назад, греки, словно скаженные, цеплялись за каждую пядь этого каменистого прохода, не пуская персов вперед, заставляя их платить многими и многими телами своих товарищей за каждую захваченную ими пядь грунта. И на тебе! – где те греки? Отскочили и убежали, разорвав контакт! Что это означает? И что им всем делать дальше? Ждать? Чего? Бежать преследовать?...
Потом же воины второго и третьего рядов, отталкивая своих товарищей-щитоносцев, устремились вперед, взняв для удара в спину отступающим, свои копья. Они даже не потрудились посмотреть, что греки отходили лицом к ним, делая выверенные в тренировках, широкие шаги назад. Поражаемые стрелами, метательными копьями и пращными пулями со стены, остались ведь персидские торопыги, совсем без защиты щитоносцев, лучше остальных одетых в броню, они устремились к уже остановившейся и приведшей себя в порядок фаланге. Порыв первых трех шеренг не мог не увлечь за собой и остальных. Получилось так, что воины второй и третьей, пятой и шестой шеренг персов, поломав свои ряды, и оставив позади щитоносцев из первой и четвертой шеренг, бросились к грекам, в то время как перед колонной их воинов образовалась толпа их двух шеренг щитоносцев, первой и четвертой. Слабо вооруженные для того, чтобы преследовать врага, хотя и намного лучше защищенные, чем те, кто бросился-таки его преследовать, они остались на месте и, подпираемые всей колонной «бессмертных», в растерянности не понимавшей, что ей всей делать, они всего-лишь слабо подались вперед, тоже ничего не понимая.
А шахиншах, видя, как впервые за сегодняшний длинный и исполненный горечи для персов день, схватка подалась вперед, по Фермопильскому проходу, встряхнулся, наконец, и снова вскочил со своего трона. Взмахнув в воздухе наполовину объеденной второй ножкой гуся, взамен выброшенной накануне, готовясь приветствовать отсюда своего избранного храбреца, самого «бессмертного» изо всех «бессмертных», Гидарна, сына Гидарна, он внутренне ликовал. Потом медленно и осторожно опустился назад, надеясь всем сердцем, что вот оно – началось, наконец! Ему хотелось заорать, но царю царей орать громогласно и непотребно, было, словно бы, и невместно. Следовало сидеть, глодать ножку гуся и терпеливо ждать результатов. Побегут греки, можно будет подбросить туда легкой пехоты, их преследовать. Хотя, преследовать «бессмертным» помогать уж воистину незачем. Чего-чего, а это делать умеют и любят все воины в его великой армии!
Более пятисот персов, ранее составлявших целые четыре шеренги их построения: преимущественно вторую, третью, пятую и шестую, увлекших вместе с собой всего лишь нескольких щитоносцев из первой и четвертой шеренг, оказались внезапно перед лицом полностью готовых и нисколько не нарушивших боевого порядка своих шеренг, спартиатов и феспийцев. Почти перед каждым из них, а ширина прохода не позволяла им иметь в одном ряду более ста двадцати – ста тридцати человек, оказался греческий щитоносец с занесенным в правой руке для удара копьем. А из-за его спины, в каждого из них, хищно нацелились еще по три гоплита. Бивших своими страшными копьям, со сверкающими на солнце наточенными наконечниками, по-над плечами своих товарищей по строю, стоящих впереди. Да и копья у греков, не позабудьте, были на добрый локоть длиннее персидских. Началось немыслимое и страшное избиение отборного воинства персов. Тем более страшного тем, что оно с немыслимой быстротой свершалось прямо перед лицом их намного превышавшего своею численностью греков, отборного отряда воинов, все еще не получившего приказа Гидарна, двинуться дальше.
Сам Гидарн, находясь, как и положено военачальнику-персу в глубине своего атакующего построения, видеть мог немногое. Ему доводилось обходиться чувствами и тем, что доносил до него его слух.
Вначале он, за минувший целый час их напряженной схватки, почувствовал, что его «бессмертные» нарвались сегодня на очень мощного и упорного противника, несут огромные потери, и не могут нисклолько продвинуться вперед. Ему ничего не оставалось, как гнать своих бойцов вперед и давить, давить, давить на греков. Таков был приказ шахиншаха и этого от него здесь ждали. Те же, перемалывая передние шеренги «бессмертных», доказывая тем, насколько эфемерно данное им это громкое наименование, не показывали нисколько слабости. Было похоже, что сражаться в таком вот режиме и темпе, они способны очень и очень долго. Может быть днями, а, может, и того дольше. Внезапно, Гидарн ощутил, что вся тягота схватки как-то резко подалась вперед, но ничего не успев разобрать, уже получил информацию об отходе греков и слишком поспешной попытке передовых шеренг их преследовать. Эйфории передовых шеренг, как и тех, кто наблюдал за боем из их стана, отдаленного от места событий почти целым парсангом, Гидарн не разделил, опытом и внутренним чувством битого военачальника сразу почуяв в этом отходе какой-то пдвох. Какой? Он пока еще не знал, но то, что подвох имеется, чувствовал всеми фибрами своей души. И задержался со своей реакцией…
И вот случилось, до него дошло все так же, по цепочке, что там, впереди, остановившие свое отступление греки, двинулись вперед. И занялись откровенным истреблением тех «бессмертных», кто, пренебрегнув защитой упорядоченного строя, устремился за ними, преследовать. Потом вся их немалая и безнадежно растянутая в глубину колонна, подалась назад, а впереди загрохотало так, как ни разу не грохотало, с момента их входа в этот проклятый проход. Еще не ведая, что происходит там, впереди, рассказы об этом дойдут до него много позже, Гидарн уже понял, что греки заняты наказанием персов, за их самонадеянную попытку преследовать притворно отступавшую фалангу.
И правда, наказание «бессмертных» за нарушение порядка построения, свершилось в мановение ока, так что их командир их Гидарн так ничего и не успел предпринять. Копья спартанцев и феспийцев мигом, обрушиваясь сразу по четыре на одного перса, да еще и лишенного щита, быстро и эффективно растерзали этих нарушителей воинской дисциплины. И, снова воспрянувшая атакующей мелодией, флейта спартиатов, призвала греков вперед. Отнимать ранее отданные персами шаги, занятого ими прохода. Взимая плату за каждый такой шаг, жизнями «бессмертных». И неважно то, что персы эти, все и каждый из них наособицу, были из самых лучших воинов своего народа. Умеющих и сами наносить удары и уклоняться орт них. Куда им было уклониться в такой-то теснотище? То-то, что некуда! А и отразить удар им было нечем, почти все щитоносцы остались позади. А их более короткие, чем у греков копья, годились для такого рода действий, слабо. Быстро наступающая фаланга, оттеснила персов, валя их под ноги кучами, назад, восстанавливая прежнее положение. Ведь оставшиеся не у дел персидские щитоносцы, спасаясь от быстро надвигающихся греков, как от самой смерти, каковой они для них собственно и являлись, ринулись назад, под прикрытие собственного строя. И не могли не нарушить его целостности и правильности, врезавшись всей своей массой, в добрую четверть тысячи человек, перепуганных угрозой немедленной смерти, в оставшийся на месте седьмой ряд, весь состоявший тоже из щитоносцев. Закипела жаркая схватка-толчея своих со своими. Когда своя своих не познаша!Вооруженные очень короткими мечами-акинаками и щитами персы, увлеченно резались с такими же персами, точно также и вооруженными, а из-за спин тех, уже спешили поразить их своими копьями их бывшие товарищи по строю. Они то помнили еще, что строй – это жизнь. Эти же, нападающие, стремились их строй порушить, проламывая первую шерегу со щитами. А над их спинами уже нависали греки из слдержанно, но и неумолимо, вместе с тем, атакующей фаланги. Да нет, все персы-щитоносцы, отменно-хорошие воины, конечно же, тоже помнили, что строй – это жизнь. Вот им и хотелось юркнуть под защиту этого строя! Продлить свою жизь, пусть и жалкую, но свою! А их не пускали, ибо, оказавшись в строю лишними, они норовили его разрушить. И не из вредности своей, а просто потому, что очень хотели спастись. А строй держат люди не обуянные паникой, спокойные и четко знающие что им делать, каждое следующее мгновенгие.
Врезавшаяся в них, борящихся меж собой, греческая фаланга не преминула воспользоваться такой приятной для них заминкой персов, поражая их перед собой во множестве и не платя за это свою цену.
И снова вскочил, возбужденный донельзя Ксеркс, увидав, как красноплащная волна греков, заставила цветастую волну, персидских «бессмертных», отхлынуть на прежние позиции, продолжая нажимать на них. И отпихивала их назад все дальше и все сильнее. Нервничая, царь царей выпучил глаза, не ведая, что ему и предпринять. Да и не понимал он воистину ничего, кроме того, что все, кажется, пошло совсем не так, как ему хотелось. И, поняв, наконец, что ничего он сделать не сможет, тем более, находясь на таком удалении от места событий, просто сел. Растерянный и вконец обескураженный. Вот только есть больше ему уже совсем не хотелось! Пропал аппетит, как есть пропал!
Царь царей не мог даже и предполагать, каких немыслимых усилий стоило его любимцу, весельчаку и отчаюге Гидарну, навести хотя бы относительный порядок в своем построении и снова начать бороться с греками почти наравне. Почему почти? Да потому что в каждого его щитоносца в первой шеренге било сразу четыре греческих гоплита, в то время, как в каждого греческого щитоносца в первой шеренге греческой фаланги, их било только два. Да и панцири у греков лучше держали удар, а их глухие, чаще всего коринфские, шлемы, намного лучше защищали лицо и голову гоплитов, чем каракулевые шапки «бессмертных», пусть и щедро подбитые металлом. А ведь еще оказалось важным и то, что копья греков на целый локоть были длиннее персидских, позволяя им выбирать дистанцию боя, точнее говоря, навязывать ее персам. Делая все, что можно, Гидарн выравнивал строй и успокаивал своих воинов. И в этом положении они несли потери, но хотя бы не такие большие, как тогда, когда их товарищи оказались перед греками без строя. Но Гидарн уже осознав, что это медленное избиение его «бессмертных» приведет лишь к их полному избиению, если греки выдержат такой темп боя достаточно долго, погнал гонца к царю царей, прося его разрешить им отступление.  Почему-то он понял, что ЭТИ греки такой темп боя выдержат долго.
А вот до получения этого разрешения, он должен был бороться с бестиями спартанцами и иными греками, пусть и теряя даже и по десять за одного. Персы вообще такой размен позволить себе могли, но только не «бессмертные» - элита войска царя царей. И даже, пожалуй, элита его элит!
Снова вскочил со своего трона Ксеркс, видя, как греки понемногу выдавливают его «бессмертных» из прохода. Он не мог не признать, что Гидарн его действительно лучший командир и боец хоть куда. Но и ему не переупрямить этих проклятых греков. Не садясь, царь царей подозвал к себе ближайшего конного лучника-эфтолита, случайно оказавшеегося поблизости. И приказал ему поспешать к проходу и передать «бессмертным» приказ повелителя: немедленно отступать и возвращаться в лагерь.
Не мог он рисковать потерей своего лучшего корпуса, в первом же серьезном бою, даже не сражении еще. Вздымая за собой пыль, эфталит, осознавая важность поручения, переданного ему самим величайшим, безо всяких посредников и промежуточных командиров, помчался к проходу легкий всадник, с луком в налучи, безжалостно гоня своего коня. Конь что? Ему на нем сейчас не сражаться. Конь отдохнет и позже. А вот то, что каждое мгновение промедления с передачей приказа, обходится «бессмертным» в лишние жертвы, молодые глаза степняка, различали намного лучше глаз самого царя царей. Он сумел отыскать командира задней шеренги персов, передав ему приказ шахиншаха. И только потом, уже шагом, потащился назад. Сейчас можно было и поберечь прыть своего коня. Свой ведь, не чужой!
Но прошло совсем немало времени, когда приказ этот достиг, передаваясь из уст в уста, ушей Гидарна. Тот, удовлетворенно кивнув, скомандовал своим, медленно отступать, соблюдая весь мыслимый порядок. Но греки, почувствовав, что «бессмертные» отходят, нажали намного сильнее, насильно выталкивая их, уже и самостоятельно отходящих, из прохода. Да и те, непривычные к отходам, теряли больше, нежели, сражаясь в обычном порядке, поскольку часто нарушали строй и порядок. Ну, не было у них прежде опыта в подобном виде боя. И никто их такому не обучал, не считая, что «бессмертным» хоть когда-нибудь и где-нибудь, придется отступать. Вот и еще одно дело на будущее трудяге Гидарну.
И снова вскочил Ксеркс, опасаясь, что отход «бессмертных» превратиться в жуткое и безобразное бегство. Но нет, молодчага Гидарн, справился. Да и греки давили на них лишь до уровня вершины горы Застано, оставив потом персов уходить самих, как у тех это получится.
Уже начало заметно смеркаться, когда виновато склонивший голову Гидарн, предстал перед своим повелителем, доложив о результатах и перипетиях борьбы со спартиотами, именно так он именовал всех греков, сражавшихся с ними. Он не был подобно Ашшурбанипалу, настолько знатен, чтобы позволить себе выжидать, пока у царя царей улучшиться настроение. К тому же, командуя его избранными элитарными войсками, не мог рассчитывать, что Ксеркс позабудет то, как они позорно оступились здесь, в этом проклятом проходе. Тот факт, что дрались они много лучше и дольше иных сегодня, не было в глазах командира «бессмертных», достаточным для него оправданием.
Выслушав своего командира «бессмертных», Ксеркс не объявил гнева, отпустив того отдыхать и приводить хотя бы в какой-то порядок вверенные ему войска. Сам же он позвал к себе Демората. Экс спартанца быстро нашли и он, подходя к столу и шатру шахиншаха, снова сумел привычно побороть свой хмель. Таково уж было удивительное свойство его натуры. Но, похоже, только этот пьяница-грек действительно понимает, что здесь происходит. Значит, надо хотя бы выслушать его совет! Брезгливо осмотрев своего не так давно приобретенного нерадивого слугу, Ксеркс проговорил, словно он и не изгонял этого экс-спартиота от своей священной персоны еще утром, будто продолжая свой разговор с ним:
- Хорошо Демарат! Мы благодарны тебе за твои откровенные высказывания. И что же ты мог бы нам предложить?
- Величайший! Тебе надо разослать по округе своих людей, разыскивая того, кто бы знал дорогу, пусть и не годную для обозов, но способную пропустить большой отряд. И послать этот отряд в тыл грекам. Их единство, ныне нерушимое, казалось бы, мигом нарушится! Пелопоннесцы потянут к себе, побегут к истмийскому проливу – защищать его, а беотийцы – те просто по домам! Надеясь найти потом спасение, в признании власти царя царей.
- А спартанцы?
- Нет, величайший, спартанцы не уйдут! Воинская гордость им не позволит отступить с места, взятого ими под защиту. Они останутся!
- Ты правда так думаешь?
- Думаю? Величайший, да я уверен, что именно так оно и будет! Тем более, что знаю царя Леонида с самого детства!
- Ну что же, это, пожалуй, неплохой совет. И мы, наверное, ему последуем, Демарат!
- Только, прости, величайший!
- Что-то еще?
Быстро поинтересовался шахиншах.
- Я так думаю, величайший, если ты найдешь проводника и пошлешь людей в обход греков, завтра тебе надо будет продолжать штурмовать проход. Может, не так интенсивно, как ты делал это сегодня, но, тем не менее, настойчиво и чрезвычайно напористо! Не считаясь даже и с очень большими потерями.
- Зачем?
- Если, величайший, ты не сделаешь этого, Леонид, поняв, что ты ищешь обход, пошлет своих спартиатов его перехватить, добавив им и еще кого-нибудь. Те помогут грекам остановить твой обход, не позволят сбить себя с позиций.
- Наверное, ты снова прав, Демарат, можешь быть свободен! Мы не забудем твоего старания!
И Демарат, ругая сквозь зубы скаредность варвара, у которого даже и вина не допросишься вечно, побрел к своему шатру, намереваясь послать своего илота на поиск еще одного бурдюка или кувшина вина. Малийское очень кислое, конечно. А что поделаешь? Другого-то все равно нет!
Леонид же, отослав еще по гонцу в Фивы, Афины и Коринф, требуя немедленных подкреплений, распорядился скиритам снова наладить охранение и прохода и лагеря. Сам же он, поев каши с кониной, оставленноцй им сегодня расщедрившимися персами, завалился спать среди своих спартанцев. Спалось царю Спарты сегодня прекрасно, ибо задачу дня они исполнили великолепно, заставив персов встать перед проходом наглухо.
ГОРОД АНФЕЛЫ НА СКЛОНЕ ГОРЫ АНФЕЛО, той же ночью.
Мелкий торговец товаром вразнос, Эфиальт, сын Эвридема только-только прошел в Анфелу, обойдя гору Застано с запада. Когда он уходил в Фокиду, за товаром, всего-то тремя днями раньше, никакой войны в его родной Малиде, и в помине не было. Там где-то севернее Фессалии, шел в Грецию, говорили, персидский царь, Ксеркс. Но чтобы вот так вот, в Малиде, здесь, у них в их тихих захолустных Анфелах? В этом медвежьем углу Эллады? Этого он себе и представить не мог. Гонцы из Беотиии, Аттики и Пелопоннеса, те, да, те шныряли регулярно, останавливаясь в Анфелах на краткое время перевести дух. Так и что, что гонцы? Они и в иные времена шныряли. А малийцам то что? жили себе и жили, не тужа чересчур и не больно шикуя!
И вот – на тебе! Сходил за товаром, ну побегал в Дельфах, пока сыскал у кого одолжить под процент, вернулся и – на тебе, дорогой Эфиальт хрену в зубы, отведай! Фермопилький проход занят греками, а персы со всей страстью и злобой своих варварских натур, штурмуют его, стоя своим невероятно огромным станом между устьями Сперхея и Асопа. Это ж рукой подать от их маленьких и таких тихих и уютных Анфел! Да и весь простор Малиды, не такой уж и обширный отрезан от их невеликих селений: Анфелы, Трахин, Фермопилы и Альпены.
Эфиальта нисколько не интересовала эта война. Да и что ему в ней интиереса? Война кормит молодых, сильных и богатых, таких, как он, война не кормит. Они ей все изначально безразличны. У него была не молодая уже жена и внуки от слишком рано умершего сына. И ему надо было их кормить. Эти двое, хоть и малые, а жратвы на них не напасешься! Больше чем на взрослого требуется, правда! Жрут стервы, как не в себя! И что самое главное, ведь норовят пожрать хотя бы несколько раз в день, раза им недостаточно! А в связи с приходом персов, все продукты мгновенно подскочили в цене, став необычайно дороги для его семейного бюджета. И как назло, все их запасы, хранившиеся в доме, мигом оказали им дно, стыдитесь, мол, люди! Да и чего ему было ждать еще? Все понятно! Персы своим приходом просто перекрыли всяческий подвоз, тем более, когда боевые действия идут совсем неподалеку от Анфел. Ведь их городок, уютно пристроившийся на Восточном склоне горы Анфело, смотрел как раз в сторону персидского стана. Прекрасно знающий все пути-дорожки и все тропки в округе, еще бы! Всю жизнь по ним топтался! –Эфиальт без труда смог найти место, откуда он в деталях видел результаты вчерашних сражений. Если они здесь прокувыркаются долго, а оно и похоже на это, он, истратив все свои запасы наличных средств на покупку новой партии товаров, кормить своих спиногрызов не сможет, и должен будет голодать сам, слушая голодный рев внуков. Или продавать в рабство кого-нибудь из внуков. Хотя, подумать приходится, кому в военное время нужны рабы, да к тому же еще и дети? Когда в избыточном достатке рабов взрослых, любого пошиба и разбора. Да и присматривать следует, как бы самому тебе рабом не заделаться! На войне это запросто, прихватит какой нибудь эфталит или сак, своим арканом, пробежишься за его лошадью до их стана. А там и оглянуться не успеешь, как уже ты продан торговцу, уже тебя клеймят, набивают на шею ошейник и ты куда-то бредешь, в компании таких же неудачников, как и ты сам! И не надо тратить времени на воспитание, кормить их и  растить. В общем, продать внуков в рабство, и хотя бы немного поправить свои дела, никакой надежды нет. А их мать, жена погибшего сына, давно уже потеряла товарный вид и стоить на ранке рабынь станет так дешево, что не окупит и веревки, какой ее надо связать, чтобы выставить на продажу. О том, чтобы продать его собственную жену вообще не было никакой речи. Здесь ситуация и еще хуже! Самому продаться? А и он не молод, мышцы дряблы, тяжелую работу делать не сможет, тоже никому не нужен! Во, жизнь, мать ее за ногу!
Остается только одно – продать его товары. Тогда у него появятся какие-то деньги. Не боги весть что, но  и, слава Аполлону, карман будет уже не девственно пуст! И можно будет, наверное, как-то связать концы с концами. А для этого надо, чтобы война ушла отсюда. Куда? А ему что за дело? Куда бы не ушла, только бы у них в Малиде не задержалась! В Беотию, так в Беотию, в Фессалию назад, так в Фессалию!
Но персы явились сюда завоевывать, и, не получив достойно по морде, просто не уйдут. А греки? Этим днем все-таки персов они отбили с легкостью, навалив тех в проходе так, что уже и земли не видать от трупья многого. И как знать, может их надолго хватит? Видел он там, среди греков, красные плащи спартанцев. Эти черти, честь воина ставят всяко выше цены жизни. Им уйти отсюда и совсем никак. Так и другие ж, зацепившись за спартанцев, тоже уйти, наверное, не захотят! Гордые, мать их! Легко быть гордым, когда тебе жрать есть чего! А, коли нету? И не только тебе, но и сопливым детишкам, тогда что? слушать их голодный рев, или размозжить им головы? Нет, самим грекам тоже уходить как бы и не зачем. Покидать такую удобную для защиты позицию, как Фермопилы? И что? Если повлиять на персов он бессилен, пихнуть их назад в Фессалию не способен, тогда надо помочь им протолкнуть отсюда греков! Если вся эта склока сместиться отсюда немного южнее, скажем, в Беотию, его внучатам враз может полегчать. Вообще-то в Беотии таких теснин, стерегущих проход, как у них в Фермопилах нет, это Эфиальт знал наверное. А ему дело?
Вообще-то Эфиальт гордился тем, что он грек, а не какой-нибудь там дикий варвар, перс там, или упаси его Аполлон и Афина Паллада, фракиец. И он, десять лет назад, совершенно искреннерадовался победе афинян и платейцев над персами Артафрена и Датиса  под Марафоном. Но тогда это было на востоке Аттики, очень далеко от их Малиды. И совсем не помешало его торговле, даже помогло, пожалуй. Конкурентов в те времена было поменьше. Воевать, что ли, ушли все? Но сегодня было совсем иное. Все что творилось здесь, могло привести его семью к голоду, а его самого к полному и окончательному разорению. А если провести персов тыл спартанцам и прочим грекам, заставит их это уйти? Спартанцев вряд ли, а остальных, так и вполне! А уж одних спартанцев персы, надо быть долго в проходе мусолить не станут. Тех мало, а персов-то – вон эсколько! К тому же, подумалось ему, персы ведь могли и вполне неплохо заплатить ему за помощь! А, может, и вовсе немало заплатят? Судя по сегодняшнему дню, им там совсем неплохо наваляли. Должны бы они осознать, как не дешев им проход по Фермопилам встанет! должны бы, оно, конечно должны бы! А вот осознали ли?
Местный уроженец, проведший в этих горах с козами все детство и продживший здесь всю жизнь, разнося по малым горным селениям всяческую дребедень на продажу, Эфиальт безо всякой похвальбы знал здесь все тропки, что козьи, то и людские, да и звериные вместе с ними. И идти по ним способен был безразлично, что днем, то и ночью. Ноги сами прекрасно ведали, не испрашивая разрешения мозга, куда им становиться? Тем более по Анопейской тропе, каковая и нужна персам. Он-то по ней сколь раз ходил и в Флокиду и назад, из нее. Да и в Альпены по ней идти было несколько ближе из Фокиды, да и из Альпен в Фокиду, чем по проходу. И к самим Фермопилам тоже. А вот туда там, ответвляясь от Анопейской тропы, уже такая козья тропа ведет, что на ней и горному козлу от высотобоязни блевать хочется, голова под рогами на круг уходит! Там и с заплечным мешком ходить он только в ранней молодости пару раз и рисковал. А и то один раз едва не ссыпался мешком с костями в горный обрыв. Не так уж и высоко, зато ж отвесно! Нет, в Фермопилы персам не пройти, тем более оружие у них, доспехи, только в Альпены! Вот пусть и заплатят за весь путь неблизкий! А уж он-то проведет по-всякому, что днем, то и ночью. Правда, слышал он, на Анопейской тропе встали лагерем греки. Фокийцы вроде. Кому б и еще там стоять, Фокиду-то прикрывая! А еще сказывали, стоят они на Анопейской тропе, расположившись в долине Неврополь. Оно бы правильнее встать еще до Неврополя, на подъеме. Можно было бы много крови у персов попить, прежде чем тех в Неврополь пустить. Но там, на Неврополе, к Анопейской тропе, примыкает горный шлях на Фокиду. самый короткий путь туда. Это по нему из Трахинских и Калидромских гор, бегают селяне, живущие на разных плато, торговать в Фокиду и товар оттуда себе везут. Там широко и удобно, даже с повозками можно, а вот по Анопейской тропе повозки не пойдут.
И мысль о предательстве своих земляков и компатриотов уже плотно обосновалась в его мозгу. Да и разве это предательство? Он ведь не воевать со своими пойдет, вздев брони и взяв оружие в руки! Правда как держать то оружие Эфиальт не знал никогда, всегда его сторонился. А один лишь вес боевой брони, мог заставить его ползать червяком, даже приподняться не рискуя. И уж совсем речи не было, чтобы во всей этой тяжкой сбруе отчаянно бить копьем целый день, или махать мечом, держа на левой руке тяжеленный гоплон. Нет уж! Это не для него! Дпа и не воевали малийцы ни с персами на стороне Греков, ни с греками, помогая персам.
Там, в греческом лагере воинов-малийцев не было. Это он знал в точности. Да и были ли там, среди греков малийцы? Торговцы там, или даже рабы. Вот уж вряд ли! нечего им там делать! Это все эти спартанцы! Противиться такой мощи, какая пришла сюда в лице персидского царя царей Ксеркса, по мнению Эфиальта, было делом в высшей степени глупым и безответственным. Тот всю Азию сюда способен привести, если уже не привел! Вот и приходится ему, уходя, наказывать жене, чтобы коз пасли у самого города, не гоняя на дальние выпасы. Солдатам что? пустят их козочек в котел, сожрут, и вся недолга. А им что потомделать? Ни молока, ни сыра, ни козьего пуха на теплые вещи. А как тех коз пасти у стен города, коли трава здесь давно уже съедена, а что не съедено скотом, теми же козами, к примеру, то вытоптано ногами и копытами. Вон короткие отростки от корешков повсеместно из земли вытыркаются. Нескоро они еще пустят нежную зелень в побеги. если еще и сумеют пустить когда-нибудь! Коли не вытопчут их задолго до этого!
Утром следующего дня, когда в Фермопильском проходе только еще начинался разминочный скрежет боевого железа, сопровождаемый бранными криками сражающихся людей и их последними стонами о помощи, перемешанными с воинственным и бодрящим экстазом бранных криков, Эфиальт тихонько проследовал за хлипкие городские ворота, намереваясь пройти к лагерю персов. Сами персы к ним в городок еще не приходили. Некогда им, наверное. Хотят побыстрее пробить пробку в Фермопилах. А вот и напрасно! Он мог бы им помочь! Если в цене, конечно, сойдутся. Леонид и другие стратеги, организовывая охрану прохода, даже и подумать не могли, что стоило бы им и город Анфелы включить в зону наблюдения скиритов. На небольших, скорее декоративных, чем оборонительно-фортификационных стенах Анфел, стояли городские воины-стражники в полном доспехе гоплитов, но в льняных панцирях. Впрочем, особого беспокойства они не проявляли, поскольку вся Малида, в состав которой и входили Анфелы, уже выразила покорность Ксерксу, снимая с себя ответственность за Леонида и тех греков, что сейчас геройствуют в Фермопильском проходе. Пусть их там геройствуют эти спартанцы, аркадийцы, фиванцы, феспийцы и фокийцы, они, малийцы, с персами Ксеркса не воюют! У них мир! А что на их земле борьба идет, так это не их вина! Вон и сами персы, не враз того Леонида, с его безумными спартанцами из Фермопил изгнали – как же его малийцам оттуда изгнать? У них ведь сил таких преогромных и в помине нет!
И пока Эфиальт колебался и раздумывал, сидя на уже начавшей потихоньку жухнуть траве на склоне горы, отмечая про себя, что неплохо бы сюда, все-таки пригнать коз, пусть подберут остатки травы, и городок рядом и корм пока еще есть, из хлипких и скрипуцчих ворот городка вышел невеликий обоз. Десять – двенадцать двухосных подвод, запряженных местными ослами. Самые и ходоки по местным дорогам, куда там лошади с ними соревноваться? Проиграет она то соревнование всяко! У подвод шли горожане, все они были неплохо знакомы Эфиальту, были и такие, кого он знал даже и близко. Городок-то Анфелы уж больно маленький. Не затеряешься в нем, не скроешься с глаз долой! Да, это знак! Знак судьбы и решение его вопроса. Боги, отправляя этот обоз, сами говорят, что ему делать и даже дают ему провожатых. Как и всякий грек, Эфиальт был очень склонен изыскивать знаки воли богов во всяких повседневных явлениях. Тем более, что подобными примерами полнилась и вся греческая мифология. А уж со жрецами побеседовать, так и совсем… Вот греки искали приметы повелений богов в обыденных вещах, искали и находили, естественно. Странно было бы если бы не находили! Да и возможно ли такое? Истолковав выползший из ворот городка караван повозок, поползший в сторону персидского стана, как одобрение богами его беспутных замыслов, Эфиальт неспешно подошел к третьей подводе, коей управлял анфелец, до самых глаз заросший черной бородой:
- Здорово Прокл! Куда направляетесь?
- Здорово, Эфиальт! Да вот персам, по уговору с ними припасы везем, обожраться бы им нашими кормами! Хочешь с нами?
- Да, надо бы! Может, продам что из своего товара, хотя бы персам.
- А-а-а… Ну, пошли. Видал, как вчера спатртанцы с феспийцами их «бессмертных» пощипали?
- А «бессмертные» это кто?
- «Бессмертные – у персов лучшие воины, дисциплинированные, опытные и сильные. А спартанцы, не будь дураки, им вчера и доказали, что никакие они не «бессмертные», а очень даже смертные. Причем именно спартанцы легко возвращали им этот их исходный статус!
Схватку спартанцев и феспийцев с «бессмертными» Эфиальт вчера наблюдал в подробностях. Но ему казалось, что идти в лагерь персов, открыто восхищаясь тем, как спартанцы вчера превосходно громили их лучших воинов, неправильно. Мало ли у персов людей хорошо знающих греческий язык? Всего-то и делов им, что подслушать их разговоры, а нагорюешься. Ослы не те животные, что таскают грузы бегом. Потому и обоз их шел очень медленно, неспешно. Они успели пропустить мимо себя толпу людей, мало напоминавшую воинский отряд. В изорванной одежде и медных шлемах, похожих на ассирийские, многие раненые и все пропыленные и злые, все ругательски ругающиеся и затравлено озирающиеся в сторону видимого уже отсюда Фермопильского прохода. Они, зло посматривая на греков у подвод, быстро обогнали слитной и длинной группой-толпой анфельский обоз, следуя по направлению к своему лагерю. Один из них толкнув Прокла, обернулся и обругал его на неведомой молви. А потом замахнулся и дважды ударил древком своего тонкого и короткого копья. Прокл только пытался руки подставить, защищая голову. Что там защищать, хмыкнул про себя Эфиальт, мозгов в той голове, отродясь, не случалось. Не выбьют и палкой – нечего выбивать потому что! Проклу бы тому персюку спасибо говорить и земно кланяться, что не убил совсем, пошто на дороге у воина случился? – а он ворчит, как поколоченная собака, негодует, придурок! Не нравится ему! А чему тут не нравиться? Порасторопнейц просто быть надобно!
Он снова пристально проследил за прошедшей мимо колонной. В числе не больно мало, но и не велика чрезмерно, тысяч на семь – восемь. Ясно, эти из прохода, свое, надо быть, на сегодня получили. А уже перед самым лагерем им пришлось и вовсе съехать с дороги. Поскольку, сгоняя их на луга, по дороге быстрым шагом по направлению к проходу проследовала колонна воинов в козьих шкурах, с головами, прикрытыми войлочными шапками. Смуглые бородатые лица, злые и хваткие, их глаза цепко обшаривали анфельский обоз. В руках недлинные копья локтя три с половиной, самое большее четыре с широкими бронзовыми наконечниками. За спинами снаряженные луки и тулы, полные тростниковых стрел, у пояса короткие акинаки и длинные кинжалы. Редко у кого щиты на спине. Но впереди группы шло примерно с сотню, может чуть больше людей в чешуйчатых панцирях, державшие в руках большие плетеные щиты. А возглавлял их, идя впереди, воин в прекрасном панцире и шлеме с длинным прямым мечом на боку. Называли его чернобородые Ариомадом и держались по отношению к нему почтительно. Отряд тысяч до семи, беглым шагом направлялся на восток, вдоль побережья Малийского залива. Эти, похоже, только еще шли попробовать вкус греческой стали в Фермопильский проход. О, Великий Зевс! Кого только не пригнал сюда персидский владыка?
Воспользовавшись коротким временем, пока ворота лагеря были свободны, их загнали внутрь. И началась горячка разгрузки возов и сдачи припасов под счет какому-то толстому и очень внушительному вельможе в долгополых, до самой земли, одеяниях. Наконец последние кули с ячменем, бурдюки с вином и круги козьего сыра, были разгружены и сданы. Прокл, несколько раз оглянувшись, поискал глазами Эфиальта, поспешившего затеряться в многолюдстве лагеря персов. Он даже крикнул раза два «Эфиальт! Эфиальт!», пока ему не дал по шее какой то воин, прорычав:
- Чего орешь, болван деревенский! Дома у себя что ли?
После чего Прокл, втянув голову в плечи, побрел рядом со своей пустой повозкой все также правя ослами и недоуменно вертя головой и пожимая плечами. Куда девался этот Эфиальт? Что он задумал? Не приведи Аполлон, надумал Ксеркса убить! Как бы тогда всем Анфелам плохо не встало!? Впрочем, не его это дело. Ну задумал и задумал. Хотя, кто? Эфиальт? Убить Ксеркса? И может впервые за всю эту поездку губы затумканного грека, бредшего рядом со своей пустой повозкой, расплылись в широкой улыбке, скрываемой от стороннего наблюдателя его широукой смолисто-черной бородой, начинавшейся, казалось, от самых глаз.
А Эфиальт задом, задом, пробираясь от возу к возу, перемещался внутрь лагеря, страдая про себя какой же он, однако, огромный и нескладный, этот гребанный персидский стан. Вскоре он скрываться перестал и, просто стараясь хоть как-то сориентироваться, куда ему податься, побрел между людьми разных народов, приведенных сюда персидским царем, чтобы завоевать Грецию.
Долго бы так бродить Эфиальту, если бы кто-то из воинов не задал ему вопроса. Тот, не поняв, о чем его спросили, не ответил. Улыбался, кланяясь, и пятился задом, опасаясь, что сейчас как раз и начнется раздача тумаков. Его спросили еще раз, уже на другом языке. Он еще больше закланялся, униженно и боязливо! И этого языка он тоже не знал. И на каком языке он собирался говорить с шахиншахом? А, тем более, торговаться с ним! На третьем, четвертом. Он вызвал уже нешуьточное подозрение окружающих, ему скрутили руки за спину, и повели уверенно вглубь лагеря, подталкивая тычками в спину и торопя пинками под зад. Наконец, приволокли и поставили перед двумя вождями, привольно возлежавшими у ковра с кувшинами вина, сыром и фруктами на нем. И тут уже Эфиальт, окончательно обомлев, потерял дар речи. Один из вельмож был самым настоящим спартанцем, мощным и развитым физически мужчиной чуть постарше средних лет, в бронзовом анатомическом панцире и поножах. С добротным коринфским шлемом, поставленным возле него, пышный гребень на шлеме содержал тоже только красные перья. На боку висел меч. Судя по форме ножен – ксифос. Спартанец? Да, верно, самый настоящий спартанец! И волосы у него длинны по спартански. Они что? Уже и сюда забрались? Тогда ему бежать отсюда надо! И побыстрее! Эти угрюмые гордячки-спартанцы его обязательно зарежут! Как есть, зарежут! Но второй вельможа, азиат в длинных одеждах, что-то спросил у Эфильта и снова на неведомой ему молви, на что спартанец, присмотревшись к Эфиальту, сказал спокойно:
- Погоди, Тритантехм , сдается мне, он только греческий понимает!
- Тогда спроси его ты, Демарат!
И тот, уже обращаясь к Эфиальту, на греческом с дорийским выговором, присущим всем спартанцам, спросил:
- Кто ты? И что здесь делаешь?
- Я житель городка Альфены, что стоит на склоне горы Застано, его вон и отсюда видно! Торговец всякой хозяйской мелочью вразнос, Эфиальт, сын Эвридема.
Спартанец торопливо перевел сказанное Эфиальтом своему сотрапезнику и задал тот вопрос, который его, по всей видимости, всерьез интересовал:
- Торгуешь вразнос, значит? Ага! Ну а горы трахинские возле Каллидрома и далее его знаешь добре?
- Знаю, конечно! Как бы я иначе торговал, ходя по горным селениям, мой господин!
- Ага! Эоэ! Ты то нам и нужен!
Тритантехм допил вино из своего кубка и встал, вместе с Демаратом. Так вдвоем, отослав конвой, что привел к ним Эфиальта, идите, мол, себе, дальше уж мы разберемся с ним, они повели его, о чем-то между собой сговариваясь. На прощание, чтобы воины приведшие к ним Эфиальта не слишком расстраивались, Тритантехм сунул в руки их десятнику, кое-какую серебряную мелочь. Потом Демарат тихонько проинструктировал Эфиальта:
- Тебе, торговец, исключительно повезло! Ты попал на того, кого тебе и нужно! Мы с господином хшатрапаваном Тритантехмом, отведем тебя, минуя все ступеньки к самому царю царей Ксерксу. Только ты должен будешь сказать, что тебя по пути на дороге взяли наши люди, мои и хшатрапавана Тритантехма. На вознаграждение, какое тебе выплатит царь царей, мы претендовать не будем, для нас это ерунда. А вот если ты позабудешь про наших людей, тогда мое тебе обещание, слово спартиата – найду и убью! Понял?
- П-понял!
Задрожал, начав заикаться Эфиальт. Даже здесь, посреди всего персилдского стана, слово спартиата пугало его намного большей всей мощи персилдского владыки и его несметной армии. А Деморат продолжил свою инструкцию уже в поведенческом плане:
- Шахиншах хорошо говорит по-гречески, и говорить с тобой, наверное, будет сам. Называй его «величайший», вопросов не задавай, зенай сам отвечай на вопросы, помня то, что я тебе сказал! И не забывай кланяться, не с городским архонтом говоришь! Царь царей будет перед тобой. Повелитель доброй половины Ойкумены! Запомнил?
- З-запомнил!
Эфиальт и с городским архонтом никогда не говорил без должного почтения, а уж фамильярничать с шахиншахом огромной персидской державы, он никак не собирался. Но инструкции Демората, он выслушал спокойно и покорно, показывая, что он все понял и поступит именно так, как тот и говорит. Да и чего иного следовало ему ждать от несчастного торговца вразнос, запуганного самим фактом, что перед ним настоящий спартанец, прошедший агогэ. Сколько и каких только чудес о свирепости этого агогэ, несчастный Эфиальт не наслушался от своих соседей и попутчиков-торговцев, случались иногда и такие, хотя уже сама профессия торговца вразнос, тяготеет к одиночному времяпровождению, не располагая к поиску веселых компаний и интересных собеседников. И тем не менее! За более чем полстолетия, прожитых им на этой земле, слыхать ему доводилось многое и всякого! А тот все также внушающее гудел нависая над тщедушным Эфиальтом, глыба-Демарат:
- И еще раз помни, тебя схватили по дороге наши люди. Ты бедный торговец, шел проведать пути для своих будущих продаж. Без товара пока, поскольку не хотел им рисковать! Война кругом, мелкого торговца всякий рад обидеть ни за что! просто проверял дороги, свободны ли они? Ясно?
- Яс-сно!
И они, легко проходя через толпы воинов и слуг, повсюду покорно и с поклонами, уступавших дорогу таким людям, как Демарат и Тритантехм. Ну, и Эфиальту вместе с ними. Если Тритантехм был опасен своими сопровождающими людьми, скорыми на расправу, то экс спартанец еще более скор на расправу бывал сам, не раз и не два побивая тех, кто отнеся к нему не совсем, по его мнению, вежливо и предупредительно. Гражданства его лишила герусия и народное собрание, но результатов усиленного физического воспитания, вбитых агогэ в мускулатуру его мощного тела, лишить она не могла.
Когда на них с Тритантехмом вынесло этого Эфиальта, Демарат хотел, было, даже утаить от Тритантехма кто это. Тот никогда не говорил с ним по-гречески, и, можно было надеяться, не знал этой молви. Но, вовремя сдержался. Тритантехм, обязанный ему сегодняшним отличием перед царем царей, экс басилевсу Спарты еще понадобится. Все же у него под командой у нго почти 25 тысяч пехоты из Ассирии и Кавказа. Может ведь и пригодиться, при случае. Против спартанцев его пехота – мусор, но мусора этого уж больно много! При дворе такого владыки, как Ксеркс, трудно быть совсем одному, без своих людей, структур и, связанных с тобой совместными интригами, персон. А тут представился прекрасный шанс начать таковыми обзаводиться. Тритантехм же, будучи членом одной из самых влиятельных и отнюдь не слабых дворцовых группировок в Персеполе, включавших в себя даже и родственников царя царей, не видел, почему бы ему не обзавестись заслугой в том деле, в каком спасовали многие иные? Да и с греком этим завести союзнические отношения, наверняка не помешает. Именно его, знал вельможа, шахиншах прочил в хшатрапаваны Пелопоннеса.
Он уже решил, что поделит Грецию на несколько хшатрапаваний, отдав Беотику и Аттику Мардонию, Пелопоннес Демарату, иные области иным хшатрапаванам, а над Македонией оставив македонского царя Александра I, присоединив к ней существенные области Фракии и, может быть, Фессалии. Намерения двух интригующих царедворцев, столь разных и по происхождению своему и по характеру, счастливо совпали. Вскоре они протолкались к площадке на холмике перед шатром царя царей, кипевшей от споров и ругани, поскольку и ассирийцы, недавно посланные в проход, попробовать протолкнуть греческую пробку, уже возвращались оттуда битые, понеся весьма и весьма чувствительные потери. Последние шаги они исполняли под непрерывные переговоры Демарата и Тритантехма, договаривавшихся на фарси, как им вести разговор с царем царей. Они знали, что конники, посланные наловить местных греков, вернулись с малопригодным к употреблению, в качестве проводников, уловом.  Разъяренный постоянными неудачами, шахиншах, повелел весь их улов клеймить рабами. Но они то шли с готовым проводником и оттого, при грамотном поведении, могли ждать вполне серьезных милостей от повелителя. Говорить первым по их уговору должен был Тритантехм, потом Демарат возьмет инициативу в свои руки. Перс выдвинулся вперед и поклонился, начав разговор с царем царей:
- Величайший, по подсказке Демарата,  отправил своих людей к городку Анфелы. Вон он, виден отсюда, прилепился на склоне горы Анфело.
- И что?
- Засев там, где указал им Демарат, они поймали грека, мелкого торгаша вразнос, который хорошо знает местный горный массив…
- Где он?
Сразу вскинулся Ксеркс. Уже прошел полдень, а проводника сыскать так и не удавалось. Что это? Удача, наконец? Демарат, придерживая Эфиальта, сделал шаг вперед, шепнув тому сквозь зубы:
- Кланяйся, дурак!
Спохватившись, Эфиальт, с большим почтением, низко поклонился, а шахиншах, вперив в него свой грозный взгляд властелина, спросил по-гречески своим рычаще-раздраженным голосом, в котором уже прослушивались очевидные нотки, приближающейся истерики:
- Кто ты грек? И где твой дом и твоя семья?
- Зовут меня величайший Эфиальт, сын Эвридема. Я торгую авразнос мелким товаром здесь в Малиде, по горным селениям. А дом мой в Анфелах, величайший! Вон они, с твоего позволения. Там же и моя семья!
- Хорошо, Эфиальт. Довольно о твоей семье! Ты горные тропы вокруг Фермопил знаешь?
- Знаю, величайший, как не знать! Это мой хлеб, величайший!
И отреагировав на нажатие руки Демората на локтевой сгиб, он вспомнил о поклонах и поспешил низко поклониться шахиншаху. Тот, поморщившись, тянет время, подлец, своими поклонами, задал следующий вопрос:
- Можешь ли ты провести моих воинов, например к Фермопилам?
Царь царей указал на едва виднеющуюся отсюда небольшую деревеньку греков, почти прямо в середине прохода, видимого с их места почти на всем его протяжении. Слегка задумавшись, Эфиальт снова поклонился с душой, он, похоже, входил во вкус этой процедуры:
- Туда есть одна тропа, величайший. Но она очень узкая и идти по ней очень сложно. Тропа козья. Больше чем по человеку вряд там не пройдешь! И пронести оружие там, величайший, совсем непросто. Я даже и не скажу так сразу возможно ли такое вообще! Уж очень там круто!
И снова поклон. Царь царей опять поморщился, по одному воину в ряд? – это же чтобы провести приличное число людей, скажем мириад, им придется растянуться парсанга на два. А греки, поставив там пятерых гоплитов и столько же пельтастов будут, наверное, на годы и годы гарантированы от угрозы оттуда. Нет, это не годиться.
- И что? Больше троп нет?
И снова поклон, а чтоб тебе, дур-рак! Какой идиот заставляет этого грязного грека так много кланяться. И именно тогда, когда он должен говорить!
- Нет, величайший, на Фермопилы нет!
- А на восточный вход в Фермопильский проход?
- На восточный вход и на селение Альпены, его отсюда из-за дальности рассмотреть трудно, имеется торная тропа, величайший!
- Торная!!??
Взревел шахиншах так, что стоявшие вокруг него вельможи, вздрогнули.
- На сколько человек в ряд?
Уже тише и спокойнее поинтересовался царь царей, понимая, что, наконец, он увидел хоть какой-то свет вконце туннеля.
- На 3 – 4 человека величайший, как минимум, а меситами так и на всех десятиь- пятнадцать!
- Ах-ха! Эоэ!
Впервые обрадовался шахиншах за все время их топтания перед Фермопилами.
- И как долго по ней идти до тех Альпен, грек?
- Думаю, за ночь твои воины дойдут, величайший!
И снова заложил глубочайший поклон, едва не врезавшись лбом в траву. Царь царей, ухватив правой рукой бороду в ладонь, задумался, прежде чем уточнить:
- Знают ли греки в Фермопилах о том проходе?
- Это, величайший, Анопейская тропа! Они общались с местными, еще до того, как встать в проходе. И среди них есть фокийцы, греки из Фокиды, величайший. А от Анопейской тропы ответвляется такая же торная тропа, даже несколько лучшая, ведущая к ним в Фокиду. Я полагаю, величайший, знают! Не могут не знать.
- Можно ли там выставить заслон, как здесь, в Фермопилах?
- Можно, наверное, величайший!
- Что же, грек, ты поведешь наших воинов и выведешь их к завтрашнему утру к, как ты их там назвал, Альпенам, кажется?
- Да, величайший, к Альпенам!
- Ну вот! А я тебе за это заплачу золотом!
Эфиальту очень хотелось спросить сколько, но Демарат сильным сжатием его локтя, предупредил его этого не делать. И Эфиальт промолчал, поклонившись еще раз. А Ксеркс спешил распорядиться, снова призывая к себе Гидарна. Да, вчера его «бессмертные» сократились в числе более чем на полторы тысячи бойцов – проклятые спартанцы! Но у него было время привести их в порядок. А еще он придаст им, например мосхов , коими командует Ариомад , это тоже жители гор, вот пусть они и осуществляют там разведку в пользу «бессмертных и их фланговое охранение. Их примерно 8 тысяч, после того, как они сходили сегодня в проход, переведаться там с греками, и они легко вооружены плетеные щиты, обтянутые кожей и короткие копья с длинными наконечниками, кинжалы. И все, как один щеголяют в деревянных шлемах. Помогут «бессмертным в качестве легкой пехоты. Появившимся перед ним Гидарну и Ариомаду, он объявил:
- Повелеваю вам, взяв проводником этого вот грека, пройти по горам, по как там ее, а, Анопейской тропе! – и уже завтра утром выйти у Восточного входа в Фермопилы, у селения Альпены, окружив греков. Командовать этой экспедицией повелеваю тебе Гидарн, сын Гидарна, а тебе брат наш сводный Ариомед, сын Дария и Пармисы, повелеваю подчиняться Гидарну, сыну Гидарна во всем, и не выходить из его воли во все время этого похода. Выйдя в проход, вам надлежит направиться и атаковать с тыла греков, кощунственно перегородивших нам проход. Весьма рассчитываю на вас мужи, особенно на тебя Гидарн. Вчера твои «бессмертные» наших высоких надежд не оправдали. Жду, что сделают они это сегодня ночью и завтра утром. Если на Анопейской тропе встретите врага, вам надлежит его просто сбить и свой поход продолжить, его не преследуя! Нам они не нужны, куда им деваться!? Все равно падут нам в руки! Сейчас мне нужны Фермопилы, а все остальное – потом! О том, что ты пришел на место я узнаю по большому пожару в Альпенах. Что там зажечь? – решай сам!
Весь этот день, постоянно атакуя греков, все время сменяя войска, их атакующие, Ксеркс получал плохие вести еще и с моря. Гигантский флот персов, маневрируя мористее Эвбеи, никак не мог войти в Эвбейский пролив, из-за пассивного противодействия далеко не такого крупного, но, тем не менее, весьма активного, греческого флота. И его флот не мог помочь армии царя царей, высадив десант в тылу у заткнувшего своими гоплитами Фермопильский проход, Леонида. Ну, или хотя бы, имитируя такую высадку, оттянуть туда внимание Леонида и войска из прохода. Понятное дело, сочетание неудачных действий на суше и на море, совсем не способно было улучшить изрядно испоганенное этими днями настроение владыки громадной империи Великого Востока.
А ведь и родителями данный характер Ксеркса, был далеко не подарок. Вспыльчивый и истеричный, он был бесхребетен и легко поддавался чужому влиянию. Отличаясь при этом гипертрофированным самолюбием, тщеславием и неустойчивостью своей натуры. Будучи сыном Дария I и Атоссы, его любимой жены, он даже имя носил – «Царь героев», не имея при этом никаких собственных полководческих дарований. Свое правление ему довелось начать подавлением восстаний в Египте и Вавилоне. С этим он за первые 5 лет своего правления справился, привыкнув к проведению карательных походов. Вот и в Грецию он явился, рассчитывая провести практически такой же карательный поход, уже рассматривая ее как часть своей империи. Но здесь ситуация, как и предварял его Деморат, успевший повоевать за царя царей в Египте, совсем иная. Перебежчик-спартанец предупреждал царя царей о том, что Греция населена свободными людьми, более всего боящимися рабства, что за свободу свою они станут драться, но царь этому не внял.
Как прежде Вавилон и Египет подверглись свирепой расправе персов, так теперь и Грецию ожидала не менее свирепая расправа. И неважно, что Греция никогда до этого не принадлежала персидским владыкам. Это вот совсем неважно. Не принадлежала – так будет принадлежать! Но, судя по всему, эти ничтожные греки имели об этом совсем иное мнение, отличное от мнения персидского владыки.
Этой глупой задержкой у Фермопил, Ксеркс был не просто озабочен. Он был взбешен. Еще более он взбесился, узнав, что остановили его в Фермопилах не главные силы греческих городов-государств, но всего лишь передовой отряд, хотя бы и возглавленный одним из царей Спарты. Вот и еще плевок в морду лица персидского владыки – «один из царей». Как это в одном и том же государстве может быть несколько царей? Царей – и несколько!? Такого быть не может, просто потому, что не может такого быть! И все!!! Если царь – значит один! В самом понятии сложносочиненного слова единодержавия, главенствует корень «един», определяя, тем самым, единственность и неповторимость главного вождя, царя. Как, впрочем, и в самодержавии первый корень «сам»! А тут, на тебе – два царя! Вы можете себе вообразить – два? Уроды! Вот Гидарн обойдет этот проклятый проход, и они зажмут там греков этого царя Леонида. Леонида и как можно больше его спартанцев надо постараться взять живыми. И наплевать на слова Демарата, кто, выпив лишку, ляпнул как-то, что сделать это будет не легче, чем родить уже взрослого свернувшегося ежа. Поперек окрепших и затвердевших колючек! Ничего! Он прикажет и это сделают! И родят и поперек колючек!

АНОПЕЙСКАЯ ТРОПА, той же ночью.
Получив персональный приказ царя царей и собрав свое, день назад уже потрепанное всерьез ушлыми спартанцами, воинство, Гидарн, сын Гидарна, приставив двух своих самых надежных воинов, охранять каждый шаг Эфиальта, торопил «бессмертных» со сборами, как мог, поторапливая и Ариомада с его мосхами. Тяжело было подгонять сводного брата самого царя царей, имевшего, в принципе, почти такие же права на престол державы Ахеменидов, как и сам Ксеркс. Оказавшегося в его подчинении и его подданным, а не Сюзереном, просто потому, что он позже родился и, может быть, не от той матери. Но приказ царя царей, строго обязательный и для Ариомада, был бесповоротен и конкретен. Он-то и взбеленил Ариомада, взняв его на дыбы. Как!? Его, сына великого Дария I, подчинили сыну какого-то несчастного телохранителя его царственного отца? – стыд и позор! Но и неповиновение военачальнику, да еще и царю царей во время ведения войны - преступление, не требующее множества свидетельств и доказательств. Да и карается оно спешно и немилосердно. Никакая дворцовая партия просто не успеет заступиться! Что поделаешь? Придется подчиниться. Просто потому, что на троне сидит Ксеркс, а не он, Ариомад! Проклятье! Надо же было отцу, царственному Дарию, именно Ксеркса выбрать своим наследником, а не, скажем, его, Ариомада! Родился раньше? Велика заслуга, слов нет! И все-таки власть  у Ксеркса, а не у него, Ариомада. А сводных братьев у него, по прихоти его любвеобильного отца, как тараканов, или, скажем, клопов в перине у нерадивой хозяйки. А если он не подчинится Ксерксу, или станет помехой Гидарну и тот пожалуется братцу, а с этого выскочки худородного вполне станется, все выслужиться тщится! – тот его с дерьмом съест! Замечали уже они, сводные братья царя царей, насколько он к ним «расположен». Ведь только и ждет момента, чтобы прибрать к ногтю. Оно и понятно. Он бы, окажись на троне, действовал бы в этом направлении и еще активнее, стараясь опередить сводных братишек. По себе ведал Ариомад, как любой из них мечтает о троне. Свирепо и жадно, и пойдет на любое преступление, чтобы им, троном, то есть, овладеть. Наверное, и братец их сводный догадывается, о таких поползновениях его сводных братишек и ищет повода передавить их как тараканов. Характер у Ксеркса препоганейший, это верно, но сам он, к великому сожалению его сводных братьев и прочих родственников, далеко не дурак.
Вот и пришлось ему самому обряжаться в блестящий и прекрасный персидский чешуйчатый панцирь, опоясываться длинным прямым мечом, присущим персам, и подымать в темпе своих лентяев-мосхов. И подчиняться Гидарну он станет, словно тот ему отец родной! Жизнь дороже! А есть ведь еще, пусть даже и совсем призрачные виды на трон. Да, воистину призрачные! Но они есть! И утрачивать их, пусть даже и совсем ничтожные, именно что призрачные, ему все равно никак не хотелось. Да и жизнь его не столько била, сколько радовала, благодаря щедрым, заблаговременно, задолго до своей смерти, сделанным, распоряжениям отца! Этими распоряжениями все его дети обеспечивались вполне определенным, хотя и не чрезмерно большим доходом, независящим от воли царя царей, если ты, конечно, оставался жив. Доходы у него, несравнимы, конечно, с тем, что имеет Ксеркс, но это твердые и надежные доходы. Жить и неплохо жить, они позволяют. Даже и их сохранение стоит любых усилий. А потому к назначенному Гидарном времени, и сам Ариомед, и его диковатые, груболицые, заросшие черной шерстью с головы до ног, мосхи, были готовы. Для них переход по гористым местам был привычен и нормален, пусть даже эти места и незнакомые…
Дельфийский стратег Агафокл сидел посреди своих воинов, готовясь отойти ко сну. Они заняли позицию на Анопейской тропе, перекрывая ее у ответления на Фокиду, немногим южнее перевала Лиафица – Каллидром. Здесь было самое широкое место Анопейской тропы, пролегшей по неширокой и невеликой долине Неврополь, от которой всего в двух стадиях от того места, где стояли сейчас фокийцы, ответвлялась дорога на их родную Фокиду.
Вообще-то Леонид, посылая их сюда, жестко и точно определил для Агафокла, что стать они должны стадий на 5 севернее, заняв куда более узкую теснину, на подходе к долине, где тропа была неширока и шла в подъем. Именно в том месте ее сдавливали угрюмые скалы, и звенел горный ручей. Проход там был очень узок и обрывист, не предполагая дать врагу возможность широко развернуть свои силы и предпринять успешный штурм. Там ее легко могли перегородить его гоплиты, даже и третью своего состава. Да нет, наверное, хватило бы и пятой части, а то и вообще шестой, или даже седьмой. А, значит, устойчиво могли удерживать любые атаки персов. Ведь сюда, в горы, им не поднять их блестящую конницу и уж, подавно – их страшные колесницы. Греки же, сменяя друг друга, имея при себе хороший запас пищи и источники питьевой воды за спиной, держаться могли очень и очень долго. А еще им, запроси они помощи, буде, потери оказались бы, паче чаяния, велики, ее могли прислать из Фермопил, как и забрать у них раненых и доставить им продовольствие, если бы взятое с собой впрок закончилось. Все правильно решил Леонид, отсылая фокийцев сюда. Ведь и выше того места, уже на пути в Неврополь, имелось еще несколько подобных мест, два, так и по крайней мере! Неправильно, пожалуй, было лишь то, что царь не прошел с ними на место и не определил своей волей, где им стоять. Этого, надо полагать, Агафокл напрямую его не ослушался бы, ведь это уже было серьезное преступление, каковых он в своей жизни всячески избегал. И не только передо всей Грецией, но уже и отдельно перед родной Фокидой. Ведь здесь же, на Неврополе, к Анопейской тропе примыкала дорога на их Фокиду.
Но, занят был в те поры спартанский царь, готовясь встречать персов Ксеркса. И не решился, к несчастию своему, покинуть свой пост, дабы прочно утвердить на Анопейской тропе бойцов Агафокла. Поверил и доверился стратегу Дельф. И потом, сколько не стоял Ксеркс, не нападая на их отряд, оставшийся в проходе, отлучиться со своего поста не посмел. Да и какой смысл, казалось бы, фокийцам его обманывать, они ведь и Фокиду там оберегали.
А сам Агафокл, судя по всему, стратегом был только по имени своему, никакими иными достоинствами, необходимыми этому званию, он, кажется, не обладал. Так уж получилось, что небольшие города Фокиды, посылая своих городских гоплитов и пельтастов для общегреческого дела, не придали им ни одной фигуры, какая могла бы их авторитетно возглавить и объединить. И, как это часто у греков бывало, они поступили в духе бытующей в Греции демократии. Они просто бросили жребий на очередность, приступая управлять своим воинским формированием по очереди, неделю каждый стратег каждого города Фокиды: Абы, Антикира, Дельф, Криссы, Лилея, Панопея, Тифорея, Давлиды и Элатея. Его очередь наступила последней, прямо в тот день, когда они заняли Фермопильский проход. Кстати, также было организовано и командование у аркадийцев, представителей семи аркадийских небольших городов-полисов. Более-менее крупные города выделились, образуя отдельные воинские контингенты. Видит Зевс, Агафокл, ставший стратегом по нужде, нисколько не претендовал на командование всем фокийским воинством, но и отказаться от оного, храня честь своего полиса, он никак не мог – невместно. Благодаря всем богам его командование пришлось на период, когда они стояли на месте, не надо было суетиться по организации маршей, и на них никто не нападал. А завтра, завтра все уже закончится. Он тихо и мирно сдаст командование Писсистарху из Або и снова станет отвечать только за своих дельфийцев. К этому он давно привык, это знает и умеет, а вот править большим воинством – это, простите, не его!
Пока его гоплиты пребывали в общем лагере, среди прочих воинских формирований из иных греческих полисов, порядок поддерживался как-то как само по себе разумеещееся  дело. Но тогда фокийцами распоряжались иные стратеги – их была очередь, ему же выпало всю неделю командовать крупным воинским отрядом выполнявшим отдельную ото всех ответственную задачу. Причем в течение всей недели его командования и, находясь наособицу от главных сил их войска. Оказавшись предоставленным самому себе, да еще и вдалеке от непосредственного соприкосновения с противником, он как-то растерялся и сник, позабыв держать порядок, распустил до полного бесчувствия своих воинов. Какое-то малое время, его поддердживали, каждый в своем отдельном малом отряде, стратеги фокийских городов. Но Агафокл позабыл о поддержании порядка даже и в конгтингенте, присланном сюда его родными Дельфами. Он просто предавался день ото дня ленивому ничегонеделанию, неизвестно на что и рассчитывая. Просто считал дни до того момента, пока влась в изх отряде возьмет у него Писсистарх из Або. А служба без надзора и хотя бы какого-то присмотра высшего военачальника, все более и более захиревала. Власть временщиков, столь характерная для всех демократий, она никогда и никому на ползу не шла!
Ведь были среди стратегов других фокийских городов стратеги и опытные и битые. А и они, глядя на то, как губит своим бездействием Агафокл их воинов, бездействовали. Кто обиженный на то, что командовать надо всеми поставили не его, а этого недоделка Агафокла, а кто и просто из обыденной лености человеческой. Мне что, больше других надо, что ли? И видели ведь прекрасно, как оставленные командованием, разлагаются их воины, одинаково и пельтасты и гоплиты. прекрасно понимали, что при наличии неподалеку лютого врага, добром это не кончится. Видели, но ничего не предпринимали. И если первые дни, пока Ксеркс стоял меж устьями Сперхея и Асопа, их пельтасты хотя бы ходили разведкой до самого Асопа, а вечером выставляли посты, начиная опять же с Асопа и до самого Неврополя, то на третий день и это все пресеклось. А зачем, спрашивается? Никто за этим не следит и никто этого с них не спрашивает. Оно им надо? И даже начатые царем царей атаки греков в Фермопилском проходе, отзвуки коих доносило и до них раскатистое горное эхо, не побудило этих людей подтянуть дисциплину и хотя бы попытаться начать отправлять службу, для какой их сюда и направили. Так расслабиться и в такой момент!
Каждый день они успокаивали гонцов от Леонида заклинаниями, что у них все прекрасно и все спокойно. Царь же, так и не добравшийся до них во время покойного выжидания персами испуга и бегства греков из Фермопильского прохода, потом уже просто не имел нисколько времени, чтобы посетить Агафокла и его воинов и призвать их к порядку, заставив исполнять свою службу надлежащим образом.
Так и остановились фокийцы, дойдя по Анопейской тропе лишь до притекающей к ней прямой дороги в их родную Фокиду, принявшись вполне убедительно ныть, что им надо именно ее взять под свою защиту. Агафокл, по общей слабости своего характера, не нашел в себе решимости, приказать им идти дальше, как им и было велено. Становясть заслоном еще севернее, на подъеме в перевал, чтобы занять стесненные проходы. Где, выстроив фалангу в 20 – 30 человек по фронту и обычные для всех греков, 8 в глубину, можно было удерживать перевал долгие и долгие времена. Да еще и встречая атакующего врага сверху вниз. Персам там бы было никак не пройти. Леонида, понятное дело, они ни о чем подобном не извещали.
Греки принялись готовить себе походную пищу на кострах и отдыхать. Со временем всеобщее расслабление настолько отупило и расслабило их общего стратега Агафокла и стратегов отдельных фокийских городов, что они позабыли даже охранные посты и пикеты рассылать, обходясь только небольшим пикетом в полутора стадиях  от их лагеря. Да и там было всего только трое воинов-пельтастов, с абсолютной неохотой и ленью отправлявших свои немудренные обязанности. Сменяли их крайне нерегулярно, с натугой. А о том, чтобы придти среди ночи, проверить их, все даже и думать совсем позабыли. Остальные воины, прежде всего, гоплиты, конечно, избавившись от тяжелых шлемов, панцирей, наручей и поножей, сложив в стороне свои щиты и копья, почувствовав леготу жизни, предались безрассудному и расслабляющему вконец, отдыху. Расстояние до них с того места, где остались воины с Леонидом во главе, не превышало и половины персидского парсанга. А горное эхо имеет навязчивую привычку не только многократно повторять, но и, подчас, существенно усиливать подхватываемые им звуки. И потому, о боевых столкновениях последних двух дней в Фермопилах, фокийцы знали прекрасно, до них доносился шум сражений. А сегодня их посланник ходил к Леониду и принес от него последние вести о том, что персам ничего не удается. Да, там боролись и сражались, являя миру образцы мужества и вершины духа. Однако, даже пример их товарищей нисколько не повлиял на бесконечно расслабившихся фокийцев, не привел их в чувство, вырвав из неги их расслабленного курорта на горной долине Неврополь. У них-то здесь на Анопейской тропе, в отличие от прохода, так тихо и так покойно. А это очень и очень сильно расслабляет. А еще и слухи об удачных отражениях всех атак персов, какие приносят гонцы, посылаемые время от времени в Фермопилы к Леониду, узнать, как у них там и получить новые распоряжения. И Леонид, успокоенный добрыми вестями с Анопейской тропы, так и не поинтересовался, как там стали фокийцы и, главное, где? Он был свято уверен, что там-то уж точно все в самом полном порядке и что его строгий приказ был исполнен в точности и аккуратно. Ему, спартанцу, привыкшему к безусловной дисциплине и повиновению приказам его подчиненных, даже и представить себе иное было не просто трудно, а и совсем невозможно, недопустимо даже.
А безволие Агафокла все более и более разваливает дисциплину у гоплитов из Фокиды. Уже и сопровождающие их пельтасты, а их ведь было почти столько же, сколько и гоплитов, то есть тысяча примерно, расслабились до полной утраты чувства собственного сохранения. В дозоры вокруг места стоянки не ходили, грубо огрызаясь на приказы младших командиров. А ведь кое-кто из этих младших командиров, повоевавших в прежние времена, прекрасно отдавали себе отчет, чем чревато такое невиданное расслабление во время идущих рядом боевых действий. И под командой у них было не спешно собранное ополчение из вооруженных граждан, наскоро обученное и пестро вооруженное. С ними были профессиональные воины городской сторожи, гоплиты и пельтасты, своебразный контингент быстрого реагирования городов Фокиды.  Потребовались бы совсем не запредельные усилия, какие позволили бы привести всех этих воинов в божеский вид и начать точно и достойно исполнять приказы. Но не было того главного, что могло в корне поменять всю ситуацию в корне – руководящей и направляющей воли! Тот, кто был обязан ее проявить, расслабленно дремал под смоковницей, подсчитывая сквозь дрему, когда его, наконец, освободят от такого обременительного командования всеми фокийцами. А вместе с ним и так же расслабленно дремала и его совесть грека, мужчины и воина.
Расслабленно прислушиваясь к отдаленному грохоту битвы в проходе, сильно искаженному горным эхом и ослабленному расстоянием, покачивая лрохматыми головами – эка, там развоевались! – фокийцы лениво переползали вслед за смещающимися тенями дубов и смоковниц. Солнце, оно ведь расслабления не знает. Греет и греет весь белый день.  Жевали в урочное время походную пищу, попивали вино, сильно разбавленное родниковой водой. Вино берегли, ибо было его немного, а достатьь здесь было, собственно и не у кого. И отлеживали свои бока, рассчитывая, словно дети, что все как-нибудь устроиться само, без их участия и, главное, без риска и напряга с их стороны. Так прошли четыре дня, когда царь царей выжидал, не уберуться ли греки, освободтив проход сами и два полных дня, когда их товарищи там, в проходе, борясь и рискуя собой, отражали наскоки персов и их многочисленных подвластных племян и народов. И ни кого из них не заставила их очнувшаяся совесть, прекратить весь этот расслабон и начать нести службу, как то настоящих воинов достоит!
Хорошо-то как им было там! И когда солнце покатилось к закату второго дня обороны Фермопил и последнего дня командования дельфийского стратега Агафокла, передача командования по договоренности всегда свершалась по утрам, расслабленные до полной утраты рефлексов греки ничего не поменяли в своем поведении. Точно также, опившись почти неразбавленным вином, он только делал вид перед всеми, что разбавляет его, дрых, отчаянно храпя, под облюбованной им еще с первого дня пребывания здесь, смоковницей, стратег Агафокл. Дрых абосский стратег Писсистарх, примеряясь как уже завтра с утра он приступит к отрезвлению чересчур расслабившегося фокийского воинства. Он был достаточно опытен и немало удивлялся, до чего же везуч этот придурок Агафокл. За всю неделю его командования абсолютно ничего не произошло! Но за собой он знал, что везуч он куда менее, потому и с этим расслабоном придется покончить жестоко и сразу. Еще сегодня он сыскал узловатый росток смоковницы и срезав его, ошкурил, препратив в палку, какой он завтра станет приводить в чувство фокийских гоплитов и пельтастов, но прежде всего, всех стратегов и самое главное, этого дурака Агафокла! Но пока еще шла последняя ночь командования дельфийского стратега Агафокла. Власть принадлежала ему, точнее – полное безвластие. И все дрыхли! Дрыхли, завернувшись в свои плащи гоплиты и стратеги других городов Фокиды. Вся активность, на какую решились, расслабившиеся сверх всякой меры, фокийские пельтасты, было приготовление пищи и сбор дров под костры. Даже тех троих, что несли обязанности головной заставы, никто не догадался сменить на ночь и единственное, чем те мужики могли отогнать от себя сон, был разговор между собой. Чего в пикетах охранения делать категорически не рекомендуется никому и нигде! На землю быстро, как это всегда происходит в этих широтах, а тем более, в горах, опускались сумерки и, вслед за ними, ночная темень. В ней светили только звезды в чистом августовском небе костры греков.
Как только сгустились первые сумерки, Гидарн вывел своих «бессмертных» и присоединившихся к ним мосхов Ариомада из лагеря, ведя их к гористым отрогам, откуда вырывался бурный, но чрезвычайно мелкий Асоп. Сам Гидарн шел в головном дозоре, имея при себе Эфиальта, двух «бессмертных» и четверых мосхов, приданных ему Ариомадом для связи. Они же, сказал Ариомад, будут очень кстати, если надо будет быстро и незаметно убрать не слишком значительный патруль, или пикет.  Оч-чень может быть, конечно. Посмотрим.
Уже в полной темноте они, поднявшись стадий пять – семь по Асопу, пересекли его, слава всем богам, мелок он, хоть и быстр, и принялись отчаянно карабкаться по широкой тропе, легко отыскиваемой предателем Эфиальтом. Полночи они, упрямо сопя, карабкались вверх при свете полной луны. И всякий момент ожидали нападения греков из засады, свиста стрел, шелеста летящих глиняных пращных пуль, отчаянного взблеска наконечников длинныхз греческих копий и отсверка в свете звезд их глухих коринфских шлемов с темными провалами прорезей для наблюдения. И страшных бранных криков греков, отчаянно бьющих сверху вниз и воплей раненых, зовущих на помощь. И последних вскриков умирающих! Всего они ждавли, абсолютно всего, кроме того покоя и безмолвия, какой они, в конце концов узрели. И персы шли вперед, предшествуемые разведчиками мосхами, умеющими ходить в горах даже ночью. Шли, усмиряя в краткие передыхи свое расшалившееся дыхание, еще бы, ведь шли они все вверх и вверх, тут расшалишься! Шли, боязливо прислушиваясь к каждому камушку, покатившемуся из-под неосторожной ноги вниз, замирая от каждого треска сучка, ведь окружили их горы, поросшие хвойным лесом. Но шли упорно и безостановочно, даже передохнуть не останавливались, только лишь усмирить дыхание, только для этого…
Шли пока, наконец, не узрели перед собой маленькое, поросшее дубами плоскогорье. Гидарн сразу увидал костры, громкий смех и разговоры немногих людей возле нескольких из них и густой храп очень и очень многих. И горьковатый дым костров, где кизяк перемежался с сыроватыми дровами, запахи немытой посуды и большого количества людей. Он немедленно отослал одного мосха назад, приказать от его имени Ариомеду и его заместителю у «бессмертных», подтягивать к себе всех бойцов, давая им, наконец, полностью отдышаться и изготовиться к атаке греков, а сам, непроизвольно напрягшись спросил у Эфиальта:
- Это спартанцы?
Вчерашнее побоище устроенное его «бессмертным» спартанцами и феспийцами не могли пройти для него без последствий. Он, смелый и решительный человек, воин, многократно смотревший в глаза смерти, и нисколько не боявшийся ее самой, действительно опасался спартанцев, полагая, что он, наконец, встретил лучших воинов мира и даже обменялся с ними ударами, оставшись при этом живым. Но уже сориентировавшийся Эфиальт, увидевший при отсвете костра большую буквицу «дельта» на щите  и вспомнив все, что он слышал у себя в Анфелах о том, что фокийцы перекрыли Анопейскую тропу, успокоил перса, шепнув ему:
- Нет, господин, это гоплиты из городов Фокиды: Дельфов, Або и других. Это не спартанцы! Спартанцев немного и они все остались внизу, в проходе, за горой Застано, далеко отсюда.
А сам ехидно, и не без отдаленной гордости, подумал про себя, однако же, дались вам в знаки спартанцы! Боитесь их, повелители Ойкумены, хреновы! Хозяева жизни!
Сразу же успокоившийся, как только узнал, что спартанцев здесь нет, перс, послал всех оставшихся при нем мосхов искать греческий пикет, с приказом тихо его уничтожить, как только найдут. Тихо и незаметно. Чтоби ни вскрика, ни писка ни шороха в ночи! Странно ему было – как так, никакой охраны нет? Что это за воины такие? Они на войне, или как? Разлеглись, ублюдки греческие, как у себя дома, отработав положенное. Интересно бы узнать, сколько их там, а? Эфиальт, выслуживаясь перед высокопоставленным персом, а вдруг и от него размер его вознаграждения зависит? – поспешил успокоить того, что греков-гоплитов здесь от восьми до десяти сотен и никак не больше того. Ну и пельтастов при них, наверное, около того же числа. Гидарну с его восемью с половиной тысячами «бессмертных», и восемью тысячами мосхов, особенно беспокоиться было не о чем. Узости все они прошли, а здесь на этом плато, грекам его не остановить, они их безо всяких изысков, исключительно массой задавят, обходя и с флангов и с тыла, коли уж на то пойдет. И, тем не менее, опытный воин он усиленно озирался, высматривая и прикидывая, что ему и как делать? Хотелось собрать все преимущества, какие давала ему неожиданность его появления перед греками.
Мосхи, жители горных долин, в этих условиях чувствовали себя как дома. И передвигались скрытно, уверенно, быстро и совершенно бесшумно, словно это они, а не греки здесь родились. Их силуэты, несколько раз мелькнув, отдаляясь от Гидарна, более не появлялись. Только и шума, ими поднимаемого, слышно пока не было, наверное, все пока удается тихо творить. Пусть бы оно и дальше так шло.
Так! Он свою операцию уже начал!
Вскоре, едва успокоив дыхание, возле него стали накапливаться его «бессмертные», разбираясь на привычные короткие колонны по три, и мосхи принца Ариомада. Своим он приказал выпустить в голову каждой тройки, бойца третьей шеренги, а тому изготовить к бою лук и стрелы. Повсюду завозились воины, приводя свои луки из завязанного , в боевое состояние. Снимали, пряча за поясом кожаные обмотки луков. Изгибали их рога, тянули их тетивой, пробуя каково суха осталась кибить, не повредили ли ей здешние обильные вечерние росы. Перебирали, готовя, стрелы. Бронебойные перекладывали в дальний отдел тулов, про запас. Незнамо ведь кто им в этом обходе встретиться. А тут, уже поняли опытные бойцы, народ в расслабоне, без броней и отставя щиты пребывает. Бронебойная стрела тут ни к чему, срезень самое то! И кость рубит не хуже мясника на базаре, и кровь пускает кувшинами и ведрами, что под руки попадет. Короткое и приглушенное, почти беззвучное, шевеление схватывалось на всем протяжении площадки, образованной скальным выступом прямо перед входом на равнину Неврополь. Ладно, пусть изготовяться! Им это необходимо!
Вернулись, посланные им вперед мосхи, доложив, что греков прикрывал только один пикет из трех пельтастов, но больше уже он никого прикрыть не может, как, впрочем, и поднять шума, поскольку сделать это с перерезанными почти напрочь шеями, им будет весьма и весьма затруднительно. От шкур мосхов солоно и пряно пахло свежей человеческой кровью, смерть уже витала над ними. Почти бесполезные в тесном бою с теми же греками, в такой вот ночной охоте были они страшны и удачливы.
Поджидая пока подтянутся ближе и накопятся в достаточном числе воины для первого рывка, Гидарн отправил пикеты легковооруженных мосхов в ранние стороны, сам же, препоручив Эфиальта бдительной заботе трех своих лучших воинов, раздумывал.
И что за люди такие эти греки? Те, кого они встретили вчера в проходе, были воинами и мужчинами высшей пробы, до самого мозга костей! Как они сражались! Даже его воины, давно и обильно повоевавшие, знавшие, казалось бы, в этом деле всех и вся, даже они были напуганы и раздавлены позавчерашним неудачным для «бессмертных» сражением. Ведь те греки сражались с ними даже с какой-то издевкой настоящих воинов и мужчин над неумехами-персами, по ошибке природы и судьбы, нацепивших на себя красивые и нарядные панцири и взявших в руки оружие. А эти?
Эти устроились под дубами этой малюсенькой равнинки Неврополь, как назвал ее этот греческий вонючка и предатель Эфиальт. И кто это мог дать такой вонючке и подонку такое громкое имя? Расположились, ровно к теще на именины прибыли, а, не исполняя боевую задачу, заняли приказанную им позицию. Эти точно не воины, а, значит, и не мужчины. Ибо быть воином – первая и самая главная задача в жизни любого мужчины, все остальное потом. Ведь в этих краях, поручи спартанский царь защищать обходную дорогу ему, Гидарну, он устроил бы любому противнику прекрасную головомойку с вяло текущей сукровицей. Это было бы то еще побоище. Идя сюда, в этот обход, Гидарн не чувствовал в себе необходимой уверенности – слишком уж лихо ему и его «бессмертным досталось позавчера, когда они вечером сунулись в проход!
Он бы организовал здесь оборону в несколько эшелонов. Разместив первый из них, человек в сто не больше гоплитов, ниже примерно на полстадии, там, где они переходили ручей. А что? Их там было бы даже не обойти и не зайти во фланг. Теснота не позволила бы полной мерой использовать его огромное численное преимущество, заставляя, как и в проходе, сражаться нос в нос. И тяжеловооруженные гоплиты, поддержанные таким же числом пельтастов, разместившихся со своими луками и пращами малек повыше, чтобы иметь прекрасные позиции для метания стрел и пращных пуль, бороться могли почти что до бесконечности.
Очень опытный и сообразительный воин, Гидарн не нуждался в том, чтобы ему предъявили мясорубку, устраиваемую греческой фалангой своему менее организованному врагу по второму разу. А то, что и он сам и его великолепный корпус «бессмертных», собранный со всей армии огромной персидской империи, оказались менее организованными, чем фаланга греков, позавчера Гидарна вполне наглядно убедили. Он быстро осознал, что общее преимущество греческой фаланги в бою, дается не тем, что их копья практически на целый локоть длиннее копий персов и их подвластных племен и нпародов, хотя и это тоже не стоит сбрасывать со счетов. Главное в другом. На каждого противостоящего фронту фаланги воина, великолепно защищенные броней греки, обрушивали тяжелые копейные удара сразу четырех своих воинов из первых четырех шеренг, бивших выучено и натренированно, с оттяжкой и насмерть. Остальные четыре шеренги служили для создания общего напора и для замены уставших, раненых и убитых в сражающихся четырех первых шеренгах. А защититься от нападения сразу четырех воинов, любому воину переднего ряда персов оказалось немыслимым. По крайней мере, никто не смог делать это достаточно долго. Они же в свою очередь противопоставляли грекам мощные удары только двух своих копейщиков из второго и третьего ряда. Первый ряд, щитоносцы, вооруженные коротким акинаком, применять его, как правило, не успевали, просто не доживая до того момента, когда могли бы им дотянуться до врага. Быстро переучить «бессмертных» и поменять их строй, было сейчас немыслимо, делать это придется уже после войны. Значит, сейчас сталкиваться с греками надо так, чтобы «бессмертные», используя свое численное превосходство, имели бы возможность охватывать греков с флангов, разгоняя их пельтастов и воздействовать на греков издалека своими лучниками, составлявшими треть всех «бессмертных». И тогда они неизбежно станут побеждать, иначе – вряд ли!
Так вот, заткнув здесь проходы, он бы сумел держать их намертво, не пуская врага на долину, тем более, что и давить снизу вверх совсем неудобно и тяжко. Пока их всех не перебили бы, положив при этом вдесятеро, а то и еще больше, чем утратят они. Второй эшелон мог расположиться над первым, примерно на четверть стадии ниже их нынешнего места. И там, укрепив то место камнями, держаться можно было сутками и неделями. Тем более, что и колесниц сюда не поднять и тяжелую конницу тоже. А и осадные лестницы не поднести. Ну и здесь, на самом входе в Неврополь, он испоместил бы последний свой рубеж. Натаскал бы камней и усилил бы спуск, заодно создав себе приятную возможность спускать вниз лавины из камня. И пришлось бы тому, кто хотел бы попасть сюда, геройствовать вовсю, пытаясь только еще достичь этого самого Неврополя… его же с его «бессмерными» и мосхами, греки, слава Ахуромазде! – допустили сюда даром, не заставив класть головы сотнями и тысячами и терять время.
Но вот, вокруг него и чуть ниже, собралось уже достаточно воинов, успокоивших свое дыхание и изготовившихся. Остальные тоже были на подходе. И Гидарн, уже дрожа внутренне от радостного возбуждения предстоящего действия и предчувствия накатывающейся хмельной удачи, подался вперед. Одновременно тревожась и прислушиваясь, уж слишком печальный опыт боевых контактов с греками, особенно со спартанцами, он приобрел в первый же день сражения за Фермопильский проход. Гидарн приказал «бессмертным» выходить наверх и входить в долинку. Выходить и строиться, сразу же становясь в свой обычный твердый строй. Хотя и немного видоизмененный, сообразуясь со спецификой предстоящего им действия.
Лучников из третьей и шестой шеренг он заранее переместил в первую и четвертую шеренгу, приказав воинам в шеренгах первой, второй и третьей, расслышав его свист, немедленно встать на одно колено, открывая директорию стрельбы лучникам из четвертой шереги. А первой шеренге и стрелы свои метать, стоя на колене. По его двойному свистку воинам второй, четвертой, пятой и шестой шеренг, обгонять тех, кто только что стрелял из лука, снова помещая их в третью и шестую шеренги. И  пойдут в атаку плотным строем, как это всегда делали персидские «бессмертные». Мосхов Ариомада он поставил на фланги, приказав им не забирать очень глубоко и не увлекаться ловлей разбегающихся греков. Эти греки им не интересны, пусть бегут куда хотят! От судьбы они все равно не убегут!  Они для них – цель промежуточная, не главная. Их настоящая задача – быстрее идти по Анопейской тропе дальше, к восточному выходу из Фермопильского прохода, запирая там Леонида с его воинами. И ударить им в спину! Перегруппировавшись, персы тихо и никуда не спеша, начали осторожно приближаться к беспечно разоспавшимся грекам. Им повезло появиться из гористого ущелья тесной Анопейской тропы, ведшей на долину Неврополь, совсем незамеченными, вырезав единственный сонный пикет фокийцев, так, кстати, никем и не смененный. И сделали персы все это тихо, возникнув из стоячего в безветрии ночного воздуха, словно привидения.
И так же тихо, но быстро пошли вперед, сближаясь с греками. И только сейчас Гидарн заметил, что небо над их головами начало заметно сереть. Кажется, приближался рассвет. И правда, на востоке сильно прояснялось, небеса наполнялись светом. Но греческие кашевары еще тихонько спали. Когда персам оставалось до них всего несколько десятков шагов, какой-то грек средних лет, поднявшийся по нужде, возраст, ядри его, простата, мать ее! – так и замер с распяленной пастью, завидев подкрадывающихся к ним через перевал персов. Все! Пора! И, вложив в рот свисток, Гидарн сильно раздул щеки. Пронзительная трель понеслась над притихшей в мирном предутреннем сне, горной долинкой. Вставшая, как вкопанная, цепь воинов Гидарна, совершила короткое движение. При этом все три первых ряда встали на одно колено, положив оружие, кроме изготовленных для немедленной стрельбы луков первого ряда, подле себя. У прогоревших и большей частью затухающих костров, лишь несколько из них, вокруг которых сидели полуночники, весело полыхали, началось зачумленное шевеление, послышались заполошные голоса очнувшихся ото сна фокийцев: «Персы! Персы!» Но никто не услышал команд стратега Агафокла, других стратегов и лохагов, просто потому, что люди эти, отвыкшие за последние, совершенно беззаботные дни от командования, подавать команд не стали. Зато хищный посвист стрел персов, метаемых мощными составными персидскими луками, услышали все. И все услышали хриплые спросонья крики поражаемых многими стрелами греков, их предсмертные вопли и взвизги о помощи. Вот только помочь им было совсем некому, хотя две какие-то фигуры бежали к месту их стоянки по Анопейской тропе от Альпен. Но и они, увидав начавшееся истребление греков, остановились, и, развернувшись, подались бежать в обрат.
Под уже заметно сереющим небом, персы били на выбор, из полутьмы, где они обретались в тени греков, мечущиеся на фоне давно уже прогоревших костров. Вопли тех, кто сбитые стрелой, рухнули в костры, и на ком уже вспыхнула, лучше освещая арену побоища, их одежда. Засмердело паленым человеческим мясом, а визг и вой обожженных и горящих, перекрыл многие иные звуки. Раздались крики боли и отчаяния воинов, посеченных стрелами и, наконец, команды опомнившихся командиров. И эти крики призывали, паче чаяния, не разбирать щиты, становясь в стену фаланги и атакуя персов. Как знать, может быть, такой отчаянный порыв смог бы тех опрокинуть и погнать назад. Маловероятно, конечно, персов было почти в десять раз больше чем греков, но как знать!
Нет, команды призывали греков убегать на соседнюю гору Лиафица, немного возвышающуюся над долиной. И, по прежнему теряя людей под стрелами разохотсвшихся к стрельбе «бессмертных», греки побежали к той горе, потемну глядевшейся сущим пригорком. Бросив доспехи, припасы еды, оставив персам источники воды и большую часть своей одежды, оружия и доспехов. Даже щиты свои захватили далеко не все, невзирая на неизбежный позор утраты своего гоплона, так они рвались убегать. И гоплиты и пельтасты. Все вперемешку блистали короткими белыми туниками и хитонами под хмурыми предутренними небесами. И еще раз подумал Гидапрн, сын Гидарна, нет, эти фокийцы не мужчины. У них и первая реакция на нападение напоминает женщин – быстрее убегать! Суетясь как куры в курятнике, куда пробралась охотница-лиса! Куда и зачем? Не суть важно! Главное – бечь! И как молжно быстрее! Но первым делом он резкой командой остановил мосхов, немедленно бросившихся к оставленным греками вещам. Он полагал, что, бежав раз, греки больше к своему имуществу не вернуться. Но, подошедший Ариомад, показал рукой на гору Лиафица, где скопились все сбежавшие отсюда греки:
- Смотри Гидарн, они далеко не убежали. И, если мы оставим им их доспехи, они могут устыдиться своего поведения, вернуться, вооружиться и ударить нам в тыл!
Гидарн так не думал, полагая, что греки уже к оружию не вернуться. Но долю правды в словах принца уловил:
- Прикажи, Ариомад, своим мосхам собрать все их оружие, одежду, еду и воду. Они же понесут их до спуска в проход. А там посмотрим! И, главное, принц, побыстрее, побыстрее!
Он-то видел, что несколько греков побежали не на ту горку, где собрались они все, а далее по тропе, явно намереваясь предупредить своих соотечественников в Фермопилах. Причем, зная всю дорогу, не нуждаясь в ее указании, они уже убежали достаточно далеко вперед. Да еще и будучи налегке. Их не догнать уже никак. Значит, внезапной атаки в тыл Леониду у них никак не получится. Тогда незачем и им так гнать вперед. Они, слава Ахуромазде, греческий заслон на Анопейской тропе сбили и в тыл им уже выйдут по-всякому. Значит и стратегическую ситуацию вокруг всего Фермопильского прохода изменят в корне! Зная своих воинов, Гидарн понимал, что передавить их быстро греки не смогут, даже если атакуют большей частью своих сил, оставив лишь небольшой отряд, отражать атаки шахиншаха, а там, глядишь, атака с двух сторон и сломит их ослиное упрямство. И снова построив своих воинов в длинную колонну по три, он повел их по тропе, обходя ею весь  Трахинский горный массив. Впереди всех, как и прежде, вели Эфиальта, указывающего персам путь к вожделенным им Альпенам. А перед ним, раскинувшись, словно живым щитом, шныряли восемь – десять мосхов Ариомада. Надо отдать ему должное, сводный брат царя царей, почувствовав вкус грядущего успеха, оставил свою спесь, стараясь изо всех сил. И хотя ему и претило выслуживаться перед этим дурацким Хашайаршей , но, подумалось, а почему бы и нет? Ведь царство Ахеменидов – и его собственное царство, он ведь даже прав на трон еще не совсем утратил, пусть и весьма призрачные, но они у него имеются! А Хашайарша, он сегодня жив, а завтра, глядишь, и помер! Тогда и может стать важным у кого и что имеется за спиной. Но резко оборвав эти мысли, тоже, нашел время и место! – царевич побежал вслед за «бессмертными», разумно держась за их спинами.
Следом за удаляющимися «бессмертными», перемещалась длинная вереница мосхов. Почти такая же длинная, как и вереница «бессмертных», поскольку Ариомад, подражая Гидарну и его «бессмертным», построил своих воинов тоже в колонну по три. Многие из них несли на себе панцири и иные доспехи сбежавших греков, уже построившихся вокруг пологой вершины горы Лиафица, их оружие, запасы пищи и воды. Последнее, впрочем, вряд ли расстроит греков. Судя по обилию ручейков, здесь много источников и воду греки снова добудут. Вот еду уже вряд ли. И ни в коем случае доспехи и оружие. Из воинов они превратились в жалкую толпу испуганных баранов, отару без чабана. Персы же, не обращая более на них внимания, начали свой спуск вниз…
Стратиг Агафокл, поймавший сегодня-таки стрелу в плечо навылет, кривил губы и глухо мычал. Обломив наконечник, ее тащили его дельфийцы из его тела. Они ведь, прибежав на эту несчастную гору, заняли круговую оборону, полагая, что персы попробуют раздавить их здесь насмерть и всех. Не хватало копий и мечей, мало оказалось щитов и раздавить их небольшую группу воинов, хотя какие они, прямо скажем, воины! – персы могли бы шутя, не так уж много затратив и времени. Но – словно издеваясь, пренебрегли ими! Фокийцы видели, что легковооруженные воины в странных шлемах и грубых недлинных одеждах, что нехарактерно для персов, собрали все их имущество, брошенное у костров во время бегства, и унесли его с собой. Аккуратно и заботливо добили их раненых, валявшихся на равнине в изобилии. Что им оставалось делать? Предупредить Леонида? Так лохаг Анаксимандр и четверо его воинов, видел стратег, убежали, направляясь, надо быть, в проход. Они и предупредят. Дорога на родную им всем Фокиду, свободна, и никем не защищена. Но и они ей не защитники. Без оружия, доспехов и своих щитов. Да уж, были бы они спартанцами, заработали бы все и сразу вечный позор и, наверное, изгнание. Если не сразу позорную смерть. У них ведь, провожая своего мужчину, мужа, сына, или брата, в поход, женщина-спартиатка, с натугой подняв и подавая ему щит, в холщовом, или кожаном чехле, говорит:
- С ним, или на нем!
Поскольку убитых своих, не посрамивших их имени и своей чести, спартанцы к могилам несут все на тех же щитах. А потерять свой щит – такого позора спартанец пережить не смеет. Любая смерть для него намного проще и намного желаннее, чем это! Но они-то не спартанцы, отнюдь. Конечно их, по возвращению домой, тоже обольют позором, особенно сравнив их поведение, с поведением тех греков, кто все это время держал Фермопилы, заперев их для персов наглухо. Но, не найдя другого решения, Агафокл прошел по тропе до того мест где к ней примыкала большая тропа, почти дорога, ведущая в Фокиду и побрел по ней, направляясь в свой город. За ним, понурясь, поскольку все же считали они то, что с ними произошло, своим личным позором, проследовали остальные фокийские воины. Им ведь еще предстоит доживать свой век, сознавая, какие они ничтожества и какие люди приняли преждевременную смерть, явив свету образцы доблести и мужества, всецело из-за их трусливой, шакальей повадки. Так оно ведь и всегда в этом мире, трус не исполнив свой долг, понуждает кого-то проявлять запредельный героизм. И любой героизм, всегда и всюду искупает чью-то гнусную тупость, трусость, глупость, нерадение, или нераспорядительность. Что в те времена, что в любые иные, сильно и не очень сильно отдаленные от наших.
А и Ариомад не упустил своего шанса отличиться перед царем царей, своим сводным братом. Он, уходя вслед за всецело устремленным вперед Гидарном, смирил свой неподдельный гнев на проклятого Хашайаршу, послал двух своих мосхов, из тех, кто лучше ориентировался в гористой местности и владели, с грехом пополам, фарси, с вестью к Ксерксу, не их же варварское бормотание ему слушать! – понимая, как тот нервничает, в ожидании вестей. А еще, он намного лучше Гидарна знал неустойчивый и склонный к необъяснимой истерике характер своего сводного братца. При его убогом воображении, оно способно оказывалось ему нарисовать лишь картины очередного провала. Особенно после всех предыдущих неудач. Он понимал, что, дожидаясь в полном бездействии утреннего пожара в Альпенах, их повелитель заведет сам себя до такого предела, что станет совсем непонятным, как он воспримет то, что они выполнили целиком и полностью его приказ. Попадать же братцу под горячую руку, да еще и по глупости, опытный царедворец, все зубы съевший на привычных интригах двора шахиншаха, никак не хотел.

ФОКИЙСКАЯ СТЕНКА В ФЕРМОПИЛЬСКОМ ПРОХОДЕ, та же ночь, ближе к утру.
Леонид привычно спал, лишь слегка укрывшись своим плащом, лежа на ветвях, принесенных еще в первый день его спартанцами. С раннего детства привычному к подобным условиям жизни, спартиату, это было действительно удобным, позволяя целиком и полностью отдохнуть натруженному доспехом и сегодняшним боем, телу и мозгу. Весь вчерашний световой день, греки в проходе, сменяя друг друга, отражали атаки разных частей полчищ царя царей. Пытались их сбить и ассирийцы в медных витых шлемах. Греки свою фалангу вынянчили ведь не на пустом месте. Те же ассирийцы, понял царь спартанцев, намного раньше даже самого факта появления их цивилизации, додумались до упорядоченного боя в строю. Потому и доминировать начали в военном отношении посреди соседних народов, продолжавших воевать по старинке, валом и простецким навалом. Порядок, он ведь даже и класс бьет! Что думаете, другие народы имели бойцов хуже ассирийских, или воевать их менее любили? Да нет же! Издревле война - любимейшее развлечение всех владык, ибо позволяет, поставив все на кон, выиграть многое, что иначе пришлось бы накапливать долгим и упорным трудом, а то так и просто невозможно добыть иначе. Но, установив порядок в ведении боя, ассирийцы принялись доминировать над другими, возможно более сильными, чем они, народами.
Эти самые ассирийцы, еще не осознав даже, что их достижения в упорядоченности боя строем, давно уже перекрыты греками, попробовали удивить тех, своей допотопной фалангой. Воины в их фаланге имели копья четырех локтей длины. Все они носили медные витые шлемы и небольшие плетеные круглые или овальные щиты с умбонами , обтянутые толстыми шкурами, либо буйволиными, либо гиппопотамовыми. Самым же большим достижнением считалась шкура носорога на щите. Воины передней шеренги, каждой третей, начиная с первой, имел большой, едва не в рост человека щит с закругленным верхом, обтянутый самой толстой шкурой быка, или буйвола, с умбоном и медной окантовкой. А вот хоть какой-то доспех, защищающий корпус воина имели тоже только те, кто держали большой щит. Кожаный нагрудник с чешуйчатой нашивкой, или клепкой. Ноги воинов защищались только кожей их постол, поножей никогда не изведав. А у третьего ряда, куда попадали самые слабые, почти наверняка самые бедные и плохо вооруженные, индивидуумы, почасту они и вовсе были босыми. Все три воина в глубине строя били копьями в четыре локтя длиной, сосредотачивая свой удар на воине первой шеренги чужой фаланги. И в отличие от персов, у кого воин со щитом был вооружен почти бесполезным в битве фаланг копейщиков, мечом-акинаком, передний ассириец также орудовал копьем, как и у греков. Только защита у всех последующих шеренг было много хуже и чем у греков и чем у тех же персов. Персидская пехота, также сражавшаяся из такого же строя, как и их «бессмертные» сильного впечатления на греков не произвели. «Бессмертные», составленные из отборных воинов персов, были намного лучше их, да и доспех каждого из них также заметно превосходил заурядный доспех обычной пехоты персов. Пробовал на греках царь царей и египтян. Те, организованные примерно так же, как и ассирийцы, были намного хуже их защищены, имея только кожаные нагрудники и панцири, неспособные держать пронзающие удары греческих копий, более длинных и более смертоносных, чем их собственные. Не удивила греков и фаланга хеттов. Только у тех щиты были у всех, а персональное защитное вооружение в виде длинного стеганного одеяния с нашитыми на него металлическими бляшками, имел только первый воин. Да и шлемы у них в третьей шеренге случались очень и очень нечасто. И уж совсем никакого впечатления на греков не произвела фаланга шумер из Двуречья и Вавилона. Там первый воин в ряду нес огромный прямоугольный щит из дерева, не имея при себе никакого нападающего вооружения, кроме, разве, длинного кинжала за поясом, воевали за всех два последующих ряда. Причем тоже копьями не длиннее греческих, что в отсутствии копья в переднем ряду было тождественно тому, чтобы сражаться более короткими копьями. По, крайней мере, на толщину тела воина самой первой шеренги, то есть все на тот же локоть – три четверти локтя.
А вот атаковать пеший строй греков конницей, царь царей более не пробовал, еще вчера на горьком опыте разгромленных клибанариев, убедившись, насколько это бесполезно. Не приняли участия в бою и колесницы. Греки же, защищаясть все там же, у фокийской стенки, вели бой примерно в том же порядке, что и вчера. От добра, добра не ищут! Только вот тегейцев и мантинейцев, понесших вчера наибольшие потери, в схватке с парфянскими клибанариями, Леонид оставил в общем резерве. Заменив их, на фалангу микенцев и орхоменцев, изъяв их все из того же резерва. А из гоплитов Тегея и Мантинея он пополнял образующиеся бреши в фалангах иных городов, стараясь не слишком перемешивать воинов разных из них. Все пространство перед фокийской стенкой, было завалено трупами бойцов разных народов и коней парфянских клибанариев. Греков среди них не было, поскольку после каждой схватки, при смене фаланг, рабы греков оттаскивали тела своих господ и их оружие в греческий лагерь. Раненых уводили туда же. Там же, перед строем фаланги, в проходе, было нагромождено огромное количество самого разного оружия и доспеха. А уж стрел было, стрел! Каждая пядь дороги в этой части прохода была полита кровью пришельцев, понесших за два дня огромные потери. Грубо прикинув число павших врагов, Леонид установил, что упокоили они тут никак не меньше двенадцати - пятнадцати тысяч воинов, за два дня. А ведь еще какое-то их число, по всей видимости, выбравшись из смертного для них прохода, умирали от истощения, непереносимой тяжести ран и потери крови. Так что тысяч пятнадцать с гаком персы здесь уже оставили. Были потери и у греков. Конечно, гораздо меньшие, менее тысячи убитыми и ранеными. Но их ведь и было изначально намного меньше. Персы могли себе позволить даже и такой размен, если иметь ввиду только эту битву. С прицелом на будущее, конечно же, нет! А вот сегодня, так и легко! Где-то около полудня явился посланец от Агафокла, доложив, что у них на Анопейской тропе пока все тихо. Эх, надо бы сходить, наверное? А тут все на кого оставить? Ведь персы все атакуют и атакуют. Ладно, дождемся их следующего присыла вестников, а там посмотрим. Интересно, как долго перс будет пытаться их продавить, посылая отряд за отрядом? Когда до него дойдет, что надо изобретать что-то незнакомое грекам? Впрочем, тфу, тьфу, тьфу! – только бы не накаркать! Пусть атакует варвар! Может, дотянет все дело до прихода подмоги?
Вчера утром приходили послы от перса, предлагали стать сатрапом, или как они это называют хшатрапаваном всей Греции. Мол, хозяином будешь полным, только я над тобой. Ну и, конечно, боги над нами. Не понимает варвар, что сегодня над ним никого нет, кроме закона родной Спарты. И такое положение дел, его как нельзя больше устраивает. Он гордый царь гордых людей! И этим все сказано! Он и ответил персу достойно:
- Если бы ты понимал истинные блага жизни, не стал бы домогаться чужих владений. Я же предпочитаю скорее умереть за Элладу, чем даже единолично властвовать над нею!
И перс снова начал свои бесплодные атаки. Что ж, с чего начал, тем и кончил!
Но внезапно в предутреннюю дремоту царя ворвались громкие голоса от костров, где занимались завтраком кашевары. Проснувшись и повернувшись на своей охапке прутьев, Леонид посмотрел туда, увидев рядом с кашеварами двух каких-то растрепанных донельзя греков, без доспехов, потом вспомнил, что это посланные им к Агафоклу скириты, собиравшиеся сообщить, что царь царей, кажется, намерен затеять обход их позиции п Анопейской тропе. Он об этом узнал с вечера от перебежчика из лагнеря персов и сразу послал известить фокийцев, были бы готовы и не проспали бы врага. Отринув сразу свой недосмотренный сон, в котором ему показывали как вчера наяву, всю историю становления фаланги, царь сел на своей охапке, хриплым, со сна, голосом, спросив:
- Ну, что там еще стряслось?
- Вот именно что стряслось, басилевс!
Немедленно отозвался один из кашеваров. А оба незнакомых посланника придвинулись к нему:
- Как ты приказал мы поднялись по Анопейской тропе, сообщить Агафоклу, что персы идут по охраняемой им тропе и надо ему сей ночью их ждать!
-?
- Мы едва успели пдойти к долине неврополь, как увидали, что фикийцы мечутся по долине под стрелами персов, тех самых, похоже, что приходили сюда в самом конце первого дня боев!
- Но как они сумели сбить фокийцев из прохода и вытолкнуть их в пространство Неврополя?
Не сдержав своего зычного голоса командира, загремел во всю мощь легких вопросом царь!
- Не знаем, басилевс! Только сдается мне – спали фокийцы и проходы те не охраняли! Ибо метались они под стрелами в туниках, только пробуя вздеть брони. Мы нисчего ждать не стали, побежали известить тебя, не захватили бы персы и вас врасплох!
Ответил первый из них, по виду, более сообразительный. И в это время топоча по проходу к ним подбежали трое греков, босых, со сбитыми в кровь ногами, и в единых туниках:
- Не узнаешь нас басилевс?
Вскрикнул один из них. И, перебивая его тут же назвался второй:
- Мы фокийцы из Дельф!
А третий, еще не до конца отсопевшись после быстрого бега по горной тропе, поспешил добавить:
- Стояли… заслоном на Анопейской тропе… под начальством дельфийского стратига Агафокла!
- Стояли?
Взревел царь, и все вокруг мигом проснувшись, зашевелились, разбуженные его ревом, воистину львиным .
- А что ж теперь, не стоят, что ли?
Лишь немногим умерив голос, уточнил свой вопрос Леонид. И снова все три беглеца затараторили практически все сразу:
- Проспал Агафокл персов!
- Сбили они нас, захватив спящими!
- Побили стрелами и прогнали с тропы!
- А вы?
Вмешался в их торопливую скороговорку царь.
- Бежали, басилевс, чтобы вас известить!
- Чтобы не захватили персы и вас тоже внезапно!
- Так вот почему вчера персидских «бессмертных» здесь не было совсем!? Отдыхали, сволочи, готовясь к ночному обходу по горам!
Утверждающе взревел царь, сразу представив себе всю картину случившегося, во всей ее глубине. С вечера еще тот перебежчик известил его, что в обход пошли «бессмертные, возглавляемые Гидарном, сыном Гидарна. Но не только они, а еще и примерно столько же мосхов, ведомых Ариомадом, сводным братом царя царей. Впрочем, все это ценность имело уже весьма и весьма относительную. Дожидаясь возможности безопасно выбраться из лагеря, грек-перебежчик упустил время, когда все еще, наверное, можно было исправить. Сейчас же такой возможности спартанский царь не имел, ибо все уже было утрачено. Одно он только хотел выяснить для себя твердо, и протому врпросил троих беглецов:
- Я не понимаю, как персы могли так быстро сбить фокийцев и пройти их заслоны на подьеме тропы к Неврополю? Говори ты!
Показал он на беглеца-фокийца, выглядевшего менее запыхавшимся:
- Эх, басилевс, как ты не понимаешь? Узкие места на подъеме к Неврополю просто не были заняты! Даже и посты там не стояли! Персы, поднялись на Неврополь по-тихому, вырезали наш охранительный пикет, горцев среди них там немало, не хуже твоих скиритов дело это разумеют. Нас и застали спящими, приступив немедленно к побиванию нас стрелами! А фокийцы, как куры в курятнике метались у своих прогоревших костров, потом кто-то крикнул и все побежали к горе, занимать оборону. Это побросав все оружие и защитное вооружение. А мы вот втроем, побежали по тропе вниз к Альпенам, вас предупреждать. Рассказать вам все, что с нами приключилось!
Царь с трудом, но начал осознавать произошедшее. Ясно, практика поочередного командования выборных стратегов воинскими контингентами, дала-таки давно уже ожидавшийся умными людьми сбой. Жалко только то, что это случилось сейчас, поставив их в отчаянное положение. Понятно, что их стояние здесь, в Фермопильском проходе, с выходом персов им в тыл, станет бессмысленным. Помощь из Греции придти не сможет никак. А у персов всяко хватит сил для атаки и с фронта и с тыла. Выслать отряд встретить персов на выходе с тропы? Бесполезно! Выход слтишком широк! Да и выходить им сверху вниз. А послать много он не сможет. Значит, непременно опрокинут, навалившись всей тяжестью! Проклятый Агафокл! Какую музыку своею безалаберностью и безволием испортил!
А вокруг него стали собираться стратеги и простые воины всех городов. Дело-то касалось всех их без изъятий, всем и участвовать в его решении! И снова началось! Пелопоннесцы с коринфянами и микенцами во главе снова и снова предлагали уйти отсюда, поспешить занять перешеек Истм и охранять его, перегородив, для начала, своими щитами. А у Леонида в голове звучало предсказание Дельфийского оракула, полученное эфорами, при их гадании этой зимою. Ответ пифии, в самом храме получаемый в виде недлинной отрывистой фразы, жрецами храма Аполлона в Дельфах был сформулирован, по их обыкновению, в стихах:
Ныне же вам изреку, о жители Спарты обширной!
Либо великий и славный ваш град чрез мужей-персеидов
Будет повергнут во прах, а не то – из Гераклова рода,
Слезы о смерти царя пролиет Лакедемона область.
Не одолеет врага ни бычачья, ни львиная сила,
Ибо во брани Зевесова мощь у него и брань он не прежде
Кончит, чем град целиком, иль царя на куски растерзает.
Не Гомер, конечно, да и ныне средь греков найдутся стихоплеты получше. Но и тем не менее! Вопрос поставлен удивительно ясно. Пасть всей Спарте, или ему – ее царю? Тут и вопроса никакого нет! Конечно же, он предпочтет погибнуть сам, нежели обречь гибели родную Спарту! Да и, к тому же, ни один спартанец не оставит просто так места, которое он принял под свою защиту. Это противно чести спартиата! А Фермопилы они под защиту приняли! Значит, и уходить им отсюда некуда! Ни в Беотии, ни в Аттике, ни в Пелопоннесе для них земли нет! А пелопоннесцы пусть уходят. Их щиты и копья еще пригодятся там, если все и на самом деле придет к защите Истмийского перешейка. Здесь же им больше оборонять нечего. Можно, конечно, какое-то время удерживать стенку и только с его спартанцами, но удара в тыл им не выдержать. Может быть, они только придержат здесь персов, давая своим уйти подальше, чтобы многочисленная конница персов не догнала их по дороге и не раздавила внезапной атакой!
А меж ними уже опять разгорались жаркие споры греков-пелопоннесцев с феспийцем Демофилом, сыном Диадома, стратигом феспийских гоплитов, так понравившегося Леониду в первый день сражения, да и вчера тоже. Беотиец предлагал, закрыв фалангой проход и с Восточного конца, продолжать сражаться, что, впрочем, тоже было неприемлемо, поскольку персы выйдут, спускаясь с гор, в сам Восточный проход, а там, у Альпен, он сильно расширялся и чтобы перегородить его, надо было слишком много войска. Но, странно, почему молчит, даже не пытаясь спорить с пелопоннесцами стратиг-фиванец Леонтиад, сын Эвримаха? Он что, со всем согласен? Почему? Он ведь тоже из Беотии и ему как тому же Демофилу должно быть понятно, что, держа оборону здесь, они защищают, прежде всего, именно Беотию и уже только потом Аттику, Пелопоннес и ту же Фокиду! Демофил ведь это достоверно понимает и говорит, а Леонтиад всяко его не глупее. К тому же он старше и намного опытнее, надо полагать. Не может он не понимать. Решил уйти? Не может быть! Да Феспия лежит первой на пути персов, после Фокиды, но ведь и Фивы от нее всего-то в 80 стадиях , и их час придет немногим позже феспийцев. А, может, именно поэтому? Или он знает, что уже все решено и Фивы решили покориться персам, выслав своих воинов сюда исключительно в целях политического маневра, демонстрируя всем грекам свою солидарность с ними всеми в делах Греции. А ведь именно у Феспия, их великий предок Геракл охотился по просьбе местного царя, одноименного нынешнему городу, на Киферийского льва . Но тут, спорящие греки обратились к царю, прося рассудить их спор. Как уже решенный вопрос Леонид ответил:
- Я остаюсь, невместно мне оставять место, взятое мною под защиту, и мои гиппеи со мной. Я не властен их отослать от себя, ибо по закону они обязаны оставаться при мне! И сами они не уйдут, нечего их даже и оскорблять подобным предложением. Они – спартанцы! Это их судьба и их выбор! Остальные же пусть уходят. Не держу, понимаю ибо, что проход сей нам уже не удержать. Предательство фокийцев его повергло, не персы! Не победили они нас, нас фокийцы предали!
Все стратеги отошли к своим винам и только Демофил, задержавшись у Леонида, словно хотел сказать ему нечто, потом махнул рукой и решительным шагом  направился ко своим феспийцам. Леонид же, обращаясь к спартиатам, начинавшим завтракать, приказал:
- Пусть завтрак ваш будет обильным, о, мужи-спартиаты, обедать мы будем уже у Аида , если этот старый скупердяй, конечно, нас покормит!
Сдержанно отсмеявшись, неунывающие спартанцы, слышавшие все, что сказал их царь, еще активнее заработали своими челюстями. Аппетит таким людям, привыкшим к лишениям и опасностям, почитавшим их нормой жизни, перебить было очень и очень трудно, почти невозможно! Собирающиеся на уход пелопоннесцы, смотрели на них собачьими глазами, ощущая свою вину.
Они уходят, а те, с кем они плечом к плечу стояли здесь, остаются. А к Леониду подошел Демофил, явно желая чего-то объявить, тем более, что Леонид видел, как бурно они разговаривали со своими феспийцами:
- Феспийцы остаются с тобой и твоими спартиотами, басилевс! Нам стыдно и позорно оставлять друзей, пришедших защищать нашу землю!
Леонид приобнял молодого воина, обратившись к остальным феспийцам:
- Все так думают?
И те ответили взъятыми вверх копьями, сдержанным шумом соглашаясь со своим стратигом. Поскольку феспийцы оставались с ними, ситуация менялась. Можно станет удерживать не только стенку, но и проход за ней, перегородив его строем фаланги, не выходя в его широкую часть у селения Фермопилы. Расширение начинается в десяти примерно стадиях от стены. Но тогда ему, для того, чтобы свести концы с концами, не хватает нескольких сотен, может быть трех, а, может трех с половиной, гоплитов. Их можно было бы поставить защищать стену от пеших персов, а они с Демофилом и его феспийцами, оказавшими себя надежными воинами, выйдут встретить персов к Фермопилам. Там, поместив на фланг, упирающийся в заболоченный берег Малийского залива, всех феспийских пельтастов и его илотов, можно будет надежно сдерживать персов из «бессмертных» и кто там еще с ними? Их все же в десятеро больше, а там шире чем у стенки, их, навалившись всем многолюдством, будут медленно теснить к фокийской стене с этой стороны. Быстро явно не смогут, нет у них такой прыти, отбили им ее еще позавчера. Кого придержать здесь? Коринфян? Микенцев? Тегейцы и мантинейцы понесли большие потери в первый же день. Да, демон их все побери, а почему не фиванцев? Пелопоннесцы идут защищать свой полуостров, для них война еще не завершена. Фиванцы жнее спешат домоцй, надеясь покориться персам. Так вот им-то здесь сейчас и оставаться надо! Их земля рядом и у их города достанет сил и влияния на другие города Беотии, чтобы быстро прислать сюда с полмириада гоплитов и атаковать обошедших их персов с тылу. Тогда, раздавив «бессмертных», можно будет восстановить положение и снова отстаивать этот проход. Да, это решение! И Леонид, окончательно все решив для себя, крикнул Леонтиаду и его фиванцам:
- А вы фиванцы? Неужели покинете своих верных союзников, феспийцев?
Леонтиад не знал, куда ему прятать глаза, а толпа его воинов умеренно загудела, заколебалась между долгом и желанием сбежать. Тут же к Леониду присоединился Леонтиад, призывая:
- Не бегите к позору, жители Фив, оставайтесь с нами! Примем смерть воинов, как мужчин то и достоит!
Леонтиад, заплетаясь ногой за ногу, возвратился к Леониду и Демофилу. И в это время Леонид, видя, как заколебались пелопоннесцы, отдал им приказ, уже голосом командира:
- Вы же, воины, уходите быстрее! Нам некогда долго прощаться! А путь ваш того и гляди, перехватят! Тогда и вам всем придется здесь оставаться!
Эта последняя фраза-приказ и стартовала немедленный уход, уже собравшихся в путь пелопоннесцев. У них было такое право, им приказал главнокомандующий, царь Спарты. А у фиванцев не было, он им такого приказа не отдавал. Скорее наоборот, призвал остаться в Фермопилах со спартанцами и феспийцами. И греки Пелопоннеса, выстроившись в длинную колонну, пошли по Фермопильскому проходу к Фермопилам и Альпенам. Поспешая пройти Восточный вход, чтобы не быть отрезанными. Уходящие, оборачиваясь, оглядывались на гораздо меньшую группу, остающихся защищать проход, воинов. Стыдно было им бросать своих товарищей, тех, с кем они защищали этот проход, вместе теряли друзей и совместно отбрасывали вспять лютых врагов. Но им и было кого идти защищать. Ведь до их родного Пелопоннеса оставалось, как минимум, вдвое дальше, чем до Беотии. А у тех, кто оставался в Фермопилах, появлялся и военный смысл там оставаться, кроме общегражданственного – они прикрывали своих товарищей, поспешающих к Истму и гонцов бегущих к родным городам, Феспии и Фивам. Каждую последующую минуту, какую они заставят потерять здесь Ксеркса, они выиграют для городов Феспия и Фив и для своих друзей, поспешающих к Пелопоннесу. Иначе ведь царская конница просто догнала бы пеших греков, заставив их принять смертельный для них бой в дороге, на невыгодной позиции, там, где тяжелая конница персов могла бы им явить всю свою пробивную мощь и где могли хорошо развернуться многочисленные конные лучники легкоконных сил персов, забрасывая греков тучами своих стрел. А еще, эта конница могла опередить последних гонцов Леонида, прибыв в Феспий и Фивы раньше их, и захватив те города с наворопа, малыми силами и безо всяких затрат со стороны царя царей. Но больше царь своих гонцов никуда и никогда не пошлет. Разве что прикажет Леонтиаду отослать гонца в Фивы, дабы сказать там, поспешайте жители Фив, есть еще время и возможность остановить врага в Фермопильском проходе, пока живы там и борются царь Леонид и его соратники, часть коих – ваши сограждане. Знал Леонид найдется в Фивах с тысячу, а то, так и с полторы готовых к бою гоплитов и много влияния, чтобы и еще примерно столько же СОБрать с иных городов Беотии, по пути в проход. Тогда, зажав «бессмертных» между двумя огнями, пока фиванцы Леонтиада удерживают стену, они могли бы решить сражение в свою пользу. Неизвестно еще, станет ли Ксеркс продолжать поход, лишившись в первом же бою своего лучшего пешего корпуса, свлоих «бессмертных»? вполне допустимо, что и нет!
Позавтракав, они собрались с Демофилом и Леонтиадом на свой последний совет. Начал его, как оно и достоило, Леонид:
- Ну, что скажете мужи, что нам, по вашему мнению, следует делать?
Наиболее осторожный Леонтиад предложил:
- Будем продолжать защищать фокийскую стенку…
- Но персы, заняв нас имитациями атак с фронта, от Западного входа в проход, подойдут к нам с тылу, забрасывая нас стрелами. Выстроить стену щитов фаланги против них там, у Восточного прохода, мы не сможем, слишком широко. И придется остаться почти без прикрытия впереди.
Возразил ему Демофил.
- Да!
Поддержал его Леонид,
- Предательство фокийцев сделало для нас уже невозможной задачу удерживать Фермопилы. Но, думается, если твой гонец, Леонтиад, побудит архонтов Фив действовать, и побыстрее, дожить до прихода сюда соединенных сил беотийцев, мы способны. А ударив с двух сторон способны разгромить их «бессмертных» и снова наглухо закрыть проход. Тогда и пошлем гонцов в Афины, прося их спешно прислаить сюда помощь, чтобы надежно и наверняка удержать Фермопилы. И поражение вполне способно обернуться победой. Подумайте над этим, стратеги! Ну, а пока, мы с Демофилом и спартацами с феспийцами, пойдем перенять «бессмертных в еще узкой части ущелья, не доходя Фермопил. Их влесятеро больше чем нас, нас потеснят и заставят очень медленно отходить сюда, к стенке, которую, не выходя за нее более, станешь удерживать ты, Леонтиад со своими фиванцами. Так мы, поможет Аполлон, сможем продержаться день, а, может, и два…
Демофил радостно вскинулся, а Леонтиад несколько угрюмо кивнул, но против плана Леонида не возразил никто. Закончив свой завтрак мужи принялись деятельно готовиться к предстоящему бою. И если Леонид и Демофил делали это охотно и даже весело, то Леонтиад собирался как-то угрюмо-сосредоточенно.
Не зная еще о том, что у фокийской стены в Фермопилах, все уже известно о свершающемся обходе, и большая часть греков покидает проход, «бессмертные» Гидарна и мосхи принца Ариомада поспешали, как могли, ведомые Эфиальтом. Тропа шла под уклон явственно приближаясь к морю. О чем свидетельствовали и запахи и его все нарастающий шум. Тяжек и непривычен оказался этот их путь. Воины азиатских равнин «бессмертные плохо умели ходить в горах, тем более в отсутствии животворящего солнечного света. Раз за разом оступаясь в предрассветной тьме, под давящей тяжестью своих чешуйчатых панцирей и оружия, порой оскальзываясь и срываясь с не столь уж и крутой тропы, спускались они к Восточнеому входу в проход и к вожделенным Альпенам. Но те, кто бывал в горах, знает, что идти вниз, там не всегда проще, чем подниматься в перевал. Нагруженные доспехами и оружием, персы не могли, ни в коей мере, состязаться в скорости с бежавшими налегке фокийцами. Спешившими сообщить Леониду, о свершающемся обходе его позиций. Мосхи Ариомада – другой случай. Здесь они были как дома. Но и сам Ариомад и его крикливо-кичливое слабо дисциплинированное воинство, обгонять «бессмертных» не торопились. Им ведь тоже довелось побывать в проходе. Еще и суток не прошло с той поры, как ражие аркадийцы, взяли с них свою дань кровью. Не так уж им и хотелось еще раз оказаться под их копьями.
Гидарн не мог даже предположить, что предпримут греки, узнав об обходе, а потому, помня уроки первого дня схватки в Фермопилах, шел на редкость осторожно, постоянно высылая разведку из мосхов Ариомада и не разрешая себе разогнаться. А ведь его очень тянуло включить максимальный темп, ведь удача, знал он, обожает быстроту и решительность. И уж, по крайней мере, терпеть не может медлительности и раздумчивых колебаний. Но еще более пугала его возможность спугнуть своей торопливостью, наметившуюся этой ночью удачу. У него постоянно холодела спина, когда он вспоминал те места, где эти спринтеры-бегуны, фокийцы, спугнутые стрелами его «бессмертных» в долине Неврополь, могли остановить его обход, не дав ему даже и добрести до Неврополя. Остановить прочно и надолго, так, что потребовалось бы просить царя царей о подкреплениях. Да и получив оные, еще неведомо, что бы он там сумел? И сумел ли бы хоть что-нибудь, вообще? Так они и шли, вначале через горную долину Неврополь, к проходу между вершинами Лиафица и Каллидром. Когда они достигли верхней точки перевала, утро уже вступило в полную силу. Теперь им предстоял спуск в проход, у селения Альпены, где и сам проход сильно расширялся. Это было проще, чем идти по горной тропе, пусть и не слишком крутой в полутьме. Проще-то проще, а вот безопаснее ли? Что и кто встретит их на спуске возле Альпен?
Гидарн не слишком опасался обнаружить там греков, после того, как Эфиальт описал ему выход из тропы. Он знал, что там достаточно широко, чтобы развернуть его «бессмертных» и мосхов на их флангах, используя их практически в полную мощь. Да еще и атакуя сверху вниз, что намного усиливало ярость, пыл и энергию атаки. Он не сомневался, что сумеет сломать возможный там заслон. Даже если им окажутся сами спартанцы. Численность греков они успели разузнать весьма подробно и точно, за вычетом текущих потерь этих дней, но уж они-то, побывавшие в проходе и переведавшиеся с его защитниками, в точности знали, что потери греков совсем невелики.
Вернувшиеся разведчики-мосхи доложили, что большая колонна греков, примерно в две с половиной тысячи гоплитов, с соответствующим количеством пельтастов, прошла мимо Альпен, направляясь из прохода на юг, в Беотию. Это они видели сами, как сами и произвели подсчет гоплитов и пельтастов греков. Вообще же, за время этого их обхода Гидарн уже понял, что мосхам как разведчикам, можно верить. Можно ли на них оперетться, как на легкую пехоту – было неведомо. А вот разведчики, да еще и в гористой местности, они отменные. Это факт! Значит и уход части греков, их большей половины – тоже факт! Тут Гидарн уже и вообще понял, что он чего-то точно не понимает. Куда ушли те греки? И остался ли в проходе хотя бы кто-то? Может, весь его такой блестящий маневр уже напрасен? Но все те же мосхи утешили перса, сообщив ему, что проход оставили явно не все греки, какая-то часть из них еще только начала отходить от фокийской стенки. Видно какое-то шевеление и в лагере повелителя. Значит, хотя бы этих, что остались, он перехватить уж точно успеет! Уж они-то от него не уйдут, не расплатившись за его позавчерашний жгучий позор! Но этих греков он нисколько не понимал. Оставлять проход, наверное следовало все-таки всем, ведь его обход сделал его защиту чем-то напрасным. Но тут же ему подумалось, что у его повелителя много конницы, почти восемь мириад по их подсчетам. Быстро расчистить проход перед стеной и пойти в угон грекам, конники персов могли в течении какого-нибудь часа. А, догнав их в пути, на не укрепленной и не затрудненной для развертывания превосходящих сил, позиции, всегда можно использовать свое подавляющее численное превосходство. И размазать, наконец, этих наглых греков по пыльной дороге. Так что царь Леонид, и на сей раз, сделал правильный выбор, оставшись отстаивать проход. Сколько он там отнимет у них времени – неведомо, но что обязательно отнимет, уже вполне понятно! И преследовать ушедших греков будет куда сложнее, если вообще возможно.
Гидарн, как и большинство персидских командиров был женат и даже не единожды. Иметь жен сктолько, сколько ты можешь содержать, главное, чтобы не больше, чем у царя царей, было нормой для персидской знати. Мужчина, носитель семени, должен сеять его обильно, чтобы оно давало тучные всходы. А для этого его не следовало ограничивать в посевной площади. На Востоке это знали всегда с очень и очень давних времен. Оттого там никогда и не ведали демографических проблем Европы, разве что угроза перенаселения. Несмотря на свою молодость, он уже имел шестерых детей. Однако сын, по традиции семьи, снова названный Гидарном, родился совсем недавно. Сколько бы не было детей у настоящего перса, настоящеми из них были только сыновья. Это они принимают славу рода и передают ее дальше, преумножая и храня в веках. Девочки тоже не совсем бессмысленны и бесполезны, ибо позволяют подчас породниться с очень нужными людьми. Но рода они не продолжают, хотя как это сплошь и рядом бывает, именно дочерей отцы любят особенно нежно и ласково. Парней ведь надо воспитывать, с ними надо возиться, отдавая им часть себя и отнимая у себя самого, любимого, все свободное время. Если хочешь, конечно, чтобы из твоего пацана вырос человек и мужчина, настоящий продолжатель твоего рода. С воспитанием девочек намного больше возятся матери, для мужчин они просто игрушки, милые, ласковые, радующиеся твоему вниманию. И только когда дело заходит о выборе дочери пары, находится серьезное занятие и для отца. Здесь уже без него не обойтись. Однако наследник и продолжатель – вот первая цель любого мужчины и отца. Что ж, Гидарн мог гордиться собой, он этой цели уже достиг! Теперь и ему и роду его нужна была только слава, причем, как можно более громкая. Хвала Ахуромазде, род его был богат и знатен, еще усилиями его отца, тоже Гидарна. Его усилия это богатство и знатность только преумножали!
Так что в этом обходе его интересует прежде всего слава. А какая слава может быть более желанной и блестящей, чем слава победителя спартанского царя Леонида и его грозных спартанцев? Есть ли такая и в принципе? Щедрая награда шахиншаха за образцово исполненный обход, тоже конечно, не лишняя, отодвигалась, тем не менее уже на второй план.

ЛАГЕРЬ ПЕРСОВ, та же ночь.
Шахиншах сегодня так и не отходил вечером ко сну в свой шатер. Бессонница мучила Ксеркса в ожидании свершения обхода «бессмертных». Три его жены так и скучали, коротая безмужнее одиночество втроем, забавляясь сплетнями и короткими ссорами-стычками. Обычное времяпровождение жен повелителей половины Ойкумены в таких походах. Ксеркс так и просидел всю ночь возле входа в шатер на пригорке, нервируя всех придворных и что намного хуже, военачальников и их воинов. Ведь и им доводилось не спать, торча столбами у шатра своего повелителя. Какими только вопросами и требованиями он их не изводил!? Его скорее женский, чем мужской, норов, выплескивался в постоянном и совершенно неосмысленном раздражении. На всех раздражался повелитель всех персов. На греков, упрямых и нахальных, посмевших преградить путь ему и его великому воинству. На свое воинство, так и не сумевшего во всех многосчисленных, имевших место за эти два дня, попытках, хотя бы на пядь, на половину локтя, сдвинуть проклятых греков, с избранного теми под защиту, места. Злился он и на прорицателей, ни намеком, ни полусловом не обозначивших ему, что ждет его такая вот проблема в этих поганых Фермопилах! И на жен своих, чей беззаботный щебет долетел до него из женской половины его шатра. На них он разозлился до того, что громко крикнул им, приказав заткнуться, чтобы больше он их не слышал! И те, убоявшись гнева царя царей, просидели весь остаток ночи тихонько, словно мыши под веником, напряженно прислушиваясь к шумам вечно не спящего лагеря огромной армии.
Только глубоко после полуночи, Мардонию и Горбагу, соединившими свои усилия с Демаратом, удалось уговорить царя царей попытаться заснуть. Ему дали настоя мака на кипяченом козьем молоке, и он ушел в шатер. Но появился он из шатра прямо на рассвете, раньше обычного часа на три, а ведь Ксеркс так любил поспать по утрам. И снова пришлось персидским вельможам и военачальникам разноплеменных отрядов его построго воинства, выползая из своих шатров, торопливо оправлять, впопыхах натянутую аммуницию, гоняя и шугая несчастных рабов, прислуживавших им в шатрах. Вяло и неохотно стали они потягиваться к площадке перед шатром шахиншаха, выстраиваясь вокруг нее, ставшим уже привычным, за эти дни, порядком. Только подходя к ней самой, натягивали они на свои заспанные и не всегда умытые рожи, выражение счастья от лицезрения повелителя половины Ойкумены. Иметь хмурую рожу, лицезрея своего повелителя, было при дворе шахиншахов как-то не принято.
Так что, прибывшие из Трахинских гор гонцы Ариомада, застали своего повелителя восседающим на троне, бессонным, злым, готовым ко всему. Пав в ноги повелителю они, дрожа и мысленно взывая ко всем известным им богам, доложили порученное им их командиром и сводным братом повелителя. Это была первая добрая весть за прошедшие со времени его прихода на Ламийскую равнину и остановки лагерем между устьями рек Сперхей и Асоп, восемь суток. Это он понял, даже не взирая на корявый фарси посланцев Ариомада. Понял и немедленно воспрял духом. Близость к истерике, провоцируемой напряженным ожиданием и бессонной ночью, вылилась в чрезмерном награждении этих несчастных диких мосхов, в единочасье получивших изрядную сумму денег. Сам же царь царей так и остался сидеть на троне перед шатром, нетерпеливо ожидая развития ситуации. Теперь, когда обход уже свершился, стал фактом, он был вправе ожидать самих оптимистических продолжений развития событий.
Уставившись, покрасневшими от обуявшей царя истерической бессонницы, глазами, вдаль и, пристально вглядываясь в лежащий перед ним как на ладони в отдалении примерно одного парсанга Фермопильский проход, еще подернутой тьмой, едва пробиваемый горящими за фокийской стеной кострами греческого стана, он принялся ждать, то сжимая пальцами, до побеления их фаланг, то отпуская, подлокотники трона. Долго ожидать царю царей, на сей раз, уже не довелось. Вскоре стало возможным в ясности золкого утра, на берегу Малийского залива, различить какую-то суету в лагере греков. Похоже, там раздували костры и поднимались ото сна люди. Была идея, подсказанначя кем-то из придворных, атаковать греков в ночь, но царь царей от нее отказался. Не слишком часто персы забавлялись ночными боевымси действиями. А отсутствие опыта могла сделаться для них фатальным. Хватит с него, что он своих «бессмертных» рискнул послать совершать обход в ночь. Но там иначе было никак не можно. Ожидая, чем разродится начавшаяся у греков суета, Ксеркс послал за Деморатом. Может, он поймет во всем этом больше, чем они все? Видно было, что там горят костры, впрочем, их постоянно видели персы и в ночи. Некоторое время спустя, можно стало разобрать, как от стана греков оторвался какой-то отряд, вполне немалый, в пару тысяч человек и, посверкивая под лучами появившегося на востоке солнца, наконечниками своих копий, пошел в сторону селения Фермопилы, расположенного в центре прохода на скалистом отроге. Шахиншаху снова подумалось: может, следовало бы атаковать греков? Они, похоже, уже прознали об обходе Гидарна и Ариомана, и, кажется, пытаются перенять тем путь. Но, подумав предметнее, царь царей принял решение подождать с атакой. Пусть те греки, что пошли впереймы «бессмертным» Гидарна и мосхам Ариомана, втянуться с ними в бой. Тогда и он насядет с этой стороны прохода. Однако, немногое время спустя, он, предельно щуря глаза, чтобы лучше видеть происходящее, понял, что греки, отошедшие от фокийской стенки, идут не перенимать «бессмертных» Гидарна. Они направляются к Восточному входу в проход, собираясь, кажется, уходить. Ну и прекрасно, уведи их Ахуромазда подальше!
Но, видел он, у проклятой стенки, где оба прошедших дня все время кипели страшные схватки, еще остается греческий отряд. И немалый. Что задумал этот Леонид? И не стыдно ли, что он, царь царей, повелитель огромных земель, населенных населением огромной численности, повелитель половины мира, ожидает, что сделает этот царек, который даже и не повелевает в своей маленькой, по персидским меркам, Спарте, Лакедемоне?
Но прошедшими двумя днями, Леонид доказал, что считаться с его решениями шахиншаху все-таки приходится. Да и разведка, коей приказано был подобраться к самим Феромопилам, пока еще не возвращается. Чем они там заняты, бестолковые? – снова истерично вскинулся царь. Но и не ждать же ему здесь полудня? Все! Хватит! Больше ждать он не мог! Решительно и бесповоротно царь поднимает свою персидскую пехоту и все собранные им для этого похода племена. Сегодня греки узнают цену его ярости, ощутив ее на своих жалких шкурах.
Пехота персов, набиралась из представителей персидских племен, говоривших на фарси. Воевала она в том же боевом порядке, что и «бессмертные» Гидарна. Просто было ее почти вчетверо больше, чем бессмертных. Да и персональное защитное вооружение этой пехоты было намного более бедным. Разве что у щитоносцев первых рядов, имелись пластинчатые, или чешуйчатые нагрудники. Воины более глубоких рядов, могли рассчитывать лишь на их защиту, да на кожаные нагрудники с редкими бляхами на них. Но и «бессмертных» и Дарий и Ксеркс, вслед за ним, стали набирать, большей частью, из контингентов персидской пехоты, примечая там выделяющихся своим воинским умением и удачей бойцов, наделенных от природы силой и боевыми качествами.
А вслед за персами пошла длинная вереница войск, всех племен и народов. Командовать этой атакой, царь назначил своего младшего брата Гистаспа, сына Дария и Атоссы, как и он сам. Сам же он пока намерен был оставаться в своем лагере, ожидая от брата хороших вестей. Гистасп был на семь лет моложе его, но ладили они между собой, покамест, всегда и великолепно. Гистасп не мог выступить противником младшему брату, оспаривая трон царя царей, ибо его очередь на это седалища, была совсем не за Ксерксом, а вслед за длинной вереницей сводных братьев, старше его, вот и за тем же Ариомадом, кстати, тоже. И это делало их отношения намного более легкими, лишенными ненужного соперничества. Вот и сейчас, Ксеркс безо всякой задней мысли, давал возможность отличиться своему младшему брату, имея ввиду щедро наградить его, буде у него что-нибудь получится.
Огромный корпус персидской пехоты, главная опора войска шахиншаха и главная его сила, длинной змеей воинов, шествующих по дюжине в шеренге, покинул стан персов, направляясь к Западному входу в Фермопильский проход. Сколько их за эти дни вот так вот уходили в бой, возвращаясь назад побитыми и изобиженными. Мидяне Ашшурбанипала, те вон даже и дважды туда уже попали. И оба раза с одинаковым успехом, а если точнее, так и вовсе без оного. Но персов Гистаспа, Ксеркс приберегал, выделяя их перед иной своей пехотой. Во-первых, считая их по своим боевым качествам более надежными, чем многие другие, а во-вторых, полагая, что они более преданы ему лично. Меньше, конечно, чем «бессмертные», но много больше чем многие иные. Ксеркс бы и «бессмертных» не поторопился гнать в проход еще позавчера, если бы его так не радразнили те греки и ехидное замечание Демарата. А уж этой ночью он «бессмертных» послал в поход осознанно. Тут никак нельзя было оступиться, запороть вдруг все дело. Действовать надо было наверняка. И поручить такое дело он мог только лусчшим своим бойцам. Даже лучшим из лучших. А кто у него лучшие из лучших? Известно кто – «бессмертные»!
Однако сегодня и персам Гистаспа доведется испробовать счастья на греческих копьях. Сегодня царь царей неудачи терпеть не хотел и бросал в бой все, что было у него лучшего. «Бессмертных» он слал в обход, персидскую отборную пехоту нацеливал на стену, поручив командовать над ней своему любимому младшему брату, Гистаспу. Он бы и колесницы бросил, ведь это был его излюбленный род войск, да жаль, им там не пройти никак, да и стена та проклятая фокийская заметно уменьшает эффект применения и колесниц и конницы
Из персидского лагеря, поглядывая вслед приближающимся ко входу в проход пешим персам, видели, что все у них вроде идет, как обычно шло. Сначала больше часа персы шли длинной колонной по берегу залива, остерегаясь и обходя заболоченные участки, особенно переходя через устье Асопа. Потом, выйдя на каменистую дорогу, добавили шага на подходе. Как и все до них, воины Гистаспа входят в Западный вход, достигая прохода и спеша развернуться. Перестраиваются в кролонну, в коей, как и у «бессмертных», чередуются три шеренги. Вот, сейчас и начнется их атака!
Но что это? Греки не стали, как в первые два дня, упорно и яростно удерживать стенку, встав перед ней фалангой, а пошли, насколько возможно было различить из их дали, вглубь прохода, туда, где он расширялся. Более чем часом позже, прискакал легкий конник с вестями от Гистаспа. Ксеркс, отсылая того в проход, приказал брату гнать гонцов не жалея, сообщая ему обо всем сущесвенном. Странно было бы, имея без надлежащего употребления почти восьмидесятитысячную конницу, не использовать ее хотя бы и в качестве гонцов, если ни на что иное она здесь непригодна. Брат сообщал: они вошли в проход и направляются к стенке в полном боевом порядке. Перед стеной сегодня никого нет, хотя на ней воины стоят. Это-то вот он уже видел сейчас и сам. Как видел и то, что их пехоту там никто не встречают. А красные, про преимуществу, плащи греков, застыли, не доходя нескольких стадий, наверное, до маленького селения Фермопилы, что поместилось как раз в самой середине прохода. Что там опять твориться? И еще гонец скачет от царя царей к брату Гистаспу. Еще до возвращения гонца, шахиншах видит, что персы брата уже захватили, залив своим многолюдством, так долго им не дававшуюся фокийскую стенку! Ага! Вот это уже действительно победа! Без боя! И с какой силой не стали бы рваться к этой стене греки, персы назад ее им уже точно не отдадут. Приехавший гонец брата, едва не загнавший коня на том жалком плече дороги, какую он проделал в самом спешном карьере, на какой оказался способен его конь, сообщил, что стену греки не обороняли, хотя и оставались около нее в количестве почти четырех сотен гоплитов, при почти таком же числе пельтастов. И к Гистаспу обратился один из них, назвавшись стратигом из Фив Леонтиадом, сыном Эвримаха. Предложив ему принять их сдачу. Скоро их приведут в персидский лагерь. А еще, брат сообщил, что они не стали преследовать греков, направившихся к селению Фермопилам, а принялись спешно разбирать завалы трупов на дороге, чтобы расчистить путь царю царей, его коннице и его колесницам. Ксеркс не знал, верить ли ему этим вестям. Похоже, армия этого спартанского царька Леонида просто развалилась. А спустя еще какое-то время он узрел как там, у Восточного входа в проход полыхнул пожар и густо повалил дым от горящих греческих жилищ. Хотя, казалось бы, чему там гореть? Камень и камень! Но знак подать в свой стан, Гидарну нашлось чем.
Он видел, как персидская пехота Гистаспа пошла вперед, за фокийскую стену, преследуя греков, отошедших от нее, направляясь в сторону Восточного входа, а часть его пеших воинов засуетились в пространстве перед стеной. Эти, похоже, разбирают проезд для коолесниц и для конницы. Велев подавать его колесницу, царь царей отобрал с собой конных персов-стрелков и саков, направившись к проходу.
По дороге видел он, как вели в персидский лагерь, без малого, тысячную толпу греков, со скрученными за спину руками. Все вместе и гоплитов и пельтастов и их рабов. Ага! Действительно, все на этом свете случается именно так, как он того хочет! Персидский царь торжествуя, вглядывался в лица пленных греков. Неужели это те самые люди, кто так страшно трепал его воинство вчера и позавчера. Ох-х, не верится, видит Ахуромазда! Нет в их лицах того волчьего оскала, какой ожидал он увидеть на лицах врагов своих смертных. Лица, как лица, усталые и, большей частью, какие-то ошарашенные. Словно силящиеся понять, наконец, что же с ними произошло? Ну, сильтесь, сильтесь! Когда вас коснется раскаленное клеймо кузнеца, ставящее на ваши шкуры знак рабства, ничего вам больше объяснять не придется. Все станет ясно и без разъяснений! А то, что он их всех поверстает в рабство, царь царей уже почти решил. Сдались бы они вчера – отпустил бы! Может, даже и наградил бы! А сегодня, сегодня ему уже не надо, пробили бы их и сами, надо полагать!

ФЕРМОПИЛЫ, утро последнего дня.
Все еще споря с Десмофилом и Леонтиадом, Леонид, кажется, нашел решение. Вместе с людьми Демофила у него окажется тысяча гоплитов, уже привыкших за эти два дня действовать плечо к плечу. Он решил повести их навстречу обошедшим их персам и разбить их, или, хотя бы остановить, не пропуская в тыл, обороняемой этими днями стенке, сразу после того, как те минуют селение Фермопилы. Там проход снова начинал сужаться, позволяя их фаланге надежно его перегородить. Конечно, им придется потяжелее, чем эти два дня, но выдержать, полагал царь, можно. А раз можно – значит, нужно! И его спартанцы такое напряжение точно выдержат. Полной уверенности в феспийцах Демофила у него не было. Однако эти два дня дали ему возможность убедиться, что гоплиты-феспийцы – ребята бравые и если и уступают его гиппеям, то не так много, как можно было ожидать.
А на стенке он оставит  гоплитов и пельтастов Леонтихида. Завалив камнями проезд они смогут долго ее удерживать, если не получат удара в спину от тех персов, что их обошли. А удара этого они не получат, пока жив хотя бы один спартанец, или феспиец. Оставив все свое имущество у стены, спартанцы и феспийцы, тепло попрощавшись, на всякий случай, с Леонтиадом и его людьми, засуетившихся с камнями, заваливать проезд, строгой и стройной колонной отправились к Фермопилам, встречать незваных гостей.
Нет, конечно же, Леонид не сильно надеялся устоять здесь более одного дня. Разве что два сумеют, да и то, если очень сильно поднатужатся! Персы возьмут их на полный измор, сами все время сменяясь и отправляясь отдыхать. Помощи им ни из Беотии,  ни из Аттики не было, Пелопоннес и без того прислал не менее двух третей всех сил, что были с ним. Больше точно не пришлет. Да и городам Аттики и Беотии держать персв тут надо было намного больше, чем пелопоннесцам. Почему они не слали помощи, недоумевал Леонид? Ведь это последнее место, где перса можно было остановить всерьез и надолго!
Вообще-то он, узнав, что греки оставили проходы у Олимпа, на Фермопилы рассчитывал не слишком. Там у Олимпа они, поддержанные еще и Фессалией, могли сдерживать персов неделями и месяцами. А там и в Македонии, разоряемой войсками, требующими кормов, начались бы, наверное, стычки. Да и царь македонский Александр I, надо полагать, быстро бы устал от персидского гостевания на его землях. Соединенными усидлиями они бы имели неплохие шансы погнать перса назад, в Малую Азию. Но, очистив проходы у Олимпа, греки упустили такую возможность, предоставив всю возможную инициативу в этой войне персам. Задержать их здесь, у Фермопил? Да он на это рассчитывал и смог бы, наверное, пришли ему в помощь хотя бы еще пару тысяч гоплитов. Тогда может быть! А сейчас? Сейчас ему оставалось только подольше противиться персу, продавая дороже свои жизни. Под его властью остались все-то полтора – два десятка стадий прохода, от фокийской стены, до Фермопил. Но что это?
Они еще не успели даже дойти до места, где Леонид намечал встречать персов, как позади них, у стенки, раздался взрыв гортанных восторженных криков, производимых явно чужими, не греческими, глотками. С упавшими сердцами, все греки, остановившись, вглядывались в происходящее там, у стенки, пытаясь разобрать, в чем же там, черт побери, дело? На этой стороне стенки суетились какие-то иные воины, не фиванцы. Персы? Скорее всего, да! Хотя отсюда и не установить точно кто там и где? Но греков не видно. А повсюду суетятся люди в черных, скорее всего бараньих шапках. Демофил подбежал к царю и задал вопрос, задаваемый и себе самим и друг другу, каждым из греков:
- Что там случилось, басилевс?
Немного погодя, все еще вглядываясь в даль и пытаясь осознать, что же там твориться, Леонид тихо и хрипло ответил феспийцу:
- Не знаю, Демофил! Вижу только то, что персы легко и без штурма захватили стену, которую мы дкержали целых два дня, не давая им даже самое надежды ее захватить. Я не знаю, что там случилось Демофил, но думаю, что без гнусного предательства точно не обошлось! Не зря у нас в Спарте все подозревали Фивы в том, что они скорее склонны поддержать персов, чем противиться им.
- Ты думаешь, басилевс, Леонтиад?...
Потянул раздумчиво Демофил.
- А что ты мне, Демофил, еще думать прикажншь!? Я вижу, что стенка здана! Никто из нас не слышал грохота штурма и звона оружия, так? А персы уже как на той, так и на этой стороне стенки! Или мне не верить глазам своим? Все, она не наша!
Ошарашено выслушав царя и продолжая всматриваться в происходящее около стены, Демофил хрипло прошептал:
- Предательство…
И уже во весь голос вскрикнул:
- Будь ты проклят Леонтиад и все твои фиванцы вместе с тобой. Будь проклят ты сам, дети твои и вся твоя родня до тридесятого поколения. Будьте все вы прокляты изменники!
Словно подтверждая его криук и феспийцы Демофила и спартанцы Леонида, подросив копья в руках поаторили вслед за стратегом-феспийцем:
- Будь ты проклят, Леонтиад! Будьте вы прокляты, фиванцы!
Помолчав какое-то время после этого эмоционального взрыва, феспиец снова вопросил царя:
- Что станем делать, басилевс? Побежим отбивать стену и выбивать оттуда персов?
- Нет, Демофил – это бессмысленно! Стену нам персы так просто уже не отдадут. Как не отдали бы ее и мы, если бы не измена греческому делу фиванцев, будь они действительно прокляты! Держать они ее будут зубами, пока нам не ударят в тыл и не разгромят нас, перерезав как баранов! Так что туда нам ни бежать, ни идти незачем. Там нас ничего не ждет кроме быстрой и бессмысленной гибели!
- Можно подумать басилевс, мы тут не погибнем?
- Погибнем, конечно, и тут! Но, хотя бы не так быстро и не так бессмысленно, как там! И, главное, со славой! Диа и бегать, хотя бы, никуда не требуется! А ведь мы с тобой, Демофил, уже узнав, что персы обошли нас и выходят к Альпенам, поняли, что этот день для нас – последний! Так что для нас ничего не поменялось, и мы чести своей не утратили! Полагаю, наоборот, воссияют наши имена среди эллинов! А наши поступки здесь в Фермопилах прославятся по всей Элладе, поднимая эллинов на борьбу с персидской накипью!
А у оставленной спартанцами и феспийцами фокийской стенки случилось следующее. Еще этой ночью у Леонтиада, сына Эвримаха, стратига Фив не было иных намерений, кроме как защищать эту стену до последнего гоплита, давая своему полису как можно лучше приготовиться для борьбы с персами и дожидаясь помощи из городов Аттики, Беотии, Пелопоннеса, да и Фокиды тоже. Она, по мнению Леонтиада должна была подойти. Ведь, прав Леонид, задержать варвара-перса здесь намного легче, чем где-нибудь еще! И сразу за Фермопилами персам открывался беспрепятственный путь в его родную Беотию. Но, когда сегодня ночью персы, сбив фокийцев, какого черта? и, главное, как? - прошли им в тыл, и он понял, что Леонид, будучи и сам пелопоннесцем, отсылает всех пелопоннесцев, составлявших большинство в их общем числе, назад к Истму, его намерения переминились. Ведь на самом деле из 5920 гоплитов, собравшихся к началу августа к Фермопилам, 3820 составляли именно пелопоннесцы, хотя до Пелопоннеса отсюда было намного дальше, чем до Беотии, Фокиды, или Аттики. Да и на пути персов там окажется узкий перешеек Истм, у Коринфа, который пелопоннесцам будет достаточно просто перегородить своей совместной фалангой. А Фивы? Фивы остаются без защиты, да еще и его 400 гоплитов тут погибнут. Ну ладно, спартанцы. У этих – дурацкие понятия о чести. Пусть их, играются! А ему зачем губить своих фиванцев? Надо поспешать к себе в Фивы. И знал ведь, поганец, опытный стратиг и воин, что если никто не придержит персов в проходе, не дойти им ни до Фив, ни до Феспии, ни до Пелопоннеса. Догонят их конные персы, заставят принять бой на невыгодной позиции, сомнут катафрактариями и оставшимися еще у них клибанариями и нанижут на стрелы своих многочисленных конных лучников, словно бабочек в школьном гербарии. Потом же подоспеют пешие и довершат все дело. Знал, конечно! Но, как он и думал, Леонид уходить отсюда не собирался. Невместно ему – честь спартиата, видите ли, не велит! Не уйдут и остальные спартиоты. Гиппеи они! Вот уж им точно никак невместно оставить своего царя, как и оставить место, взятое под свою охрану. Вот вопрос и решился! – показалось ему к утру. Спартанцы со своим гордячкой-царем останутся держать проход. Они сильные и упорные. Тренированные сучьи коты! Даже и в триста гоплитов продержат его какое-то время, устроив персам тут знатную резню, давая им время добежать до Фив. Что будет в Фивах, когда придут персы, Леонтиад не ведал, да и думать, покамест, об этом не хотел. Хотя и предполагал, что противиться персам фиванские архонты не станут, дав им «землю и воду». Впрочем, его ли это дело? Что будет, то и будет! Главное им поспеть туда, чтобы не догнали их персы по дороге! Живыми и по-возможности, здоровыми. Услышав, что феспиец Демофил и его воины остаются со спартанцами, он вначале поморщился, а потом и еще больше обрадовался, понимая, что в таком числе они точно удержат позицию, наверное, весь день, давая грекам отойти достаточно далеко, чтобы уже не бояться преследования персов.
И вдруг, требование Леонида остаться с ними. Зачем? Ведь все так прекрасно получалось и складывалось! Но и отказаться было никак нельзя. Свои собственные воины могли его убить, назвав изменником. У них ведь тоже честь! Честь, честь! Она что, кормит что ли? Или детей ро;стит? Но пришлось, скрепя сердце, подчиниться. А тут Леонид им с Демофилом и описал свою новую схему защиты прохода. Они с Демофилам, сметав общую фалангу из 300 спартиатов и 700 феспийцев, за малым числом выбывших за два дня боев, пойдут встречать тех персов, что идут им в обход. Встречать не выходя в самую широкую часть прохода. А Леонтиад со своими четырьмястами фокийцев остается за стеной, обороняя ее от персов. Надо полагать, лучшие из них, «бессмертные», заходят в обход, так что фиванцам достанутся воины попроще, правда будет их очень много. Но надо полагать, с ними они справятся. Тем более из-за стены.
А разрушить эту полуразваленную уже временем и непогодой стену, персам нечем. Осадную технику свою, если она у них и имеется, им в проход не затащить никак. А Если разбирать и тащить, так это такое время займет, каким даже Ксеркс не располагает. Надо только покрепче закупорить проезд камнями, прикатив их с боков, от склона горы. Пока люди Леонида и Демофила уходили по проходу его гоплиты и пельтасты усиленно складывали камни в проезде, готовясь к обороне. А в мозгу Леонтиада созрела и уже оформилась самая настоящая измена. Когда спартанцы и феспийцы отошли достаточно далеко и пыль, поднятая ими, уже скрывала их красные плащи из вида, в Западный проход ворвались первые шеренги персов. И Леонтиад решился. Выскочив в полный рост на стену, он, николько не опасаясь случайной стрелы, закричал, надеясь, что среди персидских военачальников найдется хоть кто-нибудь, знающий греческий:
- Доблестные персы! Я, стратиг славного города Фивы, Леонтиад, сын Эвримаха, заявляю вам, что мы сдаемся!!!
Он трижды повторил свой призыв, ощущая на себе изумленные и даже злые, а более всего, недоумевающие, взгляды его фиванцев, уже приготовившихся к смертному бою и собиравшихся честно исполнить свой долг, перед своим родным городом. Но быстро шедшая к стене плотная лавина персов, построенная в обычный для них строй, остановилась на разбеге. Словно стреноженная чей-то волей. Гистасп, шедший под защитой своих личных телохранителей в середине своего войска, из-за шумов неизбежно производимых большой массой перемещающихся людей, не сразу услышал грека. А и услышав, не сразу понял, разобрал его греческий с беотийским произношением. Живой ведь язык во все времена отличается от книжного. А учил Гистаспа греческому, малоазиатский раб-иониец, чей выговор был отличен от выговора материковых греков из любой части Эллады. Но, поняв, что тот кричит, приказ остановиться своему воинству отдал сразу. И тоже трижды, разослав ближайших к себе младших командиров, поспешил передать его тем, кто был на периферии его атаки.  А то ведь  поспешат и учинят с греками бой, не сообразуясь со мнением начальства! Ломай их потом, бери эту стену, когда она сама в руки падает!
Какая удача! Захватить этот проклятый проход сразу, с первого захода! Да еще и без боя, без потерь! Взяв в плен этих наглых греков, осмелившихся оспаривать могущество и превосходство персов! Нет, упустить такую удачу, это кем же быть надо? Придурком, недоделанным? Полным кретином? Обожравшимся перезревшей конопли онагром ?  Бараном из самой захолустной бактрийской отары? Нет, он Гистасп не такой! И перс крикнул в ответ:
- Кто там кричит о сдаче? Выходи перед стеной, говорить будем!
И протолкавшись, наконец, вышел перед своими воинами. Те, опознав Гистаспа, персы ведь все! – успокоено притихли. Им-то что? Еще ж и лучше! Живы ведь останутся, наверняка, если он договориться с нреками, не придется умирать на греческих копьях и мечах. Сами они сюда эти два дня не ходили ни разу, но как отсюда другие в стан назад являлись, видали не раз и не два.
А и сам перс, демонстрируя незаурядную смелость, вышел перед валом своих воинов и стал ждать. Навстречу ему вышел грек средних лет и подтвердил, что они и на самом деле хотят сдаться. Пообещав им разных благ в персилдском плену, перс приказал греку велеть своим не сопротивляться, отдавая оружие его персам, а своиз бойцов послал побыстрее занять проход. Спешил, Гистасп, боясь упустить удачу, очень спешил. Персы заняли стену и проход в ней, начав сразу разбирать завал в воротах и, одновременно, еще даже оружие у фиванцев не отобрав. Потом прибежали другие и принялись разоружать греков, относя их оружие подальше. Мало ли – а нагорюешся! Третьи принялись их вязать. Это было уже против условий сдачи, и Леонтиад попытался возразить. Но Гистасп раздраженно хлобыстнул его рукой в кожаной боевой перчатке по лицу и по губам, разбив их в кровь и сказав нечто вроде того:
- Раньше думать надо было раб! Теперь, знай, подчиняйся!
И грек, осознав, наконец, случившееся, затих. А Гистасп продолжив пересылку с братом-шахиншахом, стал присматриваться к остановившимся, не доходя до селения Фермопилы, феспийцам и спартанцам, гадая, что бы ему еще сотворить? Кажется сегодня его день! Удача прет, как бараны в кошар у опытного чабана по зиме! Вот и надо ловить удачу, пока она его осеняет своими крылами, потом – поди, дождись ее, капризную!
У него ведь тут, уже в походе, перед стенкой и за ней, в Западном входе и еще до него почти 25 тысяч персидских пехотинцев, а у Леонида, сказал этот сдавшийся грек, их и всего-то меньше тысячи. Немногим меньше, но поменьше! Так и чего ж ему ждать? Пока придут другие и заберут себе его победу, да? Нет уж! Ему судьба дает шанс, каких, наверное, немного и бывает, в одиночку решить судьбу неудачного сражения, длившегося уже два дня. И решить ее кардинально, в свою пользу! Так что ж? упустить такую возможность? Нет уж! Никогда! И приказав своим воям занять стенку, и, случись чего, не отдавать ее никому и ни за какие коврижки, он приказал быстренько разгрести от трупья, оставленного позавчерашними и вчерашними атаками проход, чтобы был проезд для конницы и колесниц. Сам же, собрав до двадцати тысяч пехоты вокруг себя, начал строить свой корпус лицом к спартанцам и феспийцам.
Те же, все уже осознав и ни на что более не надеясь, начали заученно и сноровисто перестраиваться из колонны в боевую фалангу. Выстраивая своих спартанцев, Леонид внезапно увидал, как от Альпен быстро бегут два человека, судя по их доспехам и одеждам, один спартанский гоплит и один пельтаст-илот. Когда они подбежали поближе, в гоплите он узнал Эврита, коего сразу как они пришли из Фессалии, сам отправил в Альпены лечиться. Того при обвале в горах сильно ударило камнем по голове, и он утратил зрение. Вот Леонид его и отправил от войска. Но Эврит, узнав от проходящих на выход из прохода греков, об обходе персов, приказал бывшему при нем для услуг и подачи необходимой помощи, илоту, вести его к своим. И вот – пришел. И потребовал, не попросил, а потребовал поставить его в строй, поставив рядом с ним и этого илота:
- Он, басилевс, станет говорить, куда мне бить!
Оценив мужество увечного воина, Леонид его поставил!
Сцепив зубы, и, что свет стоит, ругая трусливых и лживых фиванцев и фокийцев, с кого начались все сегодняшние незадачи, мужественные спартанцы и феспийцы стали ждать продолжения событий уже стоя в строгом строю классической фаланги. А что им еще оставалось? Инициатива на этом поле теперь принадлежала не им!
Но Гистасп, внезапно получивший подарок судьбы в виде сдавшихся ему фиванцев, решил попробовать удачу на зуб, как монету, еще раз, прислав к грекам Леонида посла. И предложил им сдаться на милость доблестных победителей и на слово родного брата царя царей, принца крови Гистаспа:
- Доблестных?
Рассмеялся Леонид, а вслед за ним захохотали оскорбительно и издевательски все войны, стоявшие в этой фаланге:
- Не их ли мы били и в хвост и в гриву и вчера и позавчера, а, перс? Их? Я так и думал! Ты видишь этих воинов?
Повел он рукой в сторону замершей по команде вольно, прислонив щит, поставленный на землю, к левой ноге, а копье в правой уперев в землю пяткой, свою фалангу:
- Так ты спроси у них готовы ли они сдаться и признают ли вас победителями? Они ведь, я уже говаривал, помнится, все как один, считают, что жизнь и смерть — дело природы, а слава и бесславие — наше! Вот это и передай своему хозяину, раб! Ничего иного он здесь не услышит более. Только грохот битвы, да крики раненых и умирающих!
И с тем персидский посол отправился во-свояси. Греки же, развернувшись тылом к гористым склонам, стали выжидать дальнейших действий персов. Сегодня, благодаря предательствам фокийцев и фиванцев, было их время! Но Леонид видел, что персы быстро собрав в строй свою пешую рать, начали сближение. Так, все понятно, этот, как его там? – Гистасп, вроде! – спешит. Боится, наверное, сейчас, как собаки на травле медведя, набегут другие, вывесив на плечи слюнявые языки! И помешают ему одержать победу над греками. Спешит, перс, спешит! Кто там дергает его сзади? Обернувшись, царь столкнулся взглядом с илотом, приведшим Эврипа:
- Чего, тебе?
- Басилевс! Мы когда выходили из Альпен, видал я там, с горы зачинали спускаться какие-то воины. Покамест в числе малом, человека три – четыре. По виду, совсем дикие. Шеломы у них какие-то, деревянные, что ли! Вооружены короткими копьями с длинными наконечниками и вроде как большие кинжалы, или короткие мечи у пояса. Плетеные круглые щиты на спинах. Ноги – в постолах. Персы?
- Наверное! Кому ж тут еще быть? Ладно, иди к Эврипу! Он ведь слепой без тебя!
И когда илот отошел, царь, еще раз оглянувшись на Альпены, увидел, как над ними, в самой глубине, наверное, дом местного старейшины, только у того был весь чердак из дерева! – взметнулся тугой парус рыжего пламени. Взметнулся, потрепетал в струях утреннего воздуха и осел, уступив место обильному дыму. Так, персы в Альпенах. Обход свершился! Сюда им не менее часа ходу. Тем лучше! Значит, выбора нет. И хорошо, и славно! Нет выбора – нет и соблазна! Все, шутки закончены. Пришло время им умирать. Впрочем, отправляясь сюда, он и не рассчитывал вовсе на возвращение, понимал – погибнут они все. Оттого и смотрел, чтобы у всех его гиппеев сыновья были. Именно сыновья! Девки, это тоже неплохо, конечно. Женщина у спартанцев занимала гораздо более почетное и защищенное положение, чем у остальных греков, где она, забитая и униженная, ждала на все воли мужа или того, кто стал в место его. Может быть и сына своего, кому малому попку не раз и не два подмывала теплой водицей. Спартанцы же говорили: их женщины – матери героев! И именно это и определяло их статус. Да, девочки, тоже, конечно, неплохо. Да только сыновья это смена немедленно, сразу. А девки – отложенная на поколение, как минимум. И не прямая, не совсем твоя. А, часто, и вовсе не твоя. Потому-то у всех его гиппев – сыновья. У многих и не по одному.
А их родная Спарта их оставшихся без отцов мальчиков без надлежащего воспитания не оставит, там всех их воспитывают одинаково. Всем одно и то же агогэ. Что детям самого последнего гоплита, что царским детям. Впрочем, с царских детей спрос выше – им больше дано. С кого ж, как не с них и спрашивать? Их с Горго Плистарх уже прошел агогэ, причем прошел с гордо поднятой головой, на прощальной порке  переупрямив всех. Даже он сам был всего лишь третьим, Плистарх - первый. Ирэнствует уже, как и сам он некогда. Впрочем, встряхнул головой царь, витать в воспоминаниях некогда, надо возвращаться сюда, на широкое поле прохода у селения Фермопилы. Тут, отступившее на восток море оставило заболоченную низменность, куда с отрогов гор стекала вода из теплых источников, собственно и давших имя Фермопилам – Теплые Ворота. Поднимаясь к горным отрогам, болота переходили вначале в луговой, а потом и в скальный проход. по проходу шла довольно ровная дорога, а ближе с гористым склонам, открывалась коротенькая цепочка холмов. Там далее, на юго-восток – селеньице Фермопилы. Но до них нам дела нет. Держаться за жизнь, прикрываясь ее хлипкими стенами – это не для нас! Не удержимся, не дадут! Слишком громко мы прошлые два дня жили, чтобы сейчас тихо сопеть в две дырки! Нет уж! Дышали всей грудью раньше, так и сейчас так же дышать станем! У перса не спросим!
Мы примем наш последний бой на воле! А там, как подскажут Аполлон Карнейский  и Афина Паллада! Вон, персы уж развернулись целиком и полностью. Атакуют, шакальи дети! И крикнул из строя своим громовым командным голосом:
- Эй, вы! Шакалий помет и верблюжья блевотина! Надоело уже вас дожидаться! Давай побыстрее, что ли!
Своим же царь бросал короткие команды, подправляя строй и подравнивая со спартанцами феспийцев. При прекрасной строевой выучке спартанцев, подправлять их фалангу, в общем-то было незачем. Они ее держали и подравнивали инстинктивно. Ведь эта привычка вбита в них годами и десятилетиями тренировок, начатых с сопливого детства и не заканчивавшихся до седых волос, а чаще всего, так и просто до смерти. Даже при избрании геронтов, спартанцы не часто имели конкурс больше двух человек на место, а чаще всего, его и такого-то не было. Просто не было у их мужчин привычки доживать до шестидесяти лет и более. Зачем? Дабы ощутить немощь и хвори – след бурно прожитой жизни? Благодарим покорно!
Не лучше ли погибнуть в хмельной горячке боя, ощущая на губах пряные брызги солоноватой и пьянящей не хуже самого крепкого вина, вражьей крови? Изо всех сил орудуя копьем, принимая удары щитом и отводя их от друзей. А то, изломав копье, сойтись со врагом в последней рукопашной, меч на меч и щит на щит. Грудь в грудь, глаза в глаза, кадык в кадык и зоб на зоб. И уже упав смертельно раненым, рвать ноги врагов, хватая их руками и зубами. И душить упавшего раненым врага, чувствуя, как слабеют в предсмертном охлаждении руки, но еще успеваешь, успеваешь, успеваешь… И все гаснет. И ты уже поспешаешь к лодке Харона , договариваясь о перевозе. А когда тот отказывает, нет, мол, обола  под языком, кто б его туда и клал когда-нибудь! – и пытается оттолкнуть тебя веслом, хватаешь за это весло и выкручивая им Харону руки, выбрасываешь его из челна в Стикс, заняв его место. Тоже мне – бог и сын бога, а весла в руках удержать не может! И, какой там к чертям собачьим, Харон! – перебираешься в Аид исключительно самостоятельно. Нахамив в прошлой жизни всем и вся, кому только успел! Не это ли поведение достойное героя, мужчины и воина, пусть уже и не живого! И не правда, что живая шавка лучше мертвого льва только потому, что она живая! Помирать то время всем когда-нибудь случиться. Однажды рожденный, должен однажды и умереть. Львиная шкура найдет себе применение, что на стене, что на полу, а вот шакалья и шкура той шавки – очень даже сомневаюсь! Разве что ноги вытирать перед крыльцом бросят! Оставайтесь львом всегда, пусть даже для этого и придется принять преждевременную гибель. Это всяко лучше, чем издыхать под забором, тяжко вздыхая и жалея себя!
Вот и они, разворачиваясь фронтом, к залившим весь проход своим поражающим глаз многолюдьем, персам, радовались даже, что тех так много! Прекрасно. Сегодня всем им вдоволь достанет врагов, чью кровь можно и даже нужно пролить! Они тут начнут разворачиваться, как тот слон в посудной лавке. Ох, и наколотят же они тут посуды! Этих глиняных горшков с дерьмом, какие персы, наверное, по ошибке, громко именуют своими головами! Наломают, как сухого хвороста, их шакальих костей!
Фланга греков врезалась в строй персов, словно огромный таран триеры в толпу жалких и хлипких рыбацких лодчонок. И страшно заработали копья греков, нанося жуткий урон пехоте персов. Полетели во все стороны обильные брызги крови, полилась она многими ручьями из щедро отворенных ран! Эврип, спустя какое-то время, оказался в первом ряду фаланги. И так велик был опыт этого воина, настолько прекрасна его выучка, что слыша лишь быстрые команды-взвизги прилипшего к нему илота, едва выглядывавшего из-за его гоплона: «Влево!», «Направо!», «Прямо!», он бил, вкладывая в эти удары всю свою силу и наработанное годами и тысячами тренировок и схваток, умение. Он ее не распределял, приберегая, поскольку знал – жить ему недолго. Пока бьет, до тех пор и живет! На его щит и панцирь тоже градом сыпались удары и вот, чужая стрела уклюнула его в глаз, ибо нет у иллирийского шлема защиты для лица, открыто оно в нем. А ему ее и не надобно. Опрокинулся, умирая в паденье, славный спартиат. И улыбнулся лучам солнца, в последний раз лизнувшим его еще живое лицо. Их он не увидал, их он почувствовал! И раз в этой жизни он сумел поспорить за свое место в строю с самим царем, значит у бродяги Харона свое место в челне уж всяко отспорит! И безо всякого обола! Счастливо умирает славный грек, как положено воину и честному спартиату, в бою, в строю фаланги, среди друзей и соратников. Не прося поднести несчастный стакан воды. И не ходя по теньку держась за рчку сопливого поводыря. Нанося и получая славные удары. Даря смерти врагам и получив ее в подарок от их! Не посрамив, наоборот – прославив, и себя, и родину свою!
А спартанцы и феспийцы, страшно избивая меткими и могучими ударами своих копий, персидскую пехоту, тесня и ломая четкими, геометрически выверенными линиями своей фаланги, ее жалкий строй, радовались тому последнему восторгу, какой доставила им эта жизнь. Слаще всех женщин мира и пьянее всех проведенных ими оргий, такая вот смерть! Сражаясь и борясь, в горячке схватки и пылу яростного боя. Ощущая крепкое и жаркое плечо твоего товарища и, мельком видя сквозь смотровую прорезь шлема, блеск его живых и ищущих боя глаз. Оргазм яростного боя приходит тогда, когда сквозь узкие щели своего собственного коринфского шлема, ты видишь смятение и ужас своего врага, имеющего огромный численный перевес, но только и пытающегося, что безнадежно защититься. Пытайся, пытайся, персидский недоделок, защищайся! А мы защищаться не станем, нам некогда, да и незачем, солнце этого дня последний раз радует нас! – мы будем вас убивать, нападая и круша, пока еще можем! Убивать, убивать и еще раз убивать! Пока сами не поляжем под вашими испуганными, дрожащими в ваших вибрирующих ручонках, копьями и стрелами. Только ж и вы, сучьи дети, ужаснетесь не раз, посмотрев, чего мы натворили в этом последнем для всех нас и для многих из вас, бою.
И царь Леонид, избавленный от необходимости распоряжаться смог, наконец, отдаться бою во всю ширь своей спартанской натуры. А чего командовать? В этом последнем для них бою, командовать уже незачем и нечем. Строя своего его спартиаты не нарушат и так. Это вбито в них свято, на самый уровень реыфлексов. А обойти их слоняющихся туда-сюда по усыпанному персидской падалью полю просто немыслимо. И он с превеликим наслаждением брал от своих мышц всю их прыть, используя все свое великолепное воинское умение, поражая и изничтожая врага! Разил и прямо и влево и вправро, поспевая сор своими ударами везде, а щит его, словно невесомый, поспевал принять на себя все сыпавшиеся на него удары. Разве ж это не песня, такая смерть!? Жуткий по силе удар персидского копья принял щит царя, развернув его самого на четверть оборота влево. Ну что ж! Не повезло тому персу, больше напоминавшему обличьем своим здоровенного гоблина, что тот удар нанес. Копье царя, метким ударом вогнанное в его распяленный в устрашающем реве рот, обрамленный смолисто-черной бородой и усами, пробило свод черепа и ворвалось в мозг перса, если таковой в его башке изначально присутствовал. Но и царь, слегка подвернутый случившейся коллизией, к персам, ощутил, как через сочленение его анатомической кирасы, изрядно помятой многими ударами за эти три дня, там где соединяются кожаными ремнями ее грудная и спинная части, под правой рукой, орудовавшей копьем, со скрежетом и треском ломаемых его собственных ребер скользнуло острие чьего-то копья, или меча, важно ли это, чего именно? – прорываясь к его внутренним органам. И потекло по правому бедру и ноге, что-то липкое и теплое по еще сохранившимся ощущениям. А больно то как! но – спартиаты боль терпеть умеют! И развернувшись, Леонид свирепо всаживает, в ранившего его свое копье. Не сможет персидский ублюдок, похваляться, что это его рука сразила спартанского царя! Пробив щит и нагрудник, вонзается его копье прямо в центр груди перса, пробив и ее вместе с позвоночником и всем телом. А брызги крови, вырвавшиеся из пробитой груди перса, хлестнули по шлему царя, попав через дыхало  мелкими капельками ему на лицо и губы. Облизнув их языком, царь улыбнулся под шлемом пересохшими губами. Сытно то как и пряно! А и солоновато же! Нет ничего лучшего на вкус, чем брызги крови твоего врага на пересохших губах, уверяю вас, это чудо!
Перс, враз онемев и утратив боевой блеск в глазах, норовит завалиться навзничь, ломая копье царя. Запустив, оставшийся в его правой руке, бессмысленный обломок копейного ратовища, в чью-то чернобородую и красную от натуги боя, распяленную в боевом крике, морду, царь быстрым и навычным движением, потянул из ножен свой меч-ксифос. Не копье, конечно, намного короче! – но и сошлись они с персами уже так, что и зубы скоро станут оружием! Первый же удар ксифосом, а он после вытаскивания из ножен, подвешенных едва не подмышкой, оказался занесенным в позицию для мощного рубящего удара, царь с маху проломил какому то персу его подбитую медью баранью шапку и его череп, тоже бараний вроде, вместе с ней. Глазенки у перса того, мгновенно потухли, сойдясь зрачками своими к переносице, коленки прослабли и сам он, весь обмякнув, словно из него только что вытащили натягивающую и спрямляющую все его тело, струну спинного мозга, свалился под ноги своих и чужих. Ему это все стало попросту безразлично. А до этого так волновало! Так волновало! Царь же, отразив удар акинака какого то перса, и, проломив его защиту, всадил ему свой ксифос в пузо. Тому сразу же захорошело и Леонид, провернув там дважды с отчаянным хрустом, заглушаемым громами битвы, свой клинок, вырвал его из перса, успев на отмахе разрубить острием клинка чье-то, неосторожно открывшееся горло. Ох, и брызнуло же оттуда кровищей! И снова плеснуло по шлему, прорываясь сквозь дыхало внутрь! Весь его меч, покрыт кровью, как и рука, собственно. Чужой кровью, конечно, чужой! Но от этого меч не стал хуже разить, а рука не стала слабее и менее тренированной. Да и боль от разрубленных чужой сталью его собственных ребер и пропоротого органа, печени, кажется, пока еще вполне терпима и бой вести не мешает. Вот и прекрасно! Значит, еще поборемся! И его меч четким ударом острия вспарывает глаза перса, вместе с переносьем. Гы! Во, брызнуло! А какой был нос! На семерых, пожалуй, рос! А одному достался! Да и тому ненадолго! И опять, верная избранному пути, рука царя, мощно и точно всаживает меч свой в персидскую грудь, широкую и гулкую, как пустая бочка. Прямо туда, где по поверьям всех народов, сколько их ни на есть, на грешной нашей земле, душа живет. Нет, у того несчастного перса, считай, что жила когда-то. Меч Леонида, встретив чужой меч, отбрасывает его в сторону, круша прямым колющим ударом правый бок того перса, что пытался нанести удар ему. А на щит рушится удар боевого топора. Ох, и тяжел же! Даже рука примлела слегка. Но перса, видит он, достает чье-то копье. Оно и прекрасно. Здоров тот больно! Таких надо убирать, а то много дел наделают. Перед ним еще один с нагрудником, прикрывающим грудь, шею и верхнюю часть живота. Щитоносец? Был, наверное! Ибо щит его изрублен на нет, а акинак изогнут. Зачем пробивать нагрудник, тратить силы? Он истекает кровью, слабеет, и они ему еще понадобятся явно. Чтобы допеть свою последнюю песню-битву!
Точный колющий удар в низ живота и легкий отмах, отверзающий брюшину. Вниз посыпались сизые внутренности, полилась черная кровь. Давай, перс, отчаливай! Пришла твоя пора! Ох, что-то он уже начал чувствовать небольшую слабость! Рановато, он еще не насытился буйством яростной схватки, не напился вдоволь кровью персов! Поспешать надо, поспешать! Он то еще не пресытился муками порубленных персов, не порадовался их последней предсмертной тоске! Подвернулась чья-то рука, обвитая зеленоватым, медным что ли? – боевым браслетом. Х-хорош-шо! Мощный удар отрубает кисть, сбрасывая ее под ноги. давай перс, воюй! Без руки оно, говорят, тоже можно. Но, боги, как трудно двигаться и какой-то туман застилает глаза. Меч Леонида еще рассекает чей-то кадык, с хрустом вонзаясь в горло, а у него самого, ослабленного большой уже потерей крови и ранением печени, сильно утрачена реакция. Вот один прямой удар копья принят на щит, но второй пробивает панцирь, поди ка, сделай такой, чтобы его прямой и сильный удар копьем не пробил! – и разрубает надвое сердце царя. Не вскрикнув и не осознав только что произошедшее, мертвым телом валится доблестный Леонид, навеки ставший самим мерилом воинской и гражданской доблести под ноги и своим и чужим. Навоевался царь вдоволь.
А над телом его разгорается дикая по своей кровожадной свирепости схватка. Ибо персы в ожидании награды царя за тело Леонида стараются его заполучить. А спартанцам позорно уступить тело своего царя, пока они еще живы сами. Гиппеи они, или не гиппеи, мать вашу в перехлест и с зацепом!? И над лежащим бездыханно Леонидом, пирует свирепая схватка, словно совершая погребальный обряд по царю, прямо на месте боя. Персы очень хотят захватить Леонида, вернее, тело его, а спартанцы не могут никак его оставить. И не важно, что персов на порядок больше, совсем не важно! Великолепная выучка и поражающая ум своей тренированностью, выносливость спартанцев, оказывается под стать их строевой выучке и их чувству долга! Четыре раза колеблется над его бездыханным телом душная горячка боя, то отбрасывая спартанцев, то сметая персов.
Но не отдают персам эллины своего царя, унося его на руках от той груды мертвых тел, в какое превратилось место его гибели. Так и высится она, с торчащими из нее мертвыми руками и ногами, посреди того поля, где пал их доблестный царь. Пал с честью и величайшей славой! Той славой, какая переживет века, став известной всем народам, будучи внятной всем и каждому, даже самым трусливым жителям нынешней Европы, давно уже и бесславно утратившими свое мужское достоинство воинов и мужчин. Даже им, опомнившись от непомерной хрени, придуманных величайшими придурками всех стран и народов, «общечеловеческих ценностей», становится стыдно своей нынешней роли, когда они читают или слышат о Леониде. И даже дожив до глубокой старости, издыхая на белых простынях своих провонявших карболкой и прочими дезинфицирующими примочками больниц, не могут они понять, для чего они жили? Зачем? Кого порадовала их жизнь? Кого она огорчила? Зачем она была? Зачем мучились их матери их, никому не ставших нужными, рожая? Зачем таскали им корм отцы их, воспитывая их, ненужных?
Но спартанцам, подхватившим на свои плечи тело Леонида, самая пора отходить, занимая соседний холм. Ибо все поменялось на поле в проходе. Пал Леонид и пал доблестный Демофил. Командование над спартанцами и над феспийцами принял неунывающий лохаг Диенек, наверное, еще и потому, что других лохагов до момента того уже не дожило. Греки, утратив более половины своих, все еще хранили каким-то чудом оберегаемый строй. Но уже мало копий, почти нет их, сломаны даже и все запасные, взятые от стенки еще утром в довес урагам и воинам задних шеренг. Щиты помяты и лица усталы.
Но что усталость, скоро уж отдохнем! Навечно, пожалуй!
А тела поколотых порубанных и потоптанных фалангой многоногой персов, валяются в том проходе сплошным ковром, всего лишь редкими вкраплениями разбавляемы телом павшего спартиота, или феспийца. Много чаще последнего. Их и больше вдвое, да и качеством своим они, как не крути, а уступают богам войны – спартиотам. Что ж тут поделаешь, коли так оно и есть? Все же их агогэ не зря трудилось над гражданами Спарты. И не зря спартиоты никогда не именовали сами себе лакедемонянами. Неважно, что страну их обитания зовут повсюду Лакедемон. Вот пусть периэков  и зовут лакедемонянами, может им это и подходит. Они же спартанцы или спартиоты! – и звучит это донельзя гордо! Так гордо, что и представить тяжело, как! Уйти спартанцам на гору персы дали легко. Кровавой схватки наелись и они, пожалуй. Хватило уже и им, ох, как хватило!
А ведь было их изначально в двадцать пять раз больше чем спартанцев и феспийцев! И даже более чем в двадцать пять раз! Даже отдавая по двадцать человек за каждого спартанца, оставались они в выигрыше.
Воспользовавшись тем, что через проезд в стене освобожден и, расчищенный, наконец, от трупов персов проход перед ней, открылся, на своей колеснице вьехал на место последней схватки, царь царей Ксеркс, с сопровождающего его телохранителями, конницей и уже совсем невообразимыми толпищами разномастной пехоты, собранной со всех стран и народов. Ощутив такую поддержку его войска сразу остановились. И не попытались даже атаковать холм, с построившимися на нем в свой последний строй спартанцами, сгрудившихся над бездыханным телом своего доблестного царя и вождя.
От  бурно полыхающих в жарком огне, Альпен, подходил, наконец, главный виновник всей этой сегодняшней суматохи, Гидарн со своими «бессмертными». А за ним, подобно комнатной собачонке, поспешал сводный брат царя царей, Ариомад. С нагруженными всем взятым ими у фокийцев и в горящих Альпенах, свирепыми, в повальном грабеже и убийстве безоружных, мосхами. Запрудив все, что только можно было своим многолюдством, стояли персы, словно ожидая чего-то от жалкой кучки греков, сотни три – три с половиной, никак не больше, замерших в четком строю классической греческой фаланги на холме.
А посреди покрытого телами убитых, раненых осталось немного, поля, где разгуливала недавно ярая фаланга спартанцев и феспийцев, словно самый дорогой памятник доблести погибшего царя Леонида, чье тело лежало за спинами его воинов на малом островке свободной Греции, холмике посреди Фермопильского прохода, заботливо вынесенное на руках его подданных из озверелой сечи, грудился холм порубленных и посеченных тел, большей частью, конечно же, персидских. Знатно погуляла под конец фаланга доблестных греков, спела по себе достойную погребальную песнь воплями издыхающих в корчах ужасных, персов! С ужасом взирали пришедшие за царем царей и за Гидарном на это новое свидетельство свирепой отваги природных воинов, чья испытанная доблесть только усиливалась достойным воспитанием. Густое и тяжкое молчание сразу великого множества людей, повисшее над полем, уже становилось тягостным персам. Грекам-то что, они всего лишь спешно восстанавливали дыхание. Готовясь к своему самому последнему здесь бою, и занимались своими ранами, врачуя их наскоро, не для того, чтобы жить долго, этого им уже не видать! – а для того, чтобы умереть достойно, не осрамив своего погибшего уже царя, спрашивая с персов за жизнь свою достойную ее плату.
Ни илотов, ни пельтастов-феспийцев среди них уже не было. Не было у тех безбронных шансов выжить в таком свирепом и долгом бою, когда по нескольку раз меняется направление удара, когда не понять, где тыл и где фланги их собственного построения. Все смешалось воедино и растворилось в круговерти кромешной схватки.
И очень тяжелым, почти немыслимым, представлялось персам ринуться снова на эллинские мечи, затеяв вновь схватку с этими сумасшедшими спартанцами, добровольно обрекшими себя смерти в бою! Почувствовал это и шахиншах, стоя в своей колеснице, окруженный целой сотней своих конных телохранителей и успокоенный тем, что его верный пес Горбаг, сидел в седле рядом с ним, облитый чешуйчатым панцирем катафрактария. Уж ему-то точно ничего сейчас не грозило, с чего бы ему и нервничать? Все луки и пращи греков погибли вместе с их пельтастами. Чем им еще достать царя царей в его отдаленной от холма и окруженной лучшими конными воинами колеснице? Но Ксеркс нервничал, причем сильно, как нервничал и его брат Гистасп. Ему так и не удалось стать единоличным победителем Леонида и его спартанцев. Добивать их собрались все. И только сами спартанцы, прекрасно ведая, что их ждет, совсем не нервничали, казалось. Стояли ровными рядами на своем холмике, опустив щиты к левой ноге. Копья у них остались считанные.
Надо отправлять тех же «бессмертных», к примеру, признавая их решающий вклад в победу при Фермопилах и брать живыми всех оставшихся греков. Но царь, кажется, решил иначе. Он подозвал к себе скифского вождя, предводителя конных лучников-эфталитов и других начальников, в чьих рядах имелось множество лучников. И вскоре воздух над смертным полем Фермопил наполнился шипением и свистом великого множества стрел, пускаемых персами, окруживших холм с построившимися на нем греками. Но у тех отчетливо прозвучала громкое распоряжение лохага Диенека, принявшего командование на себя. И греки, спешно подняв щиты, стали вполоборота к персам. А ряды за внешними, взняли свои щиты над головами, пытаясь защититься от падающих почти отвесно стрел персов. Нет уж, нелюди, так просто мы вам не дадимся, думалось грекам.
Но стрел было слишком много и они все же нет-нет, а и находили дорожку к спартанским, а на холме ведь остались, большей частью, именно они, телам. И лохаг Диенек, стоя за своим щитом и уже получив несколькими стрелами по панцирю, уже все для себя решил, видя, как упали под этим обстрелом первые их воины. Нет, поганый варвар-перс, просто расстрела оставшихся в живых, у тебя не получится! Не позволим! Он пустил по рядам своим свой последний приказ и по его отрывистому свистку, греки, уставив вперед оставшиеся копья и выставив мечи, больней часть ксифосы и кописы, ринулись всем своим отрядом вниз на персов, целясь совершенно конкретно на то место, где стояла колесница Ксеркса, окруженная сотней его телохранителей. Пятитысячный отряд вавилонской пехоты, расположенной поперед царя и его телохранителей, первый подвергся удару спартанцев. И хоть невелик был их отряд, но вавилоняне, отхватив их удар, отшатнулись, подавшись назад к телохранителям своего царя. Наши старые знакомые Боаз и Зеэв, уцелевшие во вчерашнем бою, где им повезло расположиться в тыловых рядах построениях своей пехоты, сегодня оказались во втором ряду, вооруженные копьями. До этого они оживленно переговаривались, радуясь, что стоят так близко и могут своими глазами посмотреть, как гибнут, расстреливаемые из многочисленных луков, спартанцы. Когда те только еще ринулись вниз с холма, теряя своих воинов, они не сильно обеспокоились. Но их беспокойство нарастало все больше и больше, поскольку видели они, как быстро, прикрывшись своими измятыми в боях щитами, спартанцы преодолевают разделяющее их с вавилонянами пространство, сближаясь с теми, обеспокоено переминавшимися с ног на ноги. И Зеэв, не выдержав, обратился к Боазу:
- И что себе думает этот ишак, царь царей, а Боаз?
- А ты бы сам, что на его месте сделал?
- Я бы приказал нам отступать и сам бы собрал вокруг них всех своих лучников, их то у нас как собак нерезаных, и прикончил бы всех этих сумасшедших стрелами!
- Так попомни мое слово, Боаз, ничего такого уже не будет! И нам с тобой сегодня, как и всем нашим вообще, таки достанется!
- Кажется, ты прав, Зеэв!
Но последние слова Боаза уже утонули в обрушившемся на притихшую, было, долину, грохоте первого, после такого недолгого перерыва, боевого столкновения. Снова загремела сталь по коже и бронзе щитов, застучали копья и мечи по бронзе спартанских гоплонов. И вновь пронзительные и жалостливые, вознеслись до небес вопли раненых и умирающих вавилонян и радостные бранные крики в последний раз атакующих спартанцев. Они шли не побеждать, они шли умирать! И надо было им от вавилонян и персов только одного – крови! И они ее уже добыли. Боаз видел, как снесли голову с плеч его постоянному дружку и компаньону по ночевкам Зеэву. Его обезглавленное, истекающее кровью, сердце ее все еще толкало кровь, тело, недолго постояв в тесноте схватки, тихо проскользнуло вниз под ноги атакующим. Сам Боаз ненадолго пережил своего товарища. Какой то спартанец, кого он попытался ударить своим копьем из-за спины уже зарезанного и падающего щитоносца, отмахнулся от него, неумелого, своим окровавленным кописом. И последнее что увидел в этой жизни, Боаз, был свирепый блеск его глаз из темной тени под глухим коринфским шлемом и яркий взблеск изогнутого вперед меча спартанца, доставшего на отмашке его грудь и распоровшего ребра, задев легкие. Не имея возможности даже вздохнуть, вскрытые легкие просто слиплись под наружным давлением, с обильно пузырящейся кровью на губах, упал вавилонянин под ноги бегущим согражданам и атакующим спартанцам. И еще некоторое время чувствовал удары их, толкущихся у него по спине, ног. Потом же придавленный телами таких же, как и он сам вояк, лежал, соприкасаясь, как ни странно, щеками с головой мертвого своего товарища Зеэва. Умирать же ему довелось долго и страшно. Заваленному трупами и телами раненых вавилонян, втоптанным в мокрую луговину смертного поля, едва способному делать коротенькие, несмелые вздохи, своими пропоротыми легкими, истекая кровью и лимфой своей.
И не видели уже они, как страшно и весело рвались вперед спартанцы, прорывая строй их пешей группы, как передовые из них, возглавляемые неубиенным лохагом Диенеком,рвались к центру персидского построения, туда где, подоно куренку из рыночной клетки крестьянина, выглядывал из-за края своей, обитой золотом колесницы сам Ксеркс. Эти неукротимые воины с кровожадной свирепостью атаковали конных телохранителей, скопившихся вокруг шахиншаха. Но царь царей стоял в свое неподвижной колеснице, стояли и они, вынужденные принимать бой, стоя, а не атакуя, как то всегда положено уважающей себя коннице! Удар спартанцев по ним был страшен и бесподобен! А Горбаг, будучи не в силах наглядеться на них, этих псов войны и опасаясь за жизнь царя царей, приказал двум десяткам телохранителей, отъехать вместе с повелителем подальше. Хорошо еще, что колесница шахиншаха, стояла обернутая своей квадригой на выезд, а то бы получиться все могло не слишком хорошо. Понукаемые Горбагом и, подхваченные под уздцы нерастерявшимися телохранителями, кони квадриги, вынесли единым рывком не такую уж и тяжелую для четырех коней повозку, из-под самого носа рвущихся к ней, невзирая ни на что и ни на кого, покрытых своей и чужой кровью, озверевших спартанцев. Тем осталось на расправу менее сотни личных телохранителей шахиншаха. И хотя все они были великолепными воинами, много повоевавшими за свою жизнь, и, давно уже служившими шахиншаху, в качестве телохранителей, сделать здесь хотя бы что-нибудь, они были просто бессильны. Сидя на стоящих на месте лошадях, да еще и без стремян, ибо их изобретут тремя четвертями тысячелетия позже, воевать всерьез не смогли бы даже самые лучшие, опытные и обученные воины. Тем более, что и напали то на них, не пацаны из уличной шпаны и не случайные ополченцы. А отменно-прекрасные воины, всю жизнь готовившиеся стать именно воинами, ставшие ими, и имевшие за плечами немалое число боев и сражений каждый. И воевали они с ними в тот момент, когда, уже отчаявшись сохранить свои жизни, хотели только одного-единственного – подороже их продать. Неудивительно, что немногим временем спустя почти все телохранители были вырваны из седел, а кое-кто и вместе с седлом, и банально зарезаны, а спартанцы, снова сплотив свои ряды, врезались в гущи египетской пехоты, пришедшей на это поле позже всех и поместившихся позади колесницы шахиншаха. Египтяне еще не успели затянуть своим многолюдством, страшную просеку в своих рядах, прорубленную колесницей удиравшего царя царей и теми немногими телохранителями с Горбагом во главе, кто ее все еще сопровождал, когда на них обрушились прорвавшиеся через вавилонян и телохранителей шахиншаха спартанцы. Египтяне попробовали встретить их, как оно и положено воином. Из плотного строя, копьями и мечами. Сердце у их командира, похоже, не упало в пятки, он и попытался воодушевить своих воинов на подвиг. Хотя, подумав, тоже мне подвиг! Тремя – четырьмя тысячами воинов удержать атаку едва полторы сотни израненных бойцов, давно уже отчаявшихся спасти свою жизнь. Передняя шеренга египетской фаланги, состоявшая из воинов со щитами, вооруженная очень коротким копьем с широким, напоминающим лист пальмы, наконечником. Стояла, прикрывшись щитами, целилась своими копьями в спартиатов. Вторая шеренга вооруженная оружием, по внешнему виду напоминавшем глефу , только на очень коротком ратовище, изготовилась встретить рвущихся куда-то плотным строем спартанцев, коляще-рубящими ударами своего оружия. А третья, изготовив свои длинные копья, приготовилась бить ими на уровне груди второй шеренги, обочь их. В обычном бою, они заставили бы фалангу задуматься над своими действиями и принудили бы расплатиться за свою погибель, некоторыми потерями. В обычном, да, но только не в этом бою. Менее, чем полторы сотни спартанцев свирепо врезались в египтян, смяв их не защищенных личными доспехами щитоносцев с их короткими копьями и на узком фронте проломили их строй на существенную глубину, до 6-й и 7-й шеренг. Но в тыл спартанцам уже выносились лучники-эфталиты, засыпая их стрелами и, разбираясь на ходу по рядам, бежали «бессмертные» Гидарна. А спартанцы, не выпуская до самой смерти своей рукояток своих страшных мечей, знай только, шинковали египетское мясо, ломясь вперед.
И только через полчаса – час, совместными усилиями египтяне, эфталиты и персы, на глазах у всего застывшего с выпученными глазами от непонимания и страха, воинства шахиншаха, сумели добить последних спартанцев. Последним пал лохаг Диенек, тот самый, что пошутил о том, что спартанцам удобнее станет сражаться в тени, если стрелы многочисленных персов, закроют от них солнце. Он успел сломать свой меч и получить несколько стрел в грудь, но, с трудом держа свой гоплон двумя руками сумел уже им, нанеся страшный круговой удар, снести глупую голову, неосторожно приблизившемуся к умирающему спартанцу, «бессмертному», еще раз доказав им всем, насколько же они смертны на самом деле. Особенно если доказать им это берутся не джалкие неумехи, а справные воины.
И сам Диенек, получив в грудь с минимальной дистанции добрые четыре дюжины вражеских стрел, пробивших во многих местах его прекрасный анатомический панцирь, умирал еще на ногах, извернувшись в сторону Ксеркса и нечто выкрикнув, уже заметно слабеющим голосом. Шлем Диенеком был утрачен ранее, только поэтому выкрик его и был расслышан царем царей. И он был поистине удивлен! Доблестный спартиот благодарил его! Его? Да, его! На губах достойного бойца замерла радостная улыбка. Так он и упал на спину, уставившись в небо своими, уже ничего не видящими, глазами. А, может, и видели они там, как, осеняя его своей тенью, спустился Аполлон, поощрительно хлопая неунывающего спартанца по его натруженному сегодня плечу. А Ксеркс, видя все это издалека, спросил у оказавшегося рядом, хмурого Демарата:
- Что означало то слово, что крикнул он мне последним?
- Он поблагодарил тебя, величайший!
- Это-то я понял! Не понял только за что?
- За то, что ты привел сюда достаточное число воинов! И ему не довелось долго их искать, чтобы погибнуть достойно сражаясь! И обрести единственное достояние, достойное мужчины на этой земле!
- Какое?
- Славу воина и бойца!
И снова Ксеркс зажав бороду в кулак, задумался. Яркое солнце Эллады поднялось над полем, встав в свою обычную полуденную позицию, строго на юге.
После такого боя преследовать ушедших поутру греков никто и не собирался, не до них было потрясенным до глубины души, персам…

ФЕРМОПИЛЫ, тот же день, после полудня.
Взволнованный всем произошедшим на этом поле царь царей не отправил в погоню за ушедшими греками никого. Он, слезши со своей колесницы, долго ходил по полю последней битвы царя Леонида и, отыскав его тело все там же на холме, опознанное Демаратом, велел отрубить его голову и насадить его на кол, воткнув его в тот холм, где тело доблемстного царя так и осталось непогребенным. Вообще персы обычно уважали доблесть противника, не пытаясь его оскорбить таким способом. Понимая, что, пытаясь оскорбить уже мертвого врага, оскорбляют они, прежде всего, самих себя! Глядя на то, как бойко и готовно, те самые мидяне, бегавшие от эллинов Леонида в первый и второй день сражения, отрубили царю голову и вздели ее на обломок греческого копейного ратовища, найденный на этом же поле, досадливо поморщился доблестный Горбаг. Впервые, может быть, преданный и верный, бессменный начальник телохранителей царя царей, подумал, что его повелитель, возможно, вовсе не заслуживает его верности. Ибо человек, способный унизиться до такого вот извращенного издевательства над телом доблестно павшего воина, сам звания воина уж точно не достоин. А если ты не воин – значит и не мужчина совсем! Может быть, тебя и можно любить, никто ж ведь не знает, за что любят нас женщины! – но что не за что уважать совершенно точно! Мужчину уважают за то, что он ведет себя, как мужчина, работник и воин. Женщину уважают за то, что она ведет себя, как женщина, мать и жена. А за что уважать тогда человека, что, будучи рожденным мужчиной, повел себя не как мужчина, работник и воин? А как не пойми, что такое! За пост, какой он занимает? Нет, это ведь тоже недостойно мужчины, работника и воина!
Ксеркса поразило число жертв, понесенное его пехотой в борьбе с таким небольшим числом греков. Ранее такого ему видать не доводилось ни разу. Может быть и больше уже никогда не доведется! Место же последней атаки остававшихся в живых спартанцев, он осматривал особо. Ведь все это происходило на его глазах и едва не кончилось его собственной смертью. Он спросил Демарата, остановившись над телом, улыбавшегося и в смерти своей, Диенека:
- И что, Демарат, много в твоей Спарте таких людей, как этот спартанец, что умер последним и улыбается в смерти своей?
- Думаю, величайший, там все такие! Кто немного лучше владеет мечом, кто копьем, кто щитом, это несущественно. Но драться с тобой одинаково яростно и самозабвенно будут все и каждый!
- А в других греческих городах?
- Граждане других городов, величайший, хуже обучены драться, куда менее выносливые и не так дисциплинированы, как спартиоты. Но драться за свою свободу, я уверен, будут все и каждый! Решительно и непреклонно!
- Почему, Демарат? Ведь многим в моей державе жить, быть может, станет даже и легче!
- Быть может, величайший! Только ведь свобода не имеет цены! Она бесценный дар наших богов, подаривших ее нам, вместе с этой землей!
Царь впервые удивленно посмотрел на Демарата, думая, а так ли верно, как он полагает, служит ему экс царь Спарты? И еще не заметил Демарат, как изумленно скосил на него своим внимательным взглядом чернобородый Горбаг. Не ожидал воин и телохранитель шахиншаха, что этот изгой, почти предатель, может хранить в своей душе такое! Истинно говорят – чужая душа потёмки!
И может быть впервые в воспаленной от сегодняшних событий голове царя царей, возникла мысль о том, что, может, лучше бы ему не трогать эту Грецию вообще. Но, если она и возникла, было уже поздно. Пройдена большая часть Греции. А за Фермопилами лежали, дожидаясь его, Беотия, Фокида, Аттика, Пелопоннес, Эпир и еще какие-то области Эллады, не считая многочисленных островов. А вот сопротивление ему оказали греки впервые.
Но ведь были еще и другие греки. И он давно уже приказал пригнать их сюда. Все войско видело, как, стегая бичами, конные скифы гнали сдавшихся фиванцев по приказу царя царей, бегом. С них уже ободрали их панцири, шлемы и поножи, оставив на них лишь короткие туники и сандалии гоплитов. Но каждого снабдили веревкой на шею, как оно и достоит гнусного раба. Когда их поставили перед Ксерксом, тот задал вопрос Леонтиаду:
- Скажи мне, стратег, отчего сдался ты и сдались твои воины?
Леонтиад, потупив глаза перед царем царей, а может и перед смертным полем, где, словно свидетели его гнусного позора, лежали, достойно встретившие свою смерть, его бывшие соратники. Те, с кем вместе они отбивались от персов первые два дня. А с высоты воткнутого на пригорке в землю ратовища копья, своими мертвыми глазами оценивающая и словно нечто вопрошая, смотрела на него голова царя Леонида, героя их обороны. Совсем рядом с ними, лежал утыканный стрелами больше и чаще чем еж своими иголками лохаг гипеев царя Леонида, Диенек, с кем ели они у одного костра, ломая хлеб и одним ножом нарезая сыр и сраженные им египтяне. Растерянно смотрелись рядом с ним его фиванцы, понимая все величие подвига, свершенного сегодня спартанцами и феспийцами и всю низость своего гнусного предательства. И виноваты-то они были только тем, что исполнили свой долг, подчинившись своему стратегу, кому и обязаны были подчиняться, дав в том присягу родным Фивам. А тот, замыслив преступное предательство, сделал предателями и их. Многие бы из них предпочли вот так же как Диенек, лежать свободным от позора, утыканным стрелами на поле славы, чем брести в грязном, воняющем потом и помоями, пошлом караване рабов, отправляемых хозяевами на продажу. Но отвечать на вопрос царя царей все равно следовало. Притихший и задумавшийся Леонтиад, обводил глазами все это поле, уже видя, как предупредительно вздымается в руке воина-перса рука с зажатым в ней кнутом:
- Величайший, я только хотел сохранить жизни своим людям!
- И себе самому?
Сразу следует новый вопрос царя царей. И еще ниже опускается голова бывшего стратега-фиванца, теперь же просто персидского раба де-факто и де-юре:
- Да, величайший, и себе самому!
- И что обещал тебе Гистасп, пока вы вели с ним переговоры о твоей сдаче?
- Жизнь, величайший!
- Только жизнь?
Покосился шахиншах на своего командира и младшего брата.
- Да, величайший! Как я мог еще что-нибудь обещать? Ты ведь об этом нам не говорил!
Не растерявшись, зачастил его младший братишка, хотя и обещал он Леонтиаду там, перед фокийсуой стеной, многое. Но чего стоит услуга, даже если это измена, если она уже оказана?
- Правильно, Гистасп, не говорил. А то, что можно обещать жизнь, говорил?
- Говорил величайший, когда посылал к ним своего посла!
Ксеркс подозрительно покосился на Горбага, который, соглашаясь с Гистаспом, кивнул головой, правильно, говорил, было такое.
- Ты прав, Гистасп, говорил! Мы свое слово держим. Жизнь ваша вам и останется. Жизнь да, а свобода – нет! Поверстать их всех в рабы и клеймить всех поголовно! Сегодня же!
На греков трудно было смотреть. Леонтиад, кажется, еще не понимал, что сегодня ночью его точно придушат, причем, с особым старанием и тщанием. Ничего, поймет! Рано, или поздно, но это от него никуда не уйдет.
А Горбаг, услышав решение повелителя, касающееся сдавшихся греков, сильно прояснился в лице. Может, он рано записал своего повелителя в «не мужчины». И то был только неистовый порыв, вызванный страхом последней атаки спартанцев. Впрочем, поступки, вызванные страхом, тоже редко когда красят мужчину! Но это все-таки уже проще. С этим можно и нужно бороться.

ЭПИЛОГ
Давно уже минула эпоха греко-персидских войн и отошли в прошлое все события с нею связанные. Но не пропали они в безвремении, не исчезли, испарившись из памяти людской. Прошло без малого два с половиной тысячелетия, а и сейчас мало кто совсем ничего не слышал о Фермопилах и о том, что там содеял доблестный царь мужественной Спарты Леонид, сын Анаксандрида. Имя его само по себе стало символом мужества, самоотвеженной преданности долгу  и верности своей Родине. Его героическая гибель вдохновила уже множества поколений землян, кому довелось вести борьбу с иноземными захватчиками. Фраза же «300 спартанцев» стала для нас для всех синонимом доблести и чести, несгибаемости характера и готовности настоящих мужчин идти до самого конца. Своего или чужого, это уже как получится! Но до конца!
Правда, все мы почему-то всегда забываем, что там были не только 300 спартанцев, но и 700 феспийцев, возглавленных стратегом Демофилом, сыном Диадома. Ведь именно они, по своей собственной воле, посчитав бесчестным покинуть друзей, с кем стояли в проходе два дня плечом к плечу, отражая многочисленные атаки несметного персидского воинства, приняли последний бой с персами там, у Фермопил. И именно их город, в отместку за мужество граждан, был разрушен персами, когда они ворвались в Беотию.
Символом низкого предательства стало имя Эфиальта, сына Эвридема, малийца, предательски провевшего персов в тыл грекам, оборонявшим проход. Сам он тоже не заджился на этом свете, ибо уже через пару лет некто затребовал награду, назначенную Спартой, за гнусную голову предателя, и получил ее, предоставив исчерпывающие доказательства  того, что проклятый всей Грецией изменник, издох как подлый гнус.
Но не стало символом мерзкой измены имя стратега Фив Леонтиада, сына Эвримаха, предавшего спартанцев и феспийцев, сдав персам фокийскую стену. Хотя еще Геродот упоминал, что фиванцы, задержанные Леонидом в Фермопилах, помимо их желания, кАким-то способом отколовшись от греков, сдались персам. И точно известно, что были они поверстаны в рабство. Однако, согласитесь, очень трудно и с военной и  с чисто счеловеческой точки зрения объяснить, зачем опытный воин и военачальник Леонид, не раз уже командовавший ратями, пренебрег теснинами узкой части Фермопильского прохода, выходя в самую его широкую часть, туда, где он не мог ничем гарантировать свои фланги и тыл. А вот если положить, что оставленные им у фокийской стенки 400 фиванских гоплитов и столько же, примерно, пельтастов, должны были, по его плану сдерживать из крепкого места атакующих персов, а сам он с почти тысячей гоплитов и примерно таким же числом пельтастов, направился встречать «бессмертных», подбирающихся к его воинству со спины, от селения Альпены. И вполне логично, что когда он, заняв позиции, узнал об измене стратега Леонтиада, сдавшего персам проход, ему ничего не оставалось, кроме как занять высотку у Фермопил, ту, где ныне стоит памятник ему и дать персам свой последний бой. А и стратег Леонтиад действовал не просто так. Знал он, наверное, что в родных Фивах слишком сильна проперсидская партия и не собирался гибнуть сам и терять вверенных ему гоплитов просто так, как ему показалось.
Война же с персами, столь доблестно начатая Леонидом и его воинами, продолжилась. Персы смогли захватить и Беотию и Аттику и Фокиду, разрушить оставленные афинянами пустыми Афины, остановленные только на Истме, пелопоннесцами. Были, наверное среди них и те, кто сражался ппод Фермопилами с царем Леонидом в одном строю. Но и тем бы долго не устоять, если бы афиняне, покинувшие родной город и перебравшиеся всем городским многолюдством на остров Саламин, не вынудили греков, шантажируя их угрозами своей эвакуации в Африку или Италию, дать персам морской у Саламина и выиграть его. Флот персов уничтожен там совсе еще не был, хотя и утратил навсегда свое завышенное мнение о самом себе, ослабив нажим на островных греков и на Пелопоннес. В итоге, греки, собравшись с силами, дали бой персам под маленьким городком Платеи, где и разгромили их, изгнав навсегда, как оказалось, из Европы. И вообще, именно эта битва символизирует перелом в Греко-персидских войнах, когда греки от обороны перешли к нападению, завершив его при Александре Македонском полным разгромом персидской державы Ахеменидов.
Только после Платей, погибших у Фермопил, предали земле, поставив над могилой царя Леонида каменную скульптуру льва, напомним, что Леонид означает именно «лев», с эпитафией, сочиненной Симонидом Кеосским:
«Между животными я, а между людьми всех сильнее,
Тот, кого я теперь, лежа на камне, храню.
Если бы, Львом именуясь, он не был мне равен и духом,
Я над могилой его лап не простер бы своих.»
Всем погибшим грекам в битве за фермопильский проход посвящена была стелла со следующей надписью все того же поэта:
«Странник, скажи спартиатам, что мы полегли в этом месте,
Верность храня до конца, воле сограждан своих!»
Что же касается двух спартиатов из трехсот гиппеев, по случайности переживших последний бой царя Леонида и выживших, судьба их сложилась непросто. И Пантит, отправленный в Спарту гонцом еще самим царем и Аристодем, неспособный вести бой из-за сильного повреждения ноги, в Спарте были названы трусами и преданы всеобщему презрению сограждан. Не знала Спарта большего проступка, чем трусость и карала за него сурово. И ни за что больше спартанцы человека так не презирали, как за нее. Пантит, не выдержав всеобщего презрения, покончил с собой, Аристодем оказался сильнее и достойнее. Своей героической гибелью в сражении при Платеях, свершив многие подвиги, он очистил свое имя, вернув гордость своему потомству.
И до сих пор не только вся Греция, но и весь мир, помнит царя Леонида и его верных гиппеев, погибших, но не склонивших своих гордых вый перед врагом! И, уверен, помнить будет всегда, доколе стоять ему под солнцем и луной!