Больничные записки

Хирургическое отделение лечебницы в коей мне довелось очутиться, старалось пробраться в глаза свежим ремонтом; сверкала новизной плитка под ногами, цветная краска стен, пластик дверей и окон. На стенах коридора даже висели фотографии в рамочках. На фотографиях, к моему удивлению, оказались живописные виды Крымского полуострова, имеющие к Донбассу отношение весьма отдалённое. Мне отчего-то подумалось, что там отдыхал заведующий хирургическим отделением , и потому развесил картинки этих памятных для него видов в местах, где ему часто приходится ходить по рабочим делам.

Мама, привыкшая к строгости больничных правил в отношении стерильности, достала из своей сумочки привезённый с собой больничный халат, сменную обувь и бахилы, чем немало удивила больничную гардеробщицу. Реакция оной оказала влияние и на меня – что удивительного в том, что человек подготовился соблюдать правила соблюдения стерильности? Доктор провёл нас в палату, где мы выбрали свободную кровать. Пока мама заботилась о том, чтобы кровать, на которой мне придётся вскоре лежать, обзавелась бельём, у меня было немного времени, чтобы осмотреться.

 В палате висела картина, на ней был изображён Пушкин, сидящий на лавке, фоном поэту служил осенний пейзаж. Из всех рисованных Пушкиных, коих у нас почитают святой обязанностью малевать во всех школах, этот его портрет был самым странным. Непонятно каким образом эта картина очутилась в палате, быть может, она должна была настраивать людей в палате на возвышенно-поэтический лад, что, если быть дальновидным, весьма должно способствовать скорейшему выздоровлению больных. В здоровом теле – здоровый дух, в данном случае, как я думаю, предполагается воздействие на здоровье через дух, чтобы облегчить задачу врачевателям и медицинским препаратам. Хотя, эти мои размышления, можно считать лишь предположением.

Все картины изображающие поэта можно разделить на три вида.
 
Первые – поэт изображён с горделиво задравшимся носом, весь его вид говорит: «Я талант! Да что талант – талантище!», облик не без налёта восторженной весёлости, которая сквозит в небезызвестной фразе: «Ай да Пушкин! Ай да сукин сын!». Просто гордыня талантливого, но зазнавшегося человека. Такой образ никогда не укладывался в моей голове с образом созданным стихами этого человека.

Второй тип картин – Пушкин держит в руках перо, почти касаясь губы верхней его частью, взгляд его устремлён в даль, в глазах вдохновенное озарение и мечтательность. Этот тип картин мне как-то ближе, но скажите на милость, неужели поэт не может сидеть как-то иначе, почему и как случилось это странное происшествие, обрекшее на века застывать образ этого человека в одной и той же позе?

Третий тип картин пытается запечатлеть поэта в момент грустной задумчивости. Стоит сказать, что, как правило, эти попытки неудачны, при взгляде на такие картины чаще всего возникает впечатление, что Пушкин пребывает в каком-то отупевающем оцепенении.

Картина в нашей палате принадлежала как раз к последнему типу. Художник, желая видимо прояснить причины грусти поэта, изобразил его сидящим на фоне унылой осени, пейзаж сей большей часть напоминает подмалёвок. Поэт сидит на лавке в игривой позе и вертит между пальцами опущенной вниз правой руки какую-то белую маленькую палочку, левой рукой он подпёр голову, на лице отобразились какие-то тягостные думы. Ощущение такое, что Пушкин крупно проигрался в карты и теперь его, как всякого страстного игрока в минуту проигрыша, терзает сожаление. В этом и заключается странность увиденной мной картины – то ли художник хотел по-новому взглянуть на выдающуюся личность, то ли просто ему не удалось осуществить первоначальную свою задумку, эти вопросы висят теперь там, где вряд ли найдутся на них ответы. Да и не знаю – искал ли их кто-нибудь кроме меня.

Но оставим в покое поэта, на великом имени которого я хочу окончить описание художественного оформления больницы и перейти к описанию самого моего пребывания в ней.
Из пяти коек в палате, свободными были четыре, я выбрал ту, что находилась у окна. На единственной занятой койке дремал усатый мужчина, с проплешиной на голове, как позже выяснилось, одет он был в майку с надписью «Гавайи» и трико синего цвета, с  обвисшими мешочками ткани в районе колен (когда только переведётся этот архаизм?).

Практически сразу меня забрали на операцию. В операционной я разделся, и меня уложили на операционный стол. Когда же мне в вену ввели катетер, благополучно простоявший и доставивший мне массу неудобств в течение четырёх дней, медсестра поинтересовалась у меня - обработала ли санитарка место предстоящей операции? Это как раз совпало с моментом, когда анестезиолог впустила в мой организм препарат призванный превратить меня временно в подобие овоща, но я всё же успел ответить, что никакая санитарка ко мне даже не подходила, а место предстоящего хирургического вмешательства мне пришло в голову подготовить самостоятельно перед отъездом в больницу.

Собственно, тут начался и закончился для меня период под названием «Операция», потому как сознание моё отнесло в неведомые дали, на срок, который сложно определить точно. Последнее, что запечатлела моя память, была операционная лампа, лампа дневного света на потолке и почерневший кондиционер в верхнем углу окна. Последние мысли промелькнувшие, чтобы стать неуловимыми, были таковы – знают ли оперирующие меня люди, что в одной больнице, записанной в историю современной медицины большими чёрными буквами, в одно время прокатилась волна смертей в послеоперационный период. Причиной такого трагического явления, как выяснилось, была система кондиционирования, в фильтрах которой размножились грибки, споры от которых благополучно разносились во все уголки комнаты, благодаря потоку воздуха из кондиционера, я ещё успел подумать, что хоть почернение на кондиционере как раз и говорит об огромной колонии грибков, но особой опасности они мне сейчас не представляют, потому как в феврале месяце кондиционеры обыкновенно выключены.

Следующее моё воспоминание – я в кровати, жутко неудобно лежать, светлое пятно держит меня за ноги и задаёт глупые вопросы, на которые, впрочем, я отвечаю, человек, которого я опознал, как мужчину, одетый почему-то в женский зелёный халат с белыми цветочками, прошёл к недавно ещё свободной койке через одну от меня. О халате я в том состоянии смолчать не смог и с вызовом бросил: «Что за камуфляж?!», после чего пытался выбороть себе право повернуться со спины на бок, но наткнулся на категоричный отказ. Потом через туман я рычал, и читал по памяти Есенина, а обессилевши уснул. Эти мои скудные воспоминания вскоре дополнились рассказами очевидцев, из которых выяснилось, что Есенина я один и тот же стих читал не менее пяти раз, отпускал комплименты всем медсёстрам, пел песню «Крейсер Аврора», и заглядывался на посетительниц других больных, не делая скидку на то, что некоторые из них были жёнами, или очень близкими их подругами. Я рычал и жаловался, что тигру отрезали хвостик и дело дошло даже до того, что медперсонал вёз меня на каталке из операционной чуть не в половину согнувшись от хохота, до того их развеселило моё поведение.

Ну, а после наркоза наступило время больничных будней. Следующим утром выписали парня, лежавшего на кровати справа у двери (пока меня оперировали, в нашу палату перевели ещё два человека), ему удаляли паховую грыжу, и он три дня боялся вставать с койки, из-за чего рубцы в месте операции стянулись настолько туго, что он не мог ходить иначе, чем согнувшись и хромая. Однако заведующий на утреннем обходе заявил, что, дескать, он уже здоров и в больнице ему делать больше нечего. Особенно удивительно было сопоставлять это заявление с обстоятельствами сбора вещей этим самым парнем. Этот «абсолютно  здоровый» молодой человек даже не мог самостоятельно одеть штаны.

Итак, мы временно остались в палате втроём – я, плешивый усач и парень, щеголявший в женском халате (его он, правда, куда-то припрятал и дальше ходил в мужской одежде). Они читали газеты, которых на их тумбочках скопилась целая кипа, а я буквально каждые пятнадцать минут засыпал, в промежутках между снами узнав, что лысоватого мужчину можно звать Владимировичем (имя он сохранил в тайне), а парня зовут Виталием, точнее, он сразу же предложил, чтобы его звали в дружелюбно-фамильярной форме – Виталиком. Газеты, которые они читали, пестрели настолько ярко-глупыми заголовками, что я тут же позвонил домой и потребовал книгу с рассказами Тургенева, давно намеченную мной для прочтения. Приведу вам в качестве примера один из заголовков: «НЛО склоняет людей к интиму!». Надеюсь, этого одного заголовка хватит, чтобы вы поняли, почему у меня не было желания приобщиться к осмотру прессы. Для тех, кто не видит никаких для этого причин, я припас ещё одну фразу с передовицы: «Украина превратится в пустыню заселённую арабами…», - кричала она своими строками.

В целом же, атмосфера больницы произвела на меня очень сильное давление и вовсе не потому, что вокруг были сплошь люди испытывающие боль и не вполне ещё пришедшие в себя, а оттого, что условия  в лечебнице можно было назвать «полевыми» без какого-либо преувеличения. По коридору стерильного хирургического отделения то и дело ходили люди в верхней одежде и грязной уличной обуви. Пару раз в палату заглядывали продавцы, предлагавшие книги и постельное бельё. Я было стал ожидать появления базарной торговки с тележкой пирожков, бутербродами и чаем, но этого, как ни странно, не произошло. Не все медсёстры находили нужным надевать перчатки при сборе крови из пальца для анализов, одна была настолько стара и дряхла, что опиралась в своей работе больше на ощущение своих рук, чем на ту (по-видимому, весьма скудную) информацию, которую давало её слабое зрение посредством глаз, спрятанных за толстыми линзами очков. За проведённые мною в больнице шесть неполных дней, я успел выяснить, что у медсестры не всегда бывает настроение сделать укол и в такие моменты нужно взять шприц и лекарство, которое тебе необходимо ввести и прийти к ней в манипуляционную. Это удивительно, но факт. В два час мне полагался обезболивающий укол, как и моему соседу – Владимировичу. Так как я постоянно засыпал, то за временем особо не следил, а вот соседа видимо сильно допекала боль, потому как, обождав минут пятнадцать-двадцать, он отправился узнать отчего же всё-таки ему не делают укол, тут и выяснилось, что как раз и наступил тот день, когда у медсестёр нет настроения бродить по палатам. Через Владимировича мне медсёстры передали, чтобы я тоже шёл к ним самостоятельно. Когда я туда подошёл, медленно, но верно, то ещё на подходе к кабинету заслышал богатырский храп, когда я миновал открытую дверь манипуляционной, мне стал виден и сам источник звука, им оказался одна из двух дежурных медсестёр. Тело её тяжело возлегало на кушетке и если описать кратко, она лежала огромная, с гидроперитной головой и открытым ртом. Мне подумалось – хорошо, что зима,  а то ведь, будь сейчас лето, могла бы эта барышня могучим своим дыханием сгубить ни в чём не повинную, случайно влетевшую в окно муху. Вернувшись в палату после укола, мы стали искать утешения в анекдотах, сначала их из журналов читал Владимирович, а после отвечал ему я, извлекая их из закромов памяти. Через некоторое время пришлось прекратить это занятие, потому как Виталик сказал, что если я расскажу ещё хоть один анекдот, то у него разойдутся швы. Наступило время выполнения предписаний врача, а именно – капельницы. Как выяснилось, отношение к этой части обязанностей у медперсонала  тоже несколько специфическое, после того как первая бутыль жидкости начала пустеть, перемещая содержимое в мою кровеносную систему, моей задачей стало ни в коем случае не уснуть, а следить когда придёт время ставить бутыль новую. Хорошо, что эту обязанность взял на себя Виталик и моё сердце полнится благодарностью к нему за этот поступок. Каждый раз, когда жидкость заканчивалась, он исправно находил медсестру и приводил её в палату чуть не за руку. А ещё он прибавил к описанию этой больницы небольшой, но очень весомый штрих, рассказав о том, что когда он сам ещё находился в полуобморочном послеоперационном состоянии, у него пришла брать кровь на анализ медсестра в окровавленных перчатках, и только вмешательство дежурившей у его кровати матери заставило эту медработницу перчатки сменить.

Чтобы закончить тему медицинского персонала, расскажу ещё о том, что вечером предпоследнего дня моего пребывания в лечебном заведении, дежурный персонал что-то отмечал выпивкой и крайне редко попадался на глаза, потому как был пьян, в то время, как днём, я чуть не пал жертвой медицины, оказавшись в коридоре между кабинетами и раздевалкой сотрудников, в которую бойкие торговцы приволокли на продажу комплекты постельного белья, что спровоцировало массовый забег белых халатов в направлении очевидно дефицитных в наших краях товаров. Честно говоря, мне даже пришлось слегка прижаться к стене, чтобы не пасть под ногами толпы. Это чем-то напоминало нерест осетра, или бегство зверей гонимых лесным пожаром, в этом было что-то завораживающее, как топот копыт многотысячного стада, вздымающего клубы пыли, было что-то от буйной и неукротимой красоты накатывающих на берег волн во время шторма, какая-то стремительность горной реки, скачущей по порогам через валуны, незыблемая первозданная красота, которой я почёл за благо любоваться со стороны.

Более всего меня тяготил катетер в руке, который осложнял мне поиск позы для сна, и так выбор был небольшой – или на одном боку, или на другом, к тому же катетер не позволял сгибать руку настолько, чтобы можно было записать без боли хоть пару строк. Может именно из-за последнего я с нетерпением ожидал, когда меня избавят от этого чужеродного куска пластика, так странно смотревшегося на руке, будто привет из фантастического фильма – порт для подключения ко мне. Как только из меня удалили этот инородный предмет, тут же и начался этот рассказ, прерывистый, в силу того, что я ещё был слаб и постоянно засыпал.

 Через два дня после моего поступления выписали Виталика, вечером в палату привезли дурно воспитанного мальчишку пятнадцати лет, по имени Михаил. Приехал он не один, а с бабушкой, которая дежурила рядом с ним до трёх часов следующего дня. Утром ему была сделана операция. Бабушка, как только его привезли в палату, получила от анестезиолога задание пытаться будить мальчишку. Хоть мы и говорили, что не спим, делала она это почему-то шёпотом и причитала, что он не просыпается. Потом она начала спрашивать совета у нас как нужно приводить людей без сознания в чувство, я ответил, что им надо потереть уши, о чём вскоре пожалел, потому как её рвение в растирании ушей внука вселило в меня уверенность, что вскоре он останется вовсе без них. Хорошо хоть мальчик пришёл в сознание раньше, чем разразилась эта трагедия, а то бы моя совесть обзавелась тёмным несмываемым пятном вины за случившееся. Когда же он подал признаки жизни, бабушка почему-то утратила вовсе к нему интерес и заняла одну из свободных кроватей с газетой в руках, при чём между двумя этими кроватями – с мальчиком и бабушкой, стоял холодильник, из-за которого видеть с места бабушки мальчика не было никакой возможности. В это время бабушку пришёл сменить на посту папа – огромный седой мужчина. Я было обрадовался, что вот теперь можно расслабиться и не думать, что как только я усну, с мальчиком что-нибудь случится, а любящая чтение старушка даже этого не заметит, но радость моя была преждевременна – папаша покрутился у койки минут двадцать, чуть было не напоил ребёнка, что делать после наркоза нельзя, перебросился с сыном парой фраз, отпрыск при этом обозначал в разговоре врачей спасших его не иначе, как козлами и дебилами, потом папа сказал ещё пару дежурных фраз про мужиков, как им следует себя держать, и устроился на ту же кровать, которую занимала бабушка во время своего дежурства. Последнее событие случилось, когда его сыну поставили капельницу. Мальчик уснул во время процедуры, папа его сделал то же самое через две минуты. В общем, когда закончилась ёмкость с физраствором, я папу разбудил. Впрочем, ненадолго, после капельницы он уже заснул с чистой совестью человека честно выполнившего свой долг.

На следующий день к нам в палату перевели ещё двоих мужчин, одного лет пятидесяти, с базарными ухватками в обращении, а второго – семидесятилетнего старика, который оказался озабоченным недосягаемым для него интимным вопросом и озонировал воздух босыми жёлтыми немытыми ногами довольно неприятно. Лицом старик похож был на Жака Ива Кусто. Выписали их на следующий день утром. Сам я отправился домой вечером, успев застать ещё одного нового человека в палате – мужчину лет шестидесяти пяти, работающего в каком-то институте, где он в качестве подработки воровал медь из каких-то приборов. Не знаю, как его зовут, и даже не хочу этого знать. Он постоянно сокрушался, что ему теперь нельзя пить водку из-за операции на жёлчном пузыре, и всем и каждому рассказывал, что у него удалили двадцать пять камней, хоть и мелких, но очень опасных, некоторым даже показывал пакетик, где все они у него были сложены.

Вообще должен заметить, что мне бросилось в глаза – каждый из прооперированных считал, что уж его-то операция, точно была самая опасная, болезненная, что над его головой в беспощадной схватке скрестили мечи жизнь и смерть и теперь все должны преклониться пред ним и должны завидовать его выдержке и мужеству. По крайней мере, я могу это утверждать касательно пациентов-мужчин, может быть у женщин не так.

Как видите, мне не пришлось скучать в эти дни, проведённые мною в палате с масляным Пушкиным на холсте. Я заглянул в калейдоскоп, немного жутковатый, но очень красочный. Надеюсь, мне удалось схватить самые яркие мои впечатления и донести их до вас, не расплескав.