Не расстанусь с комсомолом

               
 В Институте  культуры (халтуры и отдыха  или кульке, как его  называли студенты) не было военной кафедры.  Это значило: в ближайший призыв я пойду в армию. На целый год! Именно в тот момент, когда, наконец, получил диплом, стал жить отдельно от родителей и зарабатывать деньги. Целых сто десять рублей в месяц!
 
 Трудился я на руководящей должности заведующего сектором культурно - массовой работы орденов  Ленина и Трудового Красного Знамени станкостроительного завода «Красный пролетарий». В секторе  работал один человек – я сам.
   
 На мою зарплату можно было ежедневно обедать по льготной цене в заводской столовой. Правда, были у меня и другие траты. Их  бюджет не выдерживал.  Я   дарил хрупким девушкам(мне нравились именно такие)  дорогие подарки. Чаще всего -  букеты из трёх  гвоздик. Тут помогала бабушка. После смерти деда мы жили вдвоем.
 
 За несколько месяцев до призыва  получил повестку на медкомиссию. Моим здоровьем заинтересовалось вдруг много врачей.  Один из них даже велел снять трусы, наклониться и внимательно посмотрел  в мой задний проход. Извините, но до сих пор теряюсь в догадках, что он надеялся там обнаружить.
   
 Современных методов откоса тогда не было, я о нём и не думал –  просто сказал правду: болит спина, и военкоматский врач отправил  на обследование в больницу. На третий день пришел психиатр.                - Штернкукер?                - Да,  - вынужден был признаться я.                За фамилию ли, за какие иные, неведомые мне, заслуги, послал он меня в психушку.
   
 Большое унылое здание с решётками на окнах. Полное отделение призывников. Дверь в него всегда запирали: выйти было невозможно. Посетителям запрещали приносить «психам» питьё и еду в стеклянной таре.  Вдруг кого по голове трахнут? Ни одного буйного я, правда,  так и не заметил.
   
 Лишённые прогулок, а они положены даже убийцам в тюрьме, мы развлекались, как могли. Особое удовольствие получали от внимания постоянных зрителей - медсестёр и санитарок, поставленных за нами следить.
 
 Я любил подойти к ребятам, скучавшим у стола с шахматами и, скорчив  дикую рожу,  разбросать по нему фигуры.  Как-то раз парень из нашей палаты тоже попытался воплотить образ психа: схватил пластиковую бутылку с водой, выпучил глаза и сделал вид, что бьёт меня по голове. Я начал было сползать по стене, подигрывая ему, но два санитара больного быстро схватили и утащили. Вернулся он через час с большим синяком под глазом, и больше мы так не играли.
 
 В психушке или, по - народному, дурке, нас  посылали на трудотерапию. В мастерской стоял станок, на котором штамповали ситечки для заварных чайников. Я очень волновался, смогу ли я, гуманитарий, овладеть нелегкой рабочей профессией, даже поделился своими сомнениями с врачом. Овладел с первого раза.Правда, сомневаюсь, что именно такое "высокохудожественное" изделие Остап Бендер обменял на один из двенадцати стульев.
 Больше всего   нашему коллективу  « психов » не хватало женской ласки. Особенно сильно тоска по ней   одолевала нас  после отбоя. Мы старались    умерщвлять  свою плоть молча, но не всем  это удавалось. Сашка Ченцов, длинный  альбинос с лошадиной челюстью,  делился своим мужским опытом. Удержу в этом он не знал, и сначала пользовался успехом не только у соседей, но и у ночных медсестер. Перед отбоем они устраивались в коридоре у входа  в палату ( дверей не было), чтобы его послушать.  В одну из ночей Ченцов был в ударе:  до двух часов интимным подробностям его секс-подвигов не было конца. Нам сильно хотелось спать. Сёстрам, наверное, тоже. На следующее утро его вызвали в процедурный кабинет и сделали укол аминазина. В тот день Сашка промолчал до отбоя, а после него сразу заснул. Больше он нам ничего  не рассказывал.               
 
 Из дурки я вышел через неделю. Психстатья мне была не нужна: избавиться от неё было ещё труднее, чем получить. С ней  диплом можно было выбросить, оставалась только карьера истопника.               

 Не прошло и месяца, принесли повестку из военкомата. Отчим - полковник узнал: путь предстоит неблизкий, но укоротить его не захотел, несмотря на истерику мамы. Она не могла представить: руководить мною целый год  будут командиры, а не она. Так пусть хотя бы ближе к дому!
   
 Попросила она о помощи своего двоюродного брата дядю Марка, замдиректора  ракетостроительного завода. И вот мы в кабинете райвоенкома. Благородные седины низкого пожилого грузина внушали уважение. Усиливали его полковничьи звезды, не латунные, как у всех, а из витой золотой нити, как у генерала. Лёгкий акцент усиливал сходство с Лучшим другом всех призывников.Хотя я был выше полковника, казалось, что смотрю на него снизу вверх.               
   
 Разговаривал с ним дядя Марк, я же скромно помалкивал.                - Служить будешь в Немчиновке, от Москвы – час езды, - произнёс  военком, полный собственной значительности.
Стоило это две тысячи, примерно, как дефицитная малолитражка. На семейном совете решили денег грузину не давать.  И тут вышел новый приказ: служить мне предстояло не год, а полтора.
    
 К первому мая  получил долгожданный подарок – повестку. В ней стояло: явиться в военкомат пятого  к восьми утра. Просыпал я очень редко, но  в это солнечное утро видимо почувствовал: года полтора долго нежиться не придётся. В восемь тридцать я с мамой и отчимом добежал до военкомата. Увы, новобранцев уже увезли на призывной пункт. В голове стали роиться  мысли об  уголовной ответственности за дезертирство.
   
 Сборный пункт помню смутно.                – Можно зайти? – дрожащим голосом спросил я на КПП.                – Валяй,- ответил мне солдат.
Кажется, туда впускали всех желающих. Большое асфальтированное поле за глухим бетонным забором в месте, похожем на промзону. На поле – казармы, а в них -  куча скамеек вместо кроватей : в первый день уехать  в часть везло не каждому. Спали в верхней одежде, подложив под головы  разнокалиберные мешки с вещами. Днём лежать не давали, хотя после проводов  удержаться в вертикальном положении было нелегко. Народ лечился, посасывая спиртное   через скрытые под одеждой резиновые  трубки из примотанных к телу грелок или из  бутылок, аккуратно вложенных в батоны, освобождённые от мякиша.
   
 Ожидать часами офицера, который заберет тебя в часть, было невыносимо скучно, но попытки слоняться по полю сразу пресекались. В сортир полагалось ходить строем. Полчаса  искал взвод, формирующийся для  посещения отхожего места, но, не выдержав, пробрался туда в одиночку.   
 
 Под вечер нас построил юный лейтенантик и вывел, наконец, за ворота. Все мучились одним вопросом: где будем служить?                -Скоро увидите, - отвечал летёха.                Доехали до Курской и пошли на вокзал. Впереди было лето, и мы решили:  служить будем на берегу Чёрного моря. Стали мечтать о пальмах, пляже и полуголых девочках.
 
 Потом забрались в  вагон и … через полчаса оказались в части. Провожатый привёл нас в пустую казарму и оставили одних. Я попытался  высунуть из неё нос и сориентироваться на местности, но сразу услышал из открытого окна штаба - Пошел вон.                Первый в армии приказ неведомого мне командира  выполнил незамедлительно. В мозгу вскипела бессильная волна ярости.
   
 Через три дня я был уже под Переяславлем – Залесским. Там рядовой прошлого призыва обрил меня наголо и сказал                - Иди к куску.                Не сразу  понял, кусок – это прапорщик, до сих пор точно не знаю почему. Наверное, работа у них была такая – завстоловой или завскладом, - всегда урывали  лакомый кусок. Кусок выдал мне повседневную форму : кирзовые сапоги, портянки, х/б гимнастерку и штаны - галифе. Всё на два размера больше моего. Теперь я стал походить не на доблестного защитника социалистической Родины, а на огородное пугало.                – Товарищ, прапорщик! Штаны падают! – испугался я, пытаясь не потерять их и сдвинуться с места.                - Кругом. Шагом марш, – скомандовал кусок.
   
 Высшее образование получил я не зря.  По приказу министра  обороны шибко умных  через пару недель  отправили в школу сержантов или учебку. Скрывалась  она среди девятиэтажек подмосковного городка, наполненных недавно потерянной нами вольной жизнью. В редкие минуты отдыха мы задирали головы вверх и поверх бетонного забора жадно глазели на окна  в надежде, что повезёт увидеть смазливую девчонку. Особо смелым иногда удавалось даже перемахнуть через забор, но их быстро ловили и водворяли обратно.
 
 Прошел  месяц, наступило холодное лето. Меня  послали  в первый наряд - на кухню. Заступили мы в него часов в шесть вечера и всю ночь чистили гнилую прошлогоднюю картошку, мыли жирную "ляминевую" посуду, а под утро драили пол. Наконец, все приказы прапора - начстоловой были выполнены.  Я стал искать ротного  старшину, чтобы  доложить об этом.
 
 Было  восемь тридцать утра, рабочий день начался, но найти его  не получалось. После бессонной ночи  слипались  глаза.  Поиски забывшего о нас старшины закончились  безрезультатно, я  дотащился до казармы, рухнул на койку  и мгновенно уснул.
 
 На вечерней поверке  предвкушал  час свободы, он выпадал после ужина.                – Штернкукер! – рявкнул старшина.                - Я, -  бодро отозвался, услышав свою фамилию.                – Два шага вперед, шагом - арш.                Вышел, смутно надеясь на благодарность за нелёгкие ночные труды.
– Ты куда сбежал утром из столовой?                –Почему сбежал? Все приказы выполнил, Вас нигде не нашел, - отвечал , всё еще не понимая   направления изобретательной мысли прапорщика.                – Объявляю наряд по кухне вне очереди, - изрёк он, улыбаясь, под дружный хохот личного состава.                Впереди была ещё одна бессонная ночь.
   
 С утра до вечера мы ходили строевым шагом, бегали и подтягивались на перекладине, чистили сапоги гуталином, а медные  пряжки  ремней  - пастой ГОИ, чтобы пятиконечные звезды на них сияли, как рубиновые в Кремле или блестели, как яйца у кота. «Любимчики» сержантов и дневальные драили писсуары. Галимзян, татарин из моего взвода, не уставал повторять            - Лежит под кустами солдат ПВО, не пулей убит – зае…ли его.
 
 С завтрака до обеда и с обеда до ужина  ужасно хотелось есть. В обед по десять воинов рассаживалось за длинный стол, сглатывая голодную слюну. С вож делением ждали мы алюминиевый бачок  супа. В трех литрах мутноватой жидкости плавали пять листиков гнилой капусты и семь кусочков мерзлой картошки. На дне прятался объект наших мечтаний  –  кубик свиного сала.
   
 Галимзян первые две недели супа не ел,  но потом и он не выдержал. На одной кирзе – перловке и гнилой картошке протянуть долго не получалось. Витамины добирали из зеленого шиповника, обрывая кусты, посаженные для украшения части.
   
 В этой  ежедневной, монотонной и беспрерывной муштре  мы жили  ожиданием праздника. Он приходил каждый понедельник в четыре утра: нас вели в  городскую баню. Летом  выходили на рассвете и пока полчаса шли строем, наступало утро. Мы залезали под колкие струи чуть тёплого душа и просыпались.
   
 Осенью двигались в темноте, досыпая под  ритм равномерных тяжелых шагов. Ввалившись всей толпой в безлюдную баню, старались поскорее сорвать с себя верхнюю одежду, расстегнуть тугую мотню казенных кальсон и , выскользнув из них, забежать под  струи душа. Тепло его расслабляло.  Еле возили мы казённым крошечным  мыльцем по телу и, выйдя в раздевалку,  с трудом натягивали на себя слипшееся свежее белье.               
 
 Как - то в августе отправили нас, троих курсантов учебки,  на станцию разгружать вагон арбузов. Старшим был незнакомый  командир второго взвода капитан Шматко. Он уселся в тень, поставил на скамью бутылку портвейна, стакан и выбрал самый большой  сахарный арбуз.
   
 Через три часа ударного труда, прихватив пару отборных арбузов,  отправились обратно. Ехали  в забитом пассажирами городском автобусе,  обнимая тяжеленные арбузы и пытаясь удержать равновесие. Было невыносимо душно, и мы мечтали: сначала охладим их в раковине, а потом, наконец, попробуем холодную сладкую мякоть. Шматко, с  трудом державшийся на ногах, доковылял до части, велел нам остановиться рядом со своим «Запорожцем», открыл багажник и приказал положить туда оба арбуза.
    
 В октябре зачастили дожди. На бегу потное тело,  прикрытое гимнастеркой, продувал холодный ветер. Я начал кашлять, поднялась температура. Врач, жена Шматко, толстая тётка  лет пятидесяти, положила меня в санчасть. Конечно, болеть  нравилось гораздо больше, чем нарезать круги по асфальту под окрики сержанта. Я честно пил таблетки, но кашель не проходил, а температура ползла вверх. Дней через десять, заподозрив обман, врачиха стала искать в моей тумбочке сахар и йод. Ими умельцы нагоняли температуру.
   
 Прошло еще два дня. Очередной поиск компромата. Я закашлялся, прикрыл ладонью рот и увидел на ней кровь.                – Воспаление легких! – радостно крикнул я, показывая кровь врачихе, - Отведите меня на рентген!
   
 Полковой «козел», подбрасывая на каждой колдобине, подкатил к госпиталю.  В коридоре нашего отделения стояла молоденькая  симпатичная  медсестричка  в коротком белом халате. Вечером Настя сделала мне  укол – это было совсем не больно.
   
 Наконец, начали лечить и, наверное, неплохо – выздоровел же. Главное - я отоспался и отъелся. До сих пор помню  аромат  хрустящей жареной картошки с котлетой, - ничего вкуснее в жизни  не ел.
   
 Заполнить свободное время стало нечем. Мы, новобранцы,  поймали в саду лягушонка, назвали его Крошка Сифи, посадили в стеклянную банку и кормили комарами. Крошка стал нашим любимцем. Он бился мордочкой  о прозрачную стенку, подпрыгивал вверх, но банка была слишком высокой, а он мал и слаб. Настя всегда улыбалась, глядя на Сифи. Как - то утром я нашел его мёртвым на дне банки.
   
 Через месяц меня отвезли обратно в учебку. Последние недели муштры пролетели быстро. Я знал: скоро стану сержантом, а в армии быть даже таким маленьким командиром легче, чем рядовым – не все тобой командуют.
   
 Служба шла заведенным порядком. Сашка Бердюков из второго взвода перебрал лишнего, и его поймал сержант. Гурген Авакян из моего отделения неспешно занимался наглядной агитацией. Благодаря ему сослуживцы узнали: будем жить мы по уставу – завоюем честь и славу. Отец  Гургена приезжал к командиру нашей роты ещё весной с двумя полными корзинами. Он, наверное, и рассказал про каллиграфический почерк сына: Авакян был освобожден от несения службы и по воскресеньям ходил в увольнения.
   
 За несколько дней до конца учебки стало ясно: лычек на погонах мне не видать. Это был подарок  нашего помкомвзвода сержанта Варюхина ( Ва – ухин  был картавым шибздиком с кучей комплексов, но ему в девятнадцать лет дали покомандовать). Звание собирались присвоить всем – и калиграфу Авакяну, не сдававшему ни одного норматива, и пьянице Бердникову.                -Ты ведь болел, - сказал мне капитан Шматко, заменявший нашего взводного. То, что кроме меня болел еще десяток курсантов, он, видимо, забыл. Выхода не было. Пришлось напомнить, как  лечила меня в санчасти его жена.
   
 После ноябрьских праздников нам зачитали приказ, и я аккуратно пришил по две новенькие желтые лычки на погоны своей гимнастерки( точнее, по две сопли, мы их называли именно так).
   
 На следующий день новенький "козёл" доставил  к месту службы. Наутро вызвал комполка майор Сиволапов, поразительно похожий на медведя, не успевшего заматереть. Пытливо осмотрел и приказал  -Будешь обучить новобранцев!
   
 Главной наукой  считался строевой шаг. Залитый дождями полковой плац. Тридцать пугливых птенцов  в стоявших колоколом, длинных не по росту шинелях. Снова и снова командовал я - Взвод, шагом марш!, - и  опять брызги грязной воды летели из-под сапог.                Ставил их в одну шеренгу и кричал - Напра - во! Нале - во! Кру - гом!                Я узнавал в этих ребятах себя, каким был полгода назад, и старался не слишком их гонять. Через пару месяцев новобранцы стали салагами, а я – черпаком.*

*Черпак – воин, прослуживший полгода
   
 Курс молодого бойца двигался к концу. Проходя мимо новобранцев, Сиволапов изрек                - Будешь служить на КПП!                -Уж с этим точно справлюсь, - подумал я и рявкнул - Так точно, товарищ майор!
   
 На стене КПП висела застеклённая доска, прикрытая серой материей. Под стеклом - образцы пропусков, их мне предстояло изучить. Начальник штаба полка, низенький лопоухий майор Земляков, поставил передо мной боевую задачу: одних впускать и выпускать, а других, естественно, нет.
   
 Прежде всего, пропускать надо было начальство, и чем оно выше, тем быстрее. О его появлении следовало доложить самому майору до того, как вышестоящий командир   проедет  сто метров, отделявшие мой КПП от штаба полка. К счастью,  начальство  удостаивало своим вниманием нашу часть не слишком часто.
   
 О грядущем появлении проверяющего меня предупреждал обычно сам  Земляков. Я срочно проводил  контроль функционирования  главного  прибора – амбарного замка, висевшего на воротах. Не дай бог  я не успею заранее открыть их настежь и, встав по стойке «смирно»,  отдать честь проезжавшей мимо генеральской «волге». Однажды мой подчиненный и сменщик Циммерман утащил ключ от замка. Пришлось сбивать его молотком, чтобы выпустить  взбешенного комполка  на его «козле».   Хохол Циммер( так короче) появился через час.                Я высказал всё, что думал о нём, его левый косой глаз пополз вверх, на лоснящейся физиономии появилась дурацкая ухмылка,  и он произнес                - А чого?
   
 Как - то раз командир нашего корпуса генерал - майор Деркач привёз проверяющего из армии, тоже генерал - майора. Позвонили из штаба                - Беги, встречай начальство!                Я подскочил к воротам и стал напряженно всматриваться вдаль. Наконец, два генерала подошли неспешным шагом. Тут -то я понял, что не  знаю ни одного. Я начал есть  их глазами, лихорадочно соображая, кому  из генералов представиться. Деркач помог - подмигнул, ему тоже надо было, чтобы начальник остался доволен.  Я печатал строевой шаг, тянул носок и  рапортовал. Деркач  скомандовал - Открывай ворота.                Подскочил, отпер , генералы через них выдвинулись, стою ни жив ни мёртв  по стойке смирно. Деркач мне опять - Открывай вторые.                Прошествовали они через вторые, а я быстрее к телефону побежал, предупредить Землякова, в какую сторону  начальники двинулись, а сам думаю, может я генерала не так понял? До этого все в нашем полку через калитку ходили.
   
 Иногда после сытного обеда прискакивал на КПП поразвлечься секретарь полковой парторганизации майор Федачка. Серым зайчиком скакал он по опушке, внезапно кидаясь то под один, то под другой куст. Человеку несведущему такие его телодвижения могли показаться несовместимыми со здравым смыслом. Это было так лишь отчасти: Федачка искал спрятанную каким - нибудь бедолагой - солдатом бутылку вина. Как уж их умудрялись прятать, не знаю, я этого ни разу не видел, зато, как обнаруживал их товарищ майор, наблюдал неоднократно.    Обскакав все окрестности, он вдруг с торжествующе - злорадным видом вытаскивал емкость из - под неприметной коряги или камня. О судьбах бутылок, приобретенных на сэкономленные солдатские гроши, можно было только догадываться. Я  никогда не видел, чтобы секретарь парторганизации их разбивал или вывливал вино.
 
 Иначе действовал начштаба Земляков. Он почему - то игнорировал живописные окрестности КПП, зато внимательно изучал изнутри его стены. Пару раз находил спрятанную мною в тайнике копчёную колбасу, дегустацию которой я старался растянуть после редких приездов родителей. Поскольку употребление колбасы уставом запрещено не было, майор приказывал мне быстро её съесть, что я и вынужден был делать.
    
 Не могу не признать: приказывали не только мне, пришлось  и  самому, ведь я был командиром отделения.
   Рядовой Циммерман кроме дежурства на КПП  трудился еще и почтальоном. Это считалось большой удачей: каждый день он мог свободно выходить за колючку на свободу.  Напивался  он не реже, чем пару раз в месяц, и было не очень понятно, то ли, как всегда, косит один глаз, то ли его хозяин окосел на оба.

 Рядовой всегда таскал с собой головку чеснока и поймать его по запаху спиртного было непросто. Ловили всё-же часто: слишком уж сложной бывала траектория его движения. На вопрос дежурного по части                – Опять напился? - следовал стандартный ответ                – А чого?
   
 Еще один кппешник – Дима Махалин. Самым непонятным для меня было, как он оказался в армии. Рядовой  знал вкус лобстера и умело пользовался шипцами для устриц. Впрочем, загадку быстро  разгадал сам Дима. Отец  его  был послом в одной небольшой европейской стране. Отпрыск  жил в Москве со старенькой бабушкой и ни в чём себе не отказывал. Во времена, когда мяса в магазинах не бывало неделями, любимого бульмастифа кормил исключительно парной вырезкой с рынка.
 На втором курсе МГИМО Дима уже не мог  обойтись без ежедневной бутылки французского коньяка. Махалин провалил сессию и его попросили из элитного ВУЗа. Папа и мама были вынужден срочно приехать в Россию и на семейном совете  решили отправить сына на перевоспитание в армию. Кажется, помогло: целыми днями он слесарничал в мастерской и дежурил на КПП. Времени оставалось мало даже на сон, так что о выпивке пришлось забыть. Да и где было взять французский коньяк в нашем лесу?
 
 Днём на КПП  скучать не приходилось. Ночью хотелось спать, но кроме того, что это было запрещено,  вряд ли бы получилось:  в моей каморке стояли только табуретка и письменный стол.
 
 Иногда под утро обходил свои владенья  Сиволапов.  По-кошачьи крался через калитку и заглядывал в окно, надеясь застукать меня на чём - то запретном. Я нёс службу четко и удовольствия ему так и не доставил.
   
 По выходным  среди бела дня любил выйти из части на дорогу   «дедушка» сержант Тужилов, высокий неспешный болгарин.                - Иван,- спрашивал я  его, - зачем ты  идешь через КПП, когда в колючке огромные дыры через каждые сто метров?                Он почти незаметно усмехался и молчал. Потом выходил на пустынную дорогу и долго смотрел вдаль.                – Ждешь кого-то? Я тебя сразу позову, - пытался я прекратить его опасную для нас обоих прогулку.                Он не уходил. Только теперь я понимаю, он смотрел, далеко ли до дембеля.
 
 Хорошо было дежурить летом, особенно по воскресеньям. Тогда воинов навещали сёстры или девчонки с соседней текстильной фабрики. Увидеть девушку, а, тем более, поговорить с  ней, было в нашем лесу большой удачей, непонятной на гражданке. Деды же умудрялись бегать по ночам в самоволки и крутить любовь. Скатывали шинели, накрывали их  с  «головой» одеялами, и у неопытных летёх этот трюк  проходил на ура. Иногда таких «спящих» шинелей бывало с десяток.
    
 Осенним дождливым днём, когда так не хотелось высовывать нос на улицу, подкатывал  из гаража на грузовике татарин капитан Ахатов и настырно сигналил, стремясь на оперативный простор.                – Давай быстрей, -- кричал он мне издалека.                Это означало, что путевки у него нет, я вежливо направлю его за ней, и пыл его скоро остынет.
   
 Бывало и по-другому: кто-то пытался прорваться в часть. Как-то раз на полной скорости подкатил незнакомый «козел». Дверца приоткрылась и неизвестный майор приказал командирским баском                – Открывай!                Медленно приблизился я к товарищу офицеру и полным благожелательности голосом попросил                – Разрешите Ваш пропуск.                Не дать его  он не мог. Пропуск был неплохой, но совсем не  похожий ни на один из двадцати образцов, изучению которых я посвящал долгие часы армейской службы. После бесполезных  телефонных переговоров с командиром нашего полка майор убыл в обратном направлении так же быстро, как и прибыл.
 
 Зимой КПП отапливался одной электробатареей. Хотя  я  сидел  с ней рядом, не снимая шинели, зуб на зуб не попадал. Приходилось мерить комнату шагами из угла в угол,как зек одиночку, чтобы согреться.
 
 В декабре привезли «партизан» -  взрослых мужиков, вызванных военкоматами на сборы.  Прошло два дня, и морозным утром завыла сирена:  наш начхим майор Пустельга объявил химическую тревогу. Всем партизанам и нам, срочникам, было велено натянуть поверх шинелелей прорезиненные костюмы химической защиты, надеть противогазы и бежать в них десятикилометровый кросс. Мне же от Пустельги поступил иной приказ. Я должен был залезть в палатку, полную ядовитого газа хлорпикрина, и  в темноте нащупать ушанку, свалившуюся с одного из окуренных в ней «партизан».
   
 Из тайника в стене я извлек свой противогаз, мирно лежавший рядом с колбасой, и попытался впервые через него подышать. На свежем воздухе это было не слишком удобно, но терпимо. Я зашел в палатку и в темноте постарался нащупать на снежном «полу» «партизанскую» ушанку. Хлорпикрин быстро проник  в легкие через   неплотно прикрученный  патрон противогаза. На последнем издыхании, не прекращая кашлять, я вывалился на дорогу через полог палатки, держа в руке найденную в последний момент шапку.
    
 Ранней весной из дома стали приходить плохие вести: серьезно заболела бабушка.  Как-то перед отбоем ко мне подошел  секретчик «дедушка» Панин, шпанистый парень, пытавшийся полгода назад учить меня уму-разуму.            – Тебе позавчера пришла телеграмма из Москвы. Бабка при смерти.                Я поблагодарил его и задумался. Телеграмму от меня просто скрыли! Надо было что-то срочно делать. Утром я подбежал к  сиволаповскому  «козлу», притормозившему у закрытых ворот.                – Товарищ майор! Разрешите обратиться! Бабушка умирает. Разрешите  съездить попрощаться?                – Бабушка не является близким родственником, - процедил Сиволапов.                Когда по второй телеграмме, заверенной в военкомате, он меня отпустил, бабулю уже похоронили.
   
   Обычно домочадцы наших офицеров выходили из части через дырки в заборе. Изредка кто – то из их жен или  дочек шел через КПП, доставляя мне удовольствие лицезреть особу женского пола. Так я познакомился с дочкой бывшего зама по вооружению полка Людой. Щупленькая востроносая студентка занималась в музучилище. В своем подневольном положении я не слишком надеялся  на женское внимание, а зря: мои поначалу робкие ухаживания были восприняты вполне благосклонно.               
 
 Конечно, встречаться в части мы не могли, но зато не было необходимости  убегать в самоволку. В десяти метрах от КПП начинался лес. Усадив вместо себя Циммера, я шёл на опушку, где меня уже ждали.
 
 Как - то раз Люда пригласила меня на свой День рождения. Жила она в  городке  на территории части, всё же я решил не рисковать и отпроситься у Землякова. В успех  верил мало,  но он отпустил.
 
 Девять вечера. Веселье отшумело, гости ушли. В комнате погашен свет. Медленный  танец, мы тесно прижались друг к другу. После страстных поцелуев я раздел Наташу и, стесняясь своих белых армейских кальсон,  лег рядом с ней…
   
 Резкий настойчивый звонок в дверь. Недоумение на лице Люды: она никого больше не приглашала. На пороге начштаба. Я поспешно застегнул ширинку галифе. Обнюхав меня и не учуяв запаха спиртного, Земляков велел идти в казарму,  что я и вынужден был быстро исполнить.
 
 Прошло несколько дней. Надо было всё-же попытаться довести свидание до логического конца. Поймав Циммера( он во-время забрел на КПП), оставил его на боевом посту, а сам отправился в гости к Люде. Через два часа, усталый, но довольный шёл я мимо плаца, стремясь быстрее приступить к несению службы.
   
 Вдруг громогласно взвыла сирена, и воины начали высыпать из казармы на плац. Пройдя мимо строящихся солдат и офицеров, я приближался к КПП. И тут увидел начштаба, он шёл навстречу, странно на меня поглядывая.                – Ты откуда? – спросил Земляков, резко остановившись.                Конечно, мне хотелось поделиться с кем-то радостью от недавно пережитых восторгов, но не с ним.                - Ходил за фотографиями, - соврал я.                Прозвучало это вполне правдоподобно: мать Люды работала в фотоателье и привозила оттуда солдатам их снимки.
   - Пошли в штаб,- приказал он, и мы двинулись обратно.               

 В штабе я оказался впервые, ведь солдату мозолить глаза начальству было не положено. Впрочем, я туда и не стремился, а придерживался мудрого правила: подальше от начальства, поближе к кухне.
   
 В кабинете, куда мы вошли, сидел замполит полка подполковник Слизун и замначштаба капитан Деревяшкин.                - Где ты его нашел? -  как можно спокойнее спросил Землякова Слизун после паузы, вызванной моим появлением.                – Шёл к КПП.                – Где ты был?                – Ходил за фотографиями к Лохмацкой, - бодро отвечал я, придерживаясь выбранной версии. – Могу рассказать Вам об этом подробно, по минутам.
   
 Я видел: он колебался, не зная, как со мной поступить.                А на КПП кто дежурит? – сделал он последнюю попытку найти мою вину.                - Я оставил за себя рядового Циммермана.
   
 Командиры переглянулись, повисла еще одна пауза и замполит произнес                – Можешь быть свободен.                Я был трезв и из  части не сбежал – показательная порка не состоялась. На улице  увидел довольных солдат и офицеров, расходившихся с плаца. Гоняться за мной  по лесам им не пришлось.
 
 Кончалось лето семьдесят седьмого. Служить  оставалось месяца три,  когда вышел приказ: всех солдат и сержантов срочной службы с высшим образованием отправить на курсы лейтенантов. Через два дня меня отвезли в другую часть. Нам – пятерым сержантам, отвели половину пустующей казармы.  Один из нас днем оставался дежурить.
   
 Как - то после завтрака по полку разнеслась новость: приедет командир корпуса. Я  не знал цели его появления, но обычно она была одна: навести шороху. Только не учел, да и знать этого не мог: корпус был не наш и генерал тоже. Ушки у меня, конечно, были на макушке, но Деркача я уже не очень боялся после того, как пропустил его через двое ворот.   
   
 Сидел я один в пустой казарме и вдруг увидел: дверь в неё резко распахнулась и влетел низенький толстый генерал. Ястребом оглядел он пространство и вдруг, узрев живое существо, стремглав налетел  на меня. Слава богу, я сообразил: команду «Отделение, смирно!»  в пустой казарме он мог принять за издевательство и заорал, съедая его глазами                - Товарищ , генерал - майор! Дежурный  младший сержант Штернкукер!                Он дико завращал зрачками и стал наступать на меня, выкрикивая                – Кто такой? Какой на хрен Кукиш? Где солдаты? Что здесь делаешь?                Я попытался было объяснить ему что-то, но генерала понесло.                – Разжаловать! К такой-то матери! Позор! На гауптвахту! – орал он, выбегая из казармы.                И я подумал                – Не бывать мне офицером ! Да и сержантом, кажется, тоже…                Вечером  узнал: полк попрятался на дальних объектах, но генерал орал на всех, кого удалось ему поймать, от комполка до последнего новобранца. Никому ничего после этого не было.               
   
 Пришел октябрь – время дембеля. За три дня до окончания курсов в клубе украли магнитофон. Нас всех оставили для выяснения обстоятельств. Через неделю завернутый в целлофан  и прикрытый ветками магнитофон нашелся  в ста метрах от  колючки, опоясывавшей часть. Мы, наконец, разъехались по своим полкам.               
   
 Как все, я считал дни до  отъезда домой, но оставалось важное дело. Я подал заявление в партию и ждал, когда его рассмотрят на заседании партбюро части. До армии я успел год поработать на «идеологической» должности  с окладом сто десять рублей и понял: всю жизнь буду нищим. Единственный шанс пробиться – получить партбилет.
   
 Предпоследний дембель - самовольщик уехал на гражданку. Наконец, назначили заседание партбюро. Ждать мне было велено в коридоре за дверью красного уголка. Первым был доклад Сиволапова об усилении боеготовности в связи с происками израильской военщины. Потом вызвали меня. Майор Федачка сидел в  президиуме рядом с комполка. Подобие улыбки мелькало на его строгом  лице партийного вождя. Утром я видел, как он нашел припрятанную под корягой бутылку дешёвого портвейна.
   
 Я ждал вопросов по истории партии и творчеству любимого Леонида Ильича, но майор не дал мне сказать ни слова.                – Он служил на КПП и не ходил в караул, - сообщил  новость присутствовавшим. Может быть, это был упрек командиру части? По его приказу я служил на КПП. Не исключено, что он намекал на несовершенство устава караульной службы, который не позволял мне совмещать её с ежедневными  ночными дежурствами на КПП.

 Затем мне приказали выйти вон. Сквозь неплотно прикрытую дверь я продолжал наблюдать, что было дальше.                – Он ведь этот, сионист, а их в партию брать не велено, - произнес Федачка, косясь в сторону члена КПСС майора Гуревича.   
   
 Через два дня я был дома. Через две недели закончил обзванивать отделы кадров. Работы для меня не было.
   
 Я надел дембельскую парадную форму с вузовским поплавком на груди  и отправился в Ворошиловский райком комсомола. Бравого воина пропустили к секретарю райкома. Он просиял, узнав о моем желании работать в комсомоле и сразу предложил: иди секретарем  в музучилище. Потом взял мой паспорт, пролистал его, легкая тень набежала  на его улыбчивое лицо при взгляде на графу «национальность» .                – Вопрос решим в два дня, -- пообещал он , прощаясь. Больше меня к нему в кабинет не пускали.