На развалинах

                А с неба знойного сходя,
                Вечерний луч сиял печален,
                На груды тихие развалин
                И образ старого вождя.

                Н. Огарев

Стоя на руинах старой лингвистики, мы невольно впали в какое-то оцепенение. Обломки вчерашних структур, осколки отдельных уровней, дробь и пепел разорвавшихся в себе единиц... Антон пинал голову какой-то черноглазой фонемы, и стук от перекатывающегося по земле черепа вторил нашим устало бьющимся сердцам.
- Неужели, конец?
Вопрос застыл в воздухе. Взорвав музей и храм, захватив семиосферу и пройдя через огонь темарематического серпантина, мы разучились улыбаться, радоваться. Победа больше не жила в наших сердцах.
Мы давно разучились говорить. Мы отринули знак и приняли сигнал. И теперь каждый из нас силился понять происшедшее. Безумие: как миллионы людей могут погибнуть в войне со знаками, как в одночасье может рухнуть привычный мир.
За моей спиной начинало смешно заваливаться небо, высвобожденные бозоны хищно терзали теплую плоть языка. Что дальше.
Город был взят, дороги разрезаны и уничтожены. В страшной войне погибли люди и знаки. Мы, опустившиеся на четвереньки и ушедшие в леса, наконец-то можем воспрянуть.
Сожжены Камю, Сартр, Барт. Воскрешены и уничтожены Ницше, Пер Гюнт, Гибссон, Смит.
Мы действовали по своей собственной воле, мы открыли миру глаза. И мир узнал, что его нет.
И теперь, не имея даже слова за душой, мы стояли и смотрели на страшный мемориал войны - мертвую структуру. Она продолжала подрагивать, местами сотрясаясь от импульсов агоний.
Черный ящик был вскрыт. Мы оказались в середине разломанной структуры. Она все-таки была, она все-таки существовала, и теперь, наконец, пришло время признать: нет знака, нет структуры.
Впереди неведомый план неведомого города, но это не план выражения. Это простой кастрированный план. 
Антон замолк, и голова застыла в воздухе.
А зачем мне нужен Антон. Я просигналил, чтобы он не ходил за мной, вонзив острый нож ему в глотку.
Так-то лучше. После этого я молча спустился с высоты и очутился в самом центре системы.
Я не знаю, сколько мне нужно взрывчатого, деструктивного вещества, чтобы победить местную суггестию.
В центре системы, уже было павшей, возвышался памятник Фердинанда де Соссюра, воздвигнутый ревностными зодчими - Мейе, Саше и Бали. Я был последним человеком, который видел Соссюра в парадигме. Он был велик - воплощенная структура, красивый грузинский нос, привычные сталинские усы. Он смотрел вдаль, и, казалось, не видел произошедшего разгрома. Мне почудилось, что он безразличен к своей структуре, к её судьбе, ко всему шаткому миру.
Я сделал два шага навстречу памятнику и увидел, как тяжелая каменная рука сжимает неведомый мне свиток.
Я впился в пиктографический узор, и считал: "Теория анаграмм". Я весь стал чтением, я вдыхал аромат знаков и символов, я с головою нырнул в мир новой лингвистики.
Там цвели геометрические сады, били линейные водяные струи, ассонансы и ассоциации играли в чехарду. Мне стало неудержимо весело.
Я пал на колени и поцеловал "Теорию анаграмм". В тот же момент небо поднялось высоко над моей головой, структура вздохнула и ожила, бесчисленные токи пронзили все уровни. Я замер, вдыхая трехмерность гениальных образов, еще через секунду структура захлопнулась с хищным челюстным щелчком и меня не стало.