Андрею и Марии Владимировне Мироновым

                Андрею и Марии Владимировне Мироновым.
                «Вечная Вам память!»    
                2001-2005г.г.

                Ненаписанные дневники


       Это маленькое кленовое семечко принесла на Ваганьково подошва худого башмака арбатского, еврейского мальчишки холодной осенью 1910 года. Надсадное, тяжелое дыхание двух, запыхавшихся от долгого бега, плотных мужиков. Резкий запах водочного перегара. Опьяневший ветер с налета зацепился за церковную дверь и резко бросил ее об стену. Злобная матерная ругань. Короткие, покрытые редким темным волосом пальцы одного, в порыве немой ярости, срывают с немытой головы картуз и бросают его оземь.
       Почему ноги испуганного беглеца несли его именно сюда, на старое кладбище? Почему именно здесь он чувствовал себя в безопасности? Растворенная, огромная, дубовая дверь старой православной церкви укрыла замеревшего от страха мальчишку в своей черной, глубокой тени. Резная медная ручка холодила разгоряченное погоней лицо. Под покровом поющих, ладных звуков вечерней службы, паривших под высоким куполом,  его тело перестало дрожать. Открылись крепко зажмуренные глаза. Успокаивалось дыхание. Перестало обрываться и падать сердце.
       Черносотенцы, коротко перекрестясь, поднялись по стертым, столетним ступеням, заглянули внутрь. Теплая темнота. Спины молящихся. Меховые воротники. Отсветы сотен ровно горящих свечей. Спокойные лики фресок под сводами. Двое отступили во тьму ночи. Грязно выругавшись и пьяно загребая ногами опавшие листья и ноябрьскую воду, поплелись назад к кладбищенским воротам. На круглой потной лысине сорвавшего картуз плыла полная луна. Стоял холодный вечер Дмитриевской родительской субботы.
       Мальчишка еще немного постоял в темноте, настороженно прислушивался. Страх почти прошел. Идти на улицу ему не хотелось. Поколебавшись, выглянул из своего укрытия, потянулся на запах заполненного людьми и ладаном церковного тепла, вышел из-за приютившей его двери и медленно зашагал прочь по аллее кладбища. Ноябрьский ветер летел над тенями поминальных свечей.
       Своей первой весной  кленик выклюнулся из земли двумя маленькими зелеными листочками. Первая, бархатная, темно-красная с голубым, бабочка села на его гибкую ветку и долго ощупывала ее своим скрученным пружинкой, тонким хоботком. Все лето клен прятался в высокой траве. Любопытно выглядывал, как по утрам бегут по травяным стеблям прозрачные слезы росы, зависают на концах длинных тонких листьев и разбиваются в мелкое крошево, падая на землю. Как шустрые, капельные, чернильные, муравьи торопятся по своим делам. Как майский жук тяжело упал с высокого голубого неба на зеленый лист, поскользил вниз и, сорвавшись, с треском раскрыл блестящие щитки на спине и, недовольно гудя, снова исчез в высоте неба.
       Первая осень удивила его холодом и постоянным ветром. Он еще ничего не знал. Не знал, что за теплом всегда приходит холод. Не знал, что снег всегда становится водой. Не знал, что низкое осеннее небо снова становится голубым и высоким. Всегда!
       Как-то весной напротив клена остановились два крепких опрятных мужика с лопатами. Сняли и аккуратно положили потертые свои зипуны на обмершую от первого тепла прошлогоднюю траву. Начали ковырять еще не оттаявшую землю. Твердые земляные комья больно ранили неокрепший тонкий кленовый ствол, сбивали жгуче холодную росу с голых ветвей. Позже, разъезжаясь, начищенными до блеска туфлями, на свежей глине и весенних  лужах, несколько аккуратно одетых мужчин с непокрытыми головами, поставили на брошенные и терпко пахнущие еловые ветки свою скорбную ношу в белой кружевной оборке. Постояли. Старый батюшка в расшитой золотом епитрахили и черном  клобуке прочел отходную молитву. Обошел, покачивая кадилом, свежую могилу. Стоявшие несколько поодаль, женщины тихо поплакали. Из-за длинных юбок и шуб, мелкими шажками вышла девочка лет шести. Синий мягкий капор с меховой опушкой. Складки синего, в тон, длинного пальто почти закрывали коричневые шагреневые башмачки. Девочка подошла к клену. Васильковые глаза внимательно и настороженно смотрели из-под пушистых ресниц. Вынула руку с крепкими пальчиками из меховой, в цвет воротника, муфты и стала разбрасывать комки холодной земли, освобождая тонкий кленовый ствол. Высокая, стройная женщина обернулась на всплеск от земли, брошенной в хмурое, отраженное в луже, мартовское небо. С белым кружевным платком у глаз, молча подошла. Взяла девочку за рукав пальто. Подняла к влажным от слез близоруким своим глазам испачканную землей ее маленькую ладонь. Покачала головой. Вытирая влажным платком девочкину руку, перевела взгляд с ее сосредоточенного лица на маленький освобожденный клен.
       Клен еще долго видел уходящую высокую даму и девочку, все время оборачивавшуюся назад, ее синий мягкий капор, голубые глаза и плотно сомкнутые детские губы.
       Осенью, сквозной, вырвавшийся из переулков ветер, гнул кленовые ветви, тушил пожар огненно-красных, последних кленовых листьев. Москва громко сходила с ума. По кладбищенским аллеям пробегали, полусогнувшись, какие-то люди. Длинные тени сумасшедше плясали на мокрых надгробиях. Хлопнул сухой револьверный выстрел. От гранитного креста пулей сбило острый осколок. Срубленная им кленовая ветка коротко хлестнула пасмурное небо семнадцатого, проклятого Богом, года.
       Клен вглядывался в изменившиеся человеческие лица. Вздрагивал от оглушительных залпов винтовок расстрельного взвода солдат в серых грязных шинелях. День за днем они, покуривая вонючие папироски, свернутые из большевистских листовок, шли мимо клена скучной стаей к заросли плотных кустов бузины в самом конце старого кладбища. Следом под конвоем, проходили странные, избитые, в клочьях оборванных позументов и золотой крошке сорванных погон, разутые люди. Сквозь плотную завесу дождя, мимо клена проехала подвода с холстиной и лопатами.
       Ночью, небо сыпало сухой манкой шелестящего снега на лежавшую у кленовых корней, офицерскую фуражку с выдранной кокардой. В разломленном надвое лаковом козырьке расплывалось отражение скатывающихся, гаснущих звезд.
       Клен тянулся к небу. Ветви обрастали плотной корой. Ствол наливался крепостью. Клен мужал.
       Бежали дни. Сменялись сезоны. Менялись люди. Менялась жизнь кладбища.
Перестали звенеть запрещенные колокола на церкви. Клен давно уже не видел в траурных процессиях  старого священника. Зато теперь мимо высокого дерева то и дело проходили громкие, гремящие оркестры, люди несли сосновые, обитые крепом ноши в частоколе красных знамен и поднятых на больших необструганных палках портретов.
       Однажды клен наблюдал странное действо. Свежевыкопанный, желтый, мокрый, выброшенный из глубины, песок. Темная, напрягшаяся молчанием, огромная толпа людей. У черноты открытого рта могилы, обитая красным трибуна. Маленький лысоватый человек громко, срывающимся голосом, бросал в стоящих  короткие, тяжелые словно поленья, отрывистые фразы. Чуть погодя над могилой, над спящим кладбищем, над старой замолкшей церковью, взорвалось громогласное "Ура...". Заорали, завыли нестройной разноголосицей трубы, завизжали дребезжащие медные тарелки, заухал большой барабан. Звук разорвал тишину, прорвал низкие тучи, и, раздирая надвое небеса, понесся ввысь. Еще долго его отголоски, запутавшиеся в переулочках надгробий, решеток и памятников, слышались на старом кладбище.
       Клен ждал. Он еще не знал, чего он ждет, но это ожидание с некоторых пор прочно поселилось внутри, бежало вместе с соком по его жилам, концентрировалось в кончиках его листьев. Клен жил ожиданием.
       Рассвет, по-зимнему вяло, поднимался над Москвой. Грязный снег никто не убирал. Изредка, издалека слышалось негромкое урчание автомобильного мотора. Аллеи кладбища были пусты. Клен  видел мост с чугунными решетками, часть  дороги, редких прохожих. Подъехал грузовик с дощатым кузовом. Затарахтел дизель. В кузове машины  заворочалось что-то большое, стало надуваться, подниматься над низкими бортами и, наконец, натянув тугие поводья металлических тросов, выплыло в серое низкое небо огромным аэростатом. Клен смотрел снизу вверх на его крутые бока, удивлялся легкости, с которой это необъятное чудище оторвалось от земли и теперь свободно парило, раскачиваясь и поскрипывая над кладбищем, словно детский, воздушный шарик, зажатый во взрослой руке умирающего города. Потом он привык к этому еле слышному скрипу натянутых тросов на ветру и безлюдью улиц. По утрам клен теперь видел только огромный серый баллон, закрывавший собой скупое военное солнце. 
       Лютой зимой сорок первого, в круговерти метели, в пляске одуревшего от войны ветра, клен вдруг услышал скрип снега. Две, закутанные по самые глаза бабы в длинных ватниках и огромных валенках, гулко прозвенев металлом по могильной ограде, вонзили хищные зубья пилы в его кору. Он почти ничего не почувствовал. Увидел только, как ветер играет желтыми опилками, и услышал сухой треск лопнувшего ножовочного полотна, скупой матерок и морозный скрип надпиленного, но все еще живого ствола своего.
       Весна опрокинулась на землю теплом и первым, апрельским и еще холодным дождем. Рана заросла. Кора затянулась шрамом. Далеко от земли, на самой вершине дерева лопнула тугая почка. Два гибких побега потянулись к солнечному, ласковому лучу. Две высоких вершины, словно две руки, воздетые к Богу, стремились подняться туда, в самую высь необъятного зовущего неба.
       На кладбище появились новые звуки – стрекочущих веселыми кузнечиками подшипников под низкими дощатыми тележками, на которых по аллеям кладбища разъезжали странные обрубленные снизу люди и серебряный тонкий перезвон медалей и орденов на их военных, подвернутых полами, шинелях.
       Ярким майским утром сорок седьмого один из них подкатился на своей тележке к подножию высокого клена, бросил свое безногое тело спиной к его стволу на весеннюю землю и надолго замер, закрыв глаза и подставив лицо солнцу. Солнечные лучи купались в дорожках слез бегущих по небритым щекам. Потом он отбросил далеко от себя деревянные колодки, которыми толкался об землю, достал из кармана шинели черный металлический предмет и приставил его к груди. Глухо хлопнул короткий звук выстрела. Человек улыбался солнцу, широко открыв, молодые, смеющиеся глаза.
       Клен видел, как строилась высокая стена колумбария. Молодые строители наотмашь хлестали кирпичные красные стены цементным, мертвенно-серым раствором и ловко прилаживали белые ноздреватые плиты ракушечника. Они часто делали перерывы. Грелись на летнем солнце, пили густой кефир из широкогорлых бутылок, бросали на землю фиолетовые, жестяные, тонкие крышки, откусывали большие куски мягкого белого хлеба начиненного докторской колбасой,  и после, смачно и громко рыгали и курили мятую дешевую «Приму». Они никуда не спешили.
Гремели отбойные молотки и громкие, жизнеутверждающие, оголтелые, транзисторные марши. Мимо катились кладбищенские серые металлические тележки. Люди молча несли безжизненные бумажные венки, перевитые черным и золотым.
       Жаркий июль пылил ветром в аллеях кладбища. Высокий клен слушал странный оркестр, составленный из тысяч гитар, колоколов и хриплого голоса, эхом носившегося между надгробиями. Людское море затопило площадь перед церковью, хлынуло в аллеи, на дорожки, жалось к оградам и все росло и разливалось. Потянувшись вершинами, клен видел, как оно перекатывалось в оглушенной тишине беззвучными волнами. Над головами толпы, один за другим, белыми, пенными островами, туда, к невидимому центру, плыли охапки цветов. Люди стояли всю ночь. Тысяча свечей мерцала на ветру умирающей галактикой под всхрапывание уставших милицейских лошадей.
       Клен старился. Уже не радовало весеннее солнце. Лето казалось слишком жарким. Он чувствовал тяжесть своей листвы. Ждал холода осени и дождя.
       Летом, рано утром, у его корней остановились двое парней в резиновых сапогах.
Разве уже наступила осень? – клен замер, напрягся, что-то вспомнил давнее, почти забытое, стал внимательно наблюдать. Разгоняя низкий стелющийся туман, парни принялись копать. Лопаты зазвенели о крошево оставленного строителями щебня. Часто вытирали пот с испитых, помятых лиц, пили воду из принесенной водочной бутылки, часто перекуривали. Рубили кленовые корни.
       Дождь. Проливной дождь омывал кленовые листья, струился ручьями по мощному стволу вниз, падал на свежую глину, точил промоины, стремительными потоками катился к краю глубокой могилы, падал маленькими водопадами на дно и копился мелким, вспененным дождевыми каплями морем. В полдень, сквозь пелену дождя, клен видел как к его подножию, на металлической тележке, маленькая, седая женщина привезла свое горе. Он внимательно вглядывался. Вновь человеческое море заполнило все вокруг. Мокрые цветы падали на землю. Капли дождя мешались со слезами на бледных, усталых лицах. Сконцентрированная энергия утраты собравшихся внизу одиноких людей медленно, тяжело поднималась к вершинам старого дерева. Клену трудно было рассмотреть. Он, как мог, раздвигал сильные крепкие ветви и жалел, что сейчас не осень, что у него так много листьев, что ему так плохо видно происходящее внизу. Он знал, что ему надо это увидеть, обязательно надо! Он ощущал странность происходящего. Он видел пожилую женщину с непокрытой головой, ее плотную фигуру, ее крепкие пальцы, плотно сжатые губы. Глаза ее были сухи. Обескровленное лицо странно блестело в росе непрекращающегося дождя. Давнее воспоминание электрическим разрядом полыхнуло от корней до вершин, - клен вспомнил маленькую девочку в синем мягком капоре! Женщина подошла к старому дереву и, тяжело опершись на могучий ствол, в последний раз посмотрела на покрытые безжизненным черно-красным и усыпанные яркими живыми цветами, кленовые корни.
       Могила, укрытая еловыми ветками, пустела. Ушла, тяжело и медленно переступая ногами, состарившаяся девочка-мать. Ушла красивая и большеглазая женщина в белом, насквозь промокшем, сером плаще, держа у подрагивающих губ собранную в горсть руку. Ушли другие. Ушел дневной свет. Ушел дождь. В лужи нападали августовские звезды. Тонкий серп нарождающейся луны заблестел в синем бархате распахнутого настежь неба. Клен чувствовал ожег от ладони старой женщины на коже коры. От чего–то у него  кружилась крона, и странное ощущение начала чего-то неизвестного и нового больше не оставляло его.
       Подрубленные корни болели. Клен тяжело вздыхал. Поворачивал свои резные пальцы-листья к яркому серпу луны, ловил его скудный свет, и снова отводил ветви в ночную тень. Думал. Искал ответа. Может ответ там, -  в молчащем небе? Впервые за свою долгую жизнь клен ощущал близость чего-то. Незнакомое ему волнение, предощущение бродило в нем. Все его ветви мелко подрагивали, хотя ветер давно отдыхал, уснул в колоколах старой церкви. Лежащий внизу. Маленькая девочка, пожалевшая маленькое дерево много лет назад. Бесконечная толпа людей, плакавших под проливным дождем. Пожилая женщина с сухими глазами. Режущее ощущение беды, передавшееся ему днем. Все это маленькими вихрями сейчас носилось  по его жилам, будоражило и пенило их сок.
       Клен стал горевать. Каждое утро он сбрасывал утреннюю росу на ворох угасающих цветов, что бы хоть немного продлить их недолгую жизнь. Он так и не увидел, из-за дождя и листьев того, кто лежал у его корней, но чувствовал его. С каждым новым днем это ощущение становилось все сильнее. Что-то происходило…
       Каждый день на могилу приходили. Часто он видел ту, красивую и большеглазую, все время оборачивавшуюся в том  дожде, женщину с маленькой сжатой ладонью у сомкнутых губ. В платке, в черном кожаном пальто, она всегда приносила несколько скромных цветков и, подойдя к могиле, что-то шептала тихо-тихо, и стояла, подперев рукой подбородок, и подолгу смотрела на подсохшую, в сухих надрезах от дождевой воды, глину маленького холма. Убирала уснувшие цветы, ставила свежие. Обходя могилу, проходила у самого дерева, очень близко, так, что клену казалось, что он чувствует сильный жар, как тогда от руки старой женщины. И в нем убыстрялись токи, и вновь пенился кленовый сок. Уже узнаваемое ощущение. Соприкосновение каких-то эфиров, полей, частот, клен не знал этому определения. Он знал только, что в нем самом это, незнакомое и неизведанное уже живет.   
       Осенью, ветреным сентябрьским днем, когда на могилу кружась, падали кленовые листья, на аллее кладбища показалось странное облако. Оно, тяжело поворачиваясь и цепляясь за песок и мусор дорожки, медленно и неприятно ползло. Клену сначала ничего не было видно, затем он стал различать двигающиеся фигуры и, наконец, увидел группу бодро вышагивающих людей. Впереди, спиной, пятился мужчина с телекамерой на плече. Клену стало нехорошо. В нем все заныло, ветви налились странной тяжестью, его словно гнуло к земле. Облако приближалось все ближе, обволокло кленовый ствол, всосало листья, грузно обвисло на ветвях. Старое дерево мелко, словно в лихорадке, дрожало.
       Маленький, ушастый и почти лысый человек, остановился перед могилой, остальные, затаившись и театрально опустив головы, сомкнули неровный полукруг за его спиной. Женщина-корреспондент подставила к безвольному подбородку лысого эскимо микрофона. Клен не понимал слов, квакающими лягушками выпрыгивавших из его маленького рта. Не видел его глаз. Клену стало очень тревожно, скверно, от его присутствия, от присутствия всех пришедших с ним. Стоя в самом центре, одному ему видимого облака, клен задыхался, всеми своими порами он шумно втягивал свежий воздух и никак не мог надышаться.
       После, когда все деловито ушли, клен долго приходил в себя, высоко взмахивая ветками и роняя множество, как-то вмиг потерявших осенние краски листьев. В тот день он понял, что защищает лежащего у его корней.    
       Холодные дожди лили всю осень. Клен подолгу наблюдал, как бесконечно мчатся на месте всплески-всадники дождевых капель в прозрачных, уже не высыхающих лужах, появляясь на миг, взмахнув сверкающей стеклянной саблей над головой прозрачного водяного коня и, также вмиг исчезая в бесконечной, бегущей кавалерийской лавине, устремленные к бессмысленной цели, в бесконечной осенней дождевой атаке. Как прижимается к неуютной, но все еще теплой земле поблекшее, уставшее небо. Как деревья, кладбищенскими попрошайками, в остатках одежд увядающих листьев, протягивают свои ветви навстречу последним, еще по-летнему теплым солнечным лучам. Первый снег, таявшим на лету, легким пухом не торопясь, полетел над Москвой, над золотыми крестами старой церкви, над кленовыми вершинами. Клен накинул на могилу покрывало красных листьев, уложил желтые по краям. Печаль, одетая в желто-красное, неслышно вышла на могильный холм и, забывшись, долго стояла под падающим белым снегом и кружившимися красными кленовыми листьями.
       Новые ощущения волновали Клен. Теперь он понимал настроения людей, научился распознавать их потаенные помыслы. У него вскрылись какие-то каналы воспринимающие странную частоту – частоту от них исходящую, частоту людских отношений. Частоту неведомую ни ему, ни людям, ни кому в этом мире. Он знал, что этим превращением обязан лежащему у его корней. Он стал его продолжением на земле. Великое предназначение всего сущего на земле – быть продолжением! Клену нравилась его новая, заполненная ответственностью жизнь. Наступившей зимой его ветви оставались теплыми, а временами, одна из двух мощных его вершин, устремленных в небо, излучала мягкий свет, на который по ночам слетались озябшие птицы.
       В один из предновогодних вечеров к могиле пришла странная компания. Не шел снег. Не дул ветер. В небе маленькими, мерцающими свечами догорали звезды. Клен слушал его долгую тишину. Пришедшие постояли, сняв шапки и положив руки на холодное, металлическое ограждение. Самый высокий и плотный достал водку и свечи. Выпили. Стаканы ставили прямо в снег. Тихо разговаривали. Клен вслушивался. Огоньки свечей горели неровно, словно на ветру, отражались в стеклянных, пустых гранях, освещали все вокруг неровным мерцающим светом. Неожиданно высокий сорвал с головы мохнатую ушастую шапку и громко, шумно вдыхая морозный воздух, зарыдал. Захлебываясь слезами, громко кричал что-то окружающим. Клен заскрипел, резко наклонился, вздрогнул ветвями. На стоявших посыпался снег. Свечи погасли. Люди, обняв высокого и поддерживая его под руки, ушли. Чуть погодя, один из них, носатый, вернулся, суетясь и роняя заснеженные холодные свечи, собрал стаканы, и быстро, не оборачиваясь, побежал в темноту. Перемешанные непонятным клубком ощущения от этого визита еще долго не давали дереву уснуть.
       Весна наступила на удивление рано. Все задышало теплом. Церковный звон на Светлое Христово Воскресение молодо разлился над старым кладбищем. Раздвинулись занавеси легких облаков. Брызнуло позолотой по куполам молодое солнце. Вытянувшись навстречу солнечному яркому свету, Клен по-детски нежился в едва ощутимом его тепле. Умчалась зимняя скука. Под старыми сброшенными листьями спряталась многолетняя усталость. Очень хотелось жить!
       Клену вновь интересно было наблюдать за людьми, чувствовать их настроения, прислушиваться к интонациям их отношений. Он вспоминал, как мартовским холодным утром к могиле пришли две женщины. Он уже стал к ним привыкать, и после их ухода чувствовал себя почти одиноким. Седая, маленькая и еще крепкая девочка-мать и, державшая ее под руку, молодая, красивая и большеглазая. Они принесли цветы, постояли ни о чем не разговаривая, и медленно и тихо ушли. Тем утром Клен не на шутку разволновался. Горячая волна хлестнула по жилам до самых вершин. Целый день он вспоминал эту соединенную и многократно умноженную высокую частоту неведомого ему человеческого чувства. Томился и ждал их нового прихода. Ощущал, что после того случая у него появился какой-то обостренный внутренний слух. Он слышал резонансы, отголоски, прилетавшие к нему со всех сторон, научился их различать и то смутно чувствовал нечто тревожащее и неприятное, то волнующее и заставляющее быстрее бежать сок в его жилах и трепетать его литья.
       Среди давних одиноких могил стояла скромная, одинокая,  гранитная плита. Клену были видны только выбитые золотом, полуистершиеся буквы и металлическая, крашеная серебрянкой ограда. На Пасху к этой могиле всегда приходили двое стариков, он и она. Он доставал из хозяйственной сумки газету, баночку с краской и целлулоидной крышкой, старую кисточку  - подкрашивал столбики и перекладины ограды. Она, брала красную маленькую лейку и, торопливо переставляя ноги, в повидавших свое меховых сапожках, направлялась за водой. Потом, он, в черной фетровой шляпе, и она, в черном вязаном берете, садились на деревянную, темную от дождей, снегов и лет скамейку внутри, к плечу плечо, и долго сидели, ни о чем не говоря. Временами Клену казалось, что у Нее подрагивают плечи, и Он осторожно гладит ее сцепленные пальцами старческие руки, крепко лежавшие на коленях. Она доставала из целлофанового мешочка три крашеных веселых яичка, одно клала на могилу, на свежие, принесенные цветы, два других они, чуть толкнувшись ими, друг с другом аккуратно чистили, собирая скорлупки в его раскрытую, опрокинутую ладонь. Затем Он наливал из маленькой фляжки, из теплого внутреннего кармана, нагретый сердцем коньяк в маленькие серебряные рюмки. Выпивали, Он – залпом, слегка запрокинув голову, Она - маленькими частыми глотками. Она доставала белый маленький платочек и несколько раз вытирала его уже плохо выбритые щеки, неосторожно блеснувшие в ярком солнце. С некоторых пор Клен был невольным третьим участником этой встречи, листья его дрожали, и ему кружило и качало крону. Все убрав, и тихо беседуя, Они уходили. Клен надолго запоминал их молчаливое прощание с кем–то, лежащим там, медленные движения старческих сухих рук ото лба вниз, от правого плеча к левому и, низкий искупительный поклон. Два брошенных одиночества, связанных одной молодой смертью и чем–то еще, не понятным Клену, большим и неизмеримым.   
       Как-то утром подъехал грузовик. Двое рабочих принялись стаскивать на землю длинные черные камни. Через три дня у ног клена лежал мраморный прямоугольник с бронзовой, сверкающей, полированной оградкой. Две высоких, стоящих вертикально плиты были прорваны воздушным, летящим крестом. Окаменевшими театральными кулисами застыли шесть высоких стел, открывая сцену, на которой отныне будет только один актер – солнечный свет. Клен зачарованно смотрел на солнечное перекрестье, тихо каждый вечер на закате, осеняющее могилу.   
       Дни тихо гасли. Закаты долго, в надежде продлиться светом, жгли малиновым огнем стремительные перья замеревших облаков. Лето уходило.
       Клен клонился к земле. Никто на него не обращал никакого внимания. Теперь он всеми ветвями нависал над дорогой могилой, укрывал ее тенью своей листвы от плавящего золото ограды солнца, отводил дожди и снега.
       Красивая и большеглазая, придя как-то с матерью-девочкой на могилу, подошла, высоко запрокинула голову, улыбнулась и, оборотясь, что-то сказала ей громким, хорошо поставленным голосом. Та тоже подняла голову, внимательно посмотрела на терявшиеся в вышине кленовые вершины. Плотно сжатые губы чуть приоткрылись в полуулыбке, странной и грустной, как последняя осень.
       Мела поземка, сдувала колючий снег, скользила по мутной наледи аллей. Ветер сорил мелкой снежной крупой на меховые воротники, шапки, шубы. Тусклым ноябрьским утром около могилы собралась большая смерзшаяся холодным комком толпа. Клен многих узнавал, и когда те выходили к могиле говорить, подходя на опасно близкое расстояние к  черным каменным кулисам маленькой сцены, внимательно чувствовал, ловил вибрации человеческих душ. Чутко впитывал теплоту и прозрачную легкость, мучительно переживал холодную ложь и фальшь, вздрагивал от непроницаемости и звенящей пустоты. Временами пульсация соков в его жилах обрывалась, его мутило, он еще ниже опускал свои ветви – такая вибрация тщательно скрываемой злобы и зависти исходила от говорившего. Он уставал. Клен впервые обрел дар различать за высокими словами их скрытый смысл. Череда темноты и безразличия, и света исходившая от говоривших, утомила его. Тонкие частотные каналы устали от бесконечной перестройки, как устает камертон от бестолкового настройщика, как устают клавиши рояля под бегающими пальцами сумасшедшего пианиста. Один за другим они начали закрываться, глохнуть. Клен испугался. От переполнившего его волнения крупинки снега вдруг перестали отскакивать от кожи ветвей и редких задержавшихся листьев, падая, таяли и медленно скатывались  зимними слезами на собравшихся и мрамор могилы. К счастью все окончилось. Снег с дождем рассеяли толпу, и она потихоньку исчезла, пропала. Все разошлись. Клен все еще мутило на разгулявшемся зимнем ветру. Теплые ветви леденели прозрачной коркой льда. Клен уснул. Ему снился голос лежащего у корней, живой и печальный. И падал снег. 
       Чуть слышно текло время. Привычные заботы. Распускались и увядали листья. Мели и таяли снега. Умирал и рождался ветер. Клен тянулся все выше. Небо шептало ему свои тайны, он рассказывал ему о людях, об их странном неустойчивом мире.
       Однажды зимой он почти умер. Двое, целый день, долбили тяжелыми ломами смерзшуюся землю. Вечер и всю холодную ночь Клен ждал. Скрипел помертвелой корой, раздраженно стряхивал вдруг посыпавший снег. Заныла старая ножовочная рана на стволе. Беспокойство и тревога гнала прочь птиц, привычно слетавшихся к его теплой вершине погреться.
       Темным, тонущим в низких тучах, утром, в коричнево-черном обрамлении оскальзывающихся, толпящихся в туманном дыхании, людей, к старому дереву подкатили, скрипящую раненной птицей, кладбищенскую с облупившейся краской, тележку. Девочка-мать, сложив на груди крепкие руки, покрытая чем-то белоснежно белым, тихо лежала, обратив к Клену и Небу свое безжизненное, уставшее лицо. Старые веки навсегда укрыли внимательную голубизну глаз. Плотно сомкнутые губы замерли в уже знакомой Клену полуулыбке. Теплые ветви клена ринулись вниз, ему так хотелось дотронуться до неё, но он был слишком высок. Могильщик, ловко перехвативший веревку в своих заскорузлых руках, резко взмахнул, хлестко и коротко ударил низко наклонившуюся кленовую ветку. Тысячи капель, тающего инея и ломкого утреннего льда, обрушились на могилу, на рыжую глину, на холодных могильщиков, на утоптанный снег, на застывшую молчаливую толпу. Льдинки летели вниз, тонко звеня  летними луговыми кузнечиками.
       Маленькая, черноволосая, бойкая женщина, ловко откручивала красные головки гвоздик, выкладывала их темным кровавым крестом на свежем снегу могилы. Сломав ноготь на холеной, короткой, в кольцах, руке, воткнула в снег потухшую свечу. Достала платок, тщательно вытерла руки, незаметно бросила его на соседнюю могилу. Все. Все разошлись.
       Одиночество. Старый Клен позвал ласковый мягкий снег. Снег падал, и падал, и падал на земляной холмик, на оборванные головки умерших цветов, на небольшой портрет в черной деревянной раме. Клен смотрел, как неприятный цвет вывороченной земли, сменяется белым, вспоминал счастливое, загадочное лицо матери-девочки, золотой блеск маленькой иконки в ее, таких знакомых ему с детства, руках. Он прощался. Вот и замкнулся круг.
       Весной талая вода долго стояла маленьким грязноватым озерцом у могилы. На обнажившейся земле в лохмотьях мокрых, застиранных, прошлогодних листьев,
смешно прыгали воробьи. Клену казалось, что он вновь растет и даже летит куда-то ввысь, отрываясь от натянутых канатов корней, устремленный на неведомый ему зов.
       Ночью щебет птиц разбудил его. Мягкий свет, к которому он уже давно привык, теперь лился в пространство от обеих вершин. Клен вслушивался в шепчущую что-то тишину ночи. В ее потаенном времени растворялась тихая, ни на что прежде слышанное не похожая, музыка. Из глубин неба, навстречу вершинам стремились две едва видимые светлые дорожки и, где-то там, в невидимом их начале две светлые тени, высокая молодая и крепенькая, как лесной боровичок, старенькая, скользили к его высоким вершинам. Небо соединило землю, ночь и время.
       Мартовским, сквозным, со снегом, днем, две тени тихо опустились на ветви старого дерева. Чуть видимые в скупом свете ранней весны, они ждали кого-то. Клен защищал их от порывистого жадного ветра.
       С раннего утра у могилы прибиралась женщина в вязаной зимней шапочке. Клен давно знал ее. Каждый год она приходила в этот день ранним утром и  все время что-то делала. Встречала и провожала приходящих. Ставила в стеклянные и пластмассовые, обрезанные банки, принесенные цветы. Сметала с черных камней заледенелый снег.
       По еще зимней аллее к могиле шли двое. Седой невысокий мужчина и большеглазая, красивая, помолодевшая женщина. Две темных бордовых розы легли на влажный, холодный мрамор. Мужчина, опершись локтями на металл ограждения, оставленного здесь с незапамятных времен, долго смотрел в просвет креста, шепотом о чем–то беседовал с лежащими у кленовых корней. Прикрыл на мгновение глаза. Быстро проскользив по щеке, что-то сверкнуло и упало в мартовский снег. 
Красивая и большеглазая женщина все время молча стояла рядом. Легко коснувшись его открытой руки, подошла к «вязаной шапочке» и долго с ней  разговаривала, потом, перекрестив, передала пластиковый небольшой пакет, приобняла, и вернулась к мужчине.
       Сухой, редкий снег сыпался с низкого неба. Снежинки упруго отскакивали от черного мрамора, двух бронзовых, покрытых патиной, застывших в падении роз, скатывались на лепестки живых цветов и быстро таяли, согретые теплом человеческой благодарной памяти. Мужчина и женщина широко, на удивление синхронно перекрестились, поклонились могиле и медленно, и о чем-то разговаривая, пошли прочь.
       Все это время обе тени сидели почти без движения, только неясно шевелили прозрачными губами, словно неслышно переговаривались. Чутко прислушивались к произносимым пришедшими словам, наблюдали. Светлая и сильная волна побежала по кленовому старому стволу к вершинам. Тени заискрились, запереливались необычным, еще ни разу не виденным Кленом, светом, приподнялись над деревом и растаяли в сером густом воздухе. Клену казалось, что он еще долго слышал их неслышный шепот. Его голые, заледенелые ветви потянулись им вослед. На высокие кленовые вершины опустилось белое, молочное облако. Окутало их, заструилось мощными приливами и водоворотами неведомой энергии, закрутило бесконечными волнами, разливаясь ручейками, соединяясь в потоки и, наконец, обрушилось водопадами вниз, к самым корням.
       На следующее утро над заснеженными сырыми могилами, над гранитными надгробиями и покосившимися чугунными крестами, над всей землей, стояло, гордо вскинув одевшиеся молодыми, яркими, изумрудными листочками ветви, старое, вечное дерево. 
       Все лето Клен скучал. Случайные посетители. Привычные заботы. Однообразные утомляющие ощущения. Сухие пергаментные дни. Запыленные бархаты ночей. Округлые мелкие ямки в пыли дорожек от случайно пробежавшего дождя. Медленно крутящееся колесо ожидания.
       Он ждал красивую и большеглазую женщину. Теперь она всегда приходила с невысоким седым мужчиной. Клен знал, чувствовал, что молодая невесомая тень появляется каждый раз в его кроне, когда они приходят. Улавливал их невидимую связь. Не понимал этой связи, но упорно искал ей объяснение, сравнивал, перелистывая страницы своей долгой памяти. Даже придумал ей название, слово, подсмотренное на одном старом надгробии – «темперио».
       Иногда приходили другие, разные. Старый кладбищенский поэт, привозивший с собою большую хозяйственную, на колесиках, скрипучую сумку со своими книжками, вдохновенно читавший собственные стихи и щедро раздаривавший их бумажные портреты людям. Странный молчаливый юноша. Он приносил маленький хриплый   магнитофоном, который прикрученный проволокой к соседской оградке, говорил и пел голосом лежавшего у корней. Любопытные женщины, парами осматривавшие могилу, как музейный экспонат и рассказывавшие друг другу небылицы о его жизни и смерти. Девушка, положившая на могилу белый платок письма и букет желтых цветков. Беспокойные дети с молоденькой, толстоватой учительницей, невнимательно слушавшие ее нескладный рассказ. Клен понимал и принимал их.
       Две светлые тени, две души, старая и молодая, поили его пьянящим непонятным ему чувством. Клен делился им с приходившими людьми. Ему казалось, что это «непонятное» лучится от его ветвей и листьев в мир. Что люди чувствуют «это» и все их недоуменные взоры от «этого», и говорить они начинают тише от «этого», и приходят чаще, чем раньше – от «этого». Просто они «этого» не понимают и об «этом» не догадываются. 
       Клен делал людей лучше! Их всех, оставшихся на земле. Он радовался тому, что делал.
      Солнце украла черная туча. Глубокая и зловещая тень занавесила небо. Ветер погнал по аллеям кладбища маскарад из бумажных брошенных цветов, ломанных еловых сухих веток и черно-золотых обрывков крепа. Разорвал на миллион капель водяную струю незакрытого, покрашенного ядовито-синим, водопроводного крана, прогудел ржавьем старого мусорного бака. Ударил яростными кулаками в гранит надгробий, в деревянные почерневшие кресты, в кружево оград. Взвился ввысь в кружащемся шлейфе песка и мусора. Ухватил всей своей мощью тугую тетиву кленовых вершин и, с яростью и бешенством ревности и вечного спора с дерзким деревом, посмевшим достать до самого неба, рванул их к земле. Ломая нижние ветви, две огромные древесные руки, воздетые к Богу, рухнули на острые пики могильных оград. Клен тяжко охнул, поник обезглавленный обмякшими поломанными ветвями и долго плакал падавшими и падавшими на близкую землю, зелеными листьями. Вниз по кленовому стволу катились прозрачные, застывающие капли. Лучи освобожденного солнца напитывали их красным предзакатным светом, отчего старая кора казненного дерева казалось обрызганной свежей кровью.
       Ночью Клен не спал. Зудились и болели раны. Ему все время казалось, что его вершины все еще смотрят в высокую даль неба, что они по-прежнему излучают мягкий молочный свет и ему щекотно от сотен коготков птиц, слетевшихся посмотреть и тихонько сидящих на его ветвях.
       В темноте, внизу, что-то тяжело заворочалось. Коротко прорезал ночь и тут же погас луч фонаря. Двое, огромными ножницами, выкусывали бронзовую решетку могилы. Боль. Лавина боли плеснула из открытых ран покореженного ствола. Клен изо всех сил рванулся здоровыми ветвями к земле. Ночь видела, как лунная тень странно изогнувшегося дерева, спрятала золото букв на стелах-кулисах, будто задернула занавес на сцене, охраняя Талант от корыстного Невежества. Клен попробовал крикнуть, но кладбищенские воры услышали лишь громкий скрип и шум листвы. Тысячи листьев хлестнули упругий сентябрьский воздух жестом отчаяния, бессилия и боли. Воров окатил ледяной душ ночной росы. Один, зябко передернул узкими плечами и грязно выругался, другой, маленький  – словно хищный зверек, мелко и тихо засмеялся. Хорошо смазанная садовая тачка покатила прочь. Сплющенные, свежие, бронзовые срезы блестели в лунном свете маленькими светляками, замурованными в черный мрамор надгробия. Ночь. Опустошение. Одиночество.
       Ветер нехотя волочил серую вереницу, набухших скорым дождем, облаков. Утренний неяркий свет, мешаясь с водяной моросью, осветил ограбленную могилу. Красивая и большеглазая, прижав к губам сжатые руки, беззвучно плакала. Седой мужчина обнимал ее за плечи и что-то говорил, все время, повторяя короткую фразу.
Чувство вины и горечи, причудливо смешались с жаждой наказания и быстрого действия. Клен так остро чувствовал пульсирующую частоту этих двоих, что ему казалось, он разговаривает вместе с ними. Нет, никогда зависть и невежество не смогут сказать свое окончательное, последнее слово. Бог не даст!
       Августовским, синим утром к могиле подъехал грузовичок. Трое мужчин опустили на землю ярко-красный сварочный аппарат. Обернутые в вощеную бумагу и целлофан, ажурные квадраты новой решетки выстроились в ожидании. Очищающее голубоватое пламя газовой горелки, выжигало бронзовые слезы утраченного. Большеглазая и красивая женщина улыбалась. Смотрела, как выпрямляются покосившиеся кулисы мраморных стел. Седой мужчина разговаривал о чем-то с одним из приехавших мастеров, коренастым и черно-бородатым. К могиле подошел пожилой, высокий человек, поздоровался, посмотрел, негромко переговорил с бородатым. Красивая и большеглазая женщина, двумя руками долго жала пожилому руку и ехидно и весело что-то сказала, потом приподнялась на цыпочки и поцеловала его в щеку. Высокий также ехидно ответил, хохотнул в кулак и заулыбался открытой детской улыбкой. Седой мужчина подошел к надгробию и погладил рукой теплый мрамор. Никто не слышал, что он сказал тому, кто лежал у корней старого дерева.
       Клен вновь ощущал высокую частоту. Эти люди несли ее в себе. Спокойным озарением завершилось многолетнее ожидание. Все виденное, накопленное им, все прочувствованное обрело имя и понимание. Из недр прапамяти возникло одно короткое и бесконечное имя – Любовь.
       Частота любви спасала его от гибели. Частота любви тех двоих, лежащих у его корней, научила его видеть, слышать, чувствовать и понимать. Частота любви влекла к могиле людей. Частота любви соединяла ушедших и оставшихся. Частота любви противостояла зависти и невежеству. Любви! Все на земле – Любовь!   
       Клен смотрел в предзакатное небо. Ветер играл в зелени листвы. Звонили колокола старой церкви. Солнечные блики бродили в кружеве новой ограды. По траве могилы медленно и вечно скользило перекрестье света.
       Ночью, на раздробленных осколках кленовых вершин, проклюнулся новорожденным птенцом, маленький лист. Расправил свои резные крылья, будто собирался взлететь туда, в глубину такого близкого неба.