Гуси-лебеди или суровая правда жизни

 
   
         Видимо у каждого человека в жизни бывают моменты, вспоминать которые как-то не очень хочется и которых приходится стыдиться. Не помню, уж, доводилось ли мне ранее рассказывать вам о годах своей юности или нет, но это факт, что охота стала одним из моих самых ранних и самых ярких увлечений. Значительно позже, работая начальником отдела в областном Правлении общества охотников и рыболовов Ленинграда, видимо почувствовав угрызения совести, я постепенно утратил интерес к этому древнему, как мир увлечению. А тогда, уже в пятнадцать лет я ходил с ружьем наперевес, охотясь на перепелок вместе с приятелем в полях  Краснодарского края.  Ружье, как и патроны, принадлежали, конечно же, не нам.  Всякий раз мой кореш таскал их  из дома, когда родителей там не было. Об этих наших художествах, конечно же, наши домашние не знали. Поскольку ружье было одно, то, один из нас охотился с ружьем в руках, а другой тем временем исполнял обязанности собаки, потом менялись местами. Убитых перепелок мы испекали на костре (когда они были, конечно) и чувствовали себя настоящими охотниками.
      Много лет прошло с тех пор, но как ни странно, отдельные эпизоды своей охотничьей жизни того времени, я вспоминаю до сих пор с поразительной ясностью. Вот один из них. Случай этот до сих пор вызывает во мне какое-то двоякое чувство. С одной стороны я в нем выступил в роли меткого стрелка (в возрасте около семнадцати лет), с другой – как самый заурядный и незадачливый браконьер. Даже сейчас об этом не только  рассказывать, но даже вспоминать как-то стыдно.
     Жил я тогда с родителями в тихом, маленьком городке Ейске, что в Краснодарском крае. Когда открывался осенний сезон охоты на уток, большая часть мужского населения военного городка, в котором я жил, отправлялась на охоту. Одним из самых излюбленных мест были копанские плавни, в те годы изобиловавшие всяческой пернатой дичью. Кроме огромного количества разных видов уток и лысух водились там  гуси, лебеди, разные кулики, цапли; встречались болотные луни, орланы и даже крайне редкие сейчас, каравайки и дрофы. В плавнях рыскали енотовидные собаки, кабаны, а рядом на полях – зайцы и лисицы. Короче – это был охотничий Клондайк. Вот туда я как-то и отправился в кампании со знакомыми взрослыми охотниками.
     Из охотничьей избушки, где обычно все спали вповалку на полу, мы вышли задолго до рассвета, чтобы оказаться на местах еще до начала лета уток. Разошлись. Я выбрал место у края лимана с названием Кущеватый, отделенного полоской тростника шириной метров в тридцать от пологого склона кукурузного поля, откуда по утру должны были лететь с откорма утки. Затаился. В плавнях стояла предутренняя тишина. Ветра практически не было и любой звук, доносившийся даже издалека, был слышен ясно и отчетливо. Только отдельные гортанные крики птиц, да редкое хлопанье крыльев  нарушали эту тишину. Но вот издалека, со стороны противоположной оконечности лимана донесся какой-то неясный шум. Зазвучали голоса людей, стоявших практически по всему периметру лимана, которые перекрикивались друг с другом. Голоса раздавались все ближе и ближе ко мне: «Гуси летят». Какого охотника эта весть оставила бы равнодушным? Раздались один за другим несколько разрозненных выстрелов. Птицы явно летели в мою сторону.  И вот на фоне еще темного неба появились неясные силуэты птиц, летящих клином. Они как бы переговаривались между собой – то один, то другой погогатывал. Стая летела точно на меня на высоте метров двадцать - тридцать. Я боялся шелохнуться. Хотя в патронниках у меня были патроны с мелкой для такой дичи дробью – пятеркой, перезаряжаться не стал – времени уже не было.  И вот они налетели. Я медленно поднял ружье, пропустил первого – вожака, и взял на мушку следующего за ним, тоже довольно крупного. Сделав короткую поводку и взяв нужное упреждение, я выстрелил.  Птица с шумом плюхнулась где-то сзади меня. Я бросился туда, где упал гусь, но в темноте среди тростника хоть и не очень густого, и высокого, ничего не смог обнаружить. Решив, что птица бита насмерть и никуда не денется, я вернулся на прежнее место. Тем временем весть о том, что гуся кто-то сбил, передавалась от одного охотника к другому над затихшим лиманом.
     Утренняя зорька прошла для меня довольно успешно, и к концу лёта птицы мне удалось повесить на пояс с десяток разных уток и лысух. Охотники стали покидать свои скрадки и возвращаться к месту сбора у дороги. Где-то позади меня, вдоль края поля, шла набитая охотниками тропка. И вот я услышал, как по этой тропе идут два мужика. Разговаривали они довольно громко, так что я на них даже обозлился – сами закончили охотиться, так зачем другим мешать?! Вдруг один из них воскликнул: «Смотри! Какой-то гад лебедя застрелил!». «Вот сволочь!» заметил другой. У меня при этих словах екнуло сердце. Они были как раз где-то в районе, где упала моя птица, которую я принял за гуся. Неужели я в темноте принял летящую стаю лебедей за гусиную?! Но ведь и другие охотники считали, что это гуси. Сомнений быть  не могло, сволочью, которая убила лебедя, был я.
     Как только охотники удалились, я вышел из тростника  и пошел к тому месту, где они увидели битого  лебедя. На этот раз я его заметил сразу. Скажу я вам, это был красавец! Видимо, самец, и вес его был не меньше килограммов восьми. Он лежал, раскинув свои большие белые крылья, и только на его светло-желтом клюве запеклись капельки крови. А рядом с этим великолепным созданием стоял его убийца – я! С какой-то долей надежды, и для очистки совести еще походил вокруг – вдруг да найдется здесь еще и мой гусь. Но чуда не случилось, никакого гуся, естественно, здесь не оказалось.  Получилось так, что ошиблись и те, кто так громко кричал: «Гуси летят!», и я, считавший себя бывалым охотником  в свои шестнадцать с небольшим лет…. Но они-то никого не убили – убил я! Так, сам того не желая, я вдруг стал браконьером, преступившим человеческий закон, охотничий закон, закон совести.
     Как ни жаль, мне было бросать там, на месте своего преступления уже окоченевший труп погубленного мною белоснежного красавца, взять его с собой, хотя бы для того, чтобы сделать из него чучело, я не мог. Это значило – опозорить себя, предстать перед всеми во всей неприглядности бездушного браконьера, поднявшего ружье почти на священное животное, лебедя, чьи ночные  крики всем нам так нравилось слушать с замиранием сердца  и восхищением. А этот лебедь, как немой свидетель моего позора, так и остался, там лежать брошенный в тростниках. Там, у берега небольшого азовского лимана под названием Кущеватый.
   

 

                23.03.1989,     R. V.

 

                23.03.1989,     R. V.