Флобер. Глава 24

                1853



               

   Итак, господин Эно отправляется на Восток! И уж наверняка по возвращении опубликует историю своего путешествия. От одной этой мысли Восток может опротиветь. Так вот, я тоже года через полтора возьмусь за книгу о Востоке, но это будет Восток древний, без тюрбанов, трубок и одалисок. И тогда Восток всех этих пачкунов предстанет как гравюра рядом с картиной. А у меня уже и впрямь вертится в голове одна египетская повесть. Боюсь только, что, начав записывать, дам вещи свободно разрастись, и на работу уйдут годы. Ну и что из того, если эта работа сможет меня занять! Когда-нибудь получится хорошо. А торопиться нести книжку в печать – глупо.

                ***

  До нас, писателей самых современных, редко кто из пишущей братии заботился о сознательном соблюдении гармонии стиля. Чем больше пишу, тем меньше хорошего нахожу у других – да и у себя тоже. Недавно перечитал «Величие и упадок римлян» Монтескье. Язык хорош. Тут и там встречаются фразы, напряжённые, как бицепсы атлета. Но порой и у великих встречается путаница с «которыми» и «что», мешающими друг другу. Монтескье не обращает внимания на ассонансы, а стилю его недостаёт подвижности. У Вольтера, напротив, подвижности сколько угодно, но его стиль сух, как полено. Таково моё мнение.

                ***

  После всех этих деликатесов в диалогах, рубленого стиля и прочих французских изысков, которые я, говоря по правде, не очень-то ценю, мне - просто для здоровья, выражаясь по-медицински, - необходимо окунуться в поток добротных поэтических фраз. К сожалению, мой роман открывает для этого мало возможностей. Ради соблюдения общего колорита приходится много сокращать и многим жертвовать.
  Вот и сегодня я только что выбрался из развёрнутого сравнения, занявшего две страницы. Само по себе оно представляется мне образцом прозы. Но в тексте романа будет звучать высокопарно, и я уже готов смириться с тем, что в окончательной редакции всё это придётся убрать.

                ***

  Сегодня ощутил неожиданный прилив поэтического ража и, схватив свою «Бовари», набросал после обеда три страницы, а уже к вечеру заново их переписал. Движение в них бурное, насыщенное. Если так пойдёт и дальше, через неделю смогу прочесть Буйе все сто двадцать страниц, и позади останется если не самое трудное, то во всяком случае самое скучное. Вот чудо было бы писать хотя бы по две страницы в день! Так оно и было, когда я работал над «Святым Антонием». Но то вино мне уже е по вкусу. Хочется чего-нибудь более густого и более плавно льющегося.   

   
                ***

   На двух страницах я постарался собрать весь вздор, который говорят в провинции о Париже, о студенческой жизни, об актрисах, о жуликах, пристающих к вам в городских садах, о ресторнной кухне и пирушках с шампанским.
   Не следует бояться гротеска – действительность всё равно вас превзойдёт и оставит в дураках. Все великие – Микеланджело, Рабле, Шекспир, Мольер – любили преувеличения и умели ими пользоваться. Так, в «Пурсоньяке», когда нужно сделать человеку клизму, вся сцена наполняется клистирными кружками и цирюльниками.
   На днях я отправился на похороны госпожи Пуше, заранее настроив ум на сбор бытовых деталей и тонких наблюдений. И что же я видел и слышал? Я собирался собирать крупицы, а мне на голову сыпались булыжники. Пока безутешный господин Пуше стоял на краю могилы, качаясь, как тростник, а священник произносил речь, какой-то господин, стоя рядом со мной, расспрашивал меня о египетском путешествии.   Особенно настойчиво он расспрашивал о состоянии публичных библиотек в Египте. Поскольку мои ответы разрушали его иллюзии, он искренне сокрушался. Это не мешало ему попутно отмечать, что французская речь священника, которую он слушал краем уха, не лишена красот красноречия, что лишний раз свидетельствует в пользу протестантизма и т. д. Гротеск происходящего оглушал меня, патетика так и билась в конвульсиях перед глазами. О люди, о смертные! Решительно, господь наш – романтик, смешивающий на каждом шагу комическое с трагическим.