Дневник бабушки Клавдии

                ПРЕДИСЛОВИЕ

Этот дневник был написан в обычной тетради.  С момента,  когда бабушка передала его моей маме,  прошло  уже  15 лет. Я решила его напечатать.  Некоторые слова я не смогла разобрать и на их месте стоит многоточие.   В дневнике бабушка Клавдия всегда пишет  Орина, Олена.  Я данные ошибки  не исправляю.   Хочу показать  то, что присуще севернорусскому говору.
Клавдия Ивановна Гуляева родилась 23 декабря  1915 года. Она была сводной сестрой моего деда.  В какой деревне  жила  точно неизвестно, где-то рядом с поселком Лух в Ивановской области.  Жизнь у нее была очень тяжелая. Бабушка Клавдия  была очень начитанной, сама сочиняла стихи и сказки.  В старости оставалась в здравом уме и доброй памяти.


                ДНЕВНИК БАБУШКИ КЛАВДИИ.


25 декабря 1987 г. вечером после ужина к нам в комнату зашли две старушки. Извинившись, что поздно, обратились к моей соседке по комнате восьмидесятилетней бабушке.
- Ивановна, скажи, когда Сретенье будет? (двунадесятый религиозный праздник).
- Сретенье, - ответила Ивановна – будет 15 февраля по новому стилю, а сейчас еще Рождественский пост идет. На той неделе в среду Рождество Христово будет. Да мясоед то ж короткий, торопитесь замуж выходить, - пошутила Ивановна.
- Вот и я так толковала, а ты Арина мне не поверила, - упрекнула одна старушка другую.
- Памяти у меня нет, Авдотья, не стало, вот ведь, доживу до Ирины – рассадницы, девяносто годов мне будет.
- Ты меня на 10 годов моложе, у тебя еще память держится.
- Спасибо Ивановна разрешила наш спор и, взявшись за руки, пошли из комнаты. Мы с Ивановной пожелали им спокойной ночи и стали готовиться ко сну. Ивановна заснула быстро и тихо похрапывала. Я же долго не могла заснуть. Разговор бабушек о Рождественском посте воскресил в моей памяти далекое мое прошлое – деревню, дом, в котором я родилась и жила, людей, живших тогда в деревне, и все окрестности нашей деревни К. Вспомнила дедушку с бабушкой, которые заменили мне моих отца и мать.


                Рождественский пост.

Рождественский пост, пожалуй, был главным звеном моей памяти. В Рождественский пост наступала настоящая русская зима. Можно было кататься с большой горы на санках. В пост устанавливалась полностью санная дорога и мужики из нашей деревни возили из лесу дрова на своих лошадях. До больших снегов старались дрова привезти ближе к своим домам. Мой дед тоже на своей лошади возил из леса дрова. Я помню, как он весь заиндевевший входил в избу, не снимая полушубка, давал мне кусок примороженного хлеба, завернутого в самотканую суровую тряпочку. Говорил мне, - Бери, это тебе бабушка лесная гостинец прислала. С каким аппетитом я ела примороженный хлеб, ведь это был гостинец от бабушки лесной. Но самое главное в Рождественский пост отмечали мое День рожденье.


                День рождение.

В конце Рождественского поста 23 декабря мое День рождение. Утром, до завтрака бабушка ставила меня рядом с собой перед часовнею с иконами и говорила:
- Сегодня дочка, твой день рождения. В день твоего рождения, молись Господу Богу, молись святому Ангелу - Хранителю, чтоб дал тебе доброго здоровья, счастья, таланта, да ума разума. Сегодня 8 годов тебе сравнялось, молись дочка, молись.
Бабушка перебирала пальцами бисерные четки. Читала молитвы. Крестилась. Я тоже крестилась и кланялась, повторяя за бабушкой слова молитвы.
Благодарны сущие недостойные рабы Твоея Господи о Твоих великих благодеяния на нас бывших, славящих Тя.

На мой День рождения бабушка всегда варила мою любимую пшенную кашу. Обычно мой День рождения, как я помню, отмечала только наша семья. А в восьмилетие моего рождения пришли к нам из соседней деревни Г., что стояла на другом берегу небольшой нашей речке.
Пришла дедушкина племянница, тетя Матрена, полногрудая, высокая, с рябоватым румяным всегда лицом, и ее муж дядя Федор – высокий, солидный мужчина с небольшою русою бородою и с такими же русыми и пышными волосами. Пришел наш деревенский Иван Гаврилыч с черными усами, с коротко постриженными черными волнистыми волосами, среднего роста, живой веселый мужчина. Иван Гаврилыч нам был вовсе не родня. Он только в сватовстве. Его жена, тетя Шура была родная золовка моей тете Насте. Иван Гаврилыч был в нашей деревне хороший потомственный плотник. Зимой, воскресными днями, Иван Гаврилыч приходил к дедушке и они подолгу разговаривали. Иван Гаврилыч был просто добрый, отзывчивый человек.
Гости, перекрестившись на иконы, сели за стол. Я, как именинница, села рядом с тетей Матреной. Бабушка подала на стол хлеб, деревянные ложки, солоницу, небольшой кувшин квасу и большое эмалированное блюдо крутой пшенной каши, сдобренной льняным маслом.
Все меня поздравили, сказали: - Ангелу – злат венец, а тебе доброго здоровья. Каждый клал на стол по пятачку мне, а Иван Гаврилыч десять копеек и деревянный пенал с двумя отделениями (собственной работы), в котором лежала ручка, карандаш и резинка. Осенью в школу пойдешь, - сказал Иван Гаврилыч, - пригодится.
- А это тебе от тети Шуры, моей жены. И положил передо мной 2 пряника и завернутые в белую бумагу душистые леденцы. Тетя Матрена подарила мне белый, с синим горошком, головной платок и сделанную из тряпок куклу с руками и ногами. Глаза, нос, брови у куклы были вышитые черными нитками, а губы красными; с короткой косой из льна. На кукле шелковое зеленое платье с оборкой на груди и желтый, шелковый с лентами надет на голову чепчик.
- Кукла - то как барыня, - сказала бабушка. И я назвала эту куклу Барыня. Дядя Федор подарил мне вязку кренделей и сахар, завернутый в серую бумагу.
- А валенки на ту зиму скатаю, когда в училище пойдешь, - сказал дядя Федор, погладив меня по голове. Гости были у нас недолго, как только вышли из-за стола стали одеваться. Поблагодарив деда и бабушку, я подходила к каждому из гостей и тоже благодарила, говорила «Спасибо». Бабушка их тоже благодарила за то, что пришли. Радости моей не было границ от ласки гостей, от подарков, ведь меня кроме бабушки никто никогда не приласкал. Как же ни при чем сказал дядя Федор, надев полушубок:
- Клавдюшка ваша сирота, а мы все же родня. У нас с Матреной детей нет, так, когда будет взрослой, может добрым словом нас помянет.
- Да, при живых родителях и сирота, – сказала тетя Матрена, прижимая меня к полам дубленой шубы.
- Арапником бы хорошим ее родителей, чтобы другим неповадно было, - сказал Иван Гаврилыч, и его доброе лицо стало суровым.
- Пока мы с бабушкой живы, Клавдюшка не сирота, а там как Бог даст, – сказал дедушка
Я тогда не придавала еще никакого значения этому слову сирота, но почему - то оно неприятно отзывалось в моем детском сознании. По - настоящему я поняла это слово, когда мне исполнилось 10 лет.


                В нашей деревне.


В нашей деревне строго соблюдали все религиозные обряды, посты, сочельники, а также среды и пятницы считались постными днями. Особенно соблюдали Рождественский (6 недель) и Большой пост (7 недель от масленицы до пасхи). Накануне Рождества в рождественский сочельник говели, не ели весь день. Говели до вечерней звезды, т.е. до вечера. А в крещенский сочельник говели до воды. Воду из церкви приносили святую к обеду. Помню, когда дедушка приносил из церкви святую воду, бабушка наливала из небольшого глиняного кувшина чашечку святой воды крещенской и умывала меня. Наша семья в сочельник говела, меня же бабушка кормила. «Поешь дочка, ты еще дитя», и ставила на стол для меня овсяный кисель в глиняной мисочке и в жестяной кружке свекольник и хлеб. Отмечали малые религиозные праздники, а большие как Рождество Христово и Крещенье – праздновали два дня. В Рождество разговлялись, т.е. с Рождества начинали есть скоромное; мясные и молочные блюда. Ели скоромное весь мясоед до масленицы, кроме среды и пятницы. Мясоед разный от семи до девяти недель. В мясоеде на Крещенье вечером девушки гадали, с Крещенья начинались свадьбы.



                Марфа и Секлетея (Синклитикия)

Зимой бабушка Марфа не часто, но заходила в каждый дом, рассказывала деревенские новости. Кто ездил в город, что купил, у кого овца принесла тройню. Но никогда не приносила из дома в дом какие- либо семейные неурядицы, неполадки в другом дому. Не любила бабка Марфа пересуды, да сплетни и других оговаривала. Заходила Марфа и к нам. Войдет в избу, перекрестится на иконы, поставит свою палку в угол и скажет:
 - Здорово Анюта – Матушка, вот и к тебе пришла.
 Моя бабушка была моложе бабки Марфы на двадцать лет, а Марфа звала ее Анюта – Матушка. Это слово Матушка была поговорка у Марфы, вот она и звала всех молодых и старых Матушка.
- Вот Анюта – Матушка, хоть погляжу на тебя, да узнаю как вы живете. Как здоровье твое Анюта – Матушка?
- Покуда Слава Богу, не жалуюсь, - сказала бабушка
- А у тебя как здоровье Марфа Климентьевна? Что ты к нам давненько не бывала, уж не хворь ли тебя какая прихватила или дела какие дома?
- Одежды мне теперь не много надо, есть рубаха и ладно, жить можно. Хвори у меня давно нет Анюта - матушка. Я как старый пень, который стоит под лавкой негодный, гнилой, а стоит ничего ему не делается. Так и я, поболит у меня коли что, да перестанет и опять живу. А дела говоришь какие у меня? У меня и летом дел немного, а сейчас и подавно. В доме Татьяна с ребятишками управляются, по своему краю хожу, а до вас далеко, тяжело стало ходить, устаю в валенках.
- Садись, поешь у нас Марфа Климентьевна.
- Не хочу, сейчас из-за стола у Тимофея – головы обедала. Зубы заговаривать к нему ходила, да хворает.

- Что, - говорю – Тимоша с тобой, захворал отчего ?
- Хворать вроде бы не хвораю, а ходить долго не могу, голова немного побаливает. Упал я Марфа, стар. Да говорю:
- Тебе, как и мне седьмой десяток доходит, не мудрено и упасть.
- Может быть, я и не упал, да понесла меня нелегкая возле горы, где ребятишки катаются. Вот шел, да об лед головой, и вот ушиб голову то, а встать не могу.
 Ребятишки в деревню побежали, кричат
–Тимофей- голова упал, голову ушиб, встать не может. Как раз Дарья Грачикова сено на салазках из сарая везла. Составила она у двора сенные корзины, посадила меня на салазки да вместе с ребятишками и привезли меня домой. Скоро неделя как из избы кроме двора никуда не выхаживал. Ну, уж тут не до зуба. Приду домой положу опять воску с медом – стихнет. Да травы заварю, что Секлетея дала. Недолго посидев на лавке, бабушка Марфа встала:
 - Пойду, Анюта – Матушка, пойду, к Секлетее еще зайти надо. Я ведь от нее через три дома живу, так каждый день наведываюсь к ней.
- Пирожок Секлетее от меня отнеси с грибами, сего дня пекла и тебе заверну - дома поешь.
- Пирожки возьму, а больше ничего не возьму, не донесу. Вот дров у Секлетее маловато, хоть она и не жалобится. А вижу, экономит, просить не смеет, говорит люди и так для меня много делают. На печке не замерзну. Изба у Секлетеи старая, а рождественские да крещенские морозы всем известны.
Секлетея когда- то жила в большом доме, вдвоем с престарелой матерью. Жили как и все крестьянским трудом, летом работали в поле, зимой пряли, ткали. А когда совсем состарилась мать - Секлетея продала лошадь, оставив себе только корову да пару овец, отдала половину своего надела земли двоюродному брату, у которого была большая семья. И сменялись с ним домом, перешли с матерью в небольшой дом. Секлетея много помогала людям, принимала у женщин роды, заговаривала грыжу, лечила травами. Когда похоронила мать, Секлетее было за семьдесят лет. Мать жила долго. Оставшись одна, Секлетея отдала и остальную пашню, оставив себе только полоску под картошку, да под овес, да гуменник с огородом. Покуда была в силе, держала корову, а во время падежа скота отдала многодетному Еремею бесплатно корову. Только сказала: - Берегите Пестренку, она вас прокормит. А когда Секлетее исполнилось семьдесят она еще года три держалась. Крепко, как и бабка Марфа, ухаживала за больными, присматривала за детьми, пряла шерсть, вязала носки и варежки. Когда совсем ослабла, отдала гуменник, продала овец. И дальше своего дома, да огорода ходить не могла. Ходила, оперевшись на клюку. Секлетея помогала людям, а когда ослабла люди пришли на помощь ей.

- Ты что, отец, долго не приходил? – спросила бабушка деда, когда тот пришел с мельницы.
- Да с жерновом долго возился, ковать его буду, - ответил дедушка.
- Садись, обедай, с утра ничего не ел.
- Клавунюшка, - говорила мне бабушка, - припасай на стол ложки, солонку, хлеб.
После обеда бабушка обратилась к дедушке:
- Марфа сегодня заходила к нам, так сказывала, что у Секлетее дров мало, экономит. В избе холодно.
На другой день после завтрака дедушка собрался в лес. Открыв настежь ворота встал у …, рассматривая уздечку. К нему подошел сосед Григорий.
- Иван Митрич, далеко ехать хочешь?
- В лес собрался. Марфа у нас вчера была, так сказывала, что у Секлетее дров маловато. Вот и хочу ей возок сухостою привезти. Так сказал Григорий и пошел к своему дому. Дедушка запряг на дворе лошадь, и не успел ее еще со двора вывести на улицу как к нему подошли два сына Григория. Четырнадцатилетний Иван и шестнадцатилетний Василий.
- Дядя Иван, нас к тебе отец прислал. Иван Митрич, - говорит - в лес собрался за сухостоем, а ветер, - говорит – хороший. Так пусть Иван Митрич на мельницу идет, а вы за него Секлетее сухостою привезите. Отец тоже на мельницу собрался, помолу много, - говорит – накопилось.
- А ты, дядя Иван, доверь нам лошадь. Мы ее не запалим, не бойся. Мы на своей бы поехали, да на нашей Александр с женой в гости уехали к ее родителям и приедут ли только завтра.
- А сумеете с дровами из лесу выехать?
- Сумеем дядя Иван, сумеем. Мы не только себе дрова возим, нас тятя везде посылает, сколько раз в училище возили. Мы знаем, где недалеко от дороги сухостой хороший, туда и тропа есть. Мы его на себе на воз перетаскаем, лошадь в лес не поведем.
- Тогда, с Богом. – И дедушка подал в руки Ивана вожжи.
К обеду парни подъехали к нашему дому порожняком. Дедушка только что пришел с мельницы. Бабушка собирала стол к обеду. В это время в избу вбежал Иван.
- Дядя Иван, - весело сказал он – мы бабушке Секлетее большой воз хорошего сухостою привезли. (Сухостой в лесу – сухие деревья, на которых нет летом листьев).
- Лошадь твою мы распрягли, в хлев впустили. Васька на дворе сбрую убирает, прибирает.
В избу вошел невысокий, прикренистый (возможно от слова «крен» наклон, сутулый) Василий с заломленной шапкой на голове, из под которой выбивались рыжие непокорные волосы. Иван держал шапку в руке. Снял шапку и Василий.
- Спасибо, спасибо ребята, - сказал дедушка. А теперь сухостой распилить да расколоть надо. Не будет же Секлетея по целому дереву в печь класть.
- Мы завтра хотели распилить, да Егорка конопатый с Гришкой чумазым к нам подошли, сказали что сегодня они сухостой пилить начнут. А завтра остатки допилят. А мы им завтра поможем в поленницу на дворе укладывать. А расколоть когда - в любой день можно.
- Дядя Иван, - сказал Василий – дровни мы на улице оставили, если велишь мы их на двор сами вывезем.
- Не вывозите, завтра с дровами в город собираюсь. Надо за дорогу Васене дочери дров возок отвезти, а сейчас садитесь с нами обедать, - пригласил братьев дедушка.
- Спасибо, дома пообедаем, - сказали братья вместе.
- Приходите тогда после обеда учиться дрова на воз укладывать.
- Васька умеет, он много раз с тятей на воз укладывал, ему тятя доверяет. А мне не доверяет, я еще не правильно укладываю. Мой воз на раскатах разваливается.
- Ты Ванька не хочешь приглядываться как люди делают, вот воз у тебя и разваливается, - сказал строго Василий брату.
Братья вышли из избы, тихо прикрыв за собой дверь.


                Прокопий

Еще по осени дедушка заказал Прокопию, из соседней деревни, сплести две сенные корзины, которые Прокопий и принес. Войдя в избу, Прокопий снял шапку, поздоровался, и сел на скамейку, что стояла у стены недалеко от двери. Покуда дедушка и парни разговаривали, Прокопий сидел, молча. А когда Иван и Василий вышли, Прокопий спросил дедушку:
- Чьи это парни, Митрич к тебе приходили? Уж не Григорьевы ли сыновья?
- Его, - ответил дедушка
- Да - а, как растет молодежь. Давно ли кажись маленькими я их видел, бегали.
- Старый старается, молодой растет, - ответил дедушка. - Четыре сына у Григория. Старший в прошлый мясоед женился, младший еще в училище ходит, да два сына, которых ты сейчас видел. Григорий своих сыновей не балует, но всякой работе приучает. Семья у них крепкая, не ленивая. Отца и мать дети слушают. Они хорошие помощники. А бабку Олену как они почитают. Да и к чужим старикам уважение имеют. Да не только у Григория и в других семьях дети хорошие, работящие, все честь и совесть имеют. Взять хоть девчат наших. Все скромные, дельные. Что в поле с серпом, что в лугах с граблями. И косить умеют. А про парней и говорить нечего, за какое дело не возьмутся – все у них получается, да спорится. Как поглядишь на этих молодцов удалых – сам ровно моложе становишься. А в праздник нарядятся, нарядные в хоровод войдут, не налюбуешься, особенно на девушек. Одна другой краше. У парней, глядя на них, глаза разбегаются. Да они с парнями строги.
- Ишь ты Митрич, как свою деревню расхваливаешь. Не зря говорят, что каждый кулик свое болото хвалит.
- Да ведь я не своих хвалю, а чужих детей хвалю. Бывает и своих не похвалишь. Тут, брат, один не нахвалишь. Вот когда мир деревенский хвалит, значит достоин.
- А наши девки, парни, чем хуже, ваших? – сказал Прокопий. За кого не возьмись худа не скажешь. Что ваши, что наши – трудолюбивые, да совестливые. А парни сильные, да смелые. В огонь и воду, не робея, пойдут.
- Правильно, Прокопий. – сказал дедушка – про вашу молодежь худа не скажешь. Вот бабы весной сколько холстов на наст расстилают белить. Больше недели лежат и никто не дотронется. Сено в лугах иногда остается. Снопы в поле как поставили их в кресты, да в бабки сложили, так и ждут своего хозяина. Да что в поле, на гумне ворох иногда оставляем во время молотьбы. Обмолотишь второй овин в один день. Ворох убирать уж некогда, темнеет. Укроешь на ночь от дождя, да от ветра – и думки нет, что кто- то возьмет, - сказал дедушка. Да и во всей нашей округе баловства не слыхать.
- Хороший, добрый, честный у нас народ, - сказал Прокопий.


                Нищенки

Вечерние сумерки спустились над деревней. В окна домов тускло смотрел уходящий декабрьский день. Мы с цыганенком, Колькой, сидели на лавке у переднего окна избы. Прильнув к оконному стеклу, смотрели на ползущую по дороге поземку, на падающий, крутящийся за окном снег. Колька – мой ровесник. Я учусь первый год в школе. Колька тоже хочет учиться, но ему не позволяют их цыганские обычаи. Колька живет в нашей деревне не первую зиму. Его родители вместе с другими цыганами снимают у старика Алексея большой дом с двором. Колькина бабушка цыганка дружит с моей бабушкой Анной Егоровной. Бабушка зовет Колькину бабушку Настасья, а Настасья мою бабушку зовет просто Егоровна. Настасья часто ходит к нам после обеда и всегда с Колькой. Ей нравится шить на бабушкиной швейке. Сегодня Настасья с Колькой у нас с утра. Она спешит дошить к Рождеству Кольке рубашку из своей полосатой кофты. Колька каждый раз радуется моему приходу из школы. Он помогает мне снять с плеча сумку с книгами, с учебниками. Ждет, когда я сяду за стол выполнять задания на дом, уроки. Колька садится напротив меня, он не мешает мне, а только внимательно смотрит за каждым моим движением. Запоминает, как писать цифры и буквы. Я как умею, показываю и подсказываю Кольке, как писать цифры и буквы. Колька научился от меня писать карандашом печатные и письменные буквы, считать и писать цифры, читать по букварю. И, как я сейчас вспоминаю, если бы Колька учился в школе, Колька был бы очень способным учеником. И так мы с Колькой смотрели в окно на сыпавшийся снег. Когда снег пошел гуще мы слезли с лавки. Колька спросил у своей бабушке: - Рубашку мне дошила?
- Дошила, - ответила Настасья и свернув рубашку переставила швейку от окна на заднюю лавку. И, накинув шаль, пошла к моей бабушке на двор. Со двора они пришли вместе. Моя бабушка несла порожние ведра. Настасья охапку березовых дров. Положив у … дрова, Настасья обратилась к моей бабушке:
- Как несет на улице!
- Метет,- отвечает бабушка- А дед мой все еще не едет, еще досвету в город за дровами уехал. К обеду хотел дома быть, уж вечер. А его все нет и нет. Разве что у Василисы дочери что задержался.
- И нам пора домой, - говорит Настасья. А то дорогу пожалуй шибко заметет.
- Погоди Настасья, посумерничаем. Щей с грибами похлебаем, да кисель овсяный со свекольником. Хоть не больно припасно, а сыты будем.
- Чего еще Егоровна в посте? И это хорошо, доживем до Рождества – разговеемся.
- Я сейчас огонь вздую, лампу засвечу, а уж если метель разгуляется, у нас ночуйте, изба большая.
- Не засвечай, Егоровна, в окнах еще немного светенько.
- Да ведь мимо рта чай ложку не пронести, а со светом все же лучше, - сказала бабушка, зажигая висячую над столом лампу.
- Дед мой хоть и строгий хозяин, под строгую руку бивал меня, но без дела сидеть не любит. И ко всякой работе ловок, хоть в поле, хоть по дому. А на Ивана постного шесть десятков минет, и пьяный он бывает не часто, разве на какой большой праздник с гостями выпьет. Деньгами я, правда, не ведаю, все, что нужно сам покупает. Любит в доме порядок во всем. А что касается куда что изведу, сколь молока от коров надою, яиц сколько соберу, ни в чем меня не учитывает. Своим бабьим хозяйством сама распоряжаюсь.
Бабушка убирала со стола посуду. Настасья сидела у бокового окна на лавке. Мы с Колькой, прижимаясь к Настасье, прислушивались к завыванию ветра за окном. На улице послышался какой-то неясный звук в наличник и в дверь крыльца.
- Уж не хозяин ли твой приехал? – сказала Настасья, глядя в боковое окно.
- Не должно, - сказала бабушка – он всегда только к воротам подъезжает. Может кто по ошибке… Пойду погляжу, - и надев душегрейку зажгла горелку с которой ходила на двор. Вышла на мост. Застучали громко в дверь крыльца. Настасья, накинув на плечи шаль, вышла за бабушкой. Мы с Колькой босиком выбежали на мост. Моя бабушка отвернула дверную отверку, крылечная дверь с силой отворилась настежь. На мост полетели снежные хлопья. Настасья быстро встала у двери, придержав рукой скобку. Бабушка отошла на середину моста, загораживая рукой мигавшую горелку. С улицы донесся голос дедушки Куприяна:
- В избу его неси, в избу. А я ее втащу.
Моя бабушка отворила в избу дверь, мягко втолкнула нас с Колькой в избу. Куприян весь в снегу внес в избу что-то снежное. Положил на пол и быстро вышел из избы.
Вдвоем с дедушкой они ввели заснеженную снегом женщину, опустив осторожно ее на пол.
- Отхаживайте тут их, - сказал дедушка – а ты, Куприян, лошадь от крыльца к воротам подведи, а я за тобой крыльцо запру, а ворота открою.
Когда дедушка с Куприяном вошли в избу, пострадавшие от метели переодетые и обутые в сухие теплые валенки сидели на лавке. Ими оказалась хромая, глухонемая Лукерья с девятилетним сыном Ванюшкой из деревни В. Которая находилась в двух километрах от нашей деревни. Мальчик был не глухонемой. Он хорошо говорил и учился в школе, которая была в их деревне. У них был свой, небольшой, но еще крепкий дом. Хороший огород, с которого они собирали урожай овощей на круглый год. Но хлеб Лукерья не сеяла. Она из-за сильной хромоты не могла работать в поле. Кроме уток и кур Лукерья не держала больше никакой живности. Она не могла запасти корм животным на зиму. Лукерья слыла хорошей пряхой и ей крестьянки приносили прясть лен, шерсть. За пряжу ей давали сотканное полотно или деньги. Милостыню просить Лукерья ходила не часто и только в ближайшие деревни. Подавали ей больше мукой, крупой, горохом. Хлеб Лукерья выпекала сама. Так, благодаря людской доброте кормились хлебом убогая мать с малолетним сыном. В конце Рождественского поста у них кончились все хлебные запасы, и Лукерья пошла в другую деревню, взяв с собой сына. Когда они шли с подаянием в свою деревню в открытом поле метель усилилась. Лукерья сбилась со своей дороги и пошла по направлению к нашей деревне. К их счастью они завязли в сугробе недалеко от дороги, где их увидел ехавший из города дедушка. Поравнявшись с ними, лошадь первая услышала плачь мальчика. Услышал и дедушка. Увязая по пояс в снегу дедушка пошел на голос и вывел их из сугроба, посадил в дровни. Когда дедушка подъехал к крыльцу в это время подошел Колькин отец – Куприян. Он шел за матерью с сыном. Как раз подоспел на помощь к дедушке.
Всю ночь бушевала метель, стихла только утром.
Дорогу так замело, что Лукерье добираться до дому было невозможно. Я тоже не пошла в школу. Только на другой день дедушка сказал, что дорогу попроторили.
- После обеда Лукерью на лошади домой провожу, а ты мать собери их, насыпь в мешочки муки ржаной фунтов семь, да овсяной столько же, и гороху дай сколько-нибудь. Она торбу с подаянием в сугробе потеряла. К нам она в этом году ни разу не приходила, так вот и подай ей. К муке бабушка дала еще большой каравай хлеба, пресный пирог с грибами – с луком. Не успели мы отобедать, как к нашему дому подъехал на своем гнедке Куприян. Войдя в избу, снял шапку, поздоровался. Сказал, что он собрался ехать в кузницу, где работает, что по пути довезет Лукерью с мальчиком до их дома. Дедушка вышел из-за стола, подошел к Куприяну
- Добрая душа у тебя, Куприян. Бог тебя спасет, - сказал дедушка, обнимая Куприяна.
Перед Троицей, опираясь на палку, пришла к нам Лукерья. Принесла бабушке и дедушке теплые шерстяные варежки и большой клубок тонко спряденного льна. Бабушка дала ей подовый ситник (выпекается на поду печи), бутылку льняного масла и закинула за плечи Лукерье мешок, в который положила поярковую  овечью шерсть (войлок) и горсть чесаного льна.
- Донесешь потихонечку, - сказала бабушка – шерсти не больше фунта да горсть льна. Лукерья низко поклонилась бабушке. В ее глазах стояли слезы.


                Рождество

Рождество встречали с колокольным звоном, с молебствием. В Рождество варили вкусные, хорошо пахнущие зеленые мясные щи. Делали в вольной печке крупяные сальники, тушили с мясом картошку, пекли сдобные пироги.

Рождество праздновали два дня. В первый день утром прибегали мальчишки, славили Рождество. Дедушка давал им по конфетке и по копейке деньгами. А если их было мало, давал больше.


                Масленица


В первые дни масляной недели катали нас на простых дровнях. Усаживались мы на дровни человек по шесть. Лошадями правили больше подростки мальчишки. В деревне каждый мальчик 8- 12 лет мог хорошо править вожжами. Лошадь умел как запрягать, так и распрягать. Но чтобы запрягать лошадь в дровни или в санки нужно не только уменье, нужна сноровка и сила. А также если молодая лошадь, да еще с норовом катали т.е. правили взрослые. Катали нас вдоль деревни, проезжая не один раз, а мы сидели и пели песни. Деревня наша 50 домов. В каждом доме была лошадь, поэтому катали нас каждый день вплоть до четверга. С четверга начиналась широкая масленица, ездили на базары. Привозили дорогую, хорошую, большую рыбу, свежую рыбу, полосную икру рыбную. Привозили также орехи и семечки подсолнуха с базара. Варили уху вкусную, рыбу ели жареную. А дорогую красную рыбу разрезали на тонкие ломтики и ели с хлебом сырую. Пекли тонкие пресные из белой муки блинчики, опарные пышные вкусные оладьи, а также пекли и сдобные пироги с рыбой. Не забывали варить и зеленые мясные щи, ячменные и гречневые крупенники. Приезжали зятья к тещам на блины и другие гости. В последний день масленицы, как у нас называли в прощенное воскресенье, ехали кататься взрослые. В основном ехали молодые мужчины и женщины, парни и девушки. К большому катанью за неделю до масленицы привозили выездную праздничную сбрую из сарая и легковые санки на двор. Санки обтирали чистою тряпкою и укрывали тряпьем, а сбрую дедушка приносил в избу. Также всю протирал тряпкой. Медные пуговицы на узде и на шлее чистил до блеска мелом и говорил: - Надо сделать так чтоб не стыдно было на люди выехать.
В прощенное воскресенье ехали кататься взрослые. Позавтракав мы дети вместе с взрослыми выходили на улицу смотреть как с дворов выводили выхоленных, с расчесанными гривами лошадей в хорошей выездной сбруе. Впрягали в красивые легковые санки. Подвязывали к расписной дуге валдайские маленькие колокольчики. Готовые в дорогу стояли хорошо одетые разрумянившиеся женщины и девушки. На всех были одеты длинные, дорого сукна или плюша черные, ниже колен, шубы. С куньими большими воротниками. В пуховых или из тонкой шерсти вязаных белых, серых, кремовых платках. Мужчины тоже в суконных, на лисьем меху, пальто с каракулевыми воротниками. В высоких каракулевых шапках. Все обутые в черные валенки, на руках красиво связанные у женщин варежки, у мужчин перчатки. В санки садились только по двое, кто с кем. Муж с женой, или брат с сестрой, сосед с соседкой, но править лошадью должен обязательно мужчина.
И вот, от каждого двора, в красивой упряжке с лоснящейся шерстью, с парой молодых седоков в санках, одна за другой выходят на дорогу лошади. Животные как бы чувствуют что идут на большое катанье, гордо держат поднятые головы, понимают каждое движение вожжей в руках тех кто ими правит. От нашей деревни большое катанье было километра за четыре. Съезжались туда из многих деревень. Из некоторых деревень ехали через нашу деревню. Какое это было прекрасное зрелище. В красивой, легкой до блеска начищенной сбруе, запряженные в легковые санки, в которых сидела пара хорошо одетых молодых седоков. Лошади шли рысью, под каждой расписной дугой позванивал колокольчик. В каждых санках сидела пара молодых, хорошо одетых людей. Все это казалось какой - то сказочно волшебной картиной на фоне чистого, белого, блестящего снега – зимнего солнечного дня.
Звенящие под дугой колокольчики сливались в общий малиновый звон – перезвон. Проводив на катанье людей, мальчишки с санками ехали по деревне спрашивать у кого есть худые сенные корзины. Хозяйки давали им их, а они везли корзинки за край деревни. Свалив их, ехали собирать березовые дрова для костра – масленицы. Мужчины надевали корзины на сухую жердину и поднимали ее вместе с корзинами, вкапывая глубоко в снег. Обкладывали кругом березовыми дровами, готовили масленичный большой костер. С катанья ехали медленно, выхолаживали уставших лошадей. Приезжали после обеда, переодевались в другую одежду – дорогие шубы, пальто, шапки, платки. Снимали, одевались в приличные, но не очень дорогие вещи. Садились за стол обедать. К вечеру молодые, пожилые, даже дети собирались за край деревни. Там зажигали костер – масленицу. Костер горел ярко, широко освещая вокруг, поэтому к костру близко не подходили. В костер бросали мужчины махорку, бутылку с недопитым вином. Какая либо бабушка бросала в костер крынку с отбитым краем (молочный горшок). И говорила детям:
- Видите молоко горит до Пасхи, съешь молоко – будет грех.
Молодые мужчины и женщины, девушки и парни пели под гармошку песни. Пели для людей в последний вечер масленицы. Все знали что с завтрашнего дня с чистого понедельника наступит большой семинедельный пост. Смолкнет в деревне все веселье всякое. До Пасхи люди не услышат ни песни, ни звука гармони целых семь недель. В деревне будет тишина. Господи Иисусе Христе сыне Божий, помилуй нас. А курильщики и любители выпить, бросив в теплину табак и недопитое вино, не будут ни пить, ни курить до самой Пасхи. Потому что все это считалось в большом посте за великий грех и люди терпеливо говели.


                Школьные годы

На краю нашей деревне жил старый печник с дочерью староверкой. Дом у них был большой, добротный с большим двором, позади которого стояла большая изба - зимница. Внутри избы большая русская печь с примыкающими к ней с широкими полатями, на которых можно было спать. На полати складывали постели, на которых спали на полу. В переднем углу избы часовенка с иконами (иконостас) и лампадкой. От стены до стены широкие лавки. Перед самой часовней большой, деревянный некрашеный стол. Говорили что у него была большая семья. Тогда по зимам они жили в зимнице. Когда Алексей остался только с дочерью Аграфеной зиму и лето жили в передней избе. В зимнице же уже несколько зим жили цыгане. К нас часто приходила пожилая цыганка с внуком Колькой. Звали цыганку Настасья. Приходила Настасья к моей бабушке, знали они друг друга очевидно давно. Между ними была даже некоторая дружба. Бабушка с Настасьей были одних лет, и, как я помню из их разговора, им в ту пору было около шестидесяти лет.
- Вот мы с тобой, Егоровна, шестой десяток доживаем, а как жизнь прошла и не заметили.
- Да, Настасья, молодость – то ушла не сказала, а старость пришла к нам и не спросилася. – Сказала бабушка.
Несмотря на разницу одежды и национальности в них было какое- то сходство. Обе среднего роста, худощавые, с легкой походкой и быстрыми движениями рук и всей фигуры как бы роднило их.
У цыганки густые, черные, начинающие седеть волосы – заплетены в две косы и перевязаны шелковым старым цветастым платком. У бабушки волосы тоже черные, но еще не седеющие, причесаны как у Настасьи на прямой пробор и заправлены под кичку (повойник).
Настасья приходила к нам не каждый день, дня два три в неделю, да в субботу попариться в нашей бане с Колькой с утра. Она помогала моей бабушке топить баню, чистила самовар, а если у бабушки было много дел по дому, Настасья топила баню сама. Когда Настасья приходила к нам на неделе, в обычные дни она всегда спрашивала:
 - Дозволь Егоровна на твоей швейке шить
- Шей, Настасья, шей – говорила ей бабушка.
 Настасья переносила швейку с задней лавки к окну, вынимала из пестрого мешочка шитье, садилась на нижнюю доску швейки, прикрепив к головке швейки шитье и шила. Бабушка уходила на двор поить – кормить скотину, управившись со скотиной, мыли руки и садилась за гребень, на котором была закреплена кудель чесаного льна.
Иногда бабушка говорила цыганке:
- Погадала бы мне, Настасья.
Настасья переставала шить говорила бабушке:
- Полно Егоровна, что я могу тебе сказать когда жизнь твою я с юных лет знаю, а ты мою жизнь знаешь. В ваших краях мы хоть не каждый год, а частенько кочуем и давно. Да ведь я не Бог, чтоб все знать да ведать. Однако я тебе скажу, Егоровна. У тебя свой дом, скотинка на дворе, курочки, огород, полюшко зерном засеяно. Бог даст за лето все вырастет, а осенью урожай соберете. Знаю не легко вам все это достается. Трудно, очень трудно, но зиму вы сытые и в такой просторной избе вся ваша семья живет. А наша доля цыганская, что загадаешь да выпросишь, то и твое. Когда с полным фартуком идешь, а когда и половины не несешь. Мало загадала – муж сердится, а другой еще и прибьет. Так жену разнесет, что куда кузов, куда милостыни летят. Ох уж только доля наша цыганская, пошто только замуж идем, - вздохнула цыганка.
- Недаром наши матери говорили да на наших девичниках причитали над нами. – сказала моя бабушка и правильно говорили « По дети, да по плети, да по косые - то заплаты». Иной раз и заплату приплатить порядком некогда, все скорей, да скорей. А скоро косо выходит.
- Эх, Егоровна, - сказала цыганка - разве по доброй воле мы замуж- то шли. Нас засватали родители, наши согласье дали, а согласны ли мы замуж идти – нас об этом и не спрашивали.
- Правду ты сказываешь Настасья, все так и было. Они обе задумчиво смотрели в какую- то им одним известную даль. Может они сквозь прожитые годы видели свое прошлое, видели свою прошедшую юность и молодость.
- Обедать садитесь, - сказала бабушка, подавая на стол ложки, солонку, хлеб и блюдо постных, зеленых, с грибами щей.
Перекрестившись на иконы Настасья, бабушка и я сели за стол. Колька тоже хотел сесть за стол. Настасья остановила внука:
- Сперва руки вымой, да лоб перекрести тогда и за стол садись.
За столом мы с Колькой сидели. Напротив он со своей бабушкой на лавке, я со своей бабушкой – на скамейке. Щи мы с Колькой не стали, нам подали овсяный кисель со свекольником. Сначала мы ели не торопясь, не ссорясь, а когда дошли до половины плошки – что-то мы с ним не поделили. Колька тянул свой край плошки к себе, я свой к себе. Тянули с таким азартом, что у нас в руках каждого осталось по половинке глиняной плошки. Измазав в киселе стол и руки мы с Колькой вышли из-за стола, нас послали к умывальнику мыть руки. Бабушка цыганка говорила Кольке:
- Дурень ты, Миколка, право дурень. И когда ты только научишься как следует в людях себя вести. Плошку разломил, стол измазал, брать тебя с собой не буду.
- Не брани его Настасья – сказала моя бабушка – ну плошку разломал, так эта плошка со щелью была. А виноваты они оба, помирятся. Стол тоже вымоем. Только поступок их нехорош, не уступили они один другому. Как знаешь, это к алчности да жадности ведет. Упаси их Бог от алчности да жадности.
- Упаси Бог, - повторила цыганка – а браню я его за то, пусть уважение к тому дому имеет, в котором его добром встречают, да благодарность к людям, которые привечают.
Так говорили бабушки, а мы с Колькой мыли руки и ревели – сами не зная о чем. Накануне Рождества в сочельник дедушка с утра уехал в город за своей младшей дочерью Татьяной, чтоб привезти ее на праздник домой. Которая в эту зиму поступила работать на фабрику в городе. Жила Таня у своей старшей сестры Василисы, у которой в городе был свой дом, муж и двое детей. В пятницу Василиса шла с вечерней смены, запнулась, при падении зашибла правую руку и просила Таню на Рождество не уезжать от нее. Таня согласилась и домой с дедушкой не поехала. Прислала с дедушкой гостинцы на праздник – сушек большую вязку, чаю, ландрину (леденцы) в круглой жестяной нарядной банке.
В первый день Рождества утром прибежали к нам мальчишки, мои ровесники. Пели, славя Рождество. Бабушка угощала их сдобными пресными колобками, а дедушка давал каждому по две копейки. Ближе к обеду приезжали в деревню священнослужители. Когда приходили священнослужители со славой, дедушка давал им бумажные деньги. К обеду к нам пришли тетя Матрена с дядей Федором – принесли мне орехов и семечек, поздравили нас с праздником. За обедом бабушка поставила на стол блюдо зеленых мясных, хорошо пахнущих щей. Дедушка налил дяде Федору, себе и тете Матрене по стопке белого вина. Бабушка подала на тарелке студень, белые пирожки с мясом, поставила на стол скипевший самовар, заварной чайник с китайским чаем, сахарницу в которой был сахар и ландрин (который прислала Таня). Дедушка с дядей Федором выпили по стопке вина, Матрена пить не стала. Дедушка предложил дяде Федору, но тот тоже больше не стал пить. Гости были у нас до вечера. Звали дедушку, бабушку и меня  к себе прийти завтра.
На другой день Рождества как раз к завтраку пришли к нам Настасья с Колькой. Настасья, перекрестившись на иконы, поздравила нас с праздником Рождества Христова. Поздравил нас и Колька. Настасья не раздеваясь положила на стол небольшой узелок и баночку с чаем.
- Раздевайся, проходи сейчас завтракать будем
- Я и так раздеваюсь – сказала, снимая пальто, Настасья.
- Егоровна, я тут тебе на стол пирог положила, да баночку чаю китайского.
Настасья оделась для праздника в цветную широкую с оборками юбку и в шелковую, желтую кофточку с блестящими пуговицами. Повязана новым шелковым с яркими цветами платком. Бабушка с дедушкою также были одеты по праздничному. На Кольке новые черные штаны и полосатая рубашка сшитая. Которую сшила ему его бабушка из своей кофты. На мне синее, сатиновое с белыми цветочками платье, его мне сшила тетя Маня из Костромы когда летом гостила у нас в деревне. Настасья развернула платок и положила на стол белый круглый пышный сладкий пирог, в середине начиненный изюмом, а сверху вареньем. И баночку китайского чаю. Бабушка поставила кипятить самовар и стала собирать на стол завтрак. Дедушка вышел на двор, раздавал скотине корм. Когда самовар вскипел Настасья взяла белый заварной чайник, заварила китайский чай. За чаем Настасья рассказывала:
 - В тот понедельник я ходила в село, зашла к лавочнику в дом. У него жена молодая, погадать любит и верит мне. Пришла, хозяина дома нет – в лавке. Попадья у нее тоже не старая – сидят чай пьют. Меня за стол пригласили, на столе ситное на тарелке (из муки, просеянной через сито, пекли ситный хлеб), варенье в вазе, чаек китайский с лимоном. Я конечно не отказалась. Попросила меня погадать, а я слышала что ее батюшка к Лампее - кружевнице похаживает. А Лампеин муж у лавочника в лавке работает. Когда тот уезжает с хозяином за товаром или за чем еще, лавочник одного его посылает. Батюшка к ней и похаживает. Матушка его ему и честью говорила и ругала – не отстает от Лампеи да и только. А самой к Лампее идти усовестить ее, Лампеиного языка, боится. Пожалуй раскричится на всю вселенную. А если мужу ее Никанору сказать – пожалуй скандал с батюшкой заведет, особенно когда выпьет. А как ни говори ее благоверный духовный сан имеет – священник. Семья на нем держится. Вот и терпит его блуд да неверность. Я в таких случаях знаю как гадать. Раскинула карты и говорю: «Злодейка твоя трефовая дама, она слушает батюшку, только несерьезно он к ней относится. Ты, матушка, у него на сердце лежишь. Он раскаянье в своем грехе поимеет». Так она даже всхлипнула и говорит лавочнице: « Дунюшка, если найдется у тебя дома непочатая пачка чаю, дай ее Настасье, да сахару с полфунта, я тебе за все заплачу».  Лавочница дала мне пачку чая китайского, да два круха сахара. Я и лавочнице погадала. Она мне два стакана крыжовного варенья дала, да ситного. От ситного я отказалась. Если есть, говорю, у вас милость добавьте мне двугривенный – муки хочу купить в Рождество. С вашим вареньем пирог, для семьи испеку. Лавочница дала полтинник, попадья тоже полтинник – добрый час на них нашел, а мне глядишь целковый. Хотела к дьяконице зайти, да дьякон дома. А он меня не больно жалует, говорит, гаданье ерунда.
Зашла в лавку вижу лимоны в ящиках. Лавочник с работником ящики устанавливают. Народу в лавке один только старичок. Окликнул он их, я тоже подошла к прилавку, поздоровалась. Подайте, говорю, лимончик. Погадаю.
- У меня все угадано, - отвечает лавочник – а вот ему погадай, он моложе меня.
- А и правда, цыганка погадай – и работник подошел к прилавку.
- Э, - говорю, - удалой, хороший. Дай мне руку. По руке теперь твоей вижу живешь ты не богато, но хорошо. В любви ты счастлив, крепко тебя любит трефовая дама. Стоял на твоем пути бубновый король, да она сердцем к нему не лежит.
- Это моя Лампея по мне все думает, да беспокоится.
- Как же не думать, чай она жена твоя – сказал лавочник.
- Пять годов живем и почти не ругались – хвалил жену работник Никанор. Только разве когда с кем выпью многовато, пьяному ничего не скажет, а утром гляди как пить до угару.
Подставляю где чешется скалка и мутовка, а то и ухват на мне побывает.
- Знаю, усмехнулся лавочник, не раз с фонарем тебя видел.
Дали они мне по большому лимону. Купила я батман  белой муки (10 фунтов или 5 килограмм). Купила я и пошла домой. На дороге меня догнал на лошади Гараня - пастух. Довез до самого дома.

Мы с Колькой тоже садились за чаепитие. Только в чаю мы не разбирались, нас больше интересовали сахар и ландрин. Нам давали по два маленьких кусочка сахара, наливали в наши чашки чай. Выпив по одной чашке, опрокидывали вверх дном на блюдечко. Выходили из-за стола. В другие же дни недели цыганка приходила позднее. Из школы я приходила к обеду. Пообедав садилась за стол делать уроки. Ученье мне давалось легко, я быстро делала домашние задания. Зубрежкой я никогда не занималась. Цыганка садилась за швейку, бабушка уходила засветло кормить – поить скотину. Колька мне говорил: «Давай в училище играть»
Я вручала Кольке холщевую сумку с учебниками. Колька выкладывал их на лавку, я подставляла к лавке низенькую скамеечку. Принималась за ученье. Колька – ученик, я – учительница. Колька открывал букварь и каждый раз восхищался: «О, какие картинки в книжке, кочет- то, кочет- то какой нарядный, шары тоже нарядные, а дом как всамделишный. Классную доску нам заменяла гладкая, некрашеная перегородка кухни. Я вызывала «ученика» к доске, заставляла повторять всю азбуку и считать до ста. И хотя Колька знал все назубок, однако повторял с точностью. После устного повторения Колька писал березовым углем на отведенных нам крайних досках перегородки. Писал цифры и буквы, те которые я узнавала от учительницы. От доски мы переходили за стол. Я читала в букваре задание на дом. Читала вслух, водя по строчкам указательным пальцем. Прочитав, передавала букварь «ученику». Колька хорошо читал, по складам, не запинаясь. А когда дело дошло до арифметики тут уж «ученик» оказывался сильнее своей «учительницы». Когда я говорила к пяти прибавить четыре, сколько получится? И покуда я складывала в уме, думала, Колька вперед меня говорил: «Получится девять» также быстро и вычислял. Я ходила каждый день в школу, училась у хорошей учительницы. Колька же ходил к нам три раза в неделю и научился читать, писать карандашом печатные и письменные буквы. Не хуже меня знал все четыре действия арифметики. Способности у Кольки были просто удивительные. Только вот с ручкой и пером у Кольки не ладилось. Он так нажимал на перо, что перья у него ломались или же он делал огромные кляксы. Перья нам давали в школе, велели беречь. Поэтому я не всегда доверяла Кольке ручку. А как правильно обращаться с ручкой чтобы не ломались перья я не могла объяснить Кольке. Не умела научить правильно писать пером. Когда мы уставали или что-то не ладилось, я объявляла перемену. В перемену мы играли тряпочным мячом, который мне сшила бабушка. Катали мяч по полу. К нам присоединялся большой рыжий кот. Когда ему надоедало с нами играть – удирал на полаты. После перемены в школу не играли. Складывали все мои школьные принадлежности в сумку, которую я убирала на полку. Цыганка брала глиняную миску из под шестка, наливала в нее воды и чистой тряпкой смывала с перегородки наши угольные письмена, приговаривая: «Вот и дельце бабушке дали. Ну, это дельце не простое баловство, а хорошее дело, доброе. Пишите, родные, пишите. Я вымою».

Я любила играть в куклы. Кольке игра в куклы не нравилась, и если дедушка был дома, чинил сбрую или плел лапти, Колька предпочитал сидеть возле деда и подавать что нужно ему. В работе иногда спрашивал:
- Дедушка, а кому ты лапти плетешь?
- Босому на ноги, - отвечал, улыбаясь, дедушка.
- А меня лапти плести научишь?
- Расти, подрастешь, научу. А пока гляди, как я плету.
- А завтра учить не будешь?
- Не буду. Силенок в руках не хватит колодку держать, подрастешь еще, тогда научу, как лапти плести.
Для меня же куклы были целый жизненный мир. С куклами я разговаривала о хозяйственных делах в доме, рассказывала им сказки, пела песни, шила из старых тряпочек платья. Каждая кукла имела свое названье, имя. Были у кукол постели, одеяла, подушки, но простыней не было. Простыни в обиход крестьянских семей тогда не входили. Поэтому не касались в игре детского мышления. Посуду куклам мы лепили летом из глины. Она служила куклам и зимой, а если находили осколки разбитой, фарфоровой посуды, то она считалась праздничной посудой. И мы эти осколочки хранили, т.к. такую посуду тогда редко кто били, очень берегли. Иногда Колька подходил смотреть, как я укладывала куклы в деревянный ящичек, убирала его под лавку, где он находился до востребования. Помню, моя бабушка сказала Настасье:
- Вашему Колюшке тоже бы в училище. Наверно пора в училище идти, ведь они с нашей Клавдюшкой ровесники.
- Да какое у нас там ученье, Егоровна, их у отца трое. Одеть, прокормить всех надо. За квартиру Лексею платим, сена для лошади надо купить. Хорошо еще, что мой сын в кузнечном деле смыслит, его еще с подростков мой старший брат кузнечному делу стал приучать, а ему это дело полюбилось и работает.
- Да говорят у нас учиться то грех, – вставил свое слово Колька.
- Говорят-то, говорят, да все же и цыганским детям ученье бы не помешало. Ведь вот поглядишь в деревнях ваших некоторые семьи бедно живут, а дети в училище ходят грамоте учатся.
- А нам наши обычаи не позволяют. Ты, Егоровна, знаешь, сколь нас у Лексея живет – теснота. Только у тебя и отведешь душу, на печке ноги, спину погреешь, в баньке попаришься, как следует. На швейке что для семьи пошью и хозяин твой добрый, Спаси его Господи. Хозяин много ли дома бывает, то с дровами в город едет, то на мельнице. Семью вашу он уважает. Куприяна же кузнечное ремесло хвалит. Так вот, - продолжала цыганка – зиму в тесноте живем, весной всем табором в лес едем. Переселяемся, живем в шатрах, а иная весна до духова дня холодная держится, и живем почти до Покрова. Так, когда нашим детям учиться то Егоровна? Вот я гляжу на Кольку и радуюсь, как он у вашей Клавдюшки ученье перенимает, буквы пишет, читает и счет разумеет (знает). Отец ему тетрадки и карандаши купил, наказывает ему: «Гляди Колька, запоминай, что тебе Клавдюшка скажет да в книжках покажет. Читать, писать научишься и то хорошо, дорого».
Но учить мне Кольку больше не пришлось. У Алексея летом квартировали пастухи. Наш деревенский пастух был уже стар и слаб на дальние выгоны, гнать коров не мог, пришлось рядить (нанимать) других пастухов. Порядились в пастухи приехавшие из-за Волги. Аграфена, дочь печника на сороковом году вышла замуж за пастуха. И осенью вместе с ним уехала жить в его деревню. Алексея взял к себе его сын Василий, который жил в городе и работал на заводе, перевез в город и дом.
В другое место перекочевали цыгане, круто изменилась и моя жизнь.


                Бабушка Марфа.

В детстве мне, почему то казалось, что в каждом доме обязательно должна быть бабушка. И действительно в нашей деревне в редком доме не было бабушки. Из всех бабушек мне особенно запомнилась бабушка Марфа. Бабушке Марфе в ту пору было лет восемьдесят. Бабушка Марфа прожила нелегкую, с большими душевными травмами, жизнь. Умерли у нее от тифа сноха и сын. Остались на руках Марфы шестеро внучат. Пять внуков и одна внучка Ганя. Старшему шестнадцать, младшему три года. Да двадцатилетняя дочь Татьяна, которая была на выданье. Татьяне находился жених, да пожалела Татьяна мать оставить одну с такой оравой. Отказала жениху, посвятив свою жизнь осиротевшим племянникам. Несмотря на все невзгоды и старость сохранились у бабки Марфы хороший рассудок, память, зренье. Только плохо слышала на правое ухо. Высокая, прямая, ходила она всегда с палкой, которая была ей по плечо. С палкой она не расставалась ни зимой, ни летом. На свою жизнь и здоровье никогда не жаловалась. Марфа жила не только для своей семьи, она жила жизнью всей деревни.
Когда начиналась летняя отрада все трудоспособное население деревни уходили в поле жать рожь, оставались слабые старики да малые дети. Вот тогда и проявлялась деятельность, энергия бабушки Марфы. Она навещала больных, давала им посильную помощь, а для нас была строгой воспитательницей и доброй няней. Когда дети мирно играли, бабка проходила молча. Но если в игре замечала какой непорядок, как она говорила – «начинали дурить», бабка делалась строгой:
- Вы опять по крышам дворов полезли? Опять у Степана от старой телеги колесо укатили?
И мальчишки все быстро приводили в порядок. А если случалась драка, бабка Марфа спрашивала: - Кто драку затеял, чай ты Лаврушка? - спрашивала она восьмилетнего шустрого мальчика – Подойди ко мне озорник, если ты виноват. Лаврушка наклонив голову, шмыгая носом, шел к бабке на расправу. Она брала его взлохмаченные вихры и трепала, а тот покорно отдавал свою голову во власть Марфиных рук. После трепки Лаврушка говорил:
- И не больно не сколечко, не больно, не сколечко не больно.
- Не больно, говоришь? В следующий раз будешь затевать драку, больно оттаскаю.
Хотя бабка ходила иногда с палкой, но, ни разу никого не ударила. Бабку Марфу мы побаивались и любили. Она была не все строгой, была доброй и ласковой. Рассказывала нам и сказки и посказеньки. Я до сих пор помню некоторые из них:

 
Тень, тень, потетень, выше городу плетень
Коковица, трубица, гороховица
У Спаса бьют, у Николы звонят
А у старого Егорья часы говорят.

А бу, бу, бу, бу сидит дятел на дубу
Он играет во трубу, во берестяную
Продам трубу, куплю коня,
А где твой конь? За воротами.
А где ворота? Водой снесло.
А где вода? Быки выпили.
А где быки? За горы ушли.
А где горы? Черви выточили.
А где черви? Во лозняк ушли.
А где лозняк? Девки выжали.
А где девки? Замуж ушли.

Галки, вороны, все ли вы здоровы?
Одна галка не здорова себе ногу наколола
Побежала домой, завязала травой.


За рекой лес стоит,
В этом лесу сова сидит.
Сова – то мне теща, воробушек – братец,
Синичка – сестричка,
Сходи за водичкой.
Водичка не далеко
Только на болоте.
Медведь на работе
Пенья копает, лучину щепает
Дрова запасает.
 

Бабка рассказывала нам и длинные сказки про царевну Лягушку, про Ивашку, и другие. А мы сидели, притихшие возле бабки. Слушали, уходя всей детской душой в таинственный мир сказки. Делала Марфа обход и по речке. И, если обнаруживала в детском купалище купающихся детей, останавливалась на берегу спрашивала:
- Давно купаетесь?
- Недавно
- Вижу как недавно, вода в купалище как кисель взбаломучена. Хватит купаться, вылезайте, вылезайте из реки.
И мы беспрекословно выходили на берег. Когда все были одеты, бабка говорила: «Ильин день пришел, а вы купаетесь. Если еще раз увижу крапивой всех отстегаю, а теперь пошли все в деревню» И мы, как утята за уткой, шли за бабкой с реки в деревню. Чтобы ни делала бабка Марфа - никакой платы ни с кого не брала. Только когда мужики ездили на базары привозили бабке гостинцы. А кто побогаче до подобрей покупали бабке ситцу на кофту или ситцевый платок. Только гостинцы бабушка Марфа вряд ли когда ела сама. Семечки, конфетки, она раздавала детям в более бедных семьях. Ей говорили:
- Что же ты бабушка сама не ешь? Да и семья у тебя
- Что семья. Семья у меня теперь все взрослые, только разве Гришка – отчаюга. Ему только восьмой год идет, так я ему давала. Да теперь Ганя у нас на фабрике в городе работает, так она ему в каждую получку гостинец принесет. А мне что прибудет, если я съем, а дети те хоть порадуются.
Случалось, что при ней говаривали бабы, были недовольны молодыми снохами. Судачили иногда некоторые, высказывали какие недостатки у снох. Выставляли на вид преимущества своих дочерей, хваля их. Бабка Марфа слушает, послушает, да и скажет:
- Ну так милая, знаешь милая. Ведь дочку то я принесла, а сноху – то кобыла привезла.
А если у кого в доме очень грязно, кругом все в беспорядке разбросано. Бабка Марфа скажет:
- Дядюшка, дядюшка дай лошадушки! Не пахать не боронить, из избы грязь вывозить!
Марфа знала много пословиц, поговорок и люди не обижались на ее простые, бесхитростные, справедливые слова. Умела бабка Марфа ободрить людей и словом. Когда бабы скажут: - Господи, будит ли дождик, картошка на цвету, а дождя все нет и нет.
- Погодите тужить, - скажет бабушка Марфа - Господь Бог с отказом не приходил, авось и помочит и уродится картошка.
Или бывали какие пересуды у баб:
- Наткось Васька Ветлугин как за Грунькой ходит, говорят, засватать хочет. Что он в ней нашел? Не по нем девка, за него любая красавица пойдет. Бабка опять скажет: - Кто кому миленок, тот не бученный беленок. (бучить — «вымачивать, белить белье или холсты в буче, щелоке»)


                На мельнице

У дедушки была ветряная мельница. К стене мельницы, шагах в пяти – шести , пристроена небольшая деревянная избушка. Небольшое окно, из которого было видно, кто пришел или подъехал к мельничной двери. В избушке дедушка переодевался в другую одежду для помола. Убранство избушки составляло деревянный топчан, что-то наподобие кровати у стены возле окна. Тут же маленький деревянный столик, табуретка, ближе к задней стенке избушки кирпичный небольшой подтопок. На задней стене избушки чуть ли не во всю стену приклеена картина, на которой изображен страшный суд грешников, идущих на суд. Впереди с крестом на груди идет священник. Грешников у входа в сад встречает нечистый дух, весь черный с рогами на собачьей морде, с копытами на ногах и телячьим хвостом. Я боялась картины страшного суда. Картина страшного ада была приклеена сначала на стене в горнице, из-за этой картины я боялась ходить в горницу. Тетя Матрена, дедушкина племянница, советовала дедушке выбросить картину. – Нет, Матрена – отвечал ей дедушка – выбрасывать картину жалко, за нее деньги плачены. И перенес картину в избушку мельницы. Дедушка конечно не боялся этой картины. Возможно он перестал замечать картину т.к. она приклеена к стене за подтопкой. Я же продолжала бояться этого художества долго. Оставаться одна в избушке не могла. В избушке дедушка отдыхал от времени и до времени. Ходил в мельницу смотреть за ее ходом работы. Засыпал в ковш очередной мешок ржи, проверял работу жерновов. Какая из под них сыплется в ларь мука. Слушал работу вала в колпаке мельницы. За всем смотрел опытным глазом мельника и если все было в порядке дедушка в мельничной избушке присаживался на табуретке ближе к окну – плел лапти или подшивал валенки. На мельницу я ходила когда меня посылала бабушка звать дедушку в баню или когда к нам приезжали кто из родственников или знакомых. Да летом приходила к мельнице брать малину, недалеко от мельницы рос небольшой малинник. Летом мельница работала редко, потому как у дедушки много работы было в поле и в лугах на покосах.


                Дедушка

В шестьдесят лет дедушка был еще достаточно сильным человеком. Среднего роста, с ровной, твердой поступью, по крестьянски подтянутый. В его широких плечах не было сутулины никогда. Не выделялся от груди живот. Ровный венчик прямых, русых волос обрамляли лысеющую голову. В небольшой русой бороде местами виднелась седина. Зорки еще были с небольшим прищуром правого глаза голубые глаза. Дедушка был хлебосольным хозяином. Не отказывал в милостыне ни старому ни убогому. Приходил на помощь людям, нуждающимся в помощи, справлялся с любой крестьянской работой.

В детстве мне приходилось носить ему завтраки на пашню. Помню как он в бледно- красной косоворотке, в черных выгоревших штанах, обутого в лыковые, им же самим сплетенные лапти. На голове серая, выгоревшая на солнце, фуражка. Идет он вдоль полосы склонившись над плугом, от времени до времени прикрикивая на лошадь: - Ну, Мушка, прямо иди, прямо. Не сбивай с борозды. И лошадь шла бороздой как велел ей хозяин. Видела я дедушку и на привольных цветущих лугах в летнюю сенокосную пору. Одет он также как и на пашне. В такой же красной косоворотке с расстегнутым воротом. На открытой шее виден медный нательный крест. С левой стороны на узком кожаном ремешке подвязан брусошник из которого виден брусок для точения косы. Еще вчера он выбил косу, что стоит под густой высокой черемухой в огороде. Вот он встал на отведенный ему косяк (клин земли), перекрестившись на восход солнца с молитвой Господи, благослови делает неторопливый шаг, делает взмах косой. С каждым шагом взмах косы становится быстрее. Дедушка идет по косяку не отставая от других косцов. С каждым взмахом косы как бы вздрагивают его плечи. В его мозолистых руках коса послушно косит густую, высокую чуть ли не в пояс, сырую от росы траву. Немного отстав от дедушки косит его восемнадцатилетняя дочь Таня. В конце косяка дедушка останавливается, ставит косу острием на скошенный луг ряд. Держа левой рукой косу берет горсть сырой травы. Со стороны обуха обтирает травой косу. Вынув из брусошника брусок водит им по лезвию косы. Наточив косу ведет прокос с другой стороны, пробивая косой скошенную траву, оставляя за собой ровный волок. Скосив весь косяк, напротив своего косяка дедушка делает метку. Чертит на лужбавине косьем что-то наподобие куриной лапы.

Раненько меня утром будила бабушка, вручала мне небольшую корзиночку с завтраком, говорила на каком лугу, где косят.
- Сегодня на Добреве косят, - говорила мне бабушка. И я с такими же как я девчонками и мальчишками бежала на указанный луг, несли завтраки косцам.


                Казанская (21 июля - церковный праздник)

Рано утром дедушка разбудил меня: - Вставай, умывайся. В церковь пора идти. Тебе новое платье и платок с вечера бабушка на лавку положила, одевайся. Умытая, причесанная я надела новое, еще на Пасху сшитое мне ситцевое платье. Повязала на Пасху же купленный дедушкой ситцевый белый, с цветочками, платок. Вышла на крыльцо где ждал меня дедушка. Дедушка был одет в кремовой сатиновой косоворотке на выпуск, подпоясанный нарядным узким поясом с кисточками. В черном хлопчатобумажном костюме, в новой серой фуражке, с кожаными сапогами на плече. Бабушка вышла следом за мной.
- Клавдюшка, пошто кофту не одела? Утром еще прохладно.
И  надела на меня сшитую кофточку из ее старой кофты. Бумазеевую кофточку.
- Пошли, - сказал дедушка. И мы босые, через огороды вышли на проселочную дорогу, которая шла через скошенный, поросший травой, неширокий луг. За лугом, на другом берегу ручки, которую мы перешли вброд, расстилалось большое ржаное поле. Поле подходило чуть ли не к самому лесу, тянувшегося километра на полтора. За лесом стояли две деревни. Когда мы дошли до деревни Малышево, в церкви ударили в большой колокол.
- Теперь пошибче пойдем, - сказал дедушка – поспевай к обедне покуда звон идет. Подойдя к селу мы вымыли в речке ноги. Дедушка вынул из своих сапог мои чулки, ботинки и свои портянки. Обул сапоги. Под раскатистый, приятно возбуждающий звон больших и малых колоколов мы вошли в ограду нашей приходской церкви. Помолившись на икону, которая была над дверью церкви, мы вошли в церковь. Дедушка купил несколько свечей, крестясь ставил свечки перед ликами святых угодников. Дедушка подвел меня к небольшой кучке детей, которые ждали исповеди. Детей исповедовали и причащали первыми. Священник на исповеди спрашивал нас:
- В школе учитесь?
- Учимся батюшка
- Учителей слушаетесь?
- Грешники, батюшка
- Родителей почитаете? Старикам не грубите? Скоромное в посте едите? По чужим огородам не лазаете? Чужого не берете? Птичьи гнезда не разоряете? – спрашивал нас священник. А мы все ему отвечали – Грешники, батюшка, грешники, батюшка.

Во время причастия хор на клиросе пел «Тела Христова вкусите, источника бессмертия примите». Дедушка исповедовался и причащался на последней неделе большого поста в четверг, исповедь и причастие. В великий четверг считалось исповедью на весь год.
Из церкви мы зашли в лавку (магазин). Купили черносливу, сахару, кренделей. Чернослив предназначался для гостей из Костромы бабушкиной сестры Натальи Егоровны и ее дочери тети Мани.
Выйдя за село мы разулись, вымыли в речку обувь. Свои сапоги и мои ботинки дедушка обтер их своими портянками и связав их, перекинул через плечо – шел домой босиком. Босиком шла и я. Когда мы пошли снова через наше ржаное поле, дойдя до середины поля дедушка остановился и заслоняясь рукой от солнца глядел на широкое родное поле. На колышущуюся от легкого ветра рожь. Ласково брал в руки спелые ржаные колосья, говорил: - Хороша ты в этом году уродилась матушка – рожь. Не пропал тяжелый труд, крестьянский труд. Теперь бы только Господь привел убрать тебя за ведро с полюшки. Да на уборку хлебов дожди не особенно нужны – говорил мечтательно дедушка. Дожди только до Ильина дня идут в сусек (кадки, амбар), а после Ильина дня из сусеку. И рожь, колыхаясь, как бы отвечала ему тихим шепотом, налитых зерном колосьев.
Свои сапоги и мои ботинки дедушка нес на плече. За свои 78 лет дедушка износил две пары кожаных сапог. Сапоги он носил больше на плече чем на ногах. За все остальное отвечали лапти. Домой мы пришли когда пастух гнал на полудни стадо домой. Подоив коров, бабушка собрала на стол. За обедом дедушка сказал:
- В этом году, нонче, на Казанскую рожь немного не доспела. Придется зажинать на Ильин день
- Что ж, на Ильин день зажнем – сказала бабушка.
- Пойду я мать в горницу отдохну, сегодня праздник – Казанская.


                Парни

Дедушка был требователен к себе и к семье. Любил чтобы в доме во всем был порядок. Иногда у него были вспышки гнева, но он умел их быстро побороть. У дедушки было две поговорки. Одна - не имей сто рублей, а имей сто друзей. Другая – слово не воробей, вылетит не поймаешь. Возможно, благодаря им, он брал себя в руки. В дедушке сплетались гнев, строгость, доброта. Я помню во время нашего годового праздника что-нибудь в середине сентября, когда с полей был убран хлеб, но еще не весь был обмолочен. Снопы лежали в скирдах на гумне возле тока. Одновременно с нашей и соседней деревне справляли годовой праздник. Праздновали два дня: воскресенье и понедельник. Ко всем на праздник приходили гости. К девушкам приходили в гости подружки из других деревень. Если была хорошая погода, приходили из других деревень парни гулять. Молодежь под гармошку танцевала кадриль. Кадриль и другие танцы лихо отплясывали парни разные колена кадрили. Плавно кружились девушки. Наши гости после обеда тоже ушли гулять. Дедушка сидел у открытого переднего окна, к нему подошли два парня. Несмело попросили хлеба.
- За три версты гулять к вам пришли, проголодались. А гулянье в самом разгаре, уходить рано не хочется.
- Сколь вас? – спросил дедушка
- Четверо – из-за угла дома вышли еще два парня.
- В избу все заходите – парни зашли, поздоровались, встали у двери.
- За стол все садитесь. Не сметь нечего. Несмелому жить – голодному быть, - ободрял парней дедушка.
- Мать,- обратился он к бабушке – что есть в печи - все на стол мечи. Накорми ребят чем Бог послал. Парни, перекрестившись, сели за стол.
- Как звать Вас? – спросили парни у дедушки
- Меня Иваном зовут, а бабушку мою Анной.
Парни тоже назвали каждый свое имя
- Вот мы и знакомы – сказал дедушка, разрезая каравай ржаного хлеба, кладя ломти на деревянную тарелку – хлебницу. Бабушка подала солоницу, деревянные ложки, большое блюдо свежих мясных щей. Нарезав хлеба, дедушка принес из горницы кувшин самодельного пенящегося пива и графин белого вина. Достал из шкафчика небольшие две глиняные кружки для пива и маленькие стаканчики наполнил вином. Перед каждым парнем поставил стаканчик.
- Выпейте ребята, аппетит лучше будет – потчевал парней дедушка. – Много не дам, а по одному стаканчику выпить можно. От маленького ум не потеряешь. Бабушка, убрав пустое блюдо, подала в глиняной плошке пшенник, политый скоромным маслом и разрезанный на части белый сдобный ситник. Налила по чашке еще не остывшего самовара, чаю. Пропаясавшиеся парни съели все. Бабушка предлагала добавку, парни отказались сказав что сыты. Дедушка еще раз предложил им выпить невыпитое в стаканчиках вино:
- По маленькому можно.
- Нет, дядя Иван и по маленькому пить не будем – ответил за всех белокурый невысокий парень. Мы не в своей деревне гуляем, а как говорят пьяному – море по колено. Вдруг какие пьяные могут к нам приставать. Трезвые мы их обойдем, в скандал не вступим. А выпивши,  пожалуй, тоже спуску не дадим. Да и родителей своих тоже ослушаться не хотим. Они нам наказ строго дали – к вину не притрагиваться. От нас дух вином будет, если мы выпьем.
- Коли так не пейте. И вас за это хвалю. Парни вышли из-за стола, поблагодарили дедушку и бабушку за угощенье.
- Мы родителям про вас расскажем. Они и без нас вас встретят приветливо если когда будете в наших краях. Заезжайте, заходите к нам в любое время. Парни назвали свои фамилии.
- Так вот вы чьи будете? – сказал дедушка – Родителей ваших я хорошо знаю и они меня знают. Поклон им от нас сказывайте, а если в будущем году на годовой гулять к нам придете, то заходите к нам.
- Нет, дядя Иван, не зайдем в том году. Мы все четверо на призыв идем в армию. Наш год подходит,- ответил с вьющимися черными волосами высокий парень. – Спасибо вам за хлеб, за соль и за все, - сказали парни. Теперь до вечера гулять будем.
- Ну так веселого вам гулянья и добрый путь до дому дойти, - сказал дедушка, провожая парней на крыльцо. Парни пожали дедушке руку и быстро пошли к месту гулянья.


                Бабушка

Из всех родственников с которыми я жила и общалась в детстве, пожалуй самая яркая фигура в моей памяти – моя бабушка Анна Егоровна. Это она заложила крепкий жизненный фундамент в моей жизни и воспитании. Бабушка была для нас все – и телевизор и кино. Она научила меня терпеливо переносить обиды и невзгоды, преодолевать всевозможные трудности, которые пришлось мне встречать в моей жизни. Она не только предостерегала меня от всевозможных дурных поступков, даже не дала развиться и укрепиться в моей душе таким чувствам как зависть, ненависть, корысть, подхалимство, жадность, алчность, наушничество. Ей были чужды все эти чувства. Бабушка признавала во всем строгую экономию, бережливость но не жадность. Бабушка была очень религиозна, причем молилась по старой вере – староверка. Строго соблюдала все религиозные обряды, не ела скоромное в среду и пятницу. Среда и пятница считались постными днями.
Весной от хождения босиком по лужам и ветрам на ногах у меня чуть не до колен были цыпки, которые причиняли мне боль. В субботу в бане бабушка отпаривала мои цыпки березовым веником, приговаривая: - Цыпки – цырыпки, цыпки – цырыпки сходите на каменку, с каменки на Якова, с Якова на всякого. После бани мазала мне цыпки парным молоком или теплым скоромным маслом. Цыпки быстро проходили.
После Троицы, когда березка была в полной силе и красоте, брала меня бабушка в ближний лес за лозняком. Войдет на опушку леса, где лозняк растет, перекрестится. Подойдет к молодой березке и скажет:
- Родная наша березонька белая, сколь пользы ты даешь человеку. Цены тебе нет красавица. Наломает бабушка лозняку свяжет в ужище (вязанка) несет до дома без отдыха. А вечером сядем мы с ней на крыльце и вяжем веники. Из хороших прутьев веток лозняка сама вяжет, а которые не идут в вязку мне отбрасывает. Показывает как из них надо веничек складывать чтобы он ровным был, да как мочалом связывать. А когда я уже ходила в школу, брала меня бабушка за ягодами и за грибами. Показывала где какие грибы растут и как их брать.
- Грибок бери так, чтобы грибницу не потревожить. Грибок от грибницы растет. Брала меня бабушка собирать луговые и лесные целебные травы. Предупреждала: - Травку с корешками не выдергивай. Не каждая травка от семени растет. Да от семечки она не быстро и вырастет.
Знакомя меня с лесом говорила: - Приглядывайся к лесу, примечай где что растет. Под какими деревьями и на каких полянах. Где какое болотце, родничок, пенек какой. Приглядывайся, приглядывайся. Запомнишь, тогда в лесу как дома будешь. Знакомила меня и с обитателями леса. Учила как распознавать по голосам и по оперению птиц, населяющих лес и поле. Собирая летние дары леса, бабушка говорила: - У зимы брюхо большое, все подберет что летом запасешь. Запасешь то зимой, из кладовой возьмешь. И травка сгодится, мало ли кто захворает. Может, глядишь, травка и полечит. Да и дух от нее хороший. Зимой можно которую вместо чая заваривать.
Бабушка знакомила меня не только с обитателями и растительностью леса. Она посвящала меня и в его вековую историю. Ближний лес называли еще и малым лесом. За малым лесом расстилался длинный широкий луг. За лугом протекала не широкая, но глубокая речка Щелканово. Мужики нашей деревни очень дорожили этим лугом. Никому не разрешалось заходить на луг, а нам детям особенно. Не велено подходить близко к речке одним без взрослых. Что в речке сидит водяной, а водяной детей не любит. На другом берегу этой речке стоял высокий большой лес. Нам он казался таинственным и суровым. А верхушки высоких … деревьев, казалось чуть ли не доставали до неба. По луговому берегу мало леса по ольшанику и по другим деревьям – кустам вился густой зеленый хмель. Ближе к осени ходили мы с бабушкой собирать хмель. Однажды набрав корзинку шишек хмеля пошли домой. Дойдя до дороги, которая вела к дому, сели на сломанное грозой дерево. Бабушка вынула из кармана фартука два ломтя подового ситника и два свежих немного пожелтевших огурца. - Вот и подкрепимся, а к обеду домой придем, - поглядев на солнце сказала бабушка.
- А лес тут всегда был? – спросила я бабушку
- Где всегда, а где и не всегда. Видишь большой лес за рекой по берегу которой мы хмель собирали
- Вижу, какой он большой да высокий. Мы все девчонки боимся подходить к нему. Там говорят леший водится.
- И не надо вам ходить туда, заблудиться можно. Так вот, - рассказывала бабушка – когда то давно - давно в старину там такого лесу не было. А стояли там две деревни – Шепелиха, да Лексеиха. А вокруг деревень луга привольные, поля широкие. И жили в этих деревнях русские люди – хлебопашцы. Такие же как мы крестьяне. Да пришли на нашу землю враги лютые, с разбоем да грабежом пришли. Не обошли и эти деревни. Дома разграбили, сожгли, людей побили, не щадили ляхи ни малого не старого. Мало кому из тех людей пришлось в лесах спастись. Оставшиеся в живых, в других селеньях приютились. А на месте тех деревень лес гремучий вырос. Но не утратилось названье тех деревень. До сих пор лес Шепелихой да Лексеихой зовут. Ближе к реке Шепелиха, а дальше вглубь леса – Лексеиха.
Бабушка встала с дерева, взяла с земли корзинку с хмелем, вздохнув посмотрела в сторону Шепелихи. Думала ли тогда бабушка, рассказывая мне былины, посвящая меня в тайны окружающей природы, что этими своими рассказами развивала мое детское внимание к окружающему, расширяла мой кругозор. Укрепляла мою память. А рассказывая былины о лесах, полях, реках прививала любовь к природе, любовь к истории родного края.




                К Тихону (церковный праздник 29 июня)

На завалинке дома я увидела смазанные дегтем дедушкины кожаные сапоги и мои ботинки, которые я обувала в годовой праздник, да стояла у обедни с дедушкой в церкви. А если была теплая Пасха – ходила в них по яички. Традиция в деревне в первый день Пасхи утром ходить к родственникам и к соседям по яички. По яички ходили только дети. Хозяева христосовали нас, давая крашеное пасхальное яичко. Ходила в ботинках по яички, в остальное же время года я забывала об их существовании. Все лето ходила босиком. Кем, когда были куплены мне эти ботинки из простой, грубой кожи не знаю. Только помню с первого и до четвертого класса школы они мне не жали ногу.
Увидав ботинки на завалинке я побежала на двор к дедушке, где он рассматривал телегу.
- Деда, пошто мои камаши на завалинке?
- Мы с тобой завтра к Тихону поедем. К тете Даше в Подмонастырье остановимся. От них в монастырь Тихона – преподобного сходим и на ярмарке погуляем.
На берегу реки Лух, обнесенный высокой каменной оградой стоял мужской монастырь Тихона – преподобного. В ограде монастыря высокая каменная церковь с зеленым куполом и высокой колокольней. Недалеко от села раскинулось село Подманастырье, которое находилось от нашей деревне на расстоянии 9- 10 км. В этом селе жила двоюродная сестра моей бабушки с мужем, сыном, снохою и двумя внучками. К Тихону мы поехали ранним утром, бабушка послала с нами гостинцы родственникам. Когда мы приехали, хозяева нас радушно встретили. Дедушка распряг лошадь, завел ее на двор, дал корму, пошел в избу. Я дожидалась дедушки. Дядя Лукьян встретил нас на крыльце, поздоровался с дедушкой за руку, повел нас в дом. Тетя Даша хлопотала у печки. Увидев нас, вытерла лицо и руки фартуком, поцеловала меня и дедушку.
- Мы тебя еще вчера ждали, Иван Митрич – сказал дядя Лукьян – три дня перед Тихоновым днем базар был, чего только там не было для хозяйства: телеги, бороны, колеса, салазки, сбруи всякой, хомуты, седелки, дуги, вожжи, вобщем все что надо. Из Шиликши посуды глиняной всякой навезли, кувшины большие и малые, корчаги, горшки, плошки и вся обливная. Кудинские бондари навезли бочки, кадушки, ведра деревянные, скотину тоже продавали всего и не перечислишь. А сегодня ярмарка начинается. Место под ярмарку очистили.
- Мне Лукьян Иваныч ничего не надо этого. Я в прошлый год что нужно купил. Нонче я только Тихону Преподобному поклониться приехал, да внучку с собой взял. Пусть поглядит какой монастырь, а то кто ее кроме меня с нашей русской святыней познакомит, да и ярмарка для нее новинка. Раньше не брал, боялся устанет, а нонче ей от Рождества десятый год идет, не устанет. Дедушка сначала повел меня в монастырскую церковь. С колоколами лился какой–то радостно возбуждающий к чему – то зовущий звон колоколов. Войдя в ограду монастыря, мы помолились на икону Тихона преподобного, которая была над вратами церкви, взошли в просторную, с высокими расписными куполами, церковь. Дедушка подвел меня к большой иконе Тихона преподобного, поцеловал икону, велел поцеловать и мне. Поставил перед иконой свечку, опустил деньги в кружку, с которой ходил монах. Потом дедушка подвел меня к небольшому деревянному столу, на котором лежал большой деревянный ковш, потемневший от времени, спаянный посредине медной пластинкой грубой работы. Ковш, как гласило предание, делал сам Тихон преподобный. Перед столом небольшая очередь. Люди брали со стола ковш, надевали себе на голову. Не долго подержав ковш на голове передавал его другому. Когда подошла наша очередь, дедушка, взяв за ручку ковш, надел его на свою голову. Подержав немного надел ковш на мою голову. Держа его за ручку на моей голове сказал, - Лучше? Голова не будет болеть.
Из церкви мы пошли к родственникам. Дедушка взошел в дом, попросил у тети Даши ведро, пошел на двор поить лошадь. Когда пришел со двора все сели завтракать, стол был собран по праздничному. Позавтракав мы вместе с Лукьяном Ивановичем и его внучками Сашей и Марфушей, которые были близнецы и года на два постарше меня, пошли на ярмарку. Чем ближе мы подходили, тем явственней слышался разноголосый шум ярмарки. От громкого разговора людей, от шума гула незнакомых мне звуков, от многолюдья, от пестроты одежды, от множества торговых палаток со всевозможными товарами, игрушками, различной снедью и лакомствами у меня рябило в глазах и шумело в ушах. Боясь отстать от дедушки, я крепко держалась за его руку. Дедушка подходил к палаткам, неторопливо рассматривал товар. Купив что нужно что нужно складывал в чистый суровый мешок.
- Пойдем теперь к карусели – сказал мне дедушка – поглядишь и покатаешься.
Меня удивила нарядная карусель, но кататься на карусели одна я не согласилась. Боялась отстать от дедушки. Кататься на карусели пришлось со мной и дедушке. Я не заметила как и когда мы разошлись с Лукьяном Ивановичем и его внучками. Когда мы шли с карусели, я увидела на одном из прилавков нарядные мячики на резинке. Я остановилась.
- Ты что, устала? – спросил меня дедушка.
- Нет, гляжу какие мячики красивые. Дедушка купил три розовые с синим ворсом мячика. Когда мы пришли к родственникам, тетя Даша сказала: - Чай устали, проходите в горницу, там прохладно, сейчас обедать будем. Дядя Лукьян с внучками был в горнице, вскоре пришла хозяйка, пригласила всех обедать. Дедушка развязал мешок, вынул большую связку кренделей, пачку чая, ситцевый кремовый с нарядными каемками платок. Отдал все тете Даше. Саше, Марфуше и мне дал по белому пряничному петуху с красным большим гребнем и красным хвостом. Дал всем по мячику на резинке.

Пообедав дедушка поблагодарил хозяев, просил из приезжать к нам в гости. Немного отдохнув, дедушка пошел запрягать лошадь. Хозяева оставляли нас до завтра, но дедушка сказал, что обещал бабушке приехать сегодня. Что теперь жара спадает, слепня (овода) мало, засветло надо доехать домой. Тетя Даша приготовила сверток с гостинцами для бабушки, а мне дала полосатый мешочек.
- Держи гостинцы, тебе туда положу царь – градские рожки. Это фрукты сушеные сладкие. Еще орехи наши лесные, их прошлое лето много насобирали. И высыпала в мешочек полную кринку орехов.
- А в пакете леденцы и мои сладкие пряники, у вас такие не делают. Мои пряники каждый год на ярмарке хорошо разбирают. Вот и сегодня мой сын Евстигней с утра с Натальей на ярмарке. Пряникам да орехами лесными торгуют. Все распродали, Евстигней еще две корзины на ярмарку унес.
- Пошли, - сказал дедушка, беря сверток который дала ему тетя Даша. Хозяева вышли нас провожать, я взяла полосатый мешочек с гостинцами. Дядя Лукьян вынес с дедушкиными покупками мешок. Положил к нам на телегу, в которой мы уже сидели. Простившись с хозяевами мы еще раз поблагодарили их.

Домой я приехала усталая, но довольная тем, что я видела монастырь, была в монастырской церкви, ходила на ярмарку, каталась на карусели, что дедушка купил мне красивый на резинке мячик, глиняную птичку – свистульку, которую я подарю шестилетнему брату, когда пойду в их деревню. Радовалась что мне дали много гостинцев, которыми я могу угостить Таню и бабушку.


                Петровки (церковный праздник 12 июля)

Я крутилась под окном избы, подбрасывая и ловя тряпочный мяч.
- Клавдюшка,  -  окликнул меня дедушка, - принеси мне кувшин с дегтем. Я принесла со двора неполный кувшин дегтя, в котором был помазок. Поставила на землю возле телеги. Дедушка поставил кувшин к заднему колесу телеги. Снял колесо, подмазал ось, снова надел на нее колесо.
- Теперь можно ехать, - сказал дедушка.
– Сегодня в город поедешь? – спросила я у дедушки.
- Завтра поеду к твоему отцу в гости и тебя возьму.
- Меня? – удивилась я
- Да тебя, - повторил дедушка – завтра у них годовой праздник. День Петра и Павла они празднуют. Ярмарка будет. На город поглядишь. С семейством отца познакомишься. А то девять годов прожила на белом свете, а не знаешь где твои родители живут. А теперь ступай, слышишь тебя бабушка с Татьяной в баню зовут. Я опосля вас париться пойду.
После бани пили морковный, с душистой травой, с сахаром вприкуску, чай. В субботу стадо пригонялось пораньше, я пошла встречать своих овец и коров, загнала из в хлев. Таня пошла с подойником доить коров. Бабушка укладывала в большую корзину с ручкой деревенские гостинцы: яйца, сушеный и свежий творог, сметану, топленое скоромное масло в глиняных горшках. Горшки ставила в плетеные из бересты кузовки.
В воскресенье мы с дедушкой выехали с утренней, ранней зарей. За деревней, над большим, не кошенным лугом белым облаком поднимался пар, обливая нас белой прохладой, от которой спросоня было зябко. Проселочная дорога, по которой мы ехали, шла через ржаные поля, луга, перелески через такие же как у нас, уже просыпающиеся деревни. Над крышами деревенских домов из труб поднимался дым. Дедушка понукая лошадь говорил:
- Ну, Мушка, вези нас. Уже больше половины дороги проехали. Вези. Недалеко осталось.
Когда же мы въехали в город (Вичуга). Город уже шумел. Шли, разговаривая по тротуару люди. Ехали с большими закрытыми возами лошади, гремя по булыжной мостовой. Везли на ручных тележках какую то кладь. Я так загляделась что не заметила как мы подъехали к двухэтажному длинному каменному зданию.
- Приехали, - сказал дедушка, слезай. Я быстро соскочила с телеги. Привязав нераспряженную лошадь к изгороди, разнуздал, ослабил повод. Положил перед лошадью охапку взятой с телеги травы. – Поешь покуда Мушка, потом я тебя к Василисе на двор отведу.
- Пойдем, - сказал мне дедушка. Взял корзинку с деревенскими гостинцами. Пошел к крыльцу каменного здания. Я шла следом за дедушкой. Поднявшись по широкой каменной лестнице на второй этаж и пройдя немного широким коридором, мы взошли в квартиру моего отца. Перекрестившись, дедушка поздоровался. Поставил корзину на пол. В маленькой полутемной прихожей я после улицы с напряженностью рассматривала в ней предметы. К нам вышел худощавый, молодой еще мужчина, одетый в суровый полотняный домашний костюм. За ним вышла невысокая женщина в халате с коротким рукавом, с распущенными по спине черными волосами. Они очевидно недавно встали с постели.
- Здравствуй, батюшка – сказал мужчина и обнял дедушку. Женщина тоже поклонилась к дедушке.
- А я вам гостью привез.
- Что же – сказала вошедшая в прихожую аккуратная пожилая женщина. – Проходите, зачем у порога стоять, - пригласила она нас в свою комнату, светлую и довольно большую, которая была и столовой.
- Анфиса Павловна, - сказал дедушка – вот эту корзину бабушка вам прислала, распоряжайся. Поставил корзину из прихожей в комнату на табуретку. Я стояла в пальто не зная что мне делать. Из другой комнаты вышел тот же мужчина, помог мне снять осеннее старенькое пальто. Приглядевшись, я узнала своего отца. Он приезжал к нам иногда ненадолго в деревню.
- Ишь, какая дочь у тебя Иван растет. Осенью другой год в училище будет ходить. Учительница по весне к нам заходила, сказывала: - Хорошо Клавдюшка учится, способная. Только вы ее не останавливайте, как другие пропускают много дней. Не ходят в училище. Пусть она учится.  Отец молча смотрел на меня. Анфиса Павловна позвала завтракать, все пошли в комнату – столовую.
На столе из чего-то плетеного хлебница с ржаными ломтиками хлеба. На большой белой тарелке - аккуратно сложенные пирожки с изюмом, продолговатая тарелка с приготовленной сельдью, невысокая сахарница с сахаром и такая же с хорошими конфетами. На середине стола на деревянном кружке большая сковорода подрумяненной жареной картошки.
- А где Ориша? – спросил отец.
- На кухне, самовар кипятит.
- Да вот и она. Отец взял у нее из рук самовар, поставил его на стол. Бабушка Анфиса в фарфоровый розовый чайник заварила душистый чай. Ориша расставляла, как и чайник, розовые чайные чашки. Черноволосая девочка лет пяти в белом батистовом платье забралась к отцу на колени. Отец посадил ее рядом с собой. После завтрака Тоня подошла ко мне, спросила:
- Ты из деревни приехала?
- Это твоя сестра, - сказал дедушка.
- Сестра, - повторила Тоня – пойдем в зал в мячик играть. Там девочки играют. И, взяв с подоконника большой резиновый мяч, позвала меня.
- После поиграете, а сейчас мы с Клавдюшкой к Василисе поедем. Лошадь на двор к ней поставлю.
- А у нас почему не поставишь? Нам коровники выстроили с той стороны дома. А коровы покуда не купили – наш коровник пустой. Еще осенью думаем корову купить. Так вот лошадь туда и ставь Иван Митрич. А телегу у коровника, никто ее не тронет. Ставь.
Дедушка взял с собой чистой воды, ведро. Пошел поить лошадь. Анфиса Павловна пошла показать и отпереть коровник. Вскоре они вернулись в комнату.
- Теперь на ярмарку пойдем, и я пошла с дедушкой.

Ярмарка шумела, гудела и пестрела. Но она не действовала на меня так оглушительно и не приводила в растворенность как у Тихона. Я не держалась крепко за руку дедушки. Внимательно рассматривала все диковинки ярмарки. На карусели каталась одна. Дедушка ждал меня у входа на карусель. На ярмарке по моей просьбе дедушка купил мне большой резиновый мячик. Я так обрадовалась мячу, что боялась его потерять. Положила мяч в карман пиджака дедушки. Мяч для меня был сокровище. Когда мы пришли с ярмарки, меня ждал сюрприз. Мне купили новое, из голубой шотландки платье. Такое платье было и у Тони. Она его уже успела надеть. Квартира отца с нашим деревенским убранством в доме представляла резкий контраст. Особенно большая комната. В деревне, даже в горнице я видела только лавки, скамейки, табуретки. В переднем углу горницы часовня с новыми иконами под стеклом и в ризах. Перед часовней большой стол, покрытый салфеткой с кистями или сказать скатертью белой с кистями. На передней стене зеркало. У стены стояла железная простая кровать с мочальным, складывающимся матрацем, на котором два стеганые новые одеяла. Три большие перьяные подушки. Кровать покрыта покрывалом плотной вязки из ниток разных цветов. На подушках белая накидушка. Покрывало и накидушку вязала Таня, младшая дочь дедушки. У задней стены горницы стояли два сундука. Большой - для верхней одежды, поменьше - для платьев. В углу за большим сундуком бабушкина коробья, в которой хранилась стеклянная, фарфоровая, простая, праздничная посуда. Сундуки и коробья покрыты суровым в синюю и красную клетку полотном, которое соткала моя бабушка. В квартире отца было все по-другому. В прихожей большой гардероб, железная простая кровать. В комнате – столовой большой обеденный стол, прикрытый клеенкой. Перед входом в комнату у стены – большой красный сундук, покрытый … покрывалом. В углу комнаты большая тумбочка, на которой светился металлический самовар и большая шкатулка с рукоделием Анфисы Павловны. У перегородки кухонный стол. Другая большая комната мебелирована со вкусом. У большого светлого окна в углу в зеленой кадушке – большая пальма, у стены горка под стеклом со множеством чайной посуды и ваза у задней стены. Широкая со светлыми дугами кровать, покрытая белым покрывалом. Большие подушки по обеим сторонам кровати, на которых накидушки из белого тюля. Из такого же тюля занавески на окне. Рядом с горкой большой бельевой шкаф, покрытый вышитой скатертью. На шкафе большое и маленькое туалетное зеркало, две морские раковины, белая пепельница. Посередине комнаты на толстых точеных ногах – раскладной, покрытый лаком стол, покрытый белой полотняной скатертью. Когда мы с дедушкой пришли с ярмарки,  в большой комнате за богато сервированным столом сидели гости. Из всех гостей мне были знакомы тетя с мужем, да Таня. Остальных гостей я видела впервые. Гости оживились, разговорились. Дедушку приглашали за стол, но он сказал, что будет обедать с Анфисой Павловной и свахой. Анфиса Павловна была родная тетка моей новой матери. А сваха, как ее звал дедушка, родная мать новой матери. Услышав отказ от праздничного стола Анфиса Павловна позвала меня и дедушку обедать. Анфиса Павловна подала вкусно пахнующие мясные щи. Принесла из комнаты гостей стопку белого вина, поставила перед дедушкой. Дедушка выпил вино, крякнул, понюхал хлеб, стал хлебать щи. Поставили тарелку с пирожками, вазу с сахаром и конфетами, принесли из комнаты гостей всем по чашке чаю. Выпив чашку чая с шоколадной конфетой, я съела один пирожок с изюмом - вышла из-за стола. Тушеную с мясом картошку есть не стала. Гости пошли гулять. С ними пошли мой отец со своей новой женой. Анфиса Павловна, убрав со стола, мыла после гостей на кухонном столу посуду. Дедушка сидел на сундуке.
- А у меня кукла есть новая, модница. Давай играть. Тоня принесла большую коробку с куклами и новую большую куклу. Кукла была действительно модница, с красивой каменной головой, с руками и с ногами, обутыми в черные плюшевые туфли. Одета в шелковое сиреневое платье с черным шелковым поясом. Играть в куклы мы с Тоней устроились на полу у тумбочки, в комнате – столовой. Дедушка с Анфисой Павловной разговаривали про меня, не предполагая, что их  разговор слушала, внимая почти в каждое слово.
- Как я тогда говорила, Орин не выходи замуж, - говорила Анфиса Павловна дедушке. – Ты одна, у него же дети, подумай - ка, семью ты разбиваешь. Родного отца от детей отнимаешь. Грех тебе за это будет. Не послушала меня, пошла за Ивана.
- Первая жена у Ивана - некрасивая, - сказала сидевшая на сундуке бабушка Александра.
- Что ты не дело то городишь, - строго ответила ей Анфиса Павловна – какая бы не была, она детям мать родная. Хоть лыком шита, да мать – шелком строчена, а мачеха. А теперь у нашей - Тонька растет, другой будет. Надо жить.
На другой день утром Анфиса Павловна дала мне розовое душистое мыло, полотенце. Вышла со мной в коридор, привела в умывальник. Сама ушла в комнату. В просторном светлом умывальнике две эмалированных длинных раковин. Над каждой по два крана с холодной водой. У всех кранов умывались женщины. Одна умылась, вытерлась полотенцем, показала мне на свободный кран.
- Иди умывайся, да что ты какая несмелая. Сразу видать что из деревни.
- К кому она приехала? - спросила отходившая от другого крана молодая черноволосая женщина.
- Это дочь Иван Иваныча от первой жены – ответила вытиравшая полное круглое лицо, с большими кистями полотенцем.
- Она к отцу, с дедушкой в гости приехала.
- Я вчера ее мать видела, - сказала только что вошедшая рыжеватая полноватая женщина. - На ярмарке она, с племянницей Ниной у карусели стояли. Муж племянницы на карусели сынишку катал, вот они его и ждали. И первая жена не хуже второй, - сказала круглолицая женщина. Мы с ней в одном цехе работали.
- А меня она на прядильщицу учила, - сказала высокая молодая женщина – и сейчас она у нас равняльщицей работает.
- Вторая конечно красивее, и Иван не плохой мужик – сказала пожилая рыжеватая женщина.
- И не больно хорош. Хорошие детей не бросают. А первая на него глядеть не хотела, другой Орине нравился. И сватал Григорий ее, да мать с теткой Орину за Ивана втискали. Уж больно сваха Олена ее матери Ивана расхваливала. Мать у них с лица не красивая была. Ольга с Ориной в мать лицом уродились. Но станом красивым и походкой легкой в мать и делами тоже в мать. Мать у них была на все дела ловкая, да смекалистая. Рукодельница хорошая, тому же и дочерей научила. Орина шьет на себя и все на ней как влито сидит и на работу не ленива. Вот и вчера, стоит она у карусели в светло – сером шерстяном платье у тонкой шерсти, ворот у нее черным бархатом окантован. Коса в комель завита, хорошими шпильками зашпилена. На ногах чулки тельного цвета. Черные туфли на полукаблучке. Баба что надо, полюбоваться. И ведет себя строго, скромная.

Я стояла, давно умытая в окружении женщин, но уйти не могла. Я слушала разговор женщин, которые хвалили мою мать. В квартире отца я никому не сказала о слышанном.  Какое- то предчувствие подсказывало мне - говорить не надо. Мне так хотелось верить женщинам, хотелось увидеть мою мать. Я видела мать один раз, когда мне было лет пять. Она приходила к нам в деревню. Наша встреча была такой короткой, что не запомнила черты лица моей матери. Для меня это прошло каким –то неясным сном. Моя бабушка Анна в деревне никогда ничего не говорила о моей матери, а я не спрашивала. Знала я о матери только из разговора отцовых сестер, которые далеко нелестно отзывались о моей матери, рисуя ее самыми некрасивыми красками. От их разговора мать в моем мнении была наподобие какого - то уродливого пугала, а когда говорили что я похожа на мать, мне это не нравилось. Я хотела быть похожей на вторую жену моего отца, быть такой же красивой как о ней говорили, хвалили мои «сердобольные» тетушки. Я очень хотела видеть свою мать.
После завтрака в этот день я пошла на ярмарку одна. Несколько раз я подходила к карусели, всматривалась в лица молодых женщин, проталкивалась в толпу людей, где виднелось серое платье. Но сколько я не ходила, сколько ни искала так и не нашла свою мать. Я бродила по ярмарке ни на что не обращая внимания. Все мысли у меня были только о матери.

(Сегодня 19 мая 1989 г. начинаю переписывать, что я написала в течение 1988- 89 годов о своем детстве, которое прошло в деревне.)

При помощи людей я нашла дом, где жил мой отец. Когда я пришла в квартиру, дедушка спросил меня, где я так долго была? Я сказала, что была на ярмарке, но что искала, мать не сказала. – Ты наверно устала и есть хочешь – ничего не ответив, я прижалась к дедушке и заплакала. Анфиса Павловна, увидев мои слезы, обтерла мое лицо сырым полотенцем и, взяв меня за руку, посадила за стол. Налила чашку теплого чая, дала с мясом пирожок и конфету. Есть мне не хотелось, пить. Я выпила чаю из чашки, попросила налить еще. Анфиса Павловна налила мне еще чашку, я выпила залпом, без сахара и конфет. Вышла из-за стола и снова заплакала.
– Не реви, - сказал дедушка – завтра утром домой поедем.
– Гостите дольше, - сказала Анфиса Павловна.
- Спасибо, Анфиса Павловна, только видишь мы гости то какие. В деревню нас старого и малого тянет, к деревне мы приросли. Да и время не такое чтобы разгуливать. Иван Постный прошел, пора сенокосная подошла, гуменники мы уже скосили на днях, в луга косить выйдем.
На другой день мы с дедушкой утром выехали из города. Бабушка Анфиса положила в нашу корзинку городские гостинцы и мое новое платье. Домой мы приехали к обеду. Бабушка выкладывала городские гостинцы на стол, дала мне бумажный сверток. – Это тебе Анфиса Павловна положила. Но я его не взяла.
- Да что ты какая сегодня? – сказала бабушка – такие хорошие гостинцы и платье новое тебя не радует. И не про что мне не рассказываешь как раньше рассказывала и радовалась всему что видела и что тебе купили.
- Она вчера еще в городе захворала, домой просилась, - сказал дедушка.
- Господи, уж не сглазил ли кто тебя? – бабушка спрыснула и напоила меня святой водой.
Ночью во сне я видела свою мать, стоявшую у карусели в светло-сером платье. Утром я проснулась с думой о матери. Было во мне какое-то не знакомое мне болезненное чувство. Мне все еще хотелось видеть и слышать мою родную мать.

Взрослым было некогда, а бабушка для нас детей была всем. Это сейчас для детей и кино и сказки по телевизору. Всевозможные игры, и танцы, и птицы, и звери заморские. А в нашем детстве ничего этого не было. Помню, как появилось первое радио. Так к школе сходились из многих деревень, слушали радио.    Помню, как мальчишки далеко за околицу бежали за первым … А все сказы мы получали от бабушек и дедушек: пословицы, былины, поговорки, сказки, присказки.
«Все по селам спят,
по деревням спят.
Одна бабушка не спит,
на печи в углу сидит».




Молитва на сон грядущим.

Го;споди, Царю; Небе;сный, Уте;шителю, Ду;ше и;стины, умилосе;рдися и поми;луй мя гре;шнаго раба; Твоего;, и отпусти; ми недосто;йному, и прости; вся, ели;ка Ти согреши;х днесь я;ко челове;к, па;че же и не я;ко челове;к, но и горее; скота;, во;льныя моя; грехи; и нево;льныя, ве;домыя и неве;домыя: я;же от ю;ности и нау;ки злы, и я;же суть от на;гльства и уны;ния. А;ще и;менем Твои;м кля;хся, или; похули;х е в помышле;нии мое;м; или; кого; укори;х; или; оклевета;х кого; гне;вом мои;м, или; опеча;лих, или; о чем прогне;вахся; или; солга;х, или; безго;дно спах, или; нищ прии;де ко мне, и презре;х его; или; бра;та моего; опеча;лих, или сва;дих, или; кого; осуди;х; или; развелича;хся, или; разгорде;хся, или; разгне;вахся; или; стоя;щу ми на моли;тве, ум мой о лука;вствии м;ира сего; подви;жеся, или; развраще;ние помы;слих; или; объядо;хся, или опи;хся, или; без ума; смея;хся; или; лука;вое помы;слих, или; добро;ту чужду;ю ви;дев, и то;ю уязвле;н бых се;рдцем; или; неподо;бная глаго;лах, или; греху; бра;та моег;о посмея;хся, моя; же суть безчи;сленная согреше;ния; или; о моли;тве не ради;х, или; и;но что соде;ях лука;вое, не по;мню, та бо вся и бо;льша сих соде;ях. Поми;луй мя, Тво;рче мой Влады;ко, уны;лаго и недосто;йнаго раба; Твоего;, и оста;ви ми, и отпусти;, и прости; мя, я;ко Благ и Человеколю;бец, да с ми;ром ля;гу, усну; и почи;ю, блу;дный, гре;шный и окая;нный аз, и поклоню;ся, и воспою;, и просла;влю пречестно;е и;мя Твое;, со Отце;м, и Единоро;дным Его; Сы;ном, ны;не и при;сно, и во ве;ки. Ами;нь.

                ПОСЛЕСЛОВИЕ

Сколько русского характера в человека вложено, сколько доброты и умиления. Простоты и смирения. Послушания и трудолюбия. Наше не далекое прошлое – это история нашей Родины малой и большой. Как мы растем и становимся чуткими к людям, к детям и ко всему живому и не живому миру.  Наше детство – это умилительные воспоминания и доброе назидание от взрослых как жить нам в этом мире и как приносить людям пользу и быть рядом при случае опасности. Делиться с неимущими и нищими. Быть благородными и честными, знать азы медицинской помощи.
Как же пахнет деревня!
Дым из печных труб извивается под ветром и разносится по всему околотку и чувствуешь, какими дровами хозяйка печь топит, или кто бурого уголька в печь подбросил. Или там, хозяйка-стряпуха пироги выпекает или хлебушко!
А как пахнут цветы в деревне!
Около каждого домика аккуратненький полисадничек, А цветов там - как букет под окнами! Одно загляденье! Нектарные, духмяные ароматы разносятся далеко от усадьбы!
Жизнь прожить - не поле перейти. Тяжелая была судьба у бабушки Клавдии. Но видно выпросила она в восьмилетие своего рождения талант у Бога.