Дядя Коля

   Стало уже совсем темно, когда я услышал, как в мои «манчуки» шлёпнулся селезень, громко взбулькнул и затих. Я тоже, затаился как мог и стал, напрягая зрение, всматриваться в плавающий табунок моих резиновых «манчуков», стараясь определить: «Кто же чужак?» Но у меня в глазах все сплывалось, и я безнадёжно завозился в своём неудобном и тесном «скрадке». В это время мгновенно селезень сделал свечку и пропал в густой темноте. Я посмотрел в сторону нашего бивуака, где уже часа два горел костер и над чем-то хлопотал мой напарник дядя Коля, сделавший за «зарянку» всего три выстрела. Я вылез из «скрадка» и, разминая затекшие ноги, побрёл на огонёк костра. Стояла вторая половина мая. И ещё чувствовалось, что зима где-то рядом, недалеко ушла от этих мест. Ночью мороз крепко сковывал мелкие озерца и лужи, и даже по реке по утрам сверкали тонкие пергаметные забереги. Снег лежал кое-где большими рыхлыми кусками и был похож на рассыпанную крупную соль. Я брёл по липкой «няше», жадно цепляющейся за болотники и прилипающей огромными лаптами к подмёткам и головкам сапог. С облегчением вылазил на очередной встречный кусок снега, и елозя сапогами, счищал надоевшую «няшу», чувствуя кратковременное облегчение. И даже пятьсот метров такого пути даются охотнику нелегко. И всё же хороша весенняя охота на Севере. Хороша она своим пробуждением природы и всего живого, хороша короткими майскими ночами, когда заря догоняет зарю, своими неописуемыми красками заката и восхода солнца, обманчивыми миражами большой воды и бездонной голубизной прозрачного синего неба. А ещё она хороша тем, что нет неистово безжалостного гнуса, от которого нет спасенья ни в каких мазях. И ещё нет густой непролазной травы, двухметровой высоты, в нечеловеческом сплетении которой невозможно сделать и десятка шагов. И маскирует травища огромные кочки. И уж тут-то ходьба становится поистине испытанием охотничьего духа. И всё равно продираются охотнички по пересыхающим протокам, перетаскивают свои «Казанки» и «Тюменки» по сырой траве, клянут и проклинают всё на свете, чтоб найти именно такую глушь, где «не ступала нога человека». А потом радуются как дети и хвастают в семье и друзьям своим «Робинзонством», долго вспоминая, как подползал по «няше» к табуну шилохвостей. И от этих воспоминаний загораются у рассказчика глаза понятным, только охотникам, огнём. Когда я подошёл к нашей ночёвке, дядя Коля уже снимал с тычки над костром дымящийся и вкусно пахнущий котелок. Он мельком взглянул в мою сторону и всё также не торопясь, деловито стал раскладывать на спальник хлеб, соль, сахар, печенье, чеснок и стручок красного перца. Дядя Коля из местных. И как все «чалдоны» немногословен. Я же с ним, в свою очередь, стараюсь выглядеть, как можно серьёзнее, чтоб не казаться ему надоедливым и болтливым. Я бросил у костра своих четырёх селезней, украдкой посматривая на дядю Колю, какую реакцию вызовит у него мой охотничий трофей. Сам себе я, конечно, смотрелся героем. И мне хотелось увидеть восхищенье и удивленье на лице моего неразговорчивого друга или услышать примерно такое: «Это-т да! Однако молодцом ты, парень». Или: «Как это-т, паря, ты столько накожанил?» Мне уже тридцать лет, но я скажу, что в момент охотничьего счастья я превращаюсь в наивного мальчишку, за что иногда приходится и покраснеть. Вот я и ждал восхищений от дяди Коли. Но он, даже не взглянул на моих селезней, сказал: «Ну садись, паря, вечерять. Уху из чирчишки хлебать будем. Жирён, однако». Я молча опустился на край спальника, хотя ещё и был в состоянии опьянения от успеха. Но после слов моего приятеля у меня пропал аппетит. Дядя Коля ел очень вкусно и шумно. Он откусывал большой кусок хлеба, старательно жевал и, не  дуя на бульон, с шумом вдувал в рот из ложки чирочью уху, и всё это он делал с таким старанием, как будто это занятие в данное время было для него самое важное и делать его нужно добросовестно, без оплошностей. Чирок на самом деле был жирен. В ложке весело поблескивали золотистые звёзды жира. Уха была на славу. И я, забывшись, вновь обрёл аппетит. «Ты в кого это палил?» - буркнул дядя Коля продолжая своё важное занятие. «Как это?» - поперхнулся я и закашлился. Вновь обида всколыхнулась во мне. «Вот так раз, четырёх селезней принёс, а он ещё спрашивает, в кого палил? Может быть он и не видел мой трофей»? «А вот четыре селезня», - степенно проговорил я, вытирая выступившие от кашля слёзы и всё ещё ожидая восхищенья моей охотничьей сноровкой. «А-а», - неопределённо протянул дядя Коля, продолжая настойчиво уничтожать ароматную чирочью уху. «Ты, однако, разов двадцать резнул», - не то спрашивая, не то анализируя, опять выдавил мой друг. Тут я совсем потерялся «Да ушло штук пять. Подранки. Стрелял далеко», - неожиданно для себя соврал я. «Ну-ну», - всё также неопределённо протянул дядя Коля. И я опять закашлялся, отворачиваясь, мучительно чувствуя, что краснею. Дядя Коля тем временем старательно и опять как-то очень вкусно облизал ложку, сунул её за голенище болотника, внимательно посмотрел на меня и сказал, прищурив в усмешке свои маленькие медвежьи глазки: «Ты, паря, шибко горяч. Да и провианту не жалеешь. Лупишь в белый свет, как в копеечку. Меня тятька за это бил. Бывало пацаном даст к ружью пяток патронов и пошёл. Принесёшь десяток уток – похвалит, пяток – посовестит, обзовёт как-нибудь, четыре или тройку – побьёт. Вот, паря, как». Он заметно повеселел после ужина. Достал пачку «Беломора», долго стучал мунштуком по толстому ногтю, потом из другого кармана «энцифалитки» достал кусочек ваты и вставил в мунштук папиросы. Это он делал фильтр, считая, что так курить не так вредно для его, начавшего пошаливать, сердца. Он прикурил от головёшки, затянулся два раза подряд и со сладким прищуром выпустил через нос внушительную кубатуру сизого дыма в две струи. И может быть, от его добрых слов или от его всего простого и довольного вида, но моя неловкость прошла, уступив место любопытству узнать итог дядя Колиной «зарянки». И в то же время с какой стороны начать разговор и как спросить, сколько он убил? И я решился. «Ну а ты как нынче поохотничал, дядь Коль»?, - стараясь говорить непринуждённо и на чалдонский манер спросил я его. «Пяток». «Как? – удивлённо воскликнул я – Ты ведь три раза всего стрелял». «Дык я два раза спаривал, паря». Я знал как спаривают, слышал от охотников, а сам ещё ни разу не пытался, не хватало выдержки. Наверно, действительно я шибко горяч. А «спаривают» охотники терпеливые, выдержанные. Ждут не шевелясь в скрадке, когда из табунка сплывуться два селезня под поражающий выстрел. И тогда одним зарядом поражаются две мишени. Я завидовал такому охотничьему терпению и проникался уважением к рассказчику подобных историй. Бывалые охотники даже и «страивали». И я просто ахнул, когда один уже почтенных лет охотник рассказывал, как он за один выстрел добыл семь шилохвостей. И долго после этого я всё заглядывал ему в рот, ожидая услышать что-нибудь невероятное. После чего он стал избегать меня. Да я сам охладел к нему, как пересказал его историю как-то в обществе охотников. И был поднят на смех вместе со своим кумиром, услышав о нём, как о стрелке, нелестный отзыв. Но всё равно я «спаривание» считаю делом почётным и нелёгким. И тут я только увидел  поодаль от костра четыре тушки убитых птиц. Три из которых были шилохвости и один чирок, по-видимому, приятель съеденного нами. И тут я почувствовал, что опять краснею, но не от лжи, а что я такой наивный и неопытный, да и ещё обижался на своего друга, возомнив себя отличным стрелком. Мне стало неловко перед ним, и я принялся что-то болтать, извиняться непонятно за что и как. Явно позабыв о своём намерении держаться серьёзно. Дядя Коля удивлённо взглянул на меня, взял котелок и шагнул в темноту, в сторону протоки. А я принялся ругать себя на чём свет стоит, пока не пришёл дядя Коля с полным котелком воды и, видя мою неловкость, сказал: «А ты видал лебедь нынче летал под нашей «лывой», кричал аж жуть». «Тоже, наверно, подругу ищет. Вот и кричит. Весна», - невпопад брякнул я. Лицо моего друга посуровело: «Подругу-то он ищет да не найдёт. Убили, знать, любу-то его. Вот он и кричит. Горюн он». От этих слов сразу потянуло холодом и я, зябно вздрогнув, спросил: «А зачем их убивают, дядь Коль? Что от лебедя то взять?» «Ну как что?» - с горькой усмешкой процедил он «Ведь всяких варваров земля терпит. Какой шкурку сдерёт да бабе своей шапчонку справит. Другой пух возьмёт да из мяса котлет навертит. Вот какие, парень, дела какие гады ползают по земле, однако». Его лицо, всегда спокойное и доброе, стало злым и суровым. Он смотрел в огонь ярко-горящего костра и говорил, говорил отрешённо не голосом, всем своим грубым обветренным обликом отражавшим его мысль, духом честного стареющего охотника, для которого подлость не прощается, строгость отчёта поступков как своих, так и чужих первостепенна и необходима. «Лет десять так назад спаровались мы с Витькой Логовым. Весновали, белковали вместях и сетки ставили, промышляли, значит, парой. Ничё мужик толковый и с медведем повстречаешься не сдрефит, в другой какой беде не оставит. Однако, шибко мы с ним сошлись. А вот порешил я с ним дружбу одним часом да навсегда». Он взволнованно и внимательно посмотрел на меня и, убедившись, что я его слушаю, продолжал: «Весной дело было. Поехали мы с ним за Юганку, угодья там наши были. Ну, приехали раненько, пока шель да шавель, «манчуков» выкинули, скрады наладили, перекусили, так время и скоротали. Витька – это в тупике сел, а я на излучине устроился, чтоб, значит, друг дружку не стрелить. Сели. Сидим тихо, не летает утка – рано стало быть. Только что-то задремалось мне. Тихо, шибко. Тихонько волна шелестит да тепло, вот и сморило. Сколько я дремал – не знаю. Только как толкнул меня кто, смотрю, а слева от «манчуков» лебеди плавают. Метрах в сорока от меня. Потёр я глаза – плавают, не сплю значит. А они расплылись в разные стороны, по три на сторону и кланяются друг дружке, потом расплылись по двое и опять кланяются и так все плавают и кланяются, плавают и кланяются. Долго они так играли. Солнышко садится стало, красным светом всё залило, а они плавают и кланяются и розовым светом светятся. Дух у меня захватило, не видел я в жизни такой красоты. А они всё плавают и кланяются. И повалила утка к ним да к моим «манчукам». Дуром прёт, а чирки пищат, так и снуют, так и снуют, перед лебедями. Крупная утка кричит, кряхтит. Стон стоит, сколько утки привалило. А лебеди всей этой толпе раскланиваются. Стало быть птица-то уж больно приветливая да деликатная – всем рада. Дескать, здравствуйте! И чирки, и другая всякая утка по-своему в ответ гыргычет. Вот ведь диво-то. А я сижу в «скрадке» и шелохнуться не могу. Спугнуть боюсь красоту такую. Сколько я так просидел – не знаю, может час, а то и боле. Только слышу Витька шипит: «Что, мол, спишь что-ли, не стреляешь»? Шиплю ему: «Далеко, мол». А сам всё любуюсь. А сам всё любуюсь, оторваться не могу. Оглянулся я невзначай. Ан гляжу Витька на брюхе к табуну ползёт, вот уж скоро на выстрел выползет. Ах ты, думаю, подлец! Гадкая твоя душа! Ну не дам я тебе такую красотищу сгубить! Выкусь-ка вот! Да как вскочу в «скрадке», да как заору. А чё орал – не помню. Только, думаю, не поднялись бы в Витькину сторону. Шугнулся табун, а один лебедь да на Витьку потянул. Сердце зашлось, ну я как заору: «Куда ты, дурак, ведь он убьёт тебя». И в воздух из обоих стволов. Смотрю Витька вскочил и дуплетом по птице. Только вот до сих пор не могу понять, как это Витька промахнулся? Чирка влёт из винтовки – малопульки сшибал, а это промах дал? Это, однако, от злости. Уж шибко злой он был тогда. Подбежал ко мне, за грудки схватил, ругается, слюни летят. «Баба,- говорит, - ты, а не охотник. Пошто не дал лебедя мне добыть, дык сам не схотел? Столько мяса упустили и заряды впустую». Повернулся я плюнул ему под ноги и уехал домой. С той поры нет у нас товарищества. Приходил пьяный, плакал, прости, говорит. Только злобы у меня на него нет, а вот простить не могу». Дядя Коля вздохнул, как-то смущённо посмотрел на меня и изменившимся голосом проговорил: «Однако, заболтался я. Зарянка подоспела. Ты иди в скрад, постреляй ещё, а я здесь посижу. Мне со старухой и четырёх штук хватит». Улыбнулся дядя Коля и полез в карман за «Беломором».   


Севера, 1978 год. Из цикла «Байки у костра».