Белое знамя

    Юность жестока, потому что не допускает мысли о компромиссе, и Марина часами дежурила на лестнице чужого сталинского дома с кульком песочных пирожных в руках. Ждала, когда придёт он, пригласит  в дом, галантно разденет, проведёт в комнату, исчезнет на минуту, чтобы  поставить чайник, а она разложит на блюде помятые, ужасные на вид, но вкусные  пирожные «Полоска», и они сядут пить чай.
   Это был 92-й год, всё было дорого, а что не было, того и не продавалось, денег, которые она получала от отца в счёт алиментов, хватало как раз на четыре больших кулька пирожных, несколько пачек печенья фабрики «Большевик» и на проездной в метро.
К заветной двери на пятом этаже массивного, построенного пленными немцами, дома на улице Горького Марина приходила раз в неделю и битый час, а то и два ждала своего возлюбленного. Они никогда не договаривались о времени, но как-то подразумевалось, что в четверг Марина будет стоять на лестнице у окна, а если не в четверг, то в пятницу уж точно.   
   
    До поступления в университет оставалось меньше года, и чтобы сориентироваться в мутном потоке новых экзаменационных требований,  приходилось посещать подготовительные курсы. Снегирёв преподавал там отечественную историю. Преподавал, признаться, как-то странно – воодушевленно, но бестолково. То есть в начале занятия всё было ясно: тема, план, хронология – а дальше начиналось невообразимое. Лекция безнадёжно захлебывалась в потоке «невероятно важных нюансов» и сообразить, как её тема соотносится с многочисленными «малоизвестными фактами», не удавалось даже самым эрудированным курсистам.
   
   Была у Снегирёва ещё одна слабость – роль финляндских войск в событиях 1917 года в Петрограде. Все исторические факты от Адама до Потсдама каким-то тайным или явным образом были связаны  с финляндскими войсками. Эту-то секретную связь и вскрывал раз за разом автор «исторических заметок Снегирёва». С лекций будущие студенты расходились слегка обалдевшими, наэлектризованными, всё знающими и понимающими, но лишь на краткий миг самого рассказа. Повторить услышанное или разобраться в конспектах никто не надеялся.
   Вскоре Марине стало ясно, что курс такой альтернативной  истории не способствует поступлению в университет. Ей необходим классический вузовский  учебник Рыбакова и ещё один двухтомник по истории, из новых, где финляндские войска упоминались только в соответствующей главе и то один-единственный раз.
 
   Двухтомник Марина без труда купила в книжном магазине, но на бесполезные лекции всё равно исправно ходила, потому что влюбилась. Снегирёв казался ей героем и умницей. Конечно, было ясно, что он плохой преподаватель, но это было не главное. Он был первым образованным, умным и воспитанным мужчиной в её жизни. 
   Правда, одевался Маринин возлюбленный отвратительно – в какие-то поношенные брюки и тесные пиджаки, но зато ботинки надевал офицерские. Форменное вообще спасает от конфуза в одежде – и Снегирёв как будто знал это. Он держался  с непривычной, какой-то белогвардейской выправкой, которая вполне уместно вписывалась в его старомодный образ.

   Всё началось случайно. Найти неуловимый институтский учебник, без которого – все говорили – никак не поступить, Марина не смогла. Однажды на перемене она заметила, что заветная книга лежит у Снегирёва на столе, и, ошалев от собственной наглости, попросила дать почитать. На  просьбу он ответил временным отказом – учебник предназначался для кого-то другого, но пообещал передать ей «Рыбакова» примерно через неделю. Обещать-то обещал, но забыл. И когда через две недели Марина напомнила о книге, смутился и предложил заскочить к нему после занятий.
   
   Марина испугалась – лекции заканчивались в половине одиннадцатого, и идти в это время домой к малознакомому, в общем-то, мужчине было тревожно. Раньше она никогда не бывала в такой двусмысленной ситуации.
Оказалось, что Снегирёв живёт в коммуналке, много курит, дома не переобувается и другим и не велит.
Он усадил гостью на диван и пошёл на кухню. Было слышно, как  наливается вода в чайник, звякают чашки и что-то шуршит. Вощёная бумага с халвой или мармеладом, фантазировала Марина.
 
    Единственное окно длинной, как пенал, снегирёвской  комнаты выходило на улицу Горького. Дорожный гул совершенно не давал разговаривать с открытой форточкой, но и закрывать её надолго не получалось – дым «Беломора» стоял коромыслом и ел глаза. У непрозрачного от грязи окна располагался похожий на могильную плиту старомодный письменный стол с коленкоровым покрытием. Чёрный от времени, он был прокопчён табачным дымом до состояния  морёного дуба и в несколько слоёв завален книгами, журналами, тетрадями и листами бумаги. На некоторых Марина заметила стихотворения…Со стены на неё смотрела благообразная женщина лет пятидесяти с тонкими чертами лица. Форма носа и разрез глаз выдавали родство.
 
  - Это ваша мама? - Марина обернулась к вошедшему с чайником в руках Снегирёву.
  - Да, матушка. Она умерла в семьдесят втором. Сердце не выдержало.
  - Не выдержало чего? – спросила Марина. Но тут же устыдилась вырвавшейся глупости и поспешила замести следы: - Вы так похожи… 
  - Чего не выдержало? – невозмутимо повторил Снегирёв. – Да всей этой совдепии и не выдержало. Maman закончила Высшие женские курсы, ныне педагогический, знала три языка. Работала то переводчицей  в НИИ, то в архиве на заводе, и даже в школе преподавала. Её отовсюду увольняли за неблагонадёжность, а в школе оставили в покое – стране советов не хватало грамотных людей, как вы понимаете. Языки преподавать было некому. Она очень уставала там. Вела несколько классов параллельно – и французский, и немецкий. 
  - А отец? – осмелела Марина.
  - Отец всю жизнь работал на Мосфильме. Второй выпуск ВГИКа, режиссёрский факультет. Учился у самого Пудовкина.
  - А что он снял?
  - Вы вряд ли знаете, милая барышня, он исключительно документальным кино занимался. Сейчас на пенсии.
    Приободрившись, Марина собралась поинтересоваться  пожелтевшей фотографией в рамке, висевшей слева от стола. Молодой симпатичный мужчина с тонкими усиками в форме офицера императорской армии сидел на фоне горного пейзажа. Как Джоконда, подумала Марина, дивясь причудливости своих ассоциаций.
  - Это дед, - заметив взгляд гостьи, предупредил вопрос Снегирёв. - Садитесь, Марина, к столу. Потом вам расскажу, если будет угодно. 
  - Он был дворянином?
  -  Конечно.Снегирёвы имели тысячу десятин земли в Орловской губернии и дома в обеих столицах. Зимой-то было принято жить в городе…

    Чай пили за хрупким треногим столиком. В вощёной бумаге оказались соевые батончики, которые Марина не любила, но ела, потому что других конфет теперь не было. Снегирёв усадил её в потёртое кресло – порождение тяжеловесного сталинского ампира, сам довольствовался хлипким на вид венским стулом.
    Вся мебель в доме была сборной солянкой. Отдельного внимания заслуживал гигантский книжный шкаф – такого фантастически огромного роста, что подпирал высоченный  потолок «сталинской» квартиры. Достать что-нибудь с верхних полок можно было только при помощи библиотечной стремянки, и у Снегирёва была такая – четыре резные ножки и пять ступенек. Старинное приспособление с первого взгляда так понравилось Марине, что впоследствии она облюбовала его вместо кресла. Впрочем, судьба стремянки оборвалась стремительно и печально…

    Запомнился Марине и похожий на икону портрет юноши с лавровым венком на голове. Фаюмский портрет, первый век новой эры, предтеча иконографии, как узнала она потом из курса всеобщей истории искусств.
   
    Напротив окна, в самой тёмной части комнаты-пенала, висело зеркало. Его благодарной особенностью была слепота. Рассмотреть себя  не удавалось даже днём, и это очень нравилось Марине. Кожа без недостатков, лёгкие тени под высокими скулами, лунная бледность, и огромные глаза в синеватых кратерах глазниц – хороша... Постоянный полумрак снегирёвской комнаты придавал её юношески округлым  чертам аристократичную заострённость. Впоследствии, когда хозяин выходил из комнаты, Марина часто подскакивала к слепому зеркалу – лишний раз насладиться своей романтической  утончённостью. Отражения в других зеркалах ей, как правило, не нравились – те видели лишь обычную миловидную русоволосую девушку, без изюминки, излома, внутренней темы. Не яркую.Ещё в памяти осела дешевая гитара светлого дерева – Снегирёв писал стихи и когда бывал в настроении, пел их под аккомпанемент пяти избитых аккордов. Стихи Марине казались безликими, голоса у автора почти не было, но она терпеливо слушала из вежливости и уважения.
 
    Главной ценностью в доме были, конечно, книги. Много книг. Они не помещались в глубоком чреве гигантского шкафа и поэтому лежали повсюду – на диване, на маленькой софе в углу, на столе, в кресле, на полу, на подоконнике. Снегирёв жил в страшном беспорядке. Истёртые кирпичики паркета прикрывал грязный рваный ковёр. Все не слишком часто востребованные поверхности покрывал плотный слой пыли, густо замешанной на уличной копоти московского центра.

    Чаю Марине не хотелось – в голове стучала память о том, что уже поздно,  темно и опасно. Она отхлебнула пару глотков горячей заварки – как выяснилось, Снегирёв пил только очень крепкий чай – и напомнила про злосчастный учебник. Хозяин тут же снял его откуда-то с верхней полки. Наконец-то долгожданный увесистый том был в руках Марины. Она встала и робко шагнула к выходу:
- Простите, Владимир Владимирович, уже поздно, а мне ехать далеко… Спасибо огромное за книгу, я поеду, ладно?
- Хорошо-хорошо, конечно, - Снегирёв поспешил открыть дверь. - Виноват. Совсем забыл, что в такой час барышне нельзя через весь город. Давайте я вас провожу…
 
    Но Марина поспешно отказалась и, уже одеваясь, всё благодарила его и обещала, что книгу принесёт через пару недель, если можно. Не слушая ответа, выпорхнула за дверь и, как брошенный мячик, затопала по лестнице. Хлоп!  Выскочила в морозную уже ночь. Домой пришла в час – мать, конечно, волновались, но расспросами из деликатности не донимала.

    Маринина семья была вполне заурядной – родители развелись, когда ей было десять. Воспитанием дочери занималась мать – учительница музыки. По её мнению, девочке следовало поступать  в Гнесинку, но Марина оставила «инструмент» сразу же после окончания музыкальной школы. Читать и думать было интереснее. Пять лет «жизни в искусстве» так и остались жертвой, принесённой родственным чувствам. Теперь настало её собственное время. Правда, гуманитарный факультет сулил туманное будущее, но Марина и не рассчитывала на многое. С тех пор, как ушёл отец, для неё стало привычным ощущение  какого-то тягостного бессилия, стояния на одной ноге вместо двух. Вся недолгая Маринина жизнь протекала в унылом спальном районе – осточертевшая  школа, переполненная  хамами-сверстниками, редкие вылазки в кино, одна единственная подруга – в отличие от Марины, гений математики – и обострённое чувство «не своей колеи».
   
   Теперь ей хотелось даже не большой и чистой любви, а погружения в другой мир – хотелось общения со взрослым, умным человеком, который так отличался от всего, что её окружало.
   После первого волнительного визита Снегирёв окончательно укрепился в Маринином сознании совершенством из прошлого – незнакомого, возвышенного и магически притягивающего. Его старомодные манеры и «принципы» выгодно отличались  от суетливых политизированных настроений сегодняшнего дня. Незыблемое «при Государе Императоре» казалось истиной первого сорта. Марина нуждалась в наставнике, и внук белогвардейского офицера подходил на эту роль как нельзя лучше. Запах прокуренного учебника сводил её с ума. Так и началось Маринино «хождение по мукам» с великим стоянием на лестничной площадке.

   Впрочем, ждать Марину никто не заставлял – она специально приходила пораньше, чтобы собраться и успокоиться перед свиданием. Каждый раз, приближаясь к заветному дому в конце улицы Горького, она испытывала такое сильное сердцебиение, что начинала задыхаться. Она боялась и обожала Снегирёва одновременно, но с некоторых пор больше всё-таки боялась –каждое чаепитие теперь оборачивалось утомительной борьбой за невинность. Возня на диване или грязном полу стала обязательным пунктом программы. Приходилось сопротивляться, и было ясно, что когда-нибудь она капитулирует, но не сейчас. В один из таких неприятных моментов и была сломана любимая Маринина стремянка.  В тот вечер она сидела, как обычно, на своей пятиэтажной жёрдочке и внимательно слушала снегирёвский концерт. Отрывисто бряцая по струнам, Володя исполнял стихи про окопы и любовь, в углу рта чадила беломорина.  Время Марининого визита подходило к концу. Она немного нервничала, украдкой поглядывала на часы, и когда рявкнул последний аккорд, наконец-то решилась:

  - Чудесные стихи, пронзительные, как там… «Как Эней ухожу из скорбящего града»…
  - Из горящего, Мурик, из горящего града, двоечница моя, - поправил без раздражения Снегирёв и гулко прислонил гитару к ножке кресла. - И куда ты, девица, всегда спешишь?
  - Но ведь поздно уже, Владимир Владимирович, а у меня дома дела ещё кое-какие есть, - объяснила гостья, нащупывая нижнюю ступеньку стремянки.
  - Да какие у тебя могут быть дела? Девица ты и есть девица, - не унимался историк и поэт.
  - Последняя четверть, до экзаменов полтора месяца осталось. Учителя три шкуры дерут. Я за аттестат волнуюсь для поступления...
  Марина врала. Конкурс аттестатов давно отменили, а учителям  было не до показателей успеваемости. Только в её классе за этот год случились одна беременность и одно убийство, а в параллельном мальчишка повесился на батарее – говорили, что вроде бы кололся.
  - Да кому он сегодня нужен, твой аттестат? – упорствовал Снегирёв. – У меня вообще половина троек была и ничего – и поступил, и закончил, и вас, недорослей, учу.
  - Если бы я знала историю, как вы…
  - А почему ты всегда говоришь мне «вы»? Говори «ты», «Володя».
  - Володя, - как эхо, повторила Марина.
  - Ну что ты, Мурик, успеешь. Я провожу…

   Снегирёв подошёл к стоящей на нижней ступеньке девушке и резко обнял её. Марина почувствовала себя мухой, намертво попавшей в паутину. «Началось», - с облегчением подумала она, и адреналин молниеносно вытеснил страх.
   
    Марина дёрнула плечами, пытаясь высвободиться, но Снегирёв ещё крепче прижал её к себе и поцеловал. Губы у него были твёрдые, неласковые и пахли табачной горечью. Марине они не нравились. Всё, что ей пока оставалось, - покорно стоять и ждать, когда бдительность паука ослабеет, а потом вывернуться, броситься к двери, рвануть железную ручку и огласить тишину коммунальной прихожей разговором о какой-нибудь ерунде. Но позиция на стремянке такой возможности не давала.
 
   Почуяв податливость жертвы, Снегирёв продолжил наступление – Марина ощутила его жёсткие пальцы под свитером, настырные губы на шее и стиснула кулаки. Неприятные руки то спускались ниже, то опять поднимались, будто бы не знали, чего хотят, но вскоре одна из них, всё-таки выбрала направление и непривычно глубоко скользнула за пояс девичьих брюк. Минуты казались часами. О чём мечтала Марина? Она хотела бы не просто убежать, а сначала изо всей силы толкнуть Снегирёва так, чтобы он отлетел в противоположный угол комнаты, затем схватить стремянку и треснуть его по голове, выкрикнув оскорбительное: «Когда же ты усвоишь, идиот, что мне не нужно этого с тобой!»  Но только сдавленно прошептала:
 
  - Я буду кричать, понимаешь?
В горле  копились слёзы.
  - А я не отпущу, - бодро реагировал Снегирёв.
  - Очень прошу, мне больно, мне очень плохо, Володя…
  - Ты кокетка, Мурик. Я же знаю, - парировал он.
  - Дурак, кретин, идиот, - прошептала Марина и откровенно в голос зарыдала.
 
    Снегирёв от неожиданности ослабил хватку, и в этот момент она наконец-то покинула свой пост. Какое-то время  Марина стояла, закрыв лицо руками, и громко плакала навзрыд, а потом, чуть успокоившись, изо всей силы пнула ногой ни в чём неповинную стремянку. Жертвенно приняв удар, хрупкая скамеечка  всхлипнула в углу и рассыпалась, как городки. Уже через день её заменили шесть томов Большой Советской Энциклопедии.

    В прихожей зарёванная  гостья так остервенело дёрнула свою куртку, что вырвала из стены вешалку. Мягкая потёртая снегирёвская  рухлядь, чуть стреножив, укутала ноги. Марина нервно выпуталась из очередной паутины, истоптав ветхое драповое пальто и, не глядя на хозяина, почти прошипела: «Я больше не приду сюда».
Она вышла из квартиры, страшно хлопнув дверью. Снегирёв бормотал ей вслед какие-то извинения, но Марина не слышала – в ушах слишком громко бухала ярость.
   
    Она, конечно, понимала законность его поползновений – ведь приходила по своей воле, оставалась наедине и позволяла себя целовать и даже больше – куда деваться – но последний рубеж оставляла на замке. И всё лишь потому, что не хотела ничего, кроме простого интереса к себе, воспоминаний о неведомом ушедшем, хриплого, пусть бездарного, пения под гитару, крепкого, слишком горького чая и влажных, нестерпимо сладких пирожных.  Всё ей нравилось в Снегирёве – и жизнь, как говорится, и слёзы – но вот только любовь огорчала. На следующий день Марина страдала. Она понимала, что вела себя глупо, как истеричка. Очевидно, не было ничего преступного в том, что через два с лишним месяца регулярных визитов, мужчина настаивает на своём. Страшно было потерять расположение, непонятно, что говорить по телефону, как смотреть в глаза и вообще – что делать дальше.

    К счастью, уже через неделю выяснилось, что всё поправимо. На занятиях Снегирёв был предельно корректен, а в пятницу милостиво впустил строптивую барышню в дом, приняв из её рук на этот раз уж очень большой кулёк с пирожными. О случившемся в прошлый раз недоразумении никто не вспомнил. Марина на некоторое время успокоилась и размечталась – вот так бы всегда... Но уже на следующий раз белогвардейская холодность  опять сменилась беспардонной горячностью, и гостье пришлось обороняться по-прежнему, нервничать, как  раньше, и даже плакать порой, но терпеть.
   
    Между тем, каждый был занят и своим собственным делом. Снегирёв работал над кандидатской о роли Финляндских войск в событиях 1917 года. Тема научного труда наконец-то объяснила Марине тайну его прихотливого  видения отечественной истории. Сама она тоже была загружена больше обычного – добросовестно готовилась к поступлению в университет и старалась без особенных проблем окончить школу – вечерами долбила ненавистную алгебру с помощью подруги – математического гения.
    И только лето изменило сложившийся порядок. Всё как-то внезапно закончилось: и бесполезные курсы, и осточертевшая школа, и «страстные пятницы». Маринина мать, до сих пор без одобрения, но терпеливо наблюдавшая неравный дочкин роман, однажды заперла дверь на ключ и сказала: «Хватит. Я запрещаю туда ходить. Есть дела поважнее».
 
    И Марина послушалась. Запрет, которым она вообще-то могла пренебречь, подействовал как обезболивающее. Только приняв его, она остро почувствовала, насколько сильно устала от Снегирёва. Мать оказалась права – «дел поважнее» появилось так много, что наступила долгая-долгая пауза. Но сначала – другая жизнь.


                * * *


     «Время – деньги». Самое ужасное, что может произойти с человеком - это превращение в деньги. Что удивительного в том, что цену жизни тоже определяют они…  Марину почему-то тошнило, хотя выпила она мало. Два месяца назад закончился её первый брак,  час назад – самое серьёзное на сегодня дело – в Таганроге выбрали нужного мэра.
  - Марина Юрьевна, губернатор хочет лично поблагодарить вас за столь необходимую нам победу…
  - Спасибо. Мы многим обязаны поддержке областной администрации...
Марина раскланялась с самыми нужными людьми и незаметно исчезла. Шампанское выходило слезами. Тянуло домой – осточертел уездный колорит, постоянное напряжение, коллега-придурок и как бы ухажёр, но больше всего – ответственность и эта вечная игра в «пан или пропал».

    По дороге в аэропорт позвонила институтская подруга. Всё  хорошо, одержала очередную победу в борьбе за существование – добилась от мужа-голландца контракта на солидную пожизненную пенсию в случае его смерти. Не пропадать же, в конце концов, из-за такой досадной неприятности, как смерть мужа. Она ведь растит его ребёнка. Как малыш? Здоров и явно гениален – наконец-то научился ходить на горшок и лупить маму с папой по щекам. Ждут перемен только к лучшему. Зовут в гости. Друг мужа, очень солидный человек, мечтает жениться на русской. Показали твою фотографию – он в восторге. Вдовец, понимаешь, Мариша?  Понимаю. Амстердам... Говорят, там скучно? Не будь дурой. Не буду, пока, целую.

    Марина уже привыкла к метаморфозам собственного бытия. Она знала, что устала, что всё ещё не пережила этот чёртов развод и что приложенные к работе сверхусилия отравляют вкус заслуженного казалось бы триумфа. Неужели ей на всё плевать, и лишь инерция тащит её куда-то, создавая видимость успешности? И почему жизнь не заканчивается даже тогда, когда перестаёшь её чувствовать? Какой в этом смысл?
 
    Остывшая квартира встретила хозяйку хмуро. Кругом царил ураганный беспорядок. После долгого отсутствия дом всегда остывает и нагревается не сразу, но это полбеды – угнетали следы мстительного присутствия бывшего мужа. Её командировка длилась больше месяца –  Марина не хотела возвращаться домой, пока он собирался, ввергая квартиру в психопатический хаос.
   
    С дороги  сил хватило только на душ – с домашними делами решила разбираться  завтра, даже не стала открывать чемодан. Через полчаса упала в постель, не чувствуя собственного тела, и провалилась в сон со смутным предчувствием то ли надежды, то ли тоски.
    Утро встретило Марину оглушающей  пустотой. Она чувствовала себя будто никому ненужный воздушный шарик, с той лишь разницей, что и хотела бы улететь, да не могла. Выстуженный дом мстил  отчуждением. Нужно было убраться, вымести последние следы прошлого. Со слабым воодушевлением Марина взялась за уборку – суета отвлекает от грустных мыслей.


    В самый разгар аврала рабочий азарт привёл Марину на антресоли с различным хламом, который копился ещё с тех времён, когда она жила с матерью. В углу у двери постепенно росла куча рухляди на выброс. Старый обогреватель, детские валенки, в которых, до того как поменяли линолеум на паркет, маленькая Марина ходила по квартире зимой, переносная клетка для хомяка, ошейник и поводок, три увесистых ящика с крупным скарбом  и небольшая коробка, перетянутая поясом от хорошо знакомого халата матери.
   
    Выкидывать вслепую неинтересно: прощаясь, Марина инстинктивно исследовала каждый предмет. Дошла очередь и до коробки. В ней оказались институтские тетради. Открыла ту, что сверху – история философии. Удивилась почерку, полистала, на последней странице два телефона – кто знает чьи? Уже никто. Затем от летаргического сна очнулись и другие университетские летописи:  история религии, история и теория культуры, история того, история сего… Марина зачиталась и не заметила, как  дошла до самого дна. Сплошная история…
 
    Последним  обнаружился и вовсе забавный экземпляр – лекции с подготовительных курсов. На первой странице значились фамилия и имя преподавателя: Снегирёв Владимир Владимирович. Номер телефона. Марина усмехнулась – бог ты мой, ну и дурой же была… да и осталась.  Какие-то всё-таки странные были эти отношения. Ни на что не похожие. Снегирёв, конечно же, чудак. Что с ним теперь?

    Отрывисто зазвонил телефон, и Марина, вздрогнув, почти автоматически пошла на звук с одной лишь целью – выдернуть шнур из розетки. Избавляться от тетрадей ей, как ни странно, было жаль, и коробка временно переселилась в спальню.
    К вечеру она совершенно выбилась из сил, но, кажется, не напрасно – дом наконец-то ожил и постепенно нагревался, возвращая хозяйке привычный уют. На какое-то время Марина даже приободрилась, но как только прилегла на диван отдохнуть – внутри опять разрослось ощущение пустоты и глубокой душевной усталости.               


                * * *
 
     В  прошлое тянет,  когда настоящее теряет смысл. Для  путешествия во времени не нужен мотив – достаточно желания отвлечься или временно сбежать на забытый Богом остров. Туда, где всё уже произошло, дурного не предвидится, а значит, утомлённому есть сердцу уголок.

    Марина вышла из такси на Тверской, но со стороны  улицы в дом  войти не смогла – оказалось, что весь первый этаж теперь занимают бутики и  идти надо через двор.  Десять лет – срок вроде бы небольшой, но известно, что время на всех действует по-разному.  Например в районе Марининой многоэтажки на окраине, где они когда-то жили с матерью, с конца девяностых ничего особенно не изменилось. Здесь же, в самом центре города, каждый квадратный метр земли успел отметиться печатью блистательной столицы.

   Как только она зашагала по изящным плиткам узенькой дорожки, стало ясно, что снегирёвский двор изменился почти до неузнаваемости. Густая раскидистая трава уступила место ровному ёжику европейского газона. Высоких тополей и клёнов под окнами стало заметно меньше, впрочем, как и тротуара – респектабельные автомобили серьёзных людей имели солидные габариты. В центре двора, словно из деталей гигантского конструктора, возвели современный детский городок, а старая облупленная горка и скрипучие качели исчезли навсегда. Яркое сооружение из железа и пластика смотрелось как инопланетный корабль посреди  усадьбы прошлого века –  не было здесь ни мамаш с колясками, ни шумной мелюзги в песочнице. Наверное,  все разъехались по дачам в тёплую сентябрьскую субботу.

   В подъезд хорошо знакомого дома Марина попала не без труда. Сначала запуталась в пятизначной цифровой комбинации кодового замка, потом пришлось отчитаться перед  упитанным консьержем – куда, к кому. На пятый этаж решила подняться пешком – времени было с избытком. Она и в этот раз пришла пораньше, но не потому, что боялась, как прежде. Просто выехала  заранее – теперь и в выходные были пробки. Интерьер снегирёвского  подъезда не отставал  от лучшей жизни – благодаря дорогостоящим косметическим процедурам, он совершенно преобразился. По периметру нежно розовых стен пузырились белые барочные финтифлюшки, а люстры выглядели как миниатюрные церковные паникадила, зато полуразрушенная лепнина с потолка исчезла. Люди, поселившиеся здесь недавно, изо всех сил старались затормозить бег местного времени. Противоречие заключалось в том, что все они  пытались ускорить его  в обычной жизни.

   Среди парада с шиком отделанных дверей Марина легко узнала нужную – во всём подъезде прежним остался только Володин дерматин. Он заметно потемнел и снизу, где кто-то сделал надрез ножом, торчала из щели серая вата. Коврика у порога не было.
   
   Внизу  зашевелился лифт, и чтобы увидеть Снегирёва первой, Марина  поднялась ещё на полпролёта вверх. Дверь кабины плавно открылась на пятом этаже, звякнули и заскрежетали ключи в старом замке. Пришлось чуть перегнуться через перила. Боже мой, это он? Что за пиджак? А на голове? Половинка сдутого мяча? Совсем, что ли рехнулся? Она растерялась от неожиданной брезгливой жалости – накануне  по телефону Снегирёв казался вполне нормальным. Что с ним произошло? На Марина подумала, что обозналась, но сомнения разрешил знакомый топот офицерских ботинок. У самой двери стало слышно, как они гулко утверждаются в почти непроницаемой тишине сталинского подъезда.

   Через пару минут Марина уже звонила в дверь, предварительно зачем-то застегнув плащ на все пуговицы. Кнопка дряхлого электроприбора откликнулась не сразу, после третьей попытки. И вновь послышались знакомые шаги и глухое покашливание. Дерматиновый прямоугольник распахнулся в темноту, и Марина вдохнула тёплый запах горького табака. На пороге стоял Снегирёв.

  - Ну здравствуй, Мариша. Заходи. Я очень ждал.
Она помедлила секунду, всеми чувствами инстинктивно впитывая первое впечатление: сильно высохшую фигуру, заострившиеся плечи,  ставшее каким-то маленьким лицо и, о Боже,  морщинистую шею. Ветхая фланелевая рубашка и офицерские брюки висели на нём, как на вешалке и, словно стыдясь худобы хозяина, драпировали её некрасивыми мешковатыми складками.

  - Привет. А ты, как я погляжу, не стареешь… душой, - суховато ответила Марина.
  - Всё хорошо, как видишь, жив-здоров. Плащ давай и… нет-нет-нет, не разувайся.
  - Да я и не собиралась.
  - Проходи в комнату. Садись куда хочешь…
  - Куда я хочу, там меня нет, - пробормотала себе Марина.
  - Что-что?
  - Нет. Ничего. Темно, говорю, у тебя как-то. Экономишь что ли?
  - Да нет, но… мне хватает.

    По комнате расползались полуслепые сумерки. Настольная лампа освещала лишь небольшой круг на поверхности письменного стола. Её рассеянной желтоватой пыли хватало, только чтобы различить очертания предметов в комнате и не сесть мимо кресла. В ярком конусе света уже извивалась струйка густого табачного дыма.

   - Как ты похорошела, дорогая девочка. Как чудно выглядишь! – взволнованно бормотал Снегирёв.
  - Стараюсь... Да что ты можешь видеть в этой темноте? – перебила она. - Я свет включу.- Нет-нет, - вдруг запротестовал хозяин дома. - Не надо, я всё вижу так.
   - Но не вижу я, - возразила Марина.
   - Сейчас я лампу разверну, и будет хорошо.
   - А куда здесь можно всё-таки сесть? - гостья кивнула в полумрак комнаты. Тихо всхлипнуло знакомое кресло, предложив в этот раз вместо правого подлокотника занозу, а вместо левого пустоту.
    Господи, какой же тут сарай. Что он  всё это время делал? Неужто трудно поменять хотя бы сломанное кресло?
   - Как хорошо, что ты пришла, Мариша. Знаешь, я верил, что когда-нибудь увижу тебя опять – не унимался Снегирёв. – Я тут только на кухню отлучусь…
   - И рюмки прихвати, - крикнула вдогонку она.
 
    За исключением древней пишущей машинки «Ундервуд», в этом доме за десять лет ничего не прибавилось. Следов обновления или попыток навести порядок тоже не наблюдалось. Впрочем, квартира была так глубоко запущена, что никакая генеральная уборка не скрыла бы естественного упадка. Все хорошо знакомые Марине вещи тронула странная патина разрушения, как если бы их поверхность постепенно истиралась в пепел. Стены в комнате потемнели, и фаюмский юноша, когда-то бывший египтянином, превратился  в негра. Занавески на окнах были всё те же, но некогда плотный бежевый  тюль набрал сажи, почернел и  набряк до плотности брезента. Пока Марина бродила по комнате, она раз десять попалась в рыболовную сеть истлевшего ковра и даже разозлилась. Хозяин сарая был всё ещё занят на кухне, она успела выяснить, почему здесь не включают верхний свет – оказалось, что люстра игнорирует выключатель, или наоборот. Подошла наконец и к своему когда-то любимому зеркалу. Пропал юношеский жирок, и скулы обозначились яснее, как и мечтала. Лицо казалось привлекательным, но очень уставшим. Глаза – не то холодными, не то пустыми. Какая-то безжизненная маска. Манекен.
   
   За спиной зазвенела посуда. На хлипкой табуретке перед безруким креслом появились два гранёных стакана с чаем, пачка сахара, баранки и засахаренное варенье. В придачу к ним две обгрызанных стопки и страшно запылённая бутылка с какой-то жидкостью на донышке. Окинув испытующим взглядом этот паёк блокадника, Марина вынула из сумки бутылку французского коньяка, два лимона и большую плитку шоколада. Снегирёв не смутился – словно и не заметил этого. Он спокойно разлил коньяк, порезал лимон, и придвинул Марине баранки.

  - Свежие, - сообщил он и с нежностью спросил: - Как ты живёшь, Мариша, расскажи?
  - Да ничего, живу-работаю. Выборами занимаюсь. Деньги зарабатываю. А ты?
  - А я вот только что со службы.
  - А где ты служишь?

   И тут Снегирёв пустился в туманные рассуждения. Долго говорил про славу русского оружия. Мол, хорошо, что в молодости, хоть и в Красной армии, но служил. Что помнит до сих пор, как  заряжают автомат, и что жизнь мудра и прихотлива, а все навыки когда-нибудь да пригождаются. Слушая из вежливости  военно-патриотический монолог, Марина опять подумала, что Снегирёв немного не в себе.

  - Так что ты делаешь, Володь, преподаёшь?
  - Нет, я охраняю склад.
  - С автоматом? - чуть не засмеялась Марина.
  - К счастью, нет.
 
    Снегирёв, кажется, не заметил иронии. Через час она уже знала, что из университета ему давно пришлось уйти из-за неуживчивости характера. Что он, конечно, защитился, но с большим трудом – слишком уж непримиримо доказывал научному руководителю, по совместительству ректору, свою правоту в оценке роли Финляндских войск. После этого он некоторое время работал в школе, но учительская стезя завершилась быстро. Его урок посетила комиссия из управления образованием – оказалось, что Снегирёв вопиюще нарушал программу и расставлял не те акценты. И поскольку гневные замечания чиновников он проигнорировал, повторная проверка акцентов оказалась  последней.
   
   Получалось, совсем не находилось Снегирёву места по профилю, а было только место под солнцем и он пошёл служить на склад. Там он служил сутки через двое, а в свободное время  писал статьи для научно-популярных журналов и собирал материалы для  дальнейших научных изысканий.
  - Никак для докторской, Володь?
  - Ну, может быть. Посмотрим, Мурик… Я ведь сейчас белым движением очень заинтересовался. Сотрудничаю с зарубежной прессой.
  - В Париже? – не удержалась Марина.
  - Нет, в Калифорнии. Есть пара журналов, их издают потомки  эмигрантов первой волны.
  - Бесплатно?
  - Это, конечно, печатается для «своих», тираж небольшой и цена у журналов символическая.
  - Володь, пишешь-то бесплатно? - настаивала Марина.
  - Ты же знаешь, у нас ведь уникальные архивы осталось, а им там важно факты знать, как  было… Туда-то мало что попало. А в наших фондах я как рыба в воде. Поэтому и…
  - Пишешь ты статьи для «своих» бесплатно?!
  - Ну… как сказать...
  - И почему?
  - Но ведь не в этом дело. Хорошо, что люди хотят знать правду и помнить о прошлом.
  - Что ж, поручик, Россия вас не забудет. Давайте выпьем за это стоя.

    Жизнеописание поблекшего кумира отозвалось в уставшей пустоте Марининой души глухим разочарованием. Ей казалось, что если бы она  нашла  его в психиатричке, то огорчилась меньше. Там его деградация была бы оправдана и понятна, а здесь, в этом убогом доме, всё было подчинено снегирёвским странностям, и он не страдал от этого, а, кажется, наоборот, упивался. И даже она – сидела здесь перед ним на корявом кресле,  пила из разбитой стопки и пропитывалась горьким табаком. Сама пришла и сама пила, а он жил как хотел и не напрягался.
   Пир нищего чудачества и оторванности от всего, что Марина считала жизнью, вызывал в ней  раздражение. Ей показалось, что Снегирёв вне закона. Безнаказанность его легкомыслия  была оскорбительной и причиняла боль.

    Они выпили ещё коньяку – конечно, сидя, и Снегирёв, наконец-то уловивший  иронию в словах Марины,  инстинктивно встал и отошёл к окну закурить.
  - На жизнь мне хватает, Мурик. Я, признаться,  не понимаю, почему тебе это так  важно.
  - А на какую жизнь, Володь?
  - Да на обычную, Малыш.
  - В обычной жизни у людей есть холодильник, телевизор и компьютер, и они включают электрический свет, когда им удобно. В обычной жизни они не питаются засушенными баранками и не угощают ими женщин. В обычной жизни они работают и зарабатывают на нормальное существование, а не юродствуют на складе, оправдываясь вкладом в белоэмигрантское движение Калифорнии!

  - Я понимаю, куда ты, клонишь, Марина. И отдаю себе отчёт, в том, как живу.
  - Неужели? Так почему же ничего не делаешь?
  - Я делаю что могу.
  - И что ты можешь? Как ты выглядишь, где живёшь?
  - Как это ни забавно, Мурик,  я, наверное, скоро перееду, - с грустной усмешкой      
отозвался  Снегирёв.
  - Куда?
  - Пока не известно.
  - Так вот, знаешь, что я думаю о твоей голубой крови, Володя? Она не выдержала   
проверки на выживаемость – свернулась. Достойная жизнь – сейчас – исчисляется зарплатой  минимум в две тысячи долларов в месяц. А твоя?
  - Ты знаешь, бедность не порок, Малыш.
  - Зато большое свинство!
  Снегирев вздохнул и зашелестел бумагами на столе, а Марина выпила ещё коньяку, 
почувствовала, что пьянеет, взяла рассыпчатую беломорину, прикурила и закашлялась.
  - Не кури ты эту гадость, - откликнулась из темноты его тень. - Как поживает мама?
  - Мама умерла два года назад. Сердце не выдержало.
  - Очень жаль. Прости.
  - Да ничего.

    Разговаривать дальше у Марины  не было сил. Хотелось скорее выскочить на улицу, заплакать или заорать. Её словно зажали в тиски и одновременно подвесили в воздухе. Не было тверди под ногами и не было свободы в сердце. Было только желание вырваться и бежать, вышвыривая на ходу пережитое – гнев, тоску, боль и страх. Всё её возмущало, всё казалось неправильным. Всё делалось против неё, особенно здесь, в этом доме. Она потушила вонючую папиросу и встала.
  - Марина, тебя кто-то обидел, да? – донеслось от окна.
  - Нет. Я пойду.
Снегирёв попытался её уговорить остаться, ведь он так ничего и не узнал о Марининой жизни. Потом порывался проводить её, но, как и раньше, безуспешно.


                * * *

   Весь свой недельный отпуск Марина провела взаперти, лёжа на диване. Телефон отключила, к зеркалу подошла только один раз. Равнодушно глянула на хмурое бледное отражение со спутанными волосами и опять улеглась дремать. В полусне было спокойнее. Жизнь становилась призрачной и будто не тревожила душу. Но стоило прийти в себя – усталость врезалась консервным ножом в сердце, и в голове крутился калейдоскоп пережитого, теперь похожего на ад.

   А ещё внутри опять поселился Снегирёв. Марина злилась на него за непрошенное вторжение и за кажущуюся лёгкость его бытия. Себя же осуждала за бессилие и смутный страх – пока не ясно перед чем. Своё поведение в гостях она поначалу расценивала как фиаско – хотела быть уверенной в себе хозяйкой жизни, а сорвалась как истеричка – но вскоре ей стало всё равно. Суета затонула где-то под толщей дрёмы, возвращались только обида, отчаяние и грусть.
 
   На работу Марина вытолкала себя почти нечеловеческим усилием воли. Перед выходом тщательно маскировала следы отдыха – замазывала круги под глазами, пудрила и румянила лицо. Всю дорогу от дома до конторы  занималась самовоспитанием – приказывала себе приободриться, собраться и быть любезной. Предстояла очередная избирательная компания в Подмосковье. И стоило переступить порог, как снова закрутилась вся эта невыносимая лёгкость Кундеры: бесконечное «привет», праздные подмигивания,  разговор с шефом, встреча с клиентом, ещё разговор с шефом и звонки, звонки. Весь день Марина поглощала непрерывный поток чужого сознания, не успевая обратиться к своему. Домой добралась за полночь и сразу упала в постель – срубила усталость. Но вскоре жизнь взяла своё – уже через несколько дней она полностью втянулась в работу. Приходила домой ближе к ночи и отключалась – принимала снотворное, чтобы сразу уснуть. Рабочий график на износ неожиданно оказался спасением – если быстро бежишь, ног ведь не замечаешь. И Марина не замечала ничего – а по воскресеньям  покупала бутылку вина или принимала снотворное и спала, спала, спала…

   В середине декабря бешеный темп жизни начал понемногу замедляться – забрезжили рождественские каникулы. Подходил к концу успешный для Марины год:  две профессиональные победы, новая машина, развод и наконец-то достойные деньги. В этом году вообще было много денег. Плюс ко всему Марина сильно похудела – на работе завидовали и выведывали рецепт хорошей формы. Но никакого рецепта не было – возможно, поэтому она и заболела. Простыла и слегла под Новый год. Загнанный организм вяло сопротивлялся  ангине и не спешил выкарабкиваться. Может быть, он просто следовал душе? Впервые после изнурительного забега Марина оказалась наедине с собой и всё, что сдерживала, обрушилось лавиной – некуда было скрыться – и как только дозы антибиотиков начали побеждать живущие лишь желанием питаться бактерии, к ней вернулось острое ощущение своей души. Десять лет назад ей так хотелось выбраться из «не своей колеи» – и вроде бы получилось, а теперь?

   Марину не забыли. С работы прибыла заботливая делегация из пяти человек. Двое из них были недоброжелателями, которых  Марина предпочла бы вообще не видеть, но… грела для всех чай, резала принесённый торт и разливала шампанское. Через полчаса коллеги ушли, напомнив, что она нужна на производстве, а с Мариной остался бессмысленно огромный плюшевый медведь. Теперь он смотрел на неё из угла комнаты, а вазе у кровати задыхался пышный зимний букет без запаха.

   В начале января неожиданно приехала подруга из Голландии – умер отец. Нагрянула к ещё лежачей Марине с кучей  рождественских подарков и новостей. Привезла пачку фотографий из собственной жизни и портрет потенциального жениха. Марине опять показалось, что в Амстердаме жить скучно, но она промолчала. Жених – очень солидный человек и вдовец – оказался лысым, толстым и старым, зато обладал красивой виллой с парком и прудом, купленной, естественно, не в кредит и несколькими очень дорогими автомобилями. Подруга долго расписывала Марине перспективы её будущей обеспеченной жизни и нюансы составления брачного договора, на случай развода. Сама она, втайне от мужа, уже выяснила все тонкости этого неприятного, но доходного – если по уму всё сделать – дела. Отца похоронить не успела, приехала слишком поздно. «Нужно сохранять хорошее настроение во всех случаях жизни», – сказала она, покритиковала Маринин образ жизни и взяла с неё обещание приехать весной в Амстердам. После её  ухода на столе осталась фотография «жениха», керамическая кружка с гербом и шерстяные перчатки, которые «нигде, кроме Амстердама, не купишь».
 
    Накануне Рождества Марина в первый раз вышла на улицу. От слабости её качало, морозный воздух колол ноздри и лёгкие, а невыносимо яркое солнце ослепляло как будто навсегда. Хотелось чихать и плакать одновременно. Ещё хотелось вернуться домой и дышать там в темноте тёплым воздухом. Несколько нестерпимых минут ей казалось, что она не сможет пройти даже пару шагов до машины. Но затянувшееся на две недели мучительное ожидание выздоровления, вытолкнувшее её на улицу, пересилило. Она села за руль и поехала в магазин.

    Первое, что Марина сделала – купила добротный мужской свитер из чистой шерсти. Потом – блок американских сигарет, бутылку коньяка, торт, яблок и апельсинов. Сложив всё это на заднем сидение машины, Марина набрала снегирёвский номер.

  - Алло, Володя! – почти закричала она в трубку.
  - Вам кого? - спросил после щелчка и короткого шипения незнакомый голос.
  - Владимира Снегирёва попросите, пожалуйста.
  - Здесь таких нет.
  И не успела Марина удивиться, как  раздались короткие гудки. Она решила, что ошиблась, и набрала номер ещё раз.
  - Володя?  – уже спокойнее позвала она.
  -  Я же вам ответил, девушка, нет здесь таких, - ответили ей без раздражения.
  - Но раньше был! - не слыша себя, крикнула Марина.
  - Ну мало ли, что раньше.
  - Подождите, это ведь Тверская 46, квартира 108?
 
    На противоположном конце линии вновь что-то щёлкнуло – повесили трубку. Что за идиотские шутки… Новогодний юмор соседей? Допились там, что ли? Но голос слишком внятный, странно… И Марина поехала к Снегиреву «без звонка».
    Лифт открылся на нужном этаже, но, потоптавшись на площадке, Марина спустилась ниже – ей показалось, что она опять ошиблась. Так сильно  нервничала, что не нашла сходу знакомый дерматин. Однако непреложный закон нумерации квартир привёл её обратно. Перед ней была чужая железная дверь, обитая дорогой бежевой кожей. Вместо глазка на Марину смотрела крошечная встроенная камера, медная дверная ручка в виде человеческой руки, готовой к рукопожатию, приглашала поздороваться.
     Марина позвонила, и ей открыли. Молодой человек лет двадцати удивлённо спросил:   

  - Вам кого?
  - Я к Снегирёву… Он ведь здесь живёт? – спросила почему-то Марина.
  - Так это вы звонили? – догадался он.
  - Наверное, я.
  - Здесь нет таких.
  - Но раньше…
  - Раньше может быть, - перебил парень. - Мы здесь два месяца живём.
  - А где же теперь… бывшие жильцы?
  - Понятия не имею.
  - А кто может знать?
  - Не знаю. А вам зачем?
«Эй, ну ты скоро?» -  позвали молодого человека из глубины квартиры.
  - Мне… просто так. До свидания. Извините.

   Гулко стуча по ступенькам каблуками, Марина прошла два этажа и остановилась. Ватная  тишина подъезда тихо-тихо шевельнулась колким шорохом – нагруженный  полиэтиленовый пакет с подарками надорвался и выплюнул апельсин. Ровный оранжевый шар мягко запрыгал вниз по лестнице. Марина оторопела. Было ясно, что она его уже не догонит. Да и смысла теперь в этом не было.