Клад

Прямо за старой школой – садовая ограда, сплошь оплетенная повиликой, чьи бледные граммофончики пугливо подрагивают даже от самого легкого ветерка. Если прильнуть к ограде, раздвигая повилику любопытным носом, можно увидеть ряды низкорослых кряжистых яблонь. Их толстые ветки в струпьях засохшей коры весной обильно покрываются цветами, но мелкие кислые яблочки на них – редкость, да и те опадают, не дождавшись, пока холодные бока нальются слабым румянцем.

Еще в саду есть обложенные кирпичными зубчиками цветочные клумбы, где растут красные и лиловые маки. К осени от них остаются сухие коробочки, полные мелких коричневых семян. Их никто не рвет. Полевой мак – не садовый, на плюшки не годится.
 
За клумбами длинный ряд кустиков войлочной вишни, которая вообще-то слива, но называется «вишня» – не знаю почему. Листья у нее снизу покрыты серебристым пушком, наверное, чтобы ягодки не мерзли. Ягод много – куст за день не объесть, а их вон сколько! Что не съедают ученики, берет себе Михалыч – школьный сторож, хмурый неразговорчивый дед. Зачем ему столько вишен? Бабушка говорит, варенье из них так себе… костлявое.
В сухую погоду сторож поливает клумбы из шланга. Михалыч  вредный – нипочем не даст шланг подержать, а то и водой окатит. А она, между прочим, из колонки – ледяная!
 
Дальний конец сада упирается в глухую кирпичную стену. Там растет дуб-исполин. Его мощные корни выпростались из земли и обросли зеленой бородой мха. Тяжелые суковатые ветки вздыблены к небу так высоко, что тень их почти не касается земли, где солнечно-желтые брызги одуванчиков пятнают высокую траву.
Прислоненная ивовым боком к извилистому дубовому корневищу, стоит моя корзина. Ее надо набить травой – любой, кроме лютиков, лопухов и куриной слепоты. Для наших кроликов.
 
Ужас до чего прожорливые звери! Им травы надо – как корове! Я уж и сорняки в огороде оборвала, и пыльную зелень возле чужих заборов, а кроликам все мало.
Коленки и подол сарафана замараны травяным соком, руки в млечных пятнах, оставленных желтыми цветами, а в корзине все еще пустовато. Может спеть? Нет, что-то я нынче не в голосе. Хотя стесняться некого – летом в сад никто не заглядывает. В одиночестве ползаю под деревьями, волоча за собой тяжелеющую ношу. Последняя охапка – и все!
 
И тут на садовой дорожке, скрытой от меня высокими кустами, кто-то, понизив голос, говорит:
– А ты подальше от чужих глаз закопай.
От неожиданности трава выпадает из моих рук.
– Пода-альше… – раздумчиво тянет другой – Михалычев голос. – Под дубом закопаю – в самый раз будет. Место тихое, не ходит никто.
– Вот и ладно, – соглашается первый. – Да смотри, в одну кучу все не кидай. А как зароешь, место отметь – прутик воткни.
– Учи ученого! – обидчиво бурчит Михалыч.
Стараясь не шуршать, тихонько раздвигаю ветки кустов: по дорожке удаляются Михалычевы сапоги и стоптанные, тараканьего цвета, ботинки школьного завхоза. Прячась за кустами, крадусь следом, но завхоз заводит скучный разговор о новых партах, которые привезут осенью к школьному юбилею.
 
***
Тяжелая корзина путается под ногами и царапает голые лодыжки, мягкая дорожная пыль набивается в сандалии  -  я тащусь домой и думаю. Что Михалыч собирается закопать возле дуба? Неужели клад?! Догадка крепнет с каждым шагом. Конечно клад, что ж еще! В моем взбудораженном уме возникают горы тусклых старинных монет, россыпи бус, сверкающих драгоценными камнями. Никаких камней, кроме булыжников, я сроду не видела, но бусы-то небось не пластмассовые будут… За Михалычем, ясное дело, теперь придется следить.
Добуду клад, куплю бабушке новую стиральную машину. С моторчиком. Старой – сто лет в обед, и при каждой стирке у нее что-нибудь отваливается. Ну может, одни бусы себе оставлю. Если бабушка разрешит.
 
На другой день под дубом никаких следов копки ¬– непуганные одуванчики по-прежнему торчали в пышной траве.  Михалыч с непроницаемым видом занимался обычными делами: подрезал разросшуюся сирень, подвязывал яблони. Зря я подставляла бедовую башку полуденному солнцу, выслеживая сторожа. Напрасно таскалась за ним по саду со своей корзиной. Попусту набивала оскомину кислыми бледно-розовыми ягодами войлочной вишни…  день, другой, третий… И вот однажды услышала. Звонкое жжжик, жжжик – разносилось по саду. Михалыч правил лопату. Значит, нынче пойдет закапывать.
 
Назавтра, положив в корзину мешок и железный совок, которым бабушка набирает уголь в сарае, я побежала в школьный сад.
Над клумбами в мерцающей водяной пыли висела радуга, Михалыч ходил вокруг, поливая щекастые маки, за ним, фыркая и дрожа от напора, волочился толстый резиновый шланг. Бочком, чтоб не быть замеченной, я скользнула у него за спиной и помчалась к дубу. Пока сторож занят поливом, успею отыскать и выкопать сокровища.
Вокруг дуба в примятой траве темнели серые проплешины подсохшей земли. Глупый Михалыч! Ну, кто же так прячет! Оглядевшись, не видит ли кто, я быстро опускаюсь на колени и, дрожа от подступившего волнения, вонзаю совок в рыхлую теплую землю, каждый миг ожидая услышать заветный скрежет. Но россыпи бус отчего-то не попадаются. Вместо них, ковырнув глубже, выворачиваю из земли крепкую луковицу – красно-коричневую, с наклюнувшимся желтым ростком. Больше в яме ничего нет. Отбросив бесполезное ископаемое в сторону, начинаю ковырять землю в другом месте. Но и там ничего, кроме породистых красноватых головок лука с упругими отросшими корешками. Бабушке на суп, пожалуй, годятся. А Михалыч хитер! Нарочно ям нарыл, чтоб с толку сбить, да еще луку напихал зачем-то. А клад конечно где-нибудь тут, надо только поискать хорошенько. С удвоенной энергией берусь за дело.
 
– Ты что творишь, негодница?! – вдруг громыхнуло сверху. Втянув голову в плечи, я замерла от ужаса.
– Что еще за раскопки?! – гроза бушевала прямо над моей макушкой. Я скосила глаза и увидела сбитые Михалычевы сапоги и синюю лейку в траве.
– Ну, чего онемела? – спросил Михалыч и, обойдя разрытые ямы, остановился прямо передо мной. – Зачем набезобразничала, а?
Я молчала. Губы у меня слиплись пельменем, не пуская слова наружу. Да и что говорить, когда все и так ясно: выпавший из корзины мешок для сокровищ и главная улика – железный совок в моих руках…
Вдруг обросший седой щетиной подбородок сторожа мелко затрясся, и кадык на жилистой шее заходил ходуном – Михалыч смеялся. Смеялись сморщенные губы в лиловых узелках вен, и серые глаза, прикрытые короткими выгоревшими ресницами. (И с чего я взяла, что он вредный?)
– Ах ты, дуреха! – беззлобно сказал он. – Ну, все что ль, цветы-то выкопала?
– Какие цветы? – пролепетала я, осознавая перемену участи.
– Вот эти самые! – Михалыч подобрал твердую красноватую луковицу.
 
Что за цветы, сторож и сам толком не знал – чудные какие-то. Называются заковыристо – завхоз говорил, да Михалыч запамятовал. Но к осени будто бы вырастет из этой луковицы зеленая былка, а на ней красные цветы – с кулак. Целая гроздь.
– А зачем они такие? – удивляюсь я.
– Так ведь юбилей скоро. Уважить надо. Школа-то старше меня, – говорит Михалыч и вздыхает. – И я тут учился, давно, до войны еще… А это, – кивает он на разбросанные луковицы, – сюрприз к празднику.
Я пристыжено опускаю голову.
– Ну, чего нос повесила? – говорит Михалыч. – Давай сюда совок.
Вдвоем мы сажаем луковицы назад в мягкую землю и поливаем их водой из синей лейки.
– А почему не на клумбе? – спрашиваю я.
– Какой же это сюрприз, если на клумбе, – рассудительно говорит Михалыч. – Там их еще до праздника все увидят. Так что это секрет, поняла?
Важно киваю.
 
***
В конце августа, вернувшись из летнего лагеря, я узнала, что Михалыч умер, не дожив до школьного юбилея совсем немного.
К саду, оставшемуся теперь без присмотра, подбиралась осень. Яблони роняли редкие плоды и листья, маки на клумбах облетели, и только кусты войлочной вишни еще хранили сморщенные розовые ягоды. В глухом конце сада, где дуб-великан полировал под ветром выпуклые бока желудей, выросло невиданное: толстые, без единого листа стебли, увенчанные розеткой крупных темно-красных цветов-колокольчиков. Стройные и торжественные они стояли среди перезрелых трав и желтеющих листьев, как гвардейцы, готовые отражать разбойничьи набеги осени. Я тронула пальцем плотные упругие цветы и вспомнила, что Михалыч так и не сказал мне их названия.