Требуется Робинзон. Главы 41-46

41.

Он вошёл одновременно с телефонным звонком, и Маркел Ермолаевич подал ему трубку: «Светлана!»
– Да, Робинзон, это ваш, – сообщила она. – Он самый – «куродо шестого разряда», но не в пурпуровых штанах, а в гипсе и бинтах, – и по тому, как она это произнесла, обратив в шутку его же слова, Константин понял, что обошлось, случившееся с Генкой-матросом не смертельно.
– Светлана, а Григорий Казимирович поблизости? Если рядом, позволь мне поговорить с ним.
Старшенький был тут же.
– Здравствуйте, Григорий Казимирович, – поздоровался Константин, глядя на деда Маркела, который тоже смотрел на него, зажав в зубах погасшую носогрейку. – А что вы скажите о вашем… нашем пациенте? И можем ли мы навестить его?
– Состояние стабильное, но тяжёлое. Жизни, во всяком случае,  ничего не угрожает, – услышал он подтверждение слов Светланы и глазами обнадёжил деда. – А с посещением не торопитесь. Я бы не советовал беспокоить его два-три дня, тем более сегодня, после операции. Сейчас он в реанимации, куда, сами понимаете, вход посторонним строго воспрощён. Что-то ещё?
– Да. Нельзя ли найти тех матросов, что подобрали его? Узнать фамилии. Есть подозрение, что с моста Геннадия сбросили, и я, как его капитан, намерен обратиться в органы милиции для возбуждения дела, – спросил он под одобрительным взглядом старика.
– Найти их несложно, – ответил старшенький. – Во главе команды был лейтенант, фамилия которого зафиксирована в регистратуре Он поступил правильно, доставив пострадавшего прямо в госпиталь. Сказал якобы, что не стал искать больницу ночью в незнакомом посёлке, чтобы не терять времени, когда езды до города всего ничего.
– Да-а… все бы так поступали! – крякнул Константин. – Тогда у меня последняя просьба. Составьте, пожалуйста, справку о его состоянии на момент поступления к вам. Ушибы, переломы, ну и всё такое. Да, и был ли в крови алкоголь.
– Обнаружены незначительные следы вина. Видимо, здешний «кислячок», но это так несущественно, что не заслуживает внимания, – ответил Бандурка и вдруг поделился иными сведениями: – Пациент наш… ну, этот ваш Прахов, был когда-то изрядно нашпигован железом. Лежат с ним в палате несколько старичков-ветеранов, так у них на всех и того меньше отметин. Теперь с почтением поглядывают на «сопляка».
– У «сопляка» орден Красной звезды, так что, Григорий Казимирыч, вдвойне спасибо за заботу о нём и ещё раз спасибо! У меня всё. Попросите, если можно,  Светлану Савельевну снова взять трубку.
Он сказал ей, что кое-что становится ясно, но выводы делать рано. Сейчас он возвращается на шхуну, где, возможно, боцман как раз и добавит фактов для тех самых выводов. На шхуне их теперь только двое и это при том, что нужно и охранять её и надо побывать в разных местах, где можно ещё наскрести дополнительных фактов. В городе он всё равно и обязательно побывает. Сначала в госпиталь заглянет, но это зависит не от него, а от Генки-матроса, от его состояния, потом, и тоже обязательно, зайдёт в прокуратуру, так как здешний участковый свояк некоего Дробота, сын которого и подозревается в нападении на Геннадия. Зайдёт ли он к ним? Маловероятно. А связь придётся держать через доктора. Курьером будет боцман. Всё! Привет Пятнице.
Положив трубку, он некоторое время смотрел на аппарат, собираясь с мыслями. Ведь доктор ждал подробного отчёта, и Константин начал с рассказа Прони о Брызгаловых, Дрыне, сарае и мешках.
– По-моему, Васька способен на бандитизм в некрупных размерах, – выкладывал Константин свои соображения. – Наверное, знаете какой значок у него на груди? Да и замашки те еще – волчьи.                Значок Маркел Ермолаевич помнил и даже высказывал своё возмущение папаше Дрына. Вот ты, говорил он ему, считаешь себя защитником родины от врагов внешних и внутренних, а сын твой таскает на груди фашистскую символику. Как прикажете понимать? Старший Дрын запальчиво ответил, что это не фашизм, а желание обратить внимание широкой общественности на засилье жидов во всех сферах нашей жизни. Они, дескать, погубили прежнюю страну, а теперь хотят, прибирая её к рукам, уничтожить остатки.
– И потому Васька на правильном пути, так он мне сказал, а я понял, что горбатого исправит только могила и что спорить с ним бесполезно, коли нет законов для борьбы с таким охвостьем черной сотни. – И, прежде чем сунуть в рот трубку, дед Маркел добавил: – Речь его, почтеннейший, я, само-собой, окультурил. Уж больно мне осточертел их лагерно-особистский жаргон, но ты бы его послу-ушал! Как можно жить с такой сатанинской злобой и не перекусать соседей?!
– Можно, – ответил Константин. – И жить можно вполне комфортно, а при случае и кусать. Святое для них – они сами, уверенность в ненаказуемости. Но, Маркел Ермолаевич, всему есть предел, и я… все мы, постараемся это доказать.
Пообещав доктору ставить его в известность обо всём, что станет известно ему самому, Константин вышел из домика.
За то время, что он не был здесь, двор успел измениться.
Всё оголилось. Решётки и лоза над головой, создавали причудливую арабеску, кусты инжира тянули к небу чёрные стволы и ветви. Листва была тщательно собрана и сложена в металлический ящик, стоявший в углу двора, стол и скамейки «летней столовой» накрыты плёнкой. Дед следил за своим хозяйством. Приготовился и к зиме. Под окном кухни появилась поленница из сучьев. Наколоты аккуратно какие-то чурбачки и дощечки. Как говорится, всё по уму. Здесь же стоял короб с углем. Убраны с террасы столик и кресло. Потом… Потом опустели веранды и с пляжей… как там у Вертинского? …и с пляжей кабины снесли, и даже рыбачьи баркасы в далёкое море ушли. А он? Он ждёт вас, как сна голубого, но довлеет над ним злоба дня и надо поспешать на шхуну. Раньше её загораживала листва. Теперь, когда обнажились стволы каштанов и акаций, она видна как на ладони. Даже виден человечек, копошившийся у контейнера. Боцман? Не разберёшь отсюда, но кто ещё кроме него будет рыться в хозяйственных копролитах? Вот только зачем он роется в этом, пардон, говне?                Позади засипела трубка деда Маркела и вдруг в мозгу прозвучали строчки, всплывшие из таких глубин, что с высоты этого крылечка они выглядели космической бездной:

Бежит состав за составом, за годом катится год.
На сорок втором, разъезде лесном, старик один живёт…

Оказывается, не в мозгу, ёлки-палки – всё ж таки пропел! А дед вздохнул за спиной, шумно вздохнул и очень похоже на вздохи сапога, которым раздувают самовар. Константин сконфузился, а тот продолжил своим прокуренным баском:

Дальняя сторонка, поезд лети, лети…
Тихая сторожка на краю пути.

– Да, почтеннейший, как поём, так и живём: за годом катится год и… тихая сторожка на краю пути, – сказал старик и поторопил: – А вы летите, летите. Дело надо доводить до конца. И помните, я жду известий, а может, и у меня для вас будут новости от Светланы.
Для возвращения пригодился короткий путь по круче. Константин почти скатился с неё и ещё застал Проню на причале. Стоя на камбузном табурете и выставив зад, он что-то вытаскивал из контейнера.
– Сокровища капитана Флинта? – спросил капитан, сиречь шкипер и сам уже, в некотором роде, Билли Бонс.
Боцман поднатужился и, чуть не нырнув в мусорный бак, выволок и брякнул на причал рюкзак, засунутый в полиэтиленовый мешок.
– Второй, – доложил он. – Наши сокровища, Константиныч. Краска, кисти, парусина, сизаль и капроновый фал. Всё со склада. Я уже проверил.
– Та-ак… –  Константин был ошеломлён: чего-чего, а такого поворота он не ожидал. – Ревизия прошла успешно, всё учтено, сосчитано и заактировано, подписи наши стоят, а они, выходит, сделали ход конём?
– И конь тот – Дрын, – подтвердил боцман.
– Я одного не пойму, – сказал Константин. – Значит, увольнение у них было заранее спланировано, и Генкина гитара только ускорила его? Или всё-таки имел место настоящий психоз и…
– А как же тогда эти мешки? – усомнился боцман. – Тоже заранее? Или…
– Ладно, не будем гадать, – оборвал его Константин. – Где первый? На складе? Тащи и этот туда. Лучше скажи,  Шерлок Холмс, ты знаешь, где находится их сарай?
– Нет.
– А дело к ночи. Поэтому операцию откладываем до утра, – приказал Константин. – Если б Геннадий был норме!.. Он бы многое, если не всё мог бы прояснить. Давай, займёмся ужином, а потом ещё раз погадаем на кофейной гуще.
И погадали. В основном, о том, с какой стати шныряют поблизости дрыновы тараканы Серый и Черпак? Константин полагал, что Васька гоняет их  пронюхать насчёт мешков, боцман думал, что проверяют на месте ли колёса, снятые с грузовика. Дождутся тёмного часа и явятся за ними. Покатят по шоссе, а то и с тележкой явятся.
Сумерничали молча.
В одиннадцатом часу Проня отправился к деду. Проведаешь старика, напутствовал Константин, да и новостей от Светланы Савельевны после десяти ждать уже не приходится.
– Побудь у него часа полтора, –  посоветовал боцману капитан. – Поболтай, развлеки. Он здорово переживает из-за Геннадия, утешь как сможешь, успокой.
Отправив боцмана, Константин обошёл шхуну, постоял у трапа, проводил взглядом товарняк, уползший за скалу, насчитал с десяток автомобилей, промчавшихся мимо в обоих направлениях. Потом, когда движение на шоссе иссякло, спустился в кубрик – занялся камельком и, хорошенько его раскочегарив, взялся за книгу, но – нервишки! – постоянно прислушивался к внешним звукам, сортируя их и отбрасывая: всё не то, всё не то, всё не то…
Занятие это было простеньким, но утомительным. В конце концов он задремал, а глаза открыл сразу, как по команде «Пожарная тревога!» А всё, наверно, потому, что со вчерашнего дня ждал в душе какого-то нового подвоха. Ладно ещё, что не выскочил, сломя голову. Задержался на верхней ступеньке трапа и выглянул в дверной иллюминатор – ничего подозрительного. Одна люстра освещала трап, вторая, на столбе, бросала из-под жестяного колпака ровный столб света, очерчивая перед контейнером ровный круг. За ним смутно белела стена «хижины дяди Тома». На Шипке всё спокойно! Можно вернуться в кровать. Он сделал шажок вниз, потом другой и прислушался: как-будто скрипнула дверь? Вот когда он сиганул на палубу и увидел три тени, метнувшиеся от «хижины» через шоссе к железной дороге. С мешками!
– Стой!!! – заорал Константин, прыгнув на причал и забыв, что он без сапог, в одних носках. – Стоять, кому говорю!
Было и замешательство: боцмана нет, как оставить шхуну?! А, всё равно – на ней красть нечего, да и не до того дрыновой шайке. Дай бог унести ноги! И Константин бросился в погоню, а за шоссе, когда две фигурки кинулись в разные стороны, грохнулся, запнувшись за брошенн–ый рюкзак, а когда вскочил, снова упал, теперь уже споткнувшись о рельс.
Где-то впереди, сквозь кусты, ломился Васька Дробот. Константин бежал на звук, а потом, когда боль уже стиснула сердце, пытавшееся выскочить из груди, полез на кручу, хватаясь за голые  ветки.
Теперь Дрын пыхтел совсем близко. Рюкзак был тяжёл, и Константин, несмотря на слабость, сделал последний рывок, настиг супостата у самого верха и ухватил за щиколотку. Васька дёрнул, ногу, а потом сбросил груз и лягнул преследователя в лицо каблуком сапога. Удар был неожиданным и сильным.  Константин разжал пальцы и, ломая кусты, покатился вниз следом за рюкзаком.
Дальнейшее помнилось смутно.
«Жаба», как называл он свой недуг, вцепилась в грудину и грызла сердце так, что на какой-то, видимо, миг, наступило беспамятство. Очнулся – над ним кудахчет Проня. Боцман пытался его поднять.
– Нитроглицерин… в заднем брючном кармане…
Тот сунул ему в рот сразу две горошинки, а потом он, с горем пополам, спотыкаясь и налегая на Проню, тащившего его через рельсы и шоссе, сумел-таки добраться до койки в «хижине дяди Тома».
«Жаба» снова принялась за своё, но он слышал, что кто-то тарабанит в дверь склада и спросил, кто там у него.
– Черпака засадил, – ответил боцман. – Я ж видел, как они –  врассыпную, а ты – туда, за этим. И рюкзак я принёс. Ты лежи, Константиныч, а я за доктором, я мигом.
– Валидол принеси и корвалолу накапай… У меня там… в тумбочке.
Пил или не пил снадобье? Пил, наверное, а валидол под языком почти растаял, но уже хлопотал над ним Маркел Ермолаевич, делал уколы в вену и ягодицу, а затем его вывели на воздух и уложили на заднее сиденье «москвича».
Дед Маркел гнал машину по ночному шоссе. Он не оборачивался к Константину, но иногда пел-бормотал одно и то же:

Но подвиги не бывают забыты родною страной.
Наш поезд лети, к наркому пути едет народный герой.

– Спиши слова… – единственный раз за всю дорогу выдавил из себя Константин, но это стоило ему усилий
– А ты лежи, лежи, шутник! – проворчал доктор доктор. –  Агресси сунт марэ тэнэбрарум, куид инэо эссэм эксплоратури, почтеннейший… «Вступают в море тьмы, чтобы исследовать, что в нём» а не для того, чтобы в нём остаться.  Так-то вот, – и добавил газу. – Ещё и царапину экую заработал. Сучком что ли? Зашивать её, кажется не придётся – засохнет, зато…

Его на дальних разъездах встречают точно отца,
Высок он и прям, но горестный шрам проходит вдоль лица…

И вот палата, какие-то процедуры, а на утреннем обходе лечащий врач сказал Константину, что «почтеннейший дедушка Маркел привёз его вовремя».

42.

Больница – не лучшее место для времяпровождения, хотя и необходимое в иные моменты жизни. Да и дед примчал его, действительно, вовремя – с первым инфарктом, «после которого можно жить», как сказал тот же врач. Даже реанимация не понадобилась. Положили в общей палате, и уже это одно улучшило его настроение, а что говорить о нём после посещения Светланы?!
Однажды она пришла со старшеньким, который сказал, что Геннадий Прахов идёт на поправку «стремительными темпами». Переломы заживут, а черепом он приложился в общем и целом довольно удачно. Какое-то время был без сознания, но теперь всё в порядке. Уже пытается гулять по палате и шутить по поводу своего «полёта». И ещё военврач сказал, что «ту» справку он передал доктору, а тот, развив бурную деятельность, побывал у следователя, которому её и передал. Следователь и Геннадия навестил, взяв показания по всей форме. На мосту, по словам Геннадия, произошла драка с поселковым парнем, который ударил его нунчаками. Как будут развиваться события в дальнейшем, он не знает, но, можно предположить, что молодчик тот получит по заслугам, если принять во внимание показания Геннадия..
– Между прочим, разговор с Зозулей о покупке шхуны, уже и увы потерял актуальнос–ть, – внезапно вспомнил старшенький. – Степан Петрович лежит по-соседству с вами, но в отдельной «адмиральской каюте». Тоже с инфарктом, но обширным и с незавидным будущим. Доигрался чинуша!
– Что вы так… о родственнике? – пробормотал Константин
– В отличие от маман, я ему никогда не симпатизировал, а он, судя по всему, до криминала докатился, вот и результат. – ответил Григорий Казимирович. – И это не вчера началось, а в бытность его замом управляющего флотом. Слухами не пользуюсь, но что достоверно в этой довольно неаппетитной истории, что связана она с рыбой и валютными операциями, которые начались при старом управляющем. Когда финорганы начали копать, он был предупреждён московскими доброхотами и предпочёл устраниться, доверив Зозуле, занявшему его место, спустить на тормозах их аферу и замести следы.Тем более, что Степан Петрович автоматически занял его место в бюро обкома. Не выдержали нервы у главбуха, когда к нему пришли сыскари,– слишком много оказалось в сейфе наличной и неучтённой валюты.  Застрелился, а Степан предпочёл пока оказаться здесь.
– Если всё это так, на что надеялся новоявленный Корейко? – спросил Константин у самого себя, и сам же ответил: – А ведь что-то грядёт, товарищи дорогие. Неужели учуял хитрый лис какую-то смуту, какие-то перемены, во время которых сумеет скрыть и приумножить неправедно нажитые капиталы? Хотя вряд ли. Он и раньше был хапугой, что и доказал в Анголе. И как он выплыл тогда, ума не приложу.
– Он и сейчас выплывет, – сказала Светлана, которая до сих пор не вмешивалась в их разговор. – Обком и спасёт ради чести мундира, а в случае летального исхода – похоронят с честью и с облегчением вздохнут.
– До летального ему далеко, – усмехнулся старшенький. – Был я у Степана Петровича на правах родственника и консультанта. Осмотрел и утешил, сказал, что он всех нас переживёт. Так он на меня обиделся. А что он в Анголе натворил?
– Когда-нибудь расскажу, – пообещал Константин, а суть в том… У нас ведь как? Что сходит с рук ворам, за то воришек бьют.
– Своих имеешь в виду? – спросила Светлана.
– Знаешь, они меня что-то перестали интересовать. Геннадий жив, идёт на поправку, и это для меня главное. Думаю, и для деда Маркела.
– Он обещал навестить тебя, Робинзон, в ближайшее время, – сообщила Светлана и поднялась вслед за старшеньким.
– Ох, как там Проня? – вздохнул Константин. – Один, один, бедняжечка, как рекрут на часах! А я тут валяюсь…
– Целее будешь, – бросил из дверей старшенький, а Светлана, быстро нагнувшись, поцеловала «своего Робинзона» и велела ждать её вместе с Пятницей, который всякий раз рвётся с ней, но она же не из дома идёт к нему, а ухитряется выкроить время во время деловой беготни по городу или заскочить в обеденный перерыв.
Маркел Ермолаевич приехал в тот день, когда Константину позволили выходить на веранду и в парк, но дед появился вечером, а до того произошла встреча с Зозулей. Вторая дверь «адмиральской каюты» открывалась на волю. Перед ней, распахнутой настежь, и сидел в кресле Степан Петрович, одетый в тёплый халат и закутанный в одеяло, отчего походил на мумию с красной физиономией.
Константин поздоровался. Стёпа кинул, но не удивился. Только поднял брови, и это могло означать что угодно. И «двигай дальше», и «давай, поболтаем». В последнем Константин усомнился и спустился в парк, который уже оживал под весенним солнцем, где побродил, а когда вернулся, мумия заговорила первой.
– Ты-то как очутился здесь при твоей праведной жизни? – спросил Зозуля, пытаясь высвободить руки, но спеленали его на совесть – не получилось.
– А сюда, по-твоему, попадают только от неправедной? – спросил Константин.
Степан Петрович закусил губу и побурел.
– Жизнь нынче такая, что от неправедной никто не застрахован. Она и праведников вводит в искус, – как можно спокойнее ответил тот, и Константин понял, что он не желает, а может, просто боится упоминания о своих былых и нынешних грехах. Но Константин и не имел такого намерения, поэтому сразу переложил руль разговора на другой курс.
– А ведь я, Степан Петрович, совсем недавно хотел встретиться с тобой.
– Это для чего же? – спросил Зозуля и шмыгнул носом. – Ч-чёрт, куда нянечка подевалась?! Даже носа некому вытереть!
Константин достал платок, прижатый подлокотником к мумии, помог высморкаться, утёр нос и снова сунул платок на прежнее место.
– Хотел попросить тебя перекупить кино-шхуну «Мэгги Мэй» у Интуриста и подарить её детям, чтобы постигали на ней азы морского дела, – объяснил он. – Ты знаешь, к примеру, что внук твой Рэмик член «морского звена»? Представь себе – Детский морской клуб при Югрыбе!
– Что Рэмик? Дурит сопляк! Ему учиться надо и думать о будущем. Как у тебя просто получается: взять и перекупить, а потом подарить! – Пан Директор заворочался в коконе, не в силах иным способом выразить возмущение. – Да распутай меня наконец! – Константин подчинился. – В детстве я тоже почитывал Александра Грина и помню сказочки о чудесных подарках жокею или, там, прачке. Но я го–су–дар–ственный человек, а не капитан Грей, который волен распоряжаться капиталом по своему усмотрению! Ты  думаешь, меня бы поняли в министерстве?
– Но ты же выкупил «Пантикапею» для собственных нужд?
– О-ооо-о! – простонал Степан Петрович, заламывая высвобожденные руки. – Естественно, а как же! Но я, Костя, выстроил дачу с бассейном и сауной, с баром, оранжереей и прочими прелестями, однакоже это – для государственных нужд! Эти расходы понятны и там, наверху, и в обкоме. В них меня никто не упрекнёт, но меня не пожалеют за то, что я утёр слезу ребёнку и не выполнил план по рыбе.
Константину стало скучно.
– Ладненько, Степан Петрович, желаю тебе скорейшего выздоровления и дальнейших успехов на государственой службе. И да воздастся тебе сторицей за неё. Авось, не забудут тебя и государственные мужи, прокатившись на яхте и попарившись в сауне с пивом и коньяком в баре. Уж их слезинка стоит услуг!
– Вот ты как!
– Я – так, а ты – так, и оба мы – эдак.
А вечером дед Маркел, изрядно помявшись, сказал, что шхуна продана, но ещё стоит на прежнем месте, и что Проня теперь не боцман, а просто сторож с тройным окладом, а Константину, о чём он знает со слов того же Прони, предложено остаться в прежней должности, и доставить шхуну на Южный берег, если к тому времени он выйдет из больницы, а уж потом – на все четыре стороны. На вопрос, как обстоит дело с Брызгаловыми и Дрыном, ответил «никак». Сарай их нашли, но ничего не обнаружили, а супруги ото всего отреклись. Дрын вообще исчез. Гостит якобы у родственников в Керчи, но его уже видели в посёлке. Про мальчишек и говорить нечего. Черпак в тот раз отсидел в «хижине» до утра, был допрошен Проне и отпущен. Родители малолеток однажды приходили на шхуну, грозили и стращали, обвиняли боцмана в самоуправстве, даже обещали подать на него в суд, но тем дело и кончилось. Знали, что рыло в пуху.
Константин выслушал дедов «рапорт», не моргнув глазом. Он понимал, что пришло время окончательных решений, которые он примет, когда перегонит шхуну в указанное место. Да, он остаётся. И боцмана негоже оставлять одного, и сам он хочет «до конца выполнить свой долг», до конца оставаясь на плаву, ибо теперь, после мини-инфаркта, дорога в моря ему заказана раз и навсегда. Уже не поможет никакая фармокапея, трусца и выпендрёж с йогой.
– Ладно, Маркел Ермолаевич, оставим в покое Брызгаловых и мальчишек. Коли совесть их не мучает, пусть живут как могут, но Дрыну я простить не могу.
– Я тоже, – ответил доктор. – Но шансы у нас невелики. Городской опер всё свалил на бытовуху, на мелкое хулиганство и предложил участковому «держать компанию на прицеле». А участковый… Сам знаешь!
– А что Геннадий? Как он? Были у него?
– Охмуряет сестричек, хохмит и поёт песни. Скоро выпорхнет на волю.
– Ну и слава богу! А меня выписывают послезавтра. Советуют взять отпуск и отдохнуть в санатории – смешно! – и Константин засмеялся. – Сразу явлюсь на шхуну. Всё будет Проне повеселее.
– Да уж! – засмеялся и доктор. – Сиднем сидит и злой, как пёс.
– По нынешней должности!
– Вот-вот… Цербер! Но рвётся на волю. Только оклад его и держит на цепи, да то лишь, что всё это скоро закончится. 
Они замолчали, улыбаясь и посматривая друг на друга.
– Маркел Ермолаевич, я так благодарен вам! – сказал Константин.
– За что, почтеннейший?! – изумился старик.
– За то, что вы есть, что встретил вас.
– Ну, капитан, не ждал от вас таких сантиментов! И не меня вы встретили, – дед даже голос понизил для пущей доверительности, – а Светлану. Она очнулась от спячки, благодаря вам, а вы её отблагодарите за встречу.

43.

Константина выписали сразу после утреннего обхода.
Светлана была на работе. Он купил мороженого, угостил Коську и Никитоса, затем проводил ребят до школы и отправился в госпиталь. К Генке-матросу его не пустили, тогда он попросил вызвать Григория Казимировича Бандурку, и этот «сезам» отворил двери.
Генка выглядел сносно. Даже пополнел. Рёбра зажили, рука ещё болталась на перевязи в гипсовой люльке, а на голове болела небольшая белая чалма, но это, сказал Геннадий, дело ближайших дней: снимут «обмотки» и выкинут его «заре навстречу, к товарищам в борьбе». О продаже шхуны он, естественно, знал, как знал и то, что после госпиталя ему следует сдать больничный в бухгалтерию и получить расчёт.
– Пока шхуна в Скалистом, – ответил он на вопрос Константина, чем намерен заняться, – побуду с вами на правах волонтёра и защитника слабых от набегов ирокезов, а думать о будущем буду потом. Я не индюк, чтобы сразу и – в суп.
– Тоже  верно, – согласился Константин. – Долечивай болячки. Будем ждать.
– Сам-то как, Константин-тиныч? Хорошо подремонтировались?
– Дышу как видишь. Какой-то француз сказал, что для полного счастья достаточно жить и дышать, а у меня всё это при себе.
Генка-матрос понимающе улыбнулся и проводил его до проходной.
– Кланяйтесь несравненной Светлане Савельевне. Она меня навещала аж три раза в этой келье, – сообщил он, кланяясь и приседая к удивлению дежурного. – Скажите ей, как только получу с наших пиратов кучу дублонов и пиастров, куплю пурпуровые штаны и, присвоив себе звание куродо шестого разряда, явлюсь к вам, Константин-тиныч, к вам обоим, сказать ей спасибо за ласковые слова, услышанные драной и битой кошкой в самое нужное время. Это были для кошки самые незабываемые минуты в её многострадальной бродячей жизни.
В Скалстый возвращался на «Спартаковце»
Несмотря на утро, когда народы спешат туда и сюда, гражданских было мало. Катер, в основном, заполонили курсанты Высшего военно-морского училища подплава. Эти сразу ссыпались в салон, где лейтенант устроил перекличку, а после отчитывал кого-то за грязные ботинки.
Константин, как обычно, устроился на корме, закрыл глаза и, подставив лицо свежему весеннему ветру, вторично переживал события вчерашнего вечера, когда Светлана предложила «прошвырнуться» по Примбулю. Коська тоже захотел участвовать в прогулке. Получился эдакий семейный выход, и Павлина Тарасовна, встретившаяся в нижнем дворе, долго смотрела им вслед, то ли радуясь за младшенького, то ли переживая за него. Они с ней поздоровались дружно, как школьники, а она ответила сдержанно, взглянула с укоризной, как на провинившихся пятиклассников, которые, не выучив уроков, отправились гонять футбол в столь поздний час.
Приморский бульвар уже шумел  весенней листвой. В аллеях было многолюдно, мель–кали синие вортники матросов, золотые погоны офицеров, но форменки и кителя терялись в многоцветье женских платьев. Константин пытался сообразить, какой же сегодня праздничный день, а Светлана, смеясь, отвечала ему, что город отмечает его выход из больницы.
На эстраде опять сверкали трубы духовиков. Концерт давал оркестр Министерства военно-морского флота. Он и собрал людей. Все скамейки перед «раковиной» были заняты. Стоять не хотелось. Константин и Светлана спустились к бухте и пошли берегом, огибая её, не заметили как добрались до яхт-клуба, но, встретив у выхода Пеку и его громогласную капитаншу, вернулись с ними на Приморский бульвар. К этому времени Константин заметно устал. Отвыкли ноги от таких прогулок, и Светлана, конечно же, заметив это, увела свой выводок домой.
Это было вчера, а сейчас катер заходил на швартовку в Скалистом.
Проня не походил на Цербера, но, что точно, на небольшого усталого пса. Он так и сказал Константину, сижу здесь как пёс, забытый всеми и никому ненужный, и устал, как собака.
– Поверишь, Константиныч, за хлебом сходить некогда, – какие-то корки гложу. Постоянно трутся у шхуны дрыновы тараканы. Забыл, когда спал по-настоящему. Всё время – вполуха. Им сошло с рук – совсем обнаглели. Особенно Черпак, которого я тогда засадил в кутузку, старается досадить. Но дразнилки – ладно. Боюсь, что устроят они мне на прощанье битву при Цусиме.
– О Ваське что-нибудь слышно? – спросил Константин
– Наверняка где-то здесь. Шестёрками кто-то руководит, иначе с чего б они так осмелели? – ответил экс-боцман, разбирая пакет с гостинцами, присланными Светланой и уже хлопоча насчёт чая.
– Ты завтракай, а я прогуляюсь к мосту, – сказал Константин.
– Чо там смотреть? – удивился Проня. – Ты и в тот раз собирался, а щас даже перила отремонтировали – никакого интересу.
– Дело не в интересе, хотя и в нём тоже. Тогда я думал, что на самом деле свалился какой-то алкаш, а теперь, когда знаю, что Дрын хотел там гробануть Геннадия, другой расклад. Просто хочется взглянуть на место событий.
– Ну, иди, иди, коли приспичило, – милостиво согласился Проня.
А на самом деле, зачем его понесло к мосту? Может, оттого, что он и Генка были свидетелями аварии, а может, просто хотелось последний раз пройтись на ту сторону реки и проститься с этими местами, такими памятными после бурных событий минуших месяцев.
Он постоял на мосту, перешёл его и спустился на берег, ещё сохранивший остатки следов титанических усилий бульдозера и крана. Обойдя колдобины и рытвины, присел у воды на корточки и «скадрировал» то место, где когда-то были проломлены  перила, совместив его с опорами и рекой.
«А высота совсем плёвая, и если бы не нунчаки и не рама грузовика, обошлось бы не увечьем, а синяками, но Дрын, скотина, явно шёл на убийство и нет ему, гаду, прощения», – угрюмо подумал Константин, поднимаясь с корточек. Он подскользнулся, – рука впечаталась в грязь и вместе с нею в пригоршне оказалась какая-то гладкая пластинка. Отряхнув её машинально и сполоснув в реке, Константин ахнул: это была медная цацка с куртки Васьки Дробота, значок с эсэсовскими знаками и стрелами молний!
На шхуну вернулся в большой задумчивости: поставлена ли точка в этой истории или находка обещает продолжение и финал? Чего, собственно, ждать теперь, когда шхуна продана и действующие лица один за другим исчезают со сцены? Утащит буксир шхуну, и Дрын, конечно, снова будет командовать своей армией юных мародёров. По словам доктора здесь они всё-таки не бесчинствуют, опасаются хозяев, которые могут запросто предъявить претензии Васькиному папашему, да и Дрыну накостылять за какой-либо ущерб.
Проня брился. Сообщение о находке он принял довольно равнодушно. Было видно, что его одолевают другие заботы. Покончив с бритьём и помявшись, он поведал о них Константину, который, впрочем, догадывался, что услышит нечто подобное.
– Константиныч, отпустил бы ты меня дня на три, а? – жалобно попросило «дитё человеческое». – Мне… ну чо там говорить, не хочется оставлять тебя одного, да мне шибко надо дома побывать. У меня такое дело…  у меня, понимаешь, свадьба наклёвывается, а я тут, это… груши околачиваю.
– Ну-у! Поздравляю! – Константин вскочил и даже потискал купидона. – Ах ты, Проня-Пронюшка!..
– Меня, между прочим, Володькой зовут, – сообщил жених, слегка порозовев. – Проню Генка придумал и прилипло.
– Прости, не знал, – ответил Константин, сообразив, что именно купидонство и стало причиной для нового имени.
– Да я ни чо. Я привык и внимания не обращаю, – засмеялся тот. – Назови меня кто Володькой, особенно спросонья, не отзовусь. Зовите и вы по-старому.
– Договорились, – кивнул Константин, – хотя я, в принципе, против всяких прозвищ. Но это вроде и не прозвище, верно?
– Верно, – охотно согласился Проня.
– А коли так, поезжай к своей любушке и будь с ней, сколько нужно, а от этих младотурок дрыновых я как-нибудь отобьюсь, если будут досаждать. Опыт есть.
– Тогда я щас сбегаю в посёлок, и закуплю какой-нибудь еды, и деда заодно предупрежу, что вы уже здесь, – засуетился, переодеваясь, Проня.
– Возьми деньги.
Константин полез за кошельком, но Проня отказался, сказав, что у него есть.
– Твои тебе еще пригодятся – свадьба как-никак.
– Так я копил, – признался Проня. – Откладывал всё, что платили за съёмки.
– Всё равно возьми. И купи мне газет разных, журналов. Отстал от жизни – надо догонять, – и, всё-таки настояв, Константин сунул ему несколько купюр.
Проня вернулся через час. Сказал, что забегал к деду в клинику и всё обсказал.
Продукты он сунул в холодильник, подал Константину газеты. «Были только «Советская культура» и «Правда», да старые «Огоньки». Целая пачка, связанная бельевой верёвкой. «Чуть не насильно вручила бабулька, сказала что не может избавиться и спросила за них какие-то копейки, – оправдывался Проня. – Будешь картинки смотреть и разгадывать кроссворды». Потом он вручил ключ от «хижины», где, по его словам, он «ещё тогда» поменял замок, так как Варька и Санька наверняка изладили вторые ключи, «когда задумали обокрасть парусный флот», и наконец исчез.
Константин проводил Проню с лёгким сердцем. Был рад за него (полгода молчал тихоня!) , тем паче что и в его жизни, кажется, всё складывалось достаточно, если не счастливо пока, то удачно. Да, он говорил Светлане о своих «сердечных делах», но она зажала ему рот ладошкой: «Всё, об этом больше ни слова!» Так пусть же и у Прони всё сложится наилучшим образом.
С таким благодушными мыслями занял Константин позицию на трюме и развернул «Правду». Пробеюжал глазами несколько полос и зевнул: мура! Всё мура. Отложив «Правду2, занялся «Советской культурой». Эту газету он начал смотреть с конца.
«Смотрел недавно концерт В. Преснякова. Пел он, кричал что-то в микрофон. В зале тоже кричали, визжали. Мелькали физиономии каких-то чокнутых девчонок. А на сцене метались чьи-то фигуры. Отчего это безумство?» – вопрошал зритель.
«Оттого, – ответил ему Константин, – что В. Пресняков проглотил микрофон,  фигуры мечутся в поисках его, а девчонки визжат от страха, что у орущего на эстраде случится зававорот кишок или несварение желудка».
Он чертыхнулся и взялся за лицевую сторону.
Итак, что тут? Здесь речь не о культуре, здесь обсуждают новости со съезда партии, здесь фотографии первых лиц государства и «примкнувшего к ним» Марка Захарова с весьма уксусным выражением лица. Что их волнует, посмотрим… Ого, плачутся по поводу ухода с поста министра иностранных дел товарища Шеварнадзе! Этот шаг министра академик Лихачёв прокомментировал со слезой: «Мы просто потрясены!»
Ладно, едем дальше…
Та-ак… писатели ничего не решили на своём съезде, но когда они договаривались? Только при Горьком и Сталине, но и тогда тянули одеяло каждый на себя, а коли наступила, как её… «перестройка», скоро, наверно, дойдёт дело и до кулаков. А вот из ЛТП-4 города Вологды раздался вопль пьяницы-горемыки: «Мы постоянно сталкиваемся с грубостью, наглостью, произволом со стороны администрации. Им всё позволено. А нас только за повышенный тон сажают в штрафной изолятор. После того, как мы здесь побывали, нам и тюрьма не страшна!  Хочу на необитаемый остров!» Ишь, чего захотел!  Если уж инженеры человеческих душ рвут друг на друге рубашки и харкают в рожи, то вам, друзья мои, место в мордобойной очереди у гастронома. Зато в Рязанской воспитательно-трудовой колонии для несовершеннолетних преступниц тишь и благодать: «за год не зарегестрировано ни одного серьёзного правонаруш–ения», а потому предлагается девчонкам «начать жить сначала». Хорошо бы начали. Жили бы, рожали, работали, только вряд ли получится, когда полная неясность, что ждёт страну через год, два или три «в нашей буче, боевой, кипучей». Так-то, девоньки.
Н-да, такие вот новости «советской культуры»…
Константин не стал выбрасывать газеты – пригодятся подтереться. И пока он аккуратно складывал их, расправляя складки, о фор-рубку ударился камень и отлетел к трюму.
Вот оно ближнее окружение: знакомые всё лица –  Серый и Черпак.
Константин подошёл к фальшборту и помахал им газетами, пригласил подойти.
– Товарищи малолетние хулиганы, – обратился он к ним с речью. – Обстреливать меня нет смысла. Лучше пригласите сюда господина Дрына с его барабанными палочками. Он меня ухлопает, а вы можете заняться грабежом. И поторопитесь! Скоро со склада всё увезут и вы, товарищи преступники, останетесь с носом.
«Товарищи малолетние преступники» переминались с ноги на ногу и, ковыряя в носах, пытались проникнуть в суть предложения.
– И передайте Ваське, друзья мои, что есть у меня награда, достойная его некрасивых подвигов, – с этими словами Константин вынул из кармана медяшку и показал мальчишкам. – Узнаёте знак подлого ордена ваффенэсэс?
Ещё бы не узнать! Они переглянулись и рысью устремились по шоссе к дому Дроботов. «Значит, Васька здесь», – подумал Константин.

44.

Дрын в тот вечер не появился. Может, выжидает и строит планы? Но и утром Константин напрасно посматривал на шоссе. А, собственно, зачем ему нужен Васька? Доказать ему ничего невозможно, тем более как-то усовестить. Разве что подразнить этой цацкой, возвращать которую он всё равно не собирался. Это – трофей. Вернётся Геннадий из госпиталя, пусть делает с ней что хочет. Или выбросит, или отправится к следователю и потребует нового расследования. Тогда он и Проня обязательно присоединятся к нему.
Приняв это решение, Константин притащил на трюм увесистую кипу журналов. «Огоньки» были давней давности. Везде Леонид Ильич, съезд партии, фанфары, речи, отчеты и встречи с «братьями нашими меньшими» по борьбе за счастье народов, которые твёрдой поступью шли за большим братом. Пожалуй, стоит заняться «картинками» Ван-Гога, Нестерова, Борисова-Мусатова и Врубеля. Репродукции были снабжены добротными статьями, с них он и начал, ибо до сих пор его отношения с прекрасным искусством живописи складывалось по принципу «слышит звон, да не знает, где он». Что ж, займусь просвещением, решил Константин.
Биография Винсента Ван-Гога его потрясла. Какая неистовая самоотверженность в достижении цели, самопожертвование во имя любимого дела, какая воля, и всё это вопреки судьбе, которая встречала в штыки любой его шаг! Воистину это был «страшный путь Винсента к гибели и вечности. Ибо с перехода Ван-Гога в небытие родится слава мастера, принадлежавш–его уже не Голландии, не Франции, а всей планете».
Да, страшная и славная судьба человека, вопреки всему осилившего обстоятельства. И что же? Такая целеустремлённость – удел избранных? Или каждый человек обязан, исходя из своей человеческой сущности, ставить перед собой неподъёмные задачи, а потом тужиться, подобно Сизифу? В наше время – только так. Да многие ли имеют даже мало-мальскую цель, достойную уважения?! Избранные. Он не из их числа. Другие – это другие. Они в ответе перед собой. Он – тоже. И он, действительно, Робинзон. Всегда варился в собственном соку, и если, лишь заглянув в газеты, увидел, что мир стал другим, что в нём многое и кардинально меняется, не удивился, это означает, что он по-прежнему живёт на необитаемом острове. Большие цели ему неподъемны, прочие мелкотравчаты, да и время упущено. И что остаётся? Остаётся всего ничего. Честно дожить оставшееся до «вечности». Не той, ясное дело, которой достиг победив–ший себя и судьбу неистовый Ван-Гог, а до обывательской, которая однажды накроет его холмиком земли. Капитаны оставляли след в истории, когда Земля была девственна и только самым дерзким и настойчивым приоткрывала своё интимное естество. Тогда было время парусов, жестокой и злой романтики, борьбы на полное истощение сил. Честь и хвалам Магелланам и Кукам, Беллинсгаузенам и Крузенштернам, Невельским и Головниным. Сейчас время технарей и прагматиков, техники безопасности и выполнения промфинплана, дальше – премия, благодарность, медаль или орден, а то и звезда Героя. Всё это некоторое время помнится и почитается в узком кругу, а через год-два канет в вечность да там и сгинет, как имена тех токарей, проходчиков, фотографиями которых пестрят «Огоньки». Наверное, близится время, когда даже внуки забудут о трудовом усердии дедов.
Ему сейчас осталась только любовь, которая тоже требует… ладно, не подвига, как в его случае, но самопожертвования и… И никаких «и»! В любви тоже нужно быть Ван-Гогом и идти до конца. Хорошо, что чувства их зарождались исподволь, постепенно всплывая из глубин взаимопонимания. Они ещё не достигли поверхности, где нередки шторма, шквалы и течения, но он готов встретить их, как человек, нашедший последнее на земле прибежище, и он готов защитить его… её даже ценой собственной жизни.
С этими мыслями он уснул, с ними и проснулся и, начав новый день, вновь расположи–лся на трюме, где валялись журналы. Статьи, заметки, вереницы людей и «картинки». О прочих художниках читать не стал, даже о Врубеле, подозревал в котором русского аналога голландца. Просто листал журналы, не очень внимательно вглядываясь в пёстрые снимки, пока вдруг взгляд не наткнулся на мачты парусника в ночном небе и на подпись внизу: «Кафе «Бриганти– на» в Ялте».
Так вот какая судьбу поджидает их «Мэгги Мэй»!
Снимок портила плохая полиграфия. Разобрать подробности не удавалось, но было видно, что двухмачтовая марсельная шхуна не только вытащена на берег, но и воздвигнута на постамент, который, если судить по чуть ли не крепостным воротам, был пустотелым. Очевидно в нём находилась подсобка, а может нижнее отделение кабака для посетителей, которые вздумали подкрепиться супчиком и вермишелью с капустной котлетой. Слева угадывался трап, однако же вёл он только на крышу предполагаемой подсобки. Возможно, вход в чрево был прорублен в борту, а то и в днище. Для чего, собственно, и сооружён бетонный подиум для небольшого кораблика. Жаль, что ничего нельзя рассмотреть как следует. Сплошные чёрные пятна, только гики светятся на ночном небе, – от пяток до ноков увешаны гирляндами лампионов.
«Надо показать снимок парням, – решил Константин. – Хотя они наверняка видели в натуре эту «Бригантину», наезжая на Южный берег и посещая Ялту, однако пусть полюбуются, как, примерно, будет выглядеть их «Мэгги» в новом качестве».
Забрав журнал, он спустился в кают-компанию, но, вспомнив, что ножницы были только у Варвары, просто вырвал вкладку и, положив её на стол, принялся снова и снова разглядывать снимок.
– Есть тута кто живой? – донеслось сверху.
Ну вот, наконец и Дрын пожаловал, подумал в злой решимости спросить  за всё с этого обалдуя, хотя и понимал, что результат будет мизерным.
– Ещё остались, вопреки твоим стараниям, – ответил, глядя, как Васька неторопливо спускается по крутому трапу и присаживается к столу. – Всех ты достал, нехороший человек, а по хорошему с тобой ну никак не получается.
Замечание о «нехорошем человеке» Васька пропустил мимо ушей. Сел за стол по-хозяйски напротив него и беглым взглядом окинул кубрик, чтобы убедиться, видимо, в отсутствии «засады».
– Никого я не доставал, – сказал не для оправдания, а для начала разговора. – А кто мне на причале приварил? Кто меня искупал?
– Это был упреждающий удар. Я женщину провожал, а ты, поганец, какие слова употреблял? Или забыл?
– Так ты, козёл старый, сам бы язык не распускал! – огрызнулся  Дрын. – Да и руки тоже держал при себе!
– Потому что я тоже не хотел купаться в речке. А к тому шло.
Васька пока что был настроен на мирный разговор. Но это – пока. Пока не зашла речь о значке. Интересно, откуда он взялся у него? По-виду самоделка. И ведь кто-то промышляет такой продукцией. Или спецзаказ? Возможно, что и так. Ведь есть же не только папа Дрына или тот водила, что вёз их с дедом в посёлок, есть и другие верные  борцы за дело Ленина-Сталина, готовые в любой момент применить и «булыжник – оружие пролетариата», и нож, и что-нибудь куда более существенное. Такой значок для них фетиш, признак общности, как нарукавная повязка со свастикой у гестаповцев.
– Ну ладно, хватит ботать о всякой хреновине, – Васька перешёл к делу. – У тебя, сказали пацаны, есть эта… какая-то моя карточка?
– Имеется. Визитная. Для твоего визита в милицию, где ты расскажешь о всех своих художествах, – пояснил Константин.
– Какого х..?! Ты чо болтаешь? Давай мой знак, а то сделаю с тебя мочалку!
– Да, Василий ты не Ван-Гог…
– Кто-ооо-о я?!
– Это по-научному, вам не понять, а если попросту, то ты, Дрын, самая настоящая мразь. И как только тебя земля терпит? – вздохнул Константин и, достав медяшку, подбросил её на ладони. – Видел? Теперь увидишь её только у следователя.
Показать значок Дрыну… Да, это было ошибкой.
Упав грудью на стол, Васька схватил руку, стиснувшую медяшку в ладони, и принялся выкручивать её, пытаясь разжать и пальцы. Константин сопротивлялялся, а Васька, оттопырив зад, преступал вправо вокруг стола, чтобы навалиться на явно слабевшего противника. Константин понял, что долго ему не продержаться: сердце, поначалу куда-то исчезнувшее  вдруг застучало как сумасшедшее и вместе с болью заполнило, кажется, всю грудь. И всё-таки, зацепившись за пиллерс сгибом левой руки, а бедром упершись в столешницу, он чуть было не высвободил рывком свой кулак из пятерни Дрына, но тот ударил его в подбородок, бросил, задохшегося и обессиленного на палубу и без труда вышелушил медяшку из ослабевших пальцев.
– Спасибо за подарочек, дядя, а то я искал, искал!.. – заржал Васька и, что называется «от души», пнул лежавшего. – У-у, козёл безрогий! – бросил он напоследок, шагнув к трапу и обернувшись с нижней ступени, злордно добавил: – И никто не узнает, где могилка твоя!
На глаза Константина упал чёрный занавес, но и Васька не увидел Генку-матроса, возникшего в этот миг в дверном проёме. Тот перешагнул через комингс и, вытянув руки, уронил вниз чугунное ядро карронады: «Ап-п!»
«Перпендикуляр», опущенный с кончиков Генкиных пальцев на «основание» – череп Дрына, моментально вырубил Ваську. Сначала он, как бы продолжая движение ядра, сразмаху сел на задницу, но тут же опрокинулся набок, макушкой в сторону фок-мачты, куда укатилось ядро.
Генка-матрос усадил Константина, прислонил к скамейке и помог достать ни–троглицерин.
– Забери у него медяшку… – прохрипел Константин. – В правой руке… А с этим что? Скорую вызвать?
– Ни хрена ему не сделалось, –  ответил Генка, доставая значок и баюкая гипсовую куклу. – Контужен. У него череп австралопитека, а ядро плёвое.
– Ну, хоть побрызгай ему на рожу, – попросил Константин.
– Обойдётся! – Генка-матрос был бесстрастен и неумолим. – А ля гэр ком а ля гэр, Константин-тиныч. На войне, как на войне – никаких телячьих нежностей.
– Но надо же хотя бы вытащить этого борова наверх!
– Как? – спросил Генка-матрос. – Вы дышите на ладан, я, практически, с одной рукой да и рёбра ещё побаливают. Ну что вы переживаете и волнуетесь? Меня больше вы беспокоите, а не этот мешок дерьма! Главное, правосудие совершилось и теперь всё – никаких милиций!
Константин перебрался на скамью и навалился на стол.
– Я … уже ничего, уже полегчало.
– Вот и хорошо, вот и отлично. А нам остаётся дождаться конца эксперимента и, в случае чего…
Генка сбегал наверх и вернулся с дубовым нагелем.
–  А в случае чего, если Дрын, очухавшись, будет возникать, предпримем новые меры воздействия с помощью экстренной физиотерапии.
– Ну, Гена, ты меня спас, спасибо! – и, сунув под язык таблетку валидола, Константин поднялся, опершись на стол, но сразу и сел: ноги плохо держали его.
– Я? – удивился Генка-матрос. – Я – только перст судьбы, ниспосланный вам свыше и вложивший в мою длань разящий снаряд мщения.
Дрын тоже что-то промычал.
– Эге, а оно уже шевелится! – констатировал «перст судьбы», наблюдая за Васькой, который пытался сесть и которому это наконец удалось после нескольких неудачных попыток. – А вы говорили – скорую! Будет жить на гадость людям.
Минут пять Васька разглядывал палубу, потом обвёл кубрик мутным взглядом, не видя различия между предметами неодушевленными и вполне одушевленными фигурами капитана и матроса, и вдруг… улыбнулся! Глупой, бессмысленной и какой-то перекошенной улыбкой, но улыбнулся ведь! Что было, по правде говоря, довольно неприятно. Даже страшно. Константину, естественно. Генка-матрос смотрел на свою жертву, прищурив глаза, как на произведение искусства, только-что вышедшее из-под стеки великого скульптора.
– Всё в порядке, Константин-тиныч, – любуясь Дрыном, сказал он. – А поутру оно уж улыбалось из окошка свово, как всегда. Видите, даже станом своим извивается, а завтра будет смеяться прохожим в глаза.
– Ну, не знаю, – усомнился Константин.
– Тихо! – шепнул Генка-матрос. – Кто-то идёт.
На причале действительно раздавались голоса мальчишек.
– Гена, друг милый, удались в свою щель, – попросил Константин. – Не будем испытывать судьбу и усложнять свою жизнь.
На этот раз Генка-матрос послушался его и, пнув ядро, исчез вместе с ним за мачтой.
– Эй, кто там? – крикнул Константин.
В дверях забелели три-четыре лица. Конечно, Черпак, Серый и компания.
– Васька у вас? – спросил Черпак.
– У нас, – ответил Константин. – Запнулся за порог и вниз башкой свалился с трапа. Чуть шею не свернул, но, вроде, очухался. Только, боюсь, без вашей помощи он отсюда не выберется, а я вам не помощник – только из больницы.
Наверху зашептались. Даже начали спор и пихание друг друга.
– Давайте, давайте! – поторопил их Константин. – Веселее, атаманы-молодцы! Что
 вы там канителитесь?
Спустилось трое. К их появлению Дрын отнёсся абсолютно безучастно, но позволил помочь ему подняться на ноги и подхватить под локти. До дверей добирался сам, но как-то неуверенно. Пацаны его поддерживали, а третий, тот что не помещался на трапе, подталкивал его сзади и снизу. Константин не мог взять в толк, что с ним произошло. Контузия – да, сотрясение мозга тоже наверняка имело место, но почему такое безучастие и безразличие? И ещё эта дурацкая улыбка!
Минут через десять он поднялся на палубу. Гурьба мальчишек и Дрын, возвышавшийся над ними, миновали поворот шоссе и приближались к воротам дома. Тогда Константин  окликнул Генку-матроса. Тот не отозвался. Оказывается он спал!
– Родное гнездо… – пробормотал Генка, вылезая через час из щели между рундуками. – Кстати, а где наш могучий ратоборец Проня?
– Завтра вернётся. У него скоро свадьба, отпросился утрясти кое-какие дела
– Свадьба, значит? Ай да, мальчик с пальчик! Нашёл-таки дюймовочку и молч–ал! – удивился Генка-матрос, зевая и потягиваясь здоровой рукой. –  Впрочем, этот субъект всегда скрывал от общества как светлые, так и тёмные стороны своей личной жизни. Ладно, это вопрос мы с ним ещё обсудим. А почему, Константин-тиныч, у вас такой унылый вид? – спросил Генка-матрос. – Гроссмейстер Дрын, проиграв здесь турнир, улетел, как я вижу, в Нью-Васюки. Может, отметим нашу викторию весёлой тризной по супостату?
– Гена, много болтаешь, а ты должен сейчас же исчезнуть. Отправляйся к деду Маркелу и не высовывай носа. И запомни, – он попытался улыбнуться, – тебя здесь не стояло. Я был один, а Дрын запнулся и свалился с трапа.
Генка смотрел на Константина и что-то прикидывал, но сделал тот же вывод.
– Слушаю и повинуюсь, мой капитан! – Он пошевелил синими пальцами, торчавшими из гипсовой культи, сжал их в кулак и добавил: – И запомните, Константин-тиныч, я ухожу только ради вашего спокойствия и во избежание возможной волокиты, а вас обязательно вызовут в гестапо на допрос с пристрастием.
Поднявшись по трапу, он спросил из двери:
– А можно мне позвонить Сэй-Сёнагон?
– Даже обязательно, однако – политично, – кивнул Константин. – Мол, на границе тучи ходят хмуро, но край суровый тишиной объят. И скажи, как только вернётся боцман, я обязательно навещу её и Коську. Иещё – спусти сюда балластину, на которой Проня рубил стальные троса.
…«Гестапо», участковый и папаша Дрына, явились на шхуну в тот же день.
Константин ждал подобного визита. Балластину возле трапа, но ближе к столу, чтобы не бросалась в глаза, и на первый вопрос дознавальщиков ответил, что «об неё и ударился ваш Василий, когда загремел вниз головой во-он оттуда».
– Я и сам чуть не загремел, – подтвердил участковый, опасливо глянув на дверь. – Сапогом зацепился. И зачем только делают такие высокие пороги?
– Затем, чтобы смотрели под ноги, – ответил Константин. – А если серьёзно, для того, чтобы волна не захлёстывала в кубрик, скатывалась мимо.
Папа Дрын попробовал сдвинуть болванку ногой – не получилось.
– А у Васьки, – тогда объявил он, – шишка с куриное яйцо.
– Главное, череп цел, а шишка рассосётся, – с ханжеским участием посочувствовал Константин.
– А зачем, собственно, Василий приходил на шхуну? – спросил участковый.
– А сам-то он что говорит? – задал Константин встречный вопрос.
– Ничего не говорит, только хихикает, – ответил лейтенант с угрюмой миной. –  Как всё это случилось?                –  Я сидел за столом и читал журналы, он заглянул в дверь, крикнул, есть ли, мол, здесь кто-то живой, я ему ответил, а он шагнул и… и рухнул, как колосс родосский. А что я мог? Побрызгал водичкой и ждал, когда он очухается. Вот и весь наш разговор.
– Ты, мужик, один что ли здесь? – вмешался папа Дрын.
– Пока один. Шхуна продана. Боцман остался за сторожа, я за капитана. Для перегона её к будущей стоянки, – пояснил Константин. – Боцман два дня назад уехал домой. У него свадьба скоро. Отправился дать распоряжения. Я и сам два дня как из больницы после инфаркта. Вернулся и отпустил его на три дня.
– Но у вас был ещё матрос, где он? – спросил участковый.
– А вам бы, лейтенант, следовало это знать. Ведь, сколько мне известно, велось какое-то следствие? – спросил Константин, решивший, что хватит играть в кошки-мышки и что следует предпринять контратаку. – Геннадий Прахов лежит в госпитале с многочисленными переломами и ушибами. Его голове повезло гораздо меньше, чем Василию. Перед возвращением на шхуну я навестил его. Он тоже готовится к выписке, но когда? Может, сегодня, может, завтра-послезавтра.
– Ещё неизвестно, кому больше повезло, ему или Ваське, – пробормотал Васькин папаша, пиная балластину.
– Ничего, отлежится и снова примется за своё, – ответил Константин. – Он, как-никак, имеет непосредственное отношение и к моему инфаркту, и к травмам Прахова, который только чудом остался жив. Думаю, Васька приходил, чтобы что-то узнать у меня, что-то выяснить, относительно наших дальнейших намерений. Может, хотел пойти на мировую. И как-то замять участие в тех событиях с хищением судового имущества, в котором замешаны Брызгаловы, и он, как соучастник. У дружков его малолетних тоже рыльце в пушку. А в том, что с ним случилось сегодня, я вижу… перст судьбы. Кара небес за земные грехи.
– Вот, значит, ты как… – пробормотал папаша.
– А как я должен, как?! – уже накаляясь, спросил Константин. – Не скрою, я рад, что он свалился и тем избавил меня от второго инфаркта, который я вряд ли пережил бы. Я и от первого ещё не оправился как следует. Ведь все его вопросы закончились тем, что он взял бы меня за горло или ударил нунчаками, как Генку-матроса!
– Штоб ты исдох! И Генка твой тоже! – поднялся Дробот и двинул по столу волосатым кулаком. – Оклемается Васька, тогда и расскажет всю правду. Нюхом чую, что здесь что-то нечисто.                – Пойдём отсюда, что ли? – обратился он к лейтенанту.                Тот, поднялся, но прежде чем покинуть шхуну, заглянул в «пенал», обошёл кубрик, прошёл за мачту, где заглянул в каждую щель.
– Загляните ещё в кормовую каюту, – посоветовал Константин.
– И загляну для очистки совести, – пообещал участковый с трапа. – Не думал, что эта история закончится таким образом.
– Закончилась бы иначе, если бы вы своевременно взяли под стражу Брызгаловых и Ваську. Отсидел бы ваш Дрын в кутузке и не полез бы на шхуну. Да и шхуны, кстати, к тому времени уже не было бы здесь. А в жизни, увы, многое во власти случая.  И Прахов случайно остался жив, и Васька случайно свалился с трапа. Не знаю, случайно ли заявились сюда малолетки, но они выручили меня и Ваську – помогли пострадавшему выбраться наружу. Теперь всё зависит от его головы, – разглагольствовал Константин, глядя в спину участкового и с отвращением осознавая, что стал вдруг суетно многословен, точно пытается оправдаться перед этим ментом, надеясь в то же время, что башка Дрына контужена раз и навсегда. Было у него такое предчувствие.
Балластину он решил оставить в кубрике. Пусть лежит, где лежит. Поднять сейчас на палубу эту дурынду ему вообще не под силу. Да и зачем? Оглядевшись и будто впервые увидев тёмное и в общем достаточно неуютное помещение, Константин поднялся на палубу. Участковый и папа Дрын медленно шли по шоссе и о чём-то спорили. Иногда останав–ливались и, похоже, чуть ли не брали друг дружку за грудки. Пусть спорят, пусть что-то доказ–ывают. Он не испытывал угрызений совести. «Перст судьбы», как сказал Генка-матрос и как он повторил то же самое для мента, осуществил волю небес. Так сказал бы и так скажет дед Марк–ел. Кто с мечом к нам придёт, от меча и погибнет, получив по башке. Воздалось сторицей по делам его, и хватит об этом.                Он достал из кармана медную бляху-значок и швырнул её в реку.

45.

Рано утром Генка-матрос забежал на шхуну.
– Дед Маркел просил кланяться почтеннейшему капитану, Сэй-Сёнагон и Пятница тоже ждут ненаглядного Робинзона, а я, сухой финик, еду в контору, чтобы сказать тамошним несушкам-пеструшкам последнее прости и получить всё, что мне причитается за муки и страдания на попроище важнейшего из искусств, – объявил он, собирая в старый рюкзак своё небогатое имущество. – При случае, пусть Проня окажет услугу инвалиду и отнесёт к деду эти сокровища Аладдина вместе с гитарой.
– А что потом? – спросил Константин.
– Потом я вернусь на шхуну, чтобы проводить красотку к последнему причалу.
– А потом?
– Константин-тиныч, вы требуете от меня невозможного. Откуда я могу знать, что будет потом? Не стоит заглядывать в будущее дальше завтряшнего дня. Дрын предоставил всем нам увесистые тому доказательства.
– Ну, а мы предоставили ему, – вздохнул Константин.
– Взаимность на взаимность, – пожал плечами Генка-матрос. – Где-то и когда-то попался мне на глаза стишок военных лет про фашистского солдата: «Для чего же голова? Чтоб носить стальную каску или газовую маску, чтоб не думать ничего, – фюрер мыслит за него». Даже если Дрыну эскулапы не вправят мозги в прежнее русло, он великолепно проживёт с теми остатками, которые не вышибло ядро. Думаю, что будет даже счастливее в дебильном состоян–ии. Да и людям будет спокойнее.
– Да, гуманисты мы, но не христиане…
– А вы хотели бы, Константин-тиныч, всё время подставлять ему или кому-то небитую щеку? Не дождётся! И не дождутся! – Он оглядел себя, поправил шляпу, стряхнул со штанины какую-то соринку и, поведя плечами, расправил пиджак. – Покедова, Константин-тиныч, как говорит Проня. И добавлю в постскриптуме, что этот костюм выглядит гораздо лучше на живом Геннадии Прахове, чем на том, который мог бы сейчас лежать в гробу.
Генка-матрос уехал, а Константин достал из чемодана свой личный бинокль, поднялся на квартердек, где стояло возле штурвала плетёное кресло-качалка, сделанное, как ему сказали, для кино-Робинзона. В нём он предавался сиесте и общался с попугаем. Извлечённое из сарая и очищенное от грязи, кресло по весне стало излюбленным прибежищем вахтенных анахоретов. Константин погрузил в него свой зад  и принялся разглядывать хорошо знакомые окрестности.
Он повёл кулярами бинокля вдоль реки, задерживаясь на скалах по обоим её берегам, на белой церквухе, бывшей во время войны штабом какой-то воинской части, потом уставилсья  на долину, распахнувшую свои дали за тесниной между сциллой и харибдой здешних мест. От неторопливого движения бинокля и чёткости всех силуэтов, от пушистых облаков, края которых попадали в верхние кромки окуляров, от блеска воды и зелени деревьев в нижних, великий покой нисходил на этот мирок, окружавший шхуну. Константин ощущал его как благодать, ниспосланный ему за всё пережитое в минувшие годы. Он знал, что обязательно, хотя бы пару раз, ещё вернётся сюда когда-нибудь, а сейчас смотрел и прощался, как человек, который провёл здесь пусть небольшой, но очень важный кусочек своей жизни. Что ж, он был благодарен судьбе, подарившей ему всё это.                Да, были шероховатости, но как же без них? Ведь бывали дни много хуже, чем здешние с житейскими, а потому обычными, неприятностями. Они ничто по сравнению с тем, что нахлынуло на него в эти минуты и наполнило, что называется, до краёв. О Дрыне он забыл, но, вдруг крутанувшись в кресле градусов на девяносто, сразу увидел его в центре измерительной шкалы. Васька сидел на скамейке возле стены подворья. Пустой и погасший, ничего не выражающий взгляд уставился прямо на шхуну и, кажется, на Константина. Складка на переносице словно бы говорила, что Васька пытается что-то вспомнить. Силится, но не может.
Странная штука психика, подумал Константин, опуская бинокль. И мозг. Слишком тонкий и хрупкий механизм. Не помог и крепкий череп. Единственный удар и всё поломалось. Может, ядро угодило в какую-то единственную, самую важную и ответственную точку? Что он знает о мозге? Ну… две доли, есть гипофиз и какой-то гипоталамус. Первый расположен в основании черепа (может, это и есть общеизвестный «мозжечёк»?), второй находится в области лба, но каковы их функции? Да и ядро шмякнуло по маковке и вот надо же – разом оборвало ниточки между серым веществом и внешним миром. Действительно, перст судьбы с весьма ощутимым шелабаном!
Дрын, конечно, скверный человечишко, но что из того, размышлял Константин. У него, Константина, на душе всё равно муторно из-за этой истории. Генка-матрос, побывавший в мясорубке, воспринимает её иначе: не успел нажать на крючок, сам схлопотал пулю. А каково ему, не желавшему худа даже Зозуле, смотреть на нынешнего Дрына со слюной в углу рта?!
Он снова поднял бинокль.
Ба!.. Маркел Ермолаич и папа Дробот шествуют из посёлка по шоссе. Та-ак… Подошли к Ваське и увели его в дом: земский врач пришёл к пациенту… Но дед Маркел вряд ли откроет темницу погасшего разума, ключ от которой в руках нейрохирурга или другого специалиста того же толка. Знать, велика вера у поселковых в его знания и талант медика, если Дробот обратился к нему, а не к городским знатокам.
Доктор покинул Дроботов в окружении осиротевших мальчишек. Эти, наверное, тоже интересовались, может ли помочь медицина их пахану. Когда они скрылись в улицах, Константин расстался с креслом и отправился на камбуз, чтобы приготовить полновесный обед на две персоны.

46.

              Однако Проня явился лишь на следующий день.
Он был весел и деятелен. Мигом подмёл вчерашнее варево, которое Константин не успел даже как следует подогреть, новостями и впечатлениями делился прямо за столом, подкрепляя их взмахами ложки.
Он виделся с Генкой-матросом и знал всё. Более того, он полностью одобрял применение ядра, ибо, по его словам, обстоятельства были форсмажорными «и не воняли кровной местью». Генка сдал больничный, получил расчёт и отпускные. Бухгалтерия расщедрилась даже на небольшую премию, «которая светит и Константинычу». Премия – за увечья и моральный ущерб при защите социалистической собственности, доложил Проня, решившийся употребить эдакую словесную загогулину. Там всё знают о Брызгаловых, но взбуждать дело не хотят, а за барахлом завтра пришлют машину.
– В конторе вообще рады-радёхоньки, что наконец избавились от шхуны, – пояснил Проня, утирая рот и отдуваясь. – Сказали, что на следующей неделе, купцы пришлют буксир, а когда нас оттащут на Южный берег, вам, Константиныч, тоже следует явиться за расчётом.
– А о выписке из общежития не говорили?
– Был такой разговор. Генка затеял. Сказали, что потерпят какое-то время ваши штепелюги в паспортах, но, значит, без права ночлега и всего такого.
– И на том спасибо. Будет время оглядеться и отдышаться.
– Я что думаю, Константиныч… – Проня вылез из-за стола и принялся собирать в тазик грязную посуду. – Океанский буксир за нами, конечно, не пришлют, но и шмакодявка портовая может верёвкой поломать нам бушприт.
– Смотря какая будет погода, и каков будет шкипер на той «шмакодявке», – ответил капитан-старпом-матрос Старыгин. – Идём-ка на бак и прикинем, что можно сделать. Кое-какой опыт с бушпритом и буксировкой у меня есть, думаю, он и сейчас пригодится.
– Видишь, – сказал Константин, когда они сошли на причал, – шхуна сидит высоко, а бушприт задран, поэтому сделаем так…
«Как» они сделают, понравилось боцману, и он предложил сразу же подготовить буксир, чтобы потом не суетиться и не терять времени.
На всю «систему» ушло три старых, но ещё добротных, швартовых троса.
Два из них пропустили голыми концами через якорные клюза снаружи борта и закрепили на левых и правых кнехтах. Их гаши сединили под бушпритом такелажной скобой. Другой скобой прикрепили сюда же гашу третьего, который и должен стать главным тяговым тросом. Даже в надраенном состоянии, пришли они к выводу, он не коснётся ни мартин-гика, ни ватер-штагов и, значит, бушприту ничего не грозит. Готовый буксир выбрали на палубу, на том и закончили подготовку к предстоящему путешествию «в страну магнолий».
Вечером Проня отнёс в посёлок чемодан Константина и Генкин рюкзак. Гитару оставил на шхуне, сказав, что пальцы у Генки шевелятся, вот и пусть бренчит, развлекает их, когда наступит последний парад, на котором «бременский музыкант» обещал быть в обязательном порядке, «чтобы спустить пиратский наш флаг и выпалить из пушки по тем, кто посмел променять искусство кино на котлеты».
Вернулся боцман с дедом Маркелом, который захотел попрощаться со шхуной, а заодно рассказать «почтеннейшему» о своём визите к Дроботам. Константин оказался прав: лечение Васькиной головы лежало вне компетенции доктора. Он лишь как мог успокоил родителей и посоветовал обратиться в морской госпиталь к Григорию Казимировичу Бандурке, врачу широкого профиля, докторская диссертация которого посвящена проблемам психики, возникающим при черепно-мозговых травмах. Васькин родитель решительно отказался от  услуг военврача. Сказал, что повезёт его в Москву к наилучшим специалистам, что деньги, слава богу, у него имеются, и он не пожалеет «своих кровных», чтобы вернуть сыну «человеческий облик».
– Так и сказал – «человеческий»! – подтвердил доктор, яростно раскуривая трубку. – А был ли у него «человеческий» до ПАДЕНИЯ с трапа?! – спросил он, нажимая на «падение» и как бы приглашая всех помнить об этом и ни о чём другом. – Господи, много бы я дал, чтобы этого обалдуя вылечили в столице и придали его новой личности свойства истинного гуманоида, которому присущи доброта, отзывчивость и любовь к ближнему. Если этого не случится, а этого, я уверен, не произойдёт, пусть Дрын останется навсегда безвредным дебилом.
– Э, Маркел Ермолаич, кому что на роду написано! – отмахнулся Проня. – У Генки от афгана сколь дырок нормально заросло, а? А тут черепушка, считай, совсем раскололась – и ничего. Снова заросло, как на собаке, и сам он в здравом уме и твёрдой памяти. А этому амбалу одной шишки хватило, чтобы крыша поехала. За что боролся, на то и напоролся. Вот и остался при слабом уме и хреновой памяти.
– Смотри-ка, а Дрын лёгок на помине. Сам пожаловал, – сказал Константин, кивнув на шоссе, по которому брели Васька и два его самых верных адепта Черпак и Серый. – Неужели решил-додумался снова посетить шхуну?
Но Васькина компания задержалась у причала от силы на две-три минуты. Дрын безучастно глянул на мачты, скользнул взглядом по людям на палубе, что-то сказал мальчишк–ам и побрёл дальше, к мосту.
– А ведь он явно старается что-то вспомнить, – заметил доктор. – И тянет его именно на мост. Знать, связаны у него с ним самые сильные впечатления.
– Да уж!.. –  буркнул Проня. – Наверняка думал, что в ту ночь он угробил Генку-матро–са. А может, ищет вчерашний день – свою медяшку?
– А я её выбросил в речку, – сказал Константин. – Может, зря?
– Правильно сделали, почтеннейший. Дело закрыто, а этой пакости место на дне, – поддержал его доктор. – Если Дроботы снова затеют тяжбу, есть Геннадий, живой свидетель тех ночных событий. И вам, почтеннейший, есть что рассказать, как потерпевшей стороне.
– Тяжбы не будет, – уверенно заявил Проня. – Брызгаловы их отговорят. Эти сучата рады, что отделались лёгким испугом.
– А мне думается, господа моряки, что Дрыну не понадобиться лечиться у московских светил, – вдруг предположил дед Маркел. – Сдаётся мне, что он, действительно, только контужен. Ядро… как бы вам сказать, что-то вроде местной анестезии. Немного времени, – и он очнётся, всё вспомнит и, в лучшем случае, сделает кой-какие выводы, а в худшем, снова примется за старое.
– К чёрту Дрына! Сколько можно?! – заорал Проня.
– Квантулакункуе адэо ест оккасио, суффицит ираэ… – усмехнулся доктор. – У боцмана всегда найдётся повод для гнева.
– Ладно вам, Маркел Ермолаич, – засмеялся Проня и вскочил:– Вон, гляньте, машина пожаловала за барахлом. Вы сидите, а я подмогну мужикам, – и побежал к грузовику, который задом въезжал на причал, спячиваясь к дверям склада.
Маркел Ермолаевич «сидеть» не пожелал. К себе отправился. Константин пошёл с ним. Хотелось позвонить Светлане, сообщить о «последнем рейсе» и договориться о встрече. У старика и заночевал, а когда рано утром вернулся на шхуну, то застал в кубрике Генку-матроса за чаепитием с Проней.
– Закругляйтесь, парни, – сказал он. – На подходе буксир. Последний парад наступает.
Малочисленная команда шхуны поспешила на палубу.
Ничто как-будто не предвещало каких-либо осложнений, однако встреча произошла с небольшого дипломатического инцидента.
Буксир неожиданно прижался к борту шхуны, и на неё перебралась дюжина мужчин и женщин. Они назвали себя представителями Интуриста, но если и были ими, то сумки с выпивкой и закуской говорили о намерении совершить морскую прогулку со всеми последствиями, которых следовало ожидать от содержимого их багажа. Константин мог бы воспротивиться вторжению, но ему не хотелось терять времени и затевать скандал. Поэтому он ограничился коротким напутствием.
– Товарищи представители, дамы и господа, леди и джентльмены, ваше присутствие на борту шхуны, не буду скрывать, очень нежелательно, но если я не могу воспрепятствовать такому многочисленному десанту, то прошу вас хотя бы покинуть палубу и перебраться либо в кормовую каюту, а ещё лучше в кают-компанию, где можете представлять кого угодно и как угодно. Если же вы будете мешать судовождению, буду вынужден принять соответствующие меры, а потом доложить вашему руководству.
«Представители» мужского пола попытались «качать права», но капитан сразу пресёк бунт, сказав, что в таком случае шхуна останется на месте, у причала, а они вольны поступать, как им угодно.
Шкипер крохотного буксира с весьма одобрительным видом внимал этим перговорам и даже приговаривал: «Так их, стервецов сухопутных!», а когда компания, выбрав-таки более поместительный кубрик, гремя и звеня кошелями, скрылась в фор-рубке, добавил: «Пусть знают морской порядок и своё место в распорядке дня!»
Шкипер был бородат и походил на яхтсмена Пеку, но голос его, схожий с иерихонской трубой, был позаимствован у Пекиной супруги. Принимая буксир, он протрубил, что доволен «святой троицей» за то, что они «не чесались» и оказались готовы к старту. Он даже трижды гукнул дребезжащей сиреной, когда «Мэгги Мэй», повинуясь стальному поводку, отвалила от причала и послушно последовала за ведомым.
– И погода, господа пираты, как на заказ! – объявил Проня, занявший место за штурвалом, возле которого заняли место остальные «пираты»: Константин в кресле-качалке, Генка-матрос на стуле из капитанской каюты. Гитара тоже была при нём.
А погода, действительно, была хороша для буксировки. Полный штиль. Ни малейшего дуновения. «Колдунчик» на фок-мачте бессильно повис и не был виден. Проня разделся до пояса, Генка-матрос вообще обнажился до плавок, Константин, сняв рубаху, сунул на нос тёмные очки и, покачиваясь в кресле, следил за маневрами буксира да изредка подавал Проне короткие команды-напоминания.
– Константин-тиныч, а может представителей сразу под замок? – предложил Генка-матрос, прислушиваясь к начавшему набирать обороты застолью.
– Нельзя, – воспротивился боцман. – Если у них пиво, напрудят во все углы, а как мы будем сдаваться настоящим представителям? Скажут, что же вы, граждане, сортир нам доставили вместо шхуны?
– Нельзя так нельзя… – Генка улёгся на горячую палубу. – А я подремлю.
Труба буксира ритмично, в такт с пых-дыханьем его движка, выбрасывала прозрачные колечки копоти. Лёгкий запах солярки доносился до кормы шхуны, а на чёрной корме трудяги висела почти такая же чёрная от сажи тряпка небольшого флага, возле которой матрос чистил картошку.
– Хорошо, что наш продукт весь на камбузе, – сказал боцман. – Ты бы, Генка, соорудил на обед какой-нибудь крем-брюле.
– Сухомяткой обойдёмся и чаем, а крем-брюле состряпаю на ужин, – ответил Генка и высвободил руку из лямки. Гипса на ней уже не было. Он сел, положил гитару на колени и осторожно тронул струны. – Сейчас исполню для вас «Афганский романс». В госпитале сочинил, незадолго до выписки. Маялся бездельем и вдруг вспомнил учебку и своего сержанта. Маленький был, но говнистый. Уж так старался нас сломать! Уж как только не изощрялся, особенно любил заставлять нас орать строевые песни.

Афганские долы, где маки пылают,
Афганские горы домой не пускают,
Афганское солнце, афганский загар, –
Держись, шурави, и держи перевал!

Он замолчал и прижал струны.
– Однажды мы договорились: не будем петь, хоть ты лопни! И вот, в поле, слышим: «За-апева-ай!» Топ-топ и молчим. «Бегом а-арш!» Отмахали три километра и снова:? «Запевай!» Молчим, только дышим, как слоны на утренней зарядке. «Бего-ом арш!» И снова мы те же три километра в обратную сторону. Да-а…

В ущелье, с захлёбом, рычит пулемёт,
И лица парней в пыльной маске оскала,
А пули с дувалов разят нас в камнях,
Мы тоже разим, – смерть сыта до отвала.
Здесь маки и кровь, здесь вражда и война,
И небо не внемлет молитвам и стонам.
Христос здесь с Аллахом давно на ножах,
Калаш на калаш – стало здешним законом.

– А этот придурок, значит, командует: «Взво-од, шагом марш! За-апевай!» Молчим – коса на камень нашла окончательно. «Бего-ом арш!» Потрюхали. И он, само-собой,  следом. Куда денешься? «Шаго-м… Запевай!» Молчим. «Бегом арш!»
Генка-матрос засмеялся и снова ущипнул струны.

Здесь маки на склонах, и кровь на камнях,
А «чёрный тюльпан» за хребтом исчезает.
Уносит на родину в цинке твой прах,
И завтра, наверно, и мой запаяют…
Герат и Кабул, Кандагар и Саланг…
Ах, мама, о них ли ты мне ворожила?!
И если с «тюльпаном» вернусь я к тебе,
Хочу, чтоб на цинк мой ты мак положила.

–  В общем, мы сержанта всё-таки умаяли. Набегался с нами, как бобик, и язык набок. Аж почернел от злобы. И знаете, господа, мы с ним помирились! Но когда нас стали отправлять из учебки в действующие подразделения, его предпочли убрать. От «тёмной» спрятали. А мы б ему обязательно всыпали на прощанье, накрыв одеялом.

Ромашки! Не нам цвет родимых полей.
Чужая земля нашу жизнь опалила.
Пусть алые маки, что крови красней,
Ложатся и никнут на наших могилах.

– Все! – объявил Генка-матрос. – Концерт по личной заявке капитана закончен. Когда-то, Константин-тиныч, вы просили меня прочесть что-нибудь своё. Своего больше нет. Сжёг все тетрадки и постарался забыть тот детский лепет. Поэтом нельзя стать, поэтом надо быть. А что до «романса», он не из поэзии родился, а из армейщины.
– Однако твой «романс»… – начал Константин, пытаясь трепыхнуться в порыве одобрения, но Генка-матрос тут же пресёк его.
– Всё! Я спел, и я сказал. Прения закончены. – Он потянулся за штанами, разом показав свой торс спереди, сбоку и сзади, и Константин убедился в правоте слов Григория Казимирыча. Когда-то Генка действительно был нашпигован железом: три отметины украшали грудь и живот, левая рука, та, что не была сломана, была зато изуродована пулей в локте и обезображена круговым шрамом. – Нас загнали в ущелье и добивали. Когда подоспела «вертушка», нас оставалось шестеро «из восемнадцати ребят». И вид у каждого… прямо скажем, был не героический. Плакат с рекламы живодёрни.
– У тебя и нога…
– И нога, и рука, но, к счастью, не хромаю и рукой ещё могу дать по морде.
Генка-матрос облачился и отправился на камбуз, сказав, что пора и о желудке подумать, благо он не пострадал и работает, как часы.
– Выходим за боны! – обернулся Проня, перебирая спицы штурвала.
– Иди, помоги Геннадию, а я порулю, – сказал Константин, поднимаясь из кресла.
Шхуна поравнялась со сторожевиком. Какой-то весельчак спросил с его борта, в какие края направляется капитан Флинт и много ли сокровищ в их сундуках?
– Отплавались! – откликнулся Проня. – На свалку торопимся! А в сундуках не сокровища, а куча дерьма и тухлого мяса!
Специально ответил таким криком, увидев, что из кубрика вывалились глотнуть свежего воздуха разопревшие и разомлевшие «представители». Константин его не одёрнул – бесполезно! – однако предложил вместо камбуза последить за этой оравой, чтобы не лезли, куда не следует. И Проня, несмотря на свои миниатюрные габариты и ангельскую миловидность, нагнал страху на загулявших интуристов. Он не стеснялся в выражениях, а выражения выбирал самые, как потом говорил Генка-матрос, «изячные, востребованные ситуацией и берущие за душу своим первобытным смыслом».
Впрочем, и к счастью, «смысл» тот воспринимался безропотно, а к ночи все утихомирились. Одни, перебрав, уснули, где придётся, а более крепкие и жаждущие плотских утех, удалились в самые глухие закоулки кубрика, где и предались греховному таинству соития с противоположным полом.
Ночью шхуна украсилась пиронафтовыми фонарями, расцветка которых соответствов–ала огням суднуа идущего на буксире. Часть других, «глобусных», освещала дорогу к гальюну и просто освещала палубу, дабы с кормы можно было видеть каждого, кто мог бы стать потенци–альным утопленником. Капитан и двое его помощников, при всей их неприязни к незванным гостям, хотели доставить их в пункт назначения живыми и сколь можно здоровыми. Похмелье, естественно, не бралось в расчёт.
Едва забрезжил рассвет, «Мэгги Мэй» была привязана к причалу и распрощалась с буксиром. Настоящие чины Интуриста не встречали свою покупку в столь ранний час, зато на шею Проне, едва он сошел на причал, бросилась будущая супруга. Константина ожидали тут же Светлана с Коськой и дед Маркел, доставивший их сюда на своём «москвичёнке». Встреча их была бы не столь трогательной, если бы не Генка-матрос, который извлёк откуда-то бутылку шампанского и фужеры. Выстрелив пробкой и наполнив ёмкости, он произнёс прочувствован–ный спич, в котором шхуне, соединившей их всех в некую группу единомышленников, было отведено по праву главное место, а второе «несравненной Сэй-Сёнагон».

ЭПИЛОГ

Эпилог для того и предназначен, чтобы самые любопытные читатели могли хоть что-то узнать о дальнейшей судьбе действующих лиц нашей правдивой истории.
Константин Константинович и Светлана Савельевна создали образцовую семью на основе взаимной любви друг к друг и Коське. Светлана Савельевна по-прежнему исследует профессиональные болячки мореходов, да только её подопечные разбрелись по белу свету: флагов много, и каждый теперь выбирает его по своему вкусу. Кому нравится греческий, кому либерийский или панамский. Словом, любой. Как говорится, кому нравится попадья, кому свиной хрящик. Константин Константинович некоторое время преподавал навигацию в училище подплава, а когда сочли, что подводники без надобности, и училище прихлопнули, вышел на пенсию. Коськины намерения стать моряком или синоптиком остались в прошлом. Он решил пойти по стопам мамы и дедушки Маркела. Из него должен получиться хороший врач. У него имеются для этого основные качества: любовь ко всему живому, доброта и внимание к горестям ближнего. Когда у него появился крохотный братик, названный тоже Коськой, он его окружил заботой и вниманием, опекая до тех пор, пока не уехал на учёбу. А  его друг Никитос, остался верен детской мечте. Яхтсмен Пека и его громкогласная супруга окончательно обручили его с морем. Никитос покинул берега Тавриды, уехал на учёбу в далёкий Мурманск, где и остался. Как ни странно, но ещё одним моряком, правда военным, стал каптенармус Рэмик. Есть предположение, что он сделал это назло проштрафившемуся деду и родителям. Дед, конечно, снова вышел сухим из воды, как инвалид был отправлен на покой, но крушение «глинянного колосса» довело его до очередного и скорее всего последнего инфаркта. Во всяком случае, автор не слышал о его кончине.
Маркел Ермолаевич совсем усох и постарел, но ещё крепится и довольно бодр. Говор–ит, что если история повернула вспять, то, может, и он помолодеет? Машину, правда, уже не водит. «Москвичонка» он отдал Геннадию Прахову, который окопался возле старика и до сих пор не женился, довольствуясь, как он говорит, малым, что в избытке даёт нынешнее состояние общества и его моральные ценности. Не стал он также ни артистом, ни режиссёром. Освоив профессию сварщика и газорезчика, Генка-матрос два года оттрубил за речкой на корабельном кладбище вторчермета и за эти же годы закончил заочный курс факультета журналистики. Те– перь он «акула пера» и гроза многих сильных мира сего и общества, которое всё ещё бурлит в вонючем котле перестройки, выплескиваясь грязной пеной на страницы «масс-медиа» разного пошиба. Он, конечно, осознаёт, что его профессия теперь одна из самых опасных, но взяв дев–из «живы будем – не помрём», постоянно вызывает огонь на себя, уверяя деда Маркела, что для бывалого афганца – это милое дело, а пули и гранаты его не берут, отскакивают.
Новый год  Геннадий и Маркел Ермолаевич обязательно встречают у Константина и Светланы, а первого к ним присоединяется со своим семейством Владимир Жуков, сиречь боцман Проня. Женившись он создал дочку и двух сыновей, таких же ангелоподобных купидо– нов. Проня работает завхозом в санатории, возле которого стоит на берегу моря его каменная халупа. В санатории трудится и его супруга. Ожидая старых друзей дед Маркел играет на рояле «Палестинское танго», смотрит на портрет моряка-подводника, фотографию которого Константин снова вернул на прежнее место, и говорит, что танго с каждым годом становится для него всё актуальнее.
В те дни, когда весь мир отмечал начало нового тысячелетия, Генка-матрос явился на квартиру друзей в пурпуровых штанах и кимоно, сыграв наконец роль куродо шестого разряда. По этому поводу он даже сочинил очередную нескладуху, которую не стал декламировать. Передумал, из-за того, что в ней рифмовались «вепрь газетного листа» и «пук зубов поганого глиста».
Генка-матрос или, если угодно, Геннадий Прахов, бывая в посёлке, довольно часто встречает Василия Дробота, который остаётся для него просто Дрыном. Контузия его самолик–видировалась, но память Дрына стала какой-то ущербной. Как бы не совсем памятью, а чем-то усредненным с признаками дебильности. Он, к примеру, не узнаёт Генку-матроса, но всякий раз темнеет лицом и, не отдавая себе отчёта, ночью идёт на мост и долго смотрит на реку. Васька по-прежнем работает сторожем в пищеторге, любит гонять мяч с мальчишками и плевать на дальность. В этом деле ему нет равных. И ещё Дрын навострился плести из тростника всякие занятные поделки. Они востребованы туристами и отдыхающими, а коли востребованы, то и продаются. Продажей занимается папаша Дрын. Его можно видеть с  лотком на Южном берегу возле кафе «Прима-Гондола», которое местные остряки называют «Гондоном», иногда добавляя к нему определение «итальянский». А ещё Васька совсем забросил некогда любимую игру. Он помнит, как ходит каждая фигура, но совершенно утратил логику шахматного мышления. Если мальчишки просят его «сгонять партию», он соглашается, но проигрывает даже самым сопливым, и это его не огорчает. Вообще Дрын самое миролюбивое существо в Скалистом, а после того как его в городе поколотили бритоголовые, он начал сторониться взрослых парней и якшается только с пацанами, которых учит плести из тростника штучки-дрючки и, сожалению нашему, харакаться на дальность и меткость, что стало его самым любимым развлечением. Прежние  его приятели, повзрослев, рассеялись, в основном, по тюрьмам, и только Черпак, ставший рыбаком-мореходом уже который год кукует в каком-то африканском порту вместе с траулером, арестованном за долги.
Что касается братьев-медиков, то старшенький вернулся в Ленинград, ставший Санкт-Петербургом, и опубликовал свой трактат. Ему прочат большое будущее. Младшенький Марк всё так же анатомирует трупы. В последние годы работы у него невпрововорот, ибо, как говорил Саид в знаменитом фильме, «Стреляют…» Павлина Тарасовна постепенно погружается в маразм. Прячет под матрацем кусочки хлеба и огрызки колбасы, печенье и сладости, говорит,  всегда знала, что школа готовит одних лишь преступников, которые в любой момент могут её ограбить и обречь на голодную смерть. Марк терпеливо сносит всё, ухаживает за матерью и увлекается восточными религиями. У него появилось хобби. Если появляются лишние деньги, а они появляются, благодаря некоторым манипуляциями с телами криминальных «жмуриков», ходит по лавкам и развалам, где покупает всевозможные раритеты, которые стоят у него в серв–анте рядом с Хануманом и статуэткой Будды. Чертей и слоников он выбросил, как, впрочем, и многочисленные сервизы, которым нашёл место на кухне. Со Светланой и Константином Марк предпочитает не встречаться, но обхаживает Коську, соблазняя его таинствами танаталогии и профессией паталогоанатома. Однако Коська намерен стать нейрохирургом, как Григорий Каз–имирович, ибо считает мозги и вообще голову самым слабым местом нынешнего человечества. А по ночам Марк пишет научный труд, посвященный вопросам танатогенеза и эутаназии.
Так или примерно так продолжают жить все те, кто описан в этой повести. Одно автор знает наверняка, нога его главных героев никогда не ступала на палубу «Примы-Гондолы», ибо прежняя «Мэгги Мэй», как настоящая путана, всегда готова к услугам тех, кто готов оплатить эти услуги иззлюбленной на постсоветском пространстве валютой, именуемой «капустой», «баксами» или просто «зеленью». Именно здесь, в «итальянском гондоне», Санька–механик и Варвара «срубили бабки», чтобы открыть на побережье собственную харчевню, в которой по–сетители гарантированно получают доброкачественную изжогу.

п. Калиново, 17.09.95.