Если ты веришь мне

В Турку мы приезжаем поздно, город лежит в нежных северных сумерках, которые  в это время года начинают сползаться уже после трех часов дня. Наступают они долго, по шажочкам, часам к шести становятся полноценной темнотой, расцвеченной городскими огнями.

Прямо через город пролегает река Аура. Если смотреть вдаль – виден мост и заводские трубы. Эдакий техногенный пейзаж.  Раньше Турку был столицей. Горожане до сих пор считают его главным городом страны.
Совершенно случайно мы попадаем на старый рынок, там покупаем всякую  милую чушь и ужинаем в маленьком кафе, стилизованном под купе поезда.

У нас в этом городе нет никакой цели. Абсолютно.
Впервые за долгое время мы бесцельны и свободны и нам немного неуютно, но бесконечно прекрасно в этом новом качестве.
Сумерки мягкие-мягкие, как настоящие оренбургские шали, которые вяжут отдельные умелицы. Небо - высокое и серо-сиреневое от прячущегося где-то там, заходящего солнца. Такое ощущение, что город просто накрыли прозрачной чашкой сиреневого стекла с серыми и голубыми мазками краски на нём.
Или же я просто люблю сиреневый цвет.

По пути намечается магазинчик со знакомым каждому русскому названием «Артек». От  нашего Артека там ничего нет. Айно направляется туда, а я, завидев на противоположном берегу высокий собор, иду к мосту.
Собор стоит на небольшом возвышении. Там, высоко, деревянная башенка, ко входу ведут ступени…. Стены сложены из камня и кирпича. Это - Кафедральный собор Турку, я уже кое-что знаю о нём – около семисот лет, пережил пожары и войны, у него богатая история, таинственная атмосфера и слегка звенящая тишина. Моё, тренированное многочисленными репетиторами ухо, ловит  этот лёгкий звон. Словно кто-то наверху чокается хрустальными кубками. Возможно, это просто одна из туристок уронила монетку в ящик, чтобы поставить свечу за здравие.
Звон за здравие или монетка за здравие?
Не суть важно.

На протяжении многих веков здесь хоронили знатных людей. Здесь же лежит королева Швеции Катарина Монсдоттер.
Прямо под ногами –  плита с единственной надписью Lillieholm. Одна из плит.
Сколько я не искала после – не нашла никакого упоминания о Лиллиехолме. Имя потерялось в толще времени, оставшись написанным на плите.

Под высокими сводами плавает полумрак. Небольшие окна почти не пускают серый сумрачный свет снаружи.
Когда я дохожу до алтаря, понимаю, что туристы куда-то схлынули, за моей спиной – пустота.
Оборачиваюсь в тишину. Ровно горят свечи.
Иду к одной из скамей, мягко, как кошка, -  я напрочь лишена каблуков и наполнена неясным трепетом.

Мысли текут ровно и лишь одна сбивается с пути, когда за спиной глухо стукает, закрываясь, тяжёлая дверь.
И такие же лёгкие, как мои, шаги начинают отсчёт от порога.
Это не турист, потому что шаги уверенные и точные. Тот, кто идёт, знает, куда ему нужно.
Почему-то мне не хочется обернуться.
И никаких, непременных в таком случае, мурашек по спине.
В таком месте не может случиться ничего плохого.

Шаги замирают. Легкий шелест одежды даёт знать, что пришедший (или пришедшая?)  выбрали место на скамье позади.
Легонько кашляю. Моё «кхе» звучит в этих стенах, как оскорбление.
- Простыла? – спрашивают  из-за спины.
Голос очень низкий, не грубый, не нежный. Спокойный и сильный. Незнакомец говорит на английском.
Немного странном английском…
- Нет, - говорю я, - так, ерунда.
- Ты молишься о близких?
Пару секунд я думаю над ответом. По-прежнему не хочется обернуться и это странно.
- Молюсь, - отвечаю, - а Вы гипнотизёр?
- Гипнотизёр? – переспрашивает голос. Мне чудится удивление.
- Просто это странно, что Вы сели позади, а мне вовсе не… - я подбираю слово, - любопытно на Вас посмотреть.
Жаль, что в английском нет разделения на ты и вы. Я подразумеваю Вы.
Некоторое время он молчит. Мне не слышно его дыхания.
- Я не гипнотизёр, - зато слышна улыбка, - просто так надо тебе самой.

Я решаю не спорить. Надо мне самой – и ладно. Вдруг это местный юродивый, охотящийся на молодых туристок.
- Но хотя бы иногда ты должна молиться о других, - говорит, наконец, мой невидимый собеседник.
Во мне поднимается раздражение.
- Мне кажется, я лучше знаю, за кого мне молиться.
- Он любит всех, - голос становится тише, - даже таких, как я.
- Таких, как ты?...Ты особенный?
Я больше не подразумеваю Вы.
Смешок тает в тишине собора. Как от внезапного сквозняка чуть вздрагивает пламя свечей.
На мгновение мне кажется, что я провела здесь вечность.
- Самые сильные вещи в мире – любовь и война, - не в тему замечает голос.
- Это сказал кто-то из великих.
- … я бы добавил, что третья самая сильная вещь – тяга к власти. Ты понимаешь меня?
Конечно, я его понимаю. Неудержимая тяга к власти никого ещё до добра не доводила.
Принимая моё молчаливое согласие, голос продолжает:
- Вот и меня тянуло к власти.… Всегда. Однажды я буду прощён, потому что любовь сильнее.
Он странно произносит слова... Словно читает старые сонеты. Но я почему-то хорошо его понимаю.
- Чья любовь?..
- Тех, кто верит.
- Сильнее чего?
- Сильнее войны и смерти.
- А что ты натворил?
Он молчит.
- Ладно, - говорю я, - можешь не говорить. Хочешь, я и за тебя свечу поставлю?
- Если ты веришь мне... - улыбается голос.
Ловлю ощущение, что если обернусь – никого не увижу.
- Как тебя зовут?
- Стефан.
Имя, гулко прозвучавшее среди каменных стен, поднимается к полотку и зависает там, как  все бесчисленные имена, уже сказанные здесь за много веков.
Моего левого плеча что-то касается. Скосив глаза, я вижу руку, нормальную человеческую руку, длинный манжет рубашки, очень светлая кожа. Тонкие, слишком хрупкие для мужчины пальцы. Пальцы эти держат открытку.
Беру картонный квадратик. На нём изображение собора летом.
Что-то не так.

- Спасибо, Стефан, - говорю я.
И понимаю, что теперь могу обернуться.
Но не оборачиваюсь,
потому что прямо передо мной на скамью плюхается полная блондинка с ребёнком и воздух внезапно наполняется звуками разноязыких  голосов.
Я вздрагиваю и резко вдыхаю.
Я словно вынырнула из безвоздушного пространства.
И скамья за мной совершенно пуста.
Абсолютно.
Но запоздавшие мурашки всё же забираются под мою терракотовую куртку и ползут, ползут по спине… Потому что в руках я держу открытку.
И сейчас, глядя на свои руки, понимаю, что было не так.
Манжет.
Пальцы, те самые тонкие пальцы, до половины закрывал пышный, кружевной манжет.
Не из этого времени.

Какой-то актёр зашел пошутить, либо я странным образом отключилась напрочь забыв, что до этого купила открытку?
Это уже неважно.
Потому что я поставила на одну свечу больше. Одну отдельную.
Я не знаю, кому принадлежал голос, говорящий со мной, вероятно, на языке времён Шекспира, но храню открытку с изображением собора.
Потому что верю, кем бы ни был мой случайный собеседник -
в главном он не врёт.