Зелёный снег

– … Нет.
– … Тогда поясни мне хотя бы одну вещь...
– Нет.
Его голос звучал вблизи, словно далёкие залпы старых пушек. Сломанным веслом бередил остывшую душу.
Алиса опала виском на холодное стекло. И вновь и вновь она продолжала то закрывать глаза, то натыкаться взглядом и тут же терять из виду несущийся мимо, очернённый сыростью и ночью город.
Немые и холодные, руки изредка принимались потерянно бродить по коленям, не находя друг друга.
Отец смолк. И слушать звук, с которым работает послушный шофёру мотор, оказалось ещё более увечащей пыткой. Вновь толкнуло в грудь ноющее ощущение ужаса, выбив из души безмолвный стон, не утёртым скатившийся по щеке.
Опять судорожно сжались от боли, дрогнули морщинки измученных век, и приоткрылись очистившиеся, словно истекающие весной сосульки, мокрые ресницы. Промокшие и смягчившиеся, они теперь отсвечивали усталым глазам  всеми цветами улицы, ловя на кончики миражи бликующих и тут же уносящихся прочь  фонарей.
Свет еле видного, тонкого серпика луны глушили огни города, его почти не было видно. Обвисшие плакаты поздравлений с Рождеством – Алиса  вдруг заметила, как похожи они на ленты надгробных венков. Проносящийся за немым стеклом город вокруг, показался складом ненужной серой ветоши, свалкой, накрывшей останки кладбища, заселённой теперь странными людьми. Это они вбили в пыль и мокрый снег столбы с мутными фонарями, а на них натянули паутину гирлянд.
Это они сделали так.
Это они…

… В тот день, когда до Рождества оставалась пара полных неожиданного снега суток, всё с утра было как обычно. Значительный в размерах особняк, престижно отдалённый от города, жил своей личной, почти будничной жизнью. Семья Дери* на досуге частью играла в карты, частью строила предположения о банкетах, приглашения куда уже красовались на каминных полках или успели завалиться за ящик комода… И ещё с пару десятков мелочей, уже почти праздничных и суматошных, занимали в этот день семью обычного крупного предпринимателя… А вокруг…
А вокруг – и в городе, и за его пределами, неожиданно скрипнул над землёй молодой рождественский морозец.
Засеменил, а позже  закружил,  по воздуху уютный мягкий снег. Как ни шумел мир людей, снегу дела не было. Он шёл мимо и прочь, проходил сквозь рассеянные взгляды, делал бессильными на улице злые и раздражённые голоса, громче и дальше разносил предрождественские звонкие детские, заглядывая по пути за прикрытые веки окон…

– Да Алиска! Хватит беситься!
– Я не на тебя. Я не бешусь, я  думаю, – задумчиво  глядя в телевизор, чуть улыбнулась Алиса младшей сестре, беззаботнейшему существу, слегка балованной, но очаровательной девчушке. Она убавила звук. Несмотря на близость праздников, политики не уставали распаляться по поводу того, что Канада сквозь пальцы смотрит на преступность, процветающую по вине её отпрысков. Наверно, заснеженной и предрождественской Франции и не было бы до того дела, если бы не бесконечные репортажи о Реналдо Хогальдо и его сыне – Джеффри Тики Хогальдо из Канады – крупных  мастерах по контрабанде и нелегальному сбыту оружия.
– Ну, что там? – поинтересовалась   неуёмная Френси. – Опять  этот Тики? Дурацкое индейское имя – и  не выговоришь… Алиса…
Сестра нырнула под Алисину руку пушистой кошечкой:
– Ты как думаешь, мне уже можно Пьеру рога наставить? Скучно. Ну, ты-то уж знаешь, когда пора, правда?
Алиса мельком усмехнулась:
– Да-а…
– Ты не забыла? Мы идём к Ришам в субботу. У них там вечно цветник…
– Только не перестарайся, семнадцатилетняя львица.
– А ты-то довольна своим?
– Смотри, – Алиса отложила с колен открытую книгу, взяла со столика коробочку в бархате и раскрыла перед восхищённо пискнувшей Френси: оттуда блеснуло каратами и покупным изяществом кольцо.
– Супер! Уже третье!
– Четвёртое, – с задержкой на мысль поправила Алиса, выключив телевизор.
– А  я хочу ещё побродить.… Наверно, скоро папа сам мной займётся…
– Да уж, – ехидно  улыбнулась Френси, не отпуская взглядом золотой замкнутости. – Можно?.. 
Алиса следила за восторгами примерявшейся к кольцу сестры и опять задумалась: а ведь она и правда ещё хотела лет пять погулять по головам светских симпатяг, стараясь не шевелить их уж слишком серьёзно. А уж потом, как-нибудь, наверное, уж найдётся кто-нибудь сногсшибательный и для неё. Ожидание принца прошло годам к восемнадцати, но красивый роман с пышным концом и долгим продолжением маячил где-то там. Ни близко, ни далеко. Там. А пока её иногда будоражили интрижки с вежливо-спокойными, разными и обычными, обходительными поклонниками из отцовского круга. Сознание возмущали лишь бесконечные натёртости в области отношений с отцом. Это, ещё и в сочетании с возрастом Алисы (а ей было ровно  двадцать три года!), доставляло ещё большее раздражение. Алисе сполна уже успели надоесть бесконечные отцовские претензии к её нежеланию выступать на фуршетах его спутницей. Хотелось скорее дождаться, когда же это место сможет занять прехорошенькая бижутеринка Френси, которая так любит без толку болтать о том, как ненавидит своего репетитора по испанскому…
Намного более роли парадного галстука месье Дери, внимание Алисы привлекала учёба – последний курс института, и желание поскорее завершить дизайнерский проект. Её уже начала изнурять пронырливость здравых  мыслей. Они были подобны предстоянию зеркалу актёра, выучившего роль, которую ему никогда не сыграть. “Да, я безумно привыкла, как и все светские девочки, к словам “экзотика”, “престиж”, “статус”, “особняк”. Да, я обожаю иногда проплыть мимо безуспешно облизнувшихся, обокаленных официантом, ни одного слова без расчета не произносящих мужчин. Да, я люблю накинуть боа на вечернее платье, зная, что на мне – идеально подходящее к платью бельё, почувствовать, забрав назад волосы и застегнув колье, как я тонка, и как изящна моя сухая шея – и как это притягивает других, – да.… Но не всё же время! Я люблю ночью подпирать голову над книгой, почесать подбородок кончиком карандаша над листком с эскизом комнаты, или выбраться в выходные к реке, где никого нет, послушать птиц и подумать, просто побродить. Или я люблю – да, вот  это странное – вспоминать, лежа в постели, мысль о том, что хотела бы, чтобы меня похитили, и это оказался бы дикий ковбой, влюблённый в меня по фотографии… Что я ненавижу  (оказывается!.. или просто соскучилась?) эту стабильную зарафинированую страсть. Наверняка никому из этих мальчиков капитализма и раза-то в жизни не пришлось любить женщину без боязни не туда дёрнуться и сшибить откуда-нибудь что-нибудь на пол. Если вообще приходилось действовать без стратегии, продиктованной осторожностью, в будущем деградирующей в расчет... А я хочу! Хочу, чтобы вокруг стулья грохнули от падения, или что-нибудь разбилось, или хотя бы вдруг грохнул за окнами, далеко в городе, неожиданный салют в чужую честь – для  нас… день за днем глотаю пилюли ухаживаний, читаю, блистаю и жду…”
Алиса поймала себя на новой задумчивости, но не противилась.
“Жду… чего я жду? Эх… Снег идёт. Белый. Скоро Рождество… О нет… Он сегодня опять безоговорочно намекнёт на ”желательность” моего ”завтрашнего присутствия” под рукой ”на банкете у…”
Досада, вездесущая, как пыль, словно рукой ей помахала из-за череды мыслей. Алиса сняла с руки золотые часы. Фамильная реликвия, перешедшая ей от матери, никак не желала подстроиться под нынешнее время, и приходилось подводить стрелки. Даже звук, если приложить к уху циферблат, получался каким-то рождественски древним, словно это были не наручные, а миниатюрные башенные часы: “Тики...там-м. Тики...там-м... “
Дальше о Рождестве не думалось.
“Опять: улыбаться незнакомым лысинам, поправлять не в настроение завитые локоны, «доверительно» беседовать со светскими львицами, которые фальшивят на каждой ноте разговора, но зато никогда не оступаются в логике сплетен. Проговорив с ними весь вечер, по возвращении домой задаёшься вопросом: «А что, собственно, ты узнала за всё это время?» Нет, это здорово!.. Если только дома не ждёт интересная книга. Занудство? Неужели! Предпочесть книге усталость под вечер и пустоту в голове, а под утро – ощущение пустоты и во вчерашнем дне? Уж спасибо…”
– Френси, почему он тебя не бёрет с собой на банкеты? – взмолилась  Алиса.
– Ты красивая. А я просто ещё не нагуляла формы.
– Да уж, красивая, – фыркнула  Алиса и с презрением посмотрелась в стенное зеркало. Отчуждённо оттянула и отпустила одну из завитых прядей медного цвета – Длинная, худая, зануда, рыжая и бледная, как смерть!
– Ну, до того, зануда ты или нет, никому решительно нет дела, – рассудительно  заметила Френси, вертя в пальцах Алисино кольцо, – а  всё остальное тебе очень идёт.
– Мелочь ты светская! – старшая сестра запустила подушкой в хорошенькое личико взвизгнувшей и захохотавшей Френси, не замедлившей ответить ей эквивалентным, теперь подушке, кольцом. Вещи – в  основном мягкие, залетали по комнате, но всё же не могли догнать звонкие взвизги и смешки…

– Алиса!
– Нет! Нет, я сказала! Я говорила, что занята, и не собираюсь бросать проект ради званого вечера! Бери с собой Френси!
– Ты не понимаешь, что это нужно твоей семье? Благополучие вполовину сложено из того, как ты преподнесёшь себя обществу…
– Я не десерт!

… А за окном валил снег…

– …Мне прозрачно намекнули на твою привлекательность, и я не собираюсь этим пренебречь. Ты подорвёшь престиж семьи, это будет серо в глазах собравшихся.
– А я думала, оранжево…Меня никто туда не звал.
– Тебя все ожидают увидеть. И ты, как и всегда, выполнишь мою просьбу. Я приеду за тобой завтра в восемь.
– Нет!
– Я не слышал этого.
– Слушай! – Алиса свирепо развернулась и хлопнула дверью отцовского кабинета так, что дрогнули стёкла.

С грохотом распахнулась дверь в спальню – Франсуаза, лежавшая на сестриной кровати, мечтательно забыв раскиданные украшения, словно разомлевший от солнца котёнок на горе хрустящих фантиков, подскочила от испуга.
Алиса встала посреди комнаты, закрыв глаза и нервно дыша. Потом потёрла виски, скользнула по лицу ладонями и шумно вырвала из нутра прикроватной тумбочки парикмахерские ножницы. Крутанувшись возле зеркала на табурете, кромсанула чуть ниже уха.
  Френси открыла ротик, но смогла только пискнуть, стеклянно глядя в сестрин затылок округлившимися глазами.
Алиса дёрнула рукой ещё раз. На ковёр снова опали искрасна рыжие завитки. Подкрашены и завиты. И обрезаны.
– А… Алиска…
Алиса тем временем методично вспоминала действия парикмахера, приходившего подстричь Френси, носившую симпатичную молодость на голове, едва ли длиной с палец каждой волосинкой.
…А за стеклом запахло холодным снегом…
Вспомнила.
– Ты что, с ума сошла? – прошептала съёжившаяся за спиной сестра.
– Такую он меня никуда не возьмёт. Мне надоело.
– Но он же не потащил бы тебя за руку…
– Меня достало. Френси, достриги на затылке, где длинно…
Дрожащими пальцами, выполнив просьбу, Франсуаза, не любившая такого рода затеи, ретировалась за дверь. Алиса осталась одна… А там, за слоем тёплого воздуха спальни, гобеленом, тюлем, стеклом, за изморозью – падал снег и струился воздух с неба…
Карие глаза вернулись к отражению. Алиса взъерошила волосы и тут же откуда-то на лоб вылетела прядь длиной аж до кончика носа. Вдвое длиннее остальных, легших врастрёп.
Блеснули ножницы, но… Алиса вдруг ухмыльнулась в пол рта и дунула – прядь весело подпрыгнула и хлопнулась о щёку слева. Так это же здорово!
Она сверкнула глазами, крутанулась на табурете и пробежалась в ванную.
В раковину осыпались белые лепестки никчёмных ногтей. Смылась водой лёгкая косметика, пыльцой унесённая в тёмное. Стукнулись о тумбочку кольца. Одна серёжка скатилась в ящик, полуоткрытый за необходимостью взять полотенце.
Алиса скривилась в зеркало, поразмыслила, достала перекись водорода и плеснула ею на крашеную прядь, оставшуюся длиннее прочих, и, не глядя, убежала в комнату.
С крючка хлопнулось полотенце, упала капля с чистого крана.
В спальне Алиса скинула домашнюю мягкость с худых плеч и осталась перед зеркалом в одном белье. Любимом. Красном.
На грудь капнула холодная перекись с волос.
Она выворотила шкаф, найдя джинсы – с пару лет назад купленные и неношеные. Она впрыгнула в них и застегнулась. Поверх футболки скользнул безразмерный свитер и спортивная куртка. Красная…
Ноги непривычно ощутили кроссовки.
Алиса взглянула в зеркало.
Молча и довольно ужаснулась и почти расхохоталась - краска и перекись серьёзно не поладили, и прядь ярко зазеленела на фоне бешеной меди.
– Обалдеть! – она мотнула головой и ослепительно улыбнулась. В своё удовольствие. За здоровье безумия. Как тогда, когда взяла приз на легкоатлетическом забеге… в гимназии… Она тогда уже была длиннонога, худа и своенравна. Последнее – ровно настолько, чтобы много лет вытерпев, сделать то, что произошло сейчас, только в двадцать три… Но всё же сделать…
Она шаровой молнией, хлопая дверями, миновала дом.
Легко завёлся мотор. Она рванула на всей скорости к городу, забыв о воротах, как только потеряла их из виду.
Сверху сыпался пух.
Что-то мелькало вдоль обочин. Рано темнело… Под колеса кидался снег…

Город закрывал двери.
Машина заглохла в сером проулке совсем без предупреждения. Зажигались огни окон – высоко, в стенах домов. Снег стал мокрее и таял на капоте… В первый миг Алиса испугалась. Стрелки упали на ноль. Она посидела недолго, бессмысленно вращая в руке брелок от клюцей..всё?
Она хлопнула дверью машины, положила кулак с ключами в пустой зябкий карман и пошла прочь. Она собиралась вернуться, свернуться калачиком на заднем сидении и уснуть. Просто она ещё не бывала в городе так...
 Одна, без денег, еды, бензина, возможности отогнать мысли о доме. Решимость затухла, решение растерялось, плечи замёрзли и промокли, сумерки легли вокруг. Алиса понимала: в этом городе, здесь все было так каждый вечер, и все это знали. Она же была здесь инородным комком тепла, словно не рассчитанным на эти тусклые и промозглые улицы. Словно, открыв дверь на сцену, где тебя ждут, вдруг обнаружить, что она ведёт в тёмный зрительный зал.
Она брела по улицам долго. Стемнело. Мимо шли люди. Люди шли мимо. Мимо люди шли домой.
В животе уже погуливал ветер, когда она поняла, что заблудилась. Дожде-снег, скопившийся в мокроте кроссовок, подступил к горлу комком недотаявших мыслей, смешавшихся то ли в разочарование, то ли в страх…
Алиса  осознала всю глупость и бессмысленность своего поступка, и странным показалось то, что она на него решилась. Поразмыслив ещё какое-то время, она пришла к выводу о том, что и не решалась вовсе. Просто вспылила, уехала в город, забралась в дебри улиц и дворов, и тут у неё кончился бензин. Но мало того – она ещё и набралась  дурости не запомнить, где стоит машина, если уж забыть, что зачем-то из неё вышла в кромешный вечер и снег. Ей не то что бывать не приходилось в более дурацкой ситуации – она даже представить не могла, что способна устроить подобное сама себе. Откуда-то из-за угла засочил пробирающий до костей сквозняк. Она бесцельно скользила взглядом по жёлтым чужим ночникам обжитых окон, мельком задерживала безмысленные глаза на бродячих псах, которые без интереса оглядывали её и пробегали дальше по своим делам, даже не махнув хвостом. Алиса всё не могла уяснить и утрясти в голове, что это ей не снится, не бредится и, уж точно, не мечтается. Хотелось забраться в тёплую постель и забыть холод и слякоть, а завтра проснуться и выпить горячего кофе с молоком… По глазам скребло сном – чем-то не стыкующимся с правдой на данный момент…
Она растерялась по улицам и твёрдо решила утром спросить дорогу и хоть пешком добраться домой. Скандал? Ладно. В конце концов, после такого можно и напиться к восьми часам так, что отцу и в голову её куда-то брать не придет…
Это просто безумие…
…На задворках какого-то ресторана, среди пустых ящиков на заднем крыльце, сравнив обстановку с нещадно продуваемым всеми ветрами пространством улиц, Алиса сочла за сносный выход из ситуации переночевать здесь, в углу. Тут даже сыскалась куча тряпья, но от неё так несло помоями, что Алиса просто забралась на ящик, прислонилась спиной к стене и сжалась, пытаясь уснуть, подобрала мокрые ноги и спрятала кулаки в рукава. Снег сюда не залетал – прикрывала полуоторванная от карниза полоса жести. Темно и тихо. Она умёрзла до костей и расхотела спать. Из коробок наполз жуткий, давно было забытый страх темноты.
Спала она, или так замёрзла, что ничего не слышала – так или иначе, из такого состояния её выдернул страх, собственный вскрик и отвращение, когда вдруг из  темноты вылезли и взяли её за плечи чьи-то руки, и хриплый голос помог рукам стащить Алису с места:
– П-шла, блудная крыса, моё место…
Она чуть не задохнулась от вони и ужаса перед тёмным силуэтом и, натыкаясь на всё подряд – ящики, трубы и стены, выкарабкалась со двора…
Мутный и пустой проспект через странный – краткий и бесконечный до тошноты – промежуток шагов и вздрагиваний, составлявших мучение временем, качнулся перед глазами.
…Снег… Снег падал вне времени.
Снег, не спеша опускаться, бездумными пушинками мотался вдоль неба. Они собирались в хлопья и начинали отдаляться от спящего тёмного и густого от туч неба, слегка подсвеченного над городком внизу. Снег падал – не спеша и долго, трогая воздух. И, наконец, опускался до крыш, до окон и подоконников, до асфальта. И таял бесприметной толикой в Алисином дыхании.
И горящих окон было всё меньше…

– О!
 Этот звук заставил Алису болезненно дёрнуться и поднять глаза. Перед ней, нахохлившись, бредущей по тротуару сквозь блёклое мельтешение снега, вдруг возникла чья-то фигура. Голос молодой, мужской, живой до странности. Из разряженных в неё сходу фраз, Алиса поняла только то, что её не сильно хорошо разглядели.
– Слушай, парень, помоги мне это раздать! Спасибо, – она даже не заметила, как и когда в руке оказалась пачка бумажек с рекламой ночного заведения, а парень уже дружески хлопал её по спине, шурша и брызгая своей пачкой:
– Пошли вон туда, я на грудь притащу! Ну ты и симпатяга! Ну пошли, пошли, шевели ногами!
Алиса одурело пробежалась за ним к дверям ночного бара, мимо  которых недавно уже пробрела, уселась на указанный низкий подоконник, а парень уже исчез за шаткими створками входа в иной мир – мирок заполуночных питвищ. Она находилась в состоянии мутной дремоты, сквозь которую, будто из тёмной комнаты через окна, было видать огни проспекта и абстрактное понятие тепла, а внутри – ощущение трезвости и полного своего безумия по сравнению с миром. Нет, не с этим – странным и холодным. Глупости своей по сравнению с миром банкета, где все течёт размеренно и безопасно.
“Скорее бы вылезти из этого идиотского сна… Тоже мне, с жиру она бесится, уехала… Хоть бы бензин проверила! Так нет, ещё и из машины зачем-то вышла! Нет, лучше поругаться и доучиться, чем так вот бродить по слякоти…”
После дурного коньяка стало теплее, и Алиса твёрдо решила в дальнейшем не сокрушаться по поводу своего приключения – один раз в жизни можно нечаянно получить такой урок… Да, в таком виде даже в полицию не пойдёшь…
Они незаметно разболтались. Когда Алиса со смехом сказала, заметив за собеседником удивительную способность заполнять воздух и снег в воздухе звуками, что она не мужчина, парень на миг заметно огорчился.
– Значит, у нас ничего не получится.
– Почему? Не поняла…
– Ну что может быть между мужчиной и женщиной?!
Алиса поняла, но спохватилась и с улыбкой подыграла:
– Крепкая дружба и взаимопомощь.
– А! Ну да, – разулыбался он.
Наверно, Алиса ему всё же понравилась, потому что совсем скоро она получила предложение переночевать вместе. Языки развязались, и с них посыпались планы на совместное существование и пьяные анекдоты. Алиса забыла о мокрых и зудящих ногах и хохотала во всё горло, но пьяна была лишь внешне, и то – слегка, до весёлости – ум воспринимал всё вполне адекватно. Лишь только настроение возвысилось над слоем пушистого снега.
Мимо, сквозь мокрую белую метель по чёрному асфальту изредка шумели ночные машины…

…Он говорил с человеком из бара по-английски, но слов Алиса не различала, хотя знала язык – не стала прислушиваться. Да и на человека обратила внимание только потому, что тот подбежал, выскочив из машины, и попросил её нового знакомого за кем-то сбегать в бар.
Они говорили в стороне, у машины.
Рядом с собой она слышала продолжение прерванного рассказа, суть которого уже потерялась. Она слушала и слышала. И всё с неясным упрямством старалась разглядеть-таки блондина возле машины. Тот, выслушав и кивнув, хлопнул человека из бара по плечу и отпустил прочь, следя за тем, как он, спокойно удаляясь, отбрасывает окурок и выдыхает последний дым. И спускается в бар по короткой лестнице. Вырвавшись из задумчивости, он развернулся, хватаясь за дверцу машины, но тут Алиса непроизвольно громко расхохоталась, хватаясь за последнюю нить оконченного рассказа.
Качнулся со скрипом фонарь. Снег был холодный и мелкий, под колким ветром неприятно теребил её лицо. Вдруг стало не смешно. Она забыла, сколько снежного воздуха упало к ногам между ними, пока она видела сквозь город эти глаза. Она даже без улыбки всмотрелась в его лицо, щурясь от снега, рябившего меж ними.
Мужчина стоял в восьми шагах и смотрел в неё. Такая опустилась тишина, как если бы что-то настало. И Алиса тоже ощутила внутри себя тишь, где слышно только, как дышишь.
Кружило, мело снегом под Рождество… Глаза Алисы с вопросом, с нетерпением шарили по его лицу.
А здесь, за миллиардами миль снежных дуновений, он прислушался. Внутри что-то сжалось, превратилось в холодный камень и взорвалось, бросив в жар. В голове прояснилось и помутнело. И настала кромешная тишина.
Кажется, это билось сердце.
– Хочешь заработать? – толкнул её в бок кто-то, на удивление оказавшийся рядом. – Давай, смелее!
Но Алиса не шелохнулась. Незнакомый человек пах теплом – это, верно, казалось из-за его загорелого лица, светлых волос и карих глаз. Но подойти к нему ближе тяжелели ноги.
Ветер швырнул им в лица по горсти снежных осколков, но лишь Алиса моргнула, больше ничего не произошло. Она вросла в полосу восьми шагов по мокрому снегу между своими и его ногами. Он мерил бесконечностями жизней путь до места в её карих глазах, пролёгший по белизне нежданной земной седины…
Он не отпустил её взгляда. С треском, резко, так что Алису встряхнуло от испуга, захлопнул дверь машины. Небыстро приблизился, Алиса так и сидела, поджав плечи, в каком-то оцепенении, в груди тлел холодок от испуга хлопком... Он остановился совсем близко. Алиса медленно проползла спиной по решётке окна, поднимаясь,  с трудом распрямив ослабевшие ноги. Залилось, задохнулось почему-то сердце. От голоса?
– Вы покинете со мной Францию?
… Падал вокруг снег…
Нет! Нет! Они так стоят уже все жизни, что продышали! Он всегда так смотрел на неё… Иначе и быть не могло никогда… Его взгляд уже тысячу лет как прижился и пустил теплые корни на её сердце и проник в затихшую душу…
Теперь, сейчас именно, в ней не пробудилось обыкновенного, победно шествующего чувства от того, как на неё смотрит мужчина. Ей ничто не приподняло подбородка, не скользнуло гордостью по пояснице, не заставило до пылинки ощутить разом все свои украшения – от пудры до каблука и платья… Она забыла о том, что бывает красива…
Почему-то очень захотелось опустить ресницы, но она сделала усилие и посмотрела в глаза. Она приютилась в их тёплой тени и ощутила себя согретой в ладони мышью, не знавшей ранее человеческого тепла… Захотелось привстать на носочки и пальцами смахнуть или сдуть снежный пух с его волос.
– Ч…то? – Алиса вдруг под конец своего вопроса вспомнила его слова и вместо того, чтобы переспросить уже не смогла удержаться от выражения удивления на лице и в интонации.
“Она не поняла? Но этого не может быть – мы же уже когда-то так хорошо успели узнать друг друга… Где?... А это важно ли…” Он сделал было движение взять её руку, погладить и поцеловать, будто бы делал так всегда, когда её глаза вот так недоумённо раскрывались на его вести… Но лишь направил непроизвольно дёрнувшуюся кисть вверх и смущённо тронул бровь:
– Я… прошу… тебя… Прошу уехать со мной. Навсегда.
Резко рванул по ушам сигнал из стоящей за стеной снега машины, и оба почуяли, как качнулось оттого твёрдое под ногами, а слово “навсегда” вдруг собралось внутри Алисы в тяжесть и стукнулось о дно души. Может, если бы не сигнал машины… Но он прозвучал, вернув всё, поплывшее было прочь.
– Я…
Она с трудом проглотила прижавшееся к горлу сердце. “А если… нет. К чёрту!”
– Я не могу уехать из Франции.
Машина дёрнула воздух ещё раз. И ещё.
– А если не уезжать? – он испытующе вгляделся в чуть отдалившиеся за снегом черты. Неужели снег шёл все это время?
“Я хочу” –  это почувствовалось всей кожей:
– Да, – бездумно выдохнула Алиса, неуверенно блеснув улыбкой – той самой, которая, как ей говорили, всегда необратимо воротила мужские умы со своих мест.
– Тогда – твою руку… Ты не боишься? Я не заставляю…
– Я слышала просьбу, – с улыбкой сощурнулась Алиса.
– Прости, – он отворил дверцу машины, глядя на место, где увидел впервые ту, что ещё пять минут назад смеялась …
…Падал, падал снег, засыпая улицу…

В машине водитель развернулся к блондину, севшему рядом с Алисой на заднем сиденье:
–  Ты спятил?
Они минуты две препирались на английском. Канадцы? Она не вслушивалась и уловила лишь отдельные фразы – что-то о двух днях, каких-то сроках и снова очень грубо о сумасшествии.

…Он молчал, отвернувшись к окну. Алиса долго видела и разглядывала его смуглую скулу, светлые ресницы, в которых путались мелькающие огни с улицы… Машина летела сквозь бесшумную метель.
Алиса не утерпела:
– Так как же вас называть?
Он будто ждал вопроса и с улыбкой обернулся:
– Тики.
Алиса не сумела стеснить улыбку, но не могла себе позволить столь невежливо рассмеяться.
– Улыбайся, – он будто вдохнул её взглядом, коснувшись руки тёплыми пальцами. Над светлой бровью на смуглой коже белел шрам. Возле усталых, слишком наболевшей души, глаз, жизнь уже расписалась штрихами мелких морщин. Алиса видела в глазах лишь тепло, как и было должно, не замечая их старости, тенью застывшей в зрачках … А он пил – тихо из этой тени протягивал руку дыхания – и пил её. Её мягкую полупьяность, молодость её души, её ветреность и безрассудство. Так забытые старики наблюдают из-за задумчиво–усталых век, как резвятся неподалёку – и все же так далеко, за завесою лет, за вечным всегда – дети, не знающие ещё даже слов “плохая погода”. Ведь для них всякая дышит прелестью и бессчетностью времени…
– Улыбнись, ты хочешь что-то сказать…
Алиса коротко засмеялась:
– Джеффри Тики Хогальдо!
– Именно? Он же преступник, – он вгляделся в замершее Алисино лицо, даже чуть подался вперёд. Она чуть смутилась за свои слова.
  – Ну… Просто он – единственный Тики, который мне известен. С другими я не знакома.
– Хм... – Тики взглянул в лобовое стекло, по которому непрестанно мели ”дворники”.
– Известен, – он  вновь заглянул ей в глаза. – ”Известен”  и ”знаком” – разные    вещи…
– Но ты – не  он? Ведь иначе – это  бред. Бедняга, как его кроют власти… Даже мне уже слушать надоело, – поделилась  Алиса своими заплетающимися мыслями.
– А ты – Алиса… Не удивляйся, твой друг много и громко болтает…
Алиса ухмыльнулась:
– Да уж.
– Судя по тому, как легко ты ушла, у вас с ним ничего нет?
– Нет. Мы просто спим вместе… Да нет! – засмеялась  Алиса, когда он удивленно приподнял  бровь. – Просто  спим!
Он усмехнулся и минуту слушал щелчки дворников.
– Алиса… Разреши звать тебя Алис**, – она  узнала в ударении на первый слог английское произношение.
  – Как тебе нравится, – с  улыбкой пожала плечами она и расстегнула куртку. Ей было тепло, и от этого стало клонить в сон. Все казалось дрёмой и более ничем существенным. Мягкость сидения, рука мужчины и его кадык у говорящего горла – всё было не более материально, чем приятно волнующее сновидение. Она упускала действия. Не запоминала ощущения прикосновений. Зыбко, словно во сне слышались звуки… Алиса всё сильнее млела и, наконец, сон одолел её. Последнее, что она чувствовала – дышащий  теплом свитер на уютном чужом плече.
А Тики, охваченный жаром, виском прислонился к холодному стеклу. Устраиваясь душой в сонное гнёздышко, Алиса обняла ладонями его руку. Он трепетно до тишины накрыл её тонкие незнакомые пальцы своими и вновь повернулся к окну, за которым мелькала снежная пустота загородных мест. Не видно было ни огонька в этой пустоте. Только снег – словно  они оказались в волнах бушующего воздушного океана…
Водитель скосился в зеркальце. О стёкла колотился ледяной снег. Тики задумался, как всегда при том чуть схмурив брови и тревожно, бесцельно глядя куда-то, где стлались снежным облаком его мысли. Друг за рулем вновь хмуро вгляделся в дорогу и в метель, метущую асфальт, перьями летящую под шины. Он на тихий ужасный миг сквозь зубы неслышно вздохнул, глотая пригоршню тёплого машинного воздуха, как глотают последнее желание.
Белый пух на чёрном шоссе без разметки был схож с миражом. Почему же...
Он был бесконечен.

Когда Алиса очнулась, в окна машины стучался подслеповатый дневной свет. Они стояли. Над её головой сыпался, как песок в часах, тихий рваный разговор:
– …Я ни к чему тебя не обязываю, уезжай, – говорил  Тики. Она ощутила, как чуть дёрнулись под щекой его тёплые пальцы. Она не спешила открывать глаза.
– Но я не понимаю тебя. Это же безумие, Тики! Что она, башку тебе открутила, девка эта?!
– Рик!.. – на  миг повысил голос Тики. – Ты  все знаешь… Ты знаешь меня и все, что случилось. Она не хочет уезжать. Значит, я останусь.
– Мы теряем время... Да ты свихнулся, свихнулся, Тики!!! Нет, я не понимаю…
В голосе водителя Алиса с удивлением расслышала бессильное отчаяние, с удивлением понимая, что всё, сказанное водителем раньше, ничуть её не задело; он заговорил снова:
– Слушай, ну это же… это бред! Ну даже если ты сейчас для себя прав, в том что артачишься, если для тебя мир рухнет, если ты её не… Ладно, я понимаю, всё понимаю… Но чёрт! Не ты эту кашу заварил! А достанется тебе за всех…
– Да.
– А не легче…
– Молчи. Хватит.
– А может...
– Если осталась ночь,  эта  ночь будет моей, – жестко  отрезал Тики. И добавил тихо:
– Что бы дальше там ни было…  Я хочу, чтоб ты знал… Я, то есть, знаю: ты понимаешь или поймёшь… Я хочу этого.
– За…
– Нет!.. Я бежал бы как зверь, и был бы прав.  Но  не встретив её. Я хочу остаться с ней, сколько случилось. Я понял, что двадцать семь лет… Я хочу быть рядом с ней, Рики…
В матовой тишине машины Алиса услышала тяжёлый, как принятое решение, вздох водителя. Он открыл окно, с жёстким звуком раскрылась старая зажигалка, и ещё минуту он молча курил, отвернувшись от Тики, с усилием выдувая дым с запахом вишни. Скрипели по стеклу «дворники».
Алисе показалось, что Рик сейчас что-то скажет, но он только кашлянул и вышел из машины. 

На кожаной куртке Рики снег не держался, скользил по плечам, оставляя на них только одну – две  струйки снежинок. Тики, как и прежде, был в свитере. Алиса поглядывала изредка из тихой рощицы, запорошенной морозными перьями, на двоих мужчин у машины, стоявших в снегу и под снегом. Белый пух измельчал и подсох, и теперь не спеша кружился себе с неба, сыпался на асфальт, траву, рощу, поле…
Здесь не было видно ни одного домишки…
На плечи Тики снег ложился плотно, почти не соскальзывая. Он не отряхивался.
Неожиданно Алиса заметила – молчат.
Мужчины стояли, глядя друг на друга: Рик – неопределённо  опустив руки, бродя взглядом по лицу друга, Тики – туманно  улыбаясь и из-подо лба, глядя на водителя. Наконец, не сговариваясь, они мгновенно протянули друг другу руки, безошибочно попав ладонью в ладонь, мучительно коротко обнялись и, напутствованный дружеским хлопком по спине, друг уехал, словно последний.
Тики, забыв руки в тесных карманах синих джинсовых брюк, глядел, как машина исчезла за укрытым тёмной, в белую снежную точку, рощей поворотом дороги. Снег смёл её запах и стал падать неторопливо и мягко, словно так и было здесь пусто целую вечность.
– Пошли? – Тики  обернулся к Алисе. Алис, словно бы само собой кивнула.
Они вошли в сквозистую рощицу.
– У вас забавные имена: Рики-Тики… Как у Киплинга храбрый мангуст.
Тики резко взглянул, но увидел на поздно обернувшемся лице спутницы безмятежную улыбку и встретил её взгляд усмешкой:
– Да… Нас в детстве – да  и до теперешнего времени – иногда так звали… У нас была еще Тори – девушка  Рика…
– Рики–Тики–Тори... – Алис  улыбнулась ещё раз, глядя в снег. – А почему была?
– Её больше нет.
Он сказал это страшно: сощурясь в сторону и куда-то в кроны деревьев. Снежинки упали с пряди над бровью.
Алисе совсем не хотелось теперь, именно сейчас, что-то говорить, но она спросила:
– А Рик? Он надолго уезжает?
– Возможно, мы больше не встретимся, – теперь  он вовсе не думал о чем–либо, судя по голосу. Алиса даже вгляделась попристальнее – нет даже и намёка на то, чем он миг назад внушил ей ужас. Он так и не вынул руки из карманов и шёл, словно бредущий домой школьник: пиная катышки снега и глядя то в небо, то под ноги. Говорил спокойно и задумчиво… Словно думал в слух, да так, будто всё было уже пережито очень и очень, и ещё тысячи раз  давно, хотя и не было маловажно.
У калитки, от которой вела заснеженная дорожка к озябшему дому, окружённому, как и невысокий заборчик, ещё не дожившими свои зелёные листья тополями, Тики вдруг замер.
– Алис, ты когда-нибудь видела зелёный снег?
Она, как споткнувшись, обратила на ноги растрёпанные мысли, вместе со взглядом:
– Ой, правда…
Она замерла, не доступив шага. На первый взгляд – ничего  удивительного. На второй – действительно: зелёный снег.
У калитки, вдоль забора, где чаще стояли деревья, снег лежал совсем тонким, крупистым слоем, он долго-долго таял и мёрз... Мороз и здесь стукнул по стволам совсем неожиданно, и деревья слегка облетели,  но  листва не успела пожелтеть. Контуры осыпавшихся листьев под леденелым снегом почти не угадывались. Словно глядеть на поле в августе сквозь букет отцвётших одуванчиков…
– Да, – Тики  вдруг поник и стих голосом:
– То ли снег поспешил… То ли листья не в пору зелёные…
Тики ступил на порог, отворив без ключа скрипнувшую дверь в дом, издавна успевший – за  время ушедших хозяйских шагов – до  страху наглотаться сумерек.
В тёмном коридоре Алиса споткнулась обо что-то и почти упала, потеряв равновесие, но успела удержаться за пояс уже подхватившего её Тики.
– Э-эх покалечишься! – в  шутку нагнал страху засмеявшийся хозяин. Но Алиса была захвачена другим: схватившись за Тики, она нащупала на его плотно лежащем ремне, под свитером, твёрдое. Скользит …
– Что это там? – она  безбоязненно и ловко запустила руку под его джемпер и замерла вдруг от холодного, глыбой стукнувшегося о какое-то дно внутри, удивлённого страха.
Рука ощутила у его тёплого тела нагретый с одной стороны и ледяной – с  другой, металл. Пальцы болезненно дрогнули, уже бессознательно сжавшись на нём. Тики мгновенно крепко перехватил Алисину руку. Он сделал это мягко, но так, что у неё душа споткнулась от ужаса: эта рука может убить.
– Догадалась? Да?
Алиса похолодела. В горле стала комком горечь. И страх. Тики сжал на нагревшемся её пальцы так, что она схватила ртом воздух и присогнулась. С глаз брызнуло.
– Да? – нажатие свинцовым голосом, словно поворот винта колодок.
– Д-да, – выдавила  она, глуша крик и стон боли. – Отпусти, мне… больно…
Она с трудом перевела дыхание и сквозь обжигающие слёзы посмотрела в темноту.
– Прости, – он, словно не ожидал от себя такого, сразу выпустил её руку. – Прости,  Алис…
Он отвернулся, собравшись идти дальше, но был настигнут её солёным тихим голосом в спину:
– Тики Хогальдо?
Он развернулся и сделал несколько  шагов обратно. Алису колотило от страха, она баюкала недоболевшее ещё запястье и готова была молить о чём-то. Готова была упасть и взмолиться. Не знала, о чём. Она бесслышно рыдала, чувствуя спиной близость двери. Но он же выстрелит! Зачем он привез её сюда? Её! Её? Её, её – зачем  привёз?!!
Она дёрнулась, ощутив на запястье его мягкую руку. Он потёр и согрел её тонкую кисть, потом вложил в неё страшную тяжесть. Невидимое оружие. Её пальцами снял с предохранителя, разогнав от запястий до плеч холодную дрожь. Почти бесшумно.
– Что…
– Тс-с… Если хочешь, выстрели в меня. Если уж знаешь, кто я. Ну?
Невыносимо мягкий, тысячей снов о доме пахнущий голос. Такой же грустный, как его тёплые карие глаза.
– Кто ты? Тот, кого зовут “Мангуст”?
– Я человек, Алис.
Он шагнул вперёд и взял за плечи, но Алиса отшатнулась. Лицо залили слезы, она словно ослепла. Осталась одна в темноте. Он молчал.
– Тики?
Тишина. Движение воздуха.
– Тики, где ты…
Она вздрогнула и стаяла: тёплые ладони легли на плечи откуда-то сзади. Дрожь не унялась, но стало тепло. И опустились в изнеможении руки.
Она закрыла глаза, слепо тыкавшиеся взглядом в черноту. Спина ощутила тёплое прикосновение к твёрдой груди. Тики забрал из слабых рук оружие.
Словно в бреду блеснула надежда:
– Тики… он не настоящий?
Сильная рука безвыходно обняла её:
– Не думай больше.
Его свитер был снаружи сырой и прохладный, но внутри – Алиса  помнила – почти  горячий от живого Тики.
Выдрал из горла крик, заставив Алису сжаться, упавший с неба оглушительный гром. Вспышка света где-то над головой заставила уже породнившуюся с глазами тьму сместись под зажмуренные в страхе веки. Первая, вторая…семь…отсчитав, Тики легонько прильнул губами к её волосам и закрыл глаза. Сверху сыпалось дроблёное дерево. И вновь стало тихо.
Он опустил руку с пистолетом. Здесь, среди сырости этого дома, ранним утром, накануне Рождества, он смежил ресницы и вдохнул воздух. И горло запорошило едва уцелевшим, чуть уловимым запахом её чудесных духов.
“Заметь, духов не дешёвых“, – скребнула  по глиняным рёбрам кувшина с душой циничная хваткая мысль. Но уже отколотым черепком – скребнула  и стихла. Кувшин треснул и не звенел, но был полон до краёв. Этим запахом и задышавшейся душой.
– Да, Алис… Запомни на всякий случай: если я стою у открытого окна – не  показывайся рядом…

Маленькая кухня с деревянными стенами, газовой горелкой и керосиновой лампой, которую пока не зажигали; жиденький свет полуталого дня падал из окна… Круглый деревянный стол с толстой столешницей, висящие по стенам полки,  в большинстве своем пустые, жестяной умывальник, который Тики наполнил снегом…

Алиса стояла у горелки и поворачивала кисть в след движению ложки в перловой каше, куда Тики не морщась всыпал сухофруктов и риса, заявив, что в Канаде охотники редко питаются чем-то кроме круп и консервов. Если домик занесёт снегом. Если не выйти.
Хозяин ушёл, и Алис долго слушала, как где-то неподалёку, за домиком, он рубит сухие поленья из небольшого сарая, где вдоль стен почти нетронутой стоит целая коллекция давно привезённых, подсчитанных деревьями годовых оборотов.
Тр-рах! Разлетались  с брызгами щепы железом разодранные годовые кольца и падали, словно замертво, покорными светлыми чурками на укрытые зеленоватым снегом, белёсые от пуха недожившие листья.
Сквозливая сырость непротопленного дома как близость металла холодила шею, но Алиса больше не дрожала. Она помешивала кашу и успокоилась – во всяком случае, душу приморозило, и она размышляла о том, сколько здесь пробудет, как вернётся домой, что он будет с нею делать – с бродяжкой, подобранной у бара? Зачем она ему здесь? От скуки?
  Мысли проходили по глазам, между окном и устремлённым в него взглядом, спокойно, как ходит профессор вдоль рядов экзаменуемых студентов. Ходит из года в год мимо сотен взволнованных голов, думая о том, что давно пора отмыть ложку из сахарницы на кухне, и сегодня он точно этого не забудет; что завтра жена вернётся от родственников, и сейчас, вероятно, почтальон уже доставил домой телеграмму со временем прибытия поезда... или с известием о недолговременной задержке...
За стеклом снова западал снег – гуще прежнего. Белее? Белее ли? Неужели белее той маленькой волосинки на запястье Тики, среди светлых, но не седых?
…Интересно, это будет нарушением закона, если она переночует здесь, а потом попросит отвезти её в город или сама уйдет?..
”…Я не боюсь? Это безумие. А чего бояться? Разве того, что он спятил…” Алиса отогнала эти мысли: рассудок ”не брал планку”. Она с трудом раньше могла представить себе встречу с человеком, которого преследует полиция и, по светским слухам, покрывают иностранные мафиози. Не представлялось ничего кроме собственных криков и чужих выстрелов. Только сейчас она задалась этим вопросом – почему? Точнее, почему именно это?.. Хотя то, что происходило сейчас, еще труднее воспринималось как реальность, чем привычное представление о подобной ситуации, которое теперь пошатнулось и потребовало объективных доводов в пользу стрельбы. Обычное, но вымышленное и нереальное, но происходящее – теперь Алиса запуталась между  ними. То, что могло бы произойти, не  происходило. То, что ставило в тупик и не могло происходить вообще (по её мнению) – при всей своей непонятности и неопределённости не только свершалось, но и тяготило ощущением того, что набирает обороты…
”…Может, лучше изобразить из себя дуру и шлюху? Я отделаюсь постелью – да. Но я все же отделаюсь. А если он узнает, кто я? А если он знает?.. Нет уж. Чёрт… странный он. Он не злой. Ну не злой же! Хотя… Говорят, все убийцы – довольно неплохие философы, и это им не мешает резать чужое горло, выводя одну из концепций своего мировоззрения в осмысленном монологе, достойном произнесения с кафедры в Кембридже… Нет, он молод для такого… В нем есть что-то от… от школьника. Наверно, привычки: брести опустив лицо и пихнув руки в карманы; стоять у плиты, широко расставив ноги, задумчиво понурясь и машинально, почти не шевеля руками – лишь кистями – ломать спички. Что-то от уверенного в себе мужчины: стоять, небрежно прислонясь плечом к косяку, с хитрым прищуром взглядывать и что-то спрашивать… От старика – ни улыбки без тени несказанной мысли. И такой многомолчащий взгляд... ”
”… У него ресницы ребенка и руки убийцы…”
”… Сыграть что ли, правда, продажную,  чтобы не спрашивал, кто я? Все станет в разы проще… Что ему надо?.. ”
”... А что мне от него надо?.. Кто дёрнул меня поехать?.. И так уж я не хочу теперь знать его ближе… Безбашенная... ”
”… Интересно, далеко ли мы уехали…”

Он ввалился на кухню, погрохотав в глубине коридора сваленными в угол чурками, поставил топор у стены. На свитере белела щепка…
– Все, Алис. Скоро согреемся.
Она улыбнулась, внезапно ощутив всем телесным и бестелесным, как ей нравится это английское ударение на первый слог – Алис – в  его французском.
Он подошел ближе, и Алиса тут же отдала ему ложку. Тики помешал кашу, остался доволен и внимательно взглянул:
– Алис, я ничего не хочу тебе плохого… Я же сказал – не думай. Не бойся меня. Мне, конечно, легко говорить… Ты хочешь в город?
Алиса сложила на груди руки и призадумалась. За окном помело.
– Хм… Нет. Не хочу, – она  тихо улыбнулась и взглянула в ответ. И удивилась, как при том изменилось его лицо. Так бывает, когда затягивается взгляд и человек забывается им.
– Ты очень красива. Тебе об этом, наверно, говорили...
Он отошёл, оставив ей ложку, сел напротив за стол, положив подбородок на руки и чуть наклонив голову. Он смотрел и видел, как Алиса задумалась, помешивая кашу, и смотрит в окно, уперев одну руку в бок… Высокая милая женщина. Она стоит словно в своём доме – как любая женщина на любой кухне. Но она такая одна. Она одна такая на Земле – и она здесь.
Он видел её живой профиль – необъяснимое сочетание нежности и твердости. Гордая ухоженная шея, при повороте головы выдающая движение упругих мышц.
– Алис…
Она безбоязненно обернулась. Такая полная достоинства привычка сначала обратить взгляд, а потом уже развернуть к собеседнику лицо. Даже если задумалась. И в обратном порядке – только если загрустила…
– Ты не бродяжка, да?
– С чего ты взял?
– Не похоже.
– От этого что-то меняется?
– Нет, – он  слегка пожал плечами, – просто  я хочу попросить… Не притворяйся. Забудь, кто я, кто ты… Не важно. Ты больше меня не боишься?
Внимательно глядя, Алис отрицательно покачала головой.
– А очень видно, что я втрескался?
– В меня?! – искренне удивилась Алиса. Она давно гадала, почему оказалась здесь, пробовала перебирать самые безумные идеи, но не такие. Она давно ждала, что её по той или иной причине, в один ужасный миг, всё же свалят с ног. Это бред…
– Ну да, – чуть  пожал плечами Тики. Положив голову на руки, он тихо смотрел на Алису, только что закрывшую рот, но всё так же изумленно раскрывшую карие глаза.
– Но ты не знаешь меня…
– Но я люблю тебя. Это так, как я сказал. А цену слов я заучил.
Стало страшнее, чем от выстрела. Повисла негулкая снежная тишина. Кипела каша.
Алиса отвернулась и вернулась вполоборота обратно. Он видел, как беспомощно чуть дрогнули навстречу друг другу шелковистые брови. Она –  будто впервые за сотни и сотни шагов споткнулась и поняла, подняв голову, что до этого видела свет, но не видела солнца. Шла по снегу и не видела, как он падает. Она впервые после детства смутилась до самого донышка сердца. Она была не готова…
”А я? Я же не могу сказать “я тоже”! Это глупость… Он же не рассчитывает на это… отказать? Сейчас? В этом доме?.. Но он же не просит… что это значит? Отказать тому, кто ничего не просит? Почему я чувствую, всем существом знаю, что нельзя ему отказать?.. Что нельзя отказать тому, кто ничего не просит… Господи, откуда такая мысль…”
Она обернулась. Тики увидел на её красивом кареглазом лице не припрятанное смятение. Испуг. И расцвётшие румянцем твердоскулые щёки.
– Не бойся, – безоблачно  сказал, выставив вперёд остерегающие добрые ладони, светлоголовый преступник – я  ведь ничего не прошу…
У Алисы на глаза навернулись слёзы. Она так смутилась, что от этого стало неудобно, сказалась светская привычка ничего не выдавать, и она схватилась за первую попавшуюся маску:
– А ты знаешь, – она  отложила ложку и нашла опору слегка дрожащим рукам – стоявший за спиной стол. И как-то странно и нелепо ей показалось собственное поведение при звуке кипящей каши, но она уже начала, – знаешь, что такое признание сопровождается поцелуем?
Алиса, как могла, напустила на себя самого развратного вида, к которому только была способна и, скрепя сердце, обошла стол и присела на колени растерянно развёдшего руки Тики. Она переспросила:
– Ну? Попробуешь? Хочется?
– Очень хочется. Но не попробую, – это было трудно, но Тики увернулся от её нерешительных губ и рук:
– Уж очень хочу поцеловать не маску, а саму тебя.
– По-моему, это уже из кино.
– Нет. Здесь все будет только по-настоящему.
– Да ну тебя, печальный рыцарь, – Алиса  с досадным облегчением даже поддала кулаком по его твёрдой груди. Правду он сказал, хватит хвататься за маску, которая на лице не держится.
– Ладно! – Алиса  хлопнула его по колену и резво вскочила снимать с горелки яростно забулькавшую кашу.
– Алис, – медленно и с угрозой позвал Тики. Она обернулась с ложкой в руке. Вид у него был по-детски заговорщический. Он упрямо, твердо глядел ей в лоб:
– Пол промерз. В этом домике не топили год. Или два. Ты  с ума сошла?
Алиса взглянула на мокрые носки, в которых уже час ходила по кухне: кроссовки, конечно, были ещё мокры и скромно ёжились у двери рядом с лохматым веником, проросшим паутиной.
Хитро, сковывающе улыбаясь, Тики поднялся и, выйдя из-за стола, внезапно подался вперёд, вскинув руки в стороны:
– Бу!
Алиса выронила ложку. Счастье – это  упасть сейчас как эта вот ложка, на пол, стукнуться головой и проснуться. Но нет, не судьба…
Она не сразу поняла, в чём дело. Но лишь стоило Тики улыбнуться и подмигнуть ей, страх от его безумия обрушился в тёмный подпол, и  Алис со смехом рванулась убегать. Меж четырёх горячих рук оказался стол. Погоня продолжалась недолго, но они оба чуть не падали от смеха и, запыхавшиеся, так и остались по разные стороны стола.
– Как дети! – еле переводя дыхание, с улыбкой проговорили Алисины губы. Тики, ничего не говоря, вдруг сорвался с места и с маху пролетел над столом, в миг оказавшись перед ней. Он был всего на дюйм выше. От него пахло теплом и деревом:
– Кто сказал  ”нет”? – С этими  словами он легко подхватил Алис, широко улыбнувшись на её удивленный смех, и вышел с кухни. – А ты лёгонькая...
– Что ты делаешь? – она беспомощно болтнула ногой.
Не отпуская Алисы, Тики скинул ботинки и ступил на мягкий ковер. В комнате оказалось намного теплее: в камине у левой от двери стены трещали в полутьме поленья. Плотно задёрнуты были шторы на маленьких окнах – видимо, так было всегда. Возле пустого комода со старым радиоприемником стояли два стула. А в другом конце комнаты,  против камина, стоял диван.
Ничего, что могло бы светить, кроме жаркого огня в камине, Алиса не увидела, как и прочего. Ковёр, комод, два стула. Ковёр, диван, очаг. А между двумя этими странными островками – темнота. Темнота, сквозь которую ступая, Тики пронёс Алису, прильнувшую к его тёплому свитеру, и опустил на диван:
– Сохни. Я запрещаю тебе вставать на холодный пол, – он как всегда с какой-то несказанностью улыбнулся Алис, и ушёл на кухню.
Алиса погладила кончиком пальца колкий и тёплый плед. Взглянула на живой огонь. И усмехнулась смущённо. Что это? Что происходит?
Захотелось вытянуться, как это делают кошки, и тут же уснуть…

Тики достал с полки пару глиняных мисочек.
”… Я – убийца, стал им и продолжаю быть. И сейчас – тоже. С чего я взял, что здесь нас найдут позже, чем через сутки? Какое право имею подвергать её опасности?.. Откуда она взялась на моем пути такая… А у меня ни машины, ни друга, чтобы её уберечь. Обойма да любовь… Мало? Достаточно? Любовь – это обычно много… Но любовь убийцы и преступника… Это слишком много для хорошего конца… слишком много... Прости, прости меня, Алис… Я так надеюсь, что не зря... что не обернётся для тебя страхом, то, что я так самонадеянно взял на себя беспечность о твоей судьбе. Что мы оставим настоящее снаружи – снаружи дома. Кто ты, кто я, что с нами будет – оставили всё это за той стороной двери…”
За той стороной небольшой тонкой двери без замка. За внешней стороной стен. На обратной стороне стекол оставили всё. Словно из тела дома перебрались в его душу и как две синицы пригрелись у неясным образом пустившего в эту душу корни телесного сердца - очага. Они молчали и дули на горячую кашу с размякшими сухофруктами, сидя на ковре, спиной уперевшись в диван. Тики отодвинул решётку, и можно было не помнить о доме, а просто смотреть во тьму и видеть живое пламя…
– Тики… а вон там, над камином… это вы втроём на фотографии? Рики-Тики-Тори? – осторожно спросила Алиса.
– Да, – чуть отвлечённо улыбнулся Тики, – втроём. Ты хочешь взглянуть ближе?
– Да… Если можно.
Тики встал, оставив пустую миску с брякнувшей в глиняный край ложкой, и снял со стены фотографию, неторопливо стерев с рамки пыль. Он поддел на палец проволочный крючок и так подал улыбнувшейся Алисе. Тики унёс в темноту две пустые мисочки, с трудом оторвав взгляд от давнего момента радости, запечатлённого на фотобумаге.
…Рики казался здесь изрядно моложе – он не был обрит, и чёрные кудри рвались на лоб – но их не пускал упасть на улыбающееся лицо ветер – сильный и солнечный. Рики с размаху обнимал, смеясь, Тики с притворно хамским взглядом и автоматом, нацеленным в кадр, и наставившую на два мужских горла пистолеты в скрещенных у груди руках совсем молодую китаянку с живыми струями длинных чёрных волос, раздутых ветром. Их снимали снизу, и за спинами было лишь невидимое солнце в чистом небе. Удивительно красивым ореолом светилось это солнце за их волосами: за кудрями Рики, за струями прядей Тори, и за абсолютно солнечной взъерошенной шевелюрой Тики.
– Она была подругой Рики, – Тики  сел рядом, положив руку на диван за Алисиными плечами, – и дорогостоящим убийцей. Постоянным клиентом  моего отца. Мы с Рики росли вместе… Но это прошлое. Ты боишься?
Алиса взглянула в добрые спокойные глаза, оказавшиеся совсем близко, и как-то само собой тут же потупилась.
–  Но ты же ничего не собираешься со мной делать? Да? И здесь, как я поняла, тебя не найдут. Так? Если мне ничто не грозит, чего бояться? Я права?
Тики взглянул в огонь.
– Я не знаю, Алис.
Она отвернулась, взглянула на заднюю стенку камина за дровами.
– Значит, тебя схватят?
Неописуемый ужас охватил её, когда ушей коснулись собственные слова. И он усилился стократ, когда Алиса поняла: к беспокойству о её собственной судьбе этот холод внутри не имеет никакого отношения. ”Балованная девчонка, словно знаю, будто мне-то всё сойдёт с рук... ”, подумалось ей, и что-то в этой мысли тут же показалось чужеродным, словно старый вариант вчера переученной роли.  Доселе всё, что она слышала о Тики Хогальдо, было надоедливой луковой шелухой в новостях. Теперь она будто добралась до живого лука и вонзила нож… Что? Почему? Почему нельзя, чтобы это случилось? Откуда  эта горечь в горле…
Тики пожал плечом:
– Сегодня. Завтра. Через год. Возможно, вообще никогда.
– Я не верю, что сижу рядом с убийцей и торговцем оружием, которого ищут по всей стране, и не боюсь. Ты даже добрым кажешься...
– Просто я ничего не сделал тебе. Если из-за меня у тебя будут неприятности, возможно, ты изменишь свое мнение.
Она торопливо отвела глаза, пытаясь проглотить застрявшее в горле «Нет!». В камине появились первые седеющие угли.
– И они… будут?
– Не знаю. А если бы я сразу сказал, что их не будет, но для этого нужно уехать из Франции, ты согласилась бы?
– Я не знаю, – она взглянула на его задумчивый профиль, виновато улыбнувшись. Он горько ухмыльнулся и прихлопнул ладонью по колену:
– Вот так. А что же теперь делать? Я – лжец. Я не сказал тебе, во что ты впутана мной... – он пристально вгляделся в её дрожащие глаза. – И всё уже не исправить. Рики оставил здесь, во Франции, Тори, потом меня... Окончание нашего общего имени. И теперь уже, наверно, пересёк границу. И мы здесь одни.
Как ни странно, эти слова Алису успокоили. Успокоили полностью…
– Тики, – она пригляделась к нему повнимательнее, когда мужчина поднялся, чтобы вернуть снимок на место.
– Я принесу – забыл, дурак – кроссовки твои надо просушить, – он хотел шагнуть в сторону, но Алис хитро сощурилась и, резво, словно девочка, подскочив верх, схватила его за плечо и повернула:
– Да хватит носиться! – беззлобно возмутился её голос, но тут же стих, когда взгляд столкнулся с глазами Тики.
Они были просто  грустные.
Тишины захотелось. Обнять его и успокоить. Но он мгновенно спрятал всё, что разбудило её, и в такт голосу загадочно ухмыльнулся:
– Толкаемся? – он  негрубо, мягко чуть повертел её за плечо и слегка толкнул, отступая назад.
– Ах ты…
Алиса хлопнулась на диван, тут же вскочила и бросилась наделять сдачей смеявшегося над ней, как оказалось, вёрткого, Тики. Он больше уклонялся, чем отмахивался, но это раззадорило Алис ещё пуще – они вмиг пронеслись по всей тёмной комнате  и встали, опять запыхавшиеся и смеющиеся. И меж ними – препятствие в два стула.
Алис, глядя из-под бровей, сердито дунула на зелёную прядь, щекотавшую щёку и нос.
Тики, как ни в чём не бывало, сунул руки в задние карманы, взглянул в потолок. Успел что-то задумчиво просвистеть.
Того, что случилось потом, Алиса сама не ожидала – она просто вознамерилась перепрыгнуть стулья. Как и следовало ожидать, не смогла – и Тики поймал её, закричавшую от страха – но при этом упал сам, оборвав присвистывание. С грохотом раздвинулись стулья – Тики еле успел выставить руку, чтобы прокатиться по полу и не придавить Алис.
Все замерло и стихло на секунду.
Алиса услышала своё взволнованное дыхание, ощутила всем телом тепло охранившего её от сильного удара Тики. Он упал и полулежал сверху – едва касаясь, уверенно, будто так было уже тысячи раз – она поняла, что все его движения умелы и отработаны. От этого было очень спокойно. И потом – очень страшно. Слова “Уметь падать” всегда ассоциировались у Алис с теми, кто под градом выстрелов катится по насыпи, вылетев из поезда. Кто в кино, страшно упав, может встать и продолжить отстреливаться…
– Последний раз так носился лет… десять – пятнадцать назад…
– Да? – Алиса разглядела в темноте его улыбку. – А я – вчера…
Он шевельнулся, но Алис схватилась за свитер:
– Нет…
– Я только хочу встать.
– Я о том и говорю…
– Замерзнешь на полу, Алис…
Страшно стало:
–  Тики, Тики, ты не договорил! Что? Что ты не досказал?!
– …любимая.
Он бережно поднял Алис с пола, и она потерялась в комнате, чувствуя только тёплые руки.

– … А почему Тори не уехала с ним?
– Её убили месяц назад.
Алисины кроссовки подсыхали, в окна стучался ветками вечер. Они так же сидели у огня, только, на сей раз, Тики подстелил плед.
Алиса коснулась его запястья, глядя в огонь, и её пальцы успокоились в ладони мужчины.
– Так Рики оставил здесь и друга, и любимую...
– Ну да…
– Но ты же собирался ехать! Неужели ты заплатишь… Я поняла, что это не ты должен делать, из вашего разговора.
– Хорошо знаешь английский, – блеснул глазами Тики, – понимаешь… Во–первых – я бы не сидел тогда, держа тебя за руку. И потом – видать, ты для того и есть такая милая, чтобы я заплатил за то, что делал. Если ты притворишься той, за кого хотела выдать себя мне, тебя мой арест не очень коснется. Ты не тянешь на соучастие…
– Хватит! – она мотнула головой, не желая слышать. – Это всё странно и страшно.
– Не бойся. Тебе ничего не грозит…
– Не надо! У меня же всё переворачивается в душе, когда ты так говоришь!
– Почему..?
– Потому что я знаю: у тебя тоже!
Не отпуская её руки, под напуганным взглядом широко распахнутых глаз, Тики подбросил сухую чурку в благодарно заискривший огонь. Подтаявшим холодом скребли в окна ветки… он потёр переносицу и так и сидел ещё долго, взявшись  за неё пальцами, словно  только что снял очки…

В тихом доме совсем свечерело, хотя о течении времени и Тики, и Алис забыли. Для них этот день, вплоть до ночи, был вечным вечером, уютно прожитым у камина. Незабываемое забытьё в густых сумерках…
Где-то вдалеке, за рощей, на поле и черный асфальт сыпал снег. За облаками не было видно тонкого серпика луны, за мельтешащим летающим пухом не разглядеть туч, за трепетной рощей не видно метели, за крошечными стенами съёжившегося дома не видать, как дрожит роща. А за глазами Тики не разглядеть темноты вокруг, за его золотистыми ресницами – чёрных зрачков – лишь густо карие радужки.
Где-то вдалеке, у противоположной стены, в тени, приютился старый, оживленный рукой Тики приёмник, из которого теперь ненавязчивым шумом прибоя далекого житейского мира, словно из морской раковины – море, проливалась в темноту тихая музыка.
Вслед за тут же забытой Алисиной мыслью о давнем знакомстве с мелодией, только что послышавшейся из темноты за спиной, неожиданно что-то произошло.
– Леди, разрешите пригласить вас… на танец, – улыбнулся Тики, и ласково подал ей руку, мгновенно и мягко помогая подняться на ноги, заворожено засмотревшейся в его глаза Алисе. Одна его рука легла чуть выше талии, внимательные пальцы другой сплелись с пока ещё несерьезными пальцами Алисы.
”Разве раньше эта песня была такой грустной?.. Тики, скажи что-нибудь…”
Но Тики молчал.
”Боже, да разве можно в этом “охотничьем домике” так танцевать?! Так молча и чудесно… Тики… Боже, я танцую с убийцей… Нет, он врёт… Он не врёт, что любит, он врёт о себе… Нет… Тики, не молчи, я сойду с ума…”
Но он молчал. И танцевал. Словно пил долгую чистую воду…
”…Алис… Я не боюсь закрыть глаза – здесь, среди всей этой неправдоподобной правды, в пустой тёмной комнате, я не боюсь оступиться, танцуя с тобой… Не моя, не моя – но чудесная – Алис… С какого неба ты спустилась? Неужели с того, что я каждый день видел, и не знал, что там – ты?.. Нет, на твоем небе не так пусто – там теплее и спокойнее. И там никогда… Пусть наше – пустое, морщинистое, холодное, омрачённое – людское небо услышит меня, последнего из своих презренных ничтожеств: потому что сегодня я желаю самого праведного – пусть там, на твоём небе, Алис, никогда не бывает туч и холодных ветров… и таких, как я.”
Он не помнил, когда тихо прильнул к её пушистым волосам у виска, и тихо закрыл глаза…
– Ну и нарядец для танца, – мелькнувшая усмешка тут же убежала с лица Алисы, ощутившей виском смиренно-осторожное  касание твёрдой мужской скулы. Алиса тоже закрыла глаза и дышала приоткрытым ртом – сушил горло и мешал надышаться беспокойный стук сердца. Заходилось, билось… Говорят “бьётся”… Бьётся – каждый день такое отчаянное слово… Страх ёжился ниже сердца – где-то меж душой и телом, не мог успокоиться. Так бывает, когда долго ждешь страшного: и ждёшь, и ждёшь, и ждёшь – а оно всё ещё и ещё через миг – но оно неотвратимо будет… Она безумела и умирала от его недосягаемой близости…
А Тики молчал. Он будто ждал чего-то – терпеливо ждал, пока она поймёт  сама. Не объяснял. Ни словом не обмолвился об этом.
И постепенно Алиса начала понимать. Какая-то дикая грусть залила душу, схлестнулась со стуком сердца, с кровью – и подкатилась к горлу. Кто? Кто придумал такие грустные, страшные слова для этой песни?..
В музыку ворвались помехи, и приемник резко стих, сразу же потеряв двоих в темноте. Тихо. Уже давно стемнело, за словно картонными, стенами. Алиса мягко обняла его послушные плечи, и Тики почувствовал в руках её беззащитную женскую худобу.
Среди темноты вокруг, вдали от притихшего огня, уже начал сгущаться холод, проникавший шёпотом через потайные щели стен…
То ли от усталости, то ли подкралось что-то страшное… Алиса, вдруг, на миг судорожно сжала в тонких пальцах его свитер – и расплакалась.
Что-то таяло и лилось. И виноват был Тики.

…Огонь полыхал – Тики недавно подкинул дров и расшевелил угли… Теперь Тики лежал на диване, глядя в потолок; Алиса пристроилась рядом, чувствуя, как он бережно обнял её плечо. Ей было тепло и спокойно. Слезы сменились усталостью и облегчением. Они дышали. Алис не заметила, как уснула, осторожно прислоняясь безмятежным виском к краешку свитера на его уютной измученной груди…

…Темнота? Нет – справа тускло молчат, изредка вздыхают алые угли… Ночь ещё не прошла? За плечи  обнял легкий холодок – она была по пояс укрыта пледом, заботливо подоткнутым под самые носочки. Страх – словно  мгновенный острый разряд под грудь.
– Тики?
Тишь оглушительная. Метель за окном по сырым ночным веткам. Алиса ощутила на ногах высохшие теплые носки. Но Тики пропал. Алиса села. Потом встала.
Дом затопила тишина. Алиса вышла в коридор. И обмерла в дверях кухни.
На столе слабо, словно из последних сил, мучилась бледная керосинка. Он стоял рядом, спиной к двери – тёмный человек, занесший руку с пистолетом к светлому виску.
От ужаса, горлорезной струной натянувшегося в душе, у Алисы чуть не подогнулись ноги. Задрожали колени, и окатило ледяным воздухом.
– Тики... – еле выдавила она из себя. Какой-то опустевший оказался голос, она даже испугалась, что он не услышит, и уже шагнула вперёд, но Тики быстро обернулся.
Они немо и удивленно смотрели в бледные лица друг друга, видя только глаза – одинаково испуганные, одинаково вопрошающие. Наконец, Тики бессильно рухнул на стул, стукнув в стол локтями и схватившись за голову.
Алиса с трудом разжала его холодные пальцы и отшвырнула отвратительное оружие прочь. Керосинка вздрогнула и погасла. Они остались одни. Мокрая ветка скреблась в окно.
Алиса, пытаясь справиться с горечью в опустелом горле, чуть облокотилась на стол, обняв, как могла, широкие плечи, прижавшись щекой к его руке, надеясь то ли согреть Тики, то ли пробиться к его лицу, к его глазам. Она  не могла совладать с колотившей её дрожью…
– Помоги мне, – его голос прозвучал вдруг тихо, почти на пределе звука. – Слышишь?
– Да, да, я слышу, Тики! Чем? Что мне сделать? – сердце чуть не задохнулось от страха.
– Ничего. Теперь я уже ничего не знаю…


– Прости меня…
– Я… просто очень испугалась. Тики, если тебя не будет, я уже не знаю, что делать…
– Забудь, я не хотел пугать тебя… Я последнее ничтожество, но я прошу тебя сейчас уснуть.
– Ты пообещал, – усталость взяла над Алисой верх и заставила согласиться. Тики встал с дивана и отпустил её руки.
– Я буду наверху, если что, – Тики на прощание коснулся сухими губами её щеки и тихо ушёл, прикрыв за собой дверь.

Ещё десять минут назад он приходил сюда со своей рубашкой в руках, говоря, что если Алис не уютно спать одетой, ”это может сойти за пижаму”… Рубашка висела на спинке дивана, шаги Тики утихли. Алиса неторопливо стащила джинсы, переоделась и закуталась в плед. Но сна не было.
Из углов поползла темнота. Детский страх до дребезжания сковал нервы. Мучительно потянулось время, её одолевали безликие, но тягостные мысли, мешала успокоиться болезненная дремота…
Захотелось пить.
”Может, я от этого спать и не могу? ” – Алиса поднялась, запахнула рубашку, сжав руки крестом на груди, ёжась от холода. Босиком, стараясь не стукать пятками, часто прислушиваясь, пошла на кухню.
Внезапно, в сумраке у кухонной двери, она наткнулась на живое и тёплое – и вскрикнула, но тут же что-то чиркнуло, и в темноте, осветив полуприкрывшую огонек руку, загорелась спичка.
– Господи, – выдохнула Алиса, узнав сочувственную улыбку на лице Тики. На его согнутой руке висели свитер и полотенце.
Спичка, сгорев, упала. Сквозь рубашку Алиса ощутила тепло и поняла, что уже целую секунду спиной скользит вниз по стене. Они как обезумели. «…Поймал без маски...» – мелькнуло в опустевшей голове, но улыбнуться Тики не дал. Да и не надо…
У него был ремень с бесшумной холодной пряжкой.
       
*    *    *

…Они проснулись уже с холодом меж рук. Ледяной и мокрый, нос полицейской собаки рванул тепло с Алисиных бледных плеч…

В беспробудном бреду громких звуков, грубых рук и голосов, она вдруг увидела Тики. Со старым белым шрамом над бровью, с новым, багровым – под скулой… В наручниках, с руками заломленными за спину… Его глаза, пустые и заиндевелые, в первый миг безответные, тут же налились Алисиным страхом…

Их вытолкнули из машины порознь; в слепящем лампами участке освободили руки… Тики грубо развернули и распахнули перед ним дверь…
Алис вырвалась, метнулась и прильнула к его теплу, на страшную секунду ощутив прежнее…
Его глаза вмиг сделались страшными и страдающими, когда он м последней нежностью – и жестоко, резко вдруг оттолкнул её и накинулся на конвоиров, чтобы его схватили… Он кричал на неё, кричал, что она уличная девка, что она лишь на ночь была с ним… Он кричал, срывая голос, словно безумный, и рвался на неё, бессильно сжав кулаки… А глаза молчали – и любили её… И её раздирало на ум и душу, она не верила и верила то его голосу, то отчаянным и безнадёжным, и нежным, убитым, горестным глазам…

А после агонии и правда начинается смерть… Высокая и худая, откуда-то возникла тёмная фигура месье Дери. Он вошёл в полицейский участок, поздравив дежурного с Рождеством…

*   *   *

…И снова повторялись мятые поздравления, немые огни за стеклом машины раздирали глаза на мелкие едкие капли, мокрые ресницы отсвечивали беспощадным фейерверком...
– Дай руку, – не ожидая отклика, отец взял запястье Алисы, щёлкнуло, и она снова ощутила холод наручников, сразу же отдёрнув дрогнувшую руку.
– Их починили, – взглянув мельком в окно, отец вытащил из дипломата очки и папку с документами. – Важная встреча – я подготовлюсь, не возражаешь? Анри отвезёт тебя домой. Послезавтра у нас обедает Пристман, он интересовался твоим проектом, я не мог отказать.
Часы не спешили согреваться на руке. Пустота всё сильнее давила изнутри, перерастая в боль, она скреблась и вгрызалась в дрожащие рёбра. Алиса схватилась за голову и попыталась не дышать – это причиняло страшную боль. И через миг тишины где-то здесь, между собственных рук, она расслышала механический шёпот времени: теперь часы шли иначе… тики... тики... тики... необозримое эхо бесконечности теснилось за этим чёрно-белым повторением. Ни оторваться, ни сойти сума...  Не отрываться... Не сойти сума...
 Колёса коверкали мёртвую налетевшую зелень на дороге. Мороз умер, снег обмяк и перестал, оставшись на земле серым месивом.
Закрывались под вечер двери домов, и на каждой – запорошенный  белым венок. Острые листья. Кровавые ягоды.
Сегодня сбывались желания…