Флобер. Глава 25

                Глава XXV



                1853



               

   Чем ты ярче и оригинальнее, тем хуже тебя встретят. В чём секрет сказочного успеха романов Дюма? Их фабула занимательна, а чтение не требует от читателя ни усилий, ни какой-либо подготовки. Пока их читаешь – развлекаешься. Закрыл книгу – и никакого впечатления не остаётся, всё прочитанное сходит, как чистая вода, и можно спокойно вернуться к своим делам. Прелестно! Такое куда приятней писать, чем речи моего фармацевта. Вонючее болото мещанства, в котором я сейчас топчусь, угнетает. Изображая нищих духом, сам становишься таким.

                ***

 «Тонкие ценители» требуют от писателя характеров цельных и последовательных. Между тем как раз в отсутствии ясности мысли, в колебаниях, в недостаточной решительности заключено всё величие образа Гамлета. А этот образ, возможно, и есть самый могучий образ в современной литературе, как образ Улисса – в литературе древней. 
   О Прекрасном так легко болтать! Чтобы выразить словами в нужном стиле простую мысль: «Закройте дверь» или «ему хотелось спать», требуется больше таланта, чем для написания всех курсов литератур, какие есть на свете. Литературная критика почти вся стоит на последней ступеньке литературы, за буриме и акростихом. 
  Но пусть уж враги говорят о нас дурно, это их ремесло; гораздо хуже, когда наши друзья так по-дурацки берутся нас расхваливать. Майские жуки, изгрызающие дивные листья Искусства! Он, критик, должен был написать статью о новой поэме, но именно она-то меньше всего его заботит, автор критической статьи занят исключительно собой. Он всласть сочиняет фразы, занимает собою всё место, приводит две цитаты, мямлит похвалу и ставит подпись. Все эти молодчики из прогрессивных, берущиеся судить нас, эти презирающие античность «граждане», эти «мыслители» (вот их любимое словечко: мыслитель!), эти жонглёры идеями сразу обнаруживают свой уровень, когда перед ними оказывается нечто здоровое, сильное, ясное, человеческое. Они бродят вокруг да около, и им нечего сказать.


                ***

  Кто сумел проглотить столько из блаженного Августина, кто проанализировал, как я, сцена за сценой, весь театр Вольтера и при этом не издох, тот вынослив по части скучного чтения.
 
                ***

   С прошлого сентября, за девять месяцев, я написал сто четырнадцать страниц – от страницы 139 до страницы 251. Завтра буду читать их Буйе. Сегодня до обеда сделал последние правки и прекратил работу: ничего уже не понимаю. Когда работаешь слишком много, внимательность и чувство стиля притупляются. Вот, кажется, нашёл ошибку, а через пять минут вдруг понимаешь, что это, кажется, и не ошибка. Когда доходишь до полной бессмыслицы, нужно заставить себя поставить точку и остановиться.
  После обеда я обдумывал дальнейшее. Есть там одна сцена с любовным соитием, она меня сильно беспокоит, а обойти её никак нельзя. Я, конечно, обойдусь без непристойных подробностей или вольных картин, сладострастие и чувственность нужно уметь выражать чисто литературным языком.

    
                ***

   Я вновь посетил приют Сальпетриер, чтобы посмотреть на умалишённых. Впервые я ходил туда в сопровождении воспитателя, когда мне было лет шесть-семь. Здесь тогда сидели, привязанные в камерах поперёк туловища, десять женщин, голых до пояса и растрёпанных. Они выли и царапали себе лицо ногтями. Такие впечатления в детстве полезны, от них мужаешь. Так, во всяком случае, думал папаша Парен. Сохранились у меня и другие воспоминания в этом же роде. В наш сад выходил окнами анатомический театр городской больницы. Сколько раз мы с сестрою, взобравшись по решетчатой ограде и повиснув среди виноградных лоз, с любопытством смотрели на выставленные там трупы! Их освещало солнце, и те же мухи, что кружили над нами и над цветами в саду, летели туда и ползали по мёртвым телам, а потом возвращались, жужжа! Помню, как отец, прервав вскрытие, оборачивался к нам и прогонял прочь.
   Кто не способен видеть поэзию безобразного, тот лишён романтической жилки. Не случайно образам нашего де Лиля, никогда не посещавшего ни сумасшедший дом, ни бордель,  не хватает жизни и рельефа, хотя стиль его и не лишён колорита. Если внешняя реальность такова, что входит внутрь, и тебе становится больно до крика, – значит ты верно её изобразишь.  Если видишь чётко свою модель, если она стоит у тебя перед глазами, всега пишешь хорошо. А где же виднее правда, если не на выставках человеческих бедствий? Какие жестокие драмы рождались в моей голове, когда я бывал в морге – а я бывал там довольно часто!  Какими мыслями была нередко занята моя голова, когда я делил рваную простыню с какой-нибудь шлюхой в публичном доме! А какие странные приключения бывали у меня с умалишёнными, на которых я наконец стал даже оказывать влияние! Нельзя сказать, чтобы эти опыты прошли безболезненно для неокрепшей психики. Случалось, душа моя замыкалась в себе, свёртывалась клубком, подобно ежу, который причиняет себе боль собственными иглами. Зато теперь, глубоко исследовав безумие и распутство, я не стану (надеюсь) ни сумасшедшим, ни маркизом де Садом.
  Думаю, что мы как следует не изучали ещё ни историю, ни человека. Современный врач – такой же невежда в вопросах материи и духа, как и философ, каждый в своём роде. Кто до сих пор подходил к истории как натуралист? Кто-нибудь пытался взглянуть на религию, как на философию, ставшую Искусством? Кто исследовал религиозное чувство как таковое, которое во всех религиях одной природы, которое возникает, вибрирует и умирает по одним и тем же законам, отвечает одним и тем же естественным потребностям? Жоффруа Сент-Илер говорит: череп – это модифицированный позвонок, и ставит на этом точку. Науки же нравственные поныне бродят впотьмах, натыкаются на случайные явления и тщатся возвести их в общий принцип. О слове «душа» сказано больше глупостей, чем есть на свете разных «душ». Истиной здесь не пахнет. Первый камень только предстоит заложить. Когда учёный не владах с математикой и бессилен применить её в той области, которой занят, не составляет труда схватить его за руку и изобличить в чём угодно. Прежде всего обнаружатся субъективные симпатии и антипатии, затем заявит свои права воображение, чаще всего довольно скудное, наконец выступят желание щегольнуть фразой, страсть доказывать недоказуемое,  тщеславная претензия охватить взглядом неизмеримое и дать единое простое решение там, где самое интересное ещё и не началось.
  Пройдёт, я думаю, лет сто, и какой-нибудь Кювье в области мысли по одной паре сапог сухо и безошибочно, с формулами в руках восстановит вам целое общество. Он предскажет, как делают астрономы для планет, через сколько лет у нас опять появится Шекспир, и объяснит наконец, почему на Востоке всегда были, есть и будут гаремы.
  А вот другая ещё не решённая математическая задача: сколько надо повстречать дураков, чтобы захотеть разбить себе башку?