4. Чужая. В чём оно, счастье?

    Прапорщику с повязкой помощника дежурного по полку пришлось изрядно напрячь голосовые связки, чтобы его «Тревога!» долетела до ушей, казалось, обо всем на свете забывшего хохочущего люда.
    — Ну, наконец-то! — выдохнуло собрание, будто только и ждало все это время «неожиданной, прозвучавшей вдруг...». И через несколько минут — после разрыва-грохота кресел, беспорядочного топота десятков ног, дверного хлопка-пощечины — а ты сиди себе тут! — за последним выбежавшим — в зале стало тихо. Только за окном — издевательски — все еще всхлипывала сирена.

    Ты медленно поднялся. Откидное сиденье глухо бухнуло за тобой своими деревяшками, и ты, напрягая лицо от противного песочного скрипа под ногами, поплелся к выходу. Но, не дойдя до конца ряда, снова плюхнулся в кресло. Устал. Устал ты, Вадим, за неделю беготни и разговоров. И нет у тебя никакого желания снова идти на позиции, смотреть, как снуют у ракет солдаты, как впиваются в экраны воспаленные от бессонных ночей глаза операторов, как вслушиваются в наушники планшетисты, и их руки безостановочно наносят цифры, линии, точки, черточки на толстую прозрачную доску плекса, испещренную координатной сеткой. Как Евдокимов и другие офицеры, удобно и неудобно расположившись в своих кабинах, дублируют и отдают команды...

    Все, все они «отражают неожиданный налет воздушного противника» — так решила попрощаться с ракетчиками проверочная комиссия. Что ж, врасплох — по-вашему, газетному — она их не застала. И тебе нет смысла идти к ним, чтобы вновь в том убедиться. Ты — устал, Вадим... Наблюдать. А каково — им? Работать?...

    ...«Товарищ капитан! Това-арищ капита-ан!»
Как ты оказался в боевой кабине? Ты сидел перед пультом, на котором красным квадратиком пульсировала кнопка «Пуск». Ты должен ее нажать. Должен! Иначе произойдет что-то непоправимое. Ты силишься поднять руку, но она будто окаменела. А светящаяся точка на круглом экране все ближе и ближе продвигается к центру. Ты знаешь, что это — не просто точка, это — вражеский самолет! И сейчас он сбросит бомбу, страшную бомбу!...

    «Товарищ капитан!» — прямо в ухо кричит тебе сержант Кольцов и трясет тебя за плечо. Широко раскрытыми, полными ужаса глазами на тебя смотрит Евдокимов и тоже что-то кричит. А ты не можешь поднять руку и опустить ее на пульт. Но почему — ты! Именно ты, а не сам Евдокимов, не Кольцов, в конце концов! Ты же — корреспондент. И вообще, как ты здесь оказался? Ты же был в клубе! Почему именно тебя заставляют сбивать этот чертов самолет! У тебя же нет сил, неужели они этого не видят? Но Кольцов трясет тебя за плечо и кричит, кричит...

    — ...Товарищ капитан, товарищ капитан, проснитесь, — шептал склонившийся над тобой солдат. Увидев, что ты открыл глаза, он отдернул от твоего плеча руку. — Извините, но клуб надо закрывать.
— Спасибо, братец, что разбудил, а то я уже воевать начал во сне.
— Извините...
— Ну что вы, — окончательно проснувшись, ты почувствовал перед солдатом неловкость. — Это я должен извиняться — спать в гостинице надо... Спасибо, что разбудили.

    Вот доработался, что во сне уже ракетчиком стал. А эти, неувядающей жизнерадостности оптимисты? Небось, «навоюются» за несколько суток, а дома потом, жен обнимая, перед собой все еще свои пульты да ракеты видят, а в голове — одна мысль, одно желание — выспаться! Освободить свое тело от многодневной усталости, упасть, провалиться в беспамятство. И поскорее, потому что утром — снова — «труба зовет!»

    Н-да-а! Не позавидуешь такой житухе, какую ты нарисовал в своем воображении. Забыл только еще о «набьешь на ночь желудок», о спящих детях... Что ты там еще услышал от многодетного капитана? Его не лишенные иронии шутки помрачнее нарисованных тобой картинок о жизни ракетчиков. Хотя, у кого из военных она другая? Но что тебе сейчас размышлять об этом? Сейчас ты сам хотел спать. Надо идти в гостиницу.

    — Все еще воюют? — спросил ты у своего побудчика, который терпеливо ждал, пока ты непослушными пальцами застегивал шинель.
    — Скоро закончат, товарищ капитан, — доверительно ответил солдат и тоном человека хорошо осведомленного добавил:
    — Такие вводные надолго не дают, так, для отстрастки...
    «Ишь, ты, — «для отстрастки», — усмехнулся ты про себя, а вслух сказал:
    — Что ж, хорошо, что для отстрастки, а то, мне кажется, что вы уже достаточно навоевались за эти дни, — и поинтересовался у солдата, кто он, кем и где служит — скорее по привычке, чем из любопытства. И солдат, пока выключал в зале свет и расставлял стулья, забытые возле сцены, охотно рассказывал о себе.

    Когда вы вышли из клуба, над городком несколько раз ухнула сирена.
    — О! Слышите? Отбой тревоге! — воскликнул твой новый знакомый Борис Музыканский, который, как ты узнал за несколько минут общения c ним, работал в клубе киномехаником, а после службы собирался поступать на факультет журналистики, потому что писать в газету ему нравилось и, вообще, он чувствовал тягу к труду творческому, а несколько статей — и ты вспомнил пару заметок в вашей газете под его фамилией — он уже напечатал...

    — Все, побежал и я в казарму — спать, — заторопился твой будущий коллега и, попрощавшись, обещал прислать еще одну, очень серьезную статью о перестройке в армии.
После разговора с солдатом сон твой развеялся, и ты, с удовольствием подставив лицо удивительно теплому для октября ветру, быстро зашагал к выходу из части. Но тут позади тебя послышались голоса и, замедлив шаг и оглянувшись, ты увидел группу офицеров, которые, оживленно разговаривая, тоже шли к проходной.

    Если Евдокимов среди них, подумал ты, то по дороге в жилой городок вы еще сможете поговорить. Шагать — порядком, так что побеседуете на прощанье, а идти домой к нему смысла уже нет — поздно. Хотя, жаль. Тебе, в общем-то, хотелось познакомиться с женой офицера, которая «стимулирует в службе», как обронил майор Костецкий. Обронил ли?...

    — Вадим Александрович, вы все еще здесь? — услышал ты голос Сергея. — А я думал, что давно уже спите.
    — В клубе дреманул, пока вы воевали, — повернул голову ты к поравнявшемуся с тобой Евдокимову. — Пойду в гостиницу досыпать.
    — А может, заглянем ко мне? Лариса ждет, — почти шепотом проговорил он.
    — Нет, спасибо, Сергей Васильевич...
    — Да что это вы — Сергей Васильевич, да Сергей Васильевич! Вы хоть и капитан, но, знаю, постарше меня года на три. Мне в конце октября только тридцать один стукнет. Правда, для поступления в академию — это почти предельный возраст! — вздохнул Евдокимов.

    — Хорошо, Сережа, но, все равно, спасибо, уже поздно, пойду в гостиницу, надо еще обмозговать, что взял для работы, о чем писать буду. — О шансах на поступление в академию ты не стал у него спрашивать, потому что об этом вы уже говорили и с ним, и у майора Макарова — заместителя командира полка ты интересовался о перспективах Евдокимова. Он, оказывается, здесь первый кандидат для направления на учебу. Да и притихшие позади вас офицеры, которые в полтора десятка ног расшвыривали листья на дороге уже за военным городком, удерживали тебя от расспросов. Твое присутствие помешало их разговору, и они только тихо перешептывались между собой.

    — Моя, небось, уже спит, — с придыханием произнес кто-то позади вас. — Васильич, а ведь у тебя сегодня праздник, — рядом с Евдокимовым пристроился его «боевой заместитель», капитан Семашков. — Поздравляю с юбилеем, желаю ровной дороги до серебряной свадьбы, что б без ухабов...
    — Какой там юбилей, Каленкович. Время-то сколько уже?
    — А что — время? Для хорошего дела позднего времени не бывает! Лариса, небось, стол накрыла, ждет... Счастливый ты, Васильич, хорошая у тебя жена, подруга настоящая для нашей жизни, — нахваливал Каленкович жену Сергея, и тот, польщенный словами капитана, весело откликнулся:
    — Ладно-ладно, Каленкович, уж кому-кому, а тебе грех прибедняться. С такой половиной, как твоя Галина Архиповна, можно любые точки пройти и...
— ...дослужиться до капитана, — перебил его Семашков, беззлобно, но с какой-то грустинкой в голосе. Сергей замолчал, как будто он был виноват в неудавшейся карьере Каленковича. И Семашков, почувствовав, что тот, видимо, воспринял его реплику, как упрек, спохватился. — Но спасибо тебе, Васильич, не твои б старания, мне б и на дембель не послали представление на майора. Смотришь — и покрасуюсь перед своей... Слушай, Сергей Васильич! — он неожиданно вскрикнул. — А где же твои цветы для родной супруженьки?
— От-т, черт, подкосил ты меня, Владлен Каленкович, подкоси-ил, — растерянно протянул Евдокимов и даже остановился. — Подожди-ка, — он осмотрелся. — Здесь где-то должен быть калиновый куст. Нет, чуть подальше. Ну, спасибо, Каленкович. Я же еще утром сказал себе: не забудь! И вот... Вовремя ты подкузьмил меня! Подождите меня, я — мигом! — Сергей решительно рванулся в придорожные кусты.

    Со стороны офицеров навстречу вам вместе с легким ветерком доносились слова, по которым ты понял, что прерванная тревогой тема снова перемывалась в устах неутомимых разговорщиков. Нет, все-таки не зря говорят, что мужчины болтливее женщин, и ты, один из них, не станешь оспаривать это утверждение, потому что извечная тема требует от мужчин и чувств, и слов немало. А романтическая атмосфера этого удивительно звездного вечера захватывала, ласкала волнами дурманящих первой осенней прелостью запахов, которые скатывались теплом с обжимающих дорогу кустов, выползали сыростью из-под деревьев. Захватывала, звала к облегчающему душу разговору.

    Чиркая подковками, шаркая подошвами, гулко топая каблуками сапог по бетонке дороги, позабыв о накопленной за ушедшие сутки усталости, но все еще возбужденные пережитым — как ни готовься к любым неожиданностям — боевая работа потребует все равно напряжения всех духовных и физических сил — они разряжали себя спорами и шутками, анекдотами и беззлобными подковырками друг друга и, тебе казалось, не могли насытиться состоянием облегченности и — хотя и временной, — но свободы. И все говорили-говорили о том же и о том, что волновало их сердца, занимало мысли, было и ожидало и было выдумано, но всегда воспринималось остро...

    — ...И вот когда взводный прошел всю комиссию, зашел к терапевту для заключения...
    — А почему к терапевту? — перебил кто-то очередного рассказчика, которым был, как тебе показалось, Островой, это его голос невозмутимо ответил любопытствующему:
    — Какая тебе разница, ты суть слушай. В общем, зашел старлей к врачу, а тот ему и говорит: «Вынужден огорчить вас, молодой человек, как мужчина — вы уже не сможете исполнять свои супружеские обязанности...» «Что вы, доктор, родной вы мой! Спасибо! — радостно закричал взводный. — Хоть одна забота — с плеч долой!»
    В ночи грохнул такой хохот, слышимый, наверное, даже в поселке, огни которого километрах в полутора от вас, призывно мигая, всплыли над дорогой. Этот старый, не раз тобой слышанный анекдот, так комично рассказанный Островым, не удержал от смеха и тебя. Евдокимов и Семашков тоже всхлипнули, но тут же умолкли.

    Молчал, никак не реагируя на общее настроение, и высокий парень — сосед Каленковича по клубному собранию, — который, немного отстав от балагуривших офицеров, топал сапожищами по краю дороги. Ты узнал его, когда он вместе со всеми проходил мимо вас с Семашковым, стоявших в ожидании Сергея, который бегал в придорожную темень к одному лишь ему известному кустику калины за букетом. Было заметно и в темноте, как он ссутулился, будто нес на себе тяжкий груз.

    Силуэт этого старшего лейтенанта все время маячил шагах в трех перед вами. Он шел и без конца курил, казалось, забытый всеми, потому что все видели, чувствовали рядом только говоривших, и только говорившие были друг для друга той компанией, которая торопилась и не торопилась в наполненных веселым шумом звездных сумерках навстречу ожидающим их огням. Тем неожиданнее сквозь перекатывающийся от одного к другому хохот прорвался его резкий голос:

    — А чего смеемся? Над кем смеемся? Над собой смеемся! Ты с-смотри! Мы так привыкли к такой и никакой жизни, что иначе и не представляем ее. Вот она, наша жисть какая! От подъема до отбоя — с любимым личным составом... — Он еще не успел закончить свою тираду, как смех угас, и только среди идущих впереди кто-то подхохатывал, не расслышав или не поняв того, что почти кричал старший лейтенант. — Да что это за жизнь такая! — как-то озлобленно выпалил он уже в полной тишине, поглотившей даже шум шагов, и, закашлявшись, просипел: — Да тут ни жены, ни детей своих не увидишь...

    — Тебе-то что — дети? Ты же их бывшей жене отдал...
    — Ну, что за человек! И тут ему неймется, — проворчал Семашков и окликнул старшего лейтенанта: — Андрей, не связывайся...
    Но тот отмахнулся:
    — Ч-черт с ним, пусть болтает!
    Костецкий же — его баритон ты узнал сразу, — не ожидая ответа, продолжал подкалывать сослуживца — тебе было непонятно пока за что, но иного смысла в его словах ты не улавливал:
    — Во-от отцы-молодцы, — он, полуобернувшись, махнул пыхнувшей сигаретой над идущими рядом с ним офицерами, — а ты — свободная птица!
    — Да ладно тебе, Валера, — попытался урезонить его кто-то из приятелей, но Костецкий не унимался:
    — Тебе-то — что переживать?
    — А ты их, детей, еще не нажил, чтобы судить тут! — огрызнулся старший лейтенант и, спохватившись или испугавшись, что нагрубил — кто их знает, какие у них взаимоотношения, тебе это было неведомо, — почти беззлобно буркнул: — Тут еще понять надо, как это — отдать...

    Притихшие и, видимо, утомленные бесконечным разговором на одну и ту же тему офицеры шли молча, больше не откликаясь на завязавшуюся перепалку.
    — Кто этот парень? — шепотом спросил ты у Евдокимова.
    — Павлов. Комбат из дивизиона Костецкого, уже бывший, скоро уезжает... Потом вам расскажу, — так же тихо ответил тебе Сергей. — Ладно, пусть поругаются напоследок, отведут душу, стоит того...

    Кто, или что чего стоит ты согласился узнать потом, а сейчас, прислушиваясь к перебранке между Костецким и Павловым, начинал и сам догадываться, что говорила в парне какая-то беда, пришедшая в его семью, а разговоры — насмешливые и злые, фривольные и самокритичные — только спровоцировали его на вспышку раздраженности, которая выплескивалась из него словами возмущения, накопившимися за время безучастного молчания:
    — Из-за такой вот жизни и приходится все отдавать: и жену, и детей. А мы так привыкли, так привыкли к этой жизни... Что это мы так к ней привыкли? А другая, нормальная, что — не для нас? Почему?...

    — А ты какой жизни захотел, вайенный? — Это «вайенный» Костецкий произнес так, будто сказал: «Сопляк!» И ты подумал, что старший лейтенант сейчас снова вспылит, но он, на удивление, ответил спокойно,  наверное, уже выговорился:
— Какой? А такой, чтобы не на вас, а в телевизор хотя бы иногда смотреть, в театр сходить, на диване, а не на солдатской койке поваляться...
— Ну-у, теперь поваля-аешься, — почти дружелюбно протянул Костецкий. Павлов ему ничего не ответил, еще больше ссутулился и, запыхав очередной сигаретой, затопал на другую сторону дороги.

    — Вот так всегда: напакостит, как кот бесхозный, и в кусты! — обронил Семашков явно в адрес майора, потому что, просеменив за старшим лейтенантом, нагнал его, взял под руку, и ты услышал, как он сказал ему: — Андрей, что ты с ним базаришь? Не наговорился за время совместной службы?

    В его последних словах ты уловил явную иронию. Не сладкая, видно, «совместная служба» была у старшего лейтенанта под началом майора Костецкого, если «сама справедливость», по мнению Сергея, — капитан Семашков — хоть и не заступается, но поддерживает обиженного на весь мир этого старшего лейтенанта, выгнавшего, как оказалось, из дому жену, которую застал дома в постели с каким-то прапорщиком, но не отсудившего у нее своих двоих детей, потому что суд на то не нашел оснований...

    И теперь — после скандала, который стал известен всему городку и, как оказалось, не без помощи вездесущего Костецкого — Павлов ждал назначения в какой-то отдаленный гарнизон. Прапорщика, как холостяка, отправили из полка быстро, а старшему лейтенанту — пока он судился да разводился — тоже подыскивали место, потому что служить здесь дальше он не мог и сам просил о переводе...

    Обо всем этом ты узнал от Евдокимова, когда почти все офицеры уже разошлись по своим домам, а вы еще шли по притихшему поселку — или жилому городку полка, как называли его здесь, — и никак не могли наговориться. Тебе очень понравились размышления Сергея о службе, о жизни вообще, и ты с удовольствием слушал его, радуясь этому разговору, который, безусловно, обогатит твой очерк о таком обыкновенном и необыкновенном человеке, как Сергей Евдокимов — майор, командир передового ракетного дивизиона.

    — Знаете, Вадим Александрович, вот одни говорят, что человека формируют условия, в которых он живет, другие, — что условия дают человеку возможность проявить, показать себя... А как оценивать поступки таких женщин, как жена Павлова? Загулять с начальником продсклада для нее — повод или причина? Если просто понравился, увлеклась, то — повод. А если он за ней начал ухлестывать, подмазываясь дефицитом и просто помогая доставать продукты, — причина? — рассуждал Сергей, когда вы остановились возле магазина — договорить. — Извините, может быть, это звучит пошло, но что, если женщина поддалась ухаживаниям в знак благодарности? Вы же сами видите, — как у нас с продуктами в военторге... Вот и поди — разберись: условия нашей жизни — причина или повод к семейным разладам? Ведь бывшая жена Павлова не уехала с прапорщиком, хотя тот и звал ее с собой. Брал с двумя детьми! Представляете? Вот — как их понимать?

    Ты тоже не знал, как их понимать — всех вместе и каждую женщину отдельно, — потому что в себе иной раз разобраться не мог, а уж в женской душе...
    — Конечно, моя философия примитивна — на уровне быта, но куда нам от него деться, от этого проклятого быта? — со вздохом сказал Сергей. — Только, как ни крути, я считаю, что счастье любой семьи — в счастье двоих. Что такое семья? Это, как говорят в народе, — «семь Я»! И все это верно, но только лишь в середине жизни. А начинают и заканчивают семейную жизнь всегда двое. В чем же их счастье? Наверное, в том, чтобы, пройдя «семь Я», они по-прежнему смотрели друг на друга так же нежно, так же любяще, как до пеленок и бараков, до редких встреч и жгучей тоски друг без друга.., — Сергей помолчал и с тихим ликованием в голосе произнес: — Не спи-ит, ждет. Во-он, свет горит на кухне, видите? У меня светильник оранжевый — видно издали, не перепутаешь с соседскими окнами. Все! Побегу! — он заторопился. — Приезжайте еще, Вадим Александрович, лучше осенью...
    — ...когда у вас грибы, ягоды, — подхватил ты, и вы, оба рассмеявшись, на прощанье крепко пожали друг другу руки.