Пытая оборотня - следственная байка

    
         
         
     И как это я запамятовал, что именно в этом ельничке они оставили Веню!

     Как и полагается покойничку – ногами на восток, головой на запад. Вместо могилы сделали над ним небольшой курган из колючего лапника. Всё честь по чести. Только упокойся, Вениамин!

     Именно из-за роскошного ельника я рискнул сейчас съехать с  дороги на своём стареньком Форде и по лесным кочкам, поскрипывая подвеской, пробиться на этот пригорок.

     Высокие и островерхие ели на этом холме словно круговую оборону заняли, ощетинившись от подступавшего к ним придорожного осинового леса, замусоренного так, словно этой дорогой эвакуировалось всё человечество. А несколько молчаливых ворон, громоздившихся в густых еловых ветвях, зорко наблюдали за границами своих владений. Увидев моё стремительное, на четырех колёсах, вторжение, они, похоже, просто онемели от моей наглости. И если бы в их клювах был сыр, я бы, без сомнения, уехал с хорошей добычей.

     Но я, всего-навсего, хотел выкопать здесь маленькую ёлочку для своего сада.

     И как же я забыл, что когда-то выезжал сюда осматривать место происшествия!
 
     Собственно говоря, место происшествия было в другом месте, в одной городской квартире. Совершив там убийство, преступники вывезли убитого сюда и спрятали в ельнике.

     – Что ж вы его как дохлого кота выбросили!– укорял я тогда обвиняемого.

     Им был бывший следователь прокуратуры Поляков Михаил Васильевич. Молодой, ему ещё не было и двадцати пяти лет, спокойный и рассудительный с виду человек.

     Один или два раза, как мне помнится, мы с ним сталкивались в коридорах областной прокуратуры, когда приезжали туда каждый со своим делом продлевать сроки расследования. Худощавый, черноволосый, высокий – но скорее даже не это – его впалые щёки и какой-то всегда не к месту застывший, неподвижный взгляд заставили меня обратить на него внимание.

     Оказывается, мы с ним приезжали к одному куратору по следствию. Столкнувшись с Поляковым в коридоре, я взмахнул кожаным портфелем в сторону кабинета зонального прокурора.

     – Ты тоже к Борису Павловичу?

     Он тогда кивнул, коротко взглянув на меня, и уставился замороженным взглядом в стену у двери, ожидая, когда освободится зональный.

     «Пришибленный какой-то!» – подумал я и на этом моё общение с ним иссякло.

     Ну, а потом я встретился с ним уже в следственном  изоляторе №1 города Екатеринбурга, где предъявлял ему обвинение в убийстве.

    – Дохлого кота? – переспросил он меня и, вскинув брови, напряжённо вглядывался в узел  моего галстука, словно никак не мог прорваться ко мне из какого-то своего мира.

     – Да, выбросили человека так вот просто, как бездомного дохлого кота!

     – Но ведь ему ничем уже не поможешь. – Поляков с вызовом посмотрел на меня. – Мы бы, может быть, и устроили ему пышные похороны. Но в нашем положении это было невозможно. Просто помянули его потом, когда вернулись домой.

     Вину свою в убийстве он не признавал.

     Я всегда вот так вот начинал с, казалось бы, ничего не значащего вопроса. Но ответ на него порой предрешал весь ход последующего допроса.
 
     Ознакомившись с постановлением о привлечении в качестве обвиняемого, он флегматичного расписался под текстом постановления и, оставив авторучку на столе, скрестил на груди руки:

     – Этого Веню я не знал, и никаких с ним отношений у меня никогда не было. В тот злосчастный день Веня подвёз Салова и Метельского на квартиру Киселева. Мы там уже с утра все сидели и просто общались. В какой-то момент я и послал Салова с Метельским в книжный магазин купить томик Гурджиева…

    – У вас там были чтения, творческие вечера, – улыбнулся я, наблюдая, как Поляков нервно пытается что-то сделать со своими руками. То он почти по-наполеоновски скрещивал руки на груди, низко опустив подбородок к груди, то вдруг прятал руки в карманы брюк и вжимал голову в плечи, словно ожидая от меня удара. Он явно нервничал.

     – Ну, почему творческие вечера, – с досадой произнёс Поляков. И помолчав, продолжил: – Ну, а хотя бы и творческие вечера! Да, с выпивкой. Но спиртное не было самоцелью. Мы как обычно сидели в комнате. Я на кожаном диване, а остальные – кто где. Как всегда, перед нами на журнальном столике стояла бутылка рябины на коньяке – это для меня. Остальные пили водку…

     Он замолчал. Видимо ему вспомнился давно забытый вкус рябины на коньяке. Но быстро очнувшись, он продолжил:

     – Вот тогда я и послал Салова в ближайший книжный магазин за книгой Гурджиева. Просил купить «Взгляды из реального мира». Хотел им свои слова подкрепить цитатами из этой книги. Ну, а Метельский увязался за Саловым. Видать, ему, остолопу, просто надоело сидеть и слушать меня. Дал им пятисотку.

     Вернулись они вот с этим Вениамином. Все трое были уже изрядно подвыпившие. Я тогда отозвал в сторону Салова и выговорил ему:

     – Вы чего как свиньи пьяные? Где книга?

     Салов развёл руками, стал оправдываться. Дескать, поездили по разным магазинам, но книгу эту не нашли. Все деньги на такси ушли. Веня их и возил. Потом этот Веня увязался за ними, говорил, что поссорился с женой, что ему одиноко. Они и взяли его с собой.

     Я подозреваю, что ничего они не ездили по магазинам и не искали мне книжку. Сидели где-нибудь в кафе, да жрали водку, пропивали мои деньги.

     – Приятели – забулдыги. Странно, что вас, следователя прокуратуры, потянуло к ним? И вообще, что вас связывало? – Я глядел на этого молодого человека как на какого-то редкого жука и в то же время с сожалением. Хорошие жизненные перспективы этот парень променял на притон и тюрьму.

     – Квартира, в которой мы все собирались, принадлежит Киселеву, моему соседу. Она в одном подъезде с моей квартирой. Только у меня двадцать девятая, а у него номер тридцать четыре. Прямо надо мной. Поскольку в  квартире Киселева есть телефон, я иногда к нему заходил по-соседски позвонить. Своего у меня не было.

     – Не было?

     – Да не было. Что? Удивительно? На работе у меня был служебный телефон. Для меня этого было достаточно. Заходил я чисто по-соседски. Никаких отношений у меня с ним не было…

     – Нет, постойте, Михаил Васильевич, давайте-ка сразу расставим точки над i на счёт «других отношений». Вы не просто туда заходили позвонить. Вы там устроили настоящий притон. Вот показания вашего коллеги следователя Семенова. Зачитываю:

     «С 15 июня **** Поляков перестал появляться на работе. Просто исчез без всяких объяснений. Исчез вместе с ключами от сейфа, забитого уголовными делами. Когда начальнику следственного управления понадобилось уголовное дело в отношение таможенника Орлова, меня послали найти Полякова и забрать у него ключи от сейфа.

     Надо сказать, этот Поляков не пришёлся нам ко двору. Коллектив прокуратуры не любил его. А меня так он вообще раздражал. Мы с ним один кабинет занимали, но общего языка с ним я так и не нашёл. Не отличаясь служебным рвением и не имея в своем послужном списке ровным счетом ничего, ни одного раскрытого громкого дела, он, тем не менее, почему-то считал всех нас ниже себя.

     В поисках Полякова я приехал к нему домой. Однако мне никто не открыл дверь, как я не звонил в звонок и не стучал в квартиру. Засомневавшись, в те ли я двери ломлюсь, я поинтересовался у соседей, где живет Поляков? Оказалось, что я не ошибся. Когда я уходил, меня окликнули. Это был спускавшийся сверху пьяный уже немолодой человек с полузакрытыми глазами и многодневной щетиной на опухшем лице. С ним была какая-то помятая, блёклая девица. Похоже, их привлек шум, который я нервно устроил у двери поляковской квартиры.

     – Это ты ищешь Михаила Васильевича!

     – Да, я.

     – Идём с нами.

     Они привели меня в квартиру номер тридцать четыре, этажом выше. Когда я зашёл в квартиру, то в нос ударил запах многодневной пьянки. На кухне, с чёрными от копоти стенами стояли и о чем-то оживлённо спорили двое или трое мужчин средних лет. По их лицам можно было смело судить, что пьют они только напитки не ниже сорока градусов, а закусывают исключительно беломором. Они как-то разом посмотрели на меня заинтересованно. Видать прощупали мысленно меня – не с бутылкой ли я иду?

     Гид-доброхот из подъезда провёл меня дальше по узкому коридору, со стен которого грязными лохмотьями свисало нечто, когда то бывшее обоями. Я шёл, опасаясь ненароком их задеть и сорвать. Меня провели в комнату, когда-то призванной, по всей видимости, быть гостиной.   

     Из мебели там стоял низенький журнальный столик, заваленный окурками и грязной посудой. В углу комнаты совершенно чужеродно высился когда-то довольно приличный, кожаный диван с высокой спинкой, на котором спал Поляков. Совсем как Остап Бендер в своем последнем гостиничном номере – безмятежно, на спине, не снимая с себя пиджака. Поляков и обувь не удосужился скинуть. Так и лежал, уставившись на носки своих остроносых туфель, словно покойник.

     Перед диваном, прямо на полу, свернувшись калачиком как собака, спал мужик, подложив под свою голову в качестве подушки огромный волосатый кулак.

     – Михаил Васильевич. А, Михаил Васильевич, – мой гид уже осторожно и совсем не развязно, как окликал меня в подъезде, а почтительно, даже как-то неожиданно мягко, и чуть ли не ласково, начал будить Полякова. Тот открыл глаза и довольно споро поднялся с дивана.

     Несмотря на его помятый вид, взгляд у него был ясным и алкоголем от него совершенно не пахло. Поздоровавшись со мной за руку, Поляков сел на диван и стал рыться в своей поясной сумочке, которая висела у него на брючном ремне сбоку. Достав из сумочки ключи от сейфа, Поляков вручил их мне.

     Казалось, он ничуть не смущён ситуацией, в которой я застал его.
   
     Сейчас мне было его жаль. В какой-то мере мы, его коллеги были виноваты, упустили его, оказались невнимательными к его беде. У него незадолго до устройства к нам на работу погибли жена с ребенком на пешеходном переходе. Он сильно переживал по этому поводу. Вот и сейчас, похоже, он просто ушёл в запой из-за этого...»

     Я зачитывал эти показания и поглядывал поверх протокола на обвиняемого.

     Поляков, задумчиво подперев щеку кулаком, слушал и смотрел вверх, на зарешёченное окно. Там, в городе накрапывал осенний дождик. Отдельные капли через раскрытую форточку залетали к нам. И было так приятно свежо, словно мы не в следственном изоляторе посреди задымленного большого города, а во влажном осеннем лесу. Пахло мокрыми листьями.

     – Судя по всему, Михаил Васильевич, они вас использовали. Вы их снабжали деньгами?

     – Боже упаси. Откуда у меня деньги? Всегда не хватало. А тут чтобы ещё кого-то поить!

     – Но вот показания Лаптевой, одной из новых ваших знакомых:

   « – Я недавно стала сожительствовать с Киселевым. Да, Киселев старше меня на двадцать лет. Ну а мне что терять? Что могла я уже потеряла.
 
     Двадцать два года назад, на второй день моей свадьбы у меня погиб и жених и мать. Наш свадебный кортеж с хорошей скоростью несся из Екатеринбурга в Челябинск. Был ноябрь, дорога скользкая. У Тюбука, посередине пути, нашу машину занесло на встречку, прямо в грузовик. Мой жених и мать погибли на месте, я полгода валялась в челябинской больнице. Не знаю, но почему-то всю дорогу, до самой аварии Сережа, мой жених, и мама всё перешучивались между собой без остановки. Будто шутками старались отогнать от себя тяжкие предчувствия.

     Словно вчера это было, до сих пор в себя придти не могу. Всё стоит перед моими глазами Сережин новый костюм в полоску – он так ему хорошо пришёлся! Мы долго его искали по магазинам. Двести рублей отдали за него – это по тем временам. А на мне было такое нежно розовое воздушное платье… Где всё это?  Киселев очень внимательный мужчина и тактичный. Ну и ладно, что на много старше. Другие что-то не больно маячат у меня на горизонте. А с ним я отогрелась душой. Хороший он. 
      
     Когда Михаил Васильевич в первый раз зашел к нам, то как-то удачно попал. Киселев и я сидели на кухне, отмечали годовщину смерти сына Киселева.

     Вот тогда Киселев  и нашел себе нового слушателя в лице Михаила Васильевича. Мне-то Киселев давно рассказал свою историю, свою беду с сыном, и видимо уже не находил во мне нужного ему отклика.

     Как-то раз сын  у Киселева получил неуд на сессии в Архитектурной академии. Ну как положено, мать отругала его за это. А сын итак сильно переживал за проваленный экзамен. А тут еще семейная драма по этому поводу. Он взял и собрался на дачу. Был у них домик маленький на окраине города. Уехал туда, сказав, что утром вернётся. Родители всю ночь не спали, переживали размолвку. Ведь он у них единственный.

     Рано утром Киселев, переживавший по поводу ссоры, сам туда поехал. Ну и застал труп своего сына. Тот с вечера затопил печь, лёг спать. А там какие-то неполадки с печью. Вот сын у Киселева и отравился угарным газом. Все дело в глухом закутке-комнатке за печью. Там-то угарный газ и скапливался. Потом уже, после смерти сына, он её переделал.

     Киселев говорил, что труп сына нашел на полу у кровати. Точнее, свесившегося с кровати. Видимо пытался из последних сил выбраться из комнаты, да было уже поздно.
 
     С того времени Киселев окончательно перебрался жить в свой дачный домик и постоянно пропадал на кладбище у сына. Жил за счёт того, что время от времени делал печи по заказу. Всем, видите ли, делает печи. Причем все хвалят его работу, а у самого печь вот была не в порядке.

     А эта квартира уж от матери ему досталась. Умерла год назад, вот он сюда и перебрался.

     Так вот, с Михаилом Васильевичем они сразу же сошлись. Сидят на кухне. Киселев ему всё свою беду рассказывает. Михаил Васильевич сидит, слушает. На столе, как водится, бутылка водки. Но Михаил Васильевич водку не пил. Иногда только – рябину на коньяке.

     Тут старые приятели Киселева Салов и Метельский зачастили, любители выпить на дармовщинку. Эти двое братьев были соседями Киселева по той его злосчастной даче. Немолодые уже – обоим за пятьдесят. До пенсии не дотянули. Уралмаш, на котором они работали – развалился, разворовали. Работать негде. А дом их сгорел, поэтому они живут на даче Киселева, как бы сторожат её.

     И надо сказать, что меня поразила перемена, произошедшая за последующие два месяца с Михаилом Васильевичем. Если он раньше только сидел и слушал наши разговоры, что было вполне понятно. Молодой следователь хочет у нас почерпнуть какую-то информацию о настоящем, реальном мире. То сейчас он просто стал всеми командовать. Не позволял много пить. Так, нальет всем чуть-чуть водки, а себе рябины на коньяке и говорит-говорит.

     Мы все знали, что несколько лет назад на пешеходном переходе задавили насмерть его жену и шестимесячного сына, поэтому мы его уважали и сочувственно к нему относились. Особенно Киселев. Ну а Салов и Метельский не то чтобы вслушивались в каждое слово Михаила Васильевича – они просто грелись в нашей квартире и терпеливо ждали, когда Михаил Васильевич разрешит им налить очередную стопку водки.

     Как то в один вечер мы как всегда собрались вместе. Михаил Васильевич сидел на диване, я с Киселевым расположились на раскладушке, Метельский на детском стульчике возле журнального столика, а Салов сидел прямо на полу, тоже возле столика. Михаил Васильевич очень интересно говорил. Точнее он сам был какой-то очень необычный. Оживленный и возбуждённый.

     Я не понимала, о чём Михаил Васильевич говорит. Я просто сидела с Киселевым, который меня тихонько тискал. Вот тогда мне и ударило в голову, что Михаил Васильевич как бы не в себе. Глаза у него какие-то шальные были. И вещи всё какие-то странные говорил. Что-то вроде того, что нас нет, что мы просто иллюзия.

     – Слушай, – сказала я тогда Киселеву, – а он случаем не колется? А может он таблетки какие глотает?

     – Да нет, что ты! – Киселев даже возмутился. – Если бы ты меня видела тогда, когда у меня сын умер – ты бы тоже сказала, что у меня крыша съехала!

     А один раз я заметила, Михаил Васильевич в один из вечеров был весь как на пружинах, ходил из комнаты в комнату, хотя и выпил то всего несколько рюмок рябины на коньяке. Мы все терпеливо ждали, кто где. Я как всегда с Киселевым сидели, обнявшись, на раскладушке, а Салов с Метельским ходили как кот за хозяином следом за Михаилом Васильевичем из комнаты в комнату.

     Наконец Михаил Васильевич достал из кармана пятисотку и посылает Салова в магазин за водкой. Это значит, чтобы они его настойку не пили, которая стояла на столе. Водку то свою они давно выпили. Салов замешкался –  что-то его приспичило в туалет. Ну, а когда вышел, то попался на глаза Михаилу Васильеву.

     А тот, словно и не было недавно эпизода с пятисоткой, снова достаёт из кармана пятисотку, уже вторую, и опять вручает её Салову и снова делает тот же самый наказ сходить в магазин за водкой.

     А Салов, даром, что медведь ленивый и неповоротливый, но хитрый и ушлый. Кладет и эту пятисотку к себе в карман и как ни в чём не бывало уходит. Мы конечно потом, в отсутствие Михаила Васильевича его раскрутили на эту пятисотку и хорошо еще погуляли, пока Михаила Васильевича не было. И так было постоянно. Деньги Михаил Васильевич не жалел, и они у него водились».

     – Что скажите, Михаил Васильевич? – я выжидательно посмотрел Полякову в лицо. – Деньги-то, говорят, у вас водились! Хватало, чтобы поить несколько месяцев троих взрослых мужиков и одну бабу! Откуда, деньги-то? Нагребли по таможенному делу?

     – Как я там мог нагрести? – вяло спросил Поляков, не глядя на меня. – Потерпевшие из-за своих нерастаможенных автомобилей и поборов таможенника Орлова итак готовы были всех правоохранителей без соли съесть. А сам Орлов давно уже смирился, что ему конец, даже жалобы из СИЗО перестал писать.

     – Ну и?…

     – Что, «ну и»?

     – Говорите. Откуда у вас деньги?

     – Да вы же знаете. К чему этот вопрос дурацкий?

     – Этот вопрос, Михаил Васильевич, я задаю вам, потому что вы в своё время не задавали его себе, потому он вам сейчас и кажется дурацким. Освежу вам немного память. Послушайте показания вашей матери:

     «Миша рос без отца. Его отец, преподает на факультете журналистики нашего университета. Вскоре после рождения Миши, он развёлся со мной. Первое время помогал нам деньгами. А потом прекратил всякие отношения с нами. Забыл совершенно. И я не напоминала о себе, так как была очень сильно уязвлена. Я была уверена, что смогу одна поднять сына. Старалась, как могла. Миша рос болезненным мальчиком. Много пропускал школу по этой причине. По существу образование получил домашнее.

     Упор я старалась сделать на гуманитарных дисциплинах. Особенно на литературу и русский язык нажимала, поскольку сама преподавала эти предметы. Одно время я пыталась заняться журналистикой. Филологический факультет за моими плечами давал мне возможность попробовать себя на этом поприще. Но видимо не хватило уверенности в себе – не пошло у меня это дело. И я окончательно поставила крест на своих расчетах и мечтаниях.

     Весь расчет сделала на сына. Решила, что журналистом непременно станет он. Вообще-то неудобно как-то об этом говорить – я мечтала даже, что он станет писателем. И я уверена, что он им станет. Вы знаете, ведь он уже написал несколько рассказов. Сам он вам об этом, наверное, не сказал. Но один из них напечатан уже в журнале. Миша проучился два курса на факультете журналистики у своего отца, но потом забросил. То ли с отцом не захотел там встречаться, то ли потому что с Мишей случилась беда. На пешеходном переходе на улице Стачек задавили насмерть его жену Нину и ребенка. Виновник оказался каким-то большим чиновником, он так и остался без наказания.

     Миша тогда долго бегал по всем правоохранительным органам. А потом бросил университет и поступил в юридическую академию. Думаю, что он всё-таки решил дойти до конца и правду найти.

      И вот с головой ушёл в эту вашу неблагодарную следственную работу. Но я-то мать, и чувствую, что в душе у него продолжается какая-то внутренняя работа. Думаю, что вызревает большая художественная идея. Но не хватает ему пока чего-то. Возможно житейского опыта. Возможно, какого-то толчка. И это очень сильно его тревожит и беспокоит.

     А деньги? Ну да, были у меня припрятаны в квартире деньги, две тысячи долларов, и несколько золотых украшений. Недавно они исчезли. Я знала, что их взял Миша. Он в последнее время болел, ему нужны были деньги на лекарство, но он стеснялся просить. Думаю, что он взял просто в долг».

    – Взял в долг. Просто взял в долг у матери, – повторил я, закончив чтение протокола.– Правда, взял тайком.

    – Взял с расчётом вернуть в ближайшее время, – поправил меня Поляков. – Она бы даже не узнала. Золото положил в ломбард, собирался вскоре выкупить.

     – Ну и зачем Михаил Васильевич, вам всё это надо было? Поить этих конченых людей водкой, пускать им пыль в глаза на ворованные у матери деньги?

     Поляков усмехнулся. Посмотрел на меня и снова опустил взгляд в стол.

     – Пыль в глаза? Да нет, это просто была моя плата за их внимание ко мне. И потом они как-то сразу прониклись ко мне и почему-то стали считать себя чуть ли не состоящими на службе у меня. Вроде как мои охранники. Вы заметили, они всегда обращались ко мне исключительно по имени-отчеству, хотя я им по возрасту гожусь в сыновья.

     А пыль в глаза я им не пускал. Я всего-навсего говорил им свои мысли, раскрывал свои чувства, и они меня всегда внимательно слушали и, как мне казалось, понимали меня…

     – Да уж, понимали! Высокого, Михаил Васильевич, вы мнения о них, этих жалких алкоголиках, да и о себе, тоже!

     Я полистал материалы дела и остановился на протоколе допроса Салова.

     – Зачитываю вам показания Вашего подельника, вашего «охранника» Салова:

     « Михаил Васильевич в тот день дал мне пятисотку и попросил купить книжку одну… Название я не запомнил,  сложное. Михаил Васильевич записал мне его на бумажке. Я, честно говоря, был рад прогуляться на свежем воздухе. В кармане у меня была еще соточка, и я рассчитывал где-нибудь тяпнуть рюмку-две водки. А то уж больно Михаил Васильевич цедил нам её по капле. Все нёс какую-то чушь и заставлял нас слушать.

     Я запомнил из его речей только то, что все мы, всего-навсего, бараны. Ну, с этим я полностью согласен. Наша жизнь ничего не стоит. И вообще это сплошная фикция, что мы живем. Это нам только кажется, что мы живем. На самом деле мы совсем и не живем. Так говорил нам Михаил Васильевич.

     Когда я уже уходил за мной увязался Метельский. Он же знает, что я собираюсь добавить своему организму водки. А он мой брат и привык всегда быть со мной рядом.

     На улице мы тормознули частника, как мы узнали позже, его звали Веня. Он подвёз нас до книжного магазина. По дороге разговорились. Веня жаловался на жизнь, говорил, что поругался с женой, что ему одиноко. Вот поэтому и выпил и катается сейчас пьяным по городу. Я и Метельский сходили в книжный, велев Вене нас подождать. Однако в магазине нужной книги не было.

     Когда вышли я спросил Метельского:

   – Ну что делать будем, братка? Поедем в следующий магазин?

   – А вдруг и там этой книжки нет? – засомневался Метельский. – Мы так все деньги на такси и проездим, а книжки не купим. Василич будет ругаться.

    – Давай зайдем в кафе, обмозгуем, – я показал Метельскому на ближайшее кафе, и мы пошли туда.

     Веня увидел, что мы идем в кафе, вылез из своей машины и увязался за нами. Я взял водки три по сто пятьдесят и томатного сока. Втроем тяпнули.

    – Василичу скажем, что везде поездили, а книжку не нашли. Деньги, мол, истратили на такси.

     Веня закивал головой:

     – Я подтвержу! Как водится, подтвержу!

     – И на кой черт Василичу сдалась эта книжка! – сказал Метельский.

     – Это тебе лишь бы водки нажраться, пентюх! – возразил я. – А Василич хотел нам что-то зачитать из нее. Мужик он умный и говорит правильные вещи.

     – Только я в толк никак не возьму, – сказал Метельский, – это как понимать, что наш мир иллюзия? Это что? Значит, он не существует?

     – Я мыслю, значит, я существую! – некстати вмешался Веня, задрав кверху свой палец. Было видно, что он совсем уже опьянел.

     – Ну, говорил же Василич, что это всё надо соизмерять с Вечностью. В масштабах Вечности нас нет и не было. Всё – одна лишь сплошная фикция.

     – Не знаю, не знаю, – сказал мне тогда Метельский, качая головой, – мне же кажется, что у Василича просто крыша съехала.

     Я же для себя решил, что Василич так играет. Одно дело – просто жрать водку как свинья, другое дело – в умных разговорах, не упиваясь до горячки, сохраняя своё человеческое достоинство. Хотя, честно говоря, по мне так лучше между делом рожу кому-нибудь хорошо начистить или потанцевать».

     – Вот вам, Михаил Васильевич, и ваши «бараны»!

     Поляков усмехнулся:

     – Я совсем не удивился бы, если бы из вашего протокола сейчас узнал, что я наркоторговец и на квартире у Киселева готовил террористический акт.

     – Нет, вы всего-навсего совершили там убийство.

     – Я не убивал.

     – А кто убивал?

     – После того, как Салов и Метельский привели Веню, я отчитал их за то, что они напились, а книгу не купили. Ну, а потом, решив, что без толку трясти груши с осины, я велел им проходить в гостиную и располагаться. Сам же снова занял диван и, выпив рюмку рябины на коньяке, предложил и им разлить себе водки.

     Я видел, что Веня, усевшись на пол рядом с Саловым, охотно принял от него рюмку водки. Но мне дела никакого не было до этого Вени. Прежде всего, я говорил, говорил для Киселева с Лаптевой, да для Салова с Метельским.

     – Что вы говорили?

     – Говорил, собственно то, что они и хотели от меня услышать. Я сразу понял, что эти люди, собравшиеся здесь на квартире Киселева, были забиты, подавлены страхом перед Жизнью. Это страх парализовал их, и они перестали что-либо замечать кроме рюмки с водкой.

     – Кто и зачем нас пугает Страхом – не знаю, – говорил я им. – Стоит только нам приблизиться к очередным дверям, как нас сразу погружают в Страх. Нас держат в загоне повседневных желаний. Мы все лишь на откорм. Свиньи на убой. Мы не можем называться Кем-то, быть Чем-то, пока не вырвемся из этого загона Страха. В первую очередь – Страха перед Смертью. Чтобы этот страх исчез, мы должны понять, что Смерти нет, что это фикция. Только тогда этот страх исчезнет – мы станем Кем-то.

     Страх за свою жизнь, страх за жизнь близких превращает нас в рабов. Мы и есть жалкие рабы. Мы боимся потерять не только жизнь. Что самое главное – мы боимся потерять Привычное. Это вещи одного порядка. Мы просто во власти какой-то установки. Установки ложной.

     – И вы все этого говорили им?

     – Прежде всего, я это говорил самому себе.

     – Мгм, – мне было понятно, что парень не в себе. Но что поделать, судебно-психиатрическая экспертиза никаких отклонений в его психике не нашла. Однако думаю, что у него просто небольшое отклонение на фоне чрезмерного увлечения алкоголем. Плюс некоторый, как говорится, сдвиг по фазе вследствие перенесенной психической травмы из-за потери близких. Отсюда – это нравственное отупение, позволившее запросто задавить человека.

     – Да, я смотрю, вы угрохали человека ни за что ни про что, да еще несёте тут после всего этого всякую чушь! Лучше бы помолчали!

     – Как хотите. Могу и помолчать.

     – Ну, это потом! Так дальше-то, что дальше?

     – Что дальше? Когда я говорил всё это своим друзьям, Веня вдруг встал и ушёл куда-то на кухню. Вскоре вернулся и снова уселся рядом с Саловым. Но не прошло и двух минут, как он снова поднялся и ушел опять на кухню. Слышно было, что разбил там чашку. Когда он вернулся и застыл неприкаянно в дверях, я не выдержал и сказал:

     – Ну что ты, что ты застыл там как изваяние? Приткни свой зад где-нибудь и не дергайся больше!

     – Я с женой поругался, – заныл вдруг Веня, – мне так одиноко!– и он снова потопал на кухню.

     Тут я увидел, что Салов стал зевать. Я сильно разозлился.

     – Делай с ним что хочешь, но что бы его тут больше не было! Слышишь? – крикнул я Салову. Он тут же перестал зевать и поднялся с пола. Я разволновался и со злости кинул в Салова кусок электропровода. Только тогда я понял, что мешало мне сидеть на диване. Оказывается я сидел на мотке этого провода.

     Метельский ушёл следом за Саловым.

     Не прошло и десяти минут, как в комнату вбежал Метельский. Глаза у него были размером с блюдца.

     – Там, там…– он показывал в сторону кухни, – Салов задавил Веню!

     Когда я пришёл на кухню, то увидел лежавшего на полу Веню. Он был неподвижен, на губах пузырилась пена. А рядом стоял Салов и держал в руках кусок электропровода.

     – Что же ты, болван, наделал?! – закричал я.

     – Он драться на меня кинулся, душил меня, – стал оправдываться Салов. Что я мог сделать в этой ситуации?

     Мне было жаль Веню. Но и этих остолопов мне тоже не хотелось бросать в беде.

     – И вы решили всё уладить?

     – Да, я сказал им, чтобы они не паниковали, и что я замну это дело. Возможно, я это делал не столько из-за того, что мне было их очень жаль, сколько из-за стереотипа своего собственного поведения, который сложился  в общении с ними. Я чувствовал себя в их обществе человеком, который всё решает, от которого зависит конечный исход любого дела. И в данной ситуации я сказал им те слова, которые они ждали от меня. Я скомандовал, чтобы они вынесли Веню и погрузили в его машину. Затем мы увезли его за город в лес и там оставили, закидав ветками.

     – И это всё?

     – Да. В этом только я вижу свою вину. В этом моё преступление…

     Но я больше не слушал Полякова. Мне уже было совершенно безразлично, в чём он себя считал виновным, а в чём нет. Мне было понятно, что страх, страх перед жизнью и смертью, парализовал в нём человека.

     Да, ночь всегда нам внушает страх и ужас. Но день нас не просто погружает в сон повседневности, но и успокаивает и лечит…

     Я привёз-таки в свой сад ёлочку с того пригорка и посадил её в темном углу, аккурат напротив  уцелевшего фрагмента стены из плитняка. Это был фрагмент разрушенного соседского строения, примыкавшего к моему участку. По уму было бы хорошо, конечно, продолжить эту каменную кладку, но уж больно дорого бы получилось. Поэтому дальше эта монументальная стена у меня превратилась в обычный забор из профлиста. Плюс этого железного забора в том, что он получился у меня высоким, два метра с лишним.

     Таким вот забором я огородил свою усадьбу по всему периметру.

     Ёлочка в тенистом углу вырастет, и когда её макушка сравняется с коньком моего дома, я умру. Так говорят старые люди про принесенное из лесу дерево.
 
     Но мне ничто не мешает сделать над своим домом надстройку в виде второго этажа. Когда же ёлка дорастёт и до крыши второго этажа, я надстрою ещё и башню. Шучу, конечно. Я совсем не собираюсь так долго жить. Я совсем не боюсь смерти, как следователь Поляков. Меня больше страшит одиночество, как того бедолагу Веню. Поэтому пусть ёлочка растет, а второй этаж я надстраивать не буду.


    
   


Рецензии
Странно - алкоголики и книга Гуржиева. Что общего? Мужик поссорился с женой и влип. Наверное потом жена жалела, надеюсь по крайней мере. В жизни столько всего интересного - творчество, путешествия, дружба и любовь. А они кроме пьянки ничего не видят. Скотское существование и уход из жизни ранний и бессмысленный. Ведь жизнь - это бесценный дар. Неужели в России все так плохо? Да и у нас тоже этого полно. Просто я вращаюсь в других кругах.

С Днем Победы Вас, Николай! У нас американские танки пригнали на праздник - войска НАТО из Румынии. Народ в шоке... Вот такой у нас "праздник"в этом году.

Нина Джос   08.05.2016 21:13     Заявить о нарушении
Нина, спасибо за поздравления! И Вас с праздником Победы! А люди у вас там молодцы. Видел по новостям, как они останавливали натовцев на границе, не боялись проявлять свою гражданскую позицию. А мой рассказ, конечно, не показатель того, чем у нас люди живут. Я просто показывал тот круг, с которым приходилось сталкиваться по работе.

Николай Николаевич Николаев   09.05.2016 12:48   Заявить о нарушении
На это произведение написано 17 рецензий, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.