ЖУТЬ

               
Жуть
(письмо)

«Жуть! Пули свистят, жужжат, как назойливые мухи, вокруг. Но от них не отмахнёшься.
На рассвете китаёзы накрыли нас огнём из всех имеющихся у них огневых средств. Мы с Колькой на передовой одни-одинёшеньки. Рация, насквозь пробитая пулями, валяется под ногами. «Бандура гавкнулась, – сказал Колька, – ремонту не подлежит», – и потерял сознание. Колька вражеской пулей тяжело ранен в голову.
Что там с остальными ребятами, мы не знаем. Караулка далеко. А ведь только вчера по амурским болотам на «пэтэшках» (это, предки, мы так плавающие танки обзываем) нас доставили на боевое дежурство, на один из островов нашей необъятной Родины. И на тебе, попали в такое кровавое месиво!
По боевой инструкции в военное время нам ещё целый час надо продержаться до подхода основных сил. А потом, как в кино «Вызываем огонь на себя», дадим наши координаты, и накроют нас огнём, чтоб ни пяди земли не досталось врагу. И огнём уже не из пушек, а из ракетных установок проутюжат остров, и ничего живого на нём не останется. Только выгоревшая земля и наши останки. А нам всего-то по девятнадцать, и мы всего-то только полчаса продержались. Боеприпасы на исходе, а о жратухе нечего и думать – животы уже совсем свело. К позвоночнику прилипают. Опять загрохотало. Не до еды – остаться бы живыми нам с дружбаном.
Кто ожидал подарочка такого от братского народа? Якшались с ними, китаёзами, помогали им – и получили злобу в благодарность. Подполковник Сизов, командир нашего батальона, травил, что в гости к китаёзам по-дружески, по-соседски ходили. Они к нам – мы к ним. Ихнюю «воду счастья»,  рисовую водку, вместе пили. Хоть говорил он, что она ох какая гадость несусветная, по сравнению с нашей водочкой, но пил же. Они водку пили, а нам вот погибать здесь за их дружбу.
Дорогие предки! Пишу вам, обливаясь кровью. Укрепрайон наш находится на самом передовом крае нашей страны, а наш взвод ещё передовее всех. На самом что ни на есть большом и самом красивом острове, посреди широченного Амура, проливаем мы кровь за Родину-мать. И мы вот с Колькой уже, наверно, не увидим больше ни этой красоты, ни красоты нашего батюшки Дона. Погибаем, значит, как настоящие герои. Все остальные, видать, давно полегли смертью храбрых, и одни мы теперь на нём обороняем рубежи нашей Родины.
А название у нашего острова самое символичное – Безымянный. Помните песню, как пацаны геройски погибали на безымянной высоте? Будет наша могилка тоже безымянной. А на самом деле – тьфу, и оборонять-то нечего. Не стратегический вроде остров, и одна лишь смехота растёт на нём. Дикие яблочки маленькие. Намного меньше по размеру, чем наши вишенки. Зато, правда, виноград здесь растёт, но кислющий-прекислющий. А так – болота да комарьё.
На нём всего-то один домик для дежурного взвода, так называемая караулка, и склады с каменными, залежавшимися ещё с войны сухарями – в общем, дедовской давности, да ещё деревянный гальюн, которого больше всего, наверно, будет жалко, если и туда дойдут боевые действия. Зимой здесь дуют такие студёные ветра, что без него всё своё «хозяйство» отморозишь. А по большому счёту дунь или пара взрывов – и под ударной волной все эти деревянные хибары сами развалятся.
Этот Безымянный остров мы уже год как охраняем. После Даманского тихо всё было. И ничего вроде не предвещало беды. Ну, трёкали там политики про то, про сё. Так сказать, кто по более правильному пути к светлому будущему идёт. Но такое заварить и не придумаешь нарочно. Дошло до того, что они нам зады с того берега показывали. Ну а мы не растерялись и им в ответ портрет Мао – их кормчего. Они как оглянулись, как увидели, кому они одно место показывают, чуть со страху не померли. За это их по головке ведь не погладят.
Но этой весной они нам жару дали. Годовщину нападения на нас после Даманского праздновали. То, что мы их градом пожгли, им до фонаря. Для них само нападение на соседа, «большого медведя», как они нас называют, уже как победа. Ох и широко праздновали, и со зловещим оскалом. Мы с Колькой думали, походят там, покричат, да и всё. А оказалось, нет. Всю ночь они куролесили, а мы с полным вооружением продрожали на холодном снегу и здорово промёрзли.
Представьте, в сумерках это началось, и так до поздней ночи: около острова полукольцом сжимается многотысячное огненное факельное шествие. Притом с каким-то жутким нарастающим воем, и так близко подходят, что кажется, слышится потрескивание горящих смолистых факелов. Ещё немного – и со страху непроизвольно нажмёшь на курок автомата. Все вплоть до повара лежим в снегу напряжённые, промёрзшие, не смеем и шелохнуться без команды командира. Колька шепчет, взглядом показывая на повара: мол, этот кроме половника, не знал, с какой стороны автомат брать, а теперь лежит вместе с нами и мёрзнет. Март не такой здесь тёплый, как у нас на Дону. Это ему не у печки стоять. Мы-то хоть на стрельбищах из оружия настрелялись и уж точно во врага попадём, а он с ложки в это время стрелял. Но не до шуток: лежим, мёрзнем на мартовском снегу, и повар дрожит как банный лист. Жуть!
А огненное полукольцо то разжимается, то сжимается, как клещи, и так несколько раз, словно играют с нами. Оно бы неплохо поиграть в такие игры, но уж больно на психику давит. Получается, у нас было как в кино про Чапаева. Это на нас воздействовала психическая атака. И мы сопим в темноте, командир взвода маячит у прибора ночного видения, ничего там, наверно, толком не видя. А я дрожу, мама, и сжимаю окоченелыми пальцами автомат, думая про тебя: «Мамочка, скорей бы всё это кончилось, или уж воевать, так воевать на всю катушку, как дед мой на Отечественной войне. Ох и нарассказывал он мне всяких страстей про неё!
Командир командует: «Не поддаваться на провокацию!» А так хочется пальнуть... Но тогда уж поминай как звали нас. Жуть!
Но это ладно, весной было. А тут лето, с утра птички чирикали, а они вдруг полезли, не дождавшись даже, пока туман развеется над Амуром. Хотя понятно, так незаметней. А что птички – им не до красоты. Землицы чужой захотелось.
В общем, пошли они, китаёзы, валом, и прямо на нас. Их же много, они не считают, сколько у них людей. А у нас каждый на счету. Если по круговой посчитать километраж острова, то как раз по одному человеку на один километр, включая, конечно, в боевой состав и повара. А теперь мы на весь километраж вдвоём с Колькой. Кореш мой стонет. Я ему уже последним бинтом перевязал голову, а кровь всё сочится. Как бы не истёк он совсем кровью – один останусь. Как тогда отбиваться? Сам-то я уже ранен в руку. Слава богу, в левую. Могу хоть отстреливаться. Лишь бы автомат мой, родной АКМ, не подвёл меня. Одна надежда на него.
И поддержки что-то всё нет и нет. Если вскорости не подтянутся наши части, значит, и им путь перекрыли и скоро нас ракетами накроют. Попрощаться, что ли, с Колькой? Но нет, погодим мы ещё и пока подержимся. Пригодимся своей Отчизне.
Предки, знаю лишь одно: двум смертям не бывать, а одной не миновать – так наш орденоносный дед меня учил. И нам, может быть, как деду, если останемся живы, ордена дадут, а если посмертно, то, наверно, Героя. Мы-то как раз первыми попали под вражеский огонь. На самом передовом здесь посту, у самого Амура, мы с Колькой встретили их. В железобетонном доте наш пост, тут и  встретили. А дот этот с войны ещё Отечественной стоит и, надеюсь, будет вечно стоять. А что ему сделается! Он мощный, как скала, лишь кое-где остались выбоины от японских снарядов ещё с той войны. Деды насмерть здесь стояли и нам велели. Не сдадим наш дот врагам, не сдадим нашу огневую точку, и примет Амур-батюшка наши героические тела, и понесут его стремительные воды их аж до самого Тихого океана. И будут сопровождать нас только чайки, покрикивая печально. Хотя бывает они так противно кричат.
 Скоро сумерки. Амур потемнел, словно старый дидуган, насупился. Точно как наш дед, когда бабка ему вовремя чарку не подаст. Деду моему горячий боевой привет лично от меня. Пусть и за меня чарку поднимет и помянет тихим словом. В общем, как у известного поэта, вот забыл его имя. Ну да ладно. Скажите ещё ему: мало он меня за ухи тягал, мало уму-разуму учил. А то я бы ещё лучше воевал. А вот теперь, наверно, вовсе не потягает. Жаль, я теперь больше не увижу ни его, ни вас. Жуть!
Колька что-то очень уж тяжело дышит, с присвистом, и стонет. Говорю ему: «Потише, а то враг услышит и накроет нас огнём раньше времени». Хотя какой там! Говори не говори – не слышит, в бреду весь он. Хорошо хоть жив. А то одному помирать ох как плохо! Эта тоскливо сосущая нутро неизвестность сожрёт меня с потрохами. Молю, хоть в Бога и не верю, чтоб Колька дух не испустил, ещё хотя б пару часов протянул.
А если в плен попадём? Вдвоём-то легче продержаться. Пытать ведь будут. Жуть! А может, сейчас встать во весь рост и загорланить: «Ура!» Погибать, так с музыкой, Можно и героически погибнуть, да Кольку жалко бросить.
Теперь я понимаю, что такое война. Не хотел, дурак, слушать деда. Надоел он на гражданке мне хуже горькой редьки своими россказнями про войну. Может быть, сейчас что-то и пригодилось бы из боевой дедовской науки. А теперь вот погибай неучем. Жуть! Дед мне показывал раны свои в бане. Теперь и я ему свои покажу. Если встретиться доведётся.
Что-то камыш подозрительно задрожал, зашумел вокруг дота. Канонада будто слышится. Страшно, аж жуть – как в песне у Высоцкого. Вот геройский мужик! К нам бы его сюда – мы бы с ним всех китаёз потопили в Амуре. Опять шумит камыш, будто кто к нам движется. Какой-то странный холодок пробежал в желудке под пупком. Да ещё урчит невыносимо там внутри у меня от голода, всё заглушая, и не даёт толком прислушаться. Так и враг незаметно и бесшумно подберётся. А луна, голая, как зараза, выкатилась на небо и взирает равнодушно на одиноких нас с Колькой. И главное, высветила наш дот. Он теперь как на ладони. Стреляй – не промажешь. Предчувствие какое-то нехорошее ко мне внутрь закралось. И Колька уже будто и не дышит. Я зеркальце достал из кармана гимнастёрки и ко рту его приставил. Слава богу – запотело. Живой, гад! Да я знаю, что он живучий: сколько его тут ни били, сколько в части на губе ни сидел, а ему хоть бы хны. Пусть только попробует помереть – я ему задам! Ненароком взглянул в зеркальце и обомлел – себя не узнал. В лунном освещении какой-то зеленоватый, словно мертвец. Жуть! Помирать-то не хочется. Чего же наши там медлят?
А может, доползти до капонира, того старинного, с громадной пушкой по центру, и там спрятаться – ой, вернее, окопаться – и отбиваться до победного конца, как наши давние предки. На пушке ведь выбита дата – 1800 с лишком год, правда, двух последних цифр не разобрать, но точно выстоим под её дулом и не посрамим дедов наших. Только жалко, Колька не доползёт, то есть я его туда не дотащу. А если дотащу, то не дай бог ещё возьмёт и помрёт по дороге. Грех такой на душу брать не буду.
 Что-то вдруг невдалеке хрустнуло, и вслед за хрустом кто-то вскрикнул истошно. Фу! Мурашки по телу. Жуть какая! Человек, что ли, вскрикнул, или зверь какой, или враг злобный знаки какие-то своим подаёт? Но опять наступила тишина. Всё в темноте, как в вязкой патоке, погрязло. Вспомнилось, как «камчадалы» – ребята, призванные на службу в армию с Камчатки, – рассказывали, что ночью енотовидная собака издаёт такие странные пугающие звуки, похожие на человеческий истошный крик, что дрожь пробирает до пяток.
Только успокоился, как филин глухо заухал: «Ух! Ух!» Деревья противно и скрипуче застонали под беспокойным амурским ветерком. Всё в природе заволновалось. А камыш, что растёт возле дота, на берегу, высотой с человеческий рост, тоже угрожающе так зашумел. Словно о чём-то предупреждая. Там два человека рядом пройдут и не заметят друг друга. Жуть! А если обойдут с тыла? Не услышишь и шагов подбирающегося врага. А он, этот враг, коварный! Подкрадётся и по горлу – чик! И нет ни меня, ни Кольки. Вот так, предки: всё трещит, шумит, душа в пятки. Жуть жутью погоняет. Мамочка, где ты, родная? Спаси своего безмерно любящего верного сына! Соскучился уже. Отцы-командиры, и отпуска не дали за хорошую службу, чтоб тебя повидать. Жуть сплошная. Оторопь от неё берёт.
Нервы, нервы... Последний патрон надо себе, как дед рассказывал, приберечь. Русские не сдаются!
Опять хруст. Тяжёлый, уверенный, перерастающий в многоногий гул. Ну, приготовились, Колька! Всё, пришёл нам конец. Вот он, последний наш, смертный бой. Прости, кореш, если что не так... А кореш уже и не слышит. Придётся мне одному отбиваться. Только бы на курок раньше времени не нажать. Побольше б их, гадов, положить. И я тут, предки, запел дедовскую: «Врагу не сдаётся наш гордый “Варяг”» – ту, что он пел для поднятия духа, когда его бабка совсем запилит и ему продыха не было.
И вдруг слышу голос командира, подполковника Сизова:
– Чего орёте сынки? Вы там хоть живы?
Вот так, дорогие предки: нас не забыли боевые товарищи – выручили в самый последний момент, когда и жить-то оставалось секунды; вытащили, можно сказать, из самых лап смертельных. Из такой жути.
Теперь мы с Колькой в военном госпитале лежим. Шлём вам наше боевое фото. Пусть все изранены, но не посрамили своей матушки Родины. На фото справа – это я и моя раненая рука на перевязи (видите, как отощал?), а рядом опирается на меня и костыль Колька с перевязанной головой.
Мамочка, папочка! Рана заживает плохо, и кормят здесь очень плохо. Жуть! Прошу вас, не дайте погибнуть героическому вашему сыну от голода. Вышлите поскорее денег, сколько вам не жалко (чем больше, тем лучше) для защитника Отечества, израненного в суровых боях с вражеской ордой. А я как-нибудь до прихода их, денег долгожданных, продержусь. И не затягивайте! А то там, на передовой, Бог миловал – я не погиб, так здесь, в госпиталке, с голоду подохну.
Я, ваш любящий сын, и боевой друг мой Колька шлём вам с далёких берегов Амура, с самой границы нашей Родины, горячий привет! Целую! И жду с нетерпением, как соловей лета, помощи!!!»
 
Подполковник Сизов закончил читать письмо, писанное домой бойцом своей части и перехваченное «цензом» из КГБ; как правило, таких «цензов» прикрепляли к приграничным частям, и солдаты-срочники прозвали их «молчи-молчи». Он бросил офицерскую фуражку на стол и большим, с портянку, серым платком вытер лоснящуюся лысину, затем шею. Желваки так и ходили по скулам подполковника, только скрежета зубов не было слышно. Бывалый вояка, понюхавший пороху на войне, раненный под Кёнигсбергом, не ожидал такого оборота дел в своём батальоне.
В зале небольшого воинского клуба, примыкающего вплотную к казармам, сидел притихший, словно придавленный гневом подполковника, отдельный батальон укрепрайона. Письмо, прочитанное подполковником, всех ошарашило, в том числе и самих виновников, не предполагавших, что оно придёт не по тому адресату, и теперь потупленно стоящих на деревянной сцене, на виду перед всем батальоном.
– Ну что, сынки, довоевались? Мать твою, родителей даже не пожалели! Горе-фотографа найти мне! – взревел он.– А бинты где взяли? С санчастью разобраться! – отдавал он отдельные команды, как на учениях, – В войнуху вздумала, хозвзводовская шантрапа, поиграть! Рожи противные! Всё не напьётесь! Зачем вам деньги, когда на всём готовом живёте? Майор Половкин, заделать дырку в заборе, чтоб не бегали за спиртным в поселковый магазин! – снова прозвучал приказ. – Вы же, – обратился к понуро стоящим виновникам собрания, – автомата в руках толком не держали. Не знаете, с какого бока к нему подойти. И острова, где ребята боевое дежурство несут, в глаза не видели. Баек наслушались, сочинители хреновы! Вы что, забыли, когда погиб рядовой Фёдоров и приехали родители, какое горе это для них было?! А нам каково? Не помните душераздирающего крика матери, потерявшей сына, на весь батальон? Еле в медсанбате её откачали. Сама на грани смерти была. Захотели, чтоб и ваши родители, не доехав до части, с горя поумирали? Сукины дети! Так Фёдоров, он же на боевом посту погиб. А вы матери родной не пожалели… – И раздельно, с ударением на каждом слоге, процедил: – Вы-род-ки!..
И опять наступила гнетущая тишина. Слышно было, как тяжело дышал подполковник. Сквозь гробовую тишину он глухо выдавил:
– В Магадан бы их, в дисбат, чтоб по верёвочке в сортир ходили! – И медленно, но твёрдо добавил: – На губу. Дальше пусть разберутся соответствующие военные органы, где им служить.
Снова вытер мокрым серым платком вспотевшую лысину и грузно опустился на стул, словно провалился в преисподнюю от стыда.
Тишина опять тяжело придавила затаивший дыхание батальон и этих двух,  тупо смотрящих в серый немытый пол сцены батальонного клуба с жутким предчувствием своей нелёгкой участи. И только муха над ними безучастно жужжала.