Невидимка

Я живу здесь уже пару месяцев.
Уж не знаю, как Конслид это провернул. И уж тем более не понимаю, как ему вообще такое в голову пришло. Одно я знал наверняка - это укрытие самое лучшее, на что я могу надеяться.
Относительно комфортно, но с оговорками... Зато у меня есть туалет, душ и свет. Не говоря уже о том, что я не вынужден ютиться в каморке два на два, а ведь у Конслида бывает и такое. Правда, благами цивилизации приходиться пользоваться как можно реже, соблюдая если не расписание, то хотя бы видимость режима.
Первые три недели меня все устраивало. Сам факт того, что я просыпался не в камере, а в уютно обставленных апартаментах, уже не малый аргумент в пользу оптимизма. Но с течением времени пелена эйфории от нахлынувшей свободы спала, и я стал замечать то, чего мне не стоило замечать.

Тихое подрагивание будильника разбудило меня за полтора часа до подъема. Привычным движением я спорхнул с дивана, производя как можно меньше шума. Как какая-нибудь водная синхронистка я отточенными пасами рук сложил плед, оправил диванную подушку. Плед спрятал под мою вынужденную кровать - сегодня среда, а уборка лишь по пятницам.
Бесшумно, ступая по давно определившемуся маршруту, я иду в ванную комнату. Бросаю взгляд на зеркало, чтоб не забыть, как выгляжу. Ополаскиваю лицо и балую себя капелькой зубной пасты, мысленно оправдываясь: "Во рту уже помойкой пахнет, того и гляди учует". Бритье - это роскошь, потому как слишком много отходов.
После этого иду в туалет, где с замираньем сердца - так и не смог привыкнуть – потихоньку спускаю воду.
Теперь пришел черед самой сложной части каждодневного моциона. Завтрак. Впрочем, операции "Обед" и "Ужин" тоже нельзя назвать легкими.
По чуть-чуть отщипываю того и этого, сомневаясь над каждой крошкой. Если заметит - конец.
На силу заглушив чувство голода возвращаюсь в гостиную, что бы дождаться подъема и спрятаться в комнате до полудня, когда приходит время дневного сна.

Как обычно, я услышал, что она проснулась задолго до того, как отворилась дверь спальни. Нет, ничего не падало, она не задевала ничего лишнего - вот что значит выучка и память. Но старческое шарканье и покашливание выдавало ее с головой. И вот, она вышла из комнаты. Хозяйка.
На ней широкое, скрадывающее полноту зеленое платье из легкого ситца в мелкий красный цветочек - ведь сегодня среда. На ногах глухие теплые тапочки - ей всегда холодно - и неизменные капроновые чулки. Зачем она носит чулки в квартире я очень долго не мог взять в толк и вот лишь недавно я понял в чем причина - так она прячет некрасивые венки на ногах.
Волосы аккуратно зачесаны и уложены, будто бы и не спала вовсе. Седые, они были малочисленны, но по девичьи пышны, что придавало ее и без того крупной голове лишней округлости. На дряблой бледной коже целая россыпь глубоких морщин. Интересно, в своей жизни она больше смеялась или плакала?
Но самое важное в ней это глаза. Некрасивые, мутные, мертвые. Когда-то они были голубыми, но это время прошло. Сейчас по стенам невидящим взглядом скользят затянутые поволокой белые глаза. Вот они проходят мимо меня, ничего не замечая. Как и всегда.
Хозяйка идет в ванную, среда началась.

По вечерам, когда солнце заходит и больше нет возможности читать книги, я прихожу к ее комнате и слушаю. Каждый день в девять часов она садится в кресло, берет в руки фотоальбом, который не видит, и начинает говорить, переворачивая страницу за страницей.
- Здравствуй, сынок. Как ты? - тонкая кисть, покрытая старческими пятнами, с нежностью поглаживает старую фотографию, на которой с трудом можно различить молодого мужчину. От постоянного трения бумага почти утратила изображение, да оно наверное и не было ей нужно.
- Здравствуй...
Каждый день она вспоминает свою жизнь, как будто бы рассказывая ее кому-то из тех, кто есть в ее альбоме. Каждый день я слушаю истории о ее жизни. Сначала это было способом разнообразить вечер, а потом превратилось в традицию.
Она рассказала о детстве, юности и зрелости. Поведала об удачах и ударах судьбы. Иногда повторялась. Но ни разу она не вспомнила о чьей-то смерти, о чьем-то уходе. В мире ее воспоминаний ее дети были живы, муж был рядом, а внуки бегали неподалеку.
А на самом деле у нее был только я, невидимка.

Иногда я допускаю ошибки - забываю убрать чашку на место, ложу пакетик с печеньем не на ту полку или слишком громко чихаю. В эти моменты она настораживается, оглядывается, силясь увидеть что-то или кого-то, и зовет:
- Сынок?
В ответ на это я, затаив дыхание, молчу и молюсь богами.
- Нет... Это не ты... Просто я стара...
В такие дни я слышу ее тихий плач, прорезающий ночную тишину. Я бы хотел узнать кого она оплакивает.

Так шло время. И вот однажды Конслид сообщил, что документы готовы, билет куплен и уже через три дня я съезжаю. Когда я получил сообщения, я испытал смешанное чувство - радость от предвкушения еще большей свободы и грусть за мою милую старушку, делившую со мной свой кров и хлеб. Нельзя было ее оставить, так и не поблагодарив.
В тот день, когда за мной должны были приехать, я приготовил завтрак. Яичница. Не подгорелая, как это обычно у нее бывает, а вполне обыкновенная, посыпанная зеленью, для вкуса. Оформив стол так, как это всегда делала она, я стал ждать.
Вскоре старушка появилась на кухне. Чуткое обоняние безошибочно привело ее к столу, хотя в прочие дни она начинала кухонный моцион с заваривания чайника.
Нерешительно, боясь спугнуть фантом, она дотронулась до тарелки. Беглое ощупывание.
Из ее мертвых глаз всегда лились слезы, которые она промакивала платочком. Но сейчас слезы были другие.
- Ты пришел. Ты все-таки пришел.
- Да.