Война не закончится никогда

                Война  не  закончится  никогда

           Валерка  Гинтер  работал  охранником  в  ресторане.  Простым  секьюрити  на  служебном  выходе:  следил за тем,  чтобы  тучные повара  и  шустрые официанты  не  таскали  продукты домой.  По  необходимости  их  досматривал,  но  делал  это с  явной  неохотой.  Да  и  работа  охранника  его  тоже  мало прикалывала, что же  в  этом  хорошего?  Зарплата  низкая,  во  всех  происшествиях ты  получаешься  крайним, да  и к  тому же сутки на  ногах.  Вот  как  раз  последнего  Валерка  не  переносил  больше  всего:  одной  ноги  у  него  не  было.  Вместо  нее -  железно-пластмассовое  подобие  протеза,  до  кровавых  мозолей  натирающее  культю.  Может  из-за  таких болей  в  ноге он  был  частенько раздражителен  и  неразговорчив, а  может и из-за  других проблем.  Один  раз,  когда  Валерка  был в  хорошем  настроении,  Андрей  Жгутов  решил  расспросить  его,  где  ему  не посчастливилось  потерять  ногу.   Андрей долго  ждал  такого удобного случая,  и  предварительно  запасся  терпением:  Гинтер  не  очень  любил    рассказывать о  себе. 
       Но  видно, что-то  его  расслабило, и  Валерка,  удобно  устроившись в деревянное  кресло,  сказал: «Эх, если  бы  не  случай,  может  все  было  бы  по-другому».   Жгут  тут  же  подхватил  его  мысль и  направил в  нужное  русло: «Что  за случай, Валерка?  Расскажи».  «Да, было  время, - понемногу начал  выдавливать  из  себя  Гинтер. – Я же  поступал в военное  училище в  Рязани. Время было  такое,  что  вся  моя  родня  намылилась  в  Германию на ПМЖ, фамилия моя  видишь  какая?  Самая  что  ни  на  есть  подходящая  для этого  дела.  За  каких-то  полгода  все  кто был в России  съехали:  как только  железный  занавес  рухнул, так  и  родственнички  там  нашлись.  Меня  же  эта  немецкая  жизнь  вовсе  не прикалывала, и я  решил здесь  остаться,  зачем  Родину  менять? Привык я к  ней, к этим  просторам  и беззаконию.  А  там, куда ни  пойди -  плати,  куда  ни  плюнь -  штраф.  Скучно!»
       Ну  вот  и  остался  я  один в  трехкомнатных хоромах, а  чтобы  не  обалдеть  от  свободы,  решил  поступить в военное  училище:  чем  не  профессия?  После  двух  лет  учебы   был зачислен в сводный батальон для проведения антитеррористических  операций на территории Чеченской Республики. Короче, по  собственному  желанию поехал на «войну».  Валерка  приподнял  свое  худое  лицо  и  посмотрел  на Андрея, слушает  ли  он.  Увидев ждущие  глаза  Жгута,  уткнулся  взглядом в  одну  точку  и продолжил  свой  рассказ…
            …Из Пятигорска  до  Моздока  мы добрались  на    УРАЛах,  затем на  вертолетах  МИ- 6  именуемых  простецки «корова»,  долетели  до  аэропорта   «Северный».   Разместились  в  палатках, в Ханкале,  на  пункте  дислокации  большинства  воинских  частей,  принимающих участие  в боевых  действиях.  В  Ханкале  народу -  немеряно:  солдаты-офицеры,  друг  от  друга  не  отличишь,  все  сплошь  без  знаков  различия,  словно  дезертиры.  Там же     все  командование  тактической  группировкой  войск  на  Северном  Кавказе,  ушлые, но  ленивые   журналисты,   всякие   эмиссары  из  различных   международных  организаций, и  прочая  шваль.  На  второй день  нашего  пребывания в зоне этого  бардака  мы и  приняли  бой с  чехами.  Но не здесь, а в  тридцати  километрах  южнее  Грозного, и об этом  рассказывать  что-то не хочется.
     А  вот последний бой у  меня  состоялся    в  начале 1996 года. После  прорыва  банды  полевого  командира     Радуева  из  Первомайского  и   Новогрозненского, мы,  возглавляемые,  тогда еще полковником  Шамановым,   догнали  и  зажали часть  радуевских боевиков, отставших от основной колонны. В  основном  это были  легкораненые  бандиты, так  ласково  брошенные  чеченским  командованием. В  том  бою нам  удалось уничтожить более  двадцати   чеченов,  которые отчаянно  сопротивлялись; наши же потери были неизмеримо меньшими - всего  несколько  раненых бойцов.  И среди них был  я.  Осколками  разрывной  пулей  от ДШК  посекло  мою левую  ногу ниже колена;  все  бы  ничего, но  осколки  глубоко  внедрились в  плоть  ноги, некоторые  задели  кость и  уже на второй день начали   загнивать -  а  это  хуже  некуда.   Терпел,  сколько  мог, а  тут  местный  санинструктор  чуть ли  не  под  дулом  автомата  отправил в  санбат, на  операцию,  ногу-то  раздуло,  словно  банка  трехлитровая  стала, и  болит  нестерпимо.   Ну,  меня  срочно  на  борт, и в госпиталь, в  Ханкалу, а оттуда  уже  в  Моздок.
         В этом  чертовом  заведении эскулапы   все  молчком делают,  хоть  бы  слово вымолвили.   Между  собой  жестами  общаются, да  лексикой  медицинской  бравируют. Я  им  говорю:  «Что с  ногой?»  А  они  мне  так  вежливо:  «Успокойтесь,  у  вас все в  порядке».  Какой  уж  там  порядок,  ногу  разбарабанило – сейчас  разорвет!  А  сами  косятся  на  меня и в  операционную  тащат, гады, зла на  этих   уродов не хватает.   Тут я  и  сам  заподозрил  что-то  неладное, хорошо  медсестра знаком  показала,  что, мол,  ногу  оттяпают.  И  тут  я взревел,  словно  бык  на  родео,  руками  начал  махать,  стол с  инструментами  опрокинул,  лампу  эту, висевшую  надо  мной и  светящую  прямо в  лицо  здоровой  ногой задел:  она зашаталась,  но  устояла.  Самое  смешное, что  меня  больше  всего  бесило,  это  то,  что  вся  их  шайка-лейка  стоит  возле  меня в голубых  халатах и  масках,  руки  приподняли в  перчатках,  словно  молиться толпой  собрались, и  молча  смотрят  на  мое  бесовство.  А я  лютую,  сколько  дает  мне  раненая  нога,  матерюсь, пинаю,  все  что  под ногу  попадет, хватаю  их за  стерилизованные  халаты. 
       И вот  тут   промашку  я допустил, опытный же  разведчик,  никак  себе  простить    этого  не  могу:  кто-то  сзади   подкрался и  навалился  на  мою голову,  маску  с  наркозом накинули, и все -  сразу  круги  розовые  пошли  перед  глазами, а эти  костоломы в  синих  халатах  все  ближе  и ближе  ко  мне  подступают.  А я  уже  не  могу  ни  руку  поднять,  ни  ногой  двинуть -  такая  тяжесть  навалилась -  словно  к  рукам-ногам гири  привязали.   Помню  только -  перед  моими глазами  опустилась  белая  маска и    блестящие  стеколки  очков   спрашивают  так  ехидно: «Как  вы  себя  чувствуете?»  Я  не  могу  даже  языком  пошевелить  от  досады,  чтоб   плюнуть в  это  научное  светило, а  он  почувствовал  мою  немощь, и продолжил: «Ну  что  солдатик,  успокоился? Вот и  ладненько.  Приступим,  коллеги, пациент  уже  не  опасен».  Все,  промелькнуло у  меня в  голове,  прощай  моя  нога.  Так  оно и  вышло.
        Позже  узнал, что  после  меня  операцию  делали Шаманову,   он тоже  был  ранен.   Этот  человек с  честью   заслужил огромное уважение всего личного  состава батальона.  За него стояли  горой  и воевали смело. Каждый  рядовой, видя  решительность комбата,  сам  заряжался  положительной энергией  командира и  храбро  шел в  бой.  Шаманов  проявил  себя  настоящим  лидером, мужиком.  Я,  за  таким  редким  талантом как он, и сейчас готов идти в бой.
     За  этот  выход  я  был награжден  медалью  Суворова, но узнал  об этом
намного  позже,  уже  на  гражданке.  Сейчас  медаль  лежит  у  матери.  Она
показывает  ее подружкам,  родственникам,  гордится мной, а я горжусь своим  взводным - классный мужик, настоящий профессионал. Не раз он спасал  нам жизнь, а  ведь старше меня всего на  чуть-чуть. Жаль,  не знаю где он сейчас, может, черкнул бы пару строк.
     Чуть  раньше, в составе  своей  роты,  я  стоял  на  блокпостах  под  населенным  пунктом  Шали,  где  мы с  ребятами   удачно обезвредили  несколько  боевиков.  Потом  дружно удивлялись: плененные  чехи  знали о  расположении  наших частей и  планах   командования  намного  больше чем  мы  сами.   С собой у  них    ничего  не  было,  все  на  память знали: и местность, и  количество личного  состава, и  боевое  задание, диверсанты  хреновы.  А раскалывали   мы их довольно  просто:  любой  мусульманин  не желает  иной  смерти,  как  быть  повешенным, это  для  них  позорная  кончина,  что  для  нас  захлебнуться  собственной  блевотой, или  утонуть в выгребной  яме   общественного  туалета.  Так  вот, сценарий  мы  разработали до  смехоты  простой: пока один  боец  с  ним  мило разговаривает,  второй  подходит сзади  и  накидывает  на  шею  ременную  петлю,  потом  резко  поворачивается  к  нему  спиной, и  через  плечо  начинает  его  приподнимать,  так  что  ноги  у  него отрываются  от  земли, и  он  начинает  задыхаться.  Тут даже его  руки  не  помогут – можно  удавить в минуту.  Так  вот,  он  хрипит  секунд  десять,  ногами  мотыляет,  глаза  кровью  и ненавистью наливаются.  А  боец  перед  ним  стоит  так  спокойно, и в  глаза  его смотрит.  Тут до  чеха  доходит,  что в этот  миг  Аллах к  нему  задом  повернулся, и  светит  ему  не рай с девственницами, а  что-то  прямо  противоположное.  Тут  же  начинает  головой  мотать:  мол,  все  скажу,  только дайте нормальной  смертью  помереть.
     С  разными   чехами  имел дело: кто-то воевал за свою Родину,  которую  называл  Мусульманским Кавказом, кто-то за Веру,  а кто-то, и  таких  было  большинство -  просто  так, ведь делать  больше ничего не умел, только воевать.  Прикинь, человеку двадцать лет, из которых он лет пять-шесть  живет в состоянии  боевого  конфликта. То есть,  всю сознательную жизнь,  от  голозадого  детства до первых  поллюций он, волей или не волей, сталкивается  с войной. Работать негде, уехать некуда, а кушать-то хочется  каждый  день.  А  если  у него еще  жена,  дети, и родители старые,  их ведь  тоже кормить  надо. Да и религия эта  мусульманская, вроде, не против, если мусульманин немного повоюет:  джихад   и все такое прочее.  Все стреляют и он немного постреляет. Что, хуже всех что ли? И  если  таких несчастных неудачников еще можно постараться  понять, то как понимать бывших уголовников, нашедших в этой войне радость  безнаказанного убийства? Все-таки убивать людей - самый тяжкий грех  в любой  религии. Ой, не буду,  Андрюха,  лезть в дебри, анализировать, сопоставлять, думать - не  мое это дело. Сам голову  забивай  этим  дерьмом, если  хочешь.  Но скажу одно и  самое  главное:  большинство духов  все же воевали за деньги, за  эти  чертовы  американские  рубли,  большинство  из  которых  были  фальшивые  и  напечатаны  тут же, в  Чечне.   Вот этим нохчам нет никаких оправданий, кроме  одного - пули в лоб.
     Попался  к  нам  как-то  один  чеченец. Вроде  не  старик  еще,  но уже  и  не  молодой,  но  прыткий.  Мы  когда  из  схрона  его  заметили, поднялись,  поманили  его к  нам.   Вежливо  так  стволами  автоматов  показываем,  иди, мол,  сюда, засранец!  Так  он, увидев  нас  вчистил в  противоположную  сторону,  бросив  свой  рюкзак. Да  так  резво  припустил, что  ни  одна  очередь  не  могла  его  остановить. А  убивать-то   пока не хочется:  любопытно  все же,  чего это  он?  На  рацию  сели, ребята с  другого  схрона  его  остановили, доставили на  пост, и  его  рюкзачок  тоже.  И  тут  выяснилась  причина  его  паники, я  бы  тоже  на его  месте  бежал бы  со  всех  ног.  В  мешке  его, в  целлофановом  пакете  аккуратно  были  завернуты  пятьдесят  человеческих  ушей!  Ей  богу!   Мы  их  всей  заставой  считали. Я  такое  количество  отрезанных  ушей  видел в  первый  раз:  были  случаи,  наши  пацаны  отрезали у  чехов  на память,  о приятно  проведенном  времени.  Так  сказать  для  будущих  потомков.  Вот  только  не знаю,  довезли  ли  они  эти  трофеи до  дома:  продукт  ведь  скоропортящийся!
          Ты бы  видел  глаза  этого  деда, когда  мы  все оторопели  от  его  ноши:  в  сумраке  землянки  были  видны  только  белки  его  глаз  и  больше  ничего – ни носа, ни  рта, лица  вообще  как будто    не было,   такие  были  глаза  на  выкат.  Мы его  без  разговоров  петлю  на  шею, и  вздернули на  тополе,  чех  даже  не сообразил  что  произошло,  до  того  все  быстро  сделали.  Помню  болтался он  там  дня  три: потом  закопали  под этим же  самом  тополем.  Рядом,  чуть  раньше, с  почестями  похоронили  страшную  находку -  отрезанные уши.
     Кстати, само происхождение слова «дух» мне, первое время,  оставалось неизвестным. Спрашивал у офицеров,  старослужащих,  они  тоже ничего существенного объяснить не могли: «Дух - он и есть дух».  Уже  незадолго  до  ранения встретил одного  афганца,  который  в  Афганистане  воевал, он то и  довел до меня истинный смысл этого слова:  «Душманы они  и в  Чечне  душманы!» -  Был  короткий, но  очень ёмкий  ответ.  На том и порешили.
     Однажды наша десантная  группа  была  заброшена высоко в  горы  Шатойского  района.  В  течение  двух  недель  мы,  как  горные козлы,  скакали по  вершинам, искали  боевиков,   расплодившихся в  этом  районе  как  грибы  после  дождя. Искали  склады  с  боеприпасами  и  продовольствием,  которые  сооружали  нохчи  для  прикрытия  отхода больших сил.
      Каждый новый  километр  горных  троп давался с огромным  трудом.  Каждый новый день казался в сто раз труднее дня предыдущего:   совсем  скоро питьевой воды у   нас не  почти осталось,  еда  тоже была  на  исходе, а  про  курево  уже  и забыли  давно. Немытые  и  голодные, целыми  сутками мы осторожно передвигались по тропам в  поисках противника. Свое,  как говориться, отстрадали, но  и мучились мы не  зря.  Выход  оказался  удачным:   нам   удалось  обнаружить и  ликвидировать   человек  тридцать  боевиков  и  две  базы  с  оружием,  которые  они  охраняли. Базы,  конечно,  это  громко  сказано,  но  все же  достаточное  количество  всякого  оружия,  медикаментов,  продовольствия.   Я там  первый  раз увидел  чеченскую  самоделку -  пистолет-пулемет «Борз», что  на  чеченском  языке  означает «Волк».   Так  себе разработка,  похож  немного  на наш  ПКСК, и калибр  тоже 9 миллиметров.
           Почти все  изъятое  у  духов  оружие и снаряжение, в  том  числе  палатки, пуховики, обмундирование,  рации,  аптечки   первой  помощи,  консервы,  имело   заграничное, в  основном  НАТОвское происхождение. Что  в очередной раз подтверждало  версию о «мирных» намерениях  стран  Западной  Европы  в вопросе  урегулирования чеченского конфликта.
          Но  суть не в  этом. Вот если  бы мы во  время  боевых  действий мочили всех  чеченов,  которых там  видели,  я  полагаю, война  давно  бы закончилась.  Я  таких мордоворотов  держал на  мушке,  радости  не  хватало,  аж  автомат  трясся  в  исступлении  желанной  добычи, так  нетерпелось их замочить.  Но  приказ был  иного  характера:  «Не стрелять!»  Я бы  сказал так,  стрелять,  конечно,  не возбранялось, но  убивать  при  этом  никого  не  разрешалось!  Видал  дурдом  какой!  А  что же  нам  по  воробьям  стрелять  что ли!?  Пленных  чехов  мы  сдавали  ФСБэшникам, и  дальнейшая их судьба  была  неизвестна.  Только ходили  слухи, будто  бы  сами  ФСБэшники  пленных  чеченов  продавали  своим же  чехам. За  баксы, по  установленной  таксе.  Эту  версию  подтверждали  случаи повторного  пленения  солдатами  чехов, ранее  уже  побывавших в  плену, и удачно  сплавленных в  службу  федеральной  безопасности. Второго  раза   пройти  по  такому же  кругу им, к  сожалению,   не  представили. А  жаль, указали  бы  на продажных офицеров! То-то  поглумилась  бы  над  ними  братва! 
          Ладно,  проехали.  Это  было  после, а  до этого  был еще    и Бамут.  Ох, и  попортил  он  крови  российским  солдатушкам!  С самого начала войны это  горное  село, называемое  чеченами   городом, использовался как большой опорный пункт для  бандформирований,  в  количестве   примерно до  тысячи человек.   После  чехи в  своих СМИ  раструбили,  что  Бамут  защищали   всего триста  человек.  Ну, вроде  фильма - триста  спартанцев,  триста  национальных героев. Но я  точно  знаю,  что там  их  было  далеко  не  триста!
        Кроме  обычного стрелкового оружия  в  своем  арсенале они имели минометы, зенитки  и даже  несколько  БТРов.   Все  это  оружие было    любезно  оставлено  нашими  же  войсками  при  стремительном  бегстве  еще в 1991  году. Все  необходимые  условия для превращения села в крепость у боевиков имелись, ведь в советские  времена  здесь   стоял   зенитный   ракетный  полк  со  всеми   необходимыми   причиндалами. Да и за  время войны подвалы и первые этажи многих зданий были  превращены  в  самопальные  ДОТы.
          Ходили слухи, что все подходы к  Бамуту  заминированы,  а в  первых рядах  боевиков  стоит известный своей  жестокостью спецназ «Асса»,  состоявший из   чеченских головорезов,  афганских   моджахедов  и   грузинских  наемников.
       Как сейчас  помню:  очередной    штурм  села  был  запланирован  на  19  мая.  По  замыслу  командующего,  наша группа  должна  была блокировать путь возможного отступления  боевиков  на  территорию  Ингушетии.  Разумеется,  мы  всех тонкостей этих  тактических игр не знали, а вот боевики  были  осведомлены намного  лучше  нас, и предприняли попытку некоей психологической атаки,   попытавшись очистить пути своего возможного отступления.
        С  ночи   мы заняли  боевые  позиции,  окопались, лежим, ждем.   Рассвело.  Из зеленки  потянуло  сизой  дымкой, из  поселка,  не  взирая  на  войну,  раздавалось  петушиное  пение, да  тявканье  собак.  Иногда  кто-то  громко  ругался по-чеченски.  Из  наших  бойцов  кое-кто, не  теряя времени,  прикорнул  тут же, в  окопе.  Кто-то  нервно  курил  вонючие  «Охотничьи»  сигареты,  кто-то от  нервов  стал укреплять  свой  организм  тушенкой.  Но, в  общем,  картина  действовала  на  нервы,  так  что  все были  на  пределе. Боимся.  Напряжение колоссальное. Тишина.  И вдруг, откуда не возьмись, прямо на наши  позиции, из густой зеленки, со стороны  Чечни выезжает огромный   джип.   Мы  просто  остолбенели  от  неожиданности: многие и  машину  такую  видели  только  на  картинках, а  тут   на  тебе – красавец-внедорожник.   Не  доехав  до  наших окопов  метров  тридцать,  тормознул,  мигнув  красными  стоп-сигналами.    Сквозь  слегка  тонированные  стекла  видим: в джипе   сидят трое.  А  тишина  стоит  -  мертвая,  все  замерли от  предстоящей  сцены:  что же  будет  дальше?  Даже  собаки  прекратили  тявкать и  петухи  орать.
         С  легким  металлическим  щелчком  открывается  здоровенная дверь,  и  из  нее вываливается мужчина. Метра под два ростом,  с  черной  кудрявой  бородой, и  такими же   смоляными  волосами. Одет, словно  на  парад  собрался:   начищенные  берцы,    новёхонький,  иностранный  камуфляж,  набитая  до  отказа    разгрузка. На шее сверкает  золотая цепочка  толщиной с большой  палец  ноги.  Кудрявую  голову  увенчивает  зеленая  повязка с надписью «Аллах Акбар»  на  арабском.  А на  одном  из пальцев  правой руки    поблескивает большой перстень  из  драгоценного  металла.  Наличие  печатки  говорило  о том,  что перед  нами  не  простой  борец  за  независимость Ичкерии, а полевой командир. Широкая улыбка демонстрировала  всем  два ряда  ровных, блестящих   на  солнце зубов, половина которых  металлические.
     Чечен,  смело подойдя к  нам почти  вплотную,  остановился. Пальцы  его  волосатых рук  не спеша перебирают  четки,  а губы  шепчут неизвестные  нам  слова молитвы.   Глаза   же  его  сверлят  нас,  словно невидимым  шилом, сверкают от  ярости, и в  то же  время  от  презрения.
         Наверное, и сотни лет  назад его  предки,  атакуя казаков  генерала Ермолова,  выглядели  так же  устрашающе. И так  же  размеренно  перебирали  эти   мусульманские  бусы.  Я,  забыв  обо  всем   на  свете,  как  завороженный,  пялился на  четки.  Лишь  через  несколько  секунд тряхнул  головой,  снял наваждение, посмотрел  снова:  чечен-то  без  оружия!   А он стоит спокойно и нас  вообще не боится! Нас,  вооруженных  до  зубов десантников!   Ну,  или  практически до  зубов.
         Смотрю  я на него  из-под съехавшей на лоб каски, и ничего не понимаю.  Громко  дышу, липкий  пот  заливает  глаза,  попадает  на  губы  и  неприятно  щекотит  уши.  Не поворачивая головы, пробегаю глазами  по ребятам - все  просто  обалдели от такой наглости, лежат,  вытаращив  глаза  на  чеха, и  не шевелятся.  Пальцы у  всех  на  спусковых крючках,  стволы  на  него  направлены. 
       Дух освоился, окинул нас  уничтожающим  взглядом,  сделал  какие-то  пасы руками  поглаживая  бороду, и  с  сильным  акцентом произнес:  «Эй,  салаги, ви чтэ тут дэлаэте?  Воеват  хотитэ? Зо  мной воеват хотитэ?  З нами  воеват хотитэ? Смотритэ, что  я вам  сэчас говорит буду! Сюда слушайтэ! Эта война  нэ для вас! Это нэ ваша война! Это моя война!  Вы, дэти, лучше  убирайтэс  отсэда, пока живие. Домой, к мамкэ, валитэ, на хрэн! Мы здэс завтра пойдем,  всех, на хрэн,  самочэм!  Вы  нам нэ  нужны, салагэ. Идэте домой!  У вас, свиньи,  ыще  один  дэн,   один  шанс  эсть!   Пуст   остаются  офицэры  и  контрактники, если им  дэнги нужнэ, будут им  дэнги,  сдохнут здэсь,  нэверные! А  вы, салагэ, валитэ домой!  Если  не  уйдэте, сами знаэте, что  будэт. Нэ первый ден  эта  война воюэте! Убьем всэх, кого не  убем,  плэн брать  будэм, в  рабство  отдадым. Казнит  будэм, как  скотыну зарэжем!  Лучше, бегитэ, бегитэ, пока я вам разрэшаю!»
     Все,  кто  был  в  это  время на позиции  слушали его, затаив дыхание   в полной тишине. И когда  он,  сверкая от  ненависти  глазами,  завершил свой  монолог, тишина стала звенеть в  наших ушах,   отчаянно давить на сознание, пугая до смерти.  Стало по-настоящему страшно,  жутко  страшно.  Под его  завершающее: «Аллах  Акбар», я уже не  мог остановить  дрожь  ни в коленях, ни во  всем  теле. Некоторых  трясло  так, что они  почти  не  могли  держать в  руках  автомат,   затаив дыхание от  надвигающегося ужаса.
     Грозный  чечен  трижды,  словно заклинания,  повторил  свои  важные слова. Прикрыв  глаза,  прошептал  молитву  и, еще  раз  посмотрев на нас,  грязных,  трясущихся  девятнадцатилетних пацанов,  победоносно улыбнувшись,  развернулся и зашагал   к своей  машине. Шел  уверенно,   ступая  начищенными берцами в  грязную  траву,  и  походка  его  скорее  напоминала   походку  хозяина  дрожащего стада  овец.
         Мы  не двигались, окаменели,  словно боялись  обратить  на себя внимание. Я, практически отошел  от шока, но  ждал конца   самодеятельного спектакля, не вмешиваясь  в происходящее.   Чеченский  парламентер уже  было  дошел  до джипа,   взялся  своей  волосатой  ручищей  за    хромированную  ручку, как тишину   словно разрезал  чей-то  крик: «Не  уйдешь,  мразь  чеченская!»   И  после  секундной  паузы  раздалась  очередь, за  ней  вторая,  третья.  Развязка наступила мгновенно  - мы   все открыли огонь.  Нохчи, сидевшие в  джипе, явно не  ожидавшие от  нас такой смелости,  даже  не  успели  выпрыгнуть  из машины,  парламентер же  упал    всем  свои  грузным  телом  на отполированную  машину, и  нелепо заваливаясь  на  бок,  рухнул  возле  колеса.   Большинство ребят,  все еще находясь в шоковом состоянии,   стреляли  неровно,   нервно,  пули  уходили  веером, и в пустоту.   Сам  я   палил  неистово,   с  азартом,   с   аппетитом  проголодавшегося дикого зверя.  Три  магазина ушли под горизонт за считанные  секунды, из них  едва ли с  десяток  пуль  попали  в  цель.
        Лишь  расстреляв  значительную  часть   боекомплекта,  я   с  удовлетворением заметил,  что  могучая иномарка  полностью изменила  свою  внешность  -  машина  превратилась  в решето.   Полированный  когда-то кузов  джипа  теперь  стал  камуфлированным  от  сотен  пулевых отверстий, стекла  выбиты в  крошки, протекторы  грозных  шин  с нежностью  обнимают пыльную  траву, а из-под  капота  валит  сизый  дым. Рядом с этой дымящейся грудой железа, лицом в луже  крови валялся  оратор, только  что   минуту  назад  грозивший  нам  смертью. Оказалось,  что и чеченские  полевые командиры  тоже  люди,  и,  как всем  смертным,  им  не чуждо  ничто  людское:  в  том  числе  и  смерть.   Они  так же  могут  умирать, как и российские  солдаты,  то  только  другой  смертью.  Смертью  грозного  волка,  загрызенного  своим    обезумевшим стадом  овец. 
           Стрельба понемногу  стихла,  и  тут  нарисовался голос  капитана,  вроде  как  нашего  приданного  ротного.  Он,  покрикивая,  стал   успокаивать   подчиненных, отдавать приказы,  постепенно  входя  в  нормальное  состояние.  Что и  говорить,  сам он  тоже,  видимо,  в  штаны  наложил, и  теперь  ругаясь  на  солдат,  пытался  как-то  вырулить  ситуацию в  свою  пользу.   Он  отдал  приказ  уничтожить  следы  убийства  парламентеров, и  от джипа  тоже избавиться.
       Мы, разделившись  на три группы, принялись за работу.  Одни,  на  случай  повторного появления  чеченских  переговорщиков, заняли свои позиции. Другие,   начали  рыть  яму, чтобы избавиться  от трупов  и сгоревшего  джипа.  Третьи, самые опытные  бойцы, отправились  на поиски  боевиков,  вероятно  залегших  поблизости, и  видевших  всю  сцену с  расправой.   Все  мы  жаждали  мести, и горели желанием  отомстить за  унижение чувства  нашего собственного  достоинства.  Доказать,  в  основном,  самим себе,  что  мы  ничего  и  никогда не  боимся.  Мы -  элита  российских  войск:  мы  десантники!  Откровенно  говоря,  мы все  же  испугались, а значит,  чехи  практически добились своего. Конечно,  мы бы не  оставили  своих  позиций,  но,  однозначно,  находились  бы  в  подавленном,  а  значит в не боевом состоянии.  А так, несмотря  на  появление  в  наших  рядах двух  раненых  бойцов,  которых  мы  же  и  ранили,  настроение  у    большинства ребят заметно улучшилось. Мы усердно выполнили приказ офицера.  Мы носились по периметру  как псы, которых долго держали на цепи, а  теперь  вдруг отпустили за  дичью.  И пусть  обнаружить  поблизости  никого не удалось,  но  это  уже  не  имело  никакого значения, боевой дух победителей приходил в норму.
       «Много чего видел, много чего пережил, -  Валера  оторвал  взгляд от  стены  и  посмотрел  на  Андрея. -   Порой и вспоминать не охота, а что охота,  то  и вспоминать не хочется».
         Я  никогда  на  жизнь не жаловался,  и жаловаться не  собираюсь. Воевать  приходилось  не  за деньги,  в  то  время  об этом  никто и  не  вспоминал,  не  за льготы и привилегии,  об этом  тоже даже  не  мечтали: командиры  говорили,  что,  мол,  воюете  на  территории  своей  же  страны,  вроде  как  гражданская  война -  какие  тут  льготы?  Тогда  и  чеченам  тоже  льготы  полагаются!  И уж  точно не за медали. За Родину -  вот за  что.  «Если  не я, то кто?»  - это  про меня. Да,  я  такой,  старого  помола.  В  Родину  верю, в  справедливость,  в лучшую  жизнь.  И когда  Родина  сказала: «Надо!»,  я,  не  колеблясь, ответил: «Есть!» А милостыня  мне не  нужна, не люблю, когда меня  жалеют.  У нас  в стране и без  меня хватает физически и психически увечных.   Вернее, у нас в стране нормальных людей-то почти и нет. Страна - калека. Каждый  -  если  не  инвалид,  то  ветеран  ВОВ, если  не воин-интернационалист,  то  ликвидатор-чернобылец,  если не  репрессированный,  то  незаконно осужденный   политической  системой. Каждый,   мнящий  себя  человеком,  в свое время был  чего-либо лишен,  или в чем-то ограничен и теперь готов предъявить свои претензии государству.  А тут еще  «чеченцы» со своими проблемами появились,  подавайте  и  нам такие  же  льготы, чем  мы отличаемся  от ветеранов?  Тоже  порох  нюхали, судьбой  обиженные, войной  покалеченные!
         И   когда  я  вижу  ветеранов  Великой  Отечественной  с  протянутой  рукой, мне  действительно  становится  обидно.  Люди,   всю  жизнь  горбатившиеся на государство, на  старости лет  не могут жить нормальной   жизнью.  Далеко  позади  голод, сталинские  репрессии,  война,  фашистские  лагеря,  послевоенная   разруха,  хрущевская  оттепель,  брежневский  застой, перестройка, развал  Союза и  большая  часть  отведенных  господом  богом  лет.  Жизнь,  фактически,  уже  прожита.  Люди,  поднимавшие целину  и освоившие  космос, добывавшие  уголь и нефть, годами стояли в очередях за коврами и  магнитофонами, получали продукты по  талонам,  но  боролись за будущее  своих  детей. За мое  будущее. И что  теперь? Группа  хапуг,  ласково прозванная   олигархами,   жирует, а вся наша, некогда могучая, страна, донашивает последние калоши, и  доедает  последний  хрен  без  соли.  Это их  дети загорают на заграничных побережьях, а мы месим чеченскую грязь, зарабатывая   своей кровью миллионы для чужих карманов. Рваный  камуфляж,  стертые сапоги, банка  тушенки с  сухарем, да  раздроченный   автомат - вот  она, наша  жизнь! 
       Жизнь   солдата ужасна  и  в  тоже  время прекрасна. Секунду  назад  бьющееся барабанной  дробью  сердце и квадратные глаза  в  преддверии  смерти.  Но  вот  пули  просвистели  мимо,   только  обдав  тебя пороховой  гарью  и,   уже   радуешься, лежа  на спине, улыбаешься, любуешься синевой  безбрежного  неба, облаками-кудряшками, и  жизнь  тебе  кажется такой  великолепной! Иногда злишься, почему   именно я лежу в этой грязи, и  где же Всевышний,  почему он все  видит и не вытащит меня из этого дерьма,  какого хрена я вообще тут делаю?  И, тут же, благодаришь   своего  создателя за то,  что  повезло, что   чудом остался жив.  И как  не повезло  сотням  других,  лежащих  рядом  и не совсем, целыми и  не  очень,  которым тот  же создатель  не дал  шанса.  Жизнь поэтому  и удивительна  своей непредсказуемостью.
          Вспоминать?  О чем?  Память  желает  хранить  лишь  самые светлые страницы жизни, но сохраняет   при этом и  черные, стирая  лишь  повседневную серость. Серость  будних  дней: последний  выход,  дембельский  аккорд.  Я ведь  не знал, что тот выход   для  меня будет последним. Не знал,  но  предполагал,  так же  как  и в  первый  свой  бой.  И    точно знаю сейчас, что никогда  и ни при каких обстоятельствах, до  конца  своих  дней  не забуду погибших  ребят. Даже в эту минуту,  если мне прикажут вернуться туда, в горы, я сделаю это без  раздумий. Но при  одном условии  -  воевать мы будем честно,  потому  что  война  не  закончится  никогда!