про город

Если ты можешь разукрасить радугу
Пустить по небу дельфинов
И развесить на прищепках звезды,
Что промокли под метеоритным дождем.
То снег не украдет у тебя ни одной краски
Оставив в замен белую.

Это был большой дом, очень большой и абсолютно пустой, настолько пустой, что даже ветру было скучно туда заглядывать. Некого потрепать за волосы, некому приподнять коротенькую юбочку в горошек, не кому перевернуть страницу книги. И солнцу тоже было скучно приходить в гости, ведь никто не улыбнется почувствовав утром теплый лучик на своей щеке, никто не распахнет окно, никто не поймает в зеркальце солнечного зайчика.
Скучно.
Скучно ли было дождю? Нет, не скучно, он любил пробиваться сквозь крышу, пролетать маленькими капельками задерживаясь на балках, и разбиваться на тысячи осколков о плиточный пол. Маленькие голубые квадратики на старой плитке покрыты тонким слоем воды, и вот сорвалась капелька, она опракинулась в лужу, вздулась, а через мгновение разлетелась на тысячи – сотни тысяч мельчайших частиц, еще мгновение, и лишь круги, помнят эту прорвавшуюся сквозь крышу капельку.
Снегу тоже было не скучно. Он любил украшать белым цветом старые стулья, старые комоды, кресла. И была у снега мечта забраться в этот старый пустой дом и перекрасить там все по своему, по белому, а особенно он хотел перекрасить одно плетеной кресло, кресло, что раскачивалось само по себе. Но снег не мог этого сделать он боялся, боялся попасть туда, ведь в этом доме жило тепло.
Откуда там взялось тепло никто не знал, ведь во всем городе никого не было. Все ушли. Кто-то раньше, кто-то позже. А кто-то был первым, тот кому стало скучно в этом городе. Он как обычно с утра выпил кофе, оделся, зашнуровал ботинки. И уже у самого порога он развернулся, прямо в ботинках прошел в  комнату, снял со шкафа пыльный чемодан, побросал в него не разбирая вещи, и вышел из дома, не закрыв дверь. Сначала он сел в трамвай, а потом он сел в поезд, и облегченно вздохнул, глядя как отдаляется город, в котором ему стало скучно, и он понесся туда, где не переставая светят огни.
Потом был второй, третья, четвертая. Постепенно всем становилось скучно в этом городе, и все уезжали, кто на машине, кто на поезде, кто пешком. А город грустил, боялся и ничего не понимал.
С каждым днем он становился все темнее и темнее, пока не уехали все и он совсем не потух.
И лишь одно окно осталось светлым, одно окно в целом городе каждый вечер загоралось и отгоняло от себя тьму. Но не было никого, кто бы мог заглянуть в это окно и посмотреть, кто остался там и что он делает.
И никто не видел как из тюбика на картонку лилась краска, синяя, зеленая, желтая, и как кисть брала то одну, то другую краску и легко касалась стены, и оставляла там линии, мазки. 
И никто не видел как стены одного дома во всем пустом городе начинали дышать и жить, потому что их заполняли звезды, и гуляющие по звездам стада розовых овечек, и смех детей, что играли солнцем, или черпали воду из небесного колодца, или устроившись на облаках  ловили на удочки облачных рыб.
Очень долго стены дома чувствовали прикосновение кисти, чувствовали, что оживают, оживают в чем-то новом еще неведанном для себя. И долго в том доме горел свет, и было тепло.
И однажды свет погас. И пропала кисть оставив катящихся по радуге детей и летучий корабль, и лунных котов, и много звезд и много солнца и много тепла.
И это тепло не дает снегу нарушить рисунок белым цветом, и это тепло манит, и это тепло хранит холодный город, город который все покинули.  Этот дом озаряет его невидимым светом, светом изнутри,  светом что виден через сотни миль, он проникает через сотни огней и ни с чем его не спутать.
И однажды ночью, тот кто ушел первым, не уснет от света тысяч огней, и различит в дали тот еле уловимый еле предчувствуемый свет. И он встанет, подойдет к окну в пижаме и домашних туфлях и будет долго всматриваться в мигание. А потом оденет ботинки, и затянет шнурки, и поверх пижамы накинет пальто и выдет из дома, чтобы вернуться домой и войти в незапертую дверь.