Мы просто были патриотами

Она родилась в Симферополе, на «Каблуковке» (так раньше называли частный роддом врачей Каблуковых на улице Воронцовской (ныне Воровского). Произошло это в 1928 году, в том году, когда безбожники начали ломать одно из самых величественных зданий полуострова — кафедральный Александро-Невский собор…

Спустя 81 год мы сидим с Антониной Ивановной Егоровой на скамейке в нескольких метрах от памятника-танка, а поодаль, поднимаясь к небу, растет тот самый храм, казалось, навсегда уничтоженный…

Довоенный Симферополь

Первые воспоминания детства моей собеседницы — дом в Эскадронном (ныне Маяковского) переулке, речка Славянка, текущая еще не под асфальтом, громадные синие стрекозы над ней, порхание бабочек в высоких травах на том месте, где сейчас находится автопарк.

Начало эры звукового кино. Американский «Большой вальс» в «Большевике» (ныне кинотеатр им. Шевченко), новые фильмы в «Юнгштурме» («Алые паруса») и «Спартаке», который и тогда назывался «Спартаком».

— В фойе этого кинотеатра висела большая, на всю стену картина «Молодость и старость», — вспоминает Антонина Ивановна. — На ней были нарисованы идущие по улице красивые девушки в разноцветных платьях и сидящая сгорбившись на мраморной скамейке пожилая дама в черном с клюкой. Тогда я, помню, очень пугалась нарисованной бабки, думала, что это ведьма. Но со временем поняла, что бояться надо не ведьм и не старости, а войны, голода, предательства, лжи. И уже в те годы понимала, что за правду приходится платить…

— В нашем переулке жил водовоз — грек Гутен, —продолжает собеседница. — Однажды в пьяном виде он во всеуслышанье поносил советскую власть. Тут же нашелся доброхот, настучавший на него «куда надо», — сексот НКВД некто Беспалько. Он подошел к моему отцу и попросил подписаться под заявлением: «Вы, Иван Яковлевич, коммунист — подпишите!» Отец ответил: «Я не слышал — подписывать не буду». «Ты еще пожалеешь», — прошипел Беспалько. И сдержал слово. Папу арестовали, и он два месяца провел в тюрьме. Срок небольшой, но, если учесть, что все это время он сидел в камере с урками, ненавидящими коммунистов, можно представить, как ему было трудно… — вздыхает Егорова.

В подполье

— Сразу после оккупации Симферополя в 1941 году фашисты начали наводить свой «немецкий порядок», — говорит Антонина Егорова. — Евреев заставили носить шестиконечную звезду на верхней одежде, а за нарушение этого приказа расстреливали. А потом в декабре 1941 года практически все еврейское население собрали и расстреляли на Феодосийском шоссе в противотанковых рвах.

Жизнь в оккупированном фашистами Симферополе замерла. Магазины, рынки — все было закрыто. Город погрузился во тьму — немцы освещали только свои объекты собственными движками.

Начался голод. Взрослые устраивались к немцам на работу, где можно было украсть какие-то продукты, медикаменты. Трамваи не ходили, машин тоже не было видно… Мой отец, как и все, ушел на фронт… Так думала я, но однажды зимой, катаясь с горки по опустевшей улице Гоголя, я увидела его!

…Анечка (почему-то так все звали Антонину) вскочила, закричала, бросила санки, побежала за папкой… Но он спешно ушел проходными дворами. Мать объяснила, что все это дочери просто показалось: отец, мол, на фронте. И только после войны Антонина Ивановна узнала о том, что ее отец был связным в партизанском отряде у командира Второго партизанского района Ивана Генова. А в тот день он действительно находился в Симферополе, на конспиративной квартире, а возвращаясь, увидел дочь на улице и не мог не остановиться и не полюбоваться на нее… В мае 1942 года ее отец, Иван Яковлевич Егоров, политрук партизан Северного соединения Крыма, был зверски убит полицаями. Но об этом Анечка также узнала намного позже.

Почему мы это делали

Но были и у непоседливой девушки тайны от мамы. Они касались не девичьих секретов, а куда более серьезных дел.

Надо ли уточнять, что в те годы, когда еще не было телевизоров, из-за войны не работало радио, а из газет выходила только одна татарская фашистская газета (на русском языке) «Голос Крыма», правдивая информация о положении дел на фронте была ценнее хлеба.

Распространением листовок, которые печатали партизаны в лесу или переправляли с «большой земли», и занимались некоторые группы молодых подпольщиков.

— Мне исполнилось пятнадцать лет, когда я вошла в подпольную группу Вовы Дацуна, а всем остальным членам группы было уже по семнадцать, — говорит Егорова. — Я расклеивала листовки и рассовывала по почтовым ящикам газету «Красный Крым». Мальчики же занимались более серьезными делами: Вова Дацун, к примеру, устроился в парикмахерскую и слушал, что говорили немцы (этот язык мы неплохо учили в школе), потом эти сведения передавали партизанам.

— Мой участок по расклейке листовок ограничивался улицами Толстого и Горького, до Желябова, — Антонина Ивановна показывает в сторону упомянутых улиц. — О том, чем я занимаюсь, знали два-три человека, не больше. Благодаря такой жесточайшей конспирации многие члены наших подпольных групп даже после того, как начались провалы, остались живы.

То, что Антонина занималась самой настоящей подпольной работой, она осознала позже, а тогда девушка считала, что это лишь небольшая помощь фронту, ведь знание — сила!

— Почему я согласилась распространять листовки? Мы просто были патриотами. Отказаться? Да такой мысли и не было! Конечно, было страшно, — признается рассказчица. — За поимку на месте «преступления» грозил расстрел, за отсутствие отмеченного на бирже «аусвайса» — тоже. Да, мы знали на что шли, но это была наша Родина, наши отцы за нее сражались, и мы не могли сидеть без дела…

Свои и чужие

— Да и ведь не все немцы были фашистами, — вдруг улыбнулась, что-то вспомнив, женщина. — От голодной смерти нас спас девятнадцатилетний немецкий солдат Ганс. Он, сын лесника, в армии служил конюхом, а так как был евангелистом, оружие в руки не брал. «Я никст менч пук-пук» («Я не убиваю людей»), — объяснял нам Ганс. Парень приносил ячмень с овсом, мы на весь двор мололи добычу на мельничке, затем варили какую-то бодягу. А если доставал что-то вкусненькое, то преподносил мне: «Аня кляйн» («Аня маленькая»), кушай! Конюх играл на аккордеончике, ему нравились русские песни, и он очень смешно с ужасным акцентом исполнял песню о том, как в степь донецкую вышел «па-ринь мио-льо-дои». А однажды Ганс спас от расстрела мою подругу — еврейку Милочку. Но это отдельная история.

— Примерно через год-два немцы назначили в Симферополь городского голову, нашего учителя по математике Севастьянова, — продолжает Антонина Ивановна. — Он открыл ателье, чтобы люди могли как-то зарабатывать и выживать, организовал «нарезку» земли — теперь мы сажали картошку и по «аусвайсу» могли выходить в села, менять вещи на продовольствие. После освобождения Крыма Севастьянов был арестован и, видимо, расстрелян…

— В 1963 году судьба свела меня с бывшим командиром моего мужа Иваном Геновым, — вспоминает Егорова. — От него я узнала некоторые нюансы партизанского движения. Понимаю, что национальный вопрос сейчас в Крыму очень острый, но замалчивать то, что было, нельзя. Иначе мы повторим старые ошибки. Так вот, он признался, что в Крыму, в отличие от других регионов СССР, очень хорошо подготовились к приходу фашистов: в лесу были созданы многочисленные тайники-базы — продуктовые, оружейные, спрятаны медикаменты и оборудование для передвижных госпиталей. Базы эти для истребительных отрядов (так называли партизан) создавали крымчане (а тогда по национальному признаку советских людей не делили), в том числе и крымские татары. Но после того, как многие из них перешли на сторону врага, все наши тайные базы они раскрыли, и партизаны были обречены на голодную мучительную смерть. Генов рассказывал, что кожух моего отца спас им жизнь: тулуп просмолили, разрезали на лоскуты и съели… И когда сейчас некие «историки» возмущаются, что партизаны, эдакие сволочи, требовали в татарских деревнях продовольствие, приходится только удивляться, как быстро они забыли историю подлого предательства…

Освобожденные

— Основные соединения немцев покинули Симферополь 10 апреля 1944 года. 11 апреля еще кое-где были слышны взрывы: что-то уничтожали при отступлении, — завершает рассказ Антонина Егорова. — 12 апреля наступила тишина. Мы боялись выходить, боялись татарских карательных отрядов. Но вот наступило 13, счастливое для Симферополя число. Наш переулок затрясся от грохота. Все выбежали на улицу и увидели, как по улице Гоголя спускается танк с красным знаменем. За ним бежала восторженная ликующая толпа.

— Радость была такая, что сердце едва не выскакивало из груди! — улыбается Егорова. — Мы получили свободу! Фашизм побежден! И ни у кого не оставалось сомнения в том, что это навсегда. Потом мы узнали, что в последние дни марта 1944 года арестовали Вову Дацуна, Игоря Носенко, Юру Рожкова, Виктора Козинца, Виталия Рябченко, всех их допрашивали в СД, которое находилось на улице Студенческой. Их родственники пришли к воротам СД, чтобы проститься с близкими, но никого так и не вывели, а на следующий день все узнали, что фашисты уже покинули Симферополь и судьба арестованных осталась в руках предателей-полицаев — «добровольцев Рейха».

— Позже стало известно, что в районе Дубков и совхоза «Красный» находят свежие захоронения расстрелянных, — не скрывая скорби, говорит собеседница. — Четырнадцать дней раскапывали ямы в Дубках! Родители подпольщиков и еще сотни тех, у кого исчезли близкие, ежедневно ходили к местам, где из ям извлекали трупы и раскладывали на земле, чтобы родственники опознавали своих близких.Там и нашли Вову Дацуна, Зою Рухадзе — у всех руки были связаны за спиной проволокой. Юре Рожкову перед смертью выкололи глаза. Мать Юры, увидев истерзанное тело сына, потеряла сознание и в дальнейшем так и не оправилась от этого удара…

— Могилы наших товарищей находились на кладбище за стадионом «Локомотив» рядом с могилами актеров-подпольщиков Драмтеатра имени Горького, их тоже нашли в той же яме, — грустно вздыхает Антонина Ивановна. — Многих перезахоронили на военном кладбище, и я теперь не знаю, где они… А на тот заброшенный погост за стадионом теперь страшно ходить… Поэтому я прихожу в Центральный музей Тавриды на улице Гоголя, где есть экспозиция о Великой Отечественной, и среди снимков патриотов-подпольщиков ищу фотографии моих товарищей: Игоря Носенко, Вовы Дацуна, Юры Рожкова… Эх, дожить бы мне до того дня, когда восстановят храм Александра Невского, чтобы помолиться в нем за их бессмертные души, за моего отца и маму и за всех тех, кто жил когда-то одной дружной многонациональной семьей в моем любимом Эскадронном переулке…


 "КВ" 2009.04.16