Camus, любовь и дорогая мама

            Трое интересных, уверенных в себе мужчин заходят в модное кафе на набережной. Они без спутниц и, безусловно, сразу привлекут к себе повышенное внимание противоположного пола. Никаких сомнений в этом нет: на календаре 07.03 , пятница, прайм-тайм. Половина девятого вечера.
            Если немного напрячь воображение, можно разложить на составные возникшее в воздухе электричество. Чуть обеспокоенные взгляды молодых и зрелых самцов, спешно закуриваемые внеочередные сигаретины. Трепет женских ноздрей, вычитывающих принесенные с промозглым воздухом D&G и Lanvin вошедших.
            Мужчины с подчеркнутой неторопливостью разоблачаются в гардеробной, проходят к шестиместному деревянному столику. Занимают места. Они поправляют полы пиджаков, поддергивают брючины и ослабляют узлы галстуков. Трое мужчин без видимых усилий занимают верхние строчки в рейтинге объектов.
            Эти трое – мы. Валера, Костя и я. Коллеги, приятели. И зачастую добрые собутыльники. Полчаса назад мы подло сбежали из ординаторской, оставив на бедного Ковальчука едва ли не дюжину наших милых дам. Собственно говоря, приличия были соблюдены. Тюльпаны сестрам и санитаркам, улыбки-шутки-комплименты,  традиционная праздничная поляна.
            Решение линять мы приняли без обсуждений, едва перебросившись взглядами. Мы слишком давно знаем друг друга.

            В кафе уютно. Зал стилизован под средневековье; на стенах доспехи, несколько полотен с охотничьими сценами. Свирепая кабанья морда с блестящими живыми глазками, что над барной стойкой, гипнотизирует и будит генетическую память. Сюда не ходят зеленые юнцы с подружками старшеклассницами, это место для людей состоявшихся. Здесь дорого.
            В ожидании основного заказа мы закуриваем и, одновременно, циничными взглядами – отпечаток профессии? – сканируем аудиторию. Несомненно, численно доминируют женщины. Расхожая теза «черный цвет стройнит» неискоренима из нежных умов. Яркие жизнеутверждающие тона у большинства прелестниц явно не в почете. Зато длинный, человек на двадцать, банкетный стол напротив буквально завален цветами.
            — Учителя…  – улыбается Валера. Это он вытащил нас в хорошее место.
 
            Незаметно появляется официант, субтильный юноша с пустыми глазами. Женственными движениями сервирует стол. Бутылка с Camus в его руке обернута накрахмаленной салфеткой и с трудом удерживается слабой кистью. Я смотрю на побелевшие костяшки пальцев и проникаюсь неуместным сочувствием. Константин решительно отбирает коньяк, быстро разбрасывает по бокалам первый тост.
            — Ну что, парни, тим тибилера левис. С праздником.
            Чокаемся, вливаем в себя ароматную янтарную жидкость. Нам хорошо. На печеную в яблоках утку мы наляжем после второго глотка, сейчас пятиминутка ян-драйва, самолюбования и закамуфлированного бахвальства. Усильте свет софитов.
            — Дедушка, семьдесят девять лет, поступил вчера по ургентству, – Валерий Викторович забрасывает в рот оливку и выкатывает уехавшие в тоннель рукава навороченные Seiko. — С поджелудочной. На УЗИ, конечно, в протоках камушки. Дед желтый, боли в верхнем животе. Панкреатит. Ну открыли. Пузырь пришлось сразу убирать, полно гноя. Один камень, покрупнее, залег в соустье желчного и панкреатитного. Ретродуоденально посмотреть не могу…
            Я скашиваю глаза в сторону; трудно игнорировать мощный поток женских флюидов. Наталкиваюсь на парочку заинтересованных густонакрашенных  взглядов. Блондинка перьями и рыженькая. Рядом ребята в немарких темных свитерах и джинсах. Покидая кафе, парни наверняка извлекут из карманов курток черные лыжные шапочки. Дресс-код в нашем городе каждый трактует по-своему.
            — … в конце концов, пришлось раскрыть двенадцатиперстную. Через нее камень и вылущил. Я же вам говорил, сегодня здесь будет цветник. – Валера смотрит мне за спину и отсылает кому-то луи-де-фюнесовский танец бровей. Я лопатками ощущаю ответное тепло поощрительной улыбки.
            Валера у нас лицедей и гусар. Вообще-то, он давно и необратимо счастлив в законном браке, но мятежной душе тесно в супружеских узах. Нам ли с Костей не знать об этом.
            Константин Георгиевич вальяжен и импозантен. Крупного сложения, проседь, дымчатые очки. Глаз за ними почти не видно. Но я знаю, что он внимательно следит за рассказом коллеги. Холеные пальцы прирожденного музыканта отстукивают по столешнице в такт звучащей Hey Jude.
            К столу торопится наш безликий мальчик-официант с промытой пепельницей в ладошке. Отрепетированным взмахом наперсточника он проводит замену и отбегает на исходную. Здешняя фабула качественного обслуживания.
            Музыка становится громче. Музыканты намекают гостям о возможности индивидуального подхода. Костя повторяет Camus; публика изрядно подогрета, и уже совсем скоро кто-то из нас будет ангажирован на белый танец. Женский день.
            Нежное утиное мясо просто тает – во рту и на блюде. Общий восторг и респект поварам. В удовольствии мы закатываем глаза. Гоним прочь подлые мысли о пищевой селитре, способной в одночасье размягчить не только птицу, но и наши желудки. Костя на всякий случай заказывает вторую бутылку.
            — Пожалуйста, простите... Побеспокою. Что-то с зажигалкой, огоньку у вас, – полноватая дама околобальзаковского возраста тонкой сигареткой очерчивает в воздухе круги. Водка поверх шампанского, мелькает у меня в голове. Я опускаю руку в карман пиджака, но до Валериной реакции мне еще расти. Огонь уже горит, поданный, естественно, сейковской рукой. Дама прикуривает и украдкой бросает взгляд на свободное место рядом со мной.
            — Возьмите, пожалуйста, – Константин Георгиевич протягивает одноразовое китайское пьезоизделие. — С женским днем вас.
            Женщина фыркает и, бросив презрительное спасибо, возвращается к подругам.
 
            У музыкантов начинается пора сенокоса: ребята то и дело наклоняются с невысокого подиума к подходящим гостям, уточняют заказ и объявляют таксу. В основном, раззадоривая немногочисленных кавалеров, заказывают женщины. Они ни за что не позволят сорвать себе праздник, пусть даже их окружают такие прижимистые остолопы. Женщины сильнее мужчин.
                В отраженье над водой
                я пою сама с собой,
                полюби меня такой, какая я есть…
            Девочка с микрофоном старательно подражает оригиналу. Педагогини  душевно вытанцовывают, опустив очи долу и строя брови домиком – одни страдания от той любви. Плюгавый краснолицый мужичонка, похожий на трудовика, долго дискутирует с парнем за синтезатором и, в конце концов,  довольно улыбаясь, возвращается за свой стол. Интрига раскрывается с началом следующей песни.
                … ну, что ж ты страшная такая,
                ты такая страшная? 
                ты ненакрашенная страшная,
                и накрашенная.
            Народ ржет, трудовик буквально содрогается в конвульсиях. Жесть коллегиального юмора.
            Зал приходит в движение; народ намеревается качественно утрясти освоенные блюда. Валерина перестрелка взглядами закономерно перетекает в тактильный контакт. Для прекрасной незнакомки в этот праздничный вечер звучит наша лирическая композиция. Hotel California вполне милый повод для первого знакомства с антропометрией избранницы.
            Костю одолевают звонки на мобильный. Он пытается разобрать слова сквозь шум и гвалт всеобщего веселья; прикрывает ладонью трубку, досадливо морщится. Очередной вызов. Георгич, мельком глянув на дисплей, торопится в фойе. Конечно, звонит Аллочка, верная спутница Костиной жизни. Косте не хочется, чтобы у Аллочки упало настроение.
            Я остаюсь за столом в одиночестве, и мне вполне комфортно. Коньяк всегда настраивает меня на благодушный лад. Снова плеснув в бокал, я неосознанно поглаживаю его выпуклые бока и глазею на танцующих. Ловлю себя на веселой мысли, что старик Зигмунд наверняка бы в два счета отпрепарировал мою подноготную.
            По канонам жанра сейчас кто-то должен меня окликнуть или тронуть за плечо, но каким-то непостижимым образом все остается в прежних рамках. Забальзамированный клыкастый хряк насмешливо щерится, поглядывая в мою сторону.
 
            Camus мягко обволакивает сознание, погружая его в нежный шелковистый кокон. Звуки, движения и краски сливаются в единое целое, существующее само по себе. Я с усилием стряхиваю оцепенение и переключаю внимание на  пару у окна.
            Мужчина и женщина. Столик на четверых и шампанское на двоих. Фрукты в вазочке и алые розы россыпью по белой скатерти. Незримый купол огораживает их от суетных громкоголосых соседей. Они молчат.
            Мужчина сутул и худощав. Седые поредевшие волосы, отечное бледное лицо. На первый взгляд старик. Легкое кашне поверх пиджака, тисненой кожи портфель у ног. Ну нет, со стариком я погорячился. Он борется, упирается, он ненавидит старость, подмигивающую ему по утрам из зеркала в ванной комнате.
            Я присваиваю ему новое имя: для меня он Валентин Анатольевич.
            Женщина значительно моложе. Сколько ей, тридцать семь? Сорок один? Если больше, я объявляю войну собственному разуму. Темное каре и тонкие запястья. Женщина медленным движением убирает прядь волос за ушко, открывает обзору высокие скулы. Отчего-то я испытываю смятение и прячусь под козырьком собственной ладони. Валентин Анатольевич узловатыми пальцами касается женской руки, и едва промелькнувшая тень ответного неприятия не укрывается от моего внимания.

            Шалое воображение предлагает сбросить камуфляж статиста, и я мысленно  решительно подтягиваю узел галстука. Твердым шагом пересекаю границу их невидимой сферы, слегка склоняюсь над столиком:
            — Вы позволите пригласить на танец вашу даму?
            Валентин Анатольевич поднимает удивленные глаза. Его ответ имеет для меня условное значение; мои расширенные зрачки направлены к Ней. И я уже подаю руку.
            — Не откажите в любезности.
            Какие-то доли секунды женщина смотрит на меня. Легкое замешательство сменяется любопытством. Валентин темнеет лицом, но все уже случилось. Она приподнимается. Она избегает его глаз.

            Мы стоим в окружении танцующих пар почти неподвижно. Узкие прохладные ладони чуть напряженно упираются в мои бицепсы. Она не обовьет руками мою шею, как это сделали другие. У нас иное волшебство.
            «Вы прекрасны»
            «Я просто женщина»
            «Я восхищен Вами»
            «Вы слишком торопливы»
            Я вдыхаю запах волос и сдерживаю пронзительное желание переместить ладонь на ложбинку между ягодицами. Видит Бог, Она немного сочувствует мне. Мы молчим, мы слышим без слов. Что бы ни случилось, мы не потеряем друг друга.
 
            Я наливаю остатки Camus. Коротким злым залпом опрокидываю бокал и, покачиваясь, выбираюсь в фойе. Надо уходить.
            Костя окончательно и безнадежно увяз в сотовой патоке. Он внимает нескончаемому монологу, прижимая трубку к уху двумя большими ладонями. Большой мужчина прислушивается к сердцебиению замерзшего воробья. Ему не надо мешать.
            Меня немного лихорадит. Я с трудом надеваю пальто, оставляю купюрку гардеробщику и выхожу на стылую улицу. Караульный Дэу под «петушком»  вопросительно мигает мне ближним.

            Домой.
            Домой-домой-домой.
            К маме. Мама всегда ждет сына.
            Даже если полночь, даже если сыну всего лишь и давно уже двадцать восемь.
            Ф-ф-ф-ф-ф-ф-ф-фак.

            Все, мама.
            Я умоюсь, я причешусь, я надену новый костюм.
            Я возьму за руку а-что-очень-милую девочку.
            Я отстою и отулыбаюсь в Дворце Бракосочетания.
            Я сниму квартиру, мама. Я съеду.

            Мама.
            Мама.
            Мама.

            Нет. Взрослая женщина не должна скакать пэтэушницей с измочаленным старым хорем. Не должна знать продавленных диванов почасовых квартир.
            Пусть он придет. Пусть займет мой диван, мама. Он ведь нужен тебе. А ты необходима ему.
            Дорогая. Моя. Мама.
            Дорогой.
                Валентин.
                Анатольевич.