Свадьба в Камышине

СВАДЬБА В КАМЫШИНЕ
                (ещё раз о синхронистичности)

Действующие лица:
Семён Бурлук – предводитель рыбацкой артели.
Савва Ромашин – вольный человек.
Никита Инской – зверолов.
Сургутиха – Никитина тёща.
Липа Дворянская - комсомолка, как все.
Рахиль Степовая – то ли еврейская цыганка, то ли цыганская еврейка.

Дояры, пахари, рыбаки, бурлаки и прочие мытари.

А так же – гастролирующие артисты:
Мышка, Орешек, Трость, Птица – молодёжь,

Синицына Екатерина Ивановна, Орешников Александр Алексеевич, Голохвостикова Кира Афанасьевна, Тростянецкий Владимир Илларионович – «старики»
Пётр Николаевич – знаменитый хирург, муж Киры Афанасьевны.

И ещё – заезжий лектор.

Место действия: Малый атлас СССР.
Время действия: неограниченно и непоследовательно, как ветер, читающий книгу.


Битком набитый молодым народом зал в клубе. Сцена и на сцене лектор. Трибуна, графинчик, плюшевая скатерть, жара и ожидание танцев.

ЛЕКТОР: О любви что можно сказать, товарищи?  О любви можно сказать только одно: о ней всё сказано. И сказано, товарищи, неоднократно! Вопрос ведь не в том. Вопрос, товарищи, в другом. Вопрос в том – кто сказал и что сказал. И даже не что сказал, а как сказал. Вот, к примеру, Пушкин. Александр, так сказать, Сергеевич. (Декламирует). «Я вас люблю, хоть я бешусь, хоть это труд и стыд напрасный. И в этой глупости несчастной  у ваших ног я признаюсь. Мне не к лицу, и не по летам…» Ну, и так далее. Или вот ещё насчёт любви и лет её: «любви все возрасты покорны, её порывы благотворны». Для любых лет, значит, эта самая любовь. Опять же: и так далее. Сами можете видеть, что справедливы слова мои: сказано об этой самой любви абсолютно всё, что можно было сказать и даже более того, даже сверх того, что можно и должно было сказать. Но это уже, так сказать, - не относящееся к делу лирическое отступление, которое мне говорить было совсем не положено. Это можно скорее отнести к нежелательной отсебятине в виде, так сказать, шутки. Так что – прощения просим. И сразу переходим к следующей странице нашей лекции. И касательна она международного положения, товарищи.
ГОЛОСА ИЗ ЗАЛА: (обиженно и протяжно) Ну вот, а говорили, что лекция про любовь.
ЛЕКТОР: О любви всё сказано. Тема закрыта.
ГОЛОСА ИЗ ЗАЛА: Дети родится, стало быть, перестанут. Бабы – они ж не коровы, молчаливой любви не понимают.

Смех в зале.

ЛЕКТОР: Это кто там робкий такой. Ты на люди выйди. Про свою любовь нам поведай, может, чего нового скажешь. А мы послушаем. Кто у нас такой смелый, да ещё женскую правду отстаивает? И нужна ли им твоя правда про любовь. Слова-то одни и те же. Измызгались совсем, затёрлись, испохабились.
ЛИПА: (звонко, из середины зала) Чего одну паршивую овцу слушать. Начинайте лучше про международное положение.
ГОЛОСА ИЗ ЗАЛА: А ты, пришлая, помалкивай покамест. Ты с това берега – нашим девкам не ровня. Может, у вас там и по-коровьи  плодятся, а у нас – разговору требуют. Наши девки в ласках нуждаются.
ЛЕКТОР: (стучит карандашиком по графину с водой) Необъявленные прения прошу считать оконченными. И что это ещё за деление на наших и ваших? Что ж она - китаянка какая-нибудь или англичанка? (Обращается к Липе). Вы откуда же сюда будете?
ЛИПА: Дык ведь – с того берега. Мне у нас в правлении сказали, что лекция об международном положении. Я – не будь дурой – вёсла в руки и – айда сюда.
ОДИНОКИЙ ГОЛОС С САМОЙ ГАЛЁРКИ: А нам, дуракам, про любовь хотелось услышать.

В зале – хохот.
ЛИПА: Стала бы я ради вашей трепотни руки об вёсла гробить. И вообще, что вы за народ на этой стороне? Несерьёзный вы народ, как я на вас погляжу. А ещё и комсомольцы, наверное.
ГОЛОС ИЗ ЗАЛА: А комсомольцам, по-твоему, любовь ни к чему. Так что ли?
ЛЕКТОР: Напрасно вы, товарищи, на товарища набросились. Дело ведь говорит. Даром, что дамского полу. Такая страна вам с рождения дадена огромадная. Что, о ней думать без надобности? А страда на дворе. (Перечисляет, загибая пальцы.) Сенокос – раз. Уборка, обмолот. А овощные культуры? А птичье поголовье? А военно-политическая подготовка, не говоря про нормы ГТО? Пальцев на обеих руках не хватает, чтоб заботы ваши комсомольские перечесть.
ГОЛОС ИЗ ЗАЛА: Разуваться, стало быть, придётся.

Снова смех в зале, но уже не дружный.

ГОЛОСА ИЗ ЗАЛА: Давайте уже хоть про международное положение. Чего резину тянуть? Курить давно охота.
- Ну да, вы  ещё закурите. И так дышать нечем. Духота какая.
- Лучше бы на тот берег на артистов посмотреть поехали.
- А я вам говорил – не верили.
- Давайте окна, что ли, откроем.
- А, товарищ лектор, можно  хоть одно окошко приоткрыть, а то мы все сваримся тут сейчас?
ЛЕКТОР: Да хоть все и сразу окошки пооткрывайте. А всё-таки о международном положении я читать буду. Я за это зарплату получаю. У нас в стране нельзя зарплату ни за что получать. Подсудное дело и подрасстрельная статья.

Получив разрешение, молодые люди бросаются открывать окна и двери, чтобы проветрить помещение. В окна врывается сквозняк. Страницы перелистываются.

По железной дороге в сторону Москвы мчится скорый поезд. В одном купе сидят, набившись битком, молодые артисты, в другом – артисты постарше. Труппа возвращается с летних гастролей по провинциальному захолустью.

ОРЕШЕК: Слава Богу, отмучились. Приеду домой, хоть вымоюсь по-человечески. Спасибо, не завшивел. А уж о том, что изрядно раскормили, вообще молчу. На молочке да блинчиках. Теперь – гантели в руки и – бой лишним килограммам.
МЫШКА: Ну, ты и чистоплюй, Орешечек. А денежки заработанные уже не в счёт?
ОРЕШЕК: Копейки. На приличные джинсы и то не хватит. Я на новогодних утренниках гораздо больше имею.
ПТИЦА: Эх вы, творческая интеллигенция. Одному – грязно, другой – деньги. А новые впечатления, знакомства, места, обычаи, расширение кругозора, приобретение жизненного опыта, просто прекрасные люди и прекрасная природа. Неужели всё это прошло мимо и не имеет никакого значения?
ОРЕШЕК: Началась идеологическая обработка. Прошу учесть, гражданка Птица, что я беспартийный и из комсомольского возраста тоже, слава Богу, вышел.
ТРОСТЬ: (настраивая гитару) Ребята, не ругайтесь. Давайте лучше споём.
МЫШКА: (обрадовано) Давайте споём. А ещё неплохо бы чего-нибудь пожратки. (Потирает свои маленькие ручки) Нам тут столько всего напаковали. На трое суток хватит.
ПТИЦА: Ешь, если хочешь, меня с души воротит. Так откормили на колхозных харчах – еле в костюмы влажу. Вкусно, конечно, только жирно очень. У нас дома не принято так жирно и так много готовить. А тут каждый раз – как на маланьину свадьбу.
ТРОСТЬ: А последняя такая маланьина свадьба, в Камышине, мне особо запомнилась. Я столько икры за всю свою жизнь не видал. Если ещё учесть, что мать у меня в «Елисеевском» всегда работала. А я её люблю – жуть. Так бы и черпал ложкой, так бы и черпал, пока из ушей не полезет.
ОРЕШЕК: Чего-то я не понял. Ты мать любишь или икру?

Все смеются.

ТРОСТЬ: (тоже смеясь) И ту, и другую. Но только разною любовью.
ПТИЦА: (в тон) Одну – платонической, а другую – плотоядной.

…В соседнем купе… и соседнем времени…

СИНИЦЫНА: Ох, и курить охота. Сань, угости даму сигареткой. Свои давно скончались. Да и гастроли, пожалуй, последние. Завязываю, братцы, с театром. А что делать?  Дети внуков нарожали, а карьеру делать тоже хотят. Так что, давай, бабка, впрягайся.
ОРЕШНИКОВ: Лучше бы курить бросила, бабка. И не надейся, никто тебя из репертуара, тем более в начале сезона, не отпустит. К стати, главный в курсе твоих бытовых фантазий?
СИНИЦЫНА: А то как же. Возражает, конечно. Но, кажется, примиряется потихоньку. Я давно ему намекала. Он усилил второй состав. Знаменитостей наприглашал.
ГОЛОХВОСТИКОВА: Видали мы этих знаменитостей. Им бы денежки лопатой грести. А души не видать. Вот и на гастроли их не дозовёшься. Кто с нами из них ездил? По глубинкам-то? А? Они своих антреприз насоздавали и имели всех в виду. Нет, я не против антреприз. Боже упаси.
ОРЕШНИКОВ: Уж не зависть ли это, драгоценнейшая Кира Афанасьевна? Думаю, что вы тоже не отказались бы от личного «Мерседеса», лишней шубки из шиншиллы или, там, горностая, а заодно и от поездки на Канары.
ТРОСТЯНЕЦКИЙ: Суета сует и всяческая суета. Самое пустое и неблагодарное занятие – считать чужие деньги. Бросьте, ребята. Давайте споём. А то у нас со временем репертуар не ширится, а сужается. И – мельчает, мельчает... (Бренчит на гитаре.) Барды уходят. Остаётся попса и радио «Шансон» с невероятной глубиной пошлости.
СИНИЦЫНА: Володя, ты становишься брюзгой. Первый признак старости.
ТРОСТЯНЕЦКИЙ: Жаль – молодёжь упускаем.
ОРЕШНИКОВ: Не волнуйтесь. Разберётся ваша молодёжь, что к чему. И чёрное от белого, и зёрна от плевел, и так далее. И нечего стенать.
ГОЛОХВОСТИКОВА: К сожалению, есть, есть, о чём стенать, как ты говоришь. У них ведь все отношения полов сводятся к постели. Секс, секс, секс.
ОРЕШНИКОВ: Очень неплохо. Даже прогресс налицо. В наше время, как утверждала некая небезызвестная дама, и секса не было.
ГОЛОХВОСТИКОВА: Ну, ты у нас всегда циником слыл им же и был. Им и остался. Да-да, и нечего ухмыляться.
СИНИЦЫНА: Не ссорьтесь, ребята. Молодёжь была и есть разная. И хорошей, представьте, больше. В наше время, между прочим, больше было людей инфантильных. Так теперь это компенсировалось меркантильностью. Зато, какие они труженики. Сегодня, чтобы иметь собственное мнение, о чём угодно, нужно быть героем умственного труда. Шквал информации. И из этого шквала нужно выудить не только необходимую, но ещё, желательно, и правдивую. А потом научиться ею пользоваться. И после этого ещё что-то создавать, творить. А кушать ведь тоже хочется. Вот тебе и так далее. Наверное, этим и «Шансон» оправдывается. Если целый день ворочать мозгами, то для отдыха нужно что-нибудь полегче, что, как они говорят, «не напрягает».
ТРОСТЯНЕЦКИЙ: Это ты всё о мозгах толкуешь, Катерина. А где же работа души? Да что работа. Хотя бы отдельные движения. Хоть один порыв. Не вижу. Не слышу. Не чувствую.
ОРЕШНИКОВ: Значит, помер. Аминь.
ТРОСТЯНЕЦКИЙ: Не ёрничай. Годы идут, а наш мальчик – всё тот же. (Звучит музыкальный вызов мобильного телефона.) О, великий немой заговорил. (Включает связь). Слушаю вас внимательно. Привет, Петруша. Всё в порядке. Как говорится, пожар идёт по плану. Нахапали бабла, сунем до дому. Да нет, это я так, в ударе. А удар – ниже пояса. Песни? Какие песни? Нет песен, Петруша, хоть тресни. Как не Петруша? А кто же ты? Вы? Не хамите, сударь, и набирайте правильно номер. (Выбрасывает трубку в окно.) Вот так-то лучше будет. А то довёл, понимаешь, до истерики. Хоть валидол глотай. Есть у кого валидол?
СИНИЦЫНА: У Мышки. У неё всегда всё есть.
ГОЛОХВОСТИКОВА: (достаёт валидол из косметички) Вы без меня уже вымерли бы все давно.
ОРЕШНИКОВ: Никто и не спорит. (Тростянецкому.) Чего это тебя на крепкое потянуло? Трубку выбросил. Совсем ведь новая. И не жалко?
ТРОСТЯНЕЦКИЙ: А ты мои деньги не считай! Моя трубка. Вот она была и нету. На фиг нужна, если по ней мне будут всякие идиоты звонить? (Кладёт таблетку под язык. Снова берёт в руки гитару.)
ГОЛОХВОСТИКОВА: Володь, кто звонил-то? А?
ТРОСТЯНЕЦКИЙ: Никто не звонил.
ГОЛОХВОСТИКОВА: Ну, ты же с кем-то разговаривал.
ТРОСТЯНЕЦКИЙ: Так ведь – ошиблись номером.
ГОЛОХВОСТИКОВА: И потому ты трубку выбросил? Нет, ты если не хочешь, не говори. Ты же знаешь, я никому никогда в душу не лезу. Просто хочу, чтоб таблетка быстрее подействовала. И вообще… Глянь в зеркало, на тебя больно посмотреть.
ТРОСТЯНЕЦКИЙ: Если больно, не смотри.
ОРЕШНИКОВ: Короче, нечего измываться над друзьями-товарищами. Выкладывай, кто звонил, и – точка!
ТРОСТЯНЕЦКИЙ: А ты чего орёшь? Чего орёшь? Оратор. Хочешь знать, кто звонил? (Останавливается. Пауза.) Пусть девчонки выйдут. При них говорить не буду. (Бренчит на гитаре.)
ОРЕШНИКОВ: Барышни, слыхали? Выйдите-ка, проветритесь. А то здесь душно. К стати, Кать, ты же курить хотела. Вот заодно и перекуришь. (Суёт ей в руку пачку сигарет и зажигалку.) Лады? Ну, давайте, давайте. У нас тут «мужские истории» без Оксаны Пушкиной. (Выталкивает сопротивляющихся женщин за дверь. Закрывает за ними дверь купе. Смотрится в зеркало, что-то там поправляет на лице. Поворачивается к Тростянецкому.) Ваш выход, маэстро. Колись давай, а то неудобно их там долго держать. Средняя продолжительность тления сигареты - пять минут. Кто был в роли мистера Икса?
ТРОСТЯНЕЦКИЙ: (спокойно до неправдоподобия) Мышкин муж. Он же – любовник моей жены.

Ветер от встречного состава заглушает разговор и возвращает предыдущие  страницы. Но, похоже, там у них что-то со временем. Нестыковочка получается.

Голубая лента Волгоградского водохранилища. У бакена Б-2 встречаются две лодки - №38 и №39. На первой – Семён Бурлук, на второй – Липа Дворянская.

СЕМЁН: Здорово живёте, милая девушка.
ЛИПА: Будьте и вы здоровы, коли не шутите.
СЕМЁН: Куда путь держите, если не секрет?
ЛИПА: У меня нет секретов от честных людей. Я плыву туда. (Показывает рукой на дальний берег.)
СЕМЁН: И у меня ни от кого нет секретов. Я плыву сюда. (Показывает рукой на ближний берег.)
ЛИПА: Вот и до свидания.
СЕМЁН: Э, нет, милая девушка. Так просто я вас не отпущу. (Удерживает её лодку за корму.) А скажите вы мне, милая девушка, скажите мне, хорошая моя, а хорошо ли у вас тут на этом берегу?
ЛИПА: И никакая я вам не милая, и никакая я не ваша. И отпустите лодку мою! Не то закричу.
СЕМЁН: (отпускает борт лодки) И всё-таки, не обижайтесь, скажите: хорошо ли у вас на этом берегу?
ЛИПА: Конечно, хорошо, а то как же. Берег крутой, с высоты всё видать. Далеко-далеко. Ласточки летают, соловьи поют, акация цветёт. Пахнет. И артисты приехали. Спектакль будут давать.
СЕМЁН: Отчего же вы тогда, моя милая, утекаете на тот берег? Там ветры дуют, песок несут, тихо, аж в ушах звенит и – жара, жара, жара… Ну, и пошли бы лучше спектакль посмотреть, заезжих артистов.
ЛИПА: Ещё чего, нужны мне всякие глупости. Вот я слыхала: на том берегу лектор приехал, будет про международное положение рассказывать. Вот это дело. Мне в аккурат завтра политинформацию девчатам докладать. Так я послушаю лектора, и готово, не надо над газетами до утра надрываться. Нет, вы не подумайте ничего такого, газеты я и выписываю, и читаю. Я, между прочим, комсомолка и на «Доске почёта» вишу.
СЕМЁН: Не пужайтесь, милая девушка, я вам охотно верю. Скажу больше: всё это у вас на вашем премилом личике крупными буквами записано.
ЛИПА: (пугается и вытирает руками лицо) Как же это? Не может быть. Что написано?
СЕМЁН: (смеётся) Шучу это я с вами, шучу. Что всполошились?
ЛИПА: (обижается) Вот ещё шутник выискался. (Быстро успокаивается). Уж лучше бы в ответ сказали: правда ли, что лектор приехал? А то грести мне ещё часа два. А ну как приеду, а лектора нет? Обидно. И, без передышки, опять греби, ещё два часа. А я ж не железная.
СЕМЁН: Это я заметил. Не волнуйтесь, будет вам лектор. Только лекция будет не про международное положение.
ЛИПА: А про что?
СЕМЁН: Про любовь.
ЛИПА: Про что, про что? Снова шутите? Вы мне эти ваши глупые шутки бросьте! А то я…
СЕМЁН: Вот интересно: а то вы что?
ЛИПА: А вот что. (Сильно обрызгивает его водой.)
СЕМЁН: (смеётся) Ах, ты разбойница! (Обрызгивает её в ответ.)

В это время поднимается сильный ветер и перелистывает несколько страниц.


Ничего не видно. «Только пули свистят по степи». Вихрь кружит стаю открыток, писем и ещё каких-то клочков бумаги, вроде записок. И гербарий хрупких листьев, неизвестно какого года растения. По степи бредут Савва Ромашин и Рахиль Степовая.

САВВА: Просто Моисей какой-то. Так я же не еврей. Куда ты меня ведёшь? От света до света, а края нету. Мы придём куда-нибудь, наконец?
РАХИЛЬ: Что ты ноешь, как баба? Вот передумаю замуж за тебя идти, что делать будешь?
САВВА: А зачем это я вдруг стану на тебе жениться?
РАХИЛЬ: (со вздохом) Карты так сказали, а они не врут.
САВВА: Подумаешь – карты. Ерунда. Бабий базар.
РАХИЛЬ: Много ты понимаешь. Карты никогда не врут.  Вот что я тебе скажу. Я и сама-то не хочу за тебя. Да, делать нечего. Карты никогда не врут.
САВВА: Так ведь то ты мне гадала. А ты ещё себе погадай.
РАХИЛЬ: Себе нельзя. Не по правилам. Судьбу испугаешь. Беду накличешь. Очень надо себе гадать. Кому хочешь, только не себе. Так вот.
САВВА: И с какой это стати я должен на тебе жениться? Карты, видите ли, приказали. А твои карты мне не указ. Я вообще в Бога верую. А карты – грех. И гадание твоё – грех. И от всех вас от женщин – грех один.
РАХИЛЬ: От нас – один, от вас – не считано.
САВВА: Всё одно – бабы грешнее, и от них – весь грех на этом свете. Покайся, покайся, ведь знаешь, что правду говорю.
РАХИЛЬ: Может, мы  и грешнее, про то только Бог один знает. Вот только каемся  мы всегда от души. По правде, по-настоящему каемся. Потому Бог нам и благоволит. Отпускает нам грехи наши. А вы и каетесь лицемерно. Врёте. Всё врёте. Вот Бог вам и не прощает. Гореть вам всем в аду синим пламенем. Вот что я тебе скажу.
САВВА: Так таки  и синим. Была что ль, видела? Нечего языком молоть. И тебе за карты твои гореть. Так что вместе будем. А жениться я на тебе не обязан. И такое моё последнее слово.
РАХИЛЬ: Стало быть, помереть собрался, раз последнее слово уж сказал?
САВВА: Тьфу. Не язык, а помело. Типун тебе на твой язык дурной. И лучше рот закрой. Ты, когда молчишь, красивше кажешься. Вот больше молчи, может, и женюсь.
РАХИЛЬ: Женишься-женишься, никуда не денешься. Карты никогда не врут.
САВВА: Заладила, ровно попугай: никогда не врут, никогда не врут… может и не врут, а ошибиться могут.
РАХИЛЬ: Ничего не могут. Люди ошибаются. И врут тоже люди. А карты… (смотрит на него)  да ну тебя. Сама за тебя не пойду. Не говорила тебе, сейчас скажу: на коленях будешь умолять, чтобы за тебя пошла. А я всё равно не пойду. Мне и без замужа хорошо. Вот что я тебе скажу.
САВВА: Стало быть: дразнишься. Цену себе набиваешь. Так что ль?
РАХИЛЬ: (продолжает, не обращая на него внимания) И постоять я за себя могу, и всю работу мужскую сделать сумею. И зарабатываю побольше твоего.
САВВА: Ан, нет. Про любовь забыла, про детей забыла, про домашний очаг и всё такое.
РАХИЛЬ: Врёшь, не забыла. Вот что я тебе скажу. Цыганка без любви не живёт. Цыганка сама себе любовь выбирает. И детей рожает сама, и тоже от любимого. Так вот. Ни про что не забыла. Не напугаешь. (Подбирает с земли бумажку и читает.) …да платил за то казнёнными деньгами… (Удивлённо смотрит на Савву.) Это как это? Казнёнными деньгами?
САВВА: (забирает у неё бумажку из рук и читает) Сказано: баба дура – так оно и есть. Не «казнёнными», а «казёнными», от слова «казна» - государственные, то есть, средства. (Бросает бумажку на землю).
РАХИЛЬ: (снова подбирает бумажку) Теперь мне надо знать: кто платил, за что.
САВВА: А что там знать. Проворовался, бедняга. Не иначе из-за юбки. Бабы – они всегда виноваты, всегда до греха доведут. Тут, значит, либо она с него затребовала подарков дорогих, либо, вот как ты, - жениться всенепременно. Что парню делать? Одно из трёх: (загибает пальцы) проворовался, проигрался, задолжался. Ну, последнее может быть и результатом первых двух. У вас, драгоценная, есть возражения?
РАХИЛЬ: Какие тут могут быть возражения? Соблазнил, кобель, бедную девушку. А после вышло худо, что концы пора ховать. А денег у прохвоста с гулькин нос. На приданое, видать, понадеялся. Да его-то как раз и не оказалось. Вот и пошёл искать лёгкого выхода, шальных денежек. Так тут дальше и прописано.
САВВА: Так-таки и написано? Ты, умница, хоть читать-то обучена?
РАХИЛЬ: А то как же. (Рвёт бумажку). И читать, и писать, и счёту обучена. Вот до химиев и физиков не дотянула. Ртов, я тебе скажу, вон сколько было, а работницы – я да мамка моя.
САВВА: А порвала зачем?
РАХИЛЬ: Да разве б я сама с учёбой порвала, кабы не нужда в семье?
САВВА: Я тебя про бумажку спрашиваю, дурья башка.
РАХИЛЬ: (не слушая его) Мамка, бывало, даст спозаранку корзинку, даст карт колоду, и пошлёт на базар. И пока съестного не купишь на семью, домой не ворочайся. А как воротишься пустая, так вожжами отхлещет – не обрадуешься, и сызнова посылает. Днём-то оно ещё хуже. Базара почти нет. Откудова чего взять? А дома малыши голодные орут. Вот и думай, чего тебе делать. Мне только-только десять годочков справилось.
САВВА: Это что ж, без денег что ли посылала?
РАХИЛЬ: Были б деньги – какие проблемы? Наворожить надо было денег, нагадать. Вот моя школа. Там же и институты с академиями. Да, кабы Бога не было, мне молиться на свои карты надо было бы. И спасали, и выручали, и всегда правду отвечали.  И ещё – луна.
САВВА: При чём луна?
РАХИЛЬ: А при том, что с луной все свои помыслы делила, советовалась, слушалась её. Ой, сколько бед она мне преградила, скольких глупостей уберегла. И то сказать, ведь гадаю я только, когда луна позволит. Не во всякий день гадать можно, вот что я тебе скажу.
САВВА: Сама дошла, или подсказал кто?
РАХИЛЬ: Сперва баба подсказала. Много баба подсказала. Спасибо ей и слава памяти её.
САВВА: Что за баба? Бабушка что ль твоя?
РАХИЛЬ: Какая она мне бабушка? Никто не знал сколько ей лет, только сдаётся мне, что она и не матери моей в бабушки годилась, а должно быть ещё моей бабке. А бабой её все называли. И очень уважительно. Весь табор. Если нужно совета спросить, или помирить кого, сойтись, разойтись, роженице помочь, кровь заговорить, испуг согнать… да мало ли… все к ней шли. Всем помогала. Всё знала. И про луну, звёзды, камни, травы всякие, заговоры. Да что там, даже духи могла сделать такие, чтобы в простую неприглядную девчонку вдруг весь табор влюбился. Или чавелы вдруг начинали разом вздыхать по одному ромалу. Вот что баба сотворить могла. Только, это она так шутила, и эту шутку никому не разгадала. Библию читала и всем говорила, что браки совершаются на небесах и нечего в божьи дела соваться. А то, мол, так нос прищемит, что до самого хвоста отсохнет. (Смеётся.)  Это её слова, сама так говорила. Вот какая баба.
САВВА: Скажите-ка. Прямо-таки сивилла какая. Пророчица.
РАХИЛЬ: Что за сивилла? Ты мне таких слов не говори, каких я не знаю. А что пророчица, то, может, и пророчица.
САВВА: А бумажку ты зачем порвала?
РАХИЛЬ: Какую бумажку?
САВВА: Подобранную.
РАХИЛЬ: Вот ещё. Стану перед тобой отчёт держать. Мусор, вот и порвала.
САВВА: А ещё замуж за меня собралась, а сама не слушаешься, своевольничаешь. Нет, не возьму я тебя замуж, и не мечтай.
РАХИЛЬ: Ну, и слава Богу, вот что я тебе скажу. Вот придём в табор, увидишь, сколь у меня ухажёров там. Так сразу тебя зависть и съест. Один перед одним – все красавцы, все удальцы. И умельцы, и умники, и зажиточные все, и щедрые. Сказочные ромалы у нас в таборе.
САВВА: Вот и иди за сказочного. А Савва Ромашин – вольный человек. Только солнце – мой указ. Взошло – Савва в пути, зашло – становись на ночлег, отдыхай Савва. Так то.
РАХИЛЬ: (в тон ему) Захотел есть Савва – размочил сухари, прохудилась шапка у Саввы – заткнул пучком травы.
САВВА: А хоть бы и так. Где это ты видишь на мне худую шапку? И, скажи, пожалуйста, кто кормил тебя сегодня обедом?
РАХИЛЬ: Выпросил в селе у сердобольной старухи варёных яиц, шмат хлеба да огурцы-желтяки. Ох, и обед. Двух часов не прошло, а живот снова бурчит. Однако с тобой недолго с голоду помереть, вот что я тебе скажу. Или вот ещё: случись дождик в чистом поле, что делать станешь, вольный человек Савва? А зима – темным-темна, холодным-холодна? Что делаешь? К доброй бабушке на печку просишься? Или логово роешь, как зверь дикий?
САВВА: Сказано – женщина. Волос долог – ум короток. Сезонным я тогда нанимаюсь. Сезонным рабочим. Зарабатываю деньгу, проживаю в общежитии, или же на квартире у кого, справляю себе новую одёжку-обувку про новое лето. Уяснила?
РАХИЛЬ: Ишь ты, вона как. И чем это ты промышляешь? Или секрет?
САВВА: А чем хочешь. Могу сети плести, могу корзины. Могу на перерабатывающем заводишке каком консервы делать, а хоть и сахар из буряка. Могу слесарем, могу электриком, плотником, каменщиком, даже кузнецом. Но тут – похуже. Одна рука сильно ушиблена, потому могу только в подсобниках у кузнеца быть. Да что там. Могу даже игрушки расписывать узорами, или посуду – тоже. Вот. Так то, мил моя.
РАХИЛЬ: Ишь, какой герой да умелец. Что ж ты ходишь по земле неприкаянный с такими-то уменьями? Прячешься от кого, или кого ищешь?
САВВА: А ты карты свои порасспроси. Они ж тебе не врут. А я твоему бабьему любопытству не ответчик. Заруби это себе на носу и впредь со своими расспросами не суйся.
РАХИЛЬ: Волк, уж на что дикая животина, а и тот нору строит, волчицу приваживает, детишек растит. Стало быть, ты хуже волка, вот, что я тебе скажу. И нету в твоей жизни никакого смысла. Зачем живёшь, что оставишь, кто вспомнит тебя потом? И не Саввою Ромашиным надо звать тебя, а Неприкай Окаянович, вот что я тебе скажу.

Летает ветер. Летает. Перевёртывает страницы. То ли читает, то ли так смотрит.


Сверчки. Звёзды. Немного ночной прохлады с реки. Конечно, комары. Свет из окна бревенчатого пятистенка. Звон посуды, обычно сопровождающий её мытьё. На крылечке, артельной столовой стоит Липа. За деревом в саду, покуривая сигарету, прячется Семён Бурлук.

ЛИПА:  (поёт) “Ніч яка місячна, зоряна, ясная. Видно, хоч голки збирай...”
СЕМЁН: (про себя) И поёт так, что мороз по коже. Гиблое дело. Совсем гиблое. Кто ж его знал, что так получится? Самоуверенный болван. Сам виноват. «Артисты приехали, пойдёмте икру кушать». Поели икорки осетровой, будьте любезны? (Закуривает в очередной раз). Пропала девка, аж с разбегу, никого не спросясь. А тот хвостом крутнул и – «счастливо оставаться». Ну, ладно, - я. Виды видывал. Да, ещё какие! А эта, с позволения сказать, комсомолка-несмышлёныш. Ведь на последней грани отчаяния девка. (Вздыхает.) И я следом за ней. Мыслимо ли дело. Ещё с утра был совершенно свободный парень. Беззаботный. Хочу – туда иду, хочу – сюда. Не хочу – не иду никуда. А что теперь? Теперь, товарищи дорогие, только за ней идти хочу. А она, чует сердце моё, аж пешком хочет идти в ту самую клятую столицу. Господи прости, чтоб никто не услышал. А про то не думает, что никто её, сердешную, тама не ждёт. Там таких – хоть греблю гати. А её счастье здесь. Вот в этом самом сердце, которое в этой груди бьётся.
ЛИПА: (про себя) И красавицей меня никто не звал. И про любовь я даже зареченской лекции не дослушала. А вот ведь как обернулось. Лишь глазами глянул и… убил, как птичку малую на лету. Не трепыхнулась. Голубочек. И улетел. И не вернуть. Никогда-никогда. Сердцем чую. Хоть и обещался. Как же так приключилось? А завтра, а потом, а дальше? Что делать-то? Теперь.
СЕМЁН: (вдруг, из-за дерева) Как это «что делать»? Замуж  идти надо. Вот и весь сказ.
ЛИПА: (без видимой реакции) Так ведь не позвал.
СЕМЁН: Так ведь и не позовёт. И не надо. За него не надо. Его дело столичное да перелётное. Сегодня тут, завтра – там. Одним словом: журавель. А тебе синица нужна. Чтоб в руке. Понимаешь или нет? Чтоб всегда здесь, рядом. Ты не смотри, что она пичуга малая. Она смелая, и юркая, и добытчица.
ЛИПА: Да ну вас. Ерунду городите.
СЕМЁН: И жила бы, как у Бога за пазухой. Никто бы никогда не обидел. Ну, вот, хочешь? - слово даю, что никогда слова поперёк не скажу. Простите. Может, нескладно говорю. Зато – от души. И - правда.
ЛИПА: Кому она нужна, эта ваша правда? Носитесь с нею сами.
СЕМЁН: Милая девушка… тьфу ты господи… милая Липочка. Не в правде ведь дело. Всё дело в сердце моём. И болит оно у меня теперь, и ноет. А ещё вчера совсем здорово было. А кто виноват? Кто виноват, я вас спрашиваю?
ЛИПА: Сами виноваты. И я, тоже, сама виновата.
СЕМЁН: Чем же ты-то виновата? Красотой да чистотой своей? Непорочной душой? Да и то: насильно мил не будешь… 
ЛИПА: (со слезами в голосе) А хоть бы и тем, что не подготовила политинформацию о международном положении. Скоро уж рассветёт, так что и не подготовлю. И схлопочу выговор. И правильно, и поделом! А нечего отвлекаться на всякие там зареченские лекции про любовь. Так, что голова закружилась. Поделом, поделом тебе, дорогая Олимпиада батьковна! Будешь знать, как не в свои сани садиться! (Порывается уйти, но Семён хватает её за руку.) Пустите, не то закричу. (Семён отпускает руку.) Вот так-то и лучше. Счастливо оставаться, товарищ бригадир.
СЕМЁН: Я  же ничего такого. У вас тут в косе несколько соломинок застряло. Я только проводить хотел. Ночь на дворе. Мало ли кто на дороге обидеть может.
ЛИПА: Не такие у нас люди, чтобы кого обижать! И не ходите за мной. Ещё подумают, что с вами задержалась…

Уходит. Ветер с реки шелестит листвой, навевает грустные мысли и мурашки на кожу. В атласе переворачиваются странички.

Просторная русская баня с печечкой, полками, вениками и т.д. и т.п. Никита Инской поддаёт парку и хлещет себя еловым веником.

НИКИТА: И нарыбачил, и наохотил, и изба просторная, и во дворе полным-полно… чего только душенька пожелает,… а всё одно – всё не так. Жена красивая, дети послушные, тёща отдельно живёт. Чего ещё надо – живи да радуйся. Нету радости. Никак нету. Не жизнь живёшь – повинность отбываешь. Прямо, хоть бери стреляйся. Опять завтра на охоту пойду. Нет мочи дома сидеть. А там – другая беда. Жалость проснулась. Сколько дичи уж из-за неё пропустил. Жалко стало в живое стрелять. Аж до слезы жалко. Что ты будешь делать. Беда, да и только. Хорошо – огород да пасека. Жизнь безбедная. А то бы изголодались. Эх, хорош парок. Одна радость осталась. А жену разлюбил. Сам себе боюсь в том признаться. Но разлюбил-таки. В чём дело – никак не разберу. Других баб в округе – ни одной принадливой. Ладно бы любка вдруг завелась, так ведь нет. Ладно бы моя постарела да пострашнела, так ведь наоборот – всё цветистее и цветистее. Какой мужик мимо не пойдёт – всяк голову свернёт. А мне – и в спальне не хороша. Остыло что-то внутри. Не люба. Что делать? Не знаю. Должно, теперь на медведя пойду. Говорят: водиночку со зверем сцепишься, так, коли жив останешься, все беды пройдут. И вся дурь из башки вылечивается.

Выходит. Утирается. Одевается. Наливает квасу и пьёт. Заходит тёща – Сургутиха.

СУРГУТИХА: Что, хорошо намылся, зятёк ненаглядный?
НИКИТА: Изрядно намылся, спасибо мамаша.
СУРГУТИХА: Вот и хорошо, вот и слава Богу. Тогда, значит, сядем рядком, да потолкуем ладком.
НИКИТА: (раздражённо) Это об чём это нам посередь бани толковать? Какая срочная надобность обнаружилась?
СУРГУТИХА: Стало быть, обнаружилась, коль я к тебе сюда нагрянула. Не нашла другого места, где бы нам с тобой, зятёк мой драгоценный, никто бы не помешал в сурьёзной беседе.
НИКИТА: (злобно) Ох, уж эти мне сурьёзные беседы. И деньги, будто, ещё не кончились. И на море тёплое только съездили. И на шубы новые зверья настреляно не меряно. Чего ж ещё-то? Дети сыты, обуты-одеты. Сами здоровы, слава Богу. Чего ещё надоть от рыбки золотой?
СУРГУТИХА: А не кипятись, Никитушка, не кипятись, милок. Ты имей терпение меня, старуху, выслушать. Всё-то ты правильно сказал. И про здоровье, и про детей. А вот про дочку мою, а свою жену, даже не вспомнил. Давно спросить хочу.
НИКИТА: Чего спросить?
СУРГУТИХА: А то и спросить. Скажи на прямоту старухе. Как на духу скажи. Может, милку на стороне завёл? Ты не смущайся. Дело молодое. В жизни всего бывает. Ты в разъездах, жена всегда дома. Так-то я, вроде, никакого греха за тобой не замечала. Зато, вижу, дочка кручинится. А этого без причины не бывает. Лет вы уж немало прожили. Хоть и до старости не дожили ещё. Примелькалась, может, пыл поостыл. Но ведь, и детей нажили. Хозяйство общее, и немалое. Трудитесь с утра до ночи. И ты, и она. Никак я в толк не возьму, что промеж вас случилось-получилось.
НИКИТА: Бросьте, мамаша, эти ваши бабьи выдумки. Это где бы у меня милка-то завелась? В тайге? Может, зверина какая? Думайте, что говорите.
СУРГУТИХА: А я и думаю. Думаю. Потому и спросить пришла, что ничего удумать не могла. Ничего-ничегошеньки. То ли старая такая стала, что всё про молодость позабыла. То ли мне мерещится, старой дуре, а, в самом деле - всё добром? То ли ты больно хитёр стал? А? Скажи мне, растолкуй. Я тебя уму-разуму не раз учила. Теперь, видать, твой черёд настал.
НИКИТА: Вот кабы меньше бы учили, может, по-другому всё и вышло бы сейчас.
СУРГУТИХА: Чему ж это я тебя, сынок, плохому учила? Или я учила тебя пить да гулять? Или я разбою тебя учила? Или лености твоей потакала? Нет, не было такого. А что инда за хозяйством недоспал, так уж извини, это – жисть. Зато теперь живёшь – что сыр в масле.
НИКИТА: А если я не хочу, как сыр в масле. Спросили вы меня? Какое там спрашивать. Вы чулки ассигнациями набивали. А до меня вам никогда дела не было. Равно как и к дочке своей. Да и внуков-то вы любите как-то странно. Вам за битую тарелку не жаль спину мальцу ремнем исполосовать. Запугали: детвора боится лишнюю ягодку в саду сорвать. Когда ж вы насытитесь, наконец?
СУРГУТИХА: Не считавши копеек добра не нажить. Этому всю жизнь вас учила, этому до скончанья века моего их учить буду. Чтоб знали, что копейка кровавая да потная. Мозолью даётся.
НИКИТА: А что у вас кроме копейки есть в этой жизни? Жир от сытости, да юбок полон сундук?
СУРГУТИХА: Ну, уж не думала, дорогой зятёк, что на старость хлебом попрекать станешь. Дожила, благодарствуйте.
НИКИТА: Кто это вас попрекает? Справьте ещё хоть десять раз по столько. А жратвы в доме – можно полк на постой определять. О другом толкую вам  всю жизнь: для меня не это главное. Вот заметили, что дочка ваша кручинится. А что у меня на душе кошки скребут – вам всё равно.
СУРГУТИХА: Зачем честному человеку кошки будут душу скрести? Значит, совесть не чиста. Вот я и пришла тебя спросить.
НИКИТА: О, Боже мой, это кошмар.

Выбегает из бани. Буран, снег, не видно вытянутой руки.
Опять страницы шелестят.


Поздний вечер. Липа  возвращается к родному берегу, из последних сил гребя вёслами. Вид у неё задумчивый и растерянный. Кажется, что она вот-вот расплачется. Но она вдруг, ни с того, ни с сего, как-то печально улыбнулась. Причаливает. Выходит на берег, разглаживая примявшуюся юбку, вытирая косынкой лицо и поправляя растрепавшуюся косу. Из-за дерева за ней наблюдает Семён.

ЛИПА: Вот паразиты, вот паразиты… весь вечер перевели. Потягивается. Уста-а-ала. Сил моих нет никаких. И пол ночи ещё доклад готовить. А он всё со своей любовью. Трепач. Вот ещё глупости придумали – лекцию про любовь читать.
СЕМЁН: (выходя из укрытия) Отчего же это «глупости»?
ЛИПА: (испугавшись) Ой! Кто это? Тьфу, как напугал, бессовестный.
СЕМЁН: Да, какой же, милая девушка, так и не знаю вашего имени-отчества, я бессовестный? Да, кто же, как не я подсказал вам, что лектор на том берегу будет читать не про международное положение, а про любовь? Вот скажите мне, пожалуйста.
ЛИПА: Ну, правда ваша. Ну, так и что из того? Вам после этого позволительно пугать меня из-за дерева?
СЕМЁН: А из-за чего мне можно вас пугать?
ЛИПА: (мягче и с улыбкой) Не из-за чего. И вперёд ведите себя прилично, если не хочете на  нашем берегу нажить себе врагов и неприятностей.
СЕМЁН: Вот и вы меня уже напугали.
ЛИПА: Напугаешь вас, как же.  Ох, и злости же во мне. Два часа гребла, устала, а злость не кончилась. Они, видите ли, на том берегу только про любовь и думают. Им там до международного положения дел никаких нет. Они, видите ли, хочут размножаться со словами да ласками. А у нас тут лекций про любовь не читают, значит: мы плодимся, как коровы. Тьфу, срам, да и только. Так что не чипляйтесь ко мне лучче.
СЕМЁН: Да, Бога ради, никто к вам не цепляется. Вы так меня ещё под статью подведёте. Я – приличный человек, вполне добропорядочный. Наша артель, кстати, всегда перевыполняет план по улову. Между прочим, это для нас артисты сегодня приезжали спектакль показывать. Только клуб рыбников как раз на ремонте. Потому перенесли в ваш клуб. Зря вы не пошли на спектакль. Интересно было. Артисты хорошие – из Москвы. У них сейчас банкет по поводу последнего спектакля. До дому едут уже. Прямо-таки наутро. Купейным вагоном.  Сам слышал.
ЛИПА: Ну, так что ж?
СЕМЁН: А икрой осетровой мы их нынче завалили. Думаю, как бы с непривычки кому плохо не стало. Хотя, (машет рукой) ничего никому не сделается. Свеженькая икорочка. Только-только. Эх.
ЛИПА: Ох, и горазды же вы рассказывать. Прямо, слюнки потекли.
СЕМЁН: Понял. Пойдёмте, там и вас не обидят.
ЛИПА: Вот удивили. А то я вашей икры не видала.
СЕМЁН: Может, и видала, только вряд ли едала.
ЛИПА: Прям-таки. И некогда мне. (Приглаживает растрепавшиеся волосы.) И не прибрана я. Вот и коса растрёпана, и ладони в волдырях, и юбка мятая. Отмахивается. Ну вас с вашей икрой, и с артистами.
СЕМЁН: (смеётся) Каламбур готов: у нас – икра, у артистов – игра.
ЛИПА: Вы когда серьёзным бываете?
СЕМЁН: Разве с вами. Ещё – с рыбой. Вообще – я очень серьёзный человек. Вот спросить у вас хочу: а вы всегда такая весёлая или только после лекций про любовь?
ЛИПА: Только после лекций про международное положение.

Снова ветер налетел, в листьях-травах шелестел, птиц по гнёздам разогнал, долго волнами играл. И решил угомониться лишь на следующей странице.

Такси с гос. номером 52-53КЕБ движется в сторону границы Красноярского края. Дорога разбита, по обе стороны к ней близко подходит лес.

НИКИТА: …А ещё у нас там стоянка паровозов имеется. Занятное зрелище. На запасном пути, так сказать. Как это в песне поётся? (Поёт). «Мы мирные люди, но наш бронепоезд стоит на запасном пути». А в городе есть один чудный музей. Дом такой, вроде ничем не примечательный, сруб деревянный, бревенчатый. А жил в нём раньше художник. Великий был художник. Только давно уже это было. Очень давно. Может, видели когда, картина есть такая про боярыню Морозову. Там её по снегу в санках везут. Она старообрядница была, кажись. Крестилась двумя пальцами вместо трёх. Или вот ещё на другой картине – дружок царя Петра – Меншиков - на высылке. Его после смерти царя сослали со всей семьёй в Берёзов. Хибарка там такая. Холод. При свечах книгу читают. Дочери закутанные. Не видали?
СУРГУТИХА: Да, на кой они мне, картины твои. Вот пристал, словно банный лист. Вот ты зверя настрелял, да пушнину продал, деньги хорошие взял, теперь дом строить будешь, дочка моя заживёт настоящей хозяйкой, - вот это картина. Лучше не бывает.
НИКИТА: Эх, мама. Вам бы всё деньги, хозяйство. Всё больше, больше. Разве можно быть такой ненасытной? А душе, душе где радость? Отдушина где?
СУРГУТИХА: Вот построишь дом, дети пойдут, хозяйство наладится. Не будешь по лесам бегать за белкой да куницей, или там ещё кого. А всё по дому, всё по дому. Огород, скотина. Выйдешь во двор, а там – и молочное, и мясное, и садовое, и огородное. А захошь, и улики заведёшь. Медок свой – тоже неплохо. А, - все мы не без греха, - медовухи нагонишь. Может, меня в гости покличешь. Изба просторная, семья большая, все за столом. Вот тебе будет и радость, и отдушина, как ты сказал. Вот где картина так картина. И какие там тебе Морозовы аль Меншиковы. Фуй, чепуха. Это у тебя, Никитка, по молодости ещё ветер из головы весь не вышел. Ничего,  выйдет, скоро выйдет.

Никита закуривает, открывает форточку. Ветер свистит, рвётся. Перелистывает атлас.

Ночь. В степи горит костёр: сучья, старая трава, листья, бумага. У костра сидит Рахиль Степовая. В костре печётся картошка.

РАХИЛЬ: (раскладывает на расстеленном платке карты и поёт) “Ой, загу-загу-загулял-загулял, парнишка парень молодой, да, молодой, в красной рубашоночке, хорошенький такой...”

Из темноты на свет костра выходит Савва Ромашин.

САВВА: Доброй ночи, хозяйка. Позволите погреться, так сказать, у вашего комелька?
РАХИЛЬ: Подходи, когда с добром пришёл. А, как не с добром, то проваливай сразу же.
САВВА: А хозяйка-то непроста. И не испугалась, и не подивилась, и не особо привечает гостей.
РАХИЛЬ: Так ведь и то тебе скажу: незваный гость будет хуже татарина. Небось, и сам знаешь. (Сгребает карты в колоду и перетасовывает.) Я вот тут пасьянс раскладывала. На исполнение желания, значит. Велено было желанию исполниться.
САВВА: Что же за желание загадано?
РАХИЛЬ: Вот ежели исполнится, тогда скажу.
САВВА: Стало быть, сама не веришь, что исполнится.
РАХИЛЬ: Я картам верю. (Иронично и оценивающе смотрит на Савву). А что, мил человек, позолоти ручку – и тебе погадаю. Всю правду расскажу.
САВВА: Так таки и всю. И правду ли?
РАХИЛЬ: А ты, прохожий человек, не сомневайся. Сегодня такой вечер – правда и в карты идёт, и на язык просится. Так звёзды сошлись. Редкое событие. Вот вижу, например, идти-то ты идёшь, да идти тебе особо некуда. Просто так идёшь, дороги ради.
САВВА: Ну что ж, положим, правда твоя. Может, в продолжение, скажешь ещё имя моё?
РАХИЛЬ: Может и скажу. Вот только карты разложу. Да ты не бойся и не жмись. Положи любую монетку на колоду. Надо только одно: чтобы она в собственности твоей побывала, тогда карты тебя почуют. Сущность твою. Знаешь, как собака запах хозяина далеко ловит? Вот и карты навроде того.

Савва вынимает из кармана денежку и кладёт на колоду.

РАХИЛЬ: Вот. Пусть полежит недолго. А мы покуда картошечки горяченькой съедим. Вот и солька в мешочке. Бери, прохожий человек, чтоб вперёд не говорил, что я неприветлива.
САВВА: (кладёт свою торбу на землю, усаживается) Вот это другой разговор. Спасибо, хозяюшка, уважила, удружила. Хлебца есть у меня немного. И косаричек припасён. Закатим пир горой. Со знакомством, значит. Может, скажете, как вас величать-прозывать?
РАХИЛЬ: Рахилью меня все зовут. Вот, что я тебе скажу. В паспорте так записано. А тебя я знаю. Ты – Савва. Такой же перехожий, как и я. Не сидится на одном месте. Может, шило в зад зашло?
САВВА: (смеётся) Шило, говоришь? Может и шило, но к дороге пришило. Я – человек простой, говорю стихами. Ну, твоё здоровье и, как говорится, ровной нам дорожки.

Немного выпивают и закусывают печёной картошкой с хлебом и солью.

САВВА: (захмелев с устатку и голодухи) А что, Рахиль, давно ты так по миру странствуешь? Хоть с твоим библейским именем это и не удивительно.
РАХИЛЬ: Не знаю, как давно, кажется: всегда. Сперва со всеми вместе, потом – сама.
САВВА: Цыганка, стало быть, от табора отбилась.
РАХИЛЬ: Или табор от меня.
САВВА: (смеётся) «Она в семье своей родной казалась девочкой чужой».
РАХИЛЬ: (раскладывает карты) Меня, господин хороший, может и можно вокруг пальца обвести, но не так-то просто. А Пушкинов твоих мы тоже читывали.  Ну, пошутили, да бросили. А скажу я тебе, Савва, что недолго ещё тебе бродить неприкаянным. Станешь ты из странника оседлым хозяином. Не я говорю, карты говорят. Тридцать шесть картей четырёх мастей. Не лгут, не плутарют, всю правду гутарют. И жена у тебя будет хорошая. Не очень молодая, зато работящая да умелая.
САВВА: А масти, масти какой. Я блондинок страсть как люблю.
РАХИЛЬ: Каких ещё блондинок? Они ж крашеные все. Натуральные есть только русявые. Вот, что я тебе скажу. А твоя жена будет волосом черна, да голосом сильна.
САВВА: Кабы ещё молодая да статная…
РАХИЛЬ: Статная, статная. И обижать тебя не будет, если ты её не обидишь.
САВВА: А что, не скажут ли карты, сколь приданого за ней дадут?
РАХИЛЬ: Карты говорят, что приданого столько, что и тебе самому, и коню твоему, и вообще никому не унести.
САВВА: Вот это да. Вот бы дом ещё за ней был.
РАХИЛЬ: Эвон ты губу-то как раскатал. А, впрочем, вот, что я тебе скажу: и домишко у вас свой будет. Бог даст, так и дети пойдут. Только это всё ещё далёко. А судьба твоя – совсем близко.
САВВА: «Знай: близка судьба твоя, ведь царевна эта – я». Так, что ли?
РАХИЛЬ: Ну, хоть и не царевна, а быть-то всё может.
САВВА: Ай, да цыганка! Ну и шустра, ну и шустра! Или, может, к питию непривычна? Спьяну чего не скажешь.  Ага?
РАХИЛЬ: А ты чего испужался-то? Тебя никто не неволит. Взнуздывать да стреноживать никто не сбирается. Мне свобода дороже твоего, если хочешь знать. Ты лучше скажи, куда прятаться будем. Вон, какая буря подымается. И дрова закончились. А неровен час, дождик забрызгает?
САВВА: Нашла труса. Ещё жеребцом обозвала. Знаем мы вас. Да вона, за дорогой, под посадкой будочка есть. Пастушье ночевье. Там и перебудем. Пойдём, царица Савская. Только, с Соломоном тебе не пофартило.

Дождь. Ураган. Атлас открыт, и страницы его мокнут. Но трепещут и перелистываются, перелистываются, пока вовсе не слиплись от воды.

Москва. Дождь. Ночь. Светится окно в третьем этаже дома, вернее – общежития творческих работников,  где-то там, внутри Садового кольца.

САША: Кирочка, ты не волнуйся. Успокойся. Всё будет хорошо. Ну, сама подумай: на кой чёрт я тебе сдался? Голый, босой, ни угла, ни полушки, один ветер в голове.
КИРА: Ах, Сашенька, ты такой талантливый, умный, красивый. Это я – дура бесталанная. Куда мне до тебя? Так мне и надо, - не лезь со свиным рылом в калашный ряд.
САША: Это ты бесталанная? Вот глупышка. А кого хвалили все преподы без исключения? Все театры после выпуска приглашали нарасхват. Забыла что ли? Да ты уже сейчас занята в стольких спектаклях, что любая «народная» позавидует.
КИРА: Да, а твои сценические находки включены в учебники театральных вузов и методички. Ты же – гений.
САША: Вот бы кто нас с тобой со стороны послушал: кукушка хвалит петуха за то, что хвалит он кукушку.
КИРА: С тобой невозможно говорить серьёзно.
САША: Ну вот, видишь, со мной даже серьёзно поговорить нельзя. Зачем я тебе, такой олух?
КИРА: А помнишь эту девочку из Камышина? Такая пышечка-крепышечка. Коса у неё знатная. Такие косы только на периферии растут. Боже мой, как она влюбилась в тебя. С первого взгляда. А ведь даже спектакля не видела. Вот, я уверена, если бы она ещё и спектакль увидела, сейчас же побежала бы в актрисы, сюда, следом за нами. То есть, за тобой, конечно.
САША: Вот и слава Богу, что не видела. Тем более что я там вовсю филонил. Даже текст пару раз переврал.
КИРА: Не «пару раз», а «два раза» или «несколько раз». Опять проблемы с родной речью.
САША: Вот ты всегда так. Ну, как тебя можно полюбить, если у тебя через три предложения – одно замечание. Даже объяснение в любви превращаешь в «разбор полётов».
КИРА: (виновато) Извини, пожалуйста. Но, Сашечка, ты же – гений. А гений должен быть безукоризнен во всём. Вот я и стараюсь. Для тебя же.
САША: И совершенно напрасно. Не нужно для меня стараться. Я сам постараюсь. Не нужно, поняла? И всё, хватит, оставь меня в покое. Второй час ночи. Репетиция в десять утра. Или ты сегодня сон отменила, в связи с торжественным объяснением в любви?
КИРА: (стучит его по груди сжатыми кулачками) Сашка, ты противный, ты совершенно невозможен, я тебя ненавижу!
САША: Ну, вот, уже ненавидит. Кира Афанасьевна, вы непостоянны в своих чувствах, или до сих пор в них не разобрались, как следует. Идите в свою комнату и ложитесь почивать. Утро вечера мудренее. А завтра мы, как всегда, встретимся на репетиции. Спокойной ночи.

Кира с плачем выходит, он закрывает за ней дверь. Садится за стол и что-то пишет долго-долго. При этом – не выпускает изо рта сигарету. Одну, другую, третью. Почти всю пачку искурил. За окном начинается рассвет. Саша гасит лампу и открывает форточку. Сквозняк распахивает дверь. И опять шелестят страницы. Следующая, следующая, следующая… А, может, и - предыдущая, предыдущая, предыдущая. Как получится.


Неплохая такая квартирка. Правда, за Садовым кольцом. Однако, площадью метров на сто пятьдесят потянет. Евроремонт, бытовая техника. Ну, очень круто. Благочинная семья сошлась вечером за чаем.

КИРА АФАНАСЬЕВНА: Петруша, достань, пожалуйста, масло из холодильника.
ПЁТР НИКОЛАЕВИЧ: Зачем нам масло, мамочка, от него только холестерин повышается, и растут лишние килограммы. Кстати, вместе с артериальным давлением. И сколько раз можно просить: не зови меня этим дурацким именем. Я же не клоун, в конце концов.
КИРА АФАНАСЬЕВНА: Ну, извини, дорогой. А на вы к тебе не надо обращаться?
ПЁТР НИКОЛАЕВИЧ: Кира, не превращай трагедию в фарс. То есть, я, конечно, имел в виду ужин.
КИРА АФАНАСЬЕВНА: Безусловно, ужин дома – это воистину трагедия. Слава Богу, ты ещё не забыл, как меня зовут. Хотя, у меня уже закрались сомнения по поводу того, помнишь ли ты,  сколько лет нашим детям. Сколько их. И вообще, где они и что с ними.
ПЁТР НИКОЛАЕВИЧ: Вечно ты преувеличиваешь, и придираешься ко мне. Или это – экзамен?
КИРА АФАНАСЬЕВНА: Или тест на твою состоятельность, как семьянина. Да, светило отечественной хирургии имеет полное право не обращать внимания на некую актрисочку, совершенно случайно втёршуюся в его великую жизнь.
ПЁТР НИКОЛАЕВИЧ: Снова эти фантазии. Ты же прекрасно знаешь, что я женился на тебе по сумасшедшей любви. Между прочим, ты-то как раз таковой не пылала. Никогда.
КИРА АФАНАСЬЕВНА: И, тем не менее, я родила тебе детей. И всячески угождала твоей маме, царствие ей небесное. И, как бы тебе не хотелось этого не замечать, стала народной артисткой. А ты, пылающий роковой страстью Ромео, даже напрочь позабыл, какой сегодня день.
ПЁТР НИКОЛАЕВИЧ: Отлично помню: среда.
КИРА АФАНАСЬЕВНА: А число?
ПЁТР НИКОЛАЕВИЧ: Второе.
КИРА АФАНАСЬЕВНА: Второе что?
ПЁТР НИКОЛАЕВИЧ: Разумеется, октября. Ах-ах-ах. Неповторимая дата. У нашей мамочки сегодня именины.
КИРА АФАНАСЬЕВНА: Не именины, а день рожденья.
ПЁТР НИКОЛАЕВИЧ: Ну, конечно, конечно. Потому, что все великие актрисы рождаются именно второго октября.
КИРА АФАНАСЬЕВНА: Не все, а некоторые. Но я не в их числе.
ПЁТР НИКОЛАЕВИЧ: (с пафосом, цитирует) «Я не из их числа». Когда на тебе столько бриллиантов, можно уже не скромничать. Слишком незаметное украшение. Ну, хорошо, старушка, за мной букет и подарок. Но, извини, уже завтра. В конце концов, кто-то из великих сказал, что день рождения тем и хорош, что его можно праздновать до самого следующего дня рождения.
КИРА АФАНАСЬЕВНА: Это сказал мой папа. А он никогда не был ни великим, ни циником, как ты. Обычный человек, зато с прекрасным чувством юмора.
ПЁТР НИКОЛАЕВИЧ: Вот тут ты не права, дорогая, он велик уж тем,  что родил тебя. Такую единственную и неповторимую.
КИРА АФАНАСЬЕВНА: Просто цинизм перешёл в циничный пафос.
ПЁТР НИКОЛАЕВИЧ: Опять мимо. Я сказал это даже без лёгкой иронии. Элементарно выразил собственное мнение. Кстати, по такому поводу не грех и остограмиться. У меня где-то и «Наполеон»чик припасён.
КИРА АФАНАСЬЕВНА: Ты свой «Наполеон»чик на прошлой неделе отнёс на якобы встречу с якобы бывшими однокурсниками.
ПЁТР НИКОЛАЕВИЧ: Снова между нами этот Якоби. Чем он тебя так прельщает?
КИРА АФАНАСЬЕВНА: Тем, что меня не в силах прельстить твоя нынешняя пассия. У меня нормальная сексуальная ориентация.
ПЁТР НИКОЛАЕВИЧ: Вот удивительно. И у меня нормальная сексуальная ориентация. Что бы это значило? Ты знаешь, я, пожалуй, сбегаю в гастрономчик. Ну, прикуплю там чего-нибудь, соответствующее случаю.
КИРА АФАНАСЬЕВНА: Сиди уж, покупатель. Приумножай свои покупательские возможности. Я давно привыкла поздравлять себя сама.

С этими словами Кира Афанасьевна выкатывает из-за холодильника сервировочную тележку, уставленную разными вкусностями. В тот же момент в прихожей звенит звонок.

ПЁТР НИКОЛАЕВИЧ: Вот видишь, и дети вспомнили, что у матери праздник. А всё-таки у нас замечательные дети.
КИРА АФАНАСЬЕВНА: Конечно замечательные, если даже ты это заметил. Но, боюсь, это не они. Они были у меня днём, в твоё отсутствие.
ПЁТР НИКОЛАЕВИЧ: С кем же в таком случае, чёрт побери, придётся делиться трапезой?
КИРА АФАНАСЬЕВНА: Разделить трапезу. Я это знаю не больше твоего. Иди, открой. Я пока переоденусь.

Открывается дверь, врывается сквозняк и опять переворачивает листы.

Липа и Никита  молча копают картошку у себя в огороде. Пахнет жжёной картофельной ботвой. Ветер жжёт лица, усердные и сосредоточенные, будто у школьников за контрольной работой.

ЛИПА: (про себя) Эх, кабы не дети. А, впрочем, они уже почти взрослые. Только  (в голос) жизнь прошла – не вернуть.
НИКИТА: Не прибедняйся. Ты у меня – баба видная, показная.
ЛИПА: Ну, и какого рожна было переться зверюке в лапы? И что мне с евойной шкуры теперь? Ладно, не пыхти. Душу-то хоть попустило? Аль нет?
НИКИТА: С чего это мне душу попускать?
ЛИПА: Думаешь, не знаю, что тебе постыла? Знаю. Или как хошь назови: понимаю, чую. Не знаю только одного: ты смерти искать ходил или просто забыться?
НИКИТА: Ишь ты, профессорша отыскалась душ человеческих. Ей Богу. Растудыт твою в качель.  Чует она. А того ты не чуешь, что я чую, что ты никогда, никогда нисколечко меня не любила. Что ж я, по-твоему, оловянный, стеклянный или деревянный?
ЛИПА: Ишь ты, как он хорошо в школе учился. Просто – отличник военной и политической подготовки.
НИКИТА: Да, и отличник. И военно-политической тоже. Я бы мог таким человеком стать. Кабы ты мне дорогу не перешла. Чёрная кошка.
ЛИПА: Ядрёна вошь! Кто ж тебя упрашивал в ногах у меня валяться? Я, может, нацелилась в артистки идти, в Москву.
НИКИТА: Помню я твои трепыхания. Всё равно ничего бы из этого не вышло.
ЛИПА: Да, если б из тебя чему-нибудь выйти, то уж до сей поры прорвалось бы. Так что, как говорится, - квиты.
НИКИТА: На всё Божья воля. А помирать не завтра. Всё может быть, всё может статься…
ЛИПА: Во-во, начинай строить бочку, Диоген несчастный. Может, кабы за Семёна вышла, по-другому бы жила.
НИКИТА: Ты бы по-другому не жила. Ты и Семёна не любила. Ну, ела бы не орехи кедровые да дичь, а икорочку да рыбу. Вот и вся разница.
ЛИПА: Там такой простор. Воля. Волга. Жара. А тут чё. Дремучий лес. Темень. Холодина. В Сибири холодно только три месяца в году – июнь, июль, август. В остальные – очень холодно.
НИКИТА: А где б ты столько шуб набрала?
ЛИПА: На кой ляд они мне тама сдалися? Тама можно всю зиму в одной только лёгонькой кацавеечке проваландать. 
НИКИТА: Эх, ты, кацавеечка. Я столько животины пострелял, чтобы только тебе угодить. Теперь покоя не имею ни днём, ни ночью – совесть замучила. А она возьми и ляпни: кацавеечка.
ЛИПА: Разве ж я про то сказала? Я ж про то сказала, что там тепло круглый год. Шубы не надо. А он возьми, да выверни всё наизнанку. Животину  он  пожалел. А до людей – дела нету.
НИКИТА: Это до каких мне людей дела нет?
ЛИПА: Я уже, по-твоему, не люди. Я – хуже животины. Вот только что и гожусь – картошку копать, рубашки стирать, да щи-кашу варить. Знай только погоняй, да покрикивай.
НИКИТА: Ты, давай, меня со своей мамашей не путай. Это когда ж я тебя подгонял, да покрикивал?
ЛИПА: Во-во. Вот вам, вдвоём с мамашей и нет дела ни до кого. Только и встрепенётесь, как загнусь. И то, потому, что корова недоена замычит, да в желудке некормленом заурчит. Жалей куниц-соболей, а жену бей побольней. Любитель-сгубитель.

Прижала платок к лицу и пошла в избу. Никита молча закинул мешок с картошкой за спину и понёс к погребу. А ветер весь  развеял  разговор.

Ялта. Санаторий. Кухня. Рахиль чистит и режет лук. Семён жарит рыбу.

СЕМЁН: Вот жизнь. Ну и штука.  Только решишь для себя, будто наперёд знаешь, что случится завтра, так сразу получишь оплеуху. И всё – наоборот, и задом на перёд.
РАХИЛЬ: Судьбу не переспоришь, она Богом писана. Вот, что я тебе скажу. И даже карты всего не знают. А и знают, так больше положенного не скажут. А скажут, то обязательно так, что никто не разберёт. Ни грешник, ни святой.
СЕМЁН: Вот ещё штука. Ведь каждый на земле этой и грешник, и святой. Перед собой, перед людьми, перед Богом. Пойми, как знаешь.
РАХИЛЬ: Ох, и зла цибулька. Даром, что южная. Вон, как слезу вышибает.
СЕМЁН: А ты давно здесь в стряпухах?
РАХИЛЬ: Давно. Сразу, как пришла и поселилась.
СЕМЁН: Откудова пришла-то?
РАХИЛЬ: Со степи. Долго шла. Сперва сама была. Потом семью завела. После растеряла всю семью. И вот сюда дошла. Тут моей дороге конец оказался. Вот, что я тебе скажу. И лучше вопросов мне больше не задавай.
СЕМЁН: Всё-то у вас цыган темно. Неведомые вы люди. А я, может, тоже со степи. Всю жизнь, как ковыль, – тонкий, звонкий, да на всех ветрах. И всю жизнь бобыль. Эх, зато терять некого. Может, так оно и лучше? А? Опять же – никто не завидует. Тоже ведь хорошо. Чего молчишь? Скажи. Как думаешь?
РАХИЛЬ: А никак не думаю. А, что судьбу не переспоришь, уже и так сказывала. Кабы раньше, я бы тебе погадала. Только все давности прошли, как я те карты в руки брала. Поди, уж и разучилась.
СЕМЁН: Говор у тебя чудный. И хохляцкий - не хохляцкий, и уральский – не уральский.
РАХИЛЬ: И где я только не была. И чего только не переделала за жизнь свою. Однако кажись, попросила тебя, добрый человек, вопросов мне боле не задавать. Расскажи сам, если хочешь, где поварству выучился.
СЕМЁН: У меня секретов нет никаких. Вот он я – весь, видный, как на ладошке. Полюбил дивчину одну по молодости лет. А она – другого полюбила. То на Волге дело было. Вот она возьми и укати за своей судьбой во след. В самую, что ни есть столицу. Я – за ней следом. Только… не догнал. И не нашёл. Так что - поначалу запил-затужил. Назад ворочаться не захотел. Бог помог, не иначе. Хороших людей в столице встретил. Не дали пропасть. Закончил институт пищевой. Вот теперь, как говорится, всегда при деле, заодно и сыт.
РАХИЛЬ: Давно ль то было?
СЕМЁН: Пятнадцать лет.
РАХИЛЬ: У ней уж, поди, детишков полно: хлопчиков, девчушечек. Вот, что я тебе скажу. Ещё лет пяток минет, и бабкой станет. А ты всё кручинишься. Ну, ничего. Обомнёшься тут чуток. Тут баб да девок – пруд пруди. Из разных мест приезжают. Примеришься, может судьба и улыбнётся. А может и твоя прилетит когда. Кто мужик-то у ней?
СЕМЁН: Артист.
РАХИЛЬ: Ишь ты. Куда скакнула. Ну, тогда точно быть ей здесь. У нас много всяких знаменитых  ошивается. (Пауза. Вздыхает глубоко.) Так и быть, погадаю тебе. Вот только луна подойдёт. Жди.

Рахиль выносит ведро с мусором на улицу. В дверь врывается сквозняк. Хлопают форточки. Из одной вылетает стекло. Но всё обходится без жертв. Только переворачивается несколько страниц.


Лето. Волга. Водохранилище. На берегу причалена лодка. В лодке сидят Саша и Кира. Нет, скорее – это Александр Алексеевич и Кира Афанасьевна. Хотя они так не любят, когда их величают по отчеству. Ничего не поделаешь – кризис среднего возраста. Он смотрит на неё, она смотрит в воду.

К.А.: Мне так хотелось тогда утопиться. Ты не сможешь себе этого представить. Никогда.
А.А.: Почему же ты отказываешь мне в буйстве фантазии? Очень даже хорошо представляю. Мне и сейчас хочется утопиться. (Пауза.) Ты не хочешь спросить: почему?
К.А.: (всё так же отрешённо глядя на воду) Спрашиваю: почему?
А.А.: Ты только, пожалуйста, не смейся. Ладно?
К.А.: (так же) Ладно.
А.А.: Я ведь тогда тоже влюбился. В ту девочку. Ну, у которой была роскошная пшеничная коса. И вся она такая... настоящая. Как будто светилась вся. Изнутри. Понимаешь?
К.А.: (так же) Как не понять. Всё понятно.
А.А.: Влюбился, как пацан. С первого взгляда... (Осечка.)  Тебя это не удивляет?
К.А.: Меня это не удивляет. Я давно это знала.
А.А.: Кто-нибудь знал ещё?
К.А.: Думаю, что нет. Хотя, какая разница... особенно теперь. Всё кануло, всё кануло. Не вернёшь.
А.А.: Странно всё-таки. Никто... а ты...
К.А.: Дурак ты, Сашка, прости на добром слове. Я же тебя любила тогда. Я была на твоей волне. Мне не надо было ничего знать. Я чувствовала. Понимаешь? Чувствовала. Это потом  я  чувствовать разучилась. И умерла. Я ведь, Сашенька, давно умерла. Как только любить разучилась, так сразу и умерла.
А.А.: Всё так быстро произошло. Я сначала не понял ничего. Потом испугался. Неужели. Не может быть! Я! И вдруг влюбился! Я-то привык, что влюбляются в меня. Однокурсницы, поклонницы... и всё такое. А тут вдруг.
К.А.: В неё нельзя было не влюбиться. Она была такая красивая. Настоящей, породистой красотой красивая. Но главное, что она не знала о том, что красива. А самая настоящая красота именно та, что не знает о своей красоте. Её не портят напыщенность и заносчивость. Чистая красота, незапятнанная. Этим она тебя и сразила.
А.А.: Помнишь, ты приходила ко мне в комнату в общежитии выяснять отношения?
К.А.: Ещё бы. “Не забывается такое никогда”. Молодая влюблённая дура.
А.А.: Нет. Не то, не то. Ты припомни, что было потом.
К.А.: Ну ты садист. Ты же меня выпроводил восвояси. Повторяю: я ушла к себе рыдать. .. Да, ведь ты на следующий день в институт не явился.
А.А.: Ты тогда сказала, что она в меня влюбилась. Ты сказала, что если бы она ещё увидела наш спектакль, то пошла бы за мной на край света. Ну, или что-то в этом роде. И я вдруг так явственно вспомнил её губы. Они пахли волжской водой и цветами. И… как она таяла у меня в руках, как мороженое во рту. И я таял. Чёрт знает почему. Впервые в жизни. Я ошалел. Но в результате – дурак - я не поверил себе. Я на автопилоте утром со всеми вами попёрся домой. И тут – ты, со своими наблюдениями. И до меня вдруг дошло… Что нельзя было это терять… что я – конченый идиот! Ты ушла к себе рыдать, а я - к столу, писать записку для вас всех, кто наутро кинется меня искать… А сам наутро опрометью поскакал к ней в эту “тмутаракань” на Волге.
К.А.: Ну и...
А.А.: Опоздал.
К.А.: Что значит “опоздал”?
А.А.: А то и значит. К ней уже посватался какой-то залётный хахаль-сибиряк, который и увёз её в неведомые дали северо-восточного направления. Вот так-то.
К.А.: (озадаченно смотрит на него) Неужто ты её до сих пор любишь?
А.А.: Забыть не могу. Только, думаю, она теперь совсем другая. Столько лет…


По берегу идёт Липа. Одета просто. В руках – снятая с головы косынка. Ветер треплет наспех сколотые волосы. Кира Афанасьевна увидела её первой. Сначала побледнела, потом закусила губу. Что-то быстро прошептала про себя, наподобие: «так не бывает».

К.А.: Ну что ж. Не смею мешать. Можете смело выяснять отношения.

Спешно покидает лодку… в которую садится Липа. Ветер увеличивает прибой. Лодка отвязывается и плывёт по течению… Но это уже другая история.