Лёшка-картошка. Из дневниковой повести Больница

          Лёша, Лёшка-картошка, «котик», рассказывая о своих сексуальных фантазиях, серьёзных для 16-летнего мальчишки, спросил и меня о моей мечте. И я ему ответил с той же долей откровенности, с какой он сам доверился мне, что мне бы хотелось, чтобы рядом со мной в постели лежал мальчик и я бы всю ночь его нежно обнимал. С Лёшей мы говорили о многом, и я сказал, что мне нравится Серёжа.
          На следующий день я сидел на стуле в палате, там был ещё кто-то посторонний, и вдруг меня кто-то с огромной нежностью обнял за шею, подобравшись сзади. Это был Лёша, тот самый «Лёшка-картошка», которого до слёз наказывали за попытки осуществить свои фантазии. И он тихо на ухо мне сказал:
          - Ну вот видите, ваши фантазии уже наполовину исполнились!
          Спасибо тебе, «Лёха-картоха» за это объятие! Выздоравливай скорее и осуществляй самые нежные, самые добрые свои фантазии.

          Андрей мне с самого начала сказал:
          - С Алексеем, я думаю, всё у тебя получится…
          На Лёшу я обратил внимание впервые, по-моему, слушая его рассказ. Он рассказывал паре друзей, как он проснулся сегодня: он трахал сто девчонок подряд и проснулся, как раз, когда трахнул последнюю, сотую. Меня заинтересовал 16-летний мальчик, которому снились такие безумно ненасытно сексуальные сны.
          Он был откуда-то с периферии области, стройный, по-кошачьи мягко фантазирующий и несущий на лице загадочную улыбку чеширского кота.
          Группа ребят сидела в туалете, и кто-то сказал: "Это наш Чикатило!.." И вновь это было сказано о Лёше. И никак не вязалось с его образом, и я вынужден был вставить своё мнение:
          - Да нет, Чикатило он не будет. Чикатило совсем другой. К счастью, здесь в отделении у нас нет никого, кто бы стал Чикатило.
          И как-то, смотря вечером нечто с элементами секса по телевизору, Лёша сам сказал мне, что-то, возможно, такое:
          - Я тоже хочу попробовать вот так поцеловаться, как они. – И видя, что я заинтересовался, продолжил. – Вообще у меня много сексуальных фантазий.
          Я как-то пропустил это мимо ушей, но быстро вернулся мыслью к сказанному:
          - А какие у тебя фантазии? Мне интересно.
          - У меня их очень много, – сказал он.
          - Мне интересно, – сказал я. – Потом, когда рядом никого не будет, ты мне расскажешь о своих фантазиях.
          Лёша был согласен.
          Потом, когда он сидел на своей кровати и горько плакал оттого, что ему запретили прогулки, а медсёстры-практикантки, окружив его, пытались понять и утешить, я подумал: может прав Лэнг, и психика шизофреника более цельна, чем мы тут предполагаем, и может быть, нам, в самом деле, необходимо учиться у шизофреников интуитивному ощущению справедливого и несправедливого? Может, действительно таков общий закон природы и откроем его не мы, а Лёша с его горькими слезами от несбывшейся надежды: сексуальных прав больше у того, у кого больше сексуальных потребностей. Может, действительно есть такой закон справедливости? Который мы боимся и не спешим назвать?
          (НЕ БЕЗ ОСНОВАНИЯ СОМНЕВАЮСЬ В ДИАГНОЗЕ ШИЗОФРЕНИЯ. СКОРЕЕ ВСЕГО ЛЁША ЛЕЖАЛ ВООБЩЕ БЕЗ ДИАГНОЗА, НА ОБСЛЕДОВАНИИ ОТ ВОЕНКОМАТА В СВЯЗИ СО СВОЕЙ ПОДРОСТКОВОЙ ГИПЕРАКТИВНОСТЬЮ).
          Скажу правду: у Лёши не было никакого опыта и очень много разных конкретных сексуальных желаний.
          Он был невиннее Лолиты, он впервые поцеловался здесь в больничном парке, он впервые взялся здесь руками за женские груди. Каждое малое происшествие для него здесь было вселенским событием и открытием. Условность игры здесь ещё более была выражена, чем у Лолиты: условность игрового познания и пределов дозволенного.
          Когда он сказал, что я обманул его, у меня стало скверно на душе. Прошеный, но всё же вторгшийся в мир любовных условностей его неопытной души, я, не заметив, нарушил какой-то ведомый ему и значимый закон чести, и не в шахматной игре было дело. Вспомнив свои 16 лет, я подумал, что Лёша ожидал той безумной встречной любви от меня, пусть несколько деформированной его акцентированным на сексе мышлением, какой я ожидал в свои 16 лет от тех, кто давал мне надежду на любовь, но какой не мог дать уже сейчас, 40-летний, значительно более облегчённо относящийся к жизни, чем в максималистские 16 лет.
          Но это было позже. Не после, а в середине всего, в середине, всё-таки переломившей наши отношения.
          Было ещё нечто раньше, до личного знакомства с ним, что, быть может, и послужило одним из основных толчков к поиску путей к нему. Он что-то говорил о нудистах, о том, что он предлагал всем раздеться полностью и ходить так. Это было ночью, после отбоя. Мы сидели в туалете на кушетке, Андрюша курил, возможно, был ещё кто-то из спокойных, и Лёша, являвшийся перед этим в узких облегающих плавках, вдруг вошёл совсем раздетый.
          - 0, Лёша решил стать настоящим нудистом! – сказал я, снимая некоторое напряжение сцены. Лёша помочился и, довольный собой и нашей (моей) добродушной реакцией, собрался уйти. В это время вошёл кто-то из более грубых и, мутными глазами оглядев Лёшу, спросил: "Что у вас тут происходит?"
          - Лёша у нас теперь нудист, – сказал я, и напряжение снова разрядилось. Леша ушёл из освещённого туалета по тёмному отделению к себе, пришедший сделал то, за чем приходил, мы с Андрюшей ушли делать массаж.
          Массаж – это из рассказа об Андрюше и поэтому о нём здесь больше пока ни слова.
          Когда мы сидели с Лёшей вдвоём, я спросил его о фантазиях. Он рассказал одну, вторую, в другое время рассказывал о мечтах ещё.
          Главная его фантазия была такая, возможность ее трактовки с точки зрения Фрейда я представляю нечётко, но выглядела она так: лежит обнаженная женщина, раздвинув ноги, и Лёша погружается глубоко головой между её ног и начинает лизать её половые органы. Так, как это он видел в кино. Ещё у него была фантазия, как мужчина и женщина лежат голова к ноге, и мужчина лижет её половые органы, а она сосет его член.
          Значительно позднее, когда о бисексуальности Леши уже было ясно, я спросил его по ходу разговора, а не кажется ли ему интересным вариант, когда двое мужчин лежат голова к ноге и сосут друг у друга? Лёша этот вариант тоже одобрил. Ему хотелось всего.
          Когда он в первый раз пришёл ко мне в палату и сел рядом на кровать, там всё устроено так, что моя рука остается за спиной сидящего рядом и ничего не стоит, а то и не остаётся, как обнять его за талию.
          Лёша промурлыкал мне, что он "котик". Потому что он любит ласку, потому что у него хвост поднимается, когда его гладят по спине. Но так он разрешает называть себя, "котиком", только двоим: Паше и Мише.
          Я видел позднее, как он сидел, обнявшись, открыто, при всех на Мишиной кровати, а с Пашей он даже лежал, кажется, полуобнявшись.
          И это было то же самое, что прийти нагим в туалет: взаимная нежность двоих реальна, а, значит, она имеет право не скрываться, а спокойно реализовываться.
          Наверное, именно этот закон чести, честности я нарушил в отношениях с Лёшей, твердя, что при посторонних мы не можем делать того, что позволяем себе, будучи наедине. И оттого я услышал горькое: "Ты обманул меня!.."
          Паша был сомнамбулический неопределённого 17-19-летнего возраста парень, бестолковый и роботоподобно скованный. Проходили дни, а Паша, Павлик, оставался тем же, и вдруг в последнюю неделю он ожил, заулыбался, стал попросту интересным, и только тогда я понял, почему Лёша сходился с ним.
          Что касается Миши, то это был порывающийся и надолго застывающий парень лет, вероятно, немного за 20. Он был одним из самых тяжёлых и клинически нединамичных больных отделения: каким он был при поступлении, таким и остался к выписке. Он застывал на десяток минут, стоя у кровати, стоя над унитазом, сидя за столом в столовой, и на реплики: "Миша, давай ешь, не сиди!" – громко и отчётливо отвечал: "Сейчас!", "Я уже ем!"
          Но было их двое: Паша и Миша, – которым было позволено называть Лёшу "котиком". С которыми Лёша чувствовал себя уютно – котиком!
          И, возможно, немного опрометчиво я спросил тогда Лёшу:
          - А можно и мне называть тебя "котиком"? Мне ведь ты тоже нравишься.
          - Ну ладно, хорошо, называйте и вы меня "котиком", – сказал Лёша почти с готовностью.
          Пару раз в шутку, говоря с ним о нём, я это слово всё-таки в последующем произнёс.
          Как-то после этого в туалете наедине, разговаривая о его фантазиях (и моей фантазии) (может, даже обнимаясь или приятно детализируя его фантазию), по-моему, даже просто трогая друг друга, он сказал: "У меня уже начинает вставать", – и, оттянув одежду, показал, что у него уже полустоит.
          Кажется, это было при разговоре о миньете.
          С I2 до 13-30 и с 16 до 17-30 большинству больных разрешена прогулка в прибольничном садике. Прогулки эти происходят на территории 50 на 100 метров, со скамейками, деревьями, тропинками, травой и трёхметровой кирпичной стеной вокруг. Лишь однажды я ходил на такую прогулку. Удручало даже не столько ограничение пространственное, насколько ограничение временное: раньше, чем не погонят всех вместе, в отделение попасть ты не имеешь права: гуляй.
          У меня был свободный выход в город, но большинство остальных больных пользовалось этой единственной возможностью размяться, подышать воздухом, пообщаться с женским полом из соседнего отделения, который гулял здесь же.
          Наш разбор фантазий Леши как раз совпал с его приятным знакомством с девушкой 23 лет. Между ними возникло нечто вроде любви.
          Как счастлив был Лёша, рассказывая мне, как он впервые в жизни поцеловался в губы!
          Ещё более счастливым он вернулся со следующей прогулки. Он живо показывал, как подошёл к ней сзади и по-настоящему взялся руками за её груди и какое-то время держал руки на них. Санитарки были далеко, а находившиеся рядом больные видели, но ничего сказали.
          И самую большую тайну Леша сберёг напоследок: когда они целовались, она согласилась пососать у него. Она уже однажды в жизни пробовала это, и ей это понравилось!
          Лёша не мог дождаться прихода завтрашней вечерней прогулки. Целуясь с девушкой, он улетал в космос, взявшись за груди, он улетал в космос. Ему предстоял немыслимый космос первого в жизни миньета!
          Пытаясь оценить меру чувственности Лёши, я вспомнил Доротею Вежинова. Они были родней. Сексуальные ощущения для Лёши действительно были космическими. У Лёши действительно была мания. А мания – это высшая точка полёта.
          Конечно, разговор снова происходил в туалете, и я сказал Лёше:
          - Ты помой его перед тем, как идти на свидание, чтобы он был чистый, чтобы ей было приятно его сосать.
          Лёша просил, чтобы я обязательно напомнил ему об этом, если он забудет. Но он, конечно, не забыл – мог ли он каждый миг не помнить о предстоящем? – и я застал его моющимся во время тихого часа.
          Всё рухнуло.
          Лёшу не пустили на прогулку. Больше никогда не пустили. Единственный раз я видел этого мальчишку горько плачущим. Как и лишь единожды я видел его во гневе, с потемневшим лицом. О гневе я ещё напишу, а тогда он безутешно плакал от горя, как ребёнок, у которого отняли светлую мечту, до которой он вот-вот уже дотягивался. Медсестры-практикантки обсели его и пытались утешить, выясняя, почему он плачет.
          Я погладил плачущего Лёшу по голове.
          - Он всех любит, а его не любят и обижают, – сказал я, сказал, утешая Лёшу и давая добро на ласковое слово девчонкам.
          Они тогда утешили его. Но до выписки он так и не вышел больше гулять во дворик.
          Если верить Андрею, то Лёша следовал за "какой-то женщиной сорока с лишним лет" и неожиданно двумя руками схватил её снизу за ягодицы. Женщина ошалела от этого и пустилась с криками в бега. Лёшу больше на прогулку не выпустили.
          Но было ещё отделение. И я выяснял у Лёши, занимается ли он онанизмом, когда у него впервые появилась сперма. Он ответил, что начал с 14 лет, до этого не пробовал. Он знал, что надо "тереть головку", и долго тёр её и от этого улетал в космос. Но однажды дотёр до того, что кончил, и это было уже что-то совсем космическое. Потом он это делал ещё, а теперь почти не делает, потому что ему уже это неинтересно.
          Мы сидели одни в моей палате, рядом, на моей кровати.
          Он говорил мне, что я кот, чёрный кот, у которого поднимается хвост, когда его гладят. Такой же кот, как он сам, как Пашка, как Миша.
          Через одежду он пощупал меня и, обнаружив то, что искал, поигрался некоторое время, "потёр головку". Потом я ему делал то же самое. А когда он уже уходил, я подошёл к нему сзади и, обняв, прижался к нему, и то, чем я хотел к нему прижаться, хорошо легло в ложбинку его юного тела, а руками я погладил его спереди, там, где мне и самому ему, "котику", хотелось. Я отпустил его, и он ушел по делам, рубашка навыпуск скрывала всё.
          И я часто путаюсь в хронологии того, что минуло, но был другой день, опять в моей палате, когда мы обнялись с ним и целовались в губы, может быть, с полминуты. Он лежал на животе, возможно, я ему делал лёгкий массаж, и он меня попросил:
          - Засуньте мне палец!..
          - Не надо, Лёшик, этого мы не будем делать, – сказал я.
          Показалось, что Лёша сожалел, что этого не случилось.
          Уходя, он сказал: "А вы хорошо целуетесь! Я прямо в космос улетел!"
          Наши бесхитростные поцелуи для него были космосом.
          - Теперь я знаю, как надо целоваться, – сказал Лёша, – надо взять одну губу и сосать её.
          Это мой стиль поцелуя. Впервые познающий всё Лёша признал его законным.
          Потом он опустился ниже и какое-то время с удовольствием сосал мой сосок. Оторвавшись, он сказал, как оправдываясь:
          - Я ведь тоже исполняю свои мечты…

          Что касается пальца, который Лёша хотел почувствовать у себя в заднем проходе, у нас об этом был разговор раньше. О бисексуальности, об анальном сексе.
          - А потом я попробовал анальный, – говорил Лёша, – засовывал себе палец.
          - Ну, ты пробовал при этом кончить?
          - Нет, но я всё равно улетал в космос.
          Позднее, уже зная много о Лёше, я уточнил ещё, когда он вновь завёл речь о пальце.
          - Ты один палец засовываешь?
          - Нет, два. Даже  три – вот так, – он сложил три пальца треугольником: один в ложбинку между двух. – Я даже четвёртый пробовал, получилось.
          - Ну, в три пальца – это уже взрослый писюн. Он уже войдёт в тебя спокойно. Тебе можно трахаться в попу. Если тебе хочется, то ты это обязательно когда-нибудь попробуешь. Найдётся парень, с которым вы понравитесь друг другу и который захочет трахнуть тебя. И он тебе засунет в попу и оттрахает тебя.

          Потом произошёл этот неприятный инцидент. Это было уже после всех этих наших разговоров, действий, запрета на прогулки.
          - Да я лучше всех играю в шахматы. Я этого Каспарова могу победить. Я могу быть чемпионом мира, – хвалился Лёша, играя очень неважно и проигрывая почти всем.
          И в тот раз он сказал: поиграем в шахматы. Дело было в столовой. Он явно собирался обыграть меня, не умея оценить свою игру. Расставляя фигуры, он бормотал что-то типа "Я король…" и т. д. Я попросил:
          - Лёшик, ты играешь не очень хорошо и, думаю, что я выиграю у тебя. Давай просто поиграем и всё.
          Я выиграл партию. Что загадывал этот отчасти загадочный мальчик, расставляя фигуры, я не знаю. Но он поскучнел, получив мат.
          - Давай лучше в шашки поиграем, – сказал он. Но в шашки играл не лучше, чем в шахматы.
          И тогда он предложил играть в поддавки. Только потом я смутно догадался, что он хотел, чтобы я ему поддался. Тот, кому было позволено называть его "котиком", тот, кто любил его, обязан был поддаваться на его игру. Это я понял после завершения игры в поддавки. Но может, сотня других мотиваций теснилась в голове Лёши, трудно понять шизофреника, даже почти компенсированного. Но интуитивно, вероятно, я прав. Я трижды победил его. Я не пощадил его, ни по собственному желанию, ни по его ясной просьбе. Я не любил его. Я солгал ему о любви.
          Мы согласились дальше не играть, собрали шахматы, и я пошёл вперёд в свою палату, а Лёша следом. На перекрёстке двух рядов кроватей Лёша сказал вдруг убеждённо:
          - Ты обманул меня.
          - Лёшик, в чём же я тебя обманул?
          - Ты обманул меня, да? – сказал он, становясь всё более грозным.
          - Лёшик, я ни в чём тебя не обманывал.
          - Я сейчас ударю тебя! – жёстко сказал он. Его кулак напрягся сам собой.
          У меня в левой руке были шахматы. Я бы и защититься от удара не смог. Но Лёша наверное бы удержался.
          - Ты хочешь в морду? – сказал он, дожимая кулак и сгибая руку.
          С этим добродушным мальчиком, с этим "котиком" происходило явно что-то нехорошее.
          - Лёша, что с тобой? Ты плохо чувствуешь себя? Что с тобой происходит? Я сейчас медсестре скажу, – сказал я.
          - Ты хочешь получить в морду?! – зловеще сказал он.
          - Нет, не хочу…
          Полпалаты кинулось защищать меня:
          - Как тебе не стыдно? Человек вдвое старше тебя! В морду!..
          Лёша успокоился. Я ушёл к себе.
          В тот же вечер он ко мне уже приходил пить ситро.
          Ещё раньше он зашёл ко мне просить прощения.
          - Давай мириться.
          - Давай Лёшик. Я тебе прощаю всё, что ты сделал. Ты мне прощаешь?
          - Прощаю.
          Мы крепко дружески пожали друг другу руки.
          Я стал осторожнее с ним после этого. В шахматы мы больше не играли. Пару раз он предложил мне снова, второй раз понастойчивее. Но я твёрдо отвечал:
          - В шахматы мы с тобой больше играть не будем. Чтобы снова не поссориться. Хорошо?
          Он соглашался.
          Как-то вечером, когда палата наша была пуста, он зашёл ко мне. Сел на кровать.
          - Я пришёл, чтобы заниматься с тобой сексом, - сказал он.
          - Лёшик, здесь – не получится…
          Он понял и не стал возражать, но сказал:
          - А у Паши с Мишей – получилось!
          - Правда?
          С трудом верилось, что двое заторможенных шизофреника-зомби могут заниматься друг с другом сексом.
          Мы с Лёшей дружили, дружба на том не окончилась. Было покончено с шахматами и сексом.
          Я покупал ему ситро, чем-то подкармливал, приобнимал его, а то и гладил по спине сверху вниз, и он довольный отвечал: "У меня хвост поднимается, когда меня вот так гладят, по спине".
          И выписали Лёшу одним из первых, дня за три до общей массы: отдали приехавшим родителям. Хотя в плане психики он был одним из немногих больных, которые за время лечения ничуть не изменились.
          Привет тебе, "Лёшка-картошка", "котик", подросток-фантазёр, неумело желающий любви и получающий обиды.
          Выздоравливай, и больше не болей. Не разучивайся летать в космосе. Это дано немногим. Пусть сбудутся все твои добрые и нежные любовные фантазии. Будь счастлив.