1.
Еще задолго до того, как Дробцеву перевалило за сорок, пошло у него все хорошим, отрадным темпом.
Наконец-то стало удаваться дви¬гаться вперед без рывков в сторо¬ны и прочих дерганий, которые вызывались раньше постоянной нехваткой денег, шпильками да подножками собратьев-живопис¬цев и неуклонным каким-то непо¬нятным давлением-торможением со стороны столичных мэтров - тех, у кого имена были громкие и авто¬ритеты массивные.
В общем, словно что-то вдруг включилось для Дробцева где-то во глубине необъятного Божьего мира. Художника, жившего со сцепленными зубами, издерганно¬го донельзя, начали понемногу при-знавать и уважать. Далеко не все, конечно.
Пошло участие в выставках. Сна¬чала в своем городе, потом в зо¬нальных, а потом уж и на столич¬ном уровне - и на Крымском валу, и в Манеже...
Дали отдельную мастерскую. Не
сказать, чтобы очень - на окраине города, на чердаке восьми¬этажного дома, где продувало со всех сторон, но зато отсюда был отличный вид - на реку, на приречные луговые просторы. Да и площади, света в мастерской вполне хватало для работы. Дробцев был доволен.
И квартиру вскоре дали приличную - до этого ведь ютились втро¬ем в однокомнатной, а сын взрослел не по дням, а по часам. Дроб¬цев сутками пропадал в мастерской, жена с сыном занимались сво¬ими делами, решали свои проблемы, и она, конечно же, сильно прибаловывала сына. Но когда выдавались времена для тесной се¬мейной общности, Дробцев брал Игорька в шоры, причем иногда довольно жестко. «Жизнь нормального человека, - внушал он пар¬ню, - не должна включать в себя никаких подлостей. И учти: даже самая маленькая пакость - это все равно подлость».
Денег у них теперь хватало, поскольку картины у Дробцева ста¬ли покупать большие музеи. Продавал, однако, не каждую при¬глянувшуюся знатокам - некоторые работы были ему так дороги, что он не захотел бы расстаться с ними ни за какие деньги.
Жена, кажется, не очень это понимала. Она, Люба, считала: искусство должно одарять счастливыми мгновениями многих, а какой толк, если картина пылится, а то, может, и портится где-то на окраине города, на чердаке?.. Может, и права была жена, но Дробцев не мог иначе.
Стали его и за границу брать - пока, правда, лишь в соцстра-ны. Участвовал он в дружественных вы-ставках в Польше, в Че¬хословакии, довелось и в Югославию съездить - там выставка была междуна-родной, очень представительной.
Работы его, как правило, вызывали за пределами Родины одно и то же чувство - удивление, смешанное с восхищением. Надо же - никаких тебе туманных завес, никаких изломов, вывертов, квадратов и треугольников, пишет человек в обычной вроде бы, давно устаревшей манере, но что-то такое есть в портретах и пейзажах, такая какая-то новизна, глубина и проникновенность, от которых даже ныть начинает где-то в самом центре души... Словом, видел Дробцев - его полотна притягивают, и отнюдь не только знатоков, но даже и самый обычный люд.
2.
Югославия легла ему на сердце более других закордонных зе¬мель, на коих удалось побывать. Дробцев не ожидал такого. «Ну, - думал, - еще одна соцстрана, все-то в них, в общем, одной гребенкой чесано...»
А тут гребенка оказалась иная.
Обстановка уже тогда, во второй половине восьмидесятых, была в Югославии довольно сложной - в автономном крае Ко¬сово все активней теснили сербов албанцы, показавшиеся Дроб-цеву каким-то очень самонадеянным и наглым народом. В При-штине - главном городе Косова, стояли сербские БТРы и танки, по улицам прохаживались военные и полицейские патрули.
Отношение сербов да и всех других югославов к русским тоже было не из простых. Чувствовалась напряженность официаль¬ных лиц во время работы с делегациями из Советского Союза. Дескать, коль надо делать дело, то мы делаем его как надо, а уж насчет братской сердечности - извините, не до того...
Неприветливо, а иной раз даже и унижая в открытую, относи¬лись к приехавшим из России служители отелей, ресторанов и прочих доходных мест. Что с русского возьмешь? Сколько дина-риков может он иметь за свои скудные командировочные руб¬лишки?.. Вот американцы, англичане - совсем другое дело. Эти чаевые дают, да причем очень иногда неплохие.
И горько было смотреть Дробцеву, к примеру, на то, как бра¬тья-славяне белградские, часа полтора мариновавшие русских возле отеля, сразу же начинали рассыпаться, стелиться мелкими бесами перед вошедшими только что в отель американцами, нем¬цами и разными прочими шведами.
К тому же почти везде - на выставке, на симпозиуме, на экс¬курсиях ощущал Дробцев присутствие каких-то посторонних лю¬дей, старавшихся держаться незаметно. То, что эти люди далеки от искусства, что они и есть посторонние, Дробцев чувствовал абсолютно точно - всей своей кожей и недоумевал: «Что за люди, чего им тут надо?»
При посещении одного из древнейших православных монас-
тырей Македонии - в храм набилось множество народу - Дроб¬цев, разглядывая фрески, заметил: за его плечом постоянно мая¬чит высокий стройный парень.
Рядом с Дробцевым стоял Ратугин, специалист по Югославии, который, работая в Союзе художников, тащил на себе всю тя¬жесть организации поездок к братьям-славянам и почти всегда сопровождал делегации, крутитлся по приезде как белка в коле¬се, чтобы мероприятия проходили без сучка-без задоринки.
- Что-то душновато, Гриша, - сказал Ратугину Дробцев. - Да¬вай, что ли, выйдем, подышим чуток.
Они выбрались из храма. Был теплый августовский вечер, с Охридского озера повевал мягкий ласкающий ветерок. У колонн храма тоже толпился народ. Дробцев закурил и, слегка поведя головой, опять увидел того высокого парня - совсем рядом.
- Послушай... - зашептал он Ратугину, - а ведь за нами следят.
- Вон тот, что ли? - кивнув в сторону парня, довольно громко ответил Григорий. - Да я давно его заметил. Ты не обращай вни¬мания - у них тут привычка такая. Служба есть служба, даром хлеба не едят. Как и, впрочем, и у нас.
- Да почему?! - потащил его в сторону Дробцев. - Он же, на¬верно, знает, что мы русские, говорим-то по-русски...
- Конечно, знает. Потому и сечет.
- Но с какой стати-то? - вконец разволновался Дробцев. - Мы же ...свои. Славяне, братья. Воевали вместе против немцев...
- Ну, предположим, не совсем вместе-то.
— Понятно, всякое бывало. Но... мы ведь люди искусства, кар¬тины свои к ним привезли. И... не понимаю: такое недоверие...
- Ты вот что, - похлопал его по плечу Ратугин, - давай-ка под-закроем эту тему. Во-первых, не время и не место. А во-вторых, тут слишком много такого... - он покрутил растопыренными пальцами в воздухе, - от чего у тебя голова может винтом пойти. Одно скажу: не суди, не прыгай этак сразу-то. Есть у нас еще время - сумеешь увидеть и кое-что другое.
И Дробцев увидел другое.
После всевозможных официальных мероприятий разделили художников на группы, дали каждой группе по два автобуса - один для картин, другой для их создателей, и разъехались твор¬цы со своими творениями в разные стороны по Югославии. Эта¬кие передвижные выставки.
Дробцев попал в группу, где оказался единственным русским, а остальные были: двое англичан, отец и сын; суетливый, сред¬них лет немец; молодая художница с Кубы; молодой график из Люксембурга; молчаливый венесуэлец, примерно одного с ним, Дробцевым, возраста, и двое из соцстран - румын и пожилая чешка.
Везли группу и устраивали все, что было необходимо для вы¬ставок, прочего, сербы - Зоран Божич, темный, горбоносый и сосредоточенный, как пулеметчик, и Млада Вескович, являвшая собою полную противоположность Божичу. Светлоликая, с се¬рыми глазами, которые иногда казались отчего-то карими, радо¬стная вся какая-то и плавно-подвижная, она явно тяготилась ат¬мосферой отчужденной вежливости с преобладанием молчания, воцарившейся в автобусе с самого начала.
Без умолку щебетали потаенно лишь кубинка и люксембур-жец, устроившись в задней части автобуса. Они сидели в об¬нимку - видимо, успели познакомиться достаточно близко еще до этой автобусной поездки.
Млада заговорила с англичанами, и те мало-помалу оживились, стали расспрашивать ее о чем-то. Потом подключился немец, и вскоре уже шел общий разговор, перемежаемый смехом и воз¬гласами удивления и восхищения - то ли красотами проплыва¬ющих мимо гор, то ли остроумием Млады.
Разговор шел на английском. Дробцев не знал английского, да и прочих иностранных языков не знал и потому сидел молча, глядел в окно и жадно ловил взглядом виды, которые отчего-то вызывали в его душе невыразимый трепет.
«Какая же благословенная земля... - думал он, - как же веет от нее святым - родным чем-то, несмотря на то, что не равнины тут, а являющие всюду свой суровый камень горы...»
И тем не менее было ему малость не по себе. И не столько оттого, что все в группе, кроме него, спокойно общались на анг¬лийском - это не весьма-то и задевало. Просто под звуки чужой речи вспомнилось о сделанном за последние дни наблюдении: очень многие югославы владеют английским, многие - и фран¬цузским вдобавок, а вот на русском говорят лишь некоторые, да и то большей частью пожилые.
И опять подступила горечь: как же так, почему такое несоот¬ветствие? Ведь языки-то наши от общего корня. Да что там - по сути, один у нас язык, одна мы великая нация... Но какая же паскудная сила настолько разобщила нас, какой дьявол разру¬бил нас на части своим остро заточенным топором?..
Млада Вескович словно почувствовала эту его тягость - пре¬доставив разговорившихся художников самим себе, она подсе¬ла к Дробцеву и спросила:
- Ты... Саша... почему скучаешь? Один... почему молчишь? -Говорила она на русском с немалым трудом и многие слова за¬бавно коверкала на свой сербский манер.
- Да вот, понимаешь ли... - улыбнулся Дробцев, - учился пло¬хо, английского не выучил.
- Я тоже... - смущенно улыбнулась и Млада, - на русском... вот... плохо умею.
- Ну, я-то вдвойне грешен, поскольку не знаток и вашего язы¬ка. Но... если говорят от души... - он похлопал себя по левой стороне груди, - от сердца если, то отлично все понимаю. Так понимаю, как будто это мой родной язык.
- Да, да, - она вдруг крепко сжала его руку, - от души если... тогда все поймешь.
Млада так и осталась сидеть рядом с ним. Отсюда, из середи¬ны автобуса, ей легче было поддерживать общение с каждым, и она продолжала ненавязчиво согревать атмосферу. И так же не¬заметно все больше внимания уделяла Дробцеву.
Они о многом успели поговорить. Дробцев рассказал ей о сво¬ем городе, о семье и о лесном поселке, где он родился, о матери, которая там живет одна в старом доме и ждет-не дождется блуд¬ного сына. Слушая, Млада задумчиво смотрела в окно и, кажет¬ся, несколько приуныла. Заметив это, Дробцев спросил, не утом¬ляет ли ее болтовней, и она ответила:
- Нет, нет, не то совсем. Я... как у вас говорят... завидую не¬много.
У нее, оказалось, не сложилась семья. По-прежнему не отрывая от окна застывшего взгляда, она сбивчиво, с хорошо заметной Дробцеву застарелой болью рассказывала, сколько времени при¬шлось ей ждать и надеяться, что появится у них с мужем то глав¬ное, общее, без чего жить вместе никак нельзя, сколько сил отда¬ла, чтоб это общее появилось, но все без толку - лишь время ухо¬дило и уходило... И пришлось им в конце концов расстаться.
- Неужели, - спросил Дробцев, - совсем ничего общего? И... детей разве нет?
- Дочь есть. Но она... опять не общая, она - моя. Ты не пойми, что я хочу сказать... - смутилась Млада, и щеки ее слегка поро¬зовели. - Он ей отец, отец. Но и она не общая, она моя только.
- Понимаю, - сказал Дробцев.
И после обоюдного минутного молчания, казавшегося тягост¬ным, он попытался подбодрить ее:
-А все же не след тебе унывать, Млада. Ты... привлекательная очень, душевная. И встретишь еще человека... Короче, рано ве¬шать нос-то.
- Да пойми ты... - Млада умоляюще как-то посмотрела на него, и ее серые глаза сделались карими. - Не могу я найти никого... любить. Ищу, ищу и... не найду. Никого нет, ровно место. А вре¬мя идет. И я... буду вешать нос.
Дробцев долго потом размышлял над тем, почему именно ему, человеку, с которым едва только познакомилась, да еще приехав¬шему из другой страны, открыла она свое самое сокровенное, причем, судя по всему, без малейшего женского лукавства, с не¬поддельной искренностью. И постепенно пришел к выводу, что, наверное, как раз такому человеку и было-то ей гораздо легче излить наболевшее, чем даже самому близкому из своих.
Так и ехали - он понемногу рассказывал о себе, а Млада о себе. Выяснилось, что она, как и Дробцев, родилась после вой¬ны, лишь тремя годами позже, чем он, а отец ее, как и отец Дроб-цева, воевал с немцами, тоже был сильно изранен и умер тоже рано. И мать ждет ее почти так же, поскольку Млада постоянно в разъездах. Только, слава Богу, не в одиночестве ждет, а рядом с ней в Белграде внучка, то есть дочь Млады, и умеют они поддержать друг друга...
- Надо же, - качал головой Дробцев, - столько совпадений...
- Да, - кивала Млада, - столько...
Потом дорога, видимо, начала утомлять ее, и вскоре Дробцев заметил, что голова у Млады клонится, глаза закрываются сами собой. Она изо всех сил боролась со сном.
- Да хватит уж тебе кланяться-то, - сказал он. - Привались к моему плечу и поспи как следует, пока время есть.
- Я... - часто моргая, посмотрела на него Млада, - немного как следует... Спасибо.
И, едва коснувшись головой его плеча, сразу же заснула. Ее тихое дыхание щекотало Дробцеву шею. Зоран Божич время от времени настороженно косил на них своим темным прицельным взглядом.
3.
Удивительными были эти «летучие» выставки в Югославии. Если и участвовал Дробцев в чем-то подобном у себя в России, то ощущений, впечатлений таких там, конечно же, явно недо¬ставало.
Во второй половине дня приехали в большое селение, распо¬ложенное в живописнейшем месте - на обширном плато между двух огромных лесистых гор. У подножия селения, огибая его, проносилась бурная светлая речка.
Художников повели обедать в местное заведение, и за обедом было всем родственно как-то, весело. Сумрачный Зоран и тот, произнося тост, выдал вдруг без улыбки на английском нечто такое, отчего последовал взрыв смеха, и даже сдержанный вене¬суэлец долго прыскал в кулак.
- Что он сказал? - спросил Младу Дробцев.
- Он сказал: здесь вам будет выставка в доме... нет, в храме самого Господа Бога. Здесь для вас хватит места... высоко взле¬теть над своими картинами и над людьми, которые придут на них смотреть. Он боится только - что вы не... да, не сумеете удержаться на малой высоте и улетите все к Господу Богу. А Зорана после будут сильно наказывать... зачем не прыгал, не та¬щил вас за ноги на землю и не привез обратно в Белград.
И, оценив юмор Зорана, Дробцев тоже рассмеялся запоздало, подумав, что Божич, видимо, очень неглупый человек.
Потом их разместили в небольшой гостиничке - женщин по¬одиночке, а мужчин по двое, и дали два часа на отдых. Зоран и Млада пошли устраивать выставку.
- Так ведь вам же, наверно, помочь там надо, - сказал Дробцев.
- Ничего не надо, - ответил вдруг Божич на русском почти без акцента. - Все будет хорошо. А если что не понравится, мы бы¬стро поправим. Отдыхайте спокойно.
Соседом Дробцева по комнате оказался венесуэлец. Он был вы¬сокого роста, массивный, с крупным лицом, похожим на творение решительного скульптора. Глубокие черные глаза его смотрели из-под бровей внимательно и словно бы с затаенной грустью.
- Давай-ка, брат, познакомимся, что ли, как следует, - сказал Дробцев, когда они несколько освоились в комнате. - Я, - ткнул он себя в грудь, - Саша, Саня. По-вашему это... Санчо - вот как, пожалуй, лучше всего будет.
- Саша, - улыбаясь, закивал тот, - Санчо. Си, си. - И ткнул в грудь себя: - Хуан.
- А это по-нашему будет - Иван. Хуан по-русски - Иван. По¬нимаешь?
- Понимаешь, - кивнул довольный венесуэлец. - Санчо, - кос¬нулся он плеча Дробцева. И хлопнул себя по груди: - Иван.
- Ну, вот и познакомились, - протянул ему руку Дробцев. Венесуэльский Иван пожал ее с такой силой, что у Дробцева
слиплись пальцы. Несмотря на улыбку, глаза венесуэльца про¬должали излучать грусть - теплую, обволакивающую, вызыва¬ющую чувство родства и даже неосознанной какой-то жалости к этому великану.
«Написать бы его портрет, - подумал Дробцев. - Эх, знатная получилась бы штука. Столько в нем фактуры, по-настоящему рельефный мужик...» И решил, что если удастся выкроить вре-мя и если позволит Хуан, то надо будет сделать хотя бы несколько карандашных набросков.
Они приняли по очереди душ и завалились спать. И спалось Дробцеву легко как-то, отдыхновенно, благостно.
Потом пришла Млада и повела их всех открывать выставку. Было тихое предвечернее время, жара ослабла.
Выставку устроили под открытым небом - на ровной, порос¬шей густой мелкой травой площадке, окруженной высокими те¬нистыми деревьями. Сразу же за площадкой начинался крутой, почти отвесный спуск к речке. Среди деревьев виднелись муд¬реные скамейки и столики - это место, судя по всему, было лю¬бимым у жителей селения, предназначенным для торжеств, от¬дыха и посиделок.
Тут уже стояло множество народу, и люди продолжали подхо¬дить со всех сторон - строгие, празднично одетые.
Когда художники приблизились, то неожиданно вдруг, вреза¬ясь в душу, зазвучали голоса скрипок, заиграл сербский оркестр, и полилась удивительная песня - вроде бы веселая, но времена¬ми как бы сквозящая высокой вселенской печалью. Художники невольно застыли на месте и стояли, пока песня не кончилась.
А когда она кончилась, сербы захлопали в ладоши и расступи¬лись, пропуская гостей к картинам.
На краю площадки, почти над речкой, рев которой долетал сюда, наверх, было сооружено из тонких брусьев нечто вроде стенда, установленного полукружьем, и на нем разместили кар-тины. Пока они были завешены, скрыты от глаз зрителей белы¬ми, расшитыми национальным узором полотнищами.
У стенда художников встретил сельский глава - высокий, жи¬листый, с белой от сплошной седины головой и пронзительны¬ми светлыми глазами. Он пожал каждому из гостей руку и про¬изнес краткую приветственную речь, которая сопровождалась долгими аплодисментами его земляков. Возникли откуда-то две девушки в национальной одежде - принесли на подносах шам¬панское, бокалы, и глава под одобрительные возгласы зрителей стрельнул пробкой, выпил с гостями за их творчество, за откры¬тие выставки.
После этого он взял с подноса ножницы и перерезал ленточки, на которых держались полотнища, скрывавшие выставку. По¬лотнища упали, и снова посыпались аплодисменты.
Млада начала представлять художников и их произведения. И когда она представила Дробцева, когда сказала, что он русский, привез свои картины из России, Дробцев услышал пробежав¬ший по толпе шорох радостного удивления, увидел, как потеп¬лели у сербов лица. «Свой... - сжалось у него от благодарного чувства сердце. - Свои...»
Он привез сюда четыре небольших полотна. Один из холстов был портретом матери - Дробцев постарался вложить в него всю свою любовь к ней, все свое понимание ее души и ее суровой, но безгрешной, как ему казалось, жизни. Другой портрет - по¬селкового старика, - Дробцев тоже относил к числу удач. Ста¬рик сидел, стеснительно полусжав на коленях костлявые изуро¬дованные трудом руки, покорный, худой, с опавшими плечами. Кожа на его шее была дряблой, складками, а лицо изможден¬ным, бледным, проступали местами сквозь эту смертельную бледность красные прожилки и пятна, словно последние знаки теплящейся в усталом теле жизни. Взгляд выцветших глаз был устремлен несколько вверх и имел такое выражение, будто ста¬рик видел или, по крайней мере, ощущал кого-то там, в неведо¬мой никому высоте, и мысленно обращался к Нему: «Вот, про¬жил... Как прожил, судить Тебе. Я готов к любому Твоему суду, жду своего часа».
Из-за этого портрета произошла небольшая история на выс¬тавке в Белграде. Там Ратугин подвел к Дробцеву какого-то вну¬шительного господина и сказал:
- Вот, пристал, понимаешь... Хочет купить твою картину.
- Какую? - спросил Дробцев.
Ратугин указал на портрет старика. Господин стал быстро и сбивчиво говорить что-то Дробцеву на английском, слегка каса¬ясь пальцами его плеча.
- Хорошую цену предлагает, - объяснил Ратугин. - В долла¬рах. - И назвал цифру, для него, Дробцева, прямо-таки баснос¬ловную.
-Нет, - почувствовав отчего-то раздражение, сразу же отрезал Дробцев. - Не продается.
- Подумай, - с какой-то непонятной полуулыбкой смотрел на него Ратугин. - Это ведь, брат... все твои заботы о куске хлеба побоку, останется только забота о высоком творчестве.
- Да ты же знаешь - домой и ста долларов не провезешь.
- Ну... - продолжая глядеть ему прямо в глаза, наморщил Рату¬гин лоб, - могли бы устроить их здесь, у меня есть знакомые... А потом получал бы частями.
- Нет, - успокоившись как-то сразу, повторил Дробцев. - Этот портрет будет в России.
Ратугин обжег ему спину неожиданным шлепком ладони, слов¬но горячую печать приложил, и, повернувшись к господину, на¬чал втолковывать: не хочет, мол, продавать, ничего не получает¬ся. Тот бросился к Дробцеву, залепетал что-то, замахал руками, но Дробцев покачал головой и пошел от них в другой конец зала.
Дробцева тянуло к Ратугину, но временами было не по себе оттого, что никак не удается понять его до конца. Чувствова¬лось: Григорий не раскрывается полностью, держит что-то в душе, будто про запас, и постоянно словно бы испытывает его, Дробцева, на какую-то особую пробу.
...Две других работы из отобранных Дробцевым для «летучих» выставок были пейзажами. Один - осенний, с желтым, припо¬рошенным первым снегом полем и сельскими избами на даль¬нем плане, смазанными сиреневыми сумерками, - Дробцев ста¬рался передать тут ощущение надвигающейся на село ночи, гря¬дущей зимы и чувствовал, что ему это удалось, а второй, для контраста, - весенний: радостная светлая речка, и на противо¬положном берегу, за песчаной отмелью, яркий всплеск первой зелени, торжество молодой травы, кустов и деревьев под высо¬ким розово-синим небом, по которому пролетают истрепанные шальным ветром легкие белесые облачка.
Эти четыре полотна побывали на многих выставках, но когда Дробцев увидел их здесь, то у него даже онемело все внутри -настолько необычное и сильное впечатление производили кар¬тины при золотистом небесном свете в величественном окруже¬нии гор, похожих на сложенные в виде чаши гигантские натруженные ладони.
И обращенный к небу кроткий взгляд немощного старика, и доброта в облике матери, пробивающаяся сквозь постоянную заботу и усталость, и лики родной российской природы в клю¬чевые времена года - все это вдруг обрело какой-то особый, не¬выразимо волнующий душу смысл.
Внимательно обозрев выставку полностью, Дробцев, который не любил быть довольным собой и всегда подавлял в себе чув¬ство превосходства, каким бы обоснованным оно ни являлось, на сей раз отметил-таки, причем с немалым удовлетворением, что его картины сильно выигрывают здесь по сравнению с ос¬тальными. Остальные в той или иной степени - некоторые очень даже сильно - были тронуты прилипчивой печатью модерниз¬ма. Дробцев называл это гораздо проще - модой. И работы, ко¬торые в выставочных залах, наверное, многих поражали новиз¬ной, буйством фантазии и мастерством их авторов, тут, как вы-разился Зоран, в храме самого Господа Бога, словно бы кричали о своем отчуждении от всего окружающего - и от подернутого вечерней позолотой глубокого неба, и от древних могучих гор, источающих впитанный в себя за день солнечный жар, и от лю¬дей, обремененных бесконечными трудами, заботами и нужда¬ми и пришедших сюда в надежде приподняться душой над су¬ровой обыденностью.
И рядом с чужеродными, хотя и созданными с немалой долей таланта и мастерства и наверняка - в мучительных поисках, тво¬рениями полотна Дробцева, словно в противовес им, ненавязчи¬во, но убедительно заявляли о своей близости к главному - к истинно земному, родному и вечному.
Пожалуй, лишь картины Хуана являли собой как бы поддерж¬ку Дробцеву. Несмотря на некоторую дань традиционному ла¬тиноамериканскому монументализму, люди на них были вполне земные, в чем-то даже сродни пришедшим на выставку - с таки¬ми же прокаленными солнцем природными лицами, и чувства на этих лицах читались отнюдь не мелкие. Печаль, живущая в глазах Хуана, словно бы поселилась и в созданных им образах. Писал он крупными решительными мазками, очень удавалась
ему игра света и тени. Хорош был и венесуэльский утренний пейзаж, сработанный неожиданно тонко, этакий сочный, прон¬зительный...
Сербы подходили к картинам с трогательным благоговением, всматривались в полотна внимательно и делились между собой впечатлениями сдержанно, серьезно. Казалось, будто эти про¬стые, с бронзовыми от загара лицами и натруженными руками, люди приобщаются к настоящей живописи отнюдь не впервые и разбираются в ней ничуть не хуже, судят не менее взыскатель¬но, чем посетители столичных выставочных залов.
Народу было много, и пока передние осматривали выставку, стоящие за их спинами ждали своей очереди. Никто не напирал, не торопил, хотя нетерпение, конечно же, чувствовалось. Мно¬гие из закончивших просмотр, уступив место другим, обходили толпу и опять становились в очередь, чтобы посмотреть вторич¬но. И образовался у стенда этакий неторопливый круговорот.
Дробцев наблюдал за этим непривычным и столь же отрад¬ным для него действом и был растроган до самых глубин. К тому же он видел, что его картинам оказывается особое внимание -возле них все время возникал затор, нечто вроде второго, ма¬ленького круговорота, и доносился оттуда сдержанный опять же, но неумолчный гул оживления.
Потом люди стали подходить к Дробцеву - радостные, воз¬бужденные. Одни крепко жали и долго трясли его руку, другие в избытке чувств хлопали по плечам, по спине и говорили: «Хоро¬шо, друже, хорошо... Россия, мама... Русское сърдце, доброе сърдце. Русский талант, молодец. Спасибо, друже. Храни тебя Боже, друже. Покланяйся от сербов России, друже».
Поздравляли и других художников, тепло поздравляли и Хуа¬на, но Дробцеву все же отдавали явное предпочтение - к нему шли, шли и шли нескончаемым потоком. Он стоял, пронизан-ный с головы до пят острым чувством благодарности, и, с тру¬дом подавляя подкативший к горлу тугой ком, бубнил как заве¬денный:
- Спасибо вам, братцы. Спасибо, братцы, буду помнить. Век буду помнить, спасибо.
Подошли Божич с Младой. Сияющая радостью Млада обняла Дробцева и поцеловала в щеку, а Зоран стиснул ему ладонь обе¬ими руками, шлепнул по плечу и улыбнулся, хитро сощурив-шись:
- Ну что, Саша, высоко летаешь? Вниз тебя тащить не пора?
- Да нет, Зоран, - шумно вздохнул Дробцев, - не летаю я вов¬се. Мне и тут хорошо, среди вас.
- Еще бы... - продолжал щуриться Божич.
Подошел и Хуан. Изгнав по такому случаю из глаз печаль, гроз¬но даже как-то сверкая ими и потрясая перед носом Дробцева огромным кулаком с оттопыренным большим пальцем, он быс¬тро и горячо затараторил что-то на испанском, а потом, спохва¬тившись, рассмеялся, на мгновение привлек Дробцева за плечи к своей могучей груди и сказал:
- Карашо, Санчо. Спасибо, амиго.
- Ну, брат... - рассмеялся в свою очередь Дробцев. - Ты уже русский когда-то сумел освоить... - Он приложил руку к груди Хуана там, где было сердце: - И тебе, амиго, спасибо. Ты насто¬ящий художник. И тоже показал ему большой палец: - Ты - во! Понимаешь?
- Спасибо, Санчо, - ответил Хуан. - Карашо, Санчо.
- Хорошо, Иван! - Дробцев ощутил в душе такую отрадную легкость, какой не ощущал уже давным-давно, быть может, с самого детства.- Отлично, Ваня...
Он вдруг с полной ясностью, со всей определенностью осоз¬нал, что стоит на правильном пути в своем творчестве, что про¬шел самую трудную часть этого пути, и прошел достойно, су¬мев уберечь себя от множества дьявольских соблазнов.
Всю жизнь, на каждом шагу раздирали его тяжкие сомнения и противоречия, и почему-то лишь теперь, только здесь, во мно¬гих сотнях верст от родной земли, пришло это ясное понимание.
4.
Когда просмотр выставки был закончен и радостные страсти понемногу улеглись, художники собрались у стенда, чтобы снимать и паковать картины. Однако Божич и на сей раз тактично отверг их помощь.
- Вы лучше посмотрите, - сказал он, - как это у нас делается.
Зоран с Младой лишь руководили, советовали, а разбирали вы¬ставку местные парни и девушки. В самом деле стоило посмот¬реть - настолько быстро и сноровисто управлялись они с полот¬нами, так надежно и бережно паковали их в плотный картон.
- Послушай, Зоран... - подойдя к Божичу, заговорил вполголо¬са Дробцев, - объясни ты мне Христа ради...
- Что тебе объяснить, Саша? - словно заранее понимая, о чем пойдет речь, сощурился в своей загадочной улыбке Зоран.
- Почему они, - кивнул Дробцев на ребят, - так опытно, с та¬кой любовью все это делают? И вообще, знаешь ли... мне кажет¬ся, что здесь любят живопись и понимают ее... пожалуй, даже лучше, чем в Белграде.
- Ты не ошибся. Возможно, и лучше понимают.
- Да почему? Обычный, простой народ... Земля тут, что ли, обетованная какая?
- Конечно, обетованная, - улыбнулся Зоран. - Они сами все художники.
- Как так? - удивленно уставился на него Дробцев.
- Просто, Саша, очень просто. Они фарфор делают. И распи¬сывают его.
- Вон оно что... Природный, значит, врожденный вкус... Поче¬му же вы раньше-то не сказали?
- Сюрприз, Саша, сюрприз...
- Эх, ты... - посмотрел на него Дробцев почти с серьезным укором. - Скрытный ты жмот...
И, забыв про свою сдержанность, Зоран вдруг в первый раз рассмеялся по-настоящему.
Вот это по-русски, - качая головой, приговаривал он. - Точно по-русски...
- Жмот не все сказал, - подошла Млада. Она стояла неподале¬ку и слышала их разговор. - Вкус природный не только. Тут выставки давно бывают, это у них...
- Традиция, - подсказал Зоран.
- Да, традиция. В лето два или три раза при... приезжает хоро¬шая живопись. Они смотрят хорошую живопись и учатся пони¬мать. И... научились. И это у них... лучший...
- Праздник, - подсказал Зоран.
Млада стрельнула в его сторону сердитым взглядом и закон¬чила по-своему:
- ...это у них лучший восторг.
Дробцеву с трудом удалось сдержать улыбку.
- Но ты-то, - сказал он, - тоже хороша. Тоже ведь ни словечка мне об этом.
Млада растерялась.
- Я... - смотрела она виновато, - уснула в автобусе и забыла тебе словечко. Я не жмот.
- А я жмот! - опять загремел басовитым смехом Божич. И тут же вдруг перешел на свой хитрый при-щур: - А ты почему волну¬ешься, Саша? Все ведь нормально. Что тебя так разволновало?
- Эх, братцы... - вздохнул Дробцев. - Да это же лучшая в моей жизни выставка...
Картины уносили в автобус-фургон, а на площадке, которая была как бы приподнятой ладонью этого гостеприимного селе¬ния, держащей на себе людей, деревья и все прочее, уже пол¬ным ходом шла под-готовка к новому действу, для хозяев, навер¬ное, не менее важному. Сгружали с машины столы и ска-мейки, быстро расставляли их, застилали столы скатертями, а от двух стоящих неподалеку «пикапов» несли посуду, закуски, спиртное в корзинах и что-то дымящееся в огромных, похожих на котлы каст-рюлях. Такая же работа кипела и у постоянных столиков среди деревьев.
Бранко - так звали главу селения - умело командовал всем этим, сверкая глазами, метался туда-сюда, как молодой. И там, где он появлялся, сервирующие столы женщины начинали весело го¬монить, а то и взрывались дружным смехом.
И часа не прошло, как все уже сидели за столами, а Бранко стоял с бокалом в руке и произносил тост. Млада переводила его слова на английский, а сидящий напротив Дробцева Божич потихоньку - на русский, хотя Дробцев и без того понимал почти каждое слово.
- Мы сейчас выпьем хорошего старого вина, - говорил Бран¬ко, - от которого никто не будет пьяным и дурным, а все будут только радостные и добрые. Потому что вино долго бродило, а потом долго от-стаивалось в темном погребе, изгоняя из себя все ненужное и вредное. Оно боролось с вредными примесями до тех пор, пока в нем не остались в полной чистоте и не слились воедино две великие силы, взращенные за лето виноградными гроздьями, - радостная мудрая сила неба, которая называется Святым Духом, и благотворная, добрая сила родной земли. Точ¬но так же и настоящее искусство - оно бродит, отстаивается в душе художника, а потом выливается на полотно, чтобы напом¬нить людям об их родстве друг с другом, об их священной связи с родной землей и высокой ответственности перед небом... Так выпьем же, друзья, доброго старого вина- выпьем за настоящее искусство, за наших дорогих гостей!
Он обернулся, строго кивнул оркестрантам и певцам, стоящим неподалеку, и опять вознеслась над округой удивительная песня. Была она, видимо, старинной застольной, и от тонкого сочетания в ней радости и светлой грусти щемило сердце. Поражали сла¬женность музыкальных инструментов и необычная, присущая, наверно, только сербам, природная какая-то окраска голосов.
Вино и в самом деле оказалось отличным - оно едва уловимо источало целый букет незнакомых, сли-вающихся друг с другом ароматов и делало душу легкой, спокойной и радостной. Дробце¬ву никогда раньше не доводилось пить такого, как он определил для себя, мудрого вина. Сидел Дробцев по пра-вую руку от Бранко и чувствовал, что усадили его сюда отнюдь не случайно...
Потом еще произносились тосты - и хозяевами, и гостями. Опять звенели бокалы, и все плотнее нависал над столами от¬радный гомонок разговоров, все больше накапливалось общего душевного тепла, от которого легко таяли между людьми после¬дние невидимые перегородки. Дробцев не мастер был на речи и тосты, более того - не любил привлекать к себе лишний раз вни¬мание. Но сейчас он понимал, что обязательно должен сказать хотя бы несколько слов, причем очень важных и самых сердечных. Однако все никак не мог подыскать такие слова и потому продолжал сидеть молча, ощущая возрастающее с каждой ми¬нутой недовольство собой.
И вдруг он услышал свое имя, негромко, словно бы даже стес¬нительно как-то произносимое сербами в разных концах засто¬лья: «Саша... Русский Саша...» Удивленно вскинув голову, Дроб-цев смотрел то в одну сторону, то в другую, не понимая, в чем дело, и Млада - она сидела рядом, - склонившись к нему, объяс¬нила:
- Они говорят... почему Саша молчит печальный, пусть Саша скажет.
«Ну вот, олух, - мысленно ругнул себя Дробцев, - дождался...» Он повернулся к Бранко - тот, кивая едва заметно, смотрел на него с одобряющей улыбкой: пора, дескать, давно пора...
Дробцев шумно вздохнул и, взяв бокал, поднялся. Разговоры за столами быстро стихли, стало явственно слышно, как, омы¬вая камни, клокочет под обрывом речка. И чувствовалось по го¬лосу речки, что вода в ней студеная, чистая.
- Я не от печали молчал, - сказал Дробцев. - Какая тут может быть печаль, братцы вы мои... Просто... чего уж греха таить -трусил сидел: вдруг да не сумею выразить того, что у меня сей¬час на душе. А на душе-то - поверьте уж, - как в лучшую пору жизни. Лучшая пора у каждого - это, по-моему, в детстве. Знае¬те, детский возраст такой... где-то ближе к юности, когда лю¬бишь все и вся. И тебя все вокруг любят - и люди, и небо, и вода... каждое деревце, каждая травинка. Может, оно только так кажется, но я почему-то думаю, что и в самом деле все окружа¬ющее любит человека в эту пору его жизни. Он же ведь еще безгрешен, чист и перед миром, и перед Богом. И, наверное, именно в это время зарождается в человеке главное - чувство родины и ощущение Бога. Ну, а потом что ж... топаешь по жиз¬ни, набираешься греха, поскольку бесценного дара любви тебе, дураку, мало. Ты учишься еще и судить, презирать... Ненавидеть учишься. И приходишь к тому, что круг твоей любви постепен¬но сужается, да и самого тебя уже мало кто любит. Кому охота любить осуждающего, презирающего и ненавидящего, будь он
хоть тысячу раз прав? Правоте-то, может, и отдадут должное, может, и приблизятся к тебе люди по единомыслию, но любить... И чувство родины в тебе уже не то. То было неосознанным, и потому...
Он вдруг увидел, как люди, которые сидели за отдельными столиками среди деревьев, оставив свои места, подходят к ос¬новному застолью, чтобы услышать его тост, и в тот же момент понял, что тоста у него не получается, слов потратил уже до¬вольно много, а к главному еще и не приблизился. Дробцев сму¬тился, внутри проскользнуло нечто вроде испуга, однако он бы¬стро сумел овладеть собой и, приложив руку к груди, виновато улыбаясь, попросил:
- Вы уж простите меня Христа ради. Хотел сказать тост, да, видать, не уложиться мне - целая исповедь получается... Но чув¬ствую, что, наверно, именно так и надо. Слишком уж неожидан¬но для меня это все, слишком многое, друзья мои, легло на душу...
Зоран перевел, и по застолью прокатился теплый шумок, по¬слышались одобрительные возгласы.
- Так и надо, Саша, - успокаивающе кивал Дробцеву Бранко. - Так и надо, друже...
- Ну, вот, значит... насчет чувства родины... - продолжил пре¬рванную мысль воспрянувший духом Дробцев. - В детстве-то, в самом начале своем, оно было чистым, светлым, как омываю¬щая холодные камни речка, шум которой доносится к нам сюда. А стоило осознать свое отношение к родине и ее отношение к тебе, и это светлое чувство замутилось, превратилось в сущее мучение. Ведь у родины без конца беды, потери и нужды, и все время тебе кажется, что плохо ты ей помогаешь, мало делаешь для нее, что грешен перед нею, виноват, виноват, виноват... А порой, когда измотаешься душой, то начинает уже казаться, буд¬то и сама родина тоже не без греха, будто и она перед тобой виновата... И не дает эта любовь покоя, не приносит радости -сосет она, грызет и гложет твое сердце. И ощущение Бога, обре¬тение которого столь счастливо началось в детстве, тоже пре¬терпело весьма существенные изменения, и отнюдь не к лучше¬му - оно постепенно увяло в тебе, стерлось в мелкий порошок, пока обучался ты судить неправых, презирать подлецов и нена¬видеть врагов. И только уж когда круг твоей любви сузился до предела, когда приходит понимание, что в таком узком кругу душа беднеет, чахнет и может окончательно погибнуть - вот тогда опять появляется ощущение Бога, теперь уже вполне опреде¬ленное. А вместе с ним возникает и чувство вины перед Богом, раскаяние в том, что столько времени тащился в стороне от до¬роги, которую Он указал тебе в начале. Словом, еще одна тяж¬кая мука. Ты пытаешься выправить себя, стараешься выкараб¬каться на эту самую дорогу, а не тут-то было - вездесущий дьявол давно уже успел обвешать тебя всяческими грузами, опутать все-возможными путами. Освободишься от одного, сделаешь кое-как шаг, а уж тебя связывает, тянет обратно другое. Барахтаешься в этих дьявольских путах и грузах и так издергаешься, так изнемо¬жешь душой, что впору бухнуться на колени и завопить от бесси¬лия: «Господи, поддержи! Помоги мне вернуться!..»
Дробцев замолчал и несколько мгновений задумчиво смотрел в одну точку перед собой. Бокал с вином в его руке едва заметно подрагивал. Люди ждали, было очень тихо.
- И в такое-то вот время своей жизни, - внезапно вскинув го¬лову, просветленно оглядел их всех Дробцев, - именно с таким-то вот состоянием души оказался я волею Божией среди вас, на вашей благословенной земле. И... хотите - верьте, хотите - нет, а произошло самое настоящее чудо. Мне кажется, что я... вер¬нулся. Кажется, что я уже ходил когда-то по этой земле, видел когда-то эти горы, слышал шум этой быстрой речки... Так, на¬верное, у каждого случалось в детстве - где-либо в незнакомом месте ощущаешь вдруг, будто не в первый раз ты здесь, будто видел уже все, что перед тобой, да только не можешь припом¬нить, когда. Вот и со мной то же самое. И я чувствую сердцем: тут все благоволит ко мне по каким-то неведомым причинам, чувствую, что и вы все любите меня, словно чистого и безгреш¬ного, как своего родного... И моя душа отвечает тем же - она без всяких мудрствований, по-детски тянется к вам, как к родным, и землю эту, и все сущее на ней воспринимает, будто родное. И... если хотите знать - я счастлив сейчас по-настоящему. Думал,
никогда уже не удастся пожить, как в лучшую пору, - сердцем, а не умом, а вот, пожалуйста, - живу. Выходит, Господь Бог вто¬рой раз дарует мне то, что дается человеку только единожды. И вы подарили мне это, вы тоже! Огромное сердечное спасибо вам за вашу щедрость, и... душа моя теперь всегда будет стремиться сюда, где разомкнулся круг ее любви и веры. Вот и все, что я хотел сказать. И рад, что сказал это, очень рад.
Божич переводил последние фразы русского художника хозя¬евам, Млада, негромко, - гостям, на английский, а Дробцев ждал, когда они закончат, и видел, как теплы у людей лица, как хоро¬шо им от его слов. Хорошо было и ему самому.
5.
Таких выставок, тоже очень теплых и волнующих, выдалось еще три, последняя - в небольшом уютном городке восточной Боснии.
И каждый раз после завершения официальных и неофициаль¬ных мероприятий поздним вечером Дробцев с Младой уходили гулять вдвоем - забирались иногда довольно далеко в окрестно¬сти. Душа Дробцева постоянно пребывала на каком-то особом подъеме, он чувствовал себя полным сил - и духовных, и теле¬сных, и все время жило в нем странное ощущение, будто когда-то давным-давно уже видел он эту землю, ходил по ней, а теперь лишь припоминает виденное. Поделился с Младой - дескать, что же за наваждение такое? - и она, помолчав немного, при¬стально посмотрев ему в глаза, произнесла одно только слово, с ударением на первом слоге:
- Родство...
Сильно тронутый ее неподдельной, даже словно бы детской какой-то открытостью, рассказал и он ей поподробнее о своей семейной жизни - о том, что отношения у него с женой сложи-лись примерно так же, как и у Млады с мужем. Тоже не имеется того главного, без чего жить вместе тяжело, тоже долго ждал, когда хотя бы некое подобие этого главного появится, но потом устал ждать, а рушить семью теперь вроде бы уже и поздно...
В этот последний вечер Млада была немногословной, будто бы даже несколько скованной внутренне, и когда возвращались в приютивший передвижную группу отельчик, она вдруг, поло¬жив руку на плечо Дробцеву, остановила его, набрала в грудь побольше воздуха, как перед нырком в воду, и сказала:
- А знаешь, Саша... Я больше не буду вешать нос. Я... я тебя очень сильно люблю. Теперь место не пусто.
- Ты... - смотрел он растерянно, - меня?.. Да за что, с какой стати? Ты же не знаешь обо мне ничего. Я уж, наверно, давно списанный с таких счетов, я... если хочешь знать, нелегкий, ком¬канный человек, разве можно меня любить?..
- Можно, - ответила она. - Я знаю тебя. Я тебя сильно вижу. И очень люблю. И очень хочу поцеловать.
Млада обняла его за шею и, сияя глазами в полутьме, медлен¬но приблизила к нему лицо, легонько коснулась губами губ Дроб-цева. Он бережно слил ее с собой, подхватив под спину своими тяжелыми ладонями, и первый поцелуй, от которого поплыла под ними земля, до предела обнажил тягу их друг к другу, сде¬лал ее острой, сладостной и неодолимой.
Остаток ночи они провели в отельчике, в номере у Млады, и когда утро полностью вступило в свои права, Дробцев понял с пронзительной ясностью, что полюбил так, как не любил в жиз¬ни никогда. Ему нравилось в этой женщине все без малейшего исключения - ее голос, руки, лицо, упругие светлые волосы, ее глаза, которые от волнения из серых превращаются в карие, ее крепкое тело с милыми родинками в самых неожиданных мес¬тах, даже ее сербское произношение русских слов, с ударения¬ми на первых слогах. И особенно - ее полудетская открытость.
А потом было прощание в белградском аэропорту, и провожа¬ла она Дробцева, ничуть не выказывая печали, наоборот - слов¬но бы радостно светилась вся изнутри.
-Я не спрашиваю, - сказала Млада, - когда приедешь. И не знаю, сумею ли приехать сама. Я только знаю, что мы встретимся.
- Обязательно встретимся, - всецело уверенный в этом, отве¬чал Дробцев, - разве можем мы теперь не встретиться?
Наблюдательный Ратугин сказал ему в самолете:
- А ты, Саня, кажется, втесурился не на шутку.
- Именно втесурился, Гриша. И в самом деле никаких шуток -один сплошной серьез.
- И что же дальше? Мучиться ведь будешь теперь.
- Буду. Одна лишь надежда и остается - на твою отзывчивую персону.
- Мне что же - без конца тебя в Югославию совать? Сам зна¬ешь, брат, сколько у нас охотничков, да не с твоим весом, не с твоим прицелом... Ты-то свои полотна за границу не хочешь про¬давать.
- Не хочу.
Ратугин помолчал немного и вдруг обнадежил:
- Вообще-то отзывы на тебя самые что ни на есть... Сейчас трудно сказать, но, может, удастся протаранить - сгоношить там твою персональную выставку.
Однако ничего не удалось - вскоре началось поразительное по своей последовательности расчленение Югославии. Стали рвать¬ся связи с ней - творческие в первую очередь. Дробцев лихора¬дочно следил за событиями, которые развертывались там, не пропуская ни единой вечерней передачи новостей по телевиде¬нию, покупал самые разные газеты и выискивал прежде всего сообщения о происходящем на Балканах.
Время от времени он наведывался в Москву к Ратугину - они заметно сблизились в эту расплывчато-неопределенную тягост¬ную пору, - и Григорий приоткрывал ему многие тайны нарас¬тающей в Югославии катастрофы. У Ратугина осталось в распа¬дающейся стране много друзей и хороших знакомых, некоторые из них приезжали в Москву и даже останавливались у него, сам он дважды после той памятной поездки сумел побывать у сер¬бов, глянуть на все собственными глазами, и потому Дробцев имел вполне исчерпывающие представления о том, что творит¬ся на далекой, полюбившейся ему земле.
И когда начались бои в Восточной Славонии, когда сербам пришлось оставить размолоченную в пух и прах Сербскую Кра-ину хорватам, а усеченной Югославии была объявлена экономическая блокада, Дробцев, что называется, шкурой почувство¬вал: все это обязательно повторится здесь, в Советском Союзе, хотя, может, и несколько по-иному.
И оно не замедлило повториться. И развал Союза, и события, предшествующие ему, и то, что началось потом, - все это тоже поразило Дробцева своей неуклонной последовательностью. И потекли для него и для таких, как он, людей сокровенного серд¬ца, черные дни, недели и месяцы. И годы.
Художники наряду с представителями иных истинно творчес¬ких профессий ощутили себя абсолютно никому не нужными, музеи перестали покупать у них картины. Материальные фон¬ды творческих союзов были мгновенно опустошены ловкими людьми, а сами союзы оказались загнанными под вывеску ни¬чего не значащих общественных организаций. И началось в этих организациях уже хорошо знакомое - брожение, распад, отвратительнейшие интриги. Те, кому талант художника с успе¬хом заменяли способности конъюнктурщика, подкрепленные к тому же еще и наглостью, безоглядным нахрапом, сразу же очу¬тились на самом верху и все, что можно было схватить, момен¬тально загребли своими цепкими клешнями. Они себе и выстав¬ки пышные, с фуршетами, приноровились устраивать, и власти их ласкали помаленьку, подчеркивая тем самым, какие им, влас¬тям, сегодня нужны творцы. Настоящие же художники впали в жесточайшую нужду.
Не миновала такая нужда и Дробцева - жили теперь в основ¬ном на зарплату жены. Не единожды наведывались к нему ка¬кие-то темные личности, просили продать картины и - что уди¬вительно - даже перечисляли те, которые охотно купят.
- А для кого покупаете? - спрашивал он.
- Ну... какая тебе разница? Цена-то хорошая, к тому же зеле¬ными - при старом режиме вашему брату такая и не снилась.
И Дробцев отказывал.
- Ну, гляди... - вроде бы даже с угрожающими нотками говори¬ли ему. - Валяй, голодай дальше во имя Родины. Дождешься, ког¬да твои картины без всякой платы с гвоздодером выковырнут.
Жена злилась на него.
- Скоро уж подметками начнем питаться, - по-кошачьи фыр¬кала она, - а гений наш беспорточный трясется над своими кар¬тинами...
Иногда он все же продавал кое-что, но лишь в тех случаях, когда был абсолютно уверен, что из России эти работы никуда не уйдут.
От Млады поначалу приходили письма, и Дробцев читал их с душевным трепетом, сразу же отвечал. Писала она ему на мас¬терскую, которую, слава Богу, пока не отняли, но была, тем не менее, очень сдержанной, подписывалась мужским именем -«Младо». Люба, наведывавшаяся иногда в мастерескую и имев¬шая обыкновение заглянуть тут заодно всюду, в том числе и в бумаги мужа, спросила как-то:
- Что это там, в Югославии, у тебя за Младо такой?
- Да художник один, - отвечал Дробцев. - Хороший мужик, подружились мы с ним.
- Чего-то у этого мужика почерк уж очень похож на женский...
- Ну русский-то плоховато знает, вот и старается, выводит...
- Хм, выводит... - внимательно прожигала его Люба недовер¬чивым взглядом.
Видимо, все же что-то чувствовала.
Потом эти согревающие сердце весточки прилетать переста¬ли. Дробцев некоторое время продолжал писать Младе, но в кон¬це концов понял, что бесполезно: или где-то выуживают пись¬ма, или стряслась с нею какая-то беда. У него был номер ее до¬машнего телефона, у самого же в мастереской телефона не име¬лось - так и не успел обзавестись им в былые благодатные вре¬мена. Дробцев отправился на почтамт и заказал Белград. Теле¬фонистка пыталась соединиться с Белградом в течение двух ча¬сов, но так и не сумела.
- Идут срывы, - сказала она. - Может, номер у вас какой-ни¬будь не такой?
- Такой, - ответил Дробцев. - Ладно, снимайте заказ.
Он поехал в Москву, поторчал немного в Союзе художников, где сидели теперь в немногочисленных кабинетах в основном незнакомые, отчужденные и озабоченные какими-то непонятными делами люди, потом созвонился Ратугиным. Ратугин дав¬но уже ушел от художников и работал в весьма солидной фирме. Наверное, его знание иностранных языков и врожденная дипло¬матичность, умение быстро налаживать контакты пришлись тут как раз впору, поскольку выглядел он в своем просторном, хоро¬шо обставленном кабинете отнюдь не пешкой.
Поговорили о том-о сем, и Дробцев сказал, что вот уже почти полгода не может связаться с Младой.
- А что ж ты хочешь? - ответил Григорий. - Блокада, брат... Ладно, давай номер - попробуем. Только недолго. И ничего лиш¬него. Понял?
Дозвонился Ратугин моментально. Он передал Дробцеву труб¬ку, и тот услышал голос Млады. Удивительно - она оказалась дома и сама подошла к телефону, как будто ждала этого звонка.
- Младушка, - сказал Дробцев, - здравствуй. У нас мало вре¬мени. Я уже полгода ничего о тебе не знаю. Как ты?
- И я о тебе не знаю, - ответила она. - Так делают, чтоб мы не знали. Но я чувствую, Саша, как болит твое сърдце. А ты чув¬ствуй, как болит мое сърдце.
- Я чувствую, - сказал Дробцев.
- Ну вот. Так будем. И мы встретимся.
- Обязательно встретимся, - опять же почему-то с полной уве¬ренностью в этом подтвердил он. - Крепко тебя обнимаю.
- И я крепко. Так будем, Саша.
Дробцев положил трубку и сидел с тяжело бьющимся серд¬цем, неотрывно глядя перед собой в одну точку.
- Да, брат... - покачал головой Ратугин. - Угораздило вас -заколодило в такое аховое время. Ты хоть как живешь-то? Кар¬тины свои не начал за границу продавать?
- Не начал.
- Ну и сидишь, конечно, на мели?
- Сижу.
Ратугин выдвинул ящик своего шикарного письменного сто¬ла, покопался в нем и, поднявшись, протянул Дробцеву деньги -несколько зеленых бумажек.
- Возьми-ка вот.
- Да ты что! - покраснел Дробцев. - С какой стати? Что ты, разве я могу...
- Бери, бери, - Ратугин бесцеремонно втиснул ему купюры во внутренний карман пиджака. - И кончай эти свои покраснения. Нам нынче ничего иного не остается, как только при возможно¬сти помогать друг другу. У меня имеется такая возможность, так что зря трепыхаешься.
- Да я ведь не знаю даже, когда смогу отдать...
- Не думай об этом. Работать удается?
- Нет, Гриша. Воду в ступе толку. От бесполезности своей, от бессилия охота выйти в чистое поле да и завыть по-волчьи.
- Конечно, художникам на таких переломах тяжелее всего. Это у нас уже традиционное. Но это пройдет. Надо лишь вытерпеть.
- Я терплю, - сказал Дробцев. - Да только вот в какую сторону оно пройдет-то?
- Что ж, брат, тут скажешь? Бог не выдаст - свинья не съест.
6.
Работать Дробцев пробовал. Выезжал на природу, изредка на¬ведывался в свой лесной поселок, таскался с этюдником по его окрестностям, делал кучу набросков - и красками, и каранда¬шом. Но, возвратившись в мастерскую, едва только начинал все¬рьез какой-либо пейзаж или портрет, как сразу же нервно со¬скабливал краски с полотна остро отточенным ножичком - каза¬лось, что все не то и не так.
«Да нужна ли сейчас кому в России твоя мазня, - ощущая в руках дрожь отчаяния, думал Дробцев, - если кровоточит вок¬руг самое дорогое, безостановочно подтачивается самая серд¬цевина? Настолько уже размыты вкусы, растрепаны нравы и смяты традиции, что на любой нынешней выставке не кем иным, кроме как юродивым, тебя не сочтут... Нет, надо делать что-то нужное позарез, хоть какой-нибудь камень или бревно воткнуть в плотину, которая сможет остановить эту паскудную волну, а иначе любая, даже самая удачная, твоя работа живописца может оказаться бесполезной. Да и вся твоя жизнь может оказаться та-ковой... Но плотину-то разве кто собрался возводить? Никто и не собирается по-настоящему - одна только пустая болтовня... Господи, какое жуткое бессилие, какая же страшная зараза...»
Не один Дробцев переживал подобные муки, и многие их не выдерживали. У кого-то разрывалось сердце. Кого-то сгибали до предела, а потом навсегда выпрямляли накопившиеся за жизнь болезни, а кто-то попросту накладывал на себя руки. Один за другим уходили из жизни дорогие Дробцеву люди - мастера, обучавшие его тонкостям живописи в Академии художеств име¬ни Репина, любившие Дробцева не только за творческие спо-собности, но и просто по-отцовски, истинно по-человечески; ребята, с которыми учился вместе и до сего времени поддержи¬вал единомыслие; художники, с коими довелось познакомиться уже в зрелую пору, ставшие для Дробцева настоящими друзья¬ми и умевшие без малейшей тени зависти, от души порадовать¬ся его успехам.
Был период, когда он едва ль не каждую неделю ездил на по¬хороны - то в Петербург, то в Москву, то в другой какой-либо город. Случалось и так, что на поездку не было денег, не удава¬лось занять, и Дробцев, как раненый зверь, метался из угла в угол по своей продуваемой ветрами мастерской, временами тя¬жело плюхаясь на стул и сжимая горячую голову ладонями.
И вконец оглушенный этими неожиданными потерями, однаж¬ды он обнаружил вдруг, что остался практически один - без еди¬номышленников, без друзей, которым можно было излить душу с полной надеждой на понимание. «Есть, конечно, Ратугин, -заторможенно подводил печальный итог Дробцев. - Точный у него глаз, отлично разбирается в живописи... Но ведь до сих пор лежит между нами какая-то неясность - трудно сказать, настоя¬щие мы друзья или просто знакомые. Сколько помню себя, от подобной неясности всегда у меня ёжилось внутри... Есть еще кое-кто, но это уже совсем не то...»
И заползла к нему в душу непроходимая тоска - и днем, и ночью таилась она в груди возле горла подобием обтекаемого камня.
Потом Дробцев почувствовал, что жена нашла кого-то на сто-
роне. Ощутил он это безошибочно и воспринял если не совсем равнодушно, то весьма спокойно. И не заговаривал с нею на эту тему, не пытался выяснять ничего. Все равно уже почти не жили вместе, последнее тепло, которое было в отношениях, давно ушло. Сын вырос, учился в институте и собирался жениться, а после института пойти в бизнес. С ним тоже не получилось ду¬шевной близости - то, чем занимался отец, казалось Игорю не только чуждым, но и вовсе не приемлемым.
Приехал Дробцев как-то на родину, в поселок, и, приглядев¬шись к матери, сразу же решил, что оставлять ее одну больше нельзя. Сломленная болезнями, она даже снег не могла отгрести от крыльца - дверь не закрывалась из-за наросшего льда.
Он очень любил свою мать. И в детстве очень любил, а теперь, наверное, намного сильнее. С матерью ему было легко, спокой¬но - она, несмотря на малую грамотность, мудрым сердцем чув¬ствовала в нем все и понимала как никто.
И он остался в поселке. Пришлось заново осваивать тут многое, чему учился в детстве и юности. Дробцев привозил из лесхоза дрова, коих требовалось на зиму не менее девяти кубометров, и ворочал, пилил их один приобретенной специально для этого цеп¬ной электропилой, весьма нелегкой по весу и опасной в работе. Потом перетаскивал чурбаки с улицы во двор и колол целыми днями, укладывал наколотое в поленницы. Мышцы, отвыкшие от такой работы, поначалу сильно болели, ломило все тело. Но по¬степенно оно обретало уверенную жесткую силу, а вместе с тем ощущал он и неуклонное прибавление бодрости духа.
Весной Дробцев копал огород, делал грядки и, руководствуясь советами матери, сажал и сеял все, без чего нельзя прожить в деревне. Изредка приезжала жена, взыскательно осматривала плоды его неустанных трудов и непременно находила какой-либо изъян.
-Ну что же ты прополол-то плохо? Трава вон среди лука торчит...
И ради примера выдергивала из грядки несколько стеблей ле¬беды. Дробцев старался молчать. Люба тащила его в лес - за ягодами, за грибами, и хотя других дел было по горло, он шел, показывал ей хорошие места. Помогал, однако, плоховато — чаще сидел, прислонившись спиной к какому-либо могучему дереву, смотрел сквозь сплетения ветвей в небо, слушал лесной шум. Почему-то именно под этот шум, несмотря на то, что жена была рядом, ему более всего думалось о Младе.
В Боснии, где они с Младой вверили друг другу свои души, шли теперь жестокие бои, твори-лись страшные зверства.
Люба иной раз не выдерживала его молчаливой неподвижности.
- Ох, и обленился же ты здесь, Дробцев... Чего без конца мол¬чишь-то?
- А о чем говорить? - не поворачивая к ней головы, отвечал он. - И так все ясно.
- Ну ладно, - с холодным прищуром изображала Люба не¬кое подобие улыбки. - Валяй дальше, если ты у нас такой яс¬новидящий.
Потом он провожал ее на шоссе, к автобусу, - волок тяжелые сумки, набитые лесными и ого-родными дарами.
И все-таки жить тут, с матерью, было намного легче. Во-пер¬вых, основное, что требовалось для питания, давали огород и лес, денег приходилось тратить совсем немного. А во-вторых, очень поддерживало, согревало захолодавшую душу тихое ма¬теринское тепло.
Вечерами сидели они за чаем, вспоминали об отце, который просыпался всегда до рассвета и трудился всю жизнь не покла¬дая рук, о других таких же порядочных и справедливых людях, коим не найдешь нынче равных в поселке. Мать, светясь глу¬бинным старческим светом, рас-сказывала о смешных случаях из его, Дробцева, детства, и он, улыбаясь, удивленно качал голо¬вой, поскольку сам ничего этого не помнил. И было им обоим хорошо, наверное, гораздо отраднее, чем многим другим людям.
Дробцев купил тонометр, постоянно измерял у матери кровя¬ное давление, и едва только оно повышалось, сразу же сбивал его небольшими дозами лекарства, прописанного поселковым врачом.
У него появилось предчувствие, что вот-вот опять начнет ра¬ботать над полотнами, возьмется за какую-то очень важную тему.
7.
Но однажды в одночасье рухнуло вдруг и это относительно благополучное житье, рассыпа-лись в прах последние добрые предчувствия и надежды.
В самый канун Нового года, вечером, случился у матери тяже¬лый приступ - начались нестер-пимые боли в животе. Дробцев сбегал за поселковым врачом, та обследовала старушку, помяла и там и сям, но определить, судя по всему, ничего толком не смог¬ла и сказала, что надо вызывать из райцентра «скорую», везти больную туда, к хирургу. Дробцев повез мать в райцентр.
Там ее осматривал, нещадно мял дежурный хирург - пожи¬лой, квадратный весь какой-то, с вросшей в плечи вроде бы пря¬мо без шеи массивной головой.
- Аппендицит, - на мгновение повернулся он к Дробцеву. -Надо оперировать. - И, продолжая свое дело, произнес как бы между прочим: - Да ты, бабка, к тому же еще и грыжу себе на-жила...
Сделали матери операцию - вырезали аппендикс, и, несмотря на то, что шел ей восемьдесят второй год, перенесла она все это на удивление спокойно, без единой жалобы. И к Рождеству была уже дома, начала ходить потихоньку, хлопотать у плиты.
А через месяц повторился такой же точно приступ - со страш¬ными резями в животе. И живот начал вспухать. И снова оказа¬лась мать в районной больнице, опять сказали, что надо делать операцию.
- Какую? - вспылил Дробцев. - Вы уже вырезали ей здоровый аппендикс. А что намерены ре-зать сейчас? Здоровую селезен¬ку? Поставьте сначала точный диагноз, а иначе я операцию де¬лать не дам.
Дежурный хирург на сей раз был молодой, видимо, не слиш¬ком опытный, и потому обиделся, тоже вспыхнул:
- Вы все-таки думайте, что говорите. Как это мы можем выре¬зать здоровый аппендикс? Идите за мной, я покажу вам ее исто¬рию болезни - посмотрите собственными глазами.
- Пойдем, - «закусил удила» Дробцев. - Интересно посмотреть...
В ординаторской врач разыскал нужный документ, стал быст¬ро читать. И вдруг остановился, заметно бледнея, поднял на Дробцева глаза.
- В самом деле... - растерянно пролепетал он, - не изменен...
- Ну вот, - припечатал к столу свой тяжелый кулак Дробцев. -Давайте-ка быстро ставьте точный диагноз. Иначе... я вас тут всех на уши поставлю.
Врачи забегали. Срочно бралось у матери все необходимое для различных анализов, дважды возили ее на каталке в какие-то диагностические кабинеты. Потом опять она лежала под капель¬ницей, без конца делали уколы. Живот у нее продолжал пух¬нуть, боль, наверное, была жуткая. Но мать переносила ее с тер¬пением, которое потрясало Дробцева до глубин. Сквозь страда¬ние светилась в ее древних глазах ласка, и, лишь изредка поста¬нывая, она время от времени произносила едва слышно:
- Ничего, дорогие, ничего...
Нина, сестра Дробцева, которая жила в райцентре, а теперь тоже была возле матери, отозвала его в сторону и сказала шепотом:
- Может, зря ты, Саша, упрямишься? Пускай делают скорей -они лучше знают.
- Да уж делали ведь, - рубанул он ладонью воздух. - Вырезали слепую кишку, а результат - вот он тебе. Неужели не понимаешь...
Потом подошел к Дробцеву заведующий хирургическим отде¬лением, пригласил к себе в кабинет, заботливо усадил в кресло.
- Срочно надо делать операцию, Александр Иванович, - ска¬зал он. - Тянуть больше нельзя.
- Какую? - уперся в него тяжелым взглядом Дробцев. - Ска¬жите мне, наконец, какую вы собираетесь делать операцию.
- Диагностическую.
- Да была уже диагностическая - всего месяц назад. Загляни¬те в историю болезни - удален совершенно здоровый аппендикс.
- Ну... - почти не смутился заведующий отделением, - в ва¬шей работе тоже ведь, наверно, случаются промашки...
- В нашей случаются, - медленно поднялся с кресла Дробцев. - А вот в вашей такого быть не должно - это вы лучше меня знаете. Матери за восемьдесят - выдержит ли она вторую, да еще неизвестно какую, операцию?..
- Так нет же другого выхода. Неужели хотите, чтобы мать умер¬ла на ваших глазах в страшных мучениях?
- Не хочу, - сказал Дробцев устало. - Делайте, Бог с вами. Когда мать уложили на каталку, чтобы везти в операционную,
Дробцева вдруг словно толкнуло что-то, и, проникаясь спокой¬ным мужеством, он склонился к ней:
- Кто знает, мама, как оно может обернуться... На всякий слу¬чай... давай попрощаемся.
- Давай, сынок. Наклонись поближе. Она обняла его за шею, приникла горячими губами к щеке.
- Ну и... скажи что-нибудь, - тихо попросил он. - Скажи, как мне жить.
- Что я скажу... - судорожно вздохнула мать. - Душа у тебя честная, правильная. Так и живи, как ее Господь Бог ведет.
Нина, обливаясь слезами, не в силах произнести ни слова, тоже поцеловала ее, прижалась на мгновение к материнской груди.
Операция длилась около трех часов. Наконец широко, словно от удара ногой, распахнулась дверь, за которой решалась судьба матери, и вышел хирург в грубом, похожем на одежду палача, облачении. Дробцев обомлел. Это был тот самый - квадратный, с вросшей в плечи головой, который месяц назад приговорил мать к операции по поводу аппендицита. Возможно, сам же он тогда и удалил ей совершенно здоровый орган.
Дробцеву больших усилий стоило овладеть собой, и, шагнув к хирургу, он спросил с едва заметной дрожью в голосе:
- Ну, что там? Как дела?
- Хм... Как дела... - выпучив рачьи глаза, с нескрываемой не¬приязнью смотрел тот на Дробцева. - Плохи дела - ничего дру¬гого не могу сказать. Сразу надо было начинать. И виной все¬му... твое баранье упрямство.
Дробцев ощутил под горлом удушливую волну гнева, но су¬мел сдержаться и на сей раз.
- Что у нее было?
- Гнойная грыжа, перитонит. Вычистили, насколько можно, однако больших гарантий давать не берусь. Двадцать пять процентов из ста - вот, пожалуй, и все шансы. Еще раз говорю: успели бы, наверно, вовремя, если бы не твое...
Договорить он не успел - Дробцев схватил хирурга за грудки припечатав спиной к стене, стал выкручивать на нем одежду, захрипел в лицо:
- Ты... Ты же ведь месяц назад смотрел ее при мне. И заметил эту самую грыжу. Грыжу эту заметил, а оттяпали здоровый ап¬пендикс. А теперь, выходит, упустили из-за меня?!
- Вы что себе позволяете?! - побагровев до морковного цвета, задохнулся врач. - Вы где находитесь, в конце концов?.. Отпус¬тите сейчас же, иначе будете иметь дело с милицией. Смотрел я, видите ли, его мать... Через нас проходят сотни больных - разве запомнишь каждого?
- Ее ты запомнил, коновал... - Дробцев перестал комкать на нем одежду и приблизился лицом вплотную к его лицу. - А если забыл, то я тебе напомню: тридцать первое декабря, ночь перед Новым годом. Можно сказать, устроил ты моей матери новогод¬ний подарочек...
Нижняя губа у врача отвисла, он пытался что-то ответить, но Дробцев толкнул его ладонью в грудь и процедил сквозь зубы:
- Молчи, коновал. Лучше помолчи, а то я размажу тебя по стен¬ке вместе с твоим хирургическим дерьмом.
В это время вывезли из операционной мать, и Дробцев бро¬сился к ней. Подталкивая каталку сзади и неотрывно глядя в спокойное отчужденное лицо усыпленной наркозом матери, он проводил ее до реанимационного отделения. Врач-реанимато¬лог посоветовал им ехать домой и справляться о состоянии боль¬ной каждые полтора часа по телефону. Вечером им сказали, что матери лучше - она даже очнулась минут на пять, а потом снова уснула. А около полуночи мать умерла.
- Когда можно будет ее забрать? - спросил Дробцев.
- Сегодня суббота, - ответили ему. - Теперь только в поне¬дельник утром.
- У меня к вам настоятельная просьба. Передайте там, кому надо, чтоб ее больше не кромсали. Я категорически запрещаю, ясно?
Обещали передать.
В воскресенье знакомый плотник смастерил хороший, из су¬хих досок, гроб. Дробцев нанял мужиков копать могилу. Дома женщины достали из комода увязанные в платок вещи, давно приготовленные матерью на смерть. Хранились у нее на сбер¬книжке и деньги, понемногу накопленные себе на похороны, од¬нако теперь они совсем обесценились. Доллары, которые всу¬чил Дробцеву Ратугин, оказались как нельзя кстати. Дробцев предусмотрительно приберегал их на черный день, и вот этот день наступил. Делали все как положено. Сестра заказала в цер¬кви отпевание, другие женщины - родственницы и соседки -закупали для поминок продукты, что-то уже готовили, растопив русскую печь. В переднем углу, под иконами, сухонькая старуш¬ка монотонно читала псалтирь.
Поехали за матерью на двух машинах - директор завода выде¬лил грузовик, и еще одноклассник Дробцева Володя Стройное вез на своих «Жигулях» женщин, которые должны были обря¬дить материнское тело, подготовить его для последнего пути с соблюдением всех необходимых правил.
Войдя первым в приземистое здание больничного морга, Дроб¬цев услышал громкую матерную ругань. Какой-то непонятный спор шел между грузной женщиной, одетой поверх телогрейки в замызганный белый халат, и двумя огромными, тоже в белом одеянии, мужиками. Матерились все трое нещадно, и были, по¬хоже, в изрядном подпитии.
- Мне тут мать забрать надо, - обратился к ним Дробцев. -Сказали, что здесь она где-то.
Его не слушали - продолжали ругаться.
- Хватит! - рявкнул он вдруг. - Где мне тут забрать мою мать?
- Мать? - повернулся к нему один из мужиков. - Старенькая такая старушка?
- Старенькая, - машинально подтвердил Дробцев.
- Иди, дорогой, вон в ту дверь - там она, твоя старушка.
Дробцев распахнул дверь и остолбенел. Прямо перед ним ле¬жала на огромном столе мать, и сверху донизу зиял на ее теле широко раскрытый разрез, обнаживший синеватые клубки внутренних органов.
Заслонившись руками, словно от внезапно вспыхнувшего яр¬кого света, Дробцев стоял так некоторое время, пытался прийти в себя.
- Чего вперся-то? - услышал он наконец. - Лезут и лезут... Мешаете же работать. Давай выматывайся отсюда немедленно.
И только теперь разглядел по ту сторону стола бородатого че¬ловека в клеенчатом фартуке, со скальпелем в руке. Дробцев обошел стол и одной рукой вцепился в бороду этому человеку, а другой перехватил и сжал намертво запястье той руки, в кото¬рой был скальпель.
- Ты что делаешь, вампирская сволочь? Сколько можно ее ре¬зать? Я ведь предупреждал, чтоб не кромсали больше. Сейчас же прекращай, приводи в божеский вид, а то запорю я тебя тво¬им же скальпелем, распахаю тебе пузо точно так же...
Врач, наверное, понял, что перед ним родственник покойной, и, не пытаясь вырваться, затараторил с перепугу:
- При чем тут я? Мне дали работу - я работаю. Идите в отде¬ление, там и разбирайтесь.
- Тебе говорят - прекращай сейчас же. Пять минут даю.
- Ну ладно, ладно. И осталось-то - всего лишь зашить. Какой придурок впустил-то вас сюда?
Дробцев оттолкнул его, ткнув ладонью в подбородок, и повто¬рил:
- Пять минут, вампирская тварь. И чтоб зашил как следует. В прихожей все еще переругивались.
- Кончайте тут орать! - попер на них Дробцев со сжатыми кулаками. И вдруг спросил хрипло: - Водка есть?
И женщина, и мужчины притихли, смотрели на него недо¬уменно.
-Я спрашиваю: есть водка? Один из мужиков начал, видимо, что-то понимать и ответил:
- Водка-то, она денег стоит.
Дробцев присел за столик у стены, вынул из кармана деньги.
- Наливай.
- Сколько? - спросил мужик.
- Большой стакан. Лей по уши.
Мгновенно появились на столе и бутылка, и стакан, и кусок хлеба с салом.
Дробцев выпил чайный стакан водки залпом и закусывать не стал, тяжело поднявшись, направился к выходу.
- Денег-то лишнего оставил, - сказал тот, что наливал.
- Помяните рабу Божию Анну, - бросил через плечо Дробцев. - И больше не орите тут.
Притулившийся в ожидании у входной двери Володя Строй-нов и стоящие рядом с ним две родственницы Дробцева смотре¬ли удивленно, переглядывались, ничего не понимая.
- Ну как там дела, Иваныч? - спросил Володя. - Чего они тянут?
- Скоро, Володя, скоро, - качая головой и не глядя на него, ответил Дробцев.
Выйдя наружу, он сдернул с головы шапку и долго смотрел в серое зимнее небо.
- Что же это такое, Господи? - вырвалось вдруг из груди. -Увидеть внутренности собственной матери... Это уже, наверно, апогей, апофеоз - как хочешь называй... Апогей всего, что дове-лось выстрадать мне, апофеоз всей той подлости, которую со¬творили с Россией. Как дальше жить?..
...Все происходящее на похоронах виделось Дробцеву словно в вязком тумане. Он стоял в церкви перед гробом матери, смот¬рел в ее отчужденное, уже начавшее синеть лицо, потом, подни¬мая голову, вглядывался в осиянное преображением лицо Хрис¬та, взирающего на людей с высоты купольной сферы, и без кон¬ца звучало в мозгу: «Апогей, апофеоз...» На кладбище, когда мать закапывали рядом с отцом, Дробцев не смог проронить ни еди¬ной слезы - настолько все замерло, закаменело в нем.
После поминок, когда остались в доме одни только свои, по¬дошел к нему изрядно подвыпивший племянник и заявил вдруг развязно и громко, с тем расчетом, чтоб слышно было всем:
- А пожила бы еще бабуля-то, дядь Сань. Это ты не давал де¬лать операцию.
Дробцев, словно очнувшись внезапно, начал лихорадочно объяснять, почему он не давал делать операцию, даже как бы оправдываться, и тут с непонятным азартом обрушились на него все - заговорили наперебой, что, конечно, надо было опериро¬вать вовремя, немедля, и тогда врачи сумели бы спасти мать.
- А почему ты не вызвал вертолет? - подступила к Дробцеву жена. - Надо было вызвать вертолет и отправить ее к нам в го¬род, если здесь такие коновалы.
- Какой вертолет?! - обалдело смотрел на нее Дробцев. - Бое¬вая техника сейчас везде без горючки стоит, ржавеет, а тебе по¬давай вертолет! Ты где живешь-то? Не видишь, что ли, ничего кругом?
- Вертолет не вертолет, - вмешалась сестра, - а врачи-то все-таки свое дело получше нас с тобой знают. Говорили тебе: пусть делают, а ты их за грудки начал хватать...
- Да вы... - взъярившись от бессилия, вскочил со стула Дроб¬цев. - Что же вы творите-то? Я, выходит, виноват в смерти мате¬ри?! Когда она тут одна горе мыкала, вас и близко-то не было никого, а теперь я виноват? Да за что вы нас так топчете-то?
- Кого вас-то? - спросили его.
- Кого нас? Подлая фарисейская сволочь топчет Россию, а вы, родня, самые близкие, не успели вынести из дома гроб с мате¬рью и уже бросились топтать меня... Да-а, настоящий апогей, подлинный апофеоз...
- Во, - сказал племянник, - на иностранном пошел чесать, по-русски-то ответить, видать, нечего.
- Ладно, - устало плюхнувшись на стул, опустил голову Дроб¬цев. - Я виноват. Бог с вами со всеми. Успокойтесь, моя вина.
Родня молчала некоторое время - видать, стало понемногу доходить до них, что здорово пересолили. И сразу же принялись «затирать», «замазывать» эту образовавшуюся «брешь».
- Да не обижайся ты, мы же не обвиняем. Так уж оно, просто к слову- жалко ведь бабку-то. Конечно, судьба есть судьба, каж¬дому свое на роду написано. Ясное дело - хотел как лучше, а вышло-то, вишь, по-другому.
Но он уже не слушал. Настолько противно было слушать, та¬кой плотной волной поднялась в душе тоска, что Дробцев молча поднялся, сдернул с вешалки свой полушубок и вышел из дома.
Уже смеркалось, но он все равно пошел на кладбище. С тру¬дом пробрался к материнской могиле и сел возле нее прямо на снег, смешанный с землей. Не двигаясь, Дробцев долго смотрел меж голых березовых ветвей в небо, где бледнели первые звез¬ды, и вдруг захотелось ему заскулить, завыть что есть силы, так, чтобы этот вой ушел глубоко в небесную бездну, широко рас¬пространился там.
Однако он не заскулил, не завыл, а лишь хрипло, с надрывом, сказал:
- Я понял. Я все понял, мама. Без тебя я тут никто, пыль при¬дорожная. И будут меня топтать и топтать.
И, словно наяву, прозвучали в нем ее последние слова: «Душа у тебя честная, правильная. Так и живи, как ее Господь Бог ве¬дет». «А чего хочет, - спросил он себя мысленно, - моя душа сейчас? Куда указует ей Господь Бог в данный момент?» И тут же вспомнил, что давно уже думает лишь об одном: как бы встре¬титься с Младой, как бы попасть в Боснию...
«Вот именно туда и надо, - сразу же решил он жестко. - Лю¬быми путями. Именно там сейчас твое место - где тебя любят и где враг на расстоянии выстрела. А здесь ты... Господи, какое же точное определение - пыль придорожная...»
8.
Через полтора месяца после похорон Дробцев забил досками окна и двери материнского дома и уехал в свой город. Пробыл он там всего один день и, не говоря ни слова ни жене, ни сыну, отправился в Москву к Ратугину. Благо, от ратугинских денег у него кое-что оставалось.
С Григорием Дробцев сумел встретиться лишь к вечеру, когда тот вернулся с каких-то утомительных переговоров.
- У меня, Гриша, дело к тебе, - с ходу начал он. - Огромной важности дело - речь о моей судьбе.
- Да я уж гляжу, - внимательно осмотрев его с головы до ног, ответил тот, - чего-то ты и полинявший сильно, и встрепанный зело. На ходу о важных делах не говорят. Поедем ко мне, конь¬ячком-кофейком поддержимся. Заодно и покалякаем.
Жена Ратугина Оля приготовила им легкий ужин и словно ра¬створилась в квартире - незаметно исчезла где-то в глубинах комнат. Выпили по рюмке коньяку, закусили немного, и Ратугин сказал:
- Ну давай, чего там у тебя.
- Мне надо в Боснию, - без всяких предисловий выпалил Дроб-цев. - Помоги, Гриша.
- Интересное желаньице... Там же ведь воюют.
- А мне и надо туда, где воюют. Я знаю, что наши просачива¬ются в Боснию - там есть русские добровольческие отряды. А здесь, у нас, имеются центры переброски.
- Хм, вон даже чего ты знаешь... Но с какой стати воякой-то решил заделаться? Ты же художник от Бога, для тебя ли подоб¬ные дела?
- Гриша, не мытарь мне душу. Я похоронил мать и дошел до точки. А в стране паскудство дошло до апофеоза, до апогея - ты лучше меня это знаешь. Какой я тут художник, кто я здесь есть? Пыль придорожная.
- Ну и выдал, - покачал головой Ратугин. - Пыль придорож¬ная... Да... Сейчас в России, пожалуй, в самом деле много при¬дорожной пыли.
- И топчут ее все, кому не лень, - продолжал Дробцев. - И ты пойми... Только там я смогу доказать себе, что по-настоящему, не одним пустым трепом, люблю свою Родину, что я человек, а не пыль, что я настоящий художник. Пойми, брат, отнесись со всей душой... Ты... один у меня остался, больше никого. Млада еще, но она там...
Ратугин долго молчал.
- Думаешь, это шуточки... - заговорил он наконец, - таскаться с боевым снаряжением по горам? А если руку оттяпает, как же будешь потом картины свои писать?
- Зубами научусь. Есть кто-то такой - пишет зубами.
- Ух, героический... Война, брат, ломовое дело, а ты, небось, ничего тяжелей этюдников да подрамников сроду и не поднимал.
- Поднимал. Я в десантном полку специального назначения служил - в разведроте. Пулеметчиком был и подрывное дело знаю. В Репинку-то поступил уже после армии. А потом на пе¬реподготовку дергали без конца - и палить приходилось из раз¬ных видов стрелкового, и прыгали. У меня двадцать два прыжка с парашютом с разных высот.
- Вон оно что... - покачал головой Григорий. - Теперь понят¬но, откуда у тебя тот удивительный пейзаж - речка, прибрежные холмы с ветлами и белая церковь, словно с высоты птичьего по¬лета. И крыло ангела в верхнем углу. Редкий пейзаж - настоя¬щий шедевр.
- Да брось ты про эти шедевры...
- Тебе, Саня, сколько сейчас? За сорок ведь, кажись, перева¬лило...
- Перевалило. И в чем же проблема? Давай мне ПК - из лю¬бых мишеней дуршлагов понаделаю.
- Что еще за ПК?
- Пулемет Калашникова.
Ратугин опять помолчал довольно длительно, потом спросил:
- А почему ты решил, что именно я могу помочь?
- Ничего не решал, просто никого другого у меня нет. А у тебя... есть же, наверно, какие-нибудь связи... Подумай, может, вый¬дешь на кого...
- Да какие уж нынче связи... - поморщился Ратугин. - Лад¬но, подумаю. Вижу, что зациклило тебя на этом капитально, не свернешь.
- Уже не свернешь, Гриша.
- Небось, и на Младу прицел настраиваешь? - усмехнулся Григорий.
- Конечно, соскучился сильно. Обещал ведь, что встретимся.
- Если с Боснией выгорит, то можете и не встретиться.
- Ну уж там как Бог даст.
- Ладно, подумаю, - повторил Ратугин. - Только вот... доку¬ментики твои могут понадобиться - паспорт и воинские.
- Здесь они, со мной.
- Давай. Позвонишь мне через недельку.
- Спасибо, Гриша.
- За что? Я ведь ничего не обещаю. Попробую в одно местечко сунуться - если не получится, тогда уж не обижайся.
- Все равно спасибо. Мне уже легче.
- Да, брат, заколодило тебя... В карманах-то шелестит хоть маленько?
- Пока есть. Осталось от тех твоих.
- Ничего себе... Это уж какая-то сверхэкономия. Подброшу тебе еще.
- Не надо. Хватит пока.
Вернувшись домой, Дробцев начал срочно наводить порядок в мастерской. Самые любимые свои работы перевез в хранили¬ще художественного музея, где взялась пристроить их на время одна из сотрудниц, страстная поклонница его творчества. Он почему-то был почти на сто процентов уверен, что Ратугин по¬может.
Ровно через неделю Дробцев позвонил Григорию.
- Собирайся, - сказал тот. - Завтра утром ты должен быть у меня. Бери с собой только самое необходимое. На всякий слу¬чай попрощайся со всеми, но о делах никому ни слова. Наври, что едешь в дальнюю командировку - к примеру, на Дальний Восток. Жду тебя дома.
Дробцев так и сказал жене - что едет на Дальний Восток, и командировка, возможно, окажется очень длительной. Люба этого явно не ожидала и даже растерялась несколько.
- С какой стати в такую даль-то? - спросила она.
- Пригласили расписывать большую церковь - целый собор. Не век же мне без заработка сидеть. А там хорошо заплатить обещают.
- А как же мы одни-то? Игорю ведь жениться скоро.
- Уж как-нибудь окрутишь его без меня.
- И одной мне... тоже... плохо будет.
- Ну... разве тебе негде утешиться?
Люба глянула внимательно и поняла, что он знает. А он понял что утешиться ей, наверно, стало негде.
- Да ладно уж... - в глазах ее вдруг сверкнули слезы. - Езжай куда хочешь, если так приспичило...
...Ратугин торопился на работу и потому старался быть пре¬дельно кратким-
- Поедешь в Питер, - сказал он. - Там сейчас формируется очередная группа. Тебе лучше успеть в нее, а то потом долгова¬то придется ждать. Вот адрес - это на Васильевском острове. Зайдешь и скажешь: «Я к Василию Дормидонтычу от Петра Аверьяныча». Запоминай. Ответить должны так: «Василий Дор-мидонтыч через минуту будет». Если так не ответят, сразу же мотай оттуда. Это на всякий случай, но я думаю, что мотать не придется. Ну и... с той минуты ты себе уже не принадлежишь. Понял?
- Понял.
- Держи-ка вот - тут пятьсот долларов. На первое время долж¬но хватить. А это твои документы. В Питер лети самолетом, а там сразу на такси. Короче, поторапливайся. Давай обнимемся.
Они крепко обнялись.
- Ну, гляди, - прогудел Дробцеву в ухо Ратугин, - если сло¬жишь там свою талантливую башку, то на меня-то уж тогда в Господних высях не обижайся. Эх, люблю тебя, Санька, пред¬ставитель ты мой исчезающего вида...
- Я тоже... - ощущая комок в горле, ответил Дробцев, - только теперь по-настоящему понял, какой надежный ты мужик и друг.
- Ну вот и обменялись. Шутки шутками, а давай-ка возвра¬щайся живым. Придет время, когда ты многим будешь очень нужен. Доведется свидеться с Младой - привет ей. Небось, по¬мнит меня.
В Питере, в офисе частной фирмы «Семена и всходы», кото¬рая занимались консультациями неопытных садоводов и огород¬ников, а также посадкой овощей и плодовых деревьев по зака-зам дачников, Дробцева встретили весьма приветливо, даже уго¬стили хорошим кофе. Документы у него сразу же забрали. По¬том пригласили «проехаться в одно место», вежливо усадив в машину с темными стеклами. Ехали довольно долго и наконец остановились в каком-то еловом лесочке, судя по всему, где-то в дачной местности. Мужчин было двое - здоровенные, очень се¬рьезные, явно спортивного вида. Дробцев сидел рядом с тем, который вел машину. Второй, не произнося ни слова, словно бы притаился на заднем сиденье. «Странное дело, - подумал Дроб¬цев. - Кокнуть они меня, что ли, собираются ни с того ни с сего?..» Как раз в это время сидевший за рулем полез за борт своей кур¬тки но, однако, достал не пистолет, а диктофон и, включив его, стал задавать Дробцеву вопросы.
Допытывался он о самом разном, пытался вытянуть всю под¬ноготную, будто следователь во время допроса подозреваемого. И лишь спустя минут двадцать начал расспрашивать об имею¬щем отношение к делу: когда и в каких войсках служил, с каки¬ми видами оружия, взрывчатки и взрывателей знаком, пользо¬вался ли радиосвязью, когда в последний раз стрелял и прыгал с парашютом, с вертолета прыгал или с самолета, с какой высоты.
Тот, что сидел сзади, по-прежнему не произносил ни слова.
Наконец «следователь» прекратил «допрос» и тоже некоторое время сидел молча, уставившись в одну точку.
- Ты, конечно, не первой свежести... - вдруг вскинув голову, пронзительно глянул он в глаза Дробцеву. - Но ничего... Подна-качаешься, подтянешься, подучишься. Глядишь, еще и молодым фору дашь.
И повернулся к сидящему сзади. Дробцев тоже глянул на того мельком и увидел, как он медленно кивнул. «Серб, наверно, -подумалось. - Молчит - не хочет выдавать акцента».
- Ну а напоследок о самом главном... - вторично пронзил Дроб-цева своим острым взглядом «следователь». - С какой радости туда нацелился-то? Ты ведь художник вроде бы.
- Не вроде бы, а именно художник.
- Вот я и говорю. Почетная профессия. А ты вместо кисти ору¬жие решил в руки взять. С деньжишками, что ли, туговато, на краски, может, не хватает? Там, конечно, будут платить, но не¬много. Сами бедные. Так что сильно не разживешься.
- Я не с радости нацелился, - ответил Дробцев, - и не из-за деньжишек. Тут врага хоть и можно разглядеть, да не достанешь. Он это хорошо знает и считает, что ты никто, пыль придорож¬ная. Что тебя можно топтать как угодно. А там враг на расстоя¬нии выстрела. Здесь враг и там враг - это одно и то же, но там он на расстоянии выстрела.
- Хм, - крутнул головой остроглазый, - мне понравилось, как ты объяснил... А? - снова глянул он в сторону своего безмолвно¬го товарища.
Тот опять медленно кивнул.
- Ладно... - «следователь» выключил и убрал диктофон, завел двигатель автомобиля. - Сейчас заедем - сфотографируют тебя. Не бойся - это для загранпаспорта. Потом отвезем на место -там еще ребятишки есть, с ними тебе повеселей будет. Жратвы купишь по пути - это пока за свой счет. Деньги-то есть?
- Есть.
- Ну и покупай побольше. Кстати: будешь знакомиться с ребя¬тами - имя, фамилию свою никому не называй. Назовись, к при¬меру, Володей. И вообще ни слова о себе. Такой порядок.
Привезли Дробцева в уютное лесное местечко, к двухэтажно¬му кирпичному дому замысловатой дачной планировки. Поодаль в просветы меж сосновых стволов виднелись другие строения, однако значительно победнее. Ворота открыли двое парней креп¬кого сложения, легкие на ходу и пружинистые какие-то. И едва машина въехала во двор, они сразу же вернули тяжелые метал¬лические створки ворот на место, звонко щелкнул автоматичес¬кий замок.
Тот, что был на заднем сиденье, так и остался в машине, а ост¬роглазый, обнаружив при своей внушительной массивности уди¬вительно легкую походку, повел Дробцева в дом. На первом эта¬же, в правой стороне, оказался довольно вместительный спортив¬ный зал, оснащенный различными снарядами и тренажерами, на полу стопками лежали маты. В зале было человек восемь, а мо¬жет, и больше, мужчин. Одни занимались на снарядах, качали мышцы, другие коротали время, сидя и лежа на матах.
- Вот, - сказал остроглазый, - принимайте новенького. Как говорится, просим любить и жаловать.
Мужики потянулись к ним.
- Ну чего там? - обступили остроглазого. - Когда? Сколько можно еще тут говеть да париться-то?
- Все! Все! - выдвинул тот перед собой ладони. - Тихо! Те¬перь уже скоро.
- От твоих обещалок, Дормидонтыч, уже тошнить начинает... И вдруг их внимание переключилось на Дробцева, который
стоял, смущенно переминаясь, держа в одной руке дипломат со своими пожитками, а в другой объемистые целлофановые сум¬ки с едой.
- Та-ак... Что это у тебя в сумках? - спросили его.
- Жратва, - ответил он.
- Мужики! - взвился громовой клич. - У него жратва! А ну-ка давай, брат, вытряхивай все быстренько!
Об остроглазом «Дормидонтыче» сразу же забыли, чем он не¬замедлительно и воспользовался - осторожненько ретировался во двор.
На одном из матов мгновенно расстелили газеты, вытряхнули на них содержимое дробцевских сумок и принялись стремитель¬но резать, кромсать еду, строго делить на кучки. Таких кучек, включая долю Дробцева, получилось десять. Смели парни каж¬дый свою порцию с такой скоростью, что у Дробцева, все еще продолжавшего жевать, раскрылся от удивления рот.
- Так-то вот, брат, - подмигнул ему белобрысый крепыш с вмя¬тиной на левой щеке. - Деньги у всех кончились, живем как цер¬ковные мыши.
- У меня есть деньги, - сказал Дробцев. - Проживем.
- У-у!.. - зашумели все. - Ангел ты наш спаситель!
- А ходить-то за едой разрешают? - спросил он.
- Разрешают. Только не нам. Дворовым костоломам дашь де¬нег - они и приносят. Эта бугайская охрана не из наших. И гово¬рить не хотят - все время молчат, суки.
- Тебя хоть как зовут-то? - спросили Дробцева.
- Володя.
- Значит, нашего полку прибыло. Мы тут почти все Володи. А ты, брат, годков-то, кажись, уже как следует успел поднабрать. Чего это под старость погулять-то на чужой земле потянуло?
- Ну... до старости еще далековато, - ответил он. - А погулять почему... На своей-то земле оружия не дадут. Вернее, дают, но только опричникам да бандитам.
- Ладно, мы тебя дедом будем звать. Согласен, дед?
- Согласен, ребятки.
Приглядевшись, он понял, что, в самом деле, старше его нико¬го в группе нет. Это были парни в возрасте, примерно от двадца¬ти трех до тридцати пяти, и, конечно, не ему чета - все они, похоже, уже прошли испытание беспощадной работой войны, некоторые, может, и не раз.
От нечего делать качали на снарядах мышцы, проводили тре¬нировочные рукопашные бои. Решил не отставать и Дробцев.
- Поднатаскан меня, - сказал он белобрысому «Володе». - Надо помаленьку подтягиваться за вами.
И тот взял над ним шефство. Учил новым приемам, оскалив¬шись, с диким воплем швырял его на пол с такой злостью, что Дробцеву больших трудов стоило подняться.
- Ты уж полегче как-нибудь, - попросил Дробцев. - А то раз¬валишь меня по частям.
- А ты пружинься! - рявкнул тот. - Сколько раз тебе повто¬рять?! Пружинься и наливай себя злостью! В такой сгусток со¬бирай в себе злость, чтоб и руки, и ноги, и все тело железкой становилось. Здоровенный мужик, а брякаешься, как мешок с дерьмом. Стальной пружиной будь, катапультой - понял? Иди на прием жестко, чтоб не тебя сломали, а ты сломал. А то дож¬дешься - брякнут вот так же где-нибудь там и всадят в горло нож. С твоей комплекцией четверых таких, как я, должен запро¬сто ломать.
И Дробцев усваивал уроки - уже не только он брякался об пол, но и от него стало доставаться крепко. И не только белобрысо¬му, но и другим, которые были гораздо помогутней дробцевско-го тренера.
- Ну, дед... - удивлялись ребята. - Ты далеко пойдешь.
Спали прямо на матах - не раздеваясь, без подушек и просты¬ней. Так прошла неделя с появления тут Дробцева, началась вто¬рая. Остроглазый «Дормидонтыч» появлялся иногда, привозил еды, с великим трудом успокаивал мужиков: дескать, скоро уже, скоро, не просто ведь все - и с оформлением документов слож¬ности, и других загвоздок хватает... Новичков больше не посту¬пало - это был хороший знак.
Но вот однажды приехал он с пузатым баулом в сопровожде¬нии своего молчаливого спутника, и все почуяли, что мытар¬ствам пришел конец.
- Все, ребята, - подтвердил «Дормидонтыч», - отмучились. Утром вылетаете. Оденьтесь поприличней.
Усевшись на стопку матов, он стал раздавать авиабилеты и заг¬ранпаспорта с чужими именами и фамилиями. Дробцев раскрыл свой паспорт-там значилось: Голобоков Виктор Игоревич. Виза была туристическая.
- Сопровождать вас будет вот этот человек, - указал «Дорми¬донтыч» на своего молчальника. - Полетит с вами до места. Звать его можете Резо Ивановичем, но в самолете к нему старайтесь не обращаться. А когда прибудете на место - от него ни на шаг. Ну а теперь... попрощаемся по-нашему.
И «Дормидонтыч» стал доставать из баула бутылки с конья¬ком и минеральной водой, шашлыки - холодные уже, конечно, консервы, фрукты, нарезки ветчины и колбасы. Выпили, заку¬сили, пошутили от души.
- Скольких я уже проводил... - сказал «Дормидонтыч», рас¬трогавшись. - И все вы мне как родные, можно сказать, как дети.
- Да, Дормидонтыч, - подладился к его тону белобрысый «Во¬лодя», - наверно, немало таких родных детей поморил ты тут голодом...
Грянул громовой хохот.
- Ну, ребята... - развел тот руками. - Не все же от меня зави¬сит. А ведь многие, кого я отсюда провожал, уже не вернутся... Так что берегите-ка себя понадежней. Если благополучно вер-нетесь, то свои подлинные документы получите там, где их ос¬тавили. А если уж не судьба... то документы будут отправлены родным. И место гибели им тоже сообщат. Насчет этого не бес¬покойтесь - порядок четкий. А теперь... мне пора, давайте-ка присядем, помолчим минутку.
Все затихли на минуту, потом поднялись, и «Дормидонтыч» обнял каждого, повторяя одно и то же:
- Не поминайте лихом, держитесь там, ребята. - И лишь на¬последок добавил: - Держитесь, там наш передний край!
Ранним утром пришел за ними сияющий микроавтобус немец¬кой марки, в котором сидел рядом с водителем сопровождаю¬щий. Когда устроились по местам, «Резо Иванович» обернулся, оглядел всех и, улыбнувшись одобрительно, сказал вдруг с за¬метным сербским акцентом:
- Ну что, ребята, поехали?
- Полный вперед! - откликнулись ему сразу несколько голо¬сов. До аэропорта домчались быстро, и с посадкой обошлось все как нельзя лучше. Строгий чистый авиалайнер взял курс на Белград.
10.
В Белградском аэропорту их встречали сербы - четверо. Они крепко пожали приехавшим русским руки, часто повторяя слово «друже», одобрительно похлопали по плечам. «Резо Иванович» с минуту поговорил с ними о чем-то на сербском, и вскоре гостей усадили опять же в микроавтобус, с большой скоростью понес¬лись в город. Долго петляли по Белграду, пока наконец не выеха¬ли на какую-то невзрачную окраину с неприглядными грязными домами. Автобус подрулил к огромному, из красного кирпича, зданию, обнесенному высокой каменной оградой. По верху огра¬ды была протянута в три ряда, с наклоном внутрь, колючая про¬волока. У массивных ворот стояли двое часовых в камуфляжах, с автоматами, - наверное, сербы. И вдоль каменной ограды, с той и с другой стороны, лениво прохаживались такие же.
Подойдя к часовым, «Резо Иванович» полез в карман, показал им что-то, и чугунные ворота раздвинулись, пропустили микро¬автобус.
Как ни странно, но и здесь их тоже привели в спортзал. Прав¬да, этот был очень обширен и высок, и народу в нем оказалось много - наверное, около сотни.
- Эй! - увидев одетых в гражданское, крикнули из камуфляж¬ной толпы. - Русаки, что ли? Добавка?
- Они самые! - откликнулся белобрысый «Володя». - Здоро¬во, братва!
«Резо Иванович», отлучавшийся куда-то ненадолго, вернулся и повел прибывшую из Питера группу к командиру. Они вошли все и нерешительно столпились у двери. Из-за письменного сто¬ла поднялся высоченный человек в камуфляже без знаков разли¬чия, фигурой своей и даже лицом напоминавший лося.
- Садитесь, ребята, - указал он на стулья вдоль стен.
И когда они расселись, подошел, пожал каждому руку. Пожа¬тие было настолько сильным, что у Дробцева заныли пальцы.
- С прибытием, братцы, - продолжал хозяин кабинета рокочу¬щим басом. - Добрались, гляжу, нормально. Ладно, будем зна¬комиться. Меня зовут Сокол. Можно просто - командир. И вам свои настоящие имена придется пока забыть. Срочно придумы¬вайте новые - лучше, конечно, не имена, а кликухи. Я вот Сокол - чем плохо?
- Вам лучше бы подошло - Лось, - не выдержал кто-то из группы.
- Хм, - усмехнулся командир. - Может, и лучше подошло бы. Но если бы у тебя, к примеру, морда была похожа на задницу, ты бы, наверно, не выбрал себе кликуху Задница?
Все дружно захохотали.
- Та-ак, - посерьезнел командир. - Сейчас пострижетесь под Котовского, чтоб можно было затылком зайчики пускать. По¬мойтесь, соскребите с себя российскую грязь. Покажетесь вра-чу. А потом оденут вас и накормят как следует. Камуфляжи, обувь чтоб точно по размеру - понимаете, наверно, насколько это важ¬но. Тут горы кругом. Ну а после по одному ко мне - надо гля¬нуть на каждого поближе.
Часа через два, сияя бритыми затылками, отмывшиеся до блес¬ка, сытые и одетые в новенькие камуфляжи, стояли все десять перед дверью командира.
- Валяй первым, дед, - сказали Дробцеву. - Пользуйся нашим
уважением.
- Разрешите, товарищ командир? - вошел Дробцев.
- Давай-ка без «товарищей». Садись. Кличку придумал себе?
- Придумал.
- Давай.
- Санчо.
- Ладно, пойдет. Так и запишем.
Командир полистал бумаги, лежащие перед ним на столе, и, подняв на Дробцева глаза, сказал:
- Я пулеметчика хорошего ждал, а мне вот всучили тебя... ху¬дожник.
- Откуда вы знаете?.. - оторопел Дробцев.
- Я обязан о каждом из вас знать все. А вот вы обо мне ничего знать не должны. Такой порядок. И кончай «выкать». Тут не «вы¬кают». Ладно, в тренировочном лагере по пять часов кряду бу¬дешь у меня за пулеметом торчать.
- Да хоть по десять. Мне бы только ПК.
- Будет тебе ПК, но насобачься из любого.
- Насобачусь.
- Ладно, пойдет. С парашютом, говоришь, умеешь управляться?
- Двадцать два прыжка с разных высот. И с самолета, и с вер¬толета.
- И это пойдет. Глянем. Ну... - командир еще раз полистал бу¬маги, - остальное более или менее ясно. Ты вот что - время не теряй. Возраст у тебя, вижу... Сколько?
- Сорок два.
- Ну вот. Кстати, мышцы к такой поре слабину давать начина¬ют, а работы будет много. Не теряй время - накачивайся, бузуй-ся с молодыми ребятами до потери пульса. Тут есть умельцы -всему научат.
- Понял.
- Та-ак... Вопросы есть?
- Есть вопрос, причем очень сложный.
- Давай. Что еще за сложности?
- Тут надо, Сокол, чтоб ты отнесся как родной, как очень доб¬рый человек...
- Хм, загадки со слюнями. В родные-то ко мне не рановато лезешь? Я тебя в бою еще не проверял.
- Да просто хочу сказать: отнесись по сердцу, по душе...
- Что уж у тебя там за художество такое?
- Понимаешь... Женщина у меня здесь, в Белграде...
- Знаю, что бывал тут раньше. Ну и чего же - к бабе приехал, а не воевать?
- Нет, Сокол, воевать приехал. Но у меня дороже нее нет нико¬го. Там, в России, никто никому не нужен сегодня, каждый толь¬ко за себя.
- Да уж этого не отнимешь. Иссволочились - дальше некуда.
- А с нею мы... Она сербка, я русский, а любим друг друга... Очень сильно любим, поверь, Сокол.
- Ромео, что ли, с Джульеттой? - усмехнулся командир.
- Можно сказать, что и так. Вот уж пять лет никак не можем встретиться. Хоть бы на минутку. Я обещал. Все эти пять лет обещал, что обязательно встретимся.
- Даже и не думай. Из расположения выходить нельзя. Мы же тут нелегальные. Ни одна мышь не должна догадаться, что в Белграде обретаются русские вояки. Ихняя служба безопаснос¬ти во все дырки сечет. Воевать зовут, а доверяют хреновато. Так вот у них - Балканы дело тонкое.
- У меня телефон ее есть.
- Дак ведь мой телефон на прослушке. Ты ей сразу же хвост службы безопасности подвесишь. Хотя... имеется у нас тут один умелец - на тройку минут отключит прослушку враз. Ну, худож¬ник, задаешь задачки...
- Кто же мне еще поможет, если не ты, командир?
- Стоп! Я завтра с сербом, который за нами надзирает, еду в одно место... Ага, есть план. Вечером в двадцать ноль-ноль зай¬дешь сюда ко мне. Отключим прослушку, и позвонишь ей. На¬значишь встречу на завтра... Ага, в десять ноль-ноль... возле уни¬верситета. Точно, как раз мимо университета поедем. Возьму тебя с собой охранником. Две минуты вам, понял? И чтобы мы с сербом слышали весь ваш разговор. Вот только так если...
- Сокол! - вскочил обалдевший от радости Дробцев. – Какой же ты редкий мужик...
- Мы все тут редкие, - ответил тот. - И кровь у нас здесь те¬перь одна, общая. На кой хрен мне нужен боец, у которого душа кувыркается и мешает спокойно течь по жилам нашей общей крови? Но учти: нарисуешь за это мой портрет.
- Да нарисую, еще как нарисую...
- Ага, выпятишь, небось, на полметра мою лосиную морду. Ладно, вали. А то других задерживаешь.
В коридор Дробцев вышел с дурацкой улыбкой и объявил:
- Ребята, меня теперь зовут Санчо.
- Только и всего? - не заржавело у кого-то. - А сияешь, как будто тебя нарекли Иисусом Христом.
В восемь вечера Дробцев постучался в командирский кабинет, приоткрыл дверь.
- Давай быстро! - призывно махнул рукой Сокол. Молодой, со шрамом во всю щеку, боец колдовал над теле¬фоном.
- Можно. Только недолго, а то поймут.
Дробцев набрал номер, и опять повезло, как и тогда, в Москве, - услышал голос Млады.
- Это я, - сказал он. - Узнаешь? Я здесь.
- Ты... - она задохнулась. - Ты в Белграде?
- В десять часов утра будь возле университета - там встретим¬ся. Все, больше говорить не могу.
- Ну вот, - сморщив от удовольствия свое лосиное лицо, по¬шуршал командир ладонями. - Первая часть операции прошла успешно. Дробцев не выдержал - обняв его, ткнулся головой в плечо.
- Ладно, ладно, - басил Сокол. - Неизвестно еще, как вторая часть операции пройдет.
Когда утром подъезжали к университету, Дробцев углядел Младу издалека - она стояла на ступеньке и, вытянув шею, смот¬рела в разные стороны.
Он тронул командира за плечо, и тот сказал:
- Не трепыхайся. Подкатим поближе.
Серб, сидевший за рулем, ничего не понимая, косился на них.
- Давай-ка, Станко, поближе к ступеням - вон к той женщине, - приказал Сокол.
Серб зыркнул недовольно, однако все же подрулил. Сокол вы¬шел из машины и, приблизившись к Младе, сказал ей несколько слов. Она глянула и увидела в машине Дробцева. И вскоре они уже обнимались на заднем сиденье, вливаясь друг в друга, не в силах произнести ни слова. Серб что-то залопотал Соколу уко¬ризненно, но тот вжал его за плечо своей могучей пятерней в кресло и сказал:
- Да пошел ты, Станко... На мою ответственность - понял? У них любовь черт знает какая, а они уже пять лет не виделись из-за ваших тут междоусобных кувырканий.
Млада судорожно целовала Дробцева, гладила его плечи.
- Я поняла, - сумела наконец заговорить она. - Ты приехал воевать.
- Меня зовут Санчо, - сказал он.
- Я поняла, все поняла. И... мы будем вместе. Я буду с тобой.
- Да нет, дорогая, не получится. Зато... хоть на одной земле.
- Нет, мы будем вместе. Увидишь.
Сокол обернулся к ним и постучал по циферблату своих часов:
- Все, братцы. Время.
- Иди, Млада, - отвел с ее лба светлый локон Дробцев. - Пора нам, родная. Ты все такая же красивая.
Они поцеловались, и перед тем как захлопнуть дверцу, Млада повторила с каким-то даже ожесточением:
- Мы будем вместе. Увидишь.
- Та-ак... - прогудел Сокол, когда поехали дальше. - Руку даю на отсечение, что эта обязательно начнет тебя искать.
- Начнет, - удрученно подтвердил Дробцев.
11.
С прибытием из Петербурга группы, в которой оказался Дроб¬цев, закончилось формирование российского добровольческого отряда специального назначения. Но прежде чем отправиться в Боснию, предстояло провести два месяца в тренировочном лаге¬ре, чтобы до полного совершенства, до тонкости отработать все, что требует жестокое боевое искусство, да к тому же еще специ¬ального назначения. Надо было сжиться по-настоящему, научить¬ся взаимодействовать в любых условиях и понимать друг друга не только с полуслова, но и с полувзгляда, с малейшего жеста.
Все чувствовали, что отряд вот-вот перебросят в лагерь, но Сокол пока молчал.
И вдруг произошло весьма странное событие.
Через два дня после того, как Дробцев встретился с Младой возле университета, он неожиданно столкнулся с ней не где-ни¬будь, а прямо в расположении своего отряда - в коридоре, непо¬далеку от командирского кабинета. Шел из спортзала в душе¬вую весь в поту после тренировок по рукопашному бою и остол¬бенел, увидев ее в сопровождении двоих мужчин, в одном из которых сразу же узнал Зорана Божича - того самого, который помогал когда-то устраивать «летучие» выставки, разъезжая с группой разноплеменных художников по Югославии. Зоран за эти годы сильно поседел - голова почти сплошь была белая. Ни он, ни Млада словно бы и не заметили Дробцева - она лишь стрельнула взглядом, будто на незнакомого, а Зоран и вовсе даже глазом не повел. И все трое с сосредоточенным видом проше¬ствовали в кабинет Сокола.
Дробцев настолько был ошеломлен, что лишь через некоторое время начал понимать, почему Млада оказалась здесь. Все-таки, значит, разузнала каким-то образом, где остановились русские добровольцы, и пришла... «Зачем пришла? - терялся он в догад¬ках. - Да еще прямо к командиру, почти не удостоив меня взгля¬дом, не сказав ни единого слова... А Зоран Божич тут при чем? Как их могли пропустить?..»
И, опасаясь, чтобы не подумал кто-нибудь, будто он подслу¬шивает возле командирской двери, Дробцев заспешил в душе¬вую. А когда, смыв с себя пот и одевшись, вышел в коридор, то увидел нескольких бойцов, привлеченных громовым голосом Сокола, доносящимся из кабинета.
- В чем дело? - спросил ребят Дробцев.
- Да чего-то не в себе наш, - ответили ему. - Сербы там у него, баба какая-то...
- На кой хрен мне в отряде сербская баба?! - зло рокотал в каби¬нете командирский бас. - Будут все на нее пялиться - хлопот не оберешься!.. Не доверяете, что ли, ни на грош, подсадную утку воткнуть мне решили?! Ребята воевать к ним едут, а они...
- А сербы разве не имеют права воевать за свою землю? - до¬несся до слуха Дробцева спокойный твердый голос Божича. -Кто виноват, что так судьба сложилась? У нее дорогой человек тут, и она хочет быть рядом с ним. Не ругайся, командир, поду¬май добро, очень прошу. У нее данные отличные, она вам пользы много принесет... Вот глянь - тут все написано.
- Да знаю я ихние бабьи данные... - вроде бы начал остывать Сокол.
Голосов в кабинете вскоре стало почти не слышно - разговор, видимо, начал укладываться в нормальное русло. Бойцы поти¬хоньку разошлись.
И вдруг из кабинета вышла Млада с небольшим саквояжиком - раскрасневшаяся, с сияющими и абсолютно карими глазами. Она приблизилась к растерянному Дробцеву, взяла его за руку и тихонько, виновато даже как-то погладила ладонь.
- Ну вот, Санчо. Я остаюсь. Мы теперь вместе.
- Господи, да зачем же ты? - Ошеломленный, он все еще ни¬как не мог прийти в себя. - А мать как же? А дочь?
- Они понимают. Наша земля горит. Ты за нашу землю, а мне разве не надо? И... я тебя очень сильно люблю.
Распахнулась дверь кабинета, и вышли сербы. Зоран Божич, проходя мимо Дробцева, глянул на него с едва заметной улыб¬кой и заговорщически прикрыл глаза. Дробцев чуть было не бро¬сился к нему, однако что-то внутреннее подсказало: делать это¬го нельзя.
В проем раскрытой двери Сокол углядел из кабинета Дробце¬ва и крикнул:
- А ну-ка вали ко мне, художник! А эта пусть подождет! Дроб¬цев вошел и, прикрыв за собой дверь, сказал нерешительно:
- Боец Санчо по вашему приказанию прибыл, командир.
- Не Санчо ты, - сказал Сокол, - а самый настоящий Засранчо. Помог я тебе на свою шею.
Рядом с Соколом сидел начальник штаба Крот.
- Так я тебе помог, художник хренов, - продолжал кипеть ко¬мандир, - что взяли да и всучили нам в отряд твою сербскую бабу.
- Ты же сам сказал, что она будет меня искать. Вот и нашла.
- Нашла, туды твою... Даже контрразведку ихнюю для этого поставила на ноги. Полковник сербской контрразведки упраши¬вал за нее - ни больше ни меньше.
- Полковник?.. - опешил Дробцев. - Это который же из них?
- Да белый такой - седой весь.
- А-а, видел...
Теперь Дробцев все понял. Понял и то, с какой целью сопро¬вождал тогда Зоран Божич «летучую» группу художников. Мла¬да, наверно, знала... А может, и нет. Может, потом узнала, кто такой Божич, и решила теперь прибегнуть к его помощи. У них ведь были дружеские отношения, и Зорану она, кажется, очень нравилась. Сейчас, в кабинете командира, Дробцев, конечно же, счел за лучшее умолчать обо всем этом.
- Прямо и не знаю, - Сокол выглядел теперь больше озабочен¬ным, чем злым, - что делать с этой твоей Джульеттой...
- Да ты глянь, - сказал Крот, - какое на нее представление. Горнолыжница - кандидат в мастера. В горах ориентируется от¬лично, боснийские горы хорошо знает. Чем не проводник? Это раз. Свободное знание английского и французского. Разве поме¬шает нам такой переводчик? Курсы медсестер к тому же окон¬чила. Это же для нас клад настоящий, а он все сидит куксится...
- Я о дисциплине прежде всего думаю! - трахнул по столу кулаком Сокол. - Баба в отряде спецназа - сам понимаешь... Здо¬ровенные мужики, сперма на уши давит. Ну и будут все пялить¬ся, лезть к ней и тому подобное. Расхолаживаться, боевой на¬строй терять начнут...
- Но у нее же вот Ромео есть; - усмехнулся начальник штаба.
- Да конечно, разве я позволю... - начал было Дробцев.
- Молчал бы ты уж лучше, художественный Санчо, - сморщил свою лосиную физиономию командир. - Ребят, которые со мной по Боснии лазили, не знаешь... Таких сейчас в отряде третья часть. Закинут тебя в кусты, а ее потащат в другие. Они видали виды, какие тебе даже и в самом страшном сне не снились...
На минуту воцарилось молчание, Сокол о чем-то усиленно думал.
- Стоп! - вскочил он вдруг. - Есть план. Мы вот что сделаем -мы их обженим, и точка.
- Как это обженим? - в один голос спросили Дробцев с Кротом.
- Как? - сиял от своей догадки Сокол. - А вот так. В нашем положении самый главный закон-дышло. Построю завтра весь личный состав и объявлю, что боец Санчо и эта сербская баба любят друг друга уже пять лет. И все это время никак не могли встретиться. А теперь встретились и будут вместе воевать за сер¬бскую землю. И объявлю их мужем и женой. Своей командирс¬кой властью. Ясно? И скажу, что если кто положит на нее глаз, не говоря уж о руке, тому самолично сверну башку и выброшу под мост... Ну? - торжествовал Сокол. - Как думаешь, Крот, по¬влияет это на дисциплину?
- Еще как повлияет, - вдохновился и начальник штаба. - Их обоих уважать будут по-настоящему.
- Ну, Санчо-Сранчо, Ромео-Хренео, - круто повернулся к Дроб-цеву командир. - Согласен ты на такое бракосочетание?
- Целиком и полностью, - ответил Дробцев. - Мудрая у тебя голова, командир.
- Ладно, зови сюда свою сербскую бабу.
Дробцев позвал Младу, и она нерешительно остановилась по¬среди кабинета.
- Проходи, проходи, сербская баба, - ляпнул по инерции Со¬кол, - садись давай.
- Это, наверно, в Руссии есть баба, - негромко ответила она. -А я женщина сербская.
- Ладно, - Сокол заметно смутился, - извини. Буду звать тебя сербской женщиной.
Он спокойно и обстоятельно посвятил Младу в план, объяс¬нил, какое важное значение будет иметь для дисциплины в отряде воплощение в жизнь этого плана.
- Ну, сербская женщина, - спросил командир в заключение, -согласна ты объявиться женой нашего... короче, нашего Санчо? Соглашайся, а то в отряде клешней много - будут щипать тебя со всех сторон.
- Я очень согласна, - рассмеялась вдруг Млада. - Не знаю вот только, как ваш Санчо!..
- Я тоже очень согласен, - стараясь сдержать улыбку, сказал Дробцев.
- Та-ак... - шмякнул по столу ладонью довольный Сокол. -Значит, прямо завтра вас и окрутим. А теперь, сербская женщи¬на, вживайся в отрядные порядки. Отправляйся отсюда и делай все, что положено поступившему в расположение войсковой ча¬сти новобранцу. Волосы свои красивые долой - как все, под Ко-товского. Помойся до скрипа, пройди осмотр у врача...
- Я мылась дома, - смущенно опустила глаза Млада.
- А теперь помойся здесь - так положено. Камуфляж подбери себе точно по размеру, чтоб никакие женские... части не терло. К обуви тоже отнесись внимательно - по ноге должна быть, а то намучаешься. Потом тебя покормят.
- Я сыта, дома покормилась.
- Ничего. И здесь еще поешь - пригодится. И знай, сербская женщина: ни в тренировочном лагере, ни потом, в деле, никаких скидок тебе не будет. Ясно?
- Ясно. Но, может, Сокол еще раньше меня повесит свой нос птицы...
- Хм, - крутнул головой командир, - такой ответ мне вполне нравится.
- Может, все-таки не надо стричь-то ее? - попросил Дробцев. - На кого она будет похожа?
- Ты вот что, жених... - ожег его суровым взглядом Сокол. -Усвой раз и навсегда: командир тут я, и подчиняться мне долж¬ны беспрекословно.
- Но у нас же событие завтра...
- Так... В самом деле, событие. Ладно, сразу же после события острижешь ее сам. И повторяю: под Котовского. Это здесь еще ничего, а в тренировочном лагере враз могут привязаться вши, и тогда хлопот не оберешься. Похлебаете там грязи - сразу пой¬мете, что К чему. Ну и коль уж событие, - обратился Сокол к начальнику штаба, - подыщи им тут какую-либо комнатуху на ночь. С топчаном пошире. А то боюсь, что завтра на брачную ночь времени уже не будет. Да ведь и шутка ли - пять лет... Вы только уж скрипите там потише, а то... всех ребят к чертям пере¬будите.
В эту ночь они поняли, что пять лет разлуки ничего не измени¬ли в их отношениях. Наоборот, словно бы даже намного острее, объемнее стало счастье, которое сливало их воедино. И когда они отрывались друг от друга, это счастье продолжало присут¬ствовать в обоих, постоянно давало знать о себе ощущением какой-то невыразимой душевной общности.
- Эх, Младушка, - сказал Дробцев, - как жалко, что придется мне стричь твои прекрасные волосы...
- Не вешай нос, Саша, - смеялась она. - С ними я была сербс¬кая баба, а без них буду совсем девчонка. В сердце главное, Саша,
- то не выстрижешь.
Утром они едва не проспали на построение.
После обеда Сокол позвонил Зорану Божичу. Тот, оказывает¬ся, оставил номер своего телефона, просил обращаться, если потребуется помощь. Командир извинился за свою вчерашнюю горячность, рассказал, какое намечается в отряде мероприятие. Божич оценил находчивость Сокола и обещал приехать.
- Ракии привезу, закуски нашей сербской, - сказал он. - Пусть уж будет настоящий праздник - так оно лучше закрепится. Бой¬цам-то, наверно, можно помаленьку? К тому же и с прощанием
- знаю, что к утру вам отсюда сниматься.
- Пусть глотнут ребята, - ответил Сокол. - Это ты, полковник, хорошо подсказал. Ну и вези, конечно, нам-то ведь ничего путно¬го организовать не суметь. А так настоящая получится свадьба.
Вечером весь личный состав был построен в спортзале. Дроб¬цев с Младой стояли перед строем справа от командира. Зоран Божич и еще трое сербов в гражданской одежде стояли слева и чуть позади.
- Сегодня, братцы, у нас торжественное событие, - начал Со¬кол. - Вот эти двое бойцов - русский Санчо и сербская Веска пять лет назад полюбили друг друга. Встретились в тогдашней Югославии и полюбили, как Ромео и Джульетта. Это дело серь¬езное, и если кто начнет дыбиться, лично оторву голову и выб¬рошу под мост. Это не шутка - ясно? Пять лет они не виделись, а все равно любили друг друга. А теперь судьба опять свела их вместе. И вот стоят перед вами - стали бойцами нашего про¬славленного отряда. Решили бок о бок воевать за сербскую зем¬лю. А раз за сербскую, то и за русскую - это каждый из вас зна¬ет. И мы их сейчас обженим - ясно? Они согласны быть мужем и женой.
Совершенно неожиданно тишину разорвал мощный гром апло¬дисментов. Когда хлопки стихли, Сокол спросил по привычке:
- Вопросы есть?
Из середины строя выкрикнули:
- А по какому закону женить-то будем? У нас ведь даже доку¬ментов нету. К тому же ни имен, ни фамилий...
- Мы их будем женить... - вытянувшись, помедлил слегка Со¬кол, - по нашему железному закону - по закону военного време¬ни и моей командирской властью. Ясно?
Никто не отозвался, значит, было ясно.
- И напоследок вот что скажу, - прогремел Сокол. - Эту се¬мью в отряде мы должны уважать. Если хоть один из вас хоть чем-нибудь обидит, оскорбит сербскую жену Санчо, то я лично оторву ему голову и выброшу под мост.
- Опять под мост, - сказал кто-то в строю. - Других мест, что ли, нету, командир, куда можно оторванные головы выбрасывать?
- Под мостом живут здоровенные сомы, - не моргнув глазом, ответил Сокол, - которые за восемь секунд высасывают глупые мозги из человеческих голов.
На сей раз грянул громовой хохот.
Подняв руку, командир остановил его и, повернувшись к Мла-де и Дробцеву, произнес торжественно:
- По законам военного времени и данной мне командирской властью объявляю вас мужем и женой! Обнимайтесь и целуйтесь! А личный состав прошу отдать молодоженам воинскую честь!
Млада с Дробцевым смущенно обнялись и поцеловались, а бойцы в едином порыве бросили ладони к козырькам камуф¬ляжных кепок. А потом снова грянули оглушительные аплодис-менты, долго не стихали.
Когда стало потише, командир развел руками и сказал:
- Ну а теперь что ж... Теперь, как и положено, свадьба. Прошу любить и жаловать гостей с сербской стороны...
- Ур-ра!!! - взревело восемьдесят глоток.
12.
Два месяца в тренировочном лагере не только таким нович¬кам, как Дробцев и Млада, но и опытным парням, крепко нюх¬нувшим пороху в горячих точках своей страны, показались не-скончаемым адом.
С раннего утра и до позднего вечера на бойцов наваливались жуткие нагрузки: стрельбы из разных видов оружия, преодоле¬ние самых невообразимых препятствий, лазание по горам с двух¬пудовым грузом на спине, рукопашные схватки, во время кото¬рых остервеневшие от постоянного напряжения бойцы впадали иногда в такую горячку, что запросто могли покалечить друг друга, и во избежание этого командиру, его подручным прихо¬дилось некоторых просто-напросто растаскивать по сторонам.
Из последних сил, со сцепленными зубами, но держаться ста¬рались все. Нельзя было иначе, поскольку и сам Сокол, и Крот, и те, кто уже воевал с ними в Боснии, не ходили сложа руки и указывая, как и что надо делать, а участвовали в этом диком са¬моистязании наравне с остальными, причем вроде бы даже с большим удовольствием. Новички удивлялись, насколько спо¬койно и легко выполняют они самые тяжелые элементы подго¬товки да еще успевают сновать туда-сюда, чтобы подучить кого-то, подправить чьи-то действия. К тому же постоянно перешу¬чиваются, подковыривают незадачливых бойцов, поднимая тем самым дух всему отряду.
Дробцев очень беспокоился за Младу, но, однако, и она перено¬сила тяготы подготовки вполне достойно. А Сокол, несмотря на прежние свои обещания не давать ей ни малейшего послабления, все-таки старался незаметно оберегать ее. То пошлет за каким-либо пустячным делом, то отправит на кухню помогать, то еще чем-либо отвлечет от особенно тяжкой тренировочной нагрузки, чтоб ее женские кости и мышцы, которые - ясное дело - не чета мужским, успели хоть малость расслабиться, отдохнуть.
Чем больше Дробцев узнавал Сокола, тем сильнее поражался этому человеку и признавался себе, что таких он еще не встре¬чал. Никто, может, даже и сам начальник штаба Крот, ничего о Соколе толком не знал. В каких званиях, какие Афганы, Караба-хи и прочие жесточайшие огни, воды и медные трубы прошел этот могучий мужик, способный одним ударом кулака свалить быка, для всех оставалось тайной. Несмотря на свою вспыльчи¬вость, Сокол был отзывчив и по-своему умен - мог понимать очень тонкие вещи. Дробцеву почему-то казалось, что никого из родных у Сокола в России нет, никому он там не нужен, потому и оказался здесь. Причем не одиночество свое разгонять явился сюда, не скуку развеять, а с твердым убеждением, что тут пере¬дний край тайной войны против России. «За себя воевать сюда приехали, братцы, - не раз подчеркивал он. - За себя и за своих - вот это крепко зарубите себе на носу. Кое-кому охота, чтоб нас голенькими в постельках взяли, а мы-то вот как раз прятаться под одеялами да ждать, когда сдерут их с наших задниц, не со¬бираемся. Пускай Россия нас не знает и не хочет знать, пускай куска хлеба ей для таких, как мы, жалко, а все равно будем за нее воевать. Крепко будем воевать, братцы, потому что больше неко-му... И главное - не бояться ничего. Смерть - чепуха. Жизнь в тысячу раз страшней».
Однажды Дробцев напрямую спросил его:
- Ты не задумывался, Сокол, почему нынче в России такие, как мы... короче, нужные, умные люди стали придорожной пы¬лью? Даже для самых родных.
Сокол вскинул на него глаза, смотрел некоторое время удивленно, а потом ответил:
- Задумывался, художник. Так происходит потому, что это Рос¬сия. В ней давно привычка такая - жить, жить, вроде бы ни о чем не думать толком, а потом взять да и начать топтать самых лучших. Но эта привычка - я тебе скажу - большую пользу при¬носит.
- Да какая же тут польза?
- Большая польза, брат. Те, кого топчут, еще лучше становятся. Дробцев долго потом размышлял над этими его словами.
А насчет того, что хороший пулеметчик из Дробцева вряд ли получится, командир ошибся. Санчо с первых же дней показал прямо-таки отличную стрельбу. Соколу понравилось, как эко¬номно и точно расстреливает он мишени из самых различных положений, как расчетливо выбирает позиции. А недели через две после приезда в лагерь командир сказал ему:
- Не знаю, какой ты художник, но тут, брат, у тебя, пожалуй, настоящий талант.
Отношение бойцов к Младе было на удивление теплым. Ска¬зать при ней что-либо скабрезное считалось едва ли не преступ¬лением. Она выбрала себе имя Веска, но называли ее все просто сестричкой. Имелись на то основания. Порвется у кого-нибудь во время тренировок камуфляж, и, улучив минутку, начинает парень заделывать дыру грубыми неумелыми стежками. И Мла¬да как-то сразу замечала таких, подходила:
- Дай-ка сюда, мученик.
И штопала быстро, настолько аккуратно, что и следа-то почти не оставалось. Точно так же опекала она тех, кто получал по¬вреждения телесные. Незаметно как-то оказывалась рядом и строго приказывала:
- А ну-ка, давай.
- Да что ты, сестричка, - упирался боец, - пустяковина. Зара¬стет как на собаке.
- А если гноение придет? Куда ты потом годишься? Давай, давай.
И умело дезинфицировала, бинтовала рану.
Боец жмурился, как кот,- ему была приятна такая забота.
К тому же еще обладала Млада удивительным певческим го¬лосом и нередко пела вечерами очень волнующие, старинные, наверно, сербские песни. Парни слушали, не шелохнувшись, и даже сам Сокол сидел, задумчиво глядя в одну точку, покачивая своей лосиной головой.
В бараке Млада занимала нары в углу, они были отгорожены простыней, и она как-то незаметно умудрялась управляться там со своими женскими проблемами.
Наедине им доводилось бывать крайне редко. Ускользнув иной раз потихоньку куда-либо в лощинку, скрытую кустами, они, измотанные за день, даже и не помышляли о плотском. Просто лежали, бритая голова Млады покоилась на плече у Дробцева. Молча смотрели в небо, чувствуя, как души их сливаются вое¬дино, а все окружающее словно бы радуется этому удивитель¬ному единению, принимает его как свое, неотъемлемое от всей торжествующей природы.
...На подготовку к переброске в Боснию у отряда ушло два дня. Отправлялись ночью, и перед тем командир объявил построение.
- Ну вот, ребята, - сказал он, - скоро за дело. И каждый пусть запомнит одно: среди нас не должно быть ни единого человека со своей отдельной кровью. Кровь у нас теперь одна, общая. Ранило товарища - значит пролилась и твоя кровь. Убило това¬рища - значит убило какую-то часть и в тебе. Надо стараться умело работать, беречь каждую каплю нашей крови. Главное -ничего не бояться! Смерть - это чепуха.
13.
Генерал Радко Младич дал отряду Сокола трое суток отдыха. Заключался этот отдых в том, что бойцы только спали, спали и спали. Соколу и Кроту, однако, по-прежнему поспать как следу¬ет не удавалось. Они без конца торчали у Младича в штабе -шла уже, видимо, разработка операции, в которой предстояло участвовать отряду.
Подчинялся русский добровольческий отряд спецназа лично генералу, никто другой из сербского командования был для Со¬кола не указ. Начать решили с глубокой разведки мусульманс¬ких позиций. Сербские разведчики не раз подбирались к ним, однако их быстро обнаруживали, и толку было мало.
Сокол разбил свой отряд на группы по десять человек, дал ко¬мандирам групп маршруты, определил задания и приказал дер¬жать между собой надежную связь, особенно в том случае, если двум или трем группам придется завязать с флангов отвлекаю¬щий бой. Дробцева и Младу Сокол взял в свою группу.
Млада, как оказалось, неплохо знала те места, куда им надо было просочиться, она же предложила для своей группы и са¬мый удобный, по ее мнению, маршрут - не по ущелью, вдоль дороги, а верховыми перевалами, по малохоженой пастушьей тропе. Оттуда все ущелье, дорога видны как на ладони. Сокол подумал, подумал да и согласился, хотя и выразил опасение, что на тропе вполне можно напороться на засаду.
- В ущелье скорей можно на нее нарваться, - сказал Крот.
Пошли все-таки высотной тропой, и в основном путь был удач¬ным. Лишь при спуске в долину, соблюдая крайнюю осторож¬ность, обнаружили мусульманский дозорный пост, к которому подкрались бесшумно. Трое ребят сидели на полянке, разбросав оружие, мирно уплетали из банок тушенку. Пришлось убрать их - другого выхода не было. Дробцев, намертво сдавив левой ру¬кой горло жилистого парня, замахнулся другой, в которой был боевой нож, и застыл, словно всего парализовало.
- Бей под лопатку, - прошипел Сокол. - Бей, пока он не заорал. Художник, твою мать...
И Дробцев ударил - тело парня сразу же обмякло, сползло на траву. «Вот он уже и не человек...» - с каким-то автоматическим унынием подумалось Дробцеву.
- Ты мне... - свирепо погрозив ему пальцем, прохрипел ко¬мандир. - Помедли еще хоть только раз... Самому охота крова¬вой кашей землю кормить? - И тут же приказал: - Рассыпаемся. Ты, Веска, со мной. Обязательно еще должны быть посты. Во¬зиться не стоит - наверните на пистолеты глушители. Встреча¬емся вон там, - указал он вниз, на густые заросли кустарника.
Без особого шума уничтожили еще два таких же поста.
А потом трое суток, в основном по ночам, петляли, подобно теням среди мусульманских позиций, отслеживая сквозь прибо¬ры ночного видения огневые точки, артиллерийские батареи, места наибольшего скопления боевой техники и живой силы противника, расположение складов с боеприпасами. Тут, в са¬мом логове врага, случилась еще одна загвоздка. Возле одного из сараев, который явно был складом боеприпасов, напоролись неожиданно на часового, и Соколу пришлось пригвоздить его к стене броском боевого ножа. Тело надо было спрятать, и доволь¬но долго провозились с ним, рискуя обнаружить себя.
Засекли на этом участке у мусульман вроде бы все основное и, потихоньку отойдя в горы, с рассветом занесли данные на карту. Вскоре с командиром связались одна за другой четыре группы -доложили, что и у них порядок. Еще три группы пока не отвечали.
- Если влипли, - Сокол постоянно прислушивался, - то хоть какие-то отзвуки боя были бы слышны. Может, отклонились далековато - рация не берет...
Однако вскоре отозвались и эти группы - одна из них даже волокла с собой «языка».
Сокол приказал всем командирам групп двигаться на базу с максимальной осторожностью, стараться ни в какие стычки не ввязываться. И почему-то выглядел он мрачным, в основном молчал.
- Ты чего повесил нос, Сокол наш сизокрылый? - решила ра¬стормошить его Млада.
- Сизокрылые бывают только голуби, а не соколы, - сурово глянул командир. - Вот так-то, Веска.
- Хорошо получилось, - всплеснула она руками, - живые все. А ты как мертвый.
- Вот я и говорю, что слишком гладко прошло. Так не бывает. И это мне не нравится. Непривычно мне это - понятно? Суевер¬ным, видать, становлюсь.
- Ворчальным становишься.
- Ну хватит, - махнул рукой Сокол. - Разболталась мне тут еще...
...Вскоре артиллерия генерала Младича скрытно, быстрыми темпами подтянулась поближе к мусуль-манским позициям и нанесла по ним точный сокрушительный удар. А мусульмане-то вкупе с хорватами готовились к решительному наступлению. Сорвалось - весь мир узнал.
А потом еще много было их, самых разных операций. Трижды Дробцев ходил с ребятами на подрывы мостов, очень хорошо охраняемых. На такое задание отправлялись обычно впятером: двое подрывни-ков, снайпер, пулеметчик и гранатометчик. Под¬крадывались незаметно, занимали на своей стороне самые вы¬годные позиции. Ночью, конечно. А с наступлением рассвета гранатометчик внезапно начинал бить по укреплениям, в кото¬рых сидела за мешками с песком охрана.
Мусульмане пробовали было огрызаться огнем, но самых рья¬ных укладывал хорошо замаскировав-шийся снайпер. А если они пытались вырваться из укрепления и залечь цепью на открытом месте за бугорками, тогда уж доставал их с противоположной стороны реки пулемет Дробцева - точными ко-роткими очередя¬ми. Мусульманам ничего не оставалось, как снова вернуться в мешочное укрытие, а туда опять бил гранатомет. Подрывники тем временем делали свое дело, и вскоре мощнейший взрыв об¬рушивал мост в реку. Во время трех этих операций не потеряли ни одного товарища.
Однажды надо было взорвать склад боеприпасов, которых хва¬тило бы мусульманам на несколько ме-сяцев боев - считай, на всю осень. Долго кумекали, как туда просочиться. Сто километ¬ров до объекта - шутка ли? Наконец все же нашли решение. Ге¬нерал Младич выделил старый английский вертолет, который кроме пилота мог взять на борт всего шесть человек. Вшесте¬ром, включая Дробцева, и полетели на этой дребезжащей от виб¬рации винтов машине, готовой в любой момент развалиться в воздухе на куски. Высадились из вертолета в тридцати километ¬рах от объекта, чтобы не привлечь внимания работой двигателя. Дальше тащились пехом - волокли на себе тяжелое снаряже¬ние, взрывчатку. Подобраться к объекту удалось без особых слож¬ностей, но беда была в том, что склад стоял на бугре и вокруг него постоянно прохаживалась охрана. Насчитали двадцать че¬ловек. Долго прикидывали, как лучше нейтрализовать ее.
- Та-ак... - сказал белобрысый «Володя», тот самый, с вмяти¬ной на щеке, который обучал Дробцева в Питере рукопашному бою. - А на хрена нам, спрашивается, взрывчатка, если есть гра¬натомет? Я про-сто подберусь ночью поближе к складу и начну посылать в него «грушу» за «грушей». Загорится - никуда не де¬нется. Там же боеприпасы. А вы с двух сторон - вон с того бугор¬ка и вон оттуда давайте-ка уж прикройте меня как следует. По-моему, другого ничего не придумаешь. Ткнуться тут мордой в зем¬лю - охота невеликая. А взрывчатку установим при отходе - если пойдут за нами. Рванем их где-либо на тропе. Подготовимся но¬чью, а на рассвете устроим им фейерверк из этого склада.
Лучше, пожалуй, и в самом деле ничего нельзя было приду¬мать, и все согласились. И вроде получи-лось - склад запылал, начали рваться в нем боеприпасы. И уйти при таком столпотво¬рении удалось бы легко, но «Володе» разворотило бедро оскол¬ком снаряда, вырвавшегося из склада, а Дробцеву распахало чем-то горячим щеку. И все же под градом осколков и вылетающих целиком снарядов и мин сумели-таки выволочь «Володю» из этого ада и потом тащили десятки километров - до того места, куда можно было вызвать вертолет.
- Вот, брат, - уже почти теряя сознание, сказал «Володя» Дроб¬цеву. -Я тебя драться учил, а теперь, наверно, уже не подраться...
- Ничего подобного, - соврал тот. - У тебя кости целы, одну только мякоть ковырнуло.
- Да брось ты, - поморщился «Володя». - Чувствую же, что тренером мне уже не быть.
Вертолет, слава Богу, придребезжал вовремя.
...Но более всего поразили Дробцева и даже словно бы обугли¬ли ему душу жуткие детали во время выполнения одного специ¬ального задания. Отряд Сокола из двух групп, которые, изредка смыкаясь для уточнения планов, действовали параллельно, шел по пятам мусульмано-хорватской банды, прославившейся страш¬ными зверствами по отношению к мирному сербскому населе¬нию. Эту банду было приказано уничтожить.
Со всеми предосторожностями вошли в одно из сел. И от того, что увидели, даже те, кто воевал в Боснии почти с самого начала и успел навидаться тут всякого, остолбенели, долго не могли прийти в себя. По всей улице села, которая была единственной, в разных позах валялись люди - женщины, старики, дети. И у всех были вспороты животы, синели вывалившиеся внутренно¬сти, от которых еще шел пар. Кроваво зияли пустые глазницы. Никого живого найти не удалось. Горели продырявленные из гранатометов, забросанные ручными гранатами дома, стлался по улице черный смрад.
Дробцев заслонил глаза ладонью, и вспомнилась ему вдруг сце¬на с матерью в морге. «Уж не дан ли был мне тогда зловещий знак, - подумал он, - не было ли то предзнаменованием, что при¬дется столкнуться еще и вот с этим?» И озноб пробежал по его спине, и снова вспыхнули в мозгу слова: «Апогей, апофеоз...»
Ролик, самый опытный в отряде следопыт, уже успел осмот¬реть отпечатки обуви на улице, еще какие-то ведомые только ему одному приметы и сказал командиру:
- Человек девять. Недалеко ушли. Утащили с собой кого-то -наверно, девушку.
- В какую сторону ушли? - спросил Сокол.
- Туда, - указал в сторону лесистого предгорья Ролик. - И, по-моему, они на взводе. Бутылки тут обнаружились - запах све¬жий.
- Ладно, - сказал Сокол. - Обязательно достанем - не уйдут.
Вышли на банду довольно быстро, бесшумно окружили. Па¬лачи пировали. Поодаль лежала молоденькая девушка с закле--енным скотчем ртом, обезумевшая вконец, судя по глазам, и со¬вершенно голая. Ее, видимо, насиловали по очереди в переры¬вах между выпивкой. Оружие свое изверги схватить не успели. Вскоре их уже катали по поляне - били смертным боем соколов-ские ребята.
- Хватит, - приказал командир. - Построить мне всю эту сво¬лочь в рядок. Хм, - повернулся он к Ролику, - в самом деле де¬вять сволочей. Ну и нюх у тебя...
Бандитов построили, и Сокол, вытащив из ножен боевой нож, прошел вдоль ряда, разрезал каждому пояс вместе с трусами. Брюки со всех упали.
Дробцев беспокоился за Младу, но она, кажется, держалась нормально, лишь была очень бледной.
- Убери девушку отсюда, - сказал ей Сокол. - Отойди с ней подальше.
Млада сорвала с лица девушки скотч, помогла ей подняться и повела в сторону.
Сокол сунул нож обратно в ножны и достал из кобуры свой тяжелый пистолет Стечкина. И, дернув затвор, подходя к каждо¬му вплотную, стал по очереди отстреливать у них половые орга¬ны. Бандиты, с ревом падая на землю, ворочались, как червяки.
- Ну и конец на этом, - повернулся командир к Дробцеву, дер¬жащему на плече свой неизменный ПК. - Пройдись по ним как следует.
И Дробцев с руки посек всю эту отвратительно визжащую кучу длинными очередями. Перед уходом среди бандитских вещей обнаружили вдруг мешок, сильно запачканный кровью. Развя¬зали - он был доверху набит человеческими глазами. С минуту стояли, не в силах произнести ни слова.
Потом вырыли яму и закопали мешок. Все остальное покида¬ли на мертвых бандитов и подожгли.
Девушку, единственную свидетельницу всего происшедшего в деревне, несли на самодельных носилках - идти она не могла.
Так вот и воевали. Потерь, слава Богу, было не столь уж и мно¬го - за три месяца восемь убитых и четырнадцать раненых. По¬ловина раненых, отлежавшись в сербских семьях, уже верну¬лась в строй.
После каждой операции людям Сокола давали три-четыре дня отдыха. И Дробцеву захотелось вдруг работать. Начал он с ри¬сунков - сперва углем, потом подходящий карандаш раздобыл. Использовал в качестве материала все, что попадалось под руку - картон, бумагу обойную, крышки от старых папок, даже куски фанеры, если таковые были без сучков.
Потом Млада попросила кого-то в штабе Младича, и ей купи¬ли краски, масляные и акварельные, кисти разной величины. Тогда Дробцев разжился где-то большим гладким куском карто¬на и стал писать портрет Сокола. Позировал тот очень хорошо -все время сидел не шелохнувшись, даже боялся дышать. Когда работа была закончена, командир глянул на нее и справа, и сле¬ва, и спереди и вдруг смутился отчего-то.
- А я и не знал, - пробормотал он, - что рожа-то у меня не такая уж и противная... - И попросил: - Можно мне взять его себе? На память.
- Так для тебя же и делал, - улыбнулся Дробцев. - Как обещал.
- Да, брат, - чесал Сокол затылок, - талант есть талант. Надо бы как-нибудь поберечь тебя, дурака.
Рисовал и писал красками Дробцев, не затрудняя себя выбо¬ром темы, - это были и небольшие портреты друзей-бойцов, гор¬ные пейзажики, закатные и рассветные виды балканской земли, группы деревьев, которым природа придала удивительную гар¬моничность слияния друг с другом. Но больше всего делал пор¬третов Млады - всегда с прежними ее упругими светлыми воло¬сами, в различных ракурсах, то с карими, то с мягкими серыми глазами. И лишь однажды решился написать ее военной - в ка¬муфляже, с автоматом в руках, с короткими, торчащими ежиком волосами.
Он не придавал этим занятиям никакого особого значения -дескать, так себе, тренировка, счастливое времяпрепровожде¬ние. Однако Млада относилась к его работам совсем по-иному. Она отбирала их у него и уносила в главный штаб, отдавала на хранение какому-то сербскому офицеру, большому любителю живописи.
А потом Младе предоставили отпуск на целую неделю - Со¬кол постарался. Разрешили даже съездить к семье в Белград.
- Может, останешься там? - упрашивал Дробцев. - А мы им тут навешаем как следует, и я приеду к тебе. Сокол тебя из отря¬да отпустит. Дочь ведь все-таки, мать там...
- Нет, - ответила она твердо. - Здесь теперь мой второй дом. И я до конца буду с тобой.
И уехала, прихватив с собой все художественные работы Дроб-цева, а заодно и ратугинский номер телефона, - Дробцев просил позвонить в Москву и, если удастся связаться, передать Григо¬рию, что все нормально, пока жив-здоров.
Ровно через неделю Млада уже снова была в расположении отряда. С Ратугиным ей связаться не удалось. Звонила несколь¬ко раз - телефон в Москве отвечал длинными гудками.
14.
Мусульмано-хорватская разведка тоже не дремала. Они знали про Сокола, знали, что это русский особый отряд, и действует он зачастую отдельными группами в разных местах, поэтому разгромить его весь практически невозможно. В мусульманских газетах сообщалось: подготовка у бойцов Сокола настолько силь¬ная, что один справляется с десятью, и по жестокости им не най¬дется равных - самые настоящие головорезы. За голову Сокола даже была объявлена награда - об этом гласили листки, разбро¬санные с самолета по территории, контролируемой войсками генерала Радко Младича. Когда Соколу показали такой листок, он усмехнулся:
- Во какую сумму за меня тут отваливают. А в России моя го¬лова не стоила ни гроша.
Однажды генерал Младич вызвал к себе Сокола и сказал:
- У нашей разведки есть сведения, что вот здесь, - ткнул он пальцем в карту, - мусульмане что-то готовят - копают какие-то большие ямы. Будто бы собираются уничтожить и захоронить там часть пленных из лагерей и людей из мирного населения, которые много знают об их зверствах. У нас кое-кто склоняется к тому, что это «деза», что просто заманить хотят. Ты со своими не мог бы проверить?
- Можно, - ответил Сокол. - Но местечко-то больно неудоб¬ное - самое для засады. Доводилось там бывать. Спустишься с перевала - оказываешься в мешке. Ладно, генерал, попробуем, глянем.
Людей на сей раз Сокол взял побольше. К перевалу пробира¬лись скрытно по лесистым склонам. Две группы командир оставил на перевале, чтобы в случае чего не дали отрезать путь отхо¬да. А четыре группы разрозненно стали спускаться вниз - в до¬лину, окруженную крутыми горами. Здесь, у подножия перева¬ла, имелось плато в виде огромного порога, поросшее старыми деревьями и усыпанное камнями различной величины. От пла¬то шел довольно крутой спуск к ложбине, по дну которой проте¬кал неширокий ручей. А за ложбиной, на взгорье, виднелись ос¬татки выжженной сербской деревни.
Как только вышли на плато, Сокол настроил бинокль и, при¬слонившись к дереву, долго осматривал окрестности, особенно вглядываясь туда, где была деревня.
- Тихо, - сказал он, - и никаких тебе ям нигде. Не-е, братцы, дальше мы не пойдем и вообще нам тут нечего делать.
И вдруг сзади, на перевале, загремели очереди, ухнул взрыв гранаты. И тут же от сгоревшей деревни начали отделяться фи¬гурки людей, рассыпаться цепочкой по склону.
- Так и знал, - со злостью плюнул Сокол. - Засада, и народи¬щу тут у них целый батальон. Эх, не надо было сюда спускать¬ся... Ладно. Быстрым темпом - обратно к перевалу. Там их, ви-дать, немного, и ребята, чую, пока справляются. Так что про¬рвемся. Они думали, что мы глубже залезем. А здесь надо... При¬кроешь, Санчо? Дело серьезное.
- А кому же, как не мне? - ответил Дробцев. - Возвращайтесь, не теряйте время.
- Я тебе снайпера оставлю, - отводя глаза, сказал Сокол. - И гранатометчика, пожалуй, еще. Укрытия себе оборудуйте получ¬ше - камней тут много. Если собьем их с перевала - обязательно вернемся. Выберетесь под прикрытием. Автомат вот вам еще, гранаты для подствольника.
Дробцев понимал, что вряд ли такое получится - командир просто хотел успокоить, придать уверенности.
- Я тоже останусь, - сказала Млада.
- Никаких! - взревел Сокол. - К перевалу, ребята!
И, обхватив Младу поперек туловища, потащил ее волоком. Млада тут же расцарапала ему щеку, вцепилась зубами в руку. Сокол даже взревел от боли.
- Не трогай ее, командир, - сказал Дробцев. - Все равно не пойдет. И не задерживайте нас, не теряйте время сами.
Сокол выругался, и ребята, петляя между деревьями, рвану¬лись к перевалу. А Дробцев с Младой и еще двое бойцов, ползая на коленях, начали таскать камни, готовить себе огневые точки. - Главное, братцы, - сказал Дробцев снайперу и гранатомет¬чику, - подольше удерживать их на том склоне, не давать перей¬ти ложбину. Если прорвутся на наш склон, то стрелять сверху вниз нам будет неудобно - придется высовываться. А у них ведь тоже снайперы. Надо близко не подпускать, а то они нас грана¬тами из подствольников закидают.
- Понятно, Санчо, - ответили ему. - Не беспокойся. А ты, сес¬тричка, поберегайся давай как следует.
Дробцев бил расчетливо - валил рвущихся к ручью мусульман точными короткими очередями. Млада лежала рядом - уклады¬вала ленту в очередную коробку. Откуда-то из развалин деревни заработал мусульманский пулемет - пули с отвратительным виз¬гом зарикошетили от камней укрытия.
- Лука! - крикнул снайперу Дробцев. - Меня их пулеметчик
засек! Отследи его и заткни.
- Принято, Санчо, - ответил тот.
Снайпер выстрелил раз, потом еще, и пулемет в деревне затих. Лука пополз менять позицию, и когда уж начал устраиваться возле корневищ огромного дерева, его достала пуля. Тоже, на-верно, снайперская. Млада ползком заскользила к нему и вскоре
вернулась.
-- В висок, - сказала она едва слышно. - Навылет.
Мусульмане залегли на своем склоне и ползли к ручью, изви¬ваясь змеями. Стрелять по ним, прижавшимся к земле, стало труднее, но Дробцев и в такой ситуации бил точно - многие из
них перестали двигаться.
И вдруг с левой от деревни стороны выскочила еще одна груп¬па, быстро рассыпалась по склону. Дробцев перевел огонь пуле¬мета на этих, а те, что были внизу, вскочили и уже влетели в ручей - нерасчетливо, видимо, в запале, сбились в кучу. Грана¬тометчик Сова не подкачал - влепил в эту кучу «грушу», потом вторую. Внизу взметнулись взрывы, полетели ошметки челове¬ческих тел. Однако, схватившись за горло, задергался вдруг на земле и Сова - похоже, снайпер у мусульман был очень хоро¬ший. А скорее всего, и позиция, и маскировка оказались у него намного надежнее. Он бил и по дробцевской огневой точке, од¬нако все никак не мог попасть в окошко, откуда был высунут ствол пулемета - потому что стрелял, наверное, сбоку, и пули рикошетили от камня.
Сектор обстрела у Дробцева стал слишком большим - пуле¬метному стволу в щели не хватало разворота. К тому же ствол сильно нагрелся, и, вытащив оружие из бойницы, отстегнув от пояса флягу, Дробцев всю воду вылил на него.
Мусульмане тем временем все-таки сумели прорваться через ручей, полезли вверх по склону.
- Так, Младушка... - сказал Дробцев. - Делишки наши не ахти. Надо бы перебраться вон туда, - указал он вправо, на холмик. -Оттуда мы их достанем.
- Там укрытие плохое, - ответила Млада. - Два дерева и боль¬ше ничего. И патронов вот - последняя коробка.
- Ничего. Главное - пробраться незаметно, и оттуда мы им ввалим неожиданно по полной программе.
Они поползли, прижимаясь к земле как можно плотнее, и в это время услышали редкую, словно бы ленивую, перестрелку на перевале.
- Наши, кажись, все уладили там, - повернулся к Младе Дроб¬цев. - Может, еще и за нами вернутся.
Она молчала.
То, что задумал Дробцев, удалось - мусульмане не заметили их передвижения, и когда дробцевский ПК заработал по ним с холма вкось по склону, то сильно замешкались, многие кулями покатились вниз. Млада короткими очередями била из автома¬та. У нее было всего два рожка, и патроны скоро кончились. И тут же угодила ей в плечо пуля. Дробцев не заметил этого в го¬рячке, а когда выплюнул последнюю гильзу и его пулемет, то, глянув на Младу, сразу все понял. Обхватив ее, Дробцев свалил¬ся вместе с ней на землю, и они покатились с холма к одинокому
дереву, где пока еще не могли достать их пули.
Там Дробцев моментально вколол ей промедол, разорвав ру¬кав камуфляжа, перевязал рану. Они привалились спинами к могучему стволу дерева, и Дробцев обнял ее, бережно прижал к себе.
- Ничего, Саша, - шептала она посиневшими губами. - Все хорошо, дорогой. Я очень тебя люблю.
- Эй, земеля! - крикнули вдруг из-за холма на чистом русском. - Ты чего же - выдохся, что ль?
- Да нет, - откликнулся Дробцев. - Перекурить решил малень¬ко да закусить.
- Мы тебя сейчас накормим!
- А ты откуда такой добрый-то? - продолжал тянуть время Дробцев.
- От верблюда, - ответил голос, - который прокурором назы¬вается.
- Понятно.
- Сдаваться будешь?
- Буду! - крикнул Дробцев. - Да ведь вы кости мои считать начнете.
- Не скажи. Ты нам целенький милее.
- Ну тогда согласен!
Млада удивленно смотрела на него.
- Сдаваться, Младушка, нам никак нельзя, - поцеловал ее в щеку Дробцев. - Пусть подойдут поближе.
Она поцеловала его в губы и прошептала:
- Нельзя нам сдаваться, Саша.
Он вынул из кармана гранату, Млада, морщась от боли, выта¬щила свою. Дробцев слегка разжал усики колец у своей, потом у ее гранаты и, осторожно вдев палец сразу в оба кольца, тихонь¬ко опустил гранаты на землю, прикрыл бедром. А к ним уже подходили - двигаясь осторожно, держа оружие наготове.
- Ух ты! Да тут еще и баба! Благодать-то какая, мужики!
У русского говоруна было лицо типичного уголовника и нар¬комана.
- Ну что, Младушка, - тихо сказал ей Дробцев. - Полетели?
- Полетели, Саша. Хорошо мне с тобой лететь.
И двойной букет взрыва взметнул ввысь их души, расшвырял по сторонам, словно тряпочных кукол, искромсанных осколка¬ми злых людей.
15.
Сегодня время быстро летит, никогда, наверно, так быстро не летело. Дочь Млады стала взрослой, начала изучать в универси¬тете русский язык. Однажды она позвонила в Москву Ратугину - мать оставила ей телефон - и рассказала о судьбе Млады и Дробцева. Ратугин как раз собирался в Югославию по делам и обещал заехать. А когда заехал, то Оливера - так звали дочь Млады - показала ему картины и рисунки Дробцева - те самые, выполненные им в перерывах между боями.
- Там, в России, может, нужны будут, - сказала Оливера. -Возьмите, пожалуйста. Вы его друг.
Ратугин взял. Себе Оливера оставила лишь два портрета мате¬ри - один со светло-серыми глазами, другой с карими.
И Ратугин, пользуясь своими старыми и новыми связями, орга¬низовал выставку этих необычных, что называется, полевых произведений в Академии художеств, разрекламировал ее, как мог. При входе в зал, где открылась выставка, висел фотографи¬ческий портрет автора с черной ленточкой наискось в нижнем углу, и рядом сообщалось на плотном листе розоватой бумаги крупным шрифтом, что художник Дробцев героически погиб в Боснии, защищая интересы православных сербов.
Народу собралось неожиданно много. Прохаживались, пере¬говариваясь вполголоса. Внимательно вглядывались в работы. И вдруг один авторитетный, с большим именем и немалыми зас¬лугами, художник всплеснул руками, хлопнул по штанинам ла¬донями:
- А все-таки чертовски талантлив был этот Дробцев! Чертовс¬ки! Вы только гляньте, какой удивительный рисунок, какая пластичность... И это надо же - плюнуть на такой талант и по-гибнуть неизвестно за что в какой-то захудалой стране... Убей, не понимаю...
- А потому он там погиб... - резко возвысил голос обычно сдержанный и дипломатичный Ратугин, - что кроме таланта художника у него был еще и огромный дар любви! Не люб-вишки какой-нибудь захудалой, а именно любви в самом высо¬чайшем ее смысле!.. - И заметив, что привлек к себе внимание всех присутствующих, добавил негромко: - Вам, уважаемый мэтр, такое, к вашему счастью, не грозит. Так что спокойно можете пожинать свои лавры дальше.
...Командир русского добровольческого отряда специально¬го назначения Сокол остался жив - никакие обещания наград за его голову не помогли.
Ему лишь в одном из боев оторвало ногу выше колена. После того, как культю залечили и приделали Соколу удобный инос¬транный протез, командира устроили на отдых к одной сербс¬кой вдове, у которой мужа зверски замучили мусульмане.
Вдова понравилась Соколу - она была доброй, скромной и очень работящей. К тому же приглядностью своей женской вы¬годно отличалась от многих сверстниц и даже тех, что помоло¬же. Сокол ей тоже понравился. И стали они жить в небольшом ее доме как муж и жена.
Он любил подолгу смотреть на свою Милицу, которую еще не совсем привык считать женой. Иной раз смотрел, смотрел на нее, а потом говорил:
- Иди-ка сюда ко мне, сербская женщина. Охота мне тебя обнять и поцеловать.
Она подходила, улыбаясь, усаживалась к нему на здоровое колено и сама обнимала и целовала его, ласково ворошила на голове Сокола жесткие, тоже словно лосиная шерсть, волосы.
Портрет Сокола, написанный Дробцевым, висел у них на сте¬не. Бывший командир частенько глядел на него и говорил:
- Да нет, разве такая приятная у меня рожа? Это художник от своей доброты угодил мне. Эх, жалко, не уберег я его... А они с Веской и меня уберегли, и многих наших. Тоже и Веска истин¬ная душа была. Царство им обоим небесное... Вот что означает любовь-то, Милица. Надо нам с тобой пример с них брать -так любить друг друга, как они любили...
В живых остался и белобрысый «Володя», которого в отряде звали Белкой. Ему тоже ампутировали развороченную оскол¬ком ногу и предложили в Республике Сербской дом - живи, дескать, обзаводись семьей, хозяйством.
- Нет, братцы, - сказал он, - у меня Россия родина, я без нее не могу.
Белку отправили в Россию, денег дали немало, и там, в своем областном городе, он как-то очень быстро спился - заглушал, наверно, боль, как физическую, так и душевную. Придет в пив¬ную без копейки - мужики нальют ему пива да еще водки туда плеснут. И начинает Белка рассказывать про войну в Боснии, про командира Сокола и про самого Радко Младича, который на нашего маршала Жукова не только военным талантом, но и личностью даже похож.
Мужики внимательно слушали, однако не знали, верить или не верить. Вроде бы и можно поверить - ноги у человека нет. Но, с другой стороны, - кто он такой, этот Белка? Обыкновен-ная пьянь, пыль придорожная... Сто верст до небес может на¬плести.
А на месте гибели Млады и Дробцева установлен неболь¬шой памятничек с их фотографиями. Глаза у Млады тут весе¬лые, светло-серые. И у Дробцева добрый, светлый взгляд. А внизу под ними надпись: Сербская Млада и русский Саша. Любили друг друга и героически погибли за независимость нашей Родины. Вечная им память.
И чуть ниже то же самое на сербском.
Деревня, из которой бил по ним пулемет и старался попасть в них снайпер, откуда перли на двоих свято любящих друг дру¬га людей толпы обозленных мусульманских боевиков, теперь отстроилась заново, и живут в ней православные сербы. И все¬гда, в любое время года, у подножия памятника прекрасные живые цветы.
22 августа 2001 г., пос. Сынтул
Пыль придорожная
© Copyright: Борис Шишаев, 2011
Свидетельство о публикации №211031301840
Свидетельство о публикации №211031301840
Рецензии
Спасибо. Ничего подобного не читала и прожила вместе с героями на страницах этой повести.
Какое хорошее название. Сколько скрытой силы и мужества в этой придорожной пыли.
Светлая Память Борису...
Татьяна Пороскова 23.12.2020 12:03 • Заявить о нарушении
Какое хорошее название. Сколько скрытой силы и мужества в этой придорожной пыли.
Светлая Память Борису...
Татьяна Пороскова 23.12.2020 12:03 • Заявить о нарушении