Самый длинный день лета

       – Мишк! Ну, Мишка! – стук камушка о подоконник.
       – Дегтярёв, ну ты чё? Не слышишь что ли? – снова стук. Уже в стекло.
       «Так они окно разобьют!» – думаю во сне и переворачиваюсь с боку на бок, невольно натянув одеяло на голову.
       – Мишка-а! – снова раздаётся под окном. – Пять минут – и мы уходим!
       Я дрыгаю ногами, стараясь освободиться от одеяла. Сажусь. Почти просыпаюсь. Вспоминаю вчерашний уговор: по холодку, с утра пораньше, идём  на рыбалку на наше место.
       – Да иду я! Уже иду!
       Натянуть шорты и майку – дело нехитрое. Раз-два, и готово! А сумку и удочку я ещё с вечера приготовил. Хлеб, картошка, огурцы... Даже сала кусок у мамы выпросил.
       У отца не отпрашиваюсь. Всё равно не пустит. Будто наяву слышу его недовольный голос, когда он жалуется соседу: «Дома, да в огороде дел полно! Одни пацаны – матери  в доме помочь некому!» Раз я самый младший, так что ж мне теперь – девчачьими делами заниматься? Траву полоть? Воду носить? Поливать?  – Вот ещё!
       Мама не ругается – она всё понимает. Вздыхает, гладит меня жёсткой рукой по волосам, вздыхает: «Оброс-то как! Подстричь бы тебя надо! – потом отворачивается и, принимаясь за дела, говорит. – Беги на рыбалку! Я управлюсь!» Что-то царапает больно внутри: то ли жалость к маме, то ли секундная вина. Но – меня ждёт самый длинный, самый солнечный день лета! И я всё забываю, бегу на улицу к друзьям...
       Окно – шире!  Внизу  – Димка и Егор. Димка приплясывает от нетерпения.
       – Ё-моё! Горазд ты спать! – то ли возмущённо, то ли восхищённо говорит он и  принимает у меня вещи. Я смотрю на его руки. Они у него тонкие, как ветки с пальцами-прутиками. Я улыбаюсь. Димка Белов – хороший парень. Не смотря на то, что очкарик и с утра до вечера пиликает на скрипке.  Мой отец снисходительно называет его «продолговатым», за то, что высокий и длинноволосый. В деревне у него прозвище Япошка. Кто так удружил Белову, неизвестно. Помню, первое время Димка обижается:
       – Япошки – желтолицые, черноволосые. Я – белокожий, белобрысый. Какого фига?
       А ему отвечают, мол, щуришься, значит узкоглазый. Как япошки. Вот и весь аргумент. Что тут скажешь в ответ? Ничего.
       У Егора прозвище Молчун. «Крепыш!» – даёт ему оценку моя мама. Она его уважает. Она вообще хорошо относится к моим друзьям. Говорит:
       – С ними – хоть на край света!
       И, я думаю, она права. Мы трое – не разлей вода! Димка – выдумщик. Такое порой нафантазирует! С ним интересно. Егор – любит мастерить. Поэтому он «воплощает в жизнь», как говорит моя мама, Димкины фантазии. А я люблю принимать участие во всех их задумках: даже самых сумасшедших. Ещё люблю лазить по деревьям, удить рыбу, валяться на тёплом песочке. Мама, когда моет мне голову, смеётся: «Мой песчаный мальчик!» – то ли по поводу песка, то ли по поводу цвета. Волосы у меня выгорают летом на солнышке и  становятся почти жёлтыми.
       Благодаря маме у меня всегда с собой есть поесть. Она не жалеет для нас продуктов. Собирает сумку и приговаривает:
       – Кушайте, растите большими и хорошими. Настоящими мужчинами.
       Егор действительно молчун. Соглашается – кивает большой, как кочан капусты,  головой. Не соглашается – закатывает глаза под лоб. Упрямится – хмурит чёрные гусеницы-брови, глядит исподлобья. Но уж если рассмеётся, так от души!    Когда Егор злится, руки сжимает в кулаки. Но дерётся, так же, как и говорит, – редко. Но метко. В деревне все пацаны знают – Егора Зуева лучше не злить. Хуже будет!
       Я ставлю ногу на подоконник, и тут звенит будильник.
       «Чёрт! Сейчас родителей разбудит! – появляется первая мысль. За ней следом  вторая. – Я же не заводил будильник!»
       Над ухом звенит всё сильнее и настойчивее. И я ... просыпаюсь.

       Огляделся, спросонья не понимая, где я, что я. «Ага! Это моя однокомнатная квартира, в которой проживаю уже без малого три года. С тех самых пор, как от меня ушла жена, сказав, что я застрял в детстве. Ещё она добавила, что ей нужен муж, а не большой ребёнок, играющий в жизнь, как в игрушки. И не думающий ни о семье, ни о жене, ни о дальнейшем карьерном росте... Я часто пытался понять, что же стало последней каплей в её чаше терпения? Наверное, моя мама. Из троих сыновей больше всех она любила младшенького, то есть меня. Из-за этого мне всегда доставалось от братьев «на орехи». Мама звонила каждый день: интересовалась моими делами, семейными проблемами. Наши размолвки со Светой огорчали её. Она пыталась навести мосты дружбы с невесткой, но Светлана от этого ещё больше кипятилась: «Скажи своей маме, что ты можешь жить и без её советов! Ты – взрослый мужчина, а не маменькин сынок!»
       Как-то мама приехала к нам в гости. «Мой песчаный мальчик! – приговаривала она, гладя меня по редеющим русым волосам. – Как же я по тебе соскучилась!»
       Она привезла неподъёмные сумки «натуральных» продуктов: картошку, мясо, сало, трёхлитровую банку мёда. Но Светлана привыкла быть единственной владелицей меня.   Она не захотела делиться. Первые два дня она терпела, а на третий закатила истерику. Мама уехала, но на пороге у двери напоследок не удержалась – снова погладила меня по голове и сказала: «Держись, мой мальчик! Я люблю тебя!»
       Отъезд мамы не спас мою «семью». Я решил «стать взрослым» и сказал Светлане, что у мамы на меня больше прав, чем у неё. На следующий день жена собрала вещи и ушла…
       На будильнике уже 7.35. Пора вставать. А так не хочется! Вот бы закрыть глаза и ... вернуться! В тот самый длинный, самый счастливый день лета, когда я иду с друзьями на рыбалку. Где мы плаваем, загораем, варим уху, ведём нескончаемые беседы по душам и обо всём на свете, и нам просто хорошо. Но, что самое главное, там есть дом, где меня любят и ждут...

       Я рывком поднялся с постели. Открыл окно, впустив свежий ветер, сделал заряд-ку.
       В ванной комнате, глянув на себя в зеркало, опешил. Не узнал. А потом рассмеялся. Я всё ещё пребывал во сне. Там я был сероглазым одиннадцатилетним мальчишкой с прозвищем Карасик, полным радостной энергии и ожидания счастья.
 
       Прозвище появляется после первой рыбалки. Мне – четыре года. Я прошу братьев взять меня «полыбачить», и они соглашаются. Потом выясняется, что мама пообещала им за это целый день ничегонеделания.
       Мне повезло – клюнуло сразу же, как закинул удочку. Когда я подсекаю, в воздух летит маленькая блестящая рыбка.
       – Каласик! Каласик! – воплю я, приплясывая босыми ногами по песку.
       – Карасик, балда! – поправляет старший брат Витька и даёт мне подзатыльник. – Упустил, малява!..
       Средний брат Петька оборачивается и довольно ухмыляется. Я не обижаюсь.  Тумаки да подзатыльники от братьев я получаю часто и не по делу...

       Воспоминания, нахлынувшие на меня в ванной комнате, вызвали душевную боль. Вот бы хоть на день вернуться в детство! И сделать самое главное в жизни, что тогда не смог, потому что был маленьким, глупым мальчиком. Этот мальчик думал, что лето будет длиться вечно. Что мама всегда будет рядом...
       Как бы заставить себя ни о чём не думать, не тревожиться, скинуть груз забот с плеч? А то он, этот чёртов груз, слишком уж тяжёлым стал последнее время. Всё норовит к земле прижать. Задавить. Расплющить…
       Первой «железобетонной плитой», свалившейся на меня, оказалась смерть отца. Мама позвонила поздним осенним вечером, и я не узнал её голоса…
      Неделю я провёл в родном доме, помогая, а может быть, больше мешая братьям. Мама почернела, ссутулилась. На кладбище она держалась за мою руку, чтобы не упасть. Когда первые комья мёрзлой земли загрохотали по крышке гроба, она вдруг наклонилась над могилой и громко сказала: «Скоро!»
       Я удивлённо заморгал, стараясь удержать её от падения.
       – Что? – переспросил я. – Что ты сказала?
      Но мама ничего не ответила, только неотрывно смотрела на то, как сыпется земля.

       Только через полгода я понял, что хотела сказать мама…
       Звонок вырвал меня из беспокойного сна.
       – Карасик? – голос Петьки был каким-то странным. – Спишь?
       – Не-а! – бодро соврал я, шаря по тумбочке рукой в надежде нащупать выключатель настольной лампы.
       Трубка вздохнула голосом брата:
       – Тогда не ложись… Приезжай! – Пауза. – Мама умерла…
       Я не помню ничего из того, что было после… Помню только ощущение второй «железобетонной плиты», обрушившейся на моё хрупкое человеческое тело… И беспросветную черноту…
       Только спустя год после смерти мамы я смог придти в себя. Я шёл с работы. И от неожиданности остановился. Ярко-рыжий клён, росший около моего подъезда, будто светился собственным светом, озаряя серость октябрьского хмурого дня. И я вдруг понял, что дышу, двигаюсь, что – живу…
       На следующий день после моего «оживания» в автокатастрофе погиб Егор. Друг. Надёжный. Крепкий, как дуб на распутье. Жизнь побила его не меньше моего, а он жил. И помогал жить ближним. Спокойный, рассудительный – он мог только одним своим присутствием облегчить существование…
       Мы с Димкой помогали жене Егора, как могли. Лена – тоненькая, как соломинка, женщина с большими печальными глазами удивлённой девочки – так и не смогла поверить в то, что нет больше ни надёжной «стены», ни опоры. Она ходила по осиротевшей квартире, где вся мебель была сделана руками мужа, с любовью и старанием. Ходила от окна к окну и спрашивала всех сразу и никого в частности:
       – Не видели Егора? Что-то он сегодня долго с работы не идёт!
       После похорон друга, мы с Димкой устроили его жену в хорошую психиатрическую клинику, где не калечили людей неимоверным количеством лекарств, а старались им помочь другими, нетрадиционными, способами.
       Жизнь постепенно вошла в своё русло. Но опять не на долго…
       Умер Япошка. Оказывается, с раннего детства у него была опухоль головного мозга. Но тогда никто об этом не знал. Никто не интересовался, почему, понервничав, Димка частенько падал в обмороки. И только, когда в очередной раз, после неприятности на работе, его увезли в больницу, и там сделали томограмму мозга, всё выяснилось.
       Я заходил почти каждый день к другу после работы и часто заставал в палате его сестру Катерину. Мы подолгу сидели около бледного до прозрачности Димки, рассказывая анекдоты; я травил байки, старался хоть как-то отвлечь друга от грустных мыслей. Он улыбался, оживал на какое-то время, а с нашим уходом угасал…
       Как-то я пришёл, а койка пустая. Не веря в плохое, поинтересовался у медсестры: куда перевели моего друга. Но пожилая, уставшая от жизни, женщина в белом халате грубо ответила:
       – На тот свет! – и покатила на облучение следующего претендента на вечность…

       Рабочий день – он, как чайная церемония. Суетишься, готовишь ингредиенты, посуду, воду кипятишь особым способом. А разлил по чашкам, выпил по глотку... И – начинай всё сначала...

       После похорон Димки я долго сидел в своей холостяцкой квартирке. Один. С бутылкой водки. Вспоминал прожитую жизнь, анализировал. Думал о том, что я не успел сказать близким и нужным мне людям.
       После полуночи я встряхнулся. Вспомнил, что целый день ничего не ел. Даже на поминках не смог запихать в горло ни кусочка. Я тяжело поднялся и начал готовил ужин.
       Когда я стряпаю, я отвлекаюсь от плохих мыслей. Еда восприимчива к эмоциям того, кто её  готовит. Я думал обо всём, но только не о тоске одиночества. Я вспомнил, как мы втроём с друзьями не так часто, как хотелось бы, но выбирались на рыбалку. И начал мечтать о рыбалке. И о том, что было бы здорово уснуть и увидеть во сне детство. Ведь детство – это страна, где просыпаешься с ощущением счастья. День – долгий, солнечный, интересный – весь впереди. И ты можешь успеть сделать за этот день так много! Порыбачить, искупаться, поплавать, сходить за грибами, погонять мяч, получить нагоняй от отца за то, что забыл за козой сходить, притащить её, дуру упрямую, бодучую за рога домой, отдать матери, а самому потом напиться парного молока, завалиться на сеновал и долго смотреть на облака на закате. Из золотых они становятся розовыми, потом алеют, затем багровеют, вот уже появляются лиловый и фиолетовый цвета, а вот и они гаснут, сереют. Уже некрасиво. Можно закрывать глаза, которые сами хотят захлопнуться, словно каждое веко весом по полкило. И  я засыпаю, уплываю в сон, словно лёгкое и воздушное, счастливое и спокойное... облако.

       – Давай быстрее! – прикрикнул на меня Димка. – Расселся!
       Я поймал себя на том, что действительно сижу верхом на подоконнике и ... сплю. Встряхнувшись, как собака после дождя, я перекидываю вторую ногу и спрыгиваю на землю.
       Беру у Япошки свои вещи и первым трогаюсь в путь. За мной идёт Димка, замыкает наш маленький отряд Егор с ведром, удочкой и отцовским рюкзаком за плечами. Когда идём по деревне, молчим. Собаки, хоть и знают, что мы свои, но стоит только одной затявкать – все зайдутся. Не остановишь! Но вот мы выходим из деревни в поле. Роса блестит на траве, на колосках пшеницы, на васильках. Хорошо! Димка вдруг вспоминает, как ночью сестра Катька вернулась со свидания, а отец встретил её с ремнём. Пятнадцатилетнюю девку-то! Димка изображает в лицах. «Я уже взрослая! – кривляется Япошка, оттягивая руками рубашку на груди в двух местах, изображая груди. – И имею право на личную жизнь!» – «Я тебе покажу личную жизнь! – ревёт Димка отцовским голосом. – Неделю сидеть не сможешь! – И размахивает воображаемым ремнём.
       Мы с Егором хохочем. Даже останавливаемся. Нам так весело, что мы валимся на землю, катаемся, и от  этого становится ещё смешнее, мы сами себя растравляем хохотом, до полного изнеможения. Отсмеявшись, еле-еле поднимаемся, ещё прыская в кулаки, отряхивая друг друга. Разбираем свои вещи, брошенные, как попало, и снова выстраиваемся по порядку. Я – первый, ребята – за мной. Доходим до леса. Тут на нас набрасываются комары. Димка орёт: «Огромные, блин! Я одного в кулаке зажал: с одной стороны нос, а с другой лапы болтаются!»
       "Вот, чёрт! Звенят, как назойливо!» – думаю я, отмахиваясь от них. Но кровососы звенят всё громче, всё настойчивее лезут в глаза, рот, уши...

       И тут я понимаю, что это снова будильник. И мне нужно просыпаться.
       «Не хочу! – вдруг кричу я-мальчишка. – Не справедливо! Хочу обратно!..»
       Но мне-взрослому надо вставать, делать зарядку, умываться, есть, одеваться и ехать на работу...

       Над городом висели тёмные тучи. Казалось, что воздух, загустев, превратился в  клокастые одеяла свинцового цвета. И их растянули над домами, чтобы нечем было дышать... Духота встретила меня и на работе. Сломался кондиционер. Полдня я пытался работать даже в том полуобморочном состоянии, до которого довела меня погода. А потом в грудь мне будто воткнули раскалённую иглу. И, согнувшись в три погибели, я попытался подняться, даже отошёл от стола...

       Поднимаю голову, вижу наш лес, пригорок, а на нём Япошку с Молчуном. Пригорок пере-валить, а там – Улейка, рыбалка, уха...
       – Мишка, ну ты чё в самом деле? – ноет Димка. – Странный сегодня какой-то! То вперёд бежишь, передохнуть не даёшь, то спишь на ходу! – он отворачивается и начинает спускаться на ту сторону пригорка.  – Давай быстрее!
       И я пытаюсь разогнуться, вздохнуть. И – получается! Будто надо мной кто-то зло по-шутил: сначала воткнул, а потом выдернул раскалённую добела иглу. И сразу становится легко-легко! И – весело. Я бегу. Нет, лечу!
       – Ребята-а! О-го-го-го! – кричу я от радости, ведь я могу летать. – Я иду! Я лечу!

      – Михаил Евдокимович Дегтярёв, сорок лет, – продиктовал медсестре врач «Скорой». Миловидная девушка в голубой спецодежде записала за врачом данные об умершем на работе чиновнике. – Можно позавидовать! – сказал врач. Он отпустил холодеющее запястье, где до этого пытался нащупать пульс. – Инфаркт – лёгкая смерть.

       А на Улейке разматываются лески удочек, раскрываются рюкзаки и сумки, выкладывается всё нужное и ненужное. Друзья готовятся к самому длинному дню лета. Дню, в котором нет ничего, кроме солнца, реки, блеска пойманной рыбы, интересных разговоров по душам, ухи и простого детского счастья. И у каждого из них есть дом, в котором любят и ждут...