Леонид Южанинов - Лебедь белая

Леонид Южанинов

Лебедь белая
Повесть и рассказы

Река Времени
Воронеж
2010


УДК 821
ББК 84(2Рос-Рус)
Ю17


Воронежские писатели: ХХI век

Руководитель проекта Евгений Новичихин
Ответственный редактор серии Екатерина Мосина
Художник серии Алина Мосина
Серия основана в 2007 году

 Южанинов Л.Ф.  Лебедь белая: Повесть и рассказы. – Воронеж:   
   Река Времени, 2010. – 64 с. («Воронежские писатели: ХХI век»)

         

    Леонид Южанинов представляет в новой книге повесть «Лебедь белая», в которой призывает людей беречь свою любовь, добрые человеческие отношения, претерпевающие в наше время тяжелые испытания. В книгу включены также несколько новых рассказов писателя.
    Книга продолжает серию «Воронежские писатели: ХХI век, издаваемую правлением Воронежского отделения Союза писателей России, которая представляет довольно обширный пласт воронежской литературы двадцать первого столетия. Издания этой серии безвозмездно передаются в библиотеки области, где становятся хорошими помощниками для педагогов, библиотечных работников и всех, кто занимается воспитанием молодежи, литературным краеведением.
            
© Южанинов Л.Ф., 2010.
© Редакционно-издательское оформление, «Река Времени», 2010.



Сидит Павел, думает. Где бы крюк найти – удавиться! Но нет в квартире ничего, за что веревку можно закрепить: ни в стене, ни на потолке. Люстра –  не выдержит. Вот судьба: и жить невозмо¬жно, и удавиться не на чем!
Жена и дочь, в очередной раз оскорбив его всякими непотребны¬ми словами, ушли на рынок. Пора бы уж привыкнуть к скандалам, но не мог. Его эти ежедневные, регулярные нападки «достали», он их сравнивал с китайскими провокациями на острове Даманском, где ему довелось служить, где низкорослые злобные солдаты сопредель¬ной страны плевали ему в лицо, бросались грязью, а то и кулаком заезжали. И все это приходилось терпеть, нести унижение, сдержи¬вать злость, не бросаться на обидчиков – был строжайший приказ командования не отвечать на действия супротивной стороны. Здесь ситуация почти не отличается от той.
Жена с дочерью преследуют ту же цель: он не выдержит, ударит кого-нибудь из них, они вызовут милицию, затем – суд, ему дадут срок, упрячут в тюрьму. И квартира полностью достанется им. Ква¬ртира хорошая, четырехкомнатная, на престижном этаже – третьем, они ее продадут и «отчалят» на родину жены, в большой промышлен¬ный город недалеко от Москвы. Там на вырученные от продажи день¬ги купят квартиру поменьше и будут жить-поживать припеваючи.
А он, Павел Евстратов, не нужен, он пенсионер, балласт, он вы¬работал свой ресурс и пусть идет на все четыре стороны – хоть в бомжи, хоть в Дом престарелых. Он теперь враг номер один. Так решила дочь. Жена, к удивлению Павла, полностью поддерживает ее и по злобности ничуть не уступает ей. Отец плохой: квартиру до¬чери не купил, машину не приобрел, деньгами не снабжает. Она, единственная, избалованная матерью, хочет жить хорошо, с большим достатком, ходить в дорогие рестораны и кафе, ездить на иномарках, купаться в теплом южном море, одеваться в фешенебельных магазинах, но неожиданно «спонсоры» в лице пятидесятилетних му¬жиков кончились. Ей уже под тридцать, и они предпочли молодень¬ких любовниц –  вот сволочи! Она же до сих пор нигде не работала, хотя окончила институт, химик по образованию, но таблицу Менде¬леева и ту забыла. Да и работать не хочется. Пусть негры пашут! Долго думала, разобрала ситуацию, пришла к выводу – отец виноват! Раз родил, должен до смерти кормить. А то – ишь, выдумал: лег-кие у него болят, ноги плохо ходят. Езжай в деревню, корми свиней, сиди возле них – ходить далеко не надо, а денежки высылай мне, дорогой доченьке. И началась для Павла не жизнь, а пытка. Врагу не пожелаешь!
Он встал, вышел на балкон. Напротив, метрах в пяти от балкона, росли три дерева: ветла, пирамидальный тополь и береза. Ветла распушила густую крону, отливала листьями блестящий зеленый цвет, дышала красотой и молодостью. Пирамидальный тополь, словно витязь, вознесся ввысь, могучий и стройный. А между ними немощно изогну¬лась березка, худая и  низкорослая. Внизу ствол ее был голым, много¬численные трещины распороли кожу-бересту. Ветви у нее были лишь на вершинке, и то какие-то чахлые, и росли не вверх, а изо¬гнулись книзу, как растрепанные лохмы у бабы-пьянчужки. Видно было, ей здесь не по климату, и удел ее нелегок. «Точно моя су¬дьба… Ишь покорежена, изогнулась, бедная, и жизнь ей не в радо¬сть» – вздохнул Павел, глядя на березку.
После службы в армии жил он в общежитии металлургического за¬вода, отливал магниевые чушки в электролизном цехе. Платили не¬плохо, но работа была тяжелая, уставал, да и хлор разъедал легкие. Может поэтому, к пенсии стал задыхаться.
А тогда молодость пересиливала любые преграды, о будущем не загадывал, что все это скажется в старости – не думал. Поступил в институт на вечерний радиотехнический факультет, нравилось ему копаться в мелких деталях, настраивать приемники, выходить на связь с далекими городами, с такими же, как сам, любителями, в народе их тогда называли «радиохулиганами». «Альбатрос» – так  звучали его позывные в эфире.
Характером Павел тихий, малообщительный, внешность неброская, обыкновенный парень: среднего роста, среднего телосложения, ка¬ких большинство. Но что-то притягивало к нему девушек, наверное, глаза большие, черные, в опушке густых, загнутых кверху ресниц. Взгляд их был мечтательный с поволокой, этот взгляд очаровывал, притягивал к себе, звал куда-то в неизведанное, в прекрасные дали.
Подружка нашлась быстро. В ихнем же цехе заведовала буфетом, в котором раздавалось рабочим бесплатное, положенное на горячем производстве, молоко да продавались сопутствующие товары: смета¬на, масло, творог, – Галя Свиридова, розовощекая полная блондин¬ка. Немного и повстречались – пришлось жениться, она заберемене¬ла. Свадьбы не было, да и не в чести они были тогда, организова¬ли в общежитии вечерок и расписались. После рождения дочери Га¬ля жить в общежитии, где им дали отдельную комнату, отказалась, ушла к матери, в квартире которой было битком набито, там уже жила ее старшая сестра с мужем, да брат меньший. Попытался и Па¬вел туда поселиться, но через месяц ушел снова в общежитие, не перенес этот бедлам, да и в отношениях с Галей появилась трещи¬на – после рождения ребенка она стала какой-то холодной, сварли¬вой, во всем подчинялась маме, которая почему-то невзлюбила вто¬рого зятя. Павел разрывался на две части, между дочерью с женой и общежитием, переживал, но исправить ничего не мог, получить квартиру на заводе было невозможно – огромная очередь на жилье.
Так и остался Павел в подвешенном состоянии – не холостой, не женатый.
Время летело. Вот он уже и институт окончил, защитил диплом. На выпускном вечере его пригласила на дамский танец девушка с дне¬вного факультета.
– Валерия! ; представилась она.
– Павел.
Он с интересом смотрел на ее улыбчивое лицо, отмечал его бе¬лую нежную кожу, родинку на правой щеке, лукавый взгляд ее чуть раскосых карих глаз. Была она невысока, но хорошо сложена, ка¬кой-то теплотой веяло от ее цветущего молодостью тела. Незримые лучи нежности проникли в его сердце, окрылили радостью, застави¬ли его биться сильнее.
– А я вас знаю, ; весело продолжала она, будто они давно знакомы.
– Отку-уда?!
– Я была на васей свадьбе, в обсежитии. Меня туда девчонка из насей комнаты пригласила, она с васей женой дружила.
Павел напряг память, но никак не мог вспомнить её ; там много находилось девчонок.
– Конесно, вы не помните, я в самом конце стола сидела, да есе подросток была.
В разговоре буква «ша» у нее получалась как «эс», но это никак не шокировало. Наоборот, было приятно, звучало как-то мелодично, мило – вместо шипящего «ш» серебром звенело «с».
Когда вышли на улицу, Павел с удовлетворением еще раз отметил ее фигуру. Драповое пальто, в талии перехваченное поясом, краси¬во сидело на ней, подол его колоколом спускался вниз, обнажая стройные ноги, обтянутые черным трико. Дополняли наряд аккурат¬ные белые ботинки, на голове –  цветной мохеровый шарф.
Стоял конец весны, но погода была холодной, какая всегда бывает на цветение черемухи. Им же вместе было тепло. Они гуляли в сквере общежитского городка. Оказалось, Лера жила рядом, в корпусе «Азотчик».
– Надо же, я и не занал, что мы соседи, ; искренне удивлялся Павел.
– Конесно. Вы такой зазнайка, никого вокруг не видите, ; сме¬ялась она, крепко сжимая его локоть. – А я про вас все знаю: куда вы ходите, когда возврасяетесь. И в столовую обедать всегда ходила вслед за вами ; чтобы увидеть…
Павел повернулся, обнял Леру, прижал к себе. Она не сопроти¬влялась. Хотел поцеловать, она уклонилась: «Не надо-о!» После нескольких попыток он поймал ее губы, они раскрылись и устреми¬лись навстречу желанному поцелую. Она вся напряглась, обхватила его за шею, повисла на плечах. У него сладко закружилась голова, он будто в жаркое небытие провалился. После, смущенные, они долго стояли, прижавшись друг к другу.
Встречи стали постоянными, Павел воспрянул духом, повеселел, но жена, с которой он уже и не жил, стояла между ним и Лерой. Он, как запряженный конь, хотел бы взбрыкнуть, резво поскакать на зе¬леный луг, на волю, да оглобли не давали. С этим и жил: с одной стороны любовь к Лере, со второй ; долг к дочери и жене. Лера на десять лет была моложе его, он не хотел портить ей жизнь, жалел, но она не чаяла в нем души и с присущей женщинам настойчивостью ненавязчиво давала понять, что согласна вый¬ти за него замуж. Пора было определяться, дальше тянуть невозмо¬жно. Он с болью в сердце решился, перестав встречаться с ней. «Так будет лучше для нее: найдет себе парня, выйдет замуж, соз¬даст семью. А я понесу свой крест дальше…»
Прошло несколько месяцев. Боль сердечная стала утихать. В одну из суббот, свободный от работы, он позволил себе поспать подольше, затем, позавтракав, начал чинить принесенный комендантом общежития телевизор.
Неожиданно раздался стук в дверь.
– Откры-ыто! ; не поднимая головы от телевизора, крикнул Па¬вел, думая, что пришел кто-то из ребят, живущих в соседних комнатах.
Дверь со скрипом открылась. На пороге стояла Лера.
– У меня завтра свадьба. А сегодня я хочу быть твоей! ; нер¬вно заявила она.
Павел ошалело помотал головой, еще не поняв смысл сказанного.
– Ты должен быть пе-ервым! – голос её звенел, она дрожащими пальцами сжимала и разжимала снятую с головы шерстяную шапочку.
– Лерочка-Валерия, успокойся. ; До Павла дошел смысл сказанного. –  Проходи, садись.
Он усадил ее на стул. Она машинально начала расстегивать пу¬говицы пальто. Лицо ее возбужденно горело, все ее существо было где-то там, далеко. Он помог ей снять пальто, она трепетно прижа¬лась к нему, уронила голову на его грудь и всхлипнула:
– Не хочу-у с этим сусликом...
– Ну и… 
«Не ходи», – хотел сказать Павел, но вовремя спохва¬тился.
– Ты, ведь, не бересь меня, ; поняла она его мысль,
– Я женат, потом дочь…
– Жена, с которой не живесь, и дочь, которую не видись, тебе ведь не разресают общаться с ней.
Павел промолчал, да и что мог сказать он в ответ, если все это было правдой. Жениха Леры он знал, он был с ней одногодок, работал, как и она, учителем в школе. Парень, вроде, неплохой, но сердцу не прикажешь.
Сейчас будет плакать, проклинать судьбу, винить меня за слабоволие, за то, что бросаю любовь свою на растерзание, думал Павел. Но когда глянул на нее, ; удивился. Глаза ее решительно смотрели на него, бесовской огонь плясал в них, грудь ее бурно вздымалась и опускалась, губы наполнились кровью, блуждали в поисках поцелуя, вся она подалась к нему, вытянулась в ожидании таинственного, не¬изведанного ею соединения с мужчиной. Он понял: не выполнить этого ее страстного желания он не может, это будет подлостью с его стороны.
– Не спеши-и… ; он ладонями ласково сжал ее плечи. ; Это бывает раз в жизни, надо по-человечески… – с придыхом прошептал он, сердце его дрогнуло, забилось сильнее.
– Сади-ись, я стол организую.
Он достал из шкафа, купленную по случаю бутылку «Мадеры», за-лежавшуюся потому, что он предпочитал водку, распечатал шпроты, нарезал хлеба. Нашлась даже шоколадка. Повернул ключ в замке две¬ри, опустил шторы. В комнате стало темно. Щелкнул выключателем, мягкий электрический свет из торшера волшебным сиянием разлился вокруг них.
Налил в бокалы вина.
– За любовь! ; одновременно провозгласили они тост и засмеялись.
Зазвенели бокалы. Терпкое, пахнущее солодом вино приятно по-катилось внутрь, закружило головы хмелем. Они, как жених и неве¬ста, сидели рядом. Павел бедром ощущал жар ее тела. Все напряг¬лось в нем, желание обладать этим молодым чувственным телом зат¬мило окружающее. Для него никого и ничего, кроме Леры, не суще¬ствовало.
Она не выдержала первой. Встала, через голову сбросила кофто¬чку, с треском открылся и полетел на пол бюстгальтер, тугие юные груди ослепили Павла своей белизной, затуманили глаза. Он неистово стал рвать на себе одежду, кидать ее в разные стороны. Обнаженные, слились они в страстном объятии. Затем он бережно взял ее на ру¬ки и опустил на постель...
А за окном злилась поздняя осень. Свирепый ветер порывами бил в стекла комнаты, бросал охапки снега, гнул деревья, ломал ветки и гнал по земле прелые листья, мусор, обрывки бумаг, накрывал все холодным белым саваном. Хлопал и бил по карнизу оторван¬ный лист железа, скрипел на окне наличник, высекали искры нале¬тавшие друг на друга электрические провода. Павел и Лера ничего не слышали, они были в другом, волшебном мире, в другом измерении жизни, какое бывает лишь в безоглядной молодости.
Жены будто видят измену мужей, какое-то шестое чувство, какой-то непонятный разуму инстинкт подсказывает им, что в такое-то время и в таком-то месте они обязательно должны быть. И они там обязательно появляются, пусть даже по логике вещей никаких прав на это у них нет, пусть даже годами не видели своих бывших суженых. Но они обязательно там будут. Муж, даже бывший, является собственностью. Они могут мысленно понимать, что никаких прав на него не имеют, но все их дьявольское существо, до сих пор не раз¬гаданное ни одним философом, непоколебимо уверено, что муж – это вещь. И если он когда-то принадлежал ей, наподобие велосипеда, на котором она скакала по буеракам жизни, то и должен принадле¬жать всегда, не должен никому достаться: «И сам не ам, и другим не дам!»
На следующий день после встречи с Лерой в общежитие к Павлу заявилась Галина. Ни слова не говоря, будто они расстались толь¬ко что, а не несколько лет назад, она произвела в комнате шмон. И под кроватью обнаружила губную помаду Леры. Закатила скандал. Павлу было смешно и грустно смотреть на этот дешевый спектакль, исполненный его бывшей женой.
Он физически ощутил ; здесь ему больше делать нечего. Подал заявление в суд на расторжение брака. Развели. Решил уехать да¬леко-далеко, в другой город. Это единственный выход для всех тро¬их: расстояния приглушат сердечную боль, залечат душевные раны, думал он.
Устроился в Черноземье, на недавно построенном заводе. Как и раньше, ремонтировал приемники, телевизоры, директор выдвигал его на руководящую должность, но он отказался, не мог он по своему складу характера быть начальником, командовать людьми ; слишком мягкая у него натура. Четыре года жил в общежитии, затем женил¬ся, появилась дочь, получил квартиру. А лучше б не женился, три¬дцать лет ; как собаке под хвост, ни тепла, ни ласки не видел в семье, а под старость вообще не нужен стал.
Вскоре после того, как обосновался на новом месте, Павел получил письмо. Удивился и обрадовался одновременно. Письмо было от Леры. И от¬куда адрес узнала? Видимо от друзей его. «Милый, дорогой Павлу-ша! (Ему так и почудилось серебряное – Павлуса!) Как ты мог уе¬хать не простившись, как ты мог оставить свою любовь?! Я не на¬хожу себе места и когда подумаю, что тебя уже нет в нашем городе, что я никогда не увижу тебя – меня разрывает тоска, не хочется жить. Сейчас, в разлуке, я поняла, как ты мне дорог, как я люблю тебя, ненаглядный мой. И как я буду жить без тебя, ; не знаю. Мне ничего не мило, а рядом ; нелюбимый, человек, с которым я должна сосуществовать в одной квартире, дышать одним воздухом, делить супружеское ложе... Когда становится совсем невмоготу, я иду к нашему общежитию, гуляю по нашему скверику, гляжу на окно твоей комнаты, где засияло солнце нашей любви, где я стала женщиной ; и плачу слезами радости и печали одновременно…
Единственный мой, целую тебя крепко-крепко, много-много раз. Знай, мое сердце с тобой, и никакие расстояния не помешают мне любить тебя, лучшего в этом мире.
До свидания, радость моя, счастье мое! Пиши. С нетерпением жду.
Целую, целую, обнимаю. Твоя Лера».
Только здесь, в разлуке, Павел до сердечной боли понял, что он потерял. Судьба дарила ему счастье, а он отказался от него, из-за каких-то лживых принципов морали изуродовал жизнь себе, да и ей тоже.
Павел сразу же ответил. Завязалась бурная переписка. Он, как награду, ждал ее светлых, полных тепла и нежности к нему писем и ликовал, как мальчишка, когда их получал. Ему даже не верилось, что его так могут любить. За что, что во мне такого особенного? ; размышлял он. Ее письма поддерживали его в тяжелые минуты. Но как и все в этом мире заканчивается, прекратилась и переписка. Павел тщательно хранил эти дорогие для него листы бумаги из шко¬льной тетради, расчерченные в полоску, исписанные округлым жен¬ским почерком, время от времени перечитывал их, и в него словно свежая кровь молодости вливалась. Они были для него бесценны.
И вот настало время расстаться с ними – хранить их небезопа¬сно. Павел чувствует, что жена что-то подозревает и в любой мо¬мент может найти эти письма. Особен¬но опасна дочь ; ищейка еще та. И тогда крах! Павел боялся не столько скандала, сколько того, что эти чистые, полные страсти и верности письма будут терзать чужие холодные руки. Нужно что-то делать! Рвать жалко, хранить негде... И тут в голову Павла пришла счастливая мысль ; бросить их в реку. Они поплывут по воде вниз по течению, словно белые лебеди – символ любви. Но реки в их городе нет и осуществить задуманное можно лишь при поездке в областной центр.
Случай скоро представился. Местные врачи направили его в областной тубдиспансер на обследование легких. Поехал на самом дешевом транспорте ; электричке. Перед станцией Лиски Павел достал из сумки увесистую пачку писем, разорвал шпагат, начал вытаски¬вать их из конвертов. Решил – так будет лучше, поэтичней: листы развернутся, встопорщатся и будут действительно походить на бла¬городных птиц ; поплывут по водной глади, будто маленькие лебеди. Пока доставал письма, не утерпевал, прочитывал отдельные строки, дрожащими руками складывал их в стопку на сидение. Жалко расс¬таваться с дорогими посланиями Леры, сердце тоскливо ныло, чувс¬твовал: обрывается последняя нить, связывающая их.
Электричка приближалась к Дону. Павел напрягся, наступала тор-жественная минута. Слева показался затон: кучи песка и гравия, башенные краны, вместительные баржи, белые катера. Вот уже на¬бегают металлические фермы моста. Вот и Дон. Поверхность его от¬ливает синевой, точно отражает июльское небо. Солнце щедро льет тепло и свет. Противоположный берег высится меловыми утесами, сверху укрытыми зелеными шапками из кустарника и травы. На реке ни суденышка. «Благодать! Поплывут письма по чистой воде, мимо живописных берегов...»
Павел встал, огляделся, вагон ; полупустой, немногочисленные пассажиры дремали или читали газеты. «Никто не помешает». Открыл фрамугу окна, ветер ворвался внутрь, обдал его свежестью, запахом воды. Вагон застучал по железным конструкциям моста. Павел напряженно уставился в окно. Он с ужасом увидел, что не сможет бросить пи¬сьма, они не попадут в Дон: рядом с окном ; сплошная металличе¬ская площадка. Он перебежал на другую сторону вагона – там то же самое! Холодный пот прошиб всё тело, выступил на лбу. «Может, на середине реки площадок не будет?» Но сплошной железный панцирь тянулся от берега до берега, он похоронил и эту надежду Павла.
До областного центра Павел не доехал, слез на маленькой пригородной станции. Сразу за перроном тянулся ряд «комков» ; маленьких дощатых магазинчиков. Подошел к одному, остановился возле большой четырехугольной урны. Расстегнул сумку, вытащил письмо, с остервенением разорвал на кусочки, бросил в ржаво-железную по¬мойку, затем еще вытащил, разорвал, бросил... Сошедшие с электри¬чки пассажиры, спешащие на автобусную остановку, толкали его, цепляли баулами… Он ничего не замечал. С обидой и злостью рвал чистые, дорогие ему строки и кидал их в грязную заплеванную урну. Опустошенный, долго не мог сдвинуться с места. Подошедший мент хлопнул его по плечу:
– Вы что, пьяны?!
Павел очнулся, посмотрел на мента, различил на погонах две лы¬чки ; младший сержант.
– Я любовь схоронил… ; молча пошел на автобус.
Мент согнутым пальцем крутнул у виска: «Крыша поехала». Задер-живать не стал.
Павел на автобусе добрался до города. В гастрономе купил бу¬тылку водки на гостинцы, подошел к серой высотке, открыл замок массивной железной двери подъезда – код он знал, на обшарпанном, исписанном нецензурными словами, лифте поднялся на седьмой этаж, позвонил в квартиру. Открыл шурин Ваньчок. Был он уже навеселе. Павел разделся, прошел на кухню. На столе стояла початая бутылка водки, в беспорядке валялись кусочки вареной колбасы, хлеба, ре¬заные огурцы. «Один лакает!» Павел никак не мог понять, какой интерес пить одному: с тоски удавиться можно.
– Зина где? – спросил Павел.
– Во вторую смену пашет. Садись, выпей с устатку, чай, намаял¬ся пока доехал.
Ваньчок взбодрился, повеселел, чувствовалось, что рад появившемуся собутыльнику.
Жили они с женой, вдвоем в двухкомнатной квартире. Дети разлетелись по стране. Зина работала фрезеровщицей на заводе, Ваньчок же перебивался случайными заработками. Хоть и ценился раньше, как знающий автомеханик, но выпивка сделала свое черное дело.
Павел достал из сумки свою пол-литру, поставил на стол. Ваньчок разлил водку по стаканам. Выпили. Павел почувствовал, как охлаждающая влага покатилась по пищеводу, как буквально через несколько секунд благодатная успокаивающая нервы волна накрыла тело, достигла головы, затуманила сознание, приглушила боль и до¬саду, мучившие его после неудачной попытки бросить в Дон письма, красиво проститься с милым сердцу прошлым.
После третьей рюмки Павел повеселел, ему захотелось погово¬рить душевно, о чем-то возвышенном ; отзвуки строк уничтоженных писем продолжали жить в нем, бередить.
– Скажи, Иван, ты веришь в мечту? ; напрямую рубанул он.
Ваньчок непонимающе помотал головой, спросил:
– Какую ещё мечту-у?!
– Ну, что есть еще на свете достойная жизнь, не то что у нас ; нищета, ; он ткнул рукой на скудную закуску, ; что между лю¬дьми могут быть благожелательные отношения, что, наконец, женщины ; ореол добра и красоты, а не современный манекен в штанах.
– Насчет жизни и всего остального не знаю... А вот бабы ; сте¬рвы, это то-очно! Это крапивное семя настолько вредоносное, что никаким химикатом его не вытравишь.
– Ну, не все же!? ; горячо возразил Павел. – Есть и хорошие женщины.
– Нет, нету-у! Они хорошие, когда спят, а во все остальное вре¬мя ; сплошная головная боль. Возьми мою Зинку ; исчадие ада! Она уснуть не может, если не поругается, а как поскандалит, наорется ; сразу в храп. Храпит, как лошадь, да что там лошадь ; грохочет, аки трактор, спать невозможно.
– Что, и твоя сестра плохая? ; неожиданно выпалил Павел, его будто бес под ребро толкнул.
– То-онька, твоя жена, а моя сестрица... ну это исключение из правил…
– Поч-чему это исключение, почему все плохие, а твоя сестра эталон?!
– А ты, что – недоволен ей? ; насупил брови Ваньчок.
Павел внимательно посмотрел на него. «До чего же похожи с Тонь¬кой! То же круглое лицо, нос бульбочкой и совершенно не гармо¬нирующие со всем остальным большие лупастые глаза, как у совы, только у нее ; темные, а у них ; светло-синие. Харя – как сковоро¬дка! И куда мои глаза глядели, когда женился...» Обида и злость захлестнули его, взрыв враждебности, какого с ним раньше не слу¬чалось, поднял его со стула.
– Сквалы-ыга твоя сестра. Зла-ая! У нее вместо крови моча-а. Жa-аба холодная!! Де-ерьмо, как и ты!
Ваньчок вскочил, замахнулся скалкой на Павла, но тот опередил его, ударил кулаком в лицо. Ваньчок, как подкошенный, свалился под стол, замычал что-то нечленораздельное. Павел оделся, вышел на улицу.
Никакого сожаления о случившемся он не испытал. Этим ударом в лицо  шурина он будто точку в своей судьбе поставил. Теперь он сто-процентно знал, что порвет с этой жизнью, с ненавистными женой и дочерью. И уедет на родину, к Лере. «Хоть издали на нее посмо¬трю, все легче будет».


Павел сошел с поезда, внимательно стал разглядывать встреча¬ющих: «Где Лера?» От соседнего вагона в его сторону колобком ка¬тилась женщина. Вот она подбежала, тревожно посмотрела на него, затем прильнула всем телом, обхватила его, навзрыд заплакала.
– Успокойся, Лера, успоко-ойся! ; гладил он ее по голове, при¬жимал к себе.
– И где-е ты раньсе бы-ыл!? – разрывал его сердце горький плач.
Наконец, она успокоилась, как-то виновато, снизу вверх погля¬дела на него:
– Пойдем, Павлу-уса.
Павел смотрел на Леру и не узнавал ее. Она стала ниже ростом, усохла телом, лицо, наоборот, округлилось, щеки, будто опухли, бе¬лели двумя отдельными половинками, и только карие глаза остались прежними: лучились теплом и лукавством. И даже буква «эс», произно¬симая eю вместо «ша», не звенела мелодично, как раньше, а глухо ше¬лестела. Да и одета она была более чем скромно, в простом, сере¬ньком джинсовом костюме.
– Что-о не понравилась? Измени-илась? ; не остался незамечен¬ным его пристальный взгляд.
– Смотрю-ю, давно не видел. Конечно, изменилась, оно и я, как старый пень, весь в трещинах. Годы не красят... Пошли!
Он, как в молодости, нежно поцеловал ее в беленький островок кожи за ухом. Жила она одна в двухкомнатной квартире.
– Муж умер. Сын живет на Кубани, не ездит. На кой мать нужна!? Вырастила, выучила ; теперь мать лишняя, все доброе, что делала, ; забыл, ; жаловалась она.
– Да, теперь дети жестокие, ничего святого у них нет. Мать, отец для них работники, которые до гроба должны на них вкалывать. Страшные времена, паскудные! И самое обидное ; пришлись они на нашу старость, ; поддержал ее Павел.
Лера начала собирать на стол. Павел в это время осмотрел ква¬ртиру, мрачные мысли лезли в его голову: уж очень бедной была обстановка. Вернее, никакой обстановки не было, так – старые столы, стулья, поцарапанный шифоньер, койка, даже телевизора не было. «Тут что-то не так, или она пьет, или ее недавно обокрали...»
– Павлуса, иди обедать.
Стол был сервирован скромно: жареная картошка, капуста, варе¬ная колбаса под названием «собачья радость», хлеб. Посередке высилась бутылка водки.
– Извини, ; обвела она рукой вокруг стола. – Живу бедно, ; и потупила взор.
– Ничего-о, ; махнул рукой Павел. ; Мы пролетарии, к излише¬ствам не приучены.
Выпили, закусили. Стало веселей, и обстановка, и стол для Па¬вла не стали такими уж важными.
– Где работаешь? – спросил он, зная, что Лере еще несколько лет до выхода на пенсию.
Она как-то устало хмыкнула, и, глядя в сторону, ответила:
– Безработная. В школе было сокращение. Так, иногда подра¬батываю на рынке, кавказцам товар продаю.
Отвечала она скупо, чувствовалось, что не хочет рассказывать о своей жизни, и Павел перестал задавать вопросы.
Подозрения Павла оправдались. На следующее утро Лера встала рано, сказала ; должна идти на рынок, привезли партию товара, нужно продать. Вечером явилась пьяная. В последующие дни повто¬рилось то же самое. Павел молчал, думал ; буду бороться, поста¬влю ее на путь трезвости, осилю и эту беду.
Однажды Лера домой не пришла. Начало смеркаться. Павел отпра-вился искать ее. На рынке уже никого не было, лишь дворник, пожи¬лая женщина, подметала асфальт. Рядом с ней играл с кошкой малыш, вероятно, ее внук.
– Вы, Леру не видели? – спросил Павел.
Рынок был маленький, поэтому все друг друга знали. Женщина поманила его к себе. Когда он приблизился, шепнула на ухо: «Она в складе» – и чекалдыкнула указательным пальцем по кадыку, что обо-значало – пьяная. У каждого продавца был свой, маленький склад, сваренный из листов железа. Павел подошел к Лериному, громыхнул ручкой. Никто не ответил. Громыхнул снова ; молчание. Тогда он зло пнул ногой дверь, железо оглушительно «запело». Внутри кто-то зашевелился. Вторично ударил ногой, кто-то недовольно заматери¬лся, щелкнул запор, дверь со скрежетом открылась, и перед ним предстал лохматый заспанный мужик с красным испитым лицом. Павел схватил его за отворот мятого пиджака и швырнул в сторону. Тот упал, поднялся, как-то по-собачьи посмотрел на разъяренного, с побелевшим от гнева лицом Павла, молча побрел на выход.
На тюках с товаром лежала Лера. Юбка ее задралась, в полумраке склада бесстыдно белели ноги. Он схватил ее, рывком по¬ставил вертикально. Она была до того пьяна, что ничего не пони¬мала, трясла головой, мычала. Он несколько раз ударил ее по ще¬кам, она открыла глаза, стала приходить в себя: «Павлу-уса, род¬ненький мой...» На такси он доставил ее домой.
Назавтра она поднялась лишь к обеду. В ночной рубашке добрела до ванной, открыла кран, напилась холодной воды. Вернулась, села на койку, обхватила голову руками, закачалась из стороны в сторону.
– Tы уходи отсю-юда! Нечего смотреть, как я барахтаюсь в гря-¬
зи… ; с раздражением бросила она в лицо Павлу.
– Заче-ем, ты, пьешь? Зачем изводишь себя алкоголем?
– Не твое дело!
– Ка-ак это не мое-е, ведь мы любили друг друга.
– Все это было давно и неправда. Былое быльем поросло, крапивой, репейником ; сорняк он живуч, его теперь до смерти не выкорчуешь.
– Бро-ось ты этот пессимизм, возьмись за ум, и наладится все, будет и достаток, и жизнь в радость. А то пьешь что попало, где попало, спишь с какими-то подонками...
Она не дала договорить ему, вскинулась всем телом, глаза ее засверкали, заметали молнии:
– Ах, ты воспита-атель! А не ты ли довел меня до такого состояния?! Все думал, примерялся: жениться, не жениться, хотел чи¬стеньким быть, жизнь эту подлую принципами коммунизма мерил. Где он, этот коммунизм? Где эти принципы морали, чести, порядочности? Все сбросено с пьедестала, все затоптано, все превратилось в грязь. Доллар, золото – вот основа бытия. А вас блажененький, картавенький вождь обесял золотоуборные построить и свалить туда все деньги и драгоценности мира, создать рай на земле. Созда-ал?! Вот он, русский рай ; любуйся!! Бывсий преподаватель, дама с выссим образованием, вот она, ; ткнула себя кулаком в грудь ; пьяница, бомжиха.
– Но ведь основная часть населения живет нормально, в трезвости и порядке,; не согласился он с её доводами.
– Не основна-ая, – замотала она головой, встала с койки, нер¬вно заходила по комнате. ; Далеко не основная. Основная часть населения живет в дерьме, просто никто не подсчитывал – властям это невыгодно. Лись крепкие семейные пары, а их очень маленький процент в обсестве, живут, как ты выразился, в трезвости и порядке ; вдвоем легче семейный воз тащить, а остальные лись сводят концы с концами. Я тут в одиночестве много размысляла, философ¬ствовала и, поверь, ; народа у нас нет. Пол-страны воруют: олига¬рхи, криминал, чиновники, пол-страны их охраняют: милиция, ОМОН, расплодивсиеся, как грибы-поганки, службы охраны.
– А рабочий класс, крестьянство, пенсионеры – где?! Ты, что их не считаешь?
Он тоже разволновался, зашагал по комнате, они так и ходили параллельными курсами от двери к окну навстречу друг другу.
– Это не я, это власть их за народ не считает, как в древние времена не считали рабов. Люди сейчас, как зайцы, слабые, трус¬ливые.
– Во всем виновата любовь...
– Ка-ак это? ; вскинулась Лера, и даже ходить перестала, остановилась.
– А так. Раньше жениху невесту выбирали отец и мать, родня, и, поверь, уж за какую-то дурочку или лентяйку свататься не шли. Выбирали невесту, чтобы по всем статьям соответствовала: и здоро¬вая, и работящая, и на личико баская. Соответственно, от такой пары и потомство было богатырское! А сейчас: встретил какую-ни¬будь задрыгу – любовь, и никакие доводы отца, матери не слушает, женится, а через полгода ; развод. Дети от таких браков хилые, нервные… Что от них ждать? И потом, разумные девки свое досто¬инство чтут, на первого попавшего не кидаются, а шалавые сразу обкрутят парня, подсунут ему оню ; он и растаял, рассопливился: люблю и точка, сразу в ЗАГС. Потом хватается за голову, да поздно, поезд ушел, с горя клепает детей, и растут они, как при дороге трава, без догляда и ласки, и в будущем мало кто из них вершин достигает, обыкновенно, ни богу свечка, ни черту кочерга.
– А, сам-то, ты, каких народил?! Не таких что ли? Там дочь тебя со свету сживала, и здесь не лучсе ; мужиков меняет, как перчатки. Ты ей и сто лет не нужен!
– Давай не будем переходить на личности. Я себя не оправдываю. Я тоже порченый ; дитя любви, ровесник социализма недоразвитого, помнишь, в семидесятых годах его уже назвали развитым. Но и те¬бя сын не очень-то балует.
– Ты моего сына не тро-ожь... ; она вдруг зарыдала, нервно заколотила руками по груди, рухнула на постель, забилась в исте¬рике.
Он склонился над ней, взял за плечи, стал успокаивать.
– Иди-и отсюда!! Ви-идеть тебя не могу. Преда-атель…
Точно ушат ледяной воды обрушился на Павла. Обида захлестну¬ла его. Он молча собрал свои вещи в большую спортивную сумку и ушел.
Судьба нанесла ему тяжелый удар, очередной. Он в нокауте! Если в молодости он отражал эти удары, поднимался, то теперь сделать это очень трудно, почти невозможно. Кому он теперь нужен, больной и старый, без денег, без жилья!
Жизнь делится на три фазы: молодость, зрелая пора, старость. И в каждой из них человек бывает разным. В молодости ; идеалист, в зрелую пору ; оптимист, в старости ; пессимист. У каждого своя судьба: один проживет только первую фазу, второй ; две, третий ; три. И, пожалуй, счастливее всех тот, который, прожив две фазы, умирает. Он не видит всех мерзостей старости ; болезней, страданий, издевательств молодых, презрение общества и подлость государства, бросившего на произвол судьбы пожилых граждан, силы и здоровье свое отдавших на его же построение и про¬цветание.
Приютил его Гурий Овчинников, бывший сосед по общежитию, живущий все в той же комнате, что и тридцать лет назад. Он так и не женился, остался бобылем.
– Живи-и. Койка у меня лишняя есть. Мне все веселей будет, ; просто сказал он, выслушав горькую исповедь Павла. ; Всяко на свете быват, гладкой дорогой идешь и то споткнешься.
И зажили они вдвоем. Устраиваться на работу Павел не стал, он не мог без отдыха высидеть восемь часов кряду за аппаратурой, уставал, ему необходимо было хоть полчасика полежать, а прирабо¬ток к пенсии нашелся прямо в общежитии. Люди узнали, что он хороший радио-телемастер, и понесли ему в ремонт телевизо¬ры, различные приемники. Цены он установил низкие, поэтому от клиентов не было отбоя. Гурий тоже трудился, хотя вышел на пенсию. По вечерам они смотрели телевизор или вели беседы.
– Ну, и что ты заслужил у Родины за то, что вырастил для нее детей? Пенсии – что у тебя, что у меня одинаковые... Вместо благодарности от детей получил проклятия, вместо уважения от общества ; презре¬ние: «Детей настрогал, а ума не дал ; выгнали папашу...» А у ме¬ня – никого, и никому ничего я не должен, и похоронят меня так же, как и тебя, в сыру землю! ; неожиданно обидчиво ответил Гу¬рий на вопрос Павла, есть ли у него дети.
– А как же власть, государство? Они ведь исчезнут, если не будет молодого поколения? – возразил Павел.
– Всякая власть от дьявола, а государство ; машина для зака¬баления людей.
– Если не будет государства, то нас тотчас поработят соседние страны!
– Государства должны исчезнуть по всему миру, только тогда люди будут вольными, будут жить по законам природы. И все это произойдет по воле Бога. Это трудно понять: ибо смотрим мы на видимое, а видимое временно. Нужно смотреть на невидимое, оно вечно.
Был Гурий невысок, кряжист, густая седая борода закрывала по¬чти все его лицо, лишь маленькие стального цвета глаза, взгляд которых был пристален и колюч, да прямой породистый нос оставал¬ись открытыми. Обширная, от самой макушки плешь сливалась с по¬катым лбом. «Дед-лесовик!» ; молча окрестил его Павел. Гурий при¬держивался старой веры, и хотя об этом никому не рассказывал, все знали и за глаза звали его кержаком. В молодости он не хоро¬водился с девками, не ходил на танцы, не пил спиртного, жил замкнуто. Физически был силен, и пару раз дал хорошую трепку парням, пытавшимся посмеяться над ним, после чего его оставили в покое. Кроме того, он оказался классным токарем, на станке мог выто¬чить любую тонкую деталь, чем и снискал всеобщее уважение в об¬щежитии. Время от времени он исчезал из поля зрения, и опять же все знали: ушел на Северный Урал к старообрядцам, живущим отде¬льными деревнями в глухих, недоступных цивилизации, местах, по соседству с вогулами. На всякий вопрос Павла у него находился ответ из Святого писания. Казалось, он знает Библию наизусть.
– Не пережива-ай! ; успокаивал он Павла. ; Ты думаешь, твоя семейная история ; трагедия. Не-ет, не трагедия! Это рядовой и ча¬сто встречающийся случай. Просто мы глухи к чужой беде и не слы¬шим вопль страждущего. Еще в Евангелии сказано: «Не думайте, что Я пришел принести мир на землю; не мир при¬шел Я принести, но меч.
Ибо Я пришел разделить человека с отцом его, и дочь с матерью ее, и невестку со свекровью ее.
И враги человеку – домашние его.
Кто любит отца или мать более, нежели Меня, не достоин Меня; и кто любит сына или дочь более, нежели Меня, не достоин Меня».
Как видишь, все это предусмотрено на небесах...
– Выходит, всей жизнью на земле руководит Иисус Христос, а мы только подопытные кролики? ; Павла покоробило услышанное, он не¬рвно заерзал на стуле.
– А вы думали, что вы хозяева на земле, свернете горы, осуши¬те моря. Ан нет, все идет по Божьему писанию... Люди за грехи свои, за отречение от Бога наказаны, барахтаются во тьме иродовой, терпят адовы муки. Ты был коммунистом? ; он уставился на Павла, сверлил его пристальным взглядом.
– Был. Ну и что?! ; Павлу неприятен был этот вопрос.
– А то, если хочешь праведной жизни, иди к Богу, познавай его, и тебе воздастся сторицей. Все беды, как шелуха, отпадут от твоего тела, и твердый целительный устой будет сопровождать тебя до конца дней твоих.
Вода камень точит. Так и Гурий маленькими шажками вел его к Богу, к познанию истины на земле. Когда Павел завел длинный мо¬нолог о несправедливости жизни, о том, что судьба жестоко обош¬лась с ним, оставив его без семьи, без детей, один на один с бо¬лезнями, с жадным и злобным обществом, безжалостной старостью, Гурий сказал, как отрезал:
– Когда ты был молод, то препоясывался сам и ходил, куда хо¬тел, а когда состаришься, то прострешь руки твои, и другой препояшет тебя, и поведет, куда не хочешь.
Павел сражен был этим высказыванием из Евангелия от Иоанна, его поразило оно суровой правдой бытия, точностью отображения существующей жизни, какой-то простой, доходчивой мудростью. И ни-куда от этого не денешься, не убежишь, не спрячешься, надо прини¬мать ее, старость, какая она есть ; неприглядная, жестокая, неот¬вратимая.
Он начал успокаиваться, философски смотреть на мир, открыл Библию и неожиданно увлекся ее содержанием. Она отвечала на мно¬гие вопросы бытия, над разгадкой которых он бился давно, еще с ранней молодости. Он, будто воочию, прикоснулся к Вечному…


Настала зима. Студеным утром Лера проснулась, тяжело поднялась с койки, глянула в окно. Легкие воздушные льдинки в виде снежи¬нок, звезд, веточек различной формы изукрасили стекла окна. В комнате прохладно, но воздух был бодрым, точно сплошной кислород вливался в сердце. На душе Леры стало уютно и, несмотря на вче¬рашнюю попойку, не захотелось опохмеляться. Какой-то целительный бальзам вливался внутрь, и ей вдруг вспомнилось детство, игры на морозе, катание на санках, лыжах, кувыркание в снегу, моло¬дость, первая любовь, Павел... Ей стало так хорошо, будто верну¬лось устойчивое, размеренное прошлое, с его радостями и горес¬тями, но всегда такое дорогое, милое. Вместо того чтобы идти на кухню, налить в стакан «паленой» водки и опохмелиться, как всегда делала по утрам, она отправилась в ванную, набрала воды и искупалась. Горячая ванна выгнала из тела пот, продукты выде¬ления организма, вдохнула силу. Несколько дней она не выходила на улицу, приводила себя в порядок.
В солнечный морозный день сошла она со ступенек подъезда, под ногами аппетитно захрустел снег. Она улыбнулась чему-то и повер¬нула в сторону общежитского городка, где в молодости обитала она, где жил Павел. На ней была старая, но еще приличная черная шубка в талию, зимние ботинки на «рыбьем» меху, на голове ; вязаная шерстяная шапочка, та самая, в которой она еще девушкой пришла к Павлу и которую она хранила, как самую драгоценную вещь, как па¬мять о том незабываемом дне.
Она подошла к большому пятиэтажному дому еще той добротной сталинской постройки, с широкими окнами, высокими потолками, элементами художественного орнамента в кладке, и замерла. Робость ов-ладела ею. Затем собралась с силами, вошла внутрь. Вахтера, да и самой вахты уже не было, и она свободно поднялась на третий этаж. У двери комнаты Гурия остановилась, она знала, что Павел живет у него. Постучала, никто не ответил. Постучала еще, снова молчание. Предчувствуя недоброе, изо всех сил затарабанила кула¬ками по двери.
– Вы, че хулига-аните!? ; на пороге соседней комнаты стояла молодая женщина с ребенком на руках.
У Леры кружилась голова, в глазах стоял серый туман. Чтоб не упасть, она облокотилась о косяк. Женщина с удивлением смотрела на странную посетительницу и тоже молчала. Наконец, Лера пришла в себя, спросила:
– Где Павел Евстратов?
– Он с Гурием ушел в скит, к раскольникам.
– Когда они вернутся? ; у Леры еще теплилась надежда на луч¬шее.
– Никогда.
– Они вам об этом сказали?
– Не-ет, ; женщине стало жалко посетительницу, она увидела, как та страдает, уже мягче пояснила: ; Они сдали ключи и выписа¬лись из общежития. На их место уже заселяют новых жильцов.
– Павел ничего не передавал? – зная, что задает бесполезный вопрос, все же спросила она.
Женщина отрицательно помотала головой и, качнув на руках ре¬бенка, начавшего плакать, скрылась в комнате.
Лера спустилась вниз. Внутри ее все оборвалось, холод и без¬различие сковали волю, обида волной подкатывала к горлу, и ей казалось – она сейчас задохнется от горя. «Уе-ехал!! Даже не ска¬зал!? Больше его не увижу. Потух последний; огонек...»
После это¬го она ушла в запой.


Вьюжным вечером, когда уже начало смеркаться, перед общежити¬ем, со стороны небольшого сквера, появилась женщина. Она встала напротив одного из окон на третьем этаже и, схватившись руками за голову, закачалась, как рябина на ветру. Если б кто из редких прохожих подошел к ней поближе, услышал бы: «Павлуса, радость моя, я присла к тебе. Милый мой...» Это была Лера.
Вьюга свирепела. Она прошивала сквер между двумя общежитиями насквозь. Невысокие чахлые березки, осины, тополя, гнулись под напором ветра, трепетали голыми ветвями, наиболее слабые из вет¬вей не выдерживали, ломались и с треском падали на землю. Снег не был густым, но сек лицо ледяной крупой, заставлял отворачива¬ться, подставлять ему бок или спину.
Лера почувствовала холод, хоть и была пьяна. Сильнее запахну¬ла пальто, укуталась в шаль. Зачем сюда пришла – она не могла объяснить, неведомая сила привела ее в этот сквер, под окно ком¬наты Павла, где она когда-то была счастлива.
Мороз с ветром пробирал до костей. Она окинула взором вокруг, взгляд ее задержался на бетонной опоре скамейки, едва выглядыва¬вшей из сугроба. С трудом вытягивая ноги в смерзшихся ботинках из снега, она вышла на дорожку, бегущую через сквер и соединяющую два общежития. Присела на опору, вытащила из-за пазухи бутылку. В ней плескалась коричневая жидкость – «бормотуха». Лера целое утро упрашивала соседку, изготовлявшую эту дурманящую брагу, дать в долг бутылку. Соседка, пожилая толстая баба, ни в какую не согла¬шалась, требовала денег или что-то взамен. У Леры ничего не было, днём раньше она продала последнюю вещь в доме ; кровать и теперь спала на полу. Все же соседка сжалилась, налила «бормотухи». Че¬го только не добавляла в эту брагу соседка!  Ацетон, табак, таб¬летки разные, смесь получалась «атомная», с ног сшибала, кого и намертво. Но спрос был, был у соседки и доход.
Лера приложилась к бутылке, сделала несколько глотков, скри¬вилась, закашлялась. Немного отдышавшись, снова приложилась. В голове, словно бомба разорвалась, ее закружило, перед глазами поплыли темные круги, но стало теплее, покойнее.
Она с усилием поднялась с бетонной опоры, ее шатнуло в одну, другую сторону, но, качаясь, она упорно шла на старое место, к окну, в котором приветливо светился желтый квадрат. Сделала несколько шагов в сугроб и упала. Идти больше не было мочи. Начала барахтаться, пытаясь встать, но сил не хватило, смогла лишь повернуться на спину.
Глаза ее были открыты. Ей показалось, на нее летит что-то большое белое, какая-то птица. «Это же лебедь, лебедь белая. Па¬вел рассказывал, как он опустил мои письма в Дон, и как они всто¬порщились, точно крылья расправили, и поплыли вдоль зеленых бе¬регов к южным палестинам, гордые посланцы любви...» Вдруг лебедь превратилась в черного коршуна, он тяжело упал на нее и мощным клювом стал разрывать ей грудь, когтями резать живот ; невыноси¬мая боль пронзила все ее тело. Она закричала или пыталась закри¬чать. Сознание на какой-то миг вернулось к ней, и за этот кра¬ткий миг вся ее жизнь, все родные лица: сына, матери, отца и в завершение любушки Павла промелькнули перед ней, и темнота вновь опустилась на ее чело.
Мимо прошла молодая парочка, парень без шапки, с заиндевевшими длинными волосами, дама средних лет, мужчина в овчинном полу¬шубке, и никто не подошел к стонущей женщине, не помог.
Дворник, старик-пенсионер, возвращался домой из соседнего об-щежития. Увидев в снегу лежащую без движения Леру, ки¬сло поморщился: «Только мертвецов на участке мне и не хватало!? Затаскают по судам!?» И тут же вызвал «Скорую помощь».
Лера металась в бреду, больничная койка скрипела под нею все¬ми своими сочленениями. Ей виделось, ее, как бомжиху, хоронят в полиэтиленовом мешке. Она пытается вырваться из тесных объятий мешка, кричит, но ее никто не слышит, могильщики, как истуканы, механически выполняют свою работу. Вот ее опускают в глубокую холодную щель земли, она из последних сил делает рывок, чтоб ос¬вободиться... и ночь забытья отступила, глазам открылся мягкий свет палаты.
Первое, что она увидела ; лицо Павла, склонившегося над ней.


РАССКАЗЫ

Володька
Л.Т.
Сбылись слова матери: «Вот намотаешь на кулак слёз – пожале¬ешь!»
После окончания семилетки не пошел Володька дальше учиться. Как ни ругала мать, как ни плакала, как ни гнала в город на уче¬бу, а учился он хорошо, в восьмой класс или техникум – уперся как бык, не пошел. Прикипел к деревне, остался работать в колхо¬зе. На пятнадцатилетнего рослого подростка бригадир смотрел как на мужика, посылал его и пахать, и мешки таскать, на любые рабо¬ты – наравне со взрослыми. За этот тяжкий труд получал Володька «шиш с маком»: немного ржаной муки, гороха да сена для коровы. В общем, трудодни-палочки!
А вскоре зачастили из города в село его бывшие одноклассники. Одеты –  баско, по-городскому, а кто и в стиляжных брючках да мо¬дных цветастых рубахах навыпуск. Посмотрел Володька на свои за¬тертые серенькие штаны, доставшиеся ему еще от погибшего на фро¬нте отца, да выцветший коричневый в полоску пиджачок, тоже память сгинувшего родителя, и пожалел, что не послушал тогда мать. Ре¬шил: «Пора рвать когти в город!»
Мать, маленькая, худенькая, затурканная нуждой, пошла к председателю колхоза просить справку о том, что сын ее отпускается из колхоза. Вернулась заплаканная: председатель справку не дал. Загорюнился Володька – без справки, как без паспорта, ни в одну организацию не примут. Значит, плакала сытая городская жизнь. А ему теперь тоже захотелось стать стилягой, ходить по чистым городским улицам в модных штиблетах с пряжками, завлекать симпа¬тичных девчонок в юбках «колоколом». «Я тебе говорила, – ругала его мать. – Иди учиться в лесотехникум. Так нет, не захотел. А теперь ты колхозник, из ямы этой не выкарабкаешся!»
Наступила зима. Бабушка, седая грузная старуха, заметила переживания Володьки и предложила: «Иди-ка, ты, внучек, в Зорянский ле¬спромхоз. Найдешь там Устина Федосова, он там начальник, десят¬ником робит. Скажешь, чей ты – он поможет. Он нам родня! Да не забудь, передай ему поклон от меня. А там, глядишь, и паспорт се¬бе выправишь, вольной птицей будешь. Че тут в колхозе?! Ниче путнего не добъешься. Это уж нам деться некуда... А ты вьюнош, как проложишь первую борозду, так и остальная жизнь пойдет – прямо или зигзагами. Иди-и, ищи свое счастье!»
И пошел Володька. Ранней зорькой с котомкой за плечами трону¬лся из села, отмахал сорок километров и к вечеру, усталый, доб¬рался до Зорянки. Нашел дом Федосовых. Там без долгих расспросов приняли его. Накормили ужином, и он тут  же, за столом уснул – сморился.
Наутро повел его дядя Устин в дирекцию леспромхоза. Володька шел за ним и сильно сомневался, что он сможет устроить его на про¬изводство. Был дядя Устин невысок, неказист, с круглым добродуш¬ным лицом, вот только глаза были примечательны: какого-то дымча¬того цвета, с хитрецой, взгляд их был смел и притягателен. Уже десять лет прошло после окончания самой кровопролитной войны с немцами, а старые раны не давали дяде Устину забыть ее, особен¬но посеченная осколками нога. Ходил он прихрамывая, подпрыгива¬ющей походкой, но быстро, в такт шагам подскакивали вверх торча¬щие, как у легавой, уши лисьего малахая. Володька едва поспевал за ним. У опрятного нового здания из отливающего желтизной сос¬нового бруса остановились.
– Ты, подожди здесь, я пойду к директору, – наказал Володьке дядя Устин и взошел на высокое крыльцо.
Дирекция леспромхоза располагалась на бугре. Перед Володькой открылась панорама поселка. Постройки были все деревянные, дома – из пиленого бруса, бараки – из леса-кругляка. Улицы, крыши домов завалены снегом, перед фасадами, словно перины, белые су¬гробы. Чумазый гусеничный трактор с ножом впереди чистил дороги, тугая черная струя дыма вырывалась из его вертикального глушите¬ля, мотор ревел на бешеных оборотах, разносил гул по всей окру¬ге. А в остальном властвовала первозданная красота лесного зим¬него утра. Из печных труб курился сизый дымок.
Вскоре дядя Устин вышел, хлопнул Володьку по плечу, весело подмигнул:
– Определили тебя в бригаду дорожников, будешь с девками шпа¬лы ложить.
В бригаде Володьке понравилось. На работу их возили по узко¬колейке, паровоз «кукушка» тащил по заснеженному лесу три пасса¬жирских вагона. Ездили на делянку вальщики и обрубщики сучьев, трактористы и чокеровщики, дорожники и накатчики бревен. Девки в вагоне пели. Володьку особенно трогала песня «Прокати нас, Петруша, на тракторе, за околицу нас прокати...», уж больно нежно, задушевно они ее выводили.
Володька сидел у окошка, смотрел, как проплывают мимо раскиди¬стые ели, дородные, в снегу, будто в белых шубах. Заячьи следы испятнали поверхность вокруг стволов, казалось, небесный ангел таинственным шрифтом написал послание людям. Длиннохвостые соро¬ки прыгали с ветки на ветку, вороны при виде поезда недовольно каркали и улетали в чащу. Тишина и покой чувствовались во всем облике зимнего леса.
Особенно, приглянулась Володьке «кукушка». Был паровоз какой-то удлиненной конструкции, с высокой трубой, из которой хлопот¬ливо выскакивал черный дым, а когда «кукушка» разгонялась, то этот дым стлался по ветру, точно грива породистого жеребца. Паровоз был красив: сам черный, тонкие колеса по ободку красные, штоки привода сияли белизной, впереди –  алая звезда, да и все формы его ка¬зались Володьке идеальными. Возил он за собой два-три вагона леса, при отправлении, остановке, каких-то опасностях давал гро¬мкий отрывистый гудок «ку-ку», за что его и прозвали «кукушкой».
Работа оказалась несложной, но тяжелой и нудной. Их бригада строила железную дорогу вглубь лесосеки. Володьку поразило то, что она укладывалась прямо на снегу. Вначале утаптывали ногами, трамбовали деревянными колотушками снег, затем клали на него шпалы, на них – рельсы. Володька быстро освоился: таскал деревян¬ные шпалы, цеплял проволочным крючком рельсы, вместе со всеми поднимал и укладывал их, затем увесистым продолговатым молотком на длинной ручке забивал костыли в шпалы – крепил рельсы. В бри¬гаде, за исключением его и глухонемого мужика, работали девки. Все они были лет восемнадцати-двадцати, веселые, разбитные, за словом в карман не лезли. К нему они отнеслись снисходительно: «Салажонок, что от него толку...». Володьке тоже ни одна не по¬нравилась. А вот на бригадира, звали ее Оксаной, он боялся глаз поднять, до того она ему приглянулась. Она отличалась от осталь¬ных девок бригады – высокая, в теле, с гордо посаженной головой. Ему казалось, что под шалью у нее корона из туго заплетенных кос. Женственность проступала во всех чертах ее лица, а черные гла¬за притягивали к себе какой-то магической силой. «Черный брил¬лиант!» – мысленно окрестил ее Володька, начитавшийся в деревне любовных книжек. Приехала она в леспромхоз на заработки с Ук¬раины. Была старше остальных девок, и чувствовалось – они поба¬иваются ее.
Стеснялся, конечно, Володька, но поднимал глаза, искал взгля¬дом глаза бригадира, и, когда находил, не мог отвести, и когда в ответ любопытно-ласковый взгляд ее согревал, сердце его начина¬ло биться учащенно. Это походило на игру, было их тайной, но со временем взгляды стали регулярными, и, как показалось Володьке, она смотрела на него уже заинтересовано, тепло, и это, грезилось ему, обещало надежду на будущее...
Солнечным мартовским днем Володька исступленно махал молотком, бил по металлическим костылям, загонял их в просмоленное дерево. Неожиданно подошел паровоз, привез им шпалы. Все оставили свои дела, переключились на разгрузку. Но носить шпалы оказалось да¬леко – паровоз не дошел до конца рельсов. Бригадир пошла в голо¬ву состава, сказать машинисту, чтоб сдал назад. Даже в рабочей одежде: ватнике, стеганых брюках и валенках Оксана была прив¬лекательной – Володька с любовью смотрел ей вслед.
Вскоре она вернулась, неся в руке ведро с костылями.
– Никого нэма. В кабине одна эта цибарка. – Она поставила ве¬дро. – Утекли куда-то, бисы!
Говорила Оксана на суржике – смеси русского и украинского язы¬ков. Речь ее была мягкой певучей.
– Машини-ист!!! – сложила она руки рупором. – Ге-еть сюда!
Никто не отозвался. Тишина. Лишь шалун-ветер шумел в листве деревьев да равномерно отпыхивалась паром «кукушка». Лицо Окса¬ны потемнело, она переживала – бригада простаивала. Она посмот¬рела на Володьку, поток отчаяния лился из ее глаз, этот взгляд заслонил от него все: и солнце, и зелень леса, и товарищей по бригаде. Сердце его всколыхнулось, кровь ударила в виски, необъ¬яснимая сила сорвала его с места, бросила вперед.
– Куда-а ты!? Останови-ись! – почуяв неладное, закричала Оксана, а вместе с ней и девки бригады.
– Я сейчас. Я сдам назад! Я сейча-ас! – не отдавая отчета в том, что он делает, кричал Володька и бежал.
Вот и паровоз. Новенький, чистенький стоял он среди белых су¬гробов, как былинный конь Ильи Муромца, готовый поскакать за тридевять земель, и бодро отпыхивался паром. Володька взлетел в ка¬бину. Ни машиниста, ни кочегара! «Сейчас я сдам назад. Оксана увидит, какой я молодец! Да и девки удивятся, перестанут звать меня салажонком. А че-е, тут в паровозе сложного-то, мигом раз¬берусь, ездил же я в колхозе на тракторе – а тут бочка с дымом. Разберу-усь!»
Он стоял у рычагов, но какой нажать не знал. Путаясь, начал дергать все. Вдруг паровоз напряженно вздрогнул, пробуксовал колесами, сцепки вагонов застукали, и он поехал. Только не на¬зад, а вперед! Володька лихорадочно стал шарить между ры¬чагами, передвигать их, но паровоз не останавливался, все наби¬рал и набирал обороты.
Володька глянул вперед – перед ним до самого горизонта расс¬тилалась голубая тайга, смешиваясь с белым снегом, зелень дере¬вьев светлела, приобретала нежный загадочный цвет. Солнце широ¬ко расстилало свои лучезарные потоки по чистому небосводу. «Бла¬годать-то какая! Просто-ор! –  возликовала Володькина душа, и ему на мгновение стало радостно. – На каком коне еду!? Гляди-ите, люди!..» Но людей никого не было. Никто не мог восхититься его поступком. Оксана – сзади, тоже не видит... Это охладило его пыл, вернуло к действительности.
А паровоз все набирал скорость, дорога шла под горку, в широ¬кий лог, вагоны напирали на него сзади, увеличивая бег. Во¬лодька двигал рычаги, пытался остановить состав, но безуспешно. Движение стало угрожающим: паровоз начал вихлять из стороны в сторону, вагоны жутко гремели, дергались. «Ничего-о, – успо¬каивал себя Володька, – сейчас он спустится в лог, а в гору не вытянет, забуксует и...» Страшный удар не дал ему домыслить, он мгновенно схватился руками за что-то. Паровоз накренился и полетел под откос вместе с вагонами. Высокое облако снежной пыли поднялось над местом падения.
Минут через пять из перевернутого паровоза выполз перепуган¬ный Володька. Лицо его было бледным, губы непроизвольно дрожали. Ощупал себя: руки, ноги целы. Потрогал на голове вздувшийся от удара в крышу паровоза волдырь – крови не было, снова натянул шапку. Огляделся. Паровоз лежал на боку, до половины врылся в снег, вагоны тоже опрокинулись, шпалы раскатились по целине. Видимых повреждений, поломок заметно не было, паровоз упал в дву¬хметровый сугроб, как в пуховую перину.


Дядя Устин вел Володьку к директору.
– Не тру-усь! – успокаивал он его. – У нас такие аварии быва¬ют. Ничего, тракторами-трелевочниками поднимут паровоз, подлатают – и снова в путь. Вот в конце этого месяца, начале апреля снег будет под-таивать, вот тогда «кукушки» и начнут валиться набок – успевай подымать.
Но директор думал по-другому.
– Хулиган, него-одник! Под су-уд отправлю! Что ты натворил –  понимаешь?! Ты вывел из строя боевую, тьфу, че-ерт, производс¬твенную машину на несколько дней! – закричал он, только Володь¬ка переступил порог кабинета. – Под угрозой срыва весь месячный план леспромхоза по отправке древесины!
Директор, а это был здоровый дядька, с пышными усами, с пус¬тым рукавом вместо левой руки, ударил ладонью по столу. Черни¬льница-невыливайка подпрыгнула и покатилась. Он поймал ее, поста¬вил на место.
Володька повернулся, намереваясь бежать, но дядя Устин креп¬ко ухватил его за рукав и тотчас пошел в атаку на директора.
– Иван Петрович, не шуми-и! Остынь! Мы с кем имеем дело?! С сиротой! Отец его сложил голову под Сталинградом, а мы его сына под су-уд!? Да как ты мог выговорить это подлое слово, одно¬полчанин? Мы с тобой вместе проползли на брюхе от Москвы до При¬балтики, ели фронтовую кашу из одного котелка, сколько погибших наших солдат мы видели – целые поля трупов… Забыл, как мы клялись тогда, что будем помогать семьям погибших, поддерживать их детей? Он же еще ребе-енок!
Володька, открыв рот от удивления, слушал, его поразили сме¬лость и напористость дяди Устина, этого тихого с виду мужика
– Ребенок-жеребенок... – пробурчал директор и, уже успокаиваясь, сказал дяде Устину: – Ты его сам, с главным инженером, куда-нибудь определи, только подальше от техники.
И Володьку определили: к вальщику леса толкачом. Вальщик Се¬мен, угрюмый сутулый детина лет под тридцать, с желтыми глазами-щелками на широком скуластом лице, принял Володьку нелюбезно. Сунул ему в руки березовый трехметровый дрын:
– Толкай!
Сам взял бензопилу «Дружба», дернул стартер, мотор взревел. Семен подошел к здоровенной ветвистой ели, расставил пошире ноги, цепь пилы яростно начала вгрызаться в ствол. Ветер, как назло, дул с противоположной стороны, и ель никак не хотела валиться. Володь¬ка изо всех сил толкал ее. Наконец, она рухнула, накрыв их с ва¬льщиком студеным облаком, снежная пыль завихрилась в воздухе, она лезла во все щели в одежде, за ворот и холодила тело. Подо¬шли к следующей – свалили, затем еще к следующей –  свалили, и не было этим деревьям счета. Володька устал, взмок, но не выпус¬кал толкач из рук. Уперев конец толкача в живот, напружинивался, всем своим худым телом подростка давил на деревину, та сопротив¬лялась, трещала, угрожала упасть в обратную сторону, но из пос¬ледних сил Володька одолевал ее, и она, вначале медленно, нехотя клонилась, затем набирала скорость и с шумом валилась в снег.
Неожиданно его кто-то дернул за рукав:
– Ты, что-о это делаешь!?
Перед ним стоял мастер, невысокий крепыш, в пальто с воротни¬ком, из кармана которого торчал блокнот, и шапке-бекеше.
– Если елка пойдет в противоположную сторону, она проткнет
тебя толкачом насквозь.
Он отобрал у Володьки толкач, взял его как винтовку наизготовку, приставил к дереву:
– Вот так нужно. Если деревина пойдет на тебя, ты будешь в стороне. Понял?
Володька мотнул головой. Он зримо представил, как огромная ель падает на него, а толкач-кол пригвождает его к земле, про¬парывает ему внутренности. «Как леща острогой!» – холодный пот выступил у него на лбу.
– Семе-ен, а ты что не показал ему, как надо работать? – мастер внимательно посмотрел на вальщика.
Тот что-то буркнул в ответ и продолжал копаться в моторе пилы, «Вот сволочь!» – возмутился Володька подлостью вальщика, но смолчал.
С первой получки Володька купил себе шапку. Настоящую! Базарскую, как бы сказали у них в селе, шитую на фабрике, а не местным деревенским скорняком. Шапка была высокая, темно-ко¬ричневая, мех ровный, мягкий, так и сиял, переливался под рукой. Правда, верх был матерчатый, но из добротного толстого сукна и такого же, как мех, цвета. Володька прямо у магазина выбросил свой истертый грязный малахай. Шапка преобразила его, он, казалось ему, стал выше ростом, стройнее, похож на настоящего кавалера. «Э-эх! Еще бы пальто с воротником купить...» – он с неудовольст¬вием посмотрел на свою потрепанную телогрейку. – Тогда бы все девки мои были…»
Он пришел в общежитие, куда перебрался от дяди Устина, откр¬ыл свою комнату. Она была пуста. «Все ушли в кино, – догадался он. – Сегодня ведь воскресенье – отдыхают». Он скинул телогрей¬ку и направился в комнату девчат-дорожников: ему не терпелось похвастаться обновкой. Расхлебенил дверь и очутился в полумраке просторного помещения с двумя рядами железных коек. Окна, выхо¬дящие на улицу, были зашторены, лишь в левом углу белел квадрат окна, но он был отгорожен простынями. «И здесь никого!..» Раз¬досадованный Володька повернулся на выход, но певучий женский голос остановил его.
– Кто-о  та-ам?
Этот голос он мог бы узнать из тысячи других, это был голос Оксаны. Он направился в левый угол. Оксана сидела на койке, вя¬зала шерстяной чулок. Койка ее стояла возле окна, выходящего на пустырь, сразу за которым темнел лес.
– Здравствуй! – тихо поздоровался Володька.
– Проходи-и, сидай. – Оксана улыбнулась и показала на стоя¬щую рядом с койкой табуретку.
Володька сел, его сковала робость.
– О-ой, да какий ж ты сегодня гарный! Обно-овку купил? 
И она без всяких церемоний потянулась к нему, покрутила на его го-лове шапку, затем сдвинула ее набекрень, клоня свою голову в венце пышных волос то влево, то вправо, приговаривала:
– Парубок! Жени-их! Осталось невесту шукать...
Койка была выше табуретки, и когда Оксана наклонялась, чтоб поправить шапку, ее высокая грудь едва не касалась лица Володьки, он даже обонял запах ее тела. Она, его желанная, о которой мечтал все последние дни, была рядом. Он не выдержал, сбро¬сил шапку, сел рядом с ней.
– А невеста уже есть!
– Кто она? – глаза Оксаны удивленно расширились.
Он впервые так близко видел ее глаза, отмечал, что они вовсе и не черные, а темно-карие, точно две крупные ягоды черемухи, они влекли его к себе, завораживали, будоражили кровь. Душа его ликовала.
– Ты-ы…
Она вскинула вверх брови и тихо, как-то отстраненно засмеялась, будто речь шла не о ней.
– Я для тэбе старая.
– Нет, не-ет! Ты лучшая на свете, самая баская...
Она отрицательно качнула головой, хотела что-то сказать, но Володька не дал, он обнял ее и губами прильнул к ее алеющему рту.
Он неловко поцеловал, губы ее не ответили на ласку, но и не сжа¬лись. Она, видимо, была озадачена неожиданным поведением Володьки и лишь через минуту отодвинулась от него. Но он, возбуж¬денный ее близостью, опять обнял ее, и она не оттолкнула. Он впервые целовал женщину, целовал страстно и неумело. Затем пе¬рекинулся на шею, в то место, где под тонкой кожей трепетно пу¬льсировала жилка. Расстегнул пуговицы на ее белой, вышитой ук¬раинским узором, кофточке, просунул руку внутрь, одновременно покрывал ее лицо поцелуями. Она молчала. Вот его рука добралась до груди, ощутила нежность и бархатистость упругого холмика. Ра¬спаленный, он опустил ее еще ниже, но получил по рукам:
– Нэ балуй!
Она позволяла ему прикасаться ко всему, что выше пояса. Она возбудилась и сама, лицо ее разгорелось, глаза покрылись влаж¬ной пленкой, она отвечала на его ласки, обнимала, горячо целова¬ла: «Коханый мий!», но только он пытался перейти заветный рубеж, как она молча отстранялась, замыкалась в своем таинственном мирке.
Оборвал их объятия скрипучий голос соседки, зашедшей в ком¬нату:
– Живой кто есть?
В последующие дни Володька пытался договориться с Оксаной о свидании, но она вела себя как-то странно, отвечала уклончиво, шутками, делала вид, что между ними ничего не было. Однажды ве¬чером он увидел ее с Семеном, его вальщиком. Они шли по заснеженной улице поселка, то пропадая в темноте, то появляясь в желтом свете, льющимся из окон домов. Семен держал ее под ручку, что-то весело рассказывал, она негромко смеялась и мило прикрывала рот варежкой. Одеты были солидно: оба в зимних пальто с цигейко¬выми воротниками, черных валенках, в богатых шапках.
Первым желанием Володьки было броситься на Семена, затолкать его в сугроб, а самому подхватить возлюбленную и идти с ней вдоль нескончаемой улицы, долго-долго, и никогда не расставаться, до самого конца жизни. Но он чувствовал, что ему не справиться с заматеревшим соперником – слабоват он еще в свои пятнадцать лет.
Отношения с вальщиком испортились окончательно. Оксана, видимо, намекнула ему, что Володька влюблен в нее, а может, девки ее бри¬гады, «посочувствовали» ему, и тот решил избавиться от Володьки.
Для того чтобы дерево легче было свалить и, главное, напра¬вить в нужную сторону, с обратной стороны запила делается надрез. Володька стал замечать, что Семен надрез стал делать меньше и уже. Валить дерево стало труднее. Володька сказал ему об этом. В ответ Семен сквозь зубы процедил: «Какие положено, такие и на¬резаю!»
Попалась здоровенная сосна: высокая, прямая, в диаметре – метр. «Барыня!» – залюбовался ею Володька. Когда бензопила прорезала ее полностью, она никак не хотела падать. Володька из последних сил давил на толкач, но сосна скрипела, качалась и ни за что не желала валиться в кучу своих «сестер». Вдруг с противоположной стороны налетел ветер, сосна вздрогнула, как живое существо, и с треском повалилась на Володьку. Он успел отско¬чить. Снежной волной от упавшей деревины его бросило наземь.
Когда очухался, увидел ухмыляющегося Семена, тот заран¬ее отошел в сторону, его даже снегом не закидало. «Га-ад! Спе¬циально подстроил, надрез мелкий сделал...» Володька кинулся на вальщика, но тот увернулся и ударил его в голову, опрокинул в снег. Володька поднялся, сел на толстый комель сосны. Снял ва¬режку, зачерпнул ладонью снег, охладил разгоряченное лицо. Стал приходить в себя, успокаиваться. Осмотрелся. Возле пня валялась половина пилы с мотором и бензиновым бачком, вторая половина то¬рчала, зажатая между пнем и сосной.
– Натворил делов, сала-ага! Плати-ить будешь! – Семен пнул исковерканную пилу.
– Вреди-итель! Ты са-ам ее сломал! – Володька вскочил, схватил валявшийся неподалеку дрын-толкач, пошел на супротивника.
Но Семен уже уходил с лесосеки, увидев перекошенное в яро¬сти лицо Володьки, счел за лучшее ретироваться.
– Тру-ус! Обмы-ылок! – Володька с остервенением плюнул вслед вальщику, отбросив дрын в сторону.
«Молод он еще, силенок маловато, чтобы работать в лесу» – сде¬лал заключение директор леспромхоза и перевел его коновозчиком. Новая должность не нравилась Володьке, она до боли зубной была знакома ему по колхозу, с малых лет он боронил, сенокосил, во¬зил навоз на лошадях.
С утра он шел  на конбазу. Конюх-татарин, кряжистый седой дед, выводил ему мерина, под стать себе, такого же старого и сивого. Бегать Варнак, так звали мерина, уже не мог, но был тушист и си¬лен. В обязанности Володьки входила перевозка хлеба с пекарни в столовую, детский сад, магазин и снабжение их дровами. Со всеми этими обязанностями он справлялся играючи, до обеда вы¬полнял все заказы. Скука одолевала его. Ну, что за наказание еж¬едневно разъезжать по безлюдным, знакомым до одури, улицам посе¬лка, слушать, как топает по утрамбованной дороге толстыми ногами-тумбами Варнак, как через определенные промежутки вывали¬вает под передок саней дымящиеся «яблоки» да старчески пускает газы. Прохожие подтрунивали над ним: «Водитель кобылы!». А дев¬чонки откровенно смеялись. В такие минуты Володьке хотелось про¬валиться в тартарары, от стыда он надвигал шапку на глаза и от¬ворачивался.
А тут случилось и вообще непредвиденное! Вез он в магазин по¬лный фургон хлеба. Дорога шла под уклон. Варнак размеренно то¬пал ногами, крепко держал напиравший сзади воз. Володька, заки¬нув ноги на облучок, беспечно развалился в передке. Мечтал об Оксане... Глянул вперед, обомлел: «Вот и она!» Оксана шла ему навстречу. Володька подскочил, как ужаленный, встал на колени, мысли, обгоняя одна другую, закружились в голове: «Свернуть, ск¬рыться! Если увидит меня на этой кляче – позор! Сра-ам!..»
Но ни свернуть лошадь, ни скрыться было невозможно: проулка не было, с обеих сторон возвышались нагребенные бульдозером го¬ры снега. Тогда Володька схватил вожжи, огрел Варнака вицей, тот и ухом не повел, продолжал так же спокойно идти по дороге. А Ок¬сана приближалась, он уже различал ее лицо, и даже цвет сумочки в руках – бордовый. В ярости он схватил палку и ткнул Варнаку под основание хвоста – в репицу. Варнак от боли и неожиданности присел на задние ноги, затем по-молодому прыгнул и поскакал вскачь, фургон закачался из стороны в сторону, сани заскрипели, передок затрещал, ветер засвистел в ушах Володьки. «Как бы не стоптать ее, мою залетку!» – озаботился он. Оксана, прижавшаяся телом к сугробу, мелькнула и исчезла, кажется, не видела его: он успел нырнуть в зашитый досками передок саней.
«Уф-ф, пронесло!» Володька поднялся, натянул вожжи, но Вар¬нак продолжал скакать что есть мочи, он не мог уже затормозить несущийся под гору воз. На повороте сани накренились, что-то за¬стучало, загрохотало в фургоне, Володька глянул вбок – из раск¬рывшихся дверок пулеметной очередью сыпались на дорогу буханки хлеба. Наконец, остановил Варнака. Подавленный, сидел несколько минут не двигаясь, затем развернул лошадь, поехал собирать рас¬сыпавшиеся по дороге буханки. Собрал. Но кто-то из жителей видел это, доложил директору. Его уволили из леспромхоза.
Володька складывал в котомку свои пожитки. Собирался в доро¬гу, к себе в деревню. В комнате никого не было. Вдруг дверь ск¬рипнула – на пороге стояла Оксана. Володька оторопел, он никак не ожидал такого визита, хотя ему очень хотелось увидеть ее. Она подошла, поерошила рукой по Володькиным волосам, рука ее была теплая мягкая, тихим грудным голосом спросила:
– Уезжа-аешь?
Володька растрогался.
– Да… – прошептал он.
– Прости мэне, Володенька! Ты еще юный, немае у нас будущего. Не переживай, найдешь соби еще дивчину…
Володька сидел, как пригвожденный, не зная что делать в этой безнадежной ситуации. Молчал, язык будто прирос к гортани.
– Давай я тэбе поцелую напоследок, сероглазенький мий…
Она нагнулась, Володька ощутил на щеке горячее прикосновение ее губ. Затем резко выпрямилась, Володьке показалось – в глазах ее стояли слезы. Распахнула дверь, вышла.
– Етишкин ма-ак! Я тебя никуда не отпущу. Не дам сироту оби-¬
жать! – в отчаянии бил себя в грудь дядя Устин.
Немного успокоившись, продолжил:
– Директор-от тоже хорош: своих-то детей в лес не пошлет, он одного по направлению леспромхоза в институт устроил, второго – в техникум, а елки пусть пилят другие, пусть другие наживают грыжу на лесоразработках, выполняют лозунг «Даешь стране древе¬сину!». У меня робят шестеро, куды я их?! На делянку, лесоруба¬ми! Учить средств нет! Директор оброс жирком, обюрократился, забыл, как клялся на фронте, – мы ведь с ним в одной роте воева¬ли, – помогать семьям погибших воинов. Мог бы послать тебя от леспромхоза на курсы механизаторов али в техникум. Taк не-ет, своя рубашка ближе к телу. Ничего… – взбодрился дядя Устин. – Переживем! А тебя я на рейд устрою.


Bepxoвской сплавной рейд находился в трех километрах от Зорянки, на Каме. Это был целый город, с одним отличием от осталь¬ных – все здания в нем были деревянными. Неисчислимые кубомет¬ры леса отправлял он летом плотами вниз по Каме, Волге до само¬го Каспия. Так как у Володьки не было ни справки из колхоза, ни паспорта, его временно взяли в бригаду бичей, людей без постоян¬ного места жительства, перебивающихся случайными заработками. Копали они на берегу реки камень для ремонта дорог. Работа тя¬желая, инструмент – кайло, лом и лопата.
Целыми днями махал Володька кайлом, исступленно бил в камен¬ную твердь берега – аж искры летели, отщипывал кусочки, сгребал их в кучу. Уставал страшно, к вечеру ни рук, ни ног не чувство¬вал, а до нормы выработки никак не дотягивал. Каждый вечер при¬ходил нормировщик, здоровенный краснощекий дядька, хорошо оде¬тый, в галифе, на ногах –  начищенные хромовые сапоги. Замерял Володькину кучу, насмешливо окидывал его взором, презрительно цедил:
– Ma-ало. Надо стараться!
«Стараться надо в уборной!» – хотелось крикнуть Володьке и заехать кайлом в эту разожравшуюся морду.
Недели через две Володька втянулся в ломовую работу, уставать стал меньше. А тут и получка подоспела. Бичи «загудели». В бара¬ке, где они жили, водка лилась рекой, дым от папирос висел ко¬ромыслом. На работу никто не ходил, начальство не появлялось, знали, что бичи, пока не пропьют все деньги, трудиться не выйдут. Володька в загуле не участвовал. Купил себе лыжи с палками, хо¬дил в лес, бегал по лыжне. Ему всегда хотелось быть спортсменом, ставить рекорды на соревнованиях – на школьной лыжне он часто был первым, но условий для роста мастерства в селе не было, да и лыж настоящих, фабричных тоже, бегали на самодельных, тяжелых.
Володька проснулся бодрым, радостным. Внутри его все ликовало, сладкие мечты носились в голове. Вчера на лыжне он познакомился с девушкой. Лиля – звали ее. Она сразу приглянулась Володьке – ст¬ройная, улыбчивая, с лукавым взглядом синих глаз, в зеленом па¬льто и такого же цвета шапочке. «Как березка!» – любовался ею Володька. Он, по-всему, ей тоже понравился. Весело болтая, они ходили по сказочно-красивому лесу, катались с высокого берега на лед реки. Договорились встретиться сегодня, там же.
Володька по-быстрому умылся, позавтракал, начал собираться. Хвать рукой за шапку, а шапки нет! Повернулся к стене – телог¬рейка висела на гвоздике, а шапки не было. «Наверное, закати¬лась под койку».  Полез туда, и там нет. Осмотрел весь барак, нигде не нашел. Предчувствие беды холодом прокатилось внутри него.
– Кто шапку взял?!
Никто не ответил. Бичи маялись с похмелья, кряхтели, курили. Он подошел к двоим, сидящим друг против друга на продавленных сетках коек, как в люльках. Они пили чифир.
– Где моя шапка?
– А мы откуда знаем?! – рыжий плечистый парень зло посмотрел
на Володьку.
– Куда ж она делась?!
– Ты че-ё нам допрос устраиваешь? – второй детина с рыхлым
бабьим лицом и такой же округлой фигурой повернулся к Володьке. –  Сосуно-ок! Кана-ай отсюда! Дверь в барак всю ночь открыта – за¬ходи, что хошь бери... А, он ищет!
Володька отошел. Голова отяжелела, мысли бились в каком-то тумане. «Прощай свидание, куда я без шапки! Что делать?..»
– Эй, пацан, иди-ка сюда! – окликнул его рыжий.
Володька подошел. Тот вытащил из тумбочки шапку:
– Купи-и. Недорого отдам – сорок рублей.
Володька глянул, узнал свою шапку.
– Отда-ай, это моя шапка! – он кинулся к рыжему.
Тот отвел руку с шапкой за спину.
– Ты че-е, пацан, мухоморов объелся? Его шапка! Да, я ее вчера в универмаге купил. Во свидетель! – он кивнул на собутыльника.
– Да-а! – важно изрек тот.
Володька понял, с ним сыграли злую шутку, по-доброму шапку они не отдадут.
– Моя шапка, никакая она не новая, вон правая тесемка оборвана!
 Внутри его все кипело от обиды.
– Сорок рублей – и шапка твоя, или чеши отсюда. Дере-евня!
Володька бросился на рыжего, свалил его на койку, но шапку отобрать не успел: второй схватил его за ворот пиджака, опроки¬нул на пол. Володька вскочил, кинулся на обидчиков, но силы бы¬ли неравны. Они снова сбили его на пол, испинали ногами.
Володька подсчитал потери: рубашка порвана, пиджак треснул по шву, пуговицы с него отлетели, все тело ныло от побоев, на щеке – ссадина. «Судьба, с-сука! Одни подзатыльники...» Перед ним неожиданно, будто добрый ангел, всплыл образ Лили, она сто¬яла в заснеженном лесу, лучи мартовского солнца освещали ее не¬жное лицо, она приветливо махала ему рукой, звала... «Прощай, любовь ... Куда я в таком виде?! Домой, к матери надо идти». Он отдал рыжему последние деньги, забрал шапку.
На следующее утро встал на лыжи, покинул Верховской. Пересек Каму и по узкой, плохо проторенной, конной дороге направился в родное село. Лес чередовался с полями, солнце тускло проглядыва¬ло через небесную хмарь. Володька устал. Болело избитое тело. Хотелось есть. Но есть было нечего. Под конец пути силы совсем оставили его. Он уже не мог двигать лыжами, казалось, они стали чугунными. Тогда он снял их, закинул на плечо и побрел дальше. Не дойдя километра два до села, он свалился в сугроб: ноги даль¬ше не несли, отказались двигаться. Чтобы восстановить силы, он стал есть снег. Не помогало. Отчаяние овладело им: «На виду у дома – умирать. Найдут завтра замерзший труп...»
Вечерело. Мороз усиливался. Надежды, что появится подвода или путник не было – на ночь глядя в дорогу не трогаются. Но судь¬ба решила сжалиться над ним. Со стороны села показалась фигур¬ка человека. Володька даже сел. Фигурка все приближалась и при¬ближалась, и вскоре он узнал Кольку Копенкина, единственного ученика соседней деревеньки Белкиной, ходившего в школу в их се¬ло. За спиной у Копенкина громоздился мешок. Он подошел, поздо¬ровался, круглое конопатое лицо его расплылось в улыбке.
– У тебя поесть нечего? – без долгих объяснений спросил Воло-¬
дька.
– Хлеб только. У нас в деревне магазина нет, вот я и таскаю
из села.
– Давай. 
Володьке даже говорить было трудно.
Копенкин снял мешок, вытащил буханку черного хлеба. Володька оторвал кусок, с жадностью начал есть. Хлеб еще не успел замер¬знуть, шибал в нос духмяным запахом, корочки хрустели на зубах. Умял половину буханки, насытился. Чувствовал, как силы возвра¬щаются к нему, как энергично побежала по телу кровь, задвига¬лись руки, ноги.
– Спасибо, бра-ат! Ты прямо от смерти меня спас. Нет мочи, не могу идти – хоть тресни. Скажешь родителям, что я хлеб съел.
Володька вернул ему остаток буханки.
Мальчишка застеснялся, захлопал ресницами:
– Ничо-о. Никто ругать не будет, у меня тут еще две буханки.
Он закинул мешок на спину.
Володька прижал мальчишку к себе, и они разошлись в разные стороны.
Вот и дом. Володька поднялся на крыльцо, оставил в сенях лы¬жи, вошел в избу.
– Ну, что-о, наработался на производстве, сы-ынок?! – встретила его мать у порога.
– Нарабо-отался… – Володька устало, неторопливо, как взрослый мужик, опустился на лавку. – Осенью я учиться пойду в ле¬сной техникум.
Мать с бабушкой смотрели на него, не зная – плакать им или ра-доваться.


Под самый дых

Спицына неожиданно пригласила к себе бывшая жена Тамара. Жи¬ла она в соседнем городе с сыном Глебом. После развода они не встречались, а вот с сыном он связь поддерживал, тот регулярно приезжал к нему в гости, ночевал в его стареньком деревянном домике на окраине райцентра. От алиментов на сына Спицын не увиливал, платил постоянно. Тамара была его второй женой, а третий раз начинать семейную жизнь он не решился, да и стыдно было, так и жил один. Тамара же нашла себе нового мужа, который че¬рез несколько лет исчез куда-то бесследно. Время пролетело как птица. Спицын стал пенсионером. Глеб окончил университет, устроился менеджером в коммерческую фирму, вскоре женился. Жить в однокомнат¬ной квартире втроем стало тесно и неуютно, да и невеста с Тамарой не ладили между собой.
И вот он в их квартире. Его усадили в кресло, Тамара с Гле¬бом расположились на диване, напротив.
– Ну, что-о, отец, – начала разговор Тамара, – надо помочь сыну.
– В смысле? – не понял Спицын.
– Сваты купили молодым машину. А мы что-о!?
Она сыпанула соль на свежую рану. Спицын и так чувствовал себя униженным, страдал из-за своей бедности, оттого, что не может весомо ответить родственникам невесты, и в их глазах вы¬глядит недостойным отцом. Еле сдерживая себя от гнева, ответил:
– Так помога-ай! Кто тебе не дает?!
– Ты ж отец, добы-ытчик! С тебя первый спрос.
Спицын метнул взгляд на бывшую супружницу и только сейчас осознал ту внешнюю перемену, которая произошла с ней за эти долгие годы, что они не виделись. Перед ним сидела старуха! Как и не было цветущей статной женщины: груди и бедра исчезли, зато ниже шеи появился мощный загривок, лицо удлинилось, дряб¬лые щеки отвисли, синие искристые глаза поблекли, стали бесцве¬тными.
– Золотого запасу у меня нет! Ты же знаешь – всю жизнь алименты платил.
– Детей настрогал, а воспитывай дя-ддя?!
– А где этот дядя, твой мужене-ек? И где деньги от моей дву¬хкомнатной квартиры, которую я оставил вам ради Глеба, а вы с муженьком ее продали и отчалили в этот город?!
Лицо Тамары неприятно вытянулось, покрылось красными пятнами, глаза зло сузились:
– Это не твое-е дело!
– Хватит ругаться, хва-атит! – вмешался Глеб. – Давайте говорить по существу. Светкины родители купили автомобиль, а нам надо – квартиру. У меня есть двести тысяч, заработал, надо еще пятьсот тысяч рублей.
 – Полмиллио-она!? Да я таких денег сроду не видел! – поразился Спицын.
– А ты дом, усадьбу продай, – совсем другим голосом, нежным вкрадчивым, заговорила Тамара.
– А жить где?
 – Купишь что-нибудь подешевле, однокомнатную квартиру или комнату –  много ли тебе одному надо.
– Ты что-о?! Думаешь, у меня дворе-ец? Потом цены у нас низ¬кие – провинция. Тысяч триста дадут, не больше.
– Триста тоже хорошо, – обрадовалась Тамара. – Остальные де¬ньги занять можно.
– А мне после продажи куда-а? В бомжи-и?!
– Зачем в бомжи, – снова ее вкрадчивый ласковый голос. – Мо¬жно в Дом престарелых.
Спицын аж задохнулся от возмущения. «Меня-я, в Дом престарелых!? Во-от какой конец уготовили мне!..» Сердце бешено заколо¬тилось в груди. «Ну ладно, от нее всего можно ожидать, любой пакости... Но сын?!» Он посмотрел с надеждой на Глеба. Тот, рослый, загорелый, русоволосый, подавшись мощным корпусом вперед, настороженно-внимательно слушал. Молчал. Спицын посмотрел ему в глаза, всегда такие открытые, лучистые. Сегодня взгляд сына не выражал сочувствия отцу, был непроницаем, он был чужим и хо¬лодным, как лед. «Значит, и Глебушка согласен отправить меня в Дом престарелых! Это-о удар под самый дых! Я от него этого не ждал...» Спицын встал, хотел сказать: «Бедный отец сыну не ну¬жен! За доллар продал... Спасибо!», но язык не ворочался, неподъ¬емная тяжесть навалилась на плечи, сковала члены, он неверной шатающейся походкой вышел из комнаты. Взял в коридоре свой плащ, дорожную сумку и, не прощаясь, шагнул за порог квартиры, направился на автовокзал.
Обида не давала покоя и дома. «Твою ж ма-ать! За что такая судьба?! За что меня Всевышний наказывает? С пеленок и до ста¬рости – одно горе!.. За что-о?! Не крал, не убивал, чужих жен не уводил, подлянку никому не делал... За что-о такая немилость?!» – Спицын в уме перебирал свою жизнь и никак не мог вспомнить, что такого страшного, неугодного небесам он сделал, что все его пребывание на земле оказалось сплошным несчастьем. И вдруг, как разрядом молнии, его пронзило: «Вы-ыкидыш!!!» И перед гла¬зами ярко встало давнее, казалось, навсегда забытое...
После рождения двух дочерей первая жена его, Марина, снова за-беременела. Призадумались: двое есть, куда третьего? Спицын работал мастером-наладчиком станков на швейной фабрике, Марина контролером ОТК там же, оклады были маленькие, жили более чем скромно. Но Спицын не настаивал на аборте. Все это щепетильное дело жена обсуждала со своими родителями. Было вынесено ими решение: избавиться от плода. Но в больнице аборт делать не ста¬ли, опоздала она со сроками. Тогда пошла Марина к знахарке...
Утром, бледная, шатающейся походкой она вернулась домой. Днем отлежалась, а вечером сказала Спицыну:
– Бери лопату, пойдем закопаем.
«Кого?» – хотел спросить он, но вовремя догадался. Чуткий холод ознобил его тело. Голова стала тяжелой, точно воды в моз¬ги налили.
– Где-е? – тихо спросил он.
– В Старогремячьем лесу.
Оделись, пошли на остановку. У него в руках лопата, у нее – старенькая хозяйственная сумка. На улице темно, редкие фона¬ри слабо освещали тротуар.
Стояла осень, середина октября. Сырость после затяжных дож¬дей, кажется, окутала все: и землю, и дома, и асфальт. В возду¬хе подмораживало, тянуло на снег. Небо – сплошная туча, ни лу¬ны, ни единой звездочки.
Троллейбус, высекая искры на стыках троллей, подкатил к оста¬новке, с треском раскрыл двери. Марина со Спицыным вошли в полу¬пустой салон, встали на задней площадке. Через две остановки город кончился, троллейбус нырнул в темноту. Фары его высвечи¬вали серую ленту асфальта, да круглые бетонные столбы на обочи¬нах. С разгона преодолев широкий лог, он выскочил на гору. Оста¬новился. Марина со Спицыным сошли. Троллейбус двинулся дальше, на загородные дачи. Слева желтели окнами несколько домов деревеньки Старогремячье, справа угрюмо чернел лес.
Они зашагали направо. Лес был чахлый, запущенный. Низкорослые ели цеплялась ветками зa одежду, кололи иголками лицо. Они молча продирались вглубь.
– Копай здесь, – остановила его Марина.
– Место плохое, темное. – Спицыну хотелось похоронить своего не родившегося сына или дочь на хорошем светлом месте.
Марина еще несколько paз останавливала его, но Спицын упорно ломился вперед. Наконец, возле нескольких сосенок, раздвинувших чащу ельника, он остановился. Облюбовал место, начал очищать его от листвы.
– Шевели-ись скорей! – злым недовольным голосом окрикнула его Марина.
Он понимал состояние жены, но ее агрессивность задела за жи¬вое. «Куда-а торопиться? – хотел он ответить. – Мы ж ничего не украли?!»
Но другая чудовищная мысль остановила его! «Ка-ак не украли?! Укра-али! Украли жизнь человеческую…»
Осознание этого оглушило его. Он с остервенением копал яму. Земля была твердая, глинистая, попадались, скрежетали о лопату мелкие камешки.
– Хва-атит! – нервно схватила его за рукав Марина.
– Еще немножко, мелкая еще.
– Что ему – много ли надо!?
– Да чтоб собаки или зверье какое не вырыли.
Спицын старательно зачищал стенки, углублялся дальше. Свет от большого города слабой тенью проникал сквозь деревья.
– Хва-атит! – Марина решительно приблизилась к нему, голос ее истерично дрожал.
Спицын отложил лопату, рукой разровнял дно могилки.
– Подержи-и. – Марина достала из сумки сверток, сунула в руки Спицыну. В завернутой тряпке лежало что-то увесистое, казалось, оно там шевелится, дышит. Спицын онемел: там лежала частичка его плоти, его загубленное дитя. Марина расстелила на земле клеенку. Взяла у Спицына сверток, положила на клеенку, аккуратно его завернула. Встав на колени, опустила сверток в маленькую могилку.
Спицын лопатой начал кидать землю, она с шуршанием падала на клеенку. Марина, обламывая ногти о глину, руками помогала ему. Неожиданно она поскользнулась, упала рядом с могилкой. Сдавлен¬ные всхлипывания резанули Спицына по сердцу. Он подошел, поднял Марину, отер с ее лица слезы. Молча прижал ее голову к груди. Так, прижавшись друг к другу, стояли они рядом со своей тайной. Спицын сровнял могилку с землей. Чтоб никто не нашел ее и не надругался над их плодом любви, присыпал сверху осенней листвой.
Домой вернулись тем же троллейбусом. За всю дорогу из леса они не сказали друг другу ни слова.
«Хорошо я наказан за то, что во чреве загубил свое дитя. Но почему миллионы других людей, умервшляющих ребятишек в заро¬дыше не по одному – десятками, живут и благоденствуют?! Я сделал это один раз по причине бедности, а они, обеспеченные, регулярно делают аборты, предохраняются, душат своих наследников в утробе матери, чтоб не обременять себя детьми, а жить в свое удовольствие, и им – ничего! Жируют и богатеют! Бессчетное количество зародышей детей, этот Божий дар, ежедневно выс¬кребают из животов женщин в больницах страны, выбрасывают окро¬вавленную человеческую плоть на больничные помойки, собакам на съедение! И им ничего – живут и здравствуют! Ни один волос не упадет с их голов, никакие беды, потрясения не нарушают их сытой, разгульной жизни… За что же на меня такая кара?! Где-е справедливость?! Где силы небесные?!»
Спицын достал из тумбочки «Новый Завет», начал читать.
«Блаженны алчущие ныне, ибо насытитесь. Блаженны плачущие ныне, ибо воссмеетесь».
«Возрадуйтесь в тот день, и возвеселитесь, ибо велика вам награда на небесах».
«Напротив, горе вам, богатые! Ибо вы уже получили свое утешение.
Горе вам, пресыщенные ныне! ибо взалчете. Горе вам, смеющие¬ся ныне! ибо восплачете и возрыдаете».
Прочитанное не убедило Спицына, он стал листать страницы «Но¬вого Завета», ища ответ на свой вопрос.
«Иисус же сказал ученикам Своим: истинно говорю вам, что трудно богатому войти в Царство Небесное, и еще говорю вам: удобнее верблюду пройти сквозь игольные уши, нежели богатому войти в Царство Божие».
И это не убедило Спицына, не дало ответ на будоражащий eго вопрос о справедливости. Он разнервничался. «Слаб я в религии, поздно обратился к Богу, задумался о смысле бытия, когда вышел на пенсию, а то и перекреститься-то не умел. Грызет меня сомне¬ние: а есть ли там, на небесах, что-то? И если нет ничего, то бога¬тые и наглые правильно делают, что создали себе за счет других рай на земле. А нам, нищим и честным, и здесь одна маета, и там мрак кромешный!..»
Горе, одиночество, безысходность овладели Спицыным. Он, как заведенный, ходил по избе. Голова кружилась, больное сердце глухо и часто стучало в груди. «Ишемия наваливается!» Но еще боль¬ше болела душа, она горела, полыхала возмущением «Глебушка предал меня. За деньги готов выбросить на свалку... Отца-а – в Дом престаре-елых!?» Нестерпимый жар распирал грудь, давил на мозги, настойчиво требовал залить его, облегчить душу. Но врач-кардиолог строго-настрого запретил ему употреблять алкоголь. И все же Спицын вместо таблеток вытащил из настенного шкафчика бутылку самогона. Поставил на стол. «Окочурюсь, так туда и до¬рога!» На закуску нарезал помидор, хлеб. Налил граненый стакан мутной жидкости. «Си-ил нет на эту подлую жизнь смотреть! Одним все: богатство, развлечения, здоровье… Другим ни хрена: бед-ность, работа до пота, грыжа и Дом престарелых. И это сча-астье на земле!?» Он хватанул стакан, поднес к губам, сивушный запах ударил в нос, отрезвил. Он с яростью выплеснул самогон на пол. «Что ж это я-я?! Разлимонился, как барышня?! Что я докажу своей смертью? Сла-абость! – перед его глазами, промелькну¬ло самодовольное, иронично улыбающееся лицо Тамары. – Не-ет, ша¬лишь, я тебе такой радости не доставлю-ю».
Он поднялся, открыл форточку. Свежий холодный воздух рванулся в избу, Спицын достал из шкафчика анаприлин, бросил таблетку в рот, запил водой. Сунул под язык нитроглицерин, лег на ди¬ван. Через несколько минут почувствовал облегчение: голова про¬светлела, сердце заработало тише, ритмичней. «Ну, во-от и полегчало…» – подумал он, успокаиваясь. Незаметно уснул.
И приснилось ему: идут они с Тамарой в церковь крестить сына. В природе весна, журчат ручьи, в чистом высоком небе звенят жаворонки. Глебушка сидит у него на руках и лепечет что-то несвязное.


Божья кара

Владимиру Переверзеву


Из горницы доносились аппетитные запахи ухи, лука, свежеиспеченного хлеба. Звенели стаканы, стучали ложки о края мисок, громкое чавканье прерывалось возгласами: «Сла-авно! Хороша-а ушица!..» Дед Иван не выдержал, сполз с топчана, вошел в горницу, присел на конец лавки, к краешку стола.
– Нале-ейте и мне ухи-то, уж неделю горячего не ел! – с надеждой посмотрел он в раскрасневшиеся от водки лица сына, снохи и внука.
– Не заработал на уху-то, – сын Петр с раздражением посмотрел на него. – У нас принцип какой? Кто не работает, тот не е-ест.
– Я ведь пенсию вам всю отдаю, – тихо возразил дед Иван.
– Ах, пе-енсию! Ты еще нас будешь попрекать!? Да, ты жре-ешь
за троих, тебя не прокормишь! – глаза Петра сузились, зло побелели, подбородок нервно задергался. – А уход за тобой, а жилье-е? – Не счита-аешь!?..
– Изба-то моя, я ее строил.
– Избу-то надо топить, дро-ов наготовить, привезти-и!
Петр вскочил, пьяно качнулся в сторону деда Ивана и сбросил бы его с лавки, но между ними сидел внук деда Николаша, и это его остановило, он только выбросил руку вперед, закричал:
– Во-он отсюда! И чтоб тебя, гнилой пе-ень, я здесь не ви-идел!
Дед Иван, оглушенный, очумело сидел на лавке. Внук Николаша легонько толкнул его в плечо:
– Иди-и, иди дед! Останется – похлебаешь...
Дед Иван медленно поднялся, шатаясь побрел в свой закуток, за печкой.
В молодости Иван Хромов был высок, силен и пригож, любим женщинами. Крестьянским трудом не занимался. С юных лет был активным комсомольцем, провозвестником общественного землепользования в деревне, ярым сторонником колхозов. Боролся с кулачеством и религией. В райкоме партии заметили энергичного парня, приблизили к себе. С тех пор до самой старости занимал Иван различные начальственные должности в селе и районе. В районе и войну с немцами пересидел, как незаменимый работник, воплощающий в реальность лозунг «Все для фронта! Все для Победы!»
Покойная жена родила ему двух сыновей, Ефима и Петра. Старший, Ефим, шофер местного колхоза погиб в автокатастрофе. От него остался сын Николаша. Вот с ним и со снохой жил дед Иван после выхода на пенсию. Сноха Тамара, маленькая неказистая женщина, молчаливая, неприветливая, родом была издалека, не местная. «И где только откопал Ефим этот колобок!?» – возмущался он вначале, недовольный снохой. Сыновья у него были оба на загляденье: красивые, рослые.
Когда погиб Ефим, горе сблизило вдову и отца, жили хорошо, мирно. Дед Иван так и мыслил дожить свои годы спокойно с ней и внуком.
Но неожиданно нагрянул второй сын Петр, про которого в деревне уже забыли. Как уехал молодым учиться в Москву, в институт, так больше тридцати лет и не казал глаз. А тут явился, да совсем! О себе рассказывал мало: работал инженером на заводе, имел семью, да вот на старости что-то не заладилось с женой, решил все бросить, вернуться в село. Но как ни скрывал – просочилось: проворовался, попал в тюрьму, отсидел, но семье в Москве уже стал не нужен.
И наступили для деда Ивана тяжелые времена. Петр в открытую стал жить со снохой Тамарой, женой умершего брата. Нигде не работал, ударился в пьянку. Содом и Гоморра! Дед Иван пытался образумить его, но в ответ получил удар кулаком в лицо, после чего усомнился: а сын ли это. Но это был он, его Петр – видно тюрьма перевоспитала его на иной лад. А вскоре, отслужив срочную, из армии вернулся внук Николаша. На почве пьянки дядя с племянником сошлись быстро, сдружились. И пошла в доме не жизнь, а разлюли-малина, для деда же – сплошное окаянство.
Петр нигде не работал, пробавлялся рыбалкой на озере, охотой, а в основном пьянствовал да отдыхал. Но пил он хитро, только дома, хмельным на улицу не показывался. Если выходил в магазин или сельсовет, то это был «выход короля». Он надевал светло-серый костюм, белую рубашку, на ноги – желтые штиблеты, в завершении наряда – легкая пляжная шляпа. Осанкой был в отца, высокий импозантный, одежда на нем сидела прекрасно. С встречными односельчанами учтиво раскланивался, умно говорил, весело острил, создавал себе имидж инженера, интеллигента. Но шила в мешке не утаишь, в деревне ничего не скроешь, все жители знали о его другой темной жизни дома, об издевательствах над дедом Иваном. И прозвище ему дали презрительное – Дачник.
Дед Иван Петру был укором, как бельмо на глазу. Он кожей чувствовал недовольство отца, его скрытое презрение к нему за его моральное падение, осуждение его неправедных поступков в теперешней сельской жизни. Да он просто мешал! Мешал прелюбодействовать с Тамарой, мешал врать о «подвигах» молодости, мешал жить; как никак ему уже под шестьдесят лет, а деду за восемьдесят, и нельзя никак прикинуться стариком – жив еще родитель. И он возненавидел отца.
Деда Ивана посадили на голодный паек, ему, как собаке, давали то, что оставалось от обеда хозяев – объедки со стола, лишь по праздникам сноха тайком, боясь гнева Петра, совала ему то кусок пирога, то булочку. Но праздники были редки. Дед Иван из дородного краснощекого старика превратился в худого согнутого доходягу. От плохого ухода у него завелись вши, но в баню его не водили, не мыли, а сам он уже был не в состоянии искупать себя.
Ранним весенним утром дед Иван собрался во двор по малой нужде. Держась за стенку, прошел избу, вышел на крыльцо; но спуститься во двор по крутым лестницам не хватило сил. Он встал к перилам, начал мочиться. В это время на крыльце появился Петр, взъерошенный, злой с похмелья.
– Ты что де-елаешь, козел воню-ючий?! Не знаешь где уборная?! – заорал он.
Дед Иван повернулся к нему:
– Не могу-у спуститься, силов нет.
– Сейча-ас будут! – Петр ударил его в грудь.
Дед Иван со всего маху упал навзничь, ударился головой, спиной о ступени крыльца, сполз вниз. Бесчувственного, Петр затащил его в избу, положил на топчан. Домашним сказал, что дед сам свалился с крыльца. Вызвали сельского врача. Врач, молодая строгая женщина, привела деда Ивана в сознание. Но тело его осталось непослушным, безжизненным, оно не чувствовало даже уколы иголок. «Перелом шейного позвонка. А это не лечится!» – сообщила врач родственникам.
Голова соображала, тело не двигалось. Дед Иван понял – ему конец. Но не сама смерть пугала его, это было естественное завершение земного бытия, а жуткое мученическое окончание жизни, созданное ему его же сыном и родственниками. «За что Бог меня наказал? Уж сколько лет страдаю! – горестно размышлял он. – Не крал, не убивал... За что-о?! Прелюбодействовал! Но с взаимного согласия... Вдовы!!!» – как молния, обожгла его сознание мысль.
Во время последней, невиданно-кровавой войны с Германией работал он заведующим Райсобеса. К нему со всего района обращались вдовы погибших на фронте воинов за начислением пособия детям лишившимся отцов. Красивых женщин он не пропускал. Он специально волокитил оформление документов и говорил им, что скорость продвижения и результат получения денежного пособия будет зависеть от него. И недвусмысленно намекал им, что нужно переспать с ним – и дело в шляпе... Деревенские безграмотные женщины не знали законов, не знали где искать правду, и есть ли она, и многие уступали. Запомнилась одна волоокая статная молодица. Она долго упиралась, но сдалась. Лежала под ним, как бесчувственная, отвернув лицо в сторону. После оформления пособия, она зашла к нему в кабинет и сказала: «Отольются тебе си-ротские слезы. Бог покарает тебя за насилие над вдовами, за надругательство над памятью фронтовиков. Покарает с-суро-ово! Попо-омни моё слово!»
«Во-от и покарал! При моем-то здоровье я сто лет бы прожил и не охнул. Отомстилось! Отлились вдовьи слезы...» Одинокая слеза сползла ему на щеку, но некому было ее вытереть... Через неделю дед Иван скончался. Но не от болезни – от голода. Его не кормили.
После смерти деда Ивана в семье почувствовали заметное материальное ухудшение. Оказалось, пенсия его вносила весомый вклад в семейный бюджет. А тут, как назло, колхоз развалился, и Николаша, скотник животноводческой фермы остался без работы. Затосковали: пить стало не на что. Помог случай. Дорожники районного ПМК в километре от села нашли карьер щебня и начали его разрабатывать. Для охраны техники потребовались сторожа. Вот туда-то и устроились Петр с Николашей. Дежурили ночами, по очереди. Работа несложная, легкая: сиди в вагончике, да смотри, чтоб деревенская ребятня что-нибудь не сломала или не стащила нужную запчасть. А и всей-то техники – бульдозер, экскаватор да три самосвала: два «ЗИЛа» и старенький «КаМАЗ».
Получили первую получку. Решили ее обмыть. Когда прораб, кассир и дорожники уехали к себе в районный центр, Николаша, прихватив авоську, отправился в село, в магазин. Петр остался сторожить. Через час Николаша вернулся. Выставил на стол две бутылки водки, банку кабачков, полбатона вареной колбасы, булку хлеба.
– Разгове-емся! – удовлетворенно потирал он руки. – Давно колбаски не пробовали, картошка, огурцы да капуста – осточертели…
Выпили по первой, точнее, по первому стакану, по второму, съели всю колбасу, хлеб, кабачки и не заметили, как обе бутылки опустели. Николаше, как молодому, пришлось снова идти в сельмаг.
Он вышел из вагончика и сразу отрезвел. Осенняя стужа ударила в лицо, просветлила мозги. Свирепый северный ветер рвал на нем полы телогрейки, заползал внутрь, холодил тело. Николаша, надвинув на лоб старенькую шапку, упорно вышагивал по дороге, свеженасыпанный щебень пылил за его сапогами. По обе стороны дороги – брошенные колхозные поля. Теперь, после уничтожения сельхозартели, бомжеизации крестьян, их не пахали, не сеяли. Они заросли пыреем, подорожником, осотом, бурьяном какого-то ржавого цвета. Слева местами желтели стебельки ржи, выросшие из перезимовавшего под снегом зерна, они эти стебельки, словно бойцы окруженные врагами, не хотели сдаваться, росли, теснимые сорняком, росли на поле, преданном людьми. Они, дрожа худыми колосками, будто взывали к человеку «Помоги-и!» Но в ответ им – безжалостный свист ветра.
Неожиданно заходящее солнце пробилось сквозь хмарь, осветило поле, островки ржи зазолотились, напомнили Николаше о былых щедрых нивах, о красавце-колосе, о душистом сдобном каравае. Ему вспомнилось – идут они с дедом Иваном по тропинке через золотой коридор ржи, стебли выше его в два раза, солнце ласково греет макушку, он держится за широкую толстую руку деда и спрашивает:
– Это, дедушка, хлебный лес?
– Это рожь-матушка! – проникновенно говорит дед, подхватывает внука, сажает на плечи. Теперь Николаше далеко видно желтое море ржи, ласковый теплый ветер гонит по нему веселые, переливающиеся светом, волны.
Ему становится жаль деда. «Я ж его предал, не защитил от дядьки Петра!? А как мы с ним славно жили до приезда этого, – он не может подыскать слова достойного охарактеризовать дядьку. – Муда-ак я! Тря-япка! Связался с этим Дачником...» Но вспышка доброты быстро проходит. Показалось село, и уже видна железная крыша магазина, крашенная суриком. Николаша обо всем забывает, желание выпить гонит его вперед.
Когда Николаша вернулся, Петр дремал за столом. В вагончике было жарко. Самодельная электрическая печка – нихром накрученный на асбестовую трубу – ярко краснела спиралями.
– Подъе-ем, тунеядец! – скомандовал Николаша.
– Я не сплю, не сплю-ю, – осоловело заморгал глазами Петр.
– Раскрывай бутылки, готовь закусь! Я погреюсь. Замерз к лешему – на улице холодрыга.
Николаша скинул шапку, сбросил с плеч телогрейку на широкую, сбитую из досок, скамью. Застолье продолжилось. Банковал Николаша. Он хотел налить водки по полному стакану, но Петр запротестовал.
– По половинке!
Николаша поморщился: «Интеллигент!?..»
Петр взял стакан, манерно отставив мизинец, Николаша – схватил в кулак. Чокнулись, выпили. Закусили. Выпили ещё. Петр заговорил на любимую тему – о жизни в столице, это был верный признак, что он опьянел.
– А знаешь ли ты, Николаша, как пьют на брудершафт?
– На фиг мне твой будершаф, – сплюнул на пол Николаша.
– На брудершафт с дамой, – словно не слыша Николашу, продолжал Петр, – с жгучей брюнеткой, из тонких звенящих бокалов... Ты приближаешься к ней, запах французских духов пьянит, глубокое декольте обнажает белую грудь, чувственные губы ее влекут, зовут насладиться… О, женская пре-елесть!
– Конча-ай нюни разводить! Расскажи что-нибудь дельное, – оборвал его Николаша.
Петр мотнул головой, слезящимися глазами посмотрел на Николашу.
– Ты извини, племянник, но ты бурбон!
– Что, что-о?! – не понял Николаша.
– Дере-евня!
– Хорошо-о. Я не отрицаю, я люблю село.
– А чего тут хорошего? Грязь, вонь, бескультурье...
– Здесь приро-ода. Утром встанешь – заря алая в окне улыбается, днем – небо синее, как шатер, ночью – звезды с кулак, сияют серебром, месяц серпиком промеж них гуляет – благодать! В городе этого не увидишь, там круглые сутки – серость тоскливая. Многоэтажки бетонные небо заслоняют. Пыль да шум! Я служил в Волгограде – знаю, – Николашу начало раздражать охаивание деревни дядькой.
– Благода-ать! – передразнил его Петр. – Поэзия! Чего ты здесь достойного видел?! Театра нет, ресторана нет, мне в Москве в самом «Метрополе» швейцар честь отдавал, – уже стал привирать он. – А же-енщины!? Ты молодой, а хороших баб не видел. Ла-азишь по деревенским старухам.
«Сам ты ла-азишь по ним…» – хотел оборвать его Николаша, но вспомнил, что спит-то он с его матерью, задохнулся на первом же слове. Злость яростной волной поднялась в нем, обида, стыд за мать захлестнули его. Он весь напружинился, гневно устремил взгляд на Петра:
– А че ты сюда,  в гря-язь приперся, кобель ста-арый!? Езжа-ай в свою Москву, рассекай по асфальту!
– Ка-ак ты со мной разговариваешь, со-опляк!?
Петр глянул в лицо племянника и пожалел, что обозвал его. Круглое конопатое лицо Николаши наливалось кровью, нос уточкой еще больше расширился, хищно подрагивал ноздрями. «Образи-ина! Весь в Тамару, в мать…» – скривился Петр.
Эта усмешка Петра, – смысл ее ухватил Николаша, – ужалила его в самое сердце. Не помня себя, он вскочил, схватил со стола железный шкворень, которым закрывали входную дверь, и ударил Петра.
– Получа-ай, с-сука!
Удар пришелся в висок. Петр, не ойкнув, повалился на бок, упал на сидение.
– Поспи, падла дра-аная... –- Николаша отшвырнул шкворень в угол.
Сел, налил себе полный стакан водки, махом выпил. Убаюкивающее тепло покатилось по телу. Взял сигарету, закурил. Блаженно вдыхал терпкий махорочный запах. Ему и в голову не приходило, что он убил дядю.
Дремота одолевала Николашу. Он хотел налить себе еще водки, но тяжесть сковала члены, сознание застлала пелена. Он растянулся на скамье и захрапел. Во сне двинул ногой, скинул телогрейку на пол, рядом с печкой. Один рукав телогрейки попал прямо на огненные спирали, затлел. Загорелась ткань, вата, удушающий дым от которой пополз по помещению. Но Николашу уже ничто не могло разбудить...
Деревянные внутренности вагончика: обшивка, пол, потолок, скамьи, стол взялись единым всепоглащающим пламенем. Стекла окон от жары лопнули, и пламя, треща, выбрасывая обжигающие искры, рванулось на улицу, превратило вагончик в один мощный костер.
Сельчане, увидев пожар, кинулись к карьеру. Но, когда они прибежали, на месте вагончика торчал лишь искореженный огнем металлический остов, внизу которого догорали головешки. Черные обгорелые трупы дяди и племянника лежали рядом.
Тамара едва дотащилась до пожарища. Поняв, что потеряла сына, упала на колени, поползла в костер. Жуткий нечеловеческий вой ее разнесся в ночной мгле. Два мужика насилу оттащили ее от огня. «Это их Господь наказал за деда Ивана: угробили старика. Воистину в Евангелии сказано: «какою мерою мерите, такою же отмерится и вам», – тихо, но внятно прозвучал женский голос в толпе.
После пожара Тамару одолела душевная хворь. Она никуда не выходила, ни с кем не общалась и вскоре умерла. От чего, от какой болезни – неизвестно. Соседи нашли ее бездыханное тело в сенях, на полу.
Без хозяев как-то незаметно быстро исчезли дом, хозяйственные постройки. А ведь было две избы, двор, ограда, баня. Все в одночасье порушилось. Растащили по бревнышку... Как и не было усадьбы Хромовых! Там, где жил древний крестьянский род, теперь – пустырь. Колючий чертополох скрыл последние следы ушедших.


Милости императрицы

Лейтенант флота Дмитрий Ильин прибыл в Зимний дворец для награждения. Восхищенный пышностью отделки дворца, он вошел в зал, освещенный множеством свечей, огни которых причудливо сверкали в венецианских зеркалах, и вздрогнул: перед ним стояла императрица Екатерина II. Атласный роброн, отделанный кружевом, лентами, ослепительно сиял на ней. Он подчеркивал ее тонкую талию, полуоткрывал высокую грудь, пышным колоколом ниспадал вниз. Во взбитых локонами волосах – жемчужный аграф.
Не чуя ног, Ильин приблизился. Темно-голубые глаза императрицы внимательно смотрели на него, казалось, прожигая насквозь. От волнения у Ильина перехватило горло. Неожиданно взгляд Екатерины начал теплеть, игривые огоньки заплясали в зрачках, тонкие брови удивленно поползли вверх, маленькие свежие губы пленительно улыбнулись. Очарованный обаянием царицы, Ильин упал на колени, поцеловал край ее платья.
– Ваше величество... – только и смог вымолвить.
Екатерина взяла с мраморного столика орден, повесила на шею Ильина.
– Поднимайтесь, лейтенант! – она ласково прикоснулась рукой к его голове.
Нужно было поздравить героя, поблагодарить за ратную службу, за подвиг храбрости необыкновенной, принесший России победу и славу. И потом, ей не терпелось глянуть на него.
Императрице понравился этот молодой богатырь, она успела разглядеть его стройный стан, широкие плечи, открытое мужественное лицо. Она любила таких мужчин, и у нее уже мелькнула мысль познакомиться с ним поближе.
Вдруг, как из-под земли, с обеих сторон от нее выросли братья Орловы – Григорий и Алехан. Екатерина глазом моргнуть не успела, как они схватили лейтенанта под руки и выволокли из зала.
– Что это значит?! Почему вы удалили лейтенанта? – недовольно спросила удивленная происшедшим Екатерина у вернувшихся братьев.
– Он пьян! Зело пьян! – в один голос заявили Орловы.
Екатерина с сомнением посмотрела на своих фаворитов, этих здоровенных, нечеловеческой силы громил – лица их были непроницаемы и надменны.
– Я ничего не заметила! Вы чините беззаконие...
– Что вы, матушка! Как мы посмеем, всемилостивейшая государыня, чинить вам противное?! Мы – слуги верные... Лейтенант едва стоит на ногах! Вы видели, как он бухнулся на пол? Я его шибко запомнил: под моим началом служил. Подвержен пьянству, а во хмелю дик и буен! – бойко и убедительно врал Алехан.
Она пристально глянула на Алехана. Ни один мускул не дрогнул на его лице, обветренная кожа не заалела стыдом, лишь сабельный шрам через всю щеку неприятно отливал краснотой. Екатерина зло сузила глаза, капризно оттопырила нижнюю губку, так резко повернулась, что бриллиантовое колье на груди всколыхнулось, и по блестящему паркету быстро заскользила во внутренние покои. Фрейлина едва поспевала за ней.
Братья Орловы посмотрели друг на друга, и довольная улыбка одновременно скользнула по их лицам.
...Как только появился Ильин, они заметили, что Екатерину заинтересовал этот статный лейтенант. Это их испугало: она могла приблизить его к себе. Они хорошо изучили вкусы императрицы – Ильин вполне подходил на роль фаворита. А это для них – крушение: потеря благосклонности Екатерины, потеря влияния на нее, а то и вовсе отставка от двора, отстранение от государственных дел и даже ссылка. Тут мешкать некогда! Они сообразили мгновенно, и так же мгновенно исполнили задуманное, опорочили Ильина и избавились от соперника.
Высочайшим повелением императрицы лейтенанта отстранили от службы и сослали в деревню, в его имение около Новгорода.
«Пес рубцованный! Мошенник! Негодяй!» – проклинал Ильин Алехана, трясясь в коляске. Угрюмый еловый лес сжимал грунтовый тракт, навевал тоску. Из дремучей чащи иногда доносились резкие, будоражащие воображение крики неизвестной Ильину птицы. Тогда он непроизвольно ежился и запахивал полы мундира. Изредка попадались деревни с домами из бревен, почерневших от старости, с покосившимися заплотами. Небольшие полоски полей золотились налившимися колосьями ржи.
Петербург давно остался позади, а Ильин все никак не мог успокоиться. Душевная рана, нанесенная Алеханом Орловым, кровоточила. «Каков разбойник! Целовал меня в уста. Богом просил выручить, клялся не оставить, а сам предал! Предал ради собственного живота, ради верховенства при дворе. Волчья сыть! Выходит, я ему «таскал каштаны из огня…».

Лунная средиземноморская ночь на 26 июня 1770 года. Турецкий флот, не выдержав натиска русских, спрятался в Чесменской бухте. Тем самым он лишил себя маневрирования: бухта своей формой напоминала бутылку с узким горлом-выходом.
Несмотря на проигранное днем ранее сражение, флот представлял еще грозную силу. Он был намного больше русского. У турок имелось пятнадцать линейных кораблей, шесть фрегатов и около сотни мелких судов. У русских – восемь линейных кораблей, несколько брандеров и мелких судов. Командовал турецкой армадой опытный флотоводец Гасан-бей, доверенный самого султана, носивший устрашающий титул «Крокодил Турции». Русским флотом руководил талантливый адмирал Спиридов, ученик Петра I. Это он в первом бою применил неожиданный маневр: тремя отрядами кораблей бесстрашно врезался в середину «полумесяца», классического построения в бою флота турок, разбил их и обратил в бегство, после чего они и скрылись в Чесменской бухте, под защиту своих береговых батарей. Главнокомандующим же был назначен сухопутный военный, генерал-аншеф граф Алексей Орлов, Алехан, как за глаза звали его офицеры.
После полуночи русская эскадра подошла к турецкой и начала бить из пушек. В ответ полетели ядра с вражеских кораблей. Дальний обстрел не причинил вреда туркам. Тогда, как и задумано было ранее, атаковать флот султана решили специальными судами-брандерами, трюмы которых набиты бочками с порохом. Всего было подготовлено четыре брандера. Они должны были столкнуться с вражескими кораблями, поджечь себя и их. Командам запрещалось покидать суда прежде, чем они запалят турецкие. На это смертельное дело брали только охотников. Их нашлось достаточно, и среди них – лейтенант Дмитрий Ильин, вызвавшийся командовать брандером «Гром».
В небо взвились ракеты – условный сигнал атаки, и три брандера заскользили по глянцевой в ночи глади моря. Наперерез им вышло несколько легких турецких галер.
Двумя из трех брандеров командовали англичане-наемники, находившиеся на русской службе. В критический момент нервы наемников не выдержали, и они трусливо бежали с брандеров. Оставшиеся без капитанов, суда потеряли управление. Один брандер врезался в берег, второй повернул в море, но был захвачен галерами, и вся команда его вырезана турками. Лишь третий брандер успел проскользнуть и сцепился с неприятельским фрегатом. Огонь охватил оба судна. Вместе с брандером погибла и команда. Вражеский фрегат пылал: горели мачты, паруса, надстройки, искры с треском рассыпались по сторонам. Загорелись еще несколько судов, но основная масса кораблей турецкого флота стояла с наветренной стороны от пылающего фрегата, и огонь не достигал их.
К Ильину подошел Алексей Орлов.
– Лейтенант, от тебя зависит слава России! Виктория или смерть! Правь прямо в центр, в гущу турок. Запалишь эскадру – осыплю милостями. Если что... Если не вернешься – родителей не оставлю, вот те крест! Поспешай, брат! С Богом! – Орлов обнял Ильина, прямо в губы поцеловал.
«Вперед!» – скомандовал Ильин, и «Гром» на всех парусах понесся в сторону бухты. Ильин пошел не по прямой, а направил брандер к берегу, в его тень. Турецкие галеры заметили «Гром», когда уже было поздно: он уже вошел в бухту. Ильин повернул его на девяносто градусов и помчался в середину турецкой эскадры.
– Ребята, не робей! Запалим нехристей – и в шлюпку! Веселей гляди! – подбадривал Ильин матросов. Сам, рослый, могучий, стоял на палубе, широко расставив ноги и бесстрашно правил судно-снаряд на огромный линейный корабль.
Столкнулись.
– Зажигай! – зычно гаркнул Ильин, схватил факел и побежал вдоль борта, запаливая рассыпанный порох.
Сверху, с высокой палубы вражеского корабля, стреляли. Янычары визжали, плевались, бросали на головы смельчаков все, что под руку попадало. Один матрос был убит, второй загорелся и факелом рухнул в воду. Остальные отчаянно орудовали под носом у турок, сноровисто готовили брандер к взрыву. Пламенные дорожки исчертили «Гром», огонь трещал, полз в трюм к бочкам с порохом.
– В шлюпку! На весла! – крикнул Ильин и последним спрыгнул с брандера.
Матросы дружно налегли на весла, шлюпка оторвалась от борта. Только успели отойти – рванули бочки с порохом, столбы огня с брандера полетели на палубу турецкого линкора. Он вспыхнул, и вскоре взрыв невиданной силы разнес его на куски. От него загорелся и взлетел в воздух корабль, стоявший рядом, за ним следующий...
– Ура! – храбрецы перестали грести, смотрели на произведенный ими гигантский фейерверк.
Вражеские корабли загорались друг от друга, горели паруса, дерево, снасти, взрывались порох и бомбы. И вот уж вся эскадра запылала ярким пламенем. Кромешный ад! Горели пеньковые ванты, с треском рушились мачты на палубы, мириады искр летели во все стороны, огненными полотнищами мотались по ветру порванные паруса. Море кипело, кровавые отблески отражались в волнах. От взрывов сотрясало воздух. Клубы дыма, подсвеченные пожарищем, пепельными космами заволакивали небо.
Воины султана гибли сотнями. Паника охватила команды. Обезумевшие от жары и огня, метались турки на палубах, прыгали в воду, но и там их настигала смерть – корабли взрывались, и обломки накрывали плывших.
Ильин и матросы долго наблюдали за гибелью неприятельской армады. Огненный жар доходил аж до их шлюпки. Затем они благополучно  вернулись к своим.
К утру все было кончено. На месте турецкой эскадры лежало мертвое море, из воды торчали головешки мачт, обгорелые обломки того, что еще вчера было грозными кораблями султана. Все вокруг – трупы, куски дерева, кожи, снастей, вода – было покрыто слоем сажи и пепла.
Турецкий флот перестал существовать. Вместе с ним ушли на дно двадцать тысяч подданных султана. Эта победа русских моряков потрясла страны Европы и утвердила Россию в числе морских держав. Императрица из Петербурга поздравила своих воинов с викторией: «Лаврами покрыты вы, лаврами покрыта и вся эскадра!» Фаворит Екатерины Алексей Орлов получил почетный титул «Чесменский» и был осыпан царскими милостями.

Спиридов, командующий русским флотом в Средиземном море, низко склонившись над столом, рассматривал карту Греческого архипелага. Неожиданно за дверью послышался шум. Спиридов оторвался от карты, круглое лицо его с неярким румянцем, с загрубелой от морских ветров кожей исказила гримаса неудовольствия. Он только хотел вызвать дежурного офицера, как дверь с треском раскрылась, и в каюту ввалился возбужденный господин в мятом платье, пуговицы на его сюртуке были оторваны. Сзади его пытались остановить дежурный офицер и часовой-матрос.
– Ваше превосходительство, сей господин… – начал оправдываться дежурный офицер.
– Григорий Андреевич, избавьте меня от этого конвоя! – широко улыбнулся странный гость, и Спиридов узнал в нем Дмитрия Ильина.
Он встал из-за стола, подошел к Ильину, обнял, похлопал ладонью по могучей спине:
– Рад видеть, рад видеть, герой!
Смущенные дежурный офицер и матрос вышли.
– Располагайтесь, Дмитрий Сергеевич. Рассказывайте, какие ветры вас сюда занесли?
– Не могу без моря, ваше превосходительство! Опалы я не боюсь, а Орловы – это еще не Россия, за которую не жалел живота и за которую готов жизнь отдать. Императрицу братья ввели в заблуждение...
– Я знаю вашу историю, – прервал Ильина Спиридов и пристально посмотрел ему в глаза. – А что же вы, любезный друг, от меня-то хотите?
– Возьмите на флот, Григорий Андреевич! Готов служить хоть матросом.
Ильин подался вперед, глаза его лихорадочно заблестели.
Спиридов задумался, отрешенно глядел куда-то вбок, громко барабанил пальцами по столу. Это молчание, эти несколько минут показались Ильину вечностью: решалась его судьба. Его мечта теперь зависела от адмирала, мечта о службе на море, ради которой он нарушил высочайшее повеление Екатерины II и самовольно приехал сюда, в Грецию, за тысячи верст.
Наконец Спиридов повернулся и неспешно, твердо выговаривая слова, сказал:
– Я поручаю вам, Дмитрий Сергеевич, командование корветом. Назначение это как-нибудь улажу с матушкой императрицей, она ко мне после Чесмы благоволит. Мне нужны боевые офицеры: турки снова зашевелились, собрали флот. Служи, не тревожься, капитан-лейтенант! С нами Бог!
Только сейчас Ильин узнал, что вместе с награждением орденом за Чесменское сражение он был произведен в капитан-лейтенанты.
Трехмачтовый красавец корвет с наполненными ветром парусами, слегка накренившись, легко скользил по морю. Ясный день и ласковое солнце не предвещали ничего дурного. Капитан Ильин стоял на мостике. Он, уже в который раз, оглядел паруса: марсели и брамсели натянуты хорошо, кливера тоже. Бросил взгляд на чистую, блестевшую от воды палубу, на сновавшие фигурки матросов в белых рубахах. Полный порядок.
Вдруг широкой полосой корвет накрыла мгла.
– Марса-фалы отдай! Паруса на гитовы! Лево на борт! – командовал Ильин.
Матросы бросились убирать паруса. Свирепый шквал с дождем обрушился на маленький корвет. Он повалил его набок и понес по вспенившейся поверхности.
Страшная пучина старалась поглотить корабль. Море вокруг кипело и пенилось седыми гривами, палуба накренилась до последнего предела, орудия захлестывало водой. Одуряюще ревел вихрь, выл в снастях и рангоуте, сек моряков ливень. Казалось, еще чуть-чуть – и корвет пойдет на дно.
Но матросы успели убрать паруса, и шквал, сколько ни ярился, не смог перевернуть корвет.
Все это длилось несколько минут. Молниеносно налетевший шквал так же быстро исчез, унесся вправо, к горизонту. И тотчас небо очистилось, засияло голубой лазурью, и снова солнце радостно слало теплые лучи на моряков, и море опять катило навстречу упругие волны.
«Это крещение мне!» – улыбался Ильин, стряхивая с фуражки воду, довольный перенесенным испытанием и тем, что он снова в родной суровой стихии…



Об авторе

ЮЖАНИНОВ Леонид Федорович (родился 17 июня 1941 года в с. Редикор Чердынского района Молотовской области), прозаик, поэт, член Союза писателей России с 1997 г., лауреат литературно-публицистического конкурса «Мой ХХ век» (г. Тольятти Самарской обл., 2000 г). Окончил строительный техникум (г. Березники Пермской обл., 1971 г.). Работал на стройках Пермской и Воронежской (с 1976 г.) областей, прошел путь от мастера до начальника цеха. Участник Всероссийского литературного совещания (Москва, 1994 г.), научных конференций (Кемерово, 1999 г.; Пермь, 2001 г.). Литературной деятельностью занимается с 1977 года. Автор шести книг прозы. Публиковался в коллективных сборниках и журналах «Наш современник», «Сибирь», «Воин России», «Слово», «Клио», «Подъем» и других. Повесть «Белая дорога» издана в Австралии. Автор статей на исторические темы. В ГАВО имеется личный фонд Южанинова (Р-3262). Живет в г. Россошь.

Из «Воронежской энциклопедии», т. 2.

СОДЕРЖАНИЕ

Лебедь белая. Повесть
Рассказы
Володька
Под самый дых
Божья кара
Милости императрицы

Об авторе


Воронежские писатели: ХХI век
Литературно-художественное издание

Южанинов Леонид Федорович
Лебедь белая
Повесть и рассказы


Рецензии