Клякса

Маленький Сережа рос очень спокойным мальчиком, но окружавшие его взрослые были настолько степенными, серьезными и рассудительными, что на их фоне он выглядел сущей егозой и непоседой.

Вот и сейчас, - «Какой же ты непоседа», - бормотал его отец, когда мальчик вбежал в комнату с огромным листом бумаги и закричал:

- Папа, смотри, какая у меня картина получилась!

Петр Николаевич, поправив очки, развернул принесенную сыном картину. Перед ним был абсолютно белый лист, в правой части которого, чуть ниже центра, красовалась жирная клякса.

- Хм, - сказал отец и перевернул лист. С другой стороны тот оказался совершенно чистым.

- Хм, - снова повторил Петр Николаевич, снял очки, доверительно глядя на сына, и спросил, - а где же картина, Сережа?

- Ну вот же, папа, - ответил Сережа, упорно разворачивая лист кляксой налицо, - смотри как красиво получилось!

- Это не красота, сынок, это - безобразие, - назидательно ответил отец, поднялся с кресла и, взяв сына за руку, неспешно повел его в студию, где уже давно был выделен «детский» уголок.

- Красота, Сереженька, - продолжал отец по дороге, - это когда ты взглянешь на безмерно широкий мир, увидишь в нем божий замысел, постигнешь его глубину, пропустишь через себя и весь отобразишь в пределах маленькой картины. Вот тогда любой посмотрит и скажет - «Красота!» Понимаешь?

Сережа мало что понимал, однако послушно кивал, наблюдая как отец крепит чистый лист к фанерке, ставит ее на мольберт.

- Но видеть этот божий замысел сначала нужно научиться в самом малом, простом и обыденном, - увлеченно продолжал папа, сооружая на маленьком столике натюрморт из круглого и аппетитного красного яблока и длинной зеленой бутылки из-под вина, - вот, потренируйся, поработай с этой картиной. Посмотри на эти предметы, как на маленькие осколки великой красоты, обрати внимание, чем они похожи, чем отличаются, присмотрись, как ложиться на них свет от окна, как подчеркивает их форму, и передай это все на бумаге. Сможешь, и у тебя получится красота! Понимаешь?

Сережа в очередной раз кивнул. Отец, безмерно довольный, что сын его ни разу не перебил, потрепал Сереженьку по кудрявой голове, сказал: «Ну работай», и оставил его одного у мольберта и нехитрого натюрморта. Прошло около часа, когда отец снова вернулся в студию. Сережи в ней не было. К тому же куда-то исчезло яблоко. Зато на мольберте красовался почти законченный этюд.

- Вот уж непоседа, - бормотал отец, надевая очки и опуская голову к натюрморту на котором, нужно отдать должное, яблоко все еще было. - Егоза! Но талант, главное, есть! Определенно есть.

И талант у Сережи действительно был. Ему легко удавалось передать форму, он точно чувствовал цвет, различал полутона и неизменно радовал отца, который сам звезд с неба не хватал, но зато был хорошим преподавателем, за что его и любили ученики художественной школы. Сначала под руководством отца, а потом и других, куда более именитых преподавателей, Сергей год за годом оттачивал свой талант, увлеченно изучал все новые техники живописи, искал свой стиль, и, в конце концов, имя Сержа Апатина, а именно так Сергей Петрович Лопатин начал подписывать свои работы еще в студенческие годы, стало очень хорошо известно в кругах профессиональных художников и просто ценителей изобразительного искусства.

Всем очень нравятся те работы Сергея, на которых он изображает совершенно обыденные предметы на фоне реальных или совсем нереальных пейзажей. Вы наверняка видели известную его картину «Ход». На ней изображены часы с кукушкой на фоне морского пейзажа. И морской пейзаж так живописен, ярок, нереален в своей насыщенной палитре, а часы, напротив, так фотореалистичны, что честное слово, при правильном освещении, кажется, будто кто-то взял и настоящие часы повесил на готовую картину. Некоторые утверждали, что даже слышали тиканье этих часов. И это «тик-так» как-то ненавязчиво повторялось в ритме набегающих на зрителя морских волн, усиливалось и становилось метафорой вечного движения. Картина долго кочевала по всему миру от выставки к выставке, пока не осела в каком-то швейцарском банке, украсив его центральный офис.

Но лично у меня больше всего впечатлений осталось от картины, на которой молодой плечистый парень, приклонив одно колено, с непреклонной решимостью в каждом движении и с невыносимой болью на лице пытается сорвать со своей спины белоснежные крылья. Я, к сожалению, совершенно не помню, как называлась эта картина, но поразила она меня настолько сильно, что я в тот же вечер написал небольшой рассказ. А когда рассказ опубликовали в местном альманахе, я отправил Сержу один экземпляр, сопроводив его письмом, в котором благодарил художника за его яркое творчество.

Сергею рассказ понравился. Настолько понравился, что он решил тут же написать письмо в ответ. Прошелся по студии, взял несколько чистых листов бумаги, порылся в ящике стола, нашел старую чернильную ручку. «Как же давно я ничего не писал», - с улыбкой подумал он и решил проверить, остались ли в ручке чернила. Встряхнул ею. Пусто. Встряхнул еще раз. О, кажется что-то есть! И в нахлынувшем азарте он третий раз что было силы тряхнул старой ручкой. Автоматной очередью из-под пера вылетели капли густых маслянистых чернил. Три капли попали на пол, четыре украсили стену, две затерялись в складках штор, а одна, самая жирная, упала прямо на стоявший на мольберте чистый свежепрогрунтованный холст.

Сергей долго смотрел как на белом полотне холста расползается темно-синяя клякса. Она заняла свое положение чуть правее и ниже центра, будто точка ненаписанного предложения. Взгляд прикипал к ней, метался по ее причудливым изгибам, пытался бежать по белоснежному холсту, но, устав от холодной пустоты, вновь стремительно возвращался к бесформенной кляксе - яркому всплеску жизни среди окружающего ее бесконечного вакуума.

Тысячи мало связанных мыслей успело пронестись в голове Сержа, пока его из невольного оцепенения не вырвал телефонный звонок. Все еще не отрывая взгляда от кляксы, Сергей достал из кармана мобильник, открыл, сказал: «Да? Нет. Конечно. Дай подумать... Где ты говоришь? Ага... И кто будет? Замечательно. Да, как раз закончил работу над новой картиной. Могу завтра же ее отправить. Отлично, договорились. Удачи!» Сергей чему-то хитро улыбнулся и спрятал мобильник обратно в карман. Что-то напевая под нос, он снова подошел к холсту с кляксой, обошел его слева, справа, снял с мольберта. А на следующий день этот холст покинул мастерскую художника и уже через месяц был как есть выставлен не где-нибудь, а на Венецианской биеннале, под лаконичным названием «The Blot».

«Картина Сеража Апатина «The Blot» не зря собирает вокруг себя толпы зрителей. Ее концептуальность и глубина метафоричности в очередной раз раздвинула грани авангардного искусства современности», - писали в те дни в своих отзывах журналисты. «Необходимо величайшее мастерство, чтобы сказать так много столь малым штрихом, - писало другое издательство. - В своем интервью Серж Апатин признался, что к созданию этого шедевра он шел всю свою сознательную жизнь».

А картина и вправду вызвала резонанс. Критики пищали от восторга, расписывая выразительность и смелость кисти мастера. Зрители толпами собирались вокруг кляксы и часто громко делились впечатлениями - «Просто до мозга костей пробирает! Вот это сила!», «На эту картину нужно смотреть в глубокой медитации! Апатин явно создал ее в минуты просветления».

Были, конечно, и такие зрители, которые не очень восторгались картиной, а некоторые даже рисковали фыркнуть: «Да таких картин и я могу по десять на день рисовать!» Но на таких тут же цыкали, объясняли, что они просто ничего не понимают в высоком искусстве, и могут спокойно идти куда подальше.

Хотя Апатин в том году и не получил «Золотого льва» - их всегда раздавали больше по политическим соображениям - картина его однозначно стала самой яркой сенсацией. У Апатина моментально появились последователи. Многие галереи слали письма, с просьбой предоставить им картину для постоянной или хотя бы временной экспозиции. На «The Blot» начали охоту коллекционеры. Эли Броад лично встречался с Апатиным и обсуждал возможность покупки картины за баснословные деньги. Но Сергей так ни кому ее и не продал. После завершения биеннале он, избегая каких либо объяснений, просто уехал вместе с картиной в свой родной город.



- Послушай, папа, ты не помнишь, кто такой Лао-цзы?

- Да вроде какой-то философ был китайский. А почему спрашиваешь?

- Да вот читаю статью: «Влияние учения Лао-цзы на творчество Сержа Апатина». И во всей статье то так, то инак мусолится «The Blot».

Заметно осунувшийся и постаревший Петр Николаевич хрипло засмеялся.

- Ну что ж ты хотел, Сереженька, - сказал отец, - ты создал яркую и заметную картину, шедевр авангардного искусства.

- Хоть ты не подкалывай, папа, - возмутился Сергей, - я такой же «шедевр» тридцать лет назад состряпал вот на этом же самом месте!

Они с отцом и вправду сидели все в той же старой студии, в которой маленький Сережа рисовал свои первые этюды. Был уже поздний вечер. Тихий и спокойный. Отшумели новогодние праздники, близилось Рождество.

- Понимаешь, сынок, тридцать лет назад мелкий сорванец, ничего не понимающий в живописи, просто поставил кляксу. Он увидел, что она красива, но так и не понял почему. Поэтому она осталась просто кляксой. А вот в прошлом году кляксу на чистом листе поставил известный художник, имеющий и опыт, и талант. Он увидел и понял в чем ее сила и красота. Это понимание, и только оно, сделало из нее шедевр.

После этих слов они долго молчали. Отец курил, а Сергей жалел, что бросил курить, и просто смотрел на стоявшую рядом «The Blot». Потом он поднялся, взял кисть, и поверх белого полотна с неаккуратной кляксой начал неспешно рисовать этюд.