За меня погибала Цветаева

I

Все ушли. Мы одни. Никого. И легкий дымок твоей сигареты. Я – не слышу, что думаю. Ты не смотришь на меня. И грязными ногтями тарабанишь по столу.
«Загнали, загнали, загнали…»
- Как лошадь. Не стерпели. Что медленна и с душой. Загнали.
Я подошел к окну. И погладил закоптелую штору в голубой цветочек. Отогнал мух и сел за чашку чая.
- В угол. И там, откуда нельзя даже убежать – подло, точно и впритык. Они – себя людьми изволили звать.
Чай был похож на воду с грязью. Налил в блюдце, чтоб быстрее остывал.
- Посмотрели: ага, одна. Ни с кем. Ни для кого. Никто не встанет спереди. Я могу закричать. Услышат ли? Если и да, то не помогут.
Громко отхлебнув, я посмотрел на тебя.
«Сумасшедшая»
- Я никогда никого не просила. И не жду ничего взамен. Я – поэт. Я должна говорить. А я молчу. Примитивна, как эта печь.
И ткнула пальцем в побеленную стенку печи. Отвернулась. И отмерила три шага до стола. В пепельницу.
- Прав был. Прав Борис. Но сам-то он это осознает?!
Я вылил остатки чая. Окончательно остывшего. И закрыл глаза.
«Сегодня она – сама не своя»
Встал и торопливо вышел в сени. И пошел – в поле. Туда глаза глядели. Она достала конверты. Веревку. Привесила. Завязала.
- Загнали. Загнали.
И опрокинув табуретку без сопротивления, стала вновь поэтом. Крикнула громче, чем могла. Закричала. Завизжала. Болью Холокоста. Выдернула из себя стержень и кровью написала на ладонях свои стихи. Закричала. Заболело. Всё вокруг. «Родился» Бродский. Умер Сталин. А она кричала. И брала выше. Глубоко прорывая в нас свои лазы. Висела. Кричала. И Анна – закрыла глаза. Поседела. И встретившейся узбечке – расцеловала руки.
Ветер с полей  обезвожил руки бесталанных пустословов. И там высоко, где она была, под потолком низкой избы, молилась за меня. За судьбу, за страну, за людей, за себя. Висела, кричала, звенела, стекала на деревянный пол, скрипела, бежала. В поля и в леса. Сквозь железные занавесы и городские «стены». Переплывала океаны и перелетала горы.
Постепенно стихала, превращаясь в ноющую пульсирующую боль. И возникала где-то внутри, будто четкие воспоминания о непроизошедшем.
- Загнали. Загнали.
Весь городок сбежался посмотреть. Я зашел. Молчу. Не удивлен.
«Сумасшедшая»
Подхожу.
- Да. Это она.
Хозяйка причитает и сквернословит. Снимают. Я выхожу. Какие-то люди трогают за плечи и даже по голове. Шарахаюсь. И убегаю.
Кидаю:
- Делайте, что хотите.
И бегу в поле. Навсегда теперь оглашенные ею. Трава высохла. Я встретил солдата. Раненного.
- Откуда он?
Ноги дальше бежали. А в ушах застрял крик. И не выкинуть больше. Через жизнь пронесу. Перед смертью в бою – прошепчу:
- Загнали. Загнали. Загнали…


II

- Что ты сказал? – отвернулась от меня, в окно, пытаясь  не забыть слова, наконец-то вырвавшиеся, птица из клетки. Я будто выдохнул. И легкие, опустев, заросли мхом – настолько мне было сейчас тяжело от свободы. Она молчала и думала. Нога на ноге. Дрожит нижняя. Смотрит в окно – темно. И не видит. Взгляд – неутешно скользит по невидимым волнам. Пытается думать. Но ей это – никак. Невозможно.
Я отвернулся. И в стену. Разглядываю на закоптелых сигаретами обоях темное пятно – от спины. Всегда так сидят. И протирают. Телевизор громче нормального кричит на все комнаты.
Повернулась. Пьяный пустой взгляд.
- Что ты сказал? – попытка сделать выражение лица. Неудачно. Нога задрожала. С улицы визг шин забуксовавшей машины. Она отпрянула  и, посмотрев на меня с ненавистью, открыла слегка рот. Губы сухие. В трещинах и морщинах. Из мутно-голубых глаз потекла одна длинная слеза. Лицо покрылось красными и землистого цвета пятнами…
Я не выдержал и:
- Мама. Но…
- Что ты сказал? – и, перейдя на крик, она вскочила, опрокинув табурет, схватила меня за голый локоть, впившись жесткими орлиными ногтями. Выворачиваясь, я мычал от боли и пытался всё это прекратить.
- Это правда? Ты? Ты посмел мне это сказать? Я тебя, что обижала? Не любила? Била? Ты, что был обделен? Все у тебя было? И денег давала, одежду покупала… Это всё твои друзья, или еще что… - сорвалась в рыдания. Слегка отпустила и я вырвался. Из руки кровь. Бросила сигарету в пепельницу. И кинулась бедная, слепая от слез на меня, царапая словно костями мое лицо до полос, крови и порванной кожи.
- Мама, не надо!
Кинулся прочь. Она упала на стену. И ногтями разорвав в пяти местах пятно на обоях, съехала на пол. Слезы душили. Ноги странно изогнулись. Я мокрый от слез и крови. Сел на пол и начал одевать ботинки. Перепутав ноги.
- Ма-ма! Ма-ма! – свобода меня била в сердце, и мой выход оказался страшнее тупика.
Встал. И не успев прошептать: «Тебя люблю, мамочка!» упал на пол от удара тяжелой круглой пепельницей в голову. Мир сдвинулся и кадрами полетел в обратную сторону. Она смотрела. Ревела. Кричала. И пьяно болтала руками. Мои слова просочились до колен кровью на полу. Поднялся. Держась за голову голой и почти потерявшей надежду рукой. Поднял пепельницу. Подошел к ней, распластанной на полу. Нагнулся.
И поцеловал её в мокрую щеку. Пахнувшую спиртом. Она замерла и посмотрела на меня. Испуганно. Навсегда…
Крутые ступени. Я бегу. Задыхаюсь. Мне не важны слова. Без разбора пинаю двери. Кровь из затылка метит мой маршрут.
И первый выдох в морозный воздух воткнул ледяные иглы в мои глаза, покрытые солью от слез.
- Ненавижу! – и эхо со всех сторон заколотило в уши.  Я бегу. Не оглядываясь.
- Боже! Боже! Ненавижу! – Слезы. Слезы. Слезы.  – Мама! Мамочка. Я тебя о-очень люблю. Люблю. Боже!
Никого, и я один среди ночи и города. Бегу. А следом за мной мои слова, сказанные для свободы. Я от бремени освободился. Ото лжи. От лицемерия. Я сказал правду. Любую. Я выкупил досрочно свою самостоятельность. Я получил в обмен на нее свободу. Я бегу. Следом слова. Неврозы. Ночные кошмары. Бегу мимо милиционеров, которые обратили на меня внимание и с подозрением ждут. Я выполняю их просьбу и кидаю в одного тяжелую мамину пепельницу. Теперь следом: слова, кошмары и они. Спотыкаюсь. Догнали. Догнали.
Бьют ногами. И дыхание перехватывает удар. В крови и слезах я пытаюсь выдавить хоть слово. Но они не хотят и слышать. Бьют. Ногами. Резиновыми палками.
- Ублюдок. Пьянь. Поди?! Нарик? Или ты просто больной? Во, урод. Сука. Уебище. Пидор. Жить надоело?
А я лежу и плачу. Больше нет выхода. Это конец. Когда нет больше слез, и скоро кончится кровь. С трудом открыв разбитым лицом рот между ударами, видя опухшими глазами то, что их никто не остановит. Некому. Да и вряд ли кто осмелится. Когда уже не больно, оттого что болит всё. Я сначала тихо, а потом все громче и громче прокричал мои последние слова:
Смерть – это нет,
Смерть – это нет,
Смерть – это нет…

Нет - матерям,
Нет - пекарям.
(Выпек - не съешь!)
Смерть - это так:
Недостроенный дом,
Недовзращенный сын,
Недовязанный сноп,
Недодышанный вздох,
Недокрикнутый крик.
Я - это да,
Да - навсегда,
Да - вопреки,
Да - через всё!
Даже тебе
ДА кричу, Нет!

Стало быть - нет,
Стало быть - вздор,
Календарная ложь!

Марина Цветаева.
Июль 1920 г.