Я расскажу секрет

Я родился вечером. Не потому что люблю ночь и темноту. Просто моя мать утром была не разговорчива, сладко тянулась и не смотрела на солнце. В полдень она завтракала – яйцо и зелень. В обед – она лежала. Сырое полотенце на лбу. Молчала. И о чем-то думала. Со мной она разговаривала лишь, когда летний запал жары подходил к концу. Солнце садилось за остров. Муравьи разбегались по коммунальным комнатам, чтобы заниматься любовью до пяти утра. Шепча друг другу банальные нежности и проводя маленькими пальчиками по чувственным местам оголенных проводов. Жизнь утихала в её вечном ритме. Я поворачивался на бок и начинал беседу:
- Здравствуй, мама! Ты сегодня тиха и молчалива.
- Да, - коротко. С поводом вскрывала она односложно наш диалог.
- Расскажи мне, как прошел твой день?
- Жарко. Душно. Днем с меня тёк пот, как с паршивой свиньи. Я такая толстая…
- Ну, что ты, мама… Ты – такая красивая, зачем так говоришь?
- Почему!
- Почему?
- Я устала. Надо ложиться спать. А здесь так душно, и если я была бы молоком -  я бы прокисла.
- Ты будешь молоком, - заявил я и закрыл глаза, перебрав ножками у нее внутри, что она зажмурилась. И вспомнила сегодняшний «треугольник» - так было свернуто письмо от папы – с ним я еще не разговаривал. Только читал её голубыми глазами узкий, высокий, красивый его почерк.
День за днем, в темноте, ожидая короткого, удушливо искреннего разговора -  я ворочался. Лепетал первые стихи про печаль. И не верил – в чудеса, в свет и в свое рождение. Темница разрешилась, когда часы искривились гримасой на без двадцати десять. Солнце село. Парил нещадно асфальт – городское солнце. И она кричала в потной агонии. Лежа в окружении врачей. Кричала и глубоко дышала. На соседней каталке лежала индианка, и что-то неразборчивое прерывалось:
- Дохтур, болно! Болно! Болно. Дохтур!
А мама лежала. Кричала. Дышала. И вспоминала. Как она пообедала тем, что принес папа. Развернула шоколадку, зазывчиво похрустев фольгой, и хотела отломить дольку.  Я развернулся, посмотрел на нее. И понял. Пора. Пора. Увидеть эту духоту и шумные трассы. Людей, и прочувствовать на себе года. И сначала несмело, а затем сильнее и сильнее стал тарабанить в стены своей утробы. Она схватилась за живот  и вскрикнула.
Все ли так появляются на свет или нет?! Но я весь в слизи и крови оказался у нее между ног. Голый. В обществе скупых врачей и грубых сестер. Я потянулся ручками туда, откуда только что вылез. Хотел притянуться к ней. Поцеловать свою отворившуюся дверь в большой и необъятный свет. И прокричать:
- Здравствуй, мир!
Но меня взяли холодные руки. Ущипнули. И я заплакал. Только родился – а у меня уже что-то отняли. И разобрали первую мечту, как временный домик.
Мама сказала:
- Какой страшненький!
Еще бы. Я плакал.
Пошел дождь. Стало не только душно. Но и влажно. Как там, где я был не так давно и захотел выйти.
Очутился я в странной стране. Где ничего не было, и всем за это было. Здесь любовь была по-товарищески, и никто не мог «такого» и подумать. Единственная страна, где чем ближе отделение милиции, тем выше преступность.
Я ходил и смотрел большими глазами на пустые полки в магазине и замороженную куру. Мама что-то где-то находила. А я поочередно хотел стать то водителем автобуса, непременно 116го, то учителем, то врачом – теперь понимаю – хотеть надо было стать нефтяником или мерчендайзером. Последний зарабатывает немного – но зато у него всё лежит в порядке. И ровно. Чего не скажешь о моем столе.
В школе я был умным. Дружил с девочкой. Мальчики были глупыми и, в общем-то, дураками. Мама всегда хотела быть как все. Я этого боялся. Мальчики в отместку меня дразнили и даже издевались. В конце школы я влюбился. И все успокоились. И я тоже. Давно было пора. Написал ей кучу стихов. Рука хотела ее удивлять. И первые поцелуи. И робкие касания. Первые стоны. Первая книга. Чем больше я любил и отдавал «свое» в навсегда «не мое» - тем больше остывало тело – моё и её. Предаваясь юным мечтаниям о любви и ненависти: она хотела кого-то, военного. Я же хотел, чтобы всё разрешилось.
Познания в любви дали мне новые мысли. Толчки. Увлечения. Вдохновение оказалось можно получить и иным образом.
Калейдоскопом пронеслись дни, годы и новые тела с разными значащими именами.
Я вспоминаю, как вылез между ног у мамы. Как во сне за решеткой кроватки я целовал её туда. А с утра, где-то около шести – ласкал её грудь. Стремясь к возвращению – в городе, где это попросту невозможно. Я гладил девушкам грудь. Я нежно массировал губы робкими пальцами. Укладывал послушное тело между их ног и вращался юлой по дивану. Где когда-то лежали и мама с папой.
Смелость приходила, и сутулая спина разгибалась. Я дарил одной стихи. Другой -  я посвящал прозу. Еще одной – молился. Четвертой – рассказал секрет.
Однажды ночью я резко проснулся. Мне снились сны, где я целовал всех их между ног. Гладил худую спину Катрин. И тонкие хрупкие ступни. Находил где-то Анастасию. Она лежала в сонной траве и нежно вертела соломинку во рту. Ласково называя меня Иисусом. Мама морщинисто смотрела, как я на берегу во время заката обнимал Рину. Кто-то, окрикнув, увидел, как я иду на кладбище. Там между странных памятников. Черный. Один. Там частичкам меня. Там я любил Аллу.
В тесной квартире без мебели я ласкал грудь Ирины. И шептал ей свои тайны. А голуби за окном летали и видели, как она сползает на пол, держа в объятиях чайку. Вечно свободную и пахнувшую морем и лилиями. Я обхватил маленьким клювом её сосок. И она стала молоком. Белая лужа сладкого сна прыснула, и я, разомкнув объятия век, увидел черный потолок и вспомнил, что забыл рассказать ей один секрет. Повернулся и скорее-скорее попытался заснуть. Сильно зажмурился и обнял Александра.