Оттепель

          Толпа сомкнулась у разверстой могилы и те, кто во время прощания на кладбищенской дорожке стоял у самого гроба, оказались теперь позади. Родственников покойного, конечно же, пропустили в первый ряд, но Лена была чужой, поэтому из-за плотной стены спин не видела, как опускали крашенный под полировку ящик в яму, как бросали цветы, она слышала только глухой стук мёрзлых комьев земли о деревянную пустоту. Народу действительно пришло на удивление много. Это были в основном мужчины: друзья и коллеги по работе. Кое-кого Лена помнила в лицо, но немногих.
 
         О похоронах она узнала накануне вечером – ей позвонили. В промозглый мартовский холод ехать на кладбище не хотелось, да и не понаслышке она знала, какое это тяжёлое дело – похороны. Поначалу Лена решила с утра просто зайти в церковь и поставить свечку за упокой, но потом, неожиданно проснувшись среди ночи, всё-таки передумала. В конце концов, завтра выходной, кладбище находится в черте города, так почему бы не поехать и не попрощаться по-человечески. Всё же когда-то она была увлечена этим человеком, и не так уж давно это было, каких-то пять лет прошло.
   
        Погребение завершилось. Люди потихоньку стали выбираться  с участка на дорожку. Положив шесть жёлтых гвоздик на могилу щедро украшенную пышными венками и букетами, она ещё немного постояла, глядя на фотографию, упакованную в целлофан. Лицо на фотографии было молодым, худощавым и симпатичным. Таким его Лена уже не застала, но сейчас было приятно видеть эту молодость, она как будто убеждала, в том, что жизнь прожита не зря – были в ней и лучшие дни, как тот, например, в который сделана эта фотография.

        На поминки Лена ехать не собиралась и, выйдя на центральную аллею, немного замешкалась у чужой ограды. Хотелось оторваться от скорбной толпы друзей и родственников, спокойно пройтись, отвлечься, подышать воздухом. Раньше Лена любила зайти на какое-нибудь кладбище, побродить среди крестов и памятников, всматриваясь в лица и даты. Её всегда волновала тайна судьбы, и острее всего она ощущалась именно здесь, среди могил. Иногда, вполне ясно можно было угадать вираж чьей-нибудь биографии, и тогда чужая боль, смешанная с любопытством, застревала в душе надолго. До сих пор помнила она две бедные могилы на сельском кладбище. Сын умер молодым – погиб, а мать пережила его на тридцать лет. На её свежем холме вял единственный букет, а на его, заросшем – набок завалился облезлый крест.
 
       Конечно, тайны жизни и смерти было не постичь, и Лена, в сущности, ничего не знала о тех, на чьи кресты смотрела, но воображение подсказывало сюжеты и навевало странную печаль, в которой угадывалась печаль и по собственной судьбе.
  Так было раньше, а теперь – она избегала кладбищ. Несколько лет назад их семья вошла в полосу утрат, один за другим умерли дедушки, потом бабушки, потом отец. Печаль вытеснило обычное человеческое горе, вслед за которым тайна превратилась в тягостную, вечно живущую внутри приглушённую боль.
 
      Пора было уходить. С неба начала сыпаться снежная крупа, падая на посеревший утоптанный городской снег; крошечные белые шарики отскакивали в разные стороны, образуя беспорядочные колонии. День был промозглый и серый, но изредка проглядывало солнце и эти первые попытки весны ободряли. Высоченные голые деревья в клубках вороньих гнёзд напоминали о том, что и здесь, на кладбище есть жизнь. Любое движение в природе развеивало, отвлекало от печальных мыслей, и Лена решила заехать к матери.
 
      Район на северо-востоке Москвы, неуютный, как все порождения градостроительства восьмидесятых, тем не менее был удобно устроен. В отличие от старинного переулка, где жила Лена и где поблизости не было ни одного полноценного продуктового магазина, здесь не составляло труда купить что угодно в любое время суток. Неподалёку от дома матери находилась поликлиника, а до ближайшего метро можно было дойти за пять минут, но, не смотря на эти явные достоинства, она мечтала переехать к дочери. Последние годы мать жила одна в просторной трёхкомнатной квартире с видом на неумолкающее шоссе, а Лена стала единоличной владелицей маленькой уютной квартирки в тихом центре, доставшейся ей по наследству. Почувствовав возраст, мать стала уставать, но работу полностью не бросала – пугал как размер пенсии, так и всё, что к ней прилагалось – безделье, болезни, одиночество, угрожавшее окончательно затмить собой остаток жизни. 
 
      После короткого  опознавательного диалога через дверь Лену впустили.
  – Чему обязана? – В спортивном трико, тёплой кофте, обмотанная вокруг талии шерстяным платком, на неё встревожено смотрела увядающая, чуть полноватая женщина с взлохмаченными от лежания волосами. – Что-то случилось?
  – Абсолютно ничего. – Перешагнув порог, Лена глянула в хорошо знакомое, нелюбимое зеркало. Она всегда выглядела в нём хуже, чем в жизни. Нет, не была она ни бледной, ни блёклой, ни худой. Всё с ней было в порядке – и  фигура, и даже лицо – тот редкий случай, когда крупный нос не портил, а придавал благородство. В волосах правда стала пробиваться первая седина, но Лена молодиться считала пошлостью и несла свои тридцать шесть со спокойным достоинством. 
  – Пора перестать бояться. Всё худшее ведь уже произошло.
  – Ну почему же, – удаляясь на кухню, возразила мать, – вон, погляди.   
  – Над раковиной в углу у самого потолка пузырились серые от сырости обои. – И зачем мы только ремонт этот делали, – вздохнула она. – Отец твой надрывался.
 
      История с заливом началась недавно, когда их сосед сверху по тем же причинам, что и Ленина мать, остался один и неожиданно запил. Он и раньше выпивал, а теперь совсем слетел с катушек. Было ясно – так и будут мокнуть стена с потолком, пока он жив, и, главное, всё это не со зла, а по фатальному стечению обстоятельств.

     Заварив большую кружку чаю со зверобоем, Лена села на табуретку у окна. С пятого этажа был виден подъезд соседнего дома. Девочка, школьница лет десяти с большим розовым ранцем за спиной, тыкала пальцем в кнопки кодового замка.
   
      С детства Лена боялась заходить в подъезд их дома и, как оказалось, не напрасно – однажды её зажали в лифте. Подонки забежали, когда двери уже закрывались. Проехав до последнего этажа и скотски облапав, они вытолкали её на лестницу, а сами с диким ржанием и свистом съехали вниз. Она потом много раз встречала их в школе, и каждый раз ей подмигивали. В эти моменты всегда бросало в холод и начинало тошнить. Один из них потом стал наркоманом и умер от передоза, а другого сбила машина. Лена давно перестала верить в возмездие и считала это совпадением, но страх её не прошёл. До сих пор, стоя в одиночестве у лифта, она болезненно прислушивалась, и если бухала в подъезде входная дверь, –  быстро поднималась по лестнице.

  – Здоровья нет, денег нет.  – Голос матери звучал устало. Лене захотелось переменить тему.
  – Васютин умер.
  – Да ты что, – вскинулась мать неожиданно бодро. – От чего?
  – Не знаю. Умер в больнице. А что удивительного? Свой среднестатистический полтинник он прожил.
  – Но ведь это так мало. Как наш отец, – сказала мать дрогнувшим голосом. – Тебе его не жалко? 
  – Думаю, это была не худшая судьба.
За окном стремительно темнело и холодало. Столбик термометра полз вниз и уже показывал минус пять против дневного ноля.
 Уходить в мрак и стужу совсем не хотелось.
  – Оставайся. Кино какое-нибудь посмотрим, – словно догадалась мать. –
У меня рыба есть в кляре, вчера пожарила. Мартини немножко осталось…

        Домой Лена доехала быстро, поймала машину и через двадцать пять минут была у себя в Петропавловском переулке. Жизнь в центре имела свои достоинства – вечером туда можно было добраться без изнурительных пробок.
Перед сном, как и следовало, вспомнился покойник, какие-то картинки их встреч, прогулок. Его квартира. Много чего у него было – любимая работа, дом, две собаки и даже она – Лена, а после неё, наверное, ещё кто-нибудь, но вот непонятно, было ли главное? 

      В последние годы от личной жизни Лена отказалась сознательно, и не жалела об этом. Любые попытки сближения пресекала в зародыше, а с Борисовым  была знакома вынужденно, по работе и ничего, кроме раздражения, в основном, не чувствовала. Иногда, правда, с ним было смешно и даже занятно – всё-таки какое-то разнообразие в повседневный ритм Борисов вносил, но и без его эксцентричных выходок она ничего в этой жизни не теряла. Было бы проще не знать его совсем, тогда только приятными были бы визиты в фотомастерскую архитектурного колледжа в Измайлове, где она часто бывала по заданию начальства. Прежде так нравилось прогуливаться среди симпатичных, утопающих в зелени пятиэтажных домиков...

      «Вечно к тебе привязываются. Это потому, что ты эффектная» говорил Васютин, как-то бывший свидетелем избыточного мужского внимания к Лене. Она знала, что это всего лишь комплимент, и никакого особого внимания не замечала, но как у любой женщины был у неё когда-то и свой полоумный, дожидавшийся милости Дон Кихот. Началось это ещё в институте, дожидался он долго, и в итоге возненавидел её за стойкое равнодушие; перестал даже здороваться – чем очень удачно освободил от утомительного сочувствия.

      Но ушёл в прошлое «рыцарь», совсем ушёл Васютин и ещё много кто ушёл, а появился этот Борисов, который упорно пытался ухаживать, и она, в очередной раз, собираясь за фотоматериалами, заранее начинала нервничать. Нет, Лена была не из тех, кто психует и легко выходит из себя, но досада на неплохого, видимо, парня копилась именно из-за того, что он был нормальным, душевно здоровым человеком, который по молодости лет ничего не знал о таких как Лена уставших женщинах.
      
       Уже были выброшены в помойку театральные билеты, оставлены на прилавке фотомастерской букеты цветов, отвергнуты шоколадки, финифтяной браслет, бусы из янтаря и чудовищный,  с подтекстом  дар – высушенный исполинского размера скорпион в декоративной коробочке для повешения на стену. Единственное подношение, которое она приняла, – книга стихов Арсения Митропольского, купленная Борисовым у букиниста по её заданию из серии невыполнимых. Специально Лена послала его «за смертью», знала – не найти ему единственной книги малоизвестного поэта, но нет, умудрился достать. «Из Калининграда прислали»  сообщил он буднично, как бы походя, укладывая в специальный тубус готовые фотографии. Будто не требовалось усилий разыскать продавца, отстоять очередь на почте. У него всё как будто было без усилий, и это тоже почему-то злило. Митропольского Лена отдала потом матери, сама она стихов не любила.
 
       Что ждёт её на этот раз в архитектурном техникуме, она  примерно догадывалась, знала и о том, что имеет право получить от поклонника кое-какую пользу. Прямо в дверях мастерской, не давая Борисову опомнится, Лена спросила:
  – Слушай, Игорь, ты мог бы кое-что сделать для меня? Собственно, дело пустячное: нужно выяснить причину смерти одного человека. Просто позвонить его сестре, представиться товарищем, сказать, что был в командировке, не успел проститься, и деликатно расспросить.
К удивлению Лены, Борисов откликнулся без энтузиазма.
  – А ты почему не можешь? – спросил он спокойно, но, как показалось, настороженно.
  – Потому что меня там знают, а тебя нет.
  – А почему надо, чтобы не знали?
  – Ты боишься что ли? – начала раздражаться Лена,  – Это очень просто. Она сама тебе расскажет, вот увидишь.

      В теперешней Лениной квартире хранилось много странного. Раньше она любила старину. Восторг у неё вызывали любые, порой совсем непритязательные вещицы вроде облезлой жестянки из-под монпансье или искалеченной керосиновой лампы. Именно на них, а не на произведениях искусства, почётно существующих на безопасном расстоянии от людей; на гранёных пузырьках из-под туши, дверных ручках, примусах, домашнем фаянсе, подстаканниках и ложках так остро продолжала жить память прикосновений.

     Ничего не стоило, держа в руках старую чугунную гусятницу с барочными завитушками, долгие годы  служившей верой и правдой всей семье, вообразить новой, ещё графитно серой, блистающей в посудной лавке на полке, украшенной бумажным  кружевом. Потом, купленной молодой ещё бабушкой и по праздникам томящей в себе румяную утку с черносливом в маленькой газовой духовке у них на кухне в старом доме, год от года темнеющей от жира, покрывающейся слоем чего-то липкого, неистребимого. А когда настало время «новых форм» её, тяжёлую, уродливую, вроде выбросили, но, разбирая «наследство» в теперь уже своей квартире, Лена нашла гусятницу на антресолях и как наяву услышала  бабушкин голос: «жалко вещь, теперь таких не делают».
 
     Но Лена разлюбила «вещи» потому, что они жили дольше людей. Уходили навсегда любимые, родные, привычные, а то и неприкаянные, обиженные – но все равно свои, и все оставляли горы предметов, которые выбрасывались на помойку. Множить стоящее упрёком в глазах долгожительство вещей, Лена больше не хотела. Сама она жила аскетично – ничего лишнего в дом не покупала, и даже в оставшуюся от бабушки квартиру привезла только стиральную машину и новое зеркало. Старые, с коленкоровыми спинками и сиденьями деревянные стулья, комод со скрипучими дверцами, убогая полочка в ванной – всё осталось, как прежде. И хотя помнила Лена каждую выбоину на столешнице комода, знала, когда появились самые глубокие из них – не хотела она больше вглядываться в их вещественное прошлое. Как могло оно быть важнее и ближе людей, как смело дольше жить?
 
       Сидя вечером на слабо освещённой шестидесятиватной лампочкой  кухне с чашкой стынущего чая, часто думала она о воздаянии. То в одну, то  в другую сторону тянули её истории, прямо противоположные по нравственному итогу. Не получалось понять, почему отец умер рано и мучительно, а  убийца с первого этажа в доме, где жила мать, через восемь лет вернулся домой молодым и весёлым, и живёт себе, нигде не работает, изводит соседей громкой музыкой. Почему подруга, сделавшая пять абортов, родила здоровую двойню, а она Лена – забеременеть не может, хотя и не калечилась. И ещё десятки историй с вопросами были у неё на уме – сколько судеб было известно столько и вопросов стучало в темя упрямым метрономом, а ответов не было. За годы переживания своих утрат и сочувствия чужим, утомившись от поисков правды, она зареклась выяснять причинно-следственные связи между явлениями. Устала Лена чувствовать себя дурой, стоящей перед глухой закрытой дверью, куда её не пускали. Было от этого холодно, обидно и унизительно – но, что человек себе не хозяин поняла она тогда бесповоротно. 
 
      Чтобы жить, не задавая вопросов, требовались усилия, а справиться с натурой всё-таки не всегда получалось. На Васютине плотина Лениного смирения  дрогнула. Появилось досада, смешанная со злостью. Никак не хотел он – совсем не старый, такой благополучный и, насколько она знала, вполне здоровый, уйти в ряд общих мест. Показалось, узнай она побольше о том, как ЭТО БЫЛО, и будет у неё ключ к той самой двери. Чувство, похожее на азарт, подталкивало любопытство, и пару раз она, сама не зная зачем, даже набрала номер Васютинского телефона, послушала гудки, с еле уловимым эхом исчезающие в необозримой бездне человеческих связей, но ни с того, ни с этого света ей не ответили.

      На встречу в битком набитой, шумной  кофейне на Пятницкой Борисов опоздал, пришёл, правда, с букетом  меленьких розовых хризантем, и Лена милостиво их приняла.
  – История странная какая-то, – разматывая шарф, начал он, – полукриминальная как будто. В общем, похоже на самоубийство. Точнее, его вынудили. – Борисов, сел напротив и отключил мобильный телефон.  – Этот Васютин увлёкся эзотерикой. Потом ушёл с работы. Сперва заперся дома, читал и что-то выписывал, изредка куда-то исчезал на пару дней, а потом вдруг провёл себе в комнату отдельный телефон, врезал замок и перестал оттуда выходить. Говорят, он голодал, и от голода у него открылась язва. Так он попал в больницу, а там, в реанимации через неделю, не приходя в сознание,  умер. 
  –  Как это голодал? – осипшим голосом спросила Лена.
  –  Понимаешь, ему внушили, что он болен раком, и он поверил. Решил лечиться голодом – пил только воду, а потом оказалось, что рака не было, но открылась язва, началось кровотечение…
  – А что же родственники?
  – Он перестал с ними общаться. Из комнаты выходил обычно ночью. Сестра сказала, что она приезжала, уговаривала через дверь, но бесполезно – он не отзывался. Всё это продолжалось месяцев восемь, и кончилось тем, что в его комнате стало вдруг подозрительно тихо, тогда они и выломали дверь. Васютин был без уже сознания.

      Лена сидела как оглушённая. Мелькнула мысль о розыгрыше – Борисов мог бы, но выглядел он вполне серьёзным и, кажется, даже сочувствовал этой истории.
  – Послушай, а почему самоубийство?
  – Врачи потом сказали, что он не боролся. Кровотечение остановили – мог бы выжить, но не захотел. И кстати, дважды он снимал со своего счёта большие суммы денег, куда потратил – неизвестно. Есть версия, что его заманили в секту – друзьям он что-то рассказывал про заседания некоего клуба, про какого-то магистра.
   Ожидая ещё каких-нибудь подробностей, Лена в упор смотрела на Борисова, но вместо этого он, в своём домашней вязки свитере, с всё ещё красноватым с мороза подбородком и щеками закачался как во время шторма и подёрнулся туманом. Голос его зазвучал издалека:
  – Тебе нехорошо? Может, на улицу?
Закрыв глаза, Лена с силой надавила кончиками пальцев на виски –  почувствовала тянущую боль, но качка будто бы утихла.
  –  Да нет, нормально. – Она тряхнула головой. – Уже прошло.   
Давай закажем что-нибудь, какой-нибудь глинтвейн или даже водку!

       В кофейне было шумно и светло, динамики струили что-то лёгкое, насмешливое; лиловый джаз пятидесятых. Вокруг сидели люди – молодые, симпатичные и беззаботные, они смеялись, ели, пили, курили, целовались и разговаривали по телефону, а рядом в огромном до пола окне тяжёлыми пушистыми хлопьями валил рождественский снег. Борисов, извинившись, тоже быстро позвонил и вежливо ожидал, чего захочет Лена, а ей внезапно захотелось начхать на неохватную нравоучительность бытия, забыть о ней а, лучше, поиздеваться и выкинуть из жизни.
   
  –  Слушай, зачем мы живём?
Борисов нашёлся сразу же:
  –  Чтоб становиться лучше.
  –  И ты становишься?
  –  Стремлюсь…
  –  Как, например?
  –  Видишь ли, я из неблагополучной семьи. Меня воспитывала бабушка, и я обязан сделать так, чтобы в моей собственной семье всё было хорошо – это программа максимум.
  А минимум  – следовать долгу.
  – И что же, первым делом самолёты? – спросила Лена уже без прежнего напора.
  – По обстоятельствам. А вообще – ничего нового я не скажу. Ты и сама всё знаешь… Но бывает трудно.
  – И часто?
  – Ну вот, хоть с тобой, – полушутя заметил он, разжал кулак, и на столе появилась пуговица от плаща, ещё осенью безнадежно потерянная Леной. 
  – Да, – легко согласилась она. – Со мной чаще всего бывает трудно даже мне самой. – Не выказывая удивления, она убрала пуговицу в кармашек сумки, висящей на спинке стула.
  – Для всякой трудности ведь есть причина – смягчился Борисов, разве нет?
  – Есть, и обычно она проще, чем может показаться.
 А сама подумала, какая причина была у Васютина? Чего ему не доставало?

      Выход в морозный вечер из плотной атмосферы человеческого общения и добродушия дался легко. Не сговариваясь, они двинулись по Пятницкой в сторону Кремля. Мимо витрин и людей. По скрипучему, ещё не съеденному реагентом снегу идти было приятно и легко. Снежная белизна, подкрашенная неоновым жёлтым, с детства знакомым цветом Московской зимы, мешалась с запахом кофе и духов, веющим из воротника Лениного пальто. Борисов огромной тенью шёл рядом, и на мгновение ей показалось, что всё совсем близко: и тихая радость, отблеск счастья и даже, возможно, любовь, и чувство жизни  как чего-то вечного, не прерывающегося, не изменяемого даже смертью. Ей захотелось так идти как можно дольше; дышать, чувствовать, что живёшь, и, главное, хотеть жить дальше.

     В конце улицы они свернули на набережную. Чтобы попасть к себе в Петропавловский переулок из Замоскворечья, Лене нужно было перейти через Москва-реку. Борисов хотел, конечно, проводить, но она, зная, как неловко будет прощаться у подъезда, отказалась. Уже на мосту, пройдя с десяток шагов, Лена обернулась, но сквозь снегопад Борисова не было видно.

     На мосту она оказалась совсем одна – не было вокруг ни людей, ни машин. Лена перегнулась  через перила и тёплый, с прожилками холода воздух ударил ей в лицо. Это был ледоход. Тёмная вода медленно несла желтые осколки льда, среди которых были и целые острова, и островки. Суетливая мелочь, задевая гигантов, плыла куда быстрее и легко исчезала из вида, на глазах без вести пропадала в толще тяжёлой воды. Река была живой и словно дышала; то тёплая, то холодная волна воздуха веяла на Лену, и так хотелось унести всю мощь её дыхания с собой, забрать домой предчувствие сырости, весны и солнца. Ощутив усиливающуюся дрожь моста под ногами, Лена оглянулась на ползущий трамвай. Пора было, наверное, домой.

     Дома было тепло и тихо. Еле слышно тикали часы. Выключатель она не тронула. Когда темнело, в окна квартиры начинал бить яркий свет уличных фонарей, и в полумраке всё было видно. Лена прошла на кухню не раздеваясь, налила в стакан воды и вдруг почувствовала как защекотало в горле. По щекам крупными, как у ребёнка каплями покатились слёзы. Она уткнулась лицом в край занавески и попыталась глубоко дышать, надеясь остановиться, но ничего не получилось. Изнутри наружу сокрушающим водопадом рвался мутный поток, несущий боль, отчаяние, страх и надежду. Слёзы текли ручьями, и бороться было невозможно. Она задыхалась, всхлипывала и плакала по нарастающей громче и громче. Давно промок край занавески, опустел стакан, распухли глаза и нос, но слёзы не кончались, а в кармане пальто всё звонил, звонил мобильный телефон.