Гл. 3 Студенты

Гл. 3 Студенты                Эпизоды и факты
. . .
В 1965 году за победу в КВН среди ВУЗов г. Ростова нас (команду мединститута, в которой я играл скромную роль мима – изображал студента со шпаргалками) премировали путёвками в братскую (социалистическую) Болгарию. От имени городского комитета комсомола. Потом, как-то незаметно, Варна и Золотые Пески превратились в город Ленинград, где нас на целых две недели и совершенно задарма, поселили в общежитии студентов-медиков, пустующем во время зимних каникул.
Две недели с утра до сумерек мы, преисполненные чувством восторга, слонялись по Эрмитажу (тоже совершенно бесплатно), терялись в бесчисленных залах, ходили, как по бульвару,  по полам из красного дерева, надев на обувь непотребные тряпочные шлепанцы сто пятьдесят шестого размера.
  Подолгу стояли перед малахитовыми колоннами, тыкали носы в загадочную технику живописи импрессионистов, недоуменно озирались в зале неоклассицизма, тактично помалкивали перед трёхметровым полотном основоположника кубизма Пикассо, раскрашенным в три цвета половой краской и грунтовочным суриком и которое томно именовалось «Три грации».
  Некоторые видели в изломанных линиях примитивных геометрических фигур «Пробуждение», но сейчас, на склоне лет, я уверен, что великий мастер просто издевался над примитивным вкусом толпы. (Если это так, то  нашего Малевича, с его «Чёрным квадратом» он всё равно не переплюнул).
Не исключено, что самое безответственное творение мировой знаменитости было выставлено на всеобщее обозрение умышленно, чтобы вживить в моральный кодекс гражданина-строителя коммунизма стойкую антипатию к абстракционистам, сюрреалистам и прочим «пидарасам» (бесхитростное определение Н.С. Хрущёва) от искусства. 
  Нам повезло: как будто в честь нашего приезда в Эрмитаже был открыт доступ в хранилища алмазного фонда. Мы имели честь наблюдать изделия непревзойдённых мастеров огранки, удивлялись «бриллиантам» из обыкновенной стали, неотличимым от настоящих по причине совпадения коэффициентов преломления и отражения. Нежнейшая каёмка коррозии на металлической подделке враз рассеивала иллюзию подлинности.
  Последний перед отъездом день, мы провели в Русском Музее и были бы последними кретинами, если бы не сделали этого. В Эрмитаже было ослепляющее восхищение, в Русском Музее царило благодатное изумление.
  Это ностальгическое вступление – прелюдия к маленькому эпизоду из студенческого быта:

  Сырой питерский климат быстро выветривал из нас жалкие общепитовские  калории. В ноль тридцать пополуночи, в той же студенческой общаге, мы решили перекусить перед сном. Набралось: полторы сосиски, кусочек хлеба столовской нарезки, пол сырка и две карамельки. Четверо вечно голодных без пяти минут докторов задумались, как разделить этот гастрономический натюрморт без обиды.
В это время появился  поздний гуляка Гарик-саксафонист и, на ходу снимая пальто, растроганно произнёс: «Вот это настоящие друзья! Спасибо! Не забыли товарища – оставили поесть!»
Мы не успели подвергнуть сомнению репутацию хороших товарищей - Гарик подмёл всё в мгновение ока.

В 1965 году авторитарным решением сверху КВН «прикрыли». Честно говоря, мы вздохнули с облегчением – учиться было некогда.
. . .
Репетиции СТЭМа (студенческого театра эстрадных миниатюр) проводились в конференцзале главного корпуса мединститута. В летнее время там работала приёмная комиссия РГМИ. В помещении, после работы комиссии оставались пять книжных шкафов, доверху набитых письмами. Мы наугад доставали некоторые и читали. Все письма были однотипны, простодушны и наивны, в них отчётливо прослеживался кавказский акцент: «Рэктору мэдинститута. Прошу принять моего сына… Я отблагодарю…». Иногда указывадась сумма.
Что было немыслимо в РСФСР советского периода, являлось нормой социальных отношений в республиках Закавказья. Шутили - советская власть туда не дошла. Характерен анекдот начала шестидесятых:
В питерском ресторане грузин говорит местному:
-  Это у вас здесь в семнадцатом заварушка была? Интересно знать, чем она кончилась?
. . .
На третьем курсе у меня пропала зачетка. В деканате мне выдали дубликат и велели собрать подписи за два года. В голосе замдекана я не уловил ни иронии, ни сочувствия. Очевидно, ему, как и мне, процесс восстановления зачётной книжки казался делом пустяковым.

Подписи по анатомии, философии, микробиологии и физкультуре мне поставили не глядя. Кафедра гистологии приостановила мой удачливый бег по инстанциям. Ассистент послал меня к старшему преподавателю, тот к профессору.

В просторном кабинете, в конце ковровой дорожки, которая показалась мне бесконечной, в простенке сияющих зеленью окон, за массивным столом старинной работы сидела невозмутимая, как сфинкс и важная, как гусыня профессор А.А.Колосова. За её спиной незримо витали тени знаменитых её предшественников и, вызывающие всяческое уважение, традиции вековой давности, заложенные ещё в Варшавском университете сто лет назад.

Год назад приняв кафедру, дочь профессора А. Колосова, одного из основателей гистологии как науки, наследница и продолжатель упомянутых традиций, вытравливала демократический дух, посеянный на кафедре её предшественником – острословом и всеобщим любимцем, учёным с мировым именем, напрочь лишенным всякой напускной важности, профессором К.А. Лавровым, которого студенты, за глаза, называли просто Костей.

Я замер у двери, не смея шагнуть на ворс ковровой дорожки (мокрой тряпки, чтобы вытереть ноги, перед входом не было). В двух словах изложил суть дела. Услышал научно обоснованный ответ, что искать в архивах мою фамилию – дело нереальное. Я секунду помедлил, ожидая альтернативных предложений. Таковых не последовало.

Мне не было сказано «всего хорошего!», я не сказал «до свидания!» - я сделал шаг назад и в сторону и очутился в коридоре (приёмных с секретаршами по тем временам ещё не полагалось). Мне представилось, как профессор за дверью расслабленно опустила плечи и перевела дух, выиграв столь важную для чести кафедры схватку.

И все же победа осталась за нами - студенты Коля и Саша, те самые, отслужившие армию и понимавшие в жизни больше меня, в своё время оказались за одним столиком в кафе «Каскад» (у фонтана) с ассистентом кафедры гистологии Олегом Байштрук. Истосковавшийся по человеческому общению ассистент называл студентов Колей и Сашей и предлагал заходить «в случае чего». Дальнейшие наши действия сообразительному читателю объяснять не надо.

Однако, я зря обвинял уважаемого человека, профессора А.А. Колосову в предвзятости – в дальнейшем равнодушные отказы на меня посыпались один за другим. Не добившись ничего в пяти местах, я взял у товарища зачётку, на оконном стекле скопировал все подписи и закрыл дело о пропаже зачетки навсегда.               
. . .
Разговор в общежитии со старшекурсником:
-  Ты почему грустный?
-  Да чувиха заторчала и аборт делать не хочет.
Проблема, по тем временам, не шуточная. Как правило, свободные отношения прекращались с окончанием учёбы. С чем, зачастую, категорически не соглашалась женская половина. Схема была однотипна: беременность, деканат и выбор – диплом или штамп в паспорте.
Умные люди женились на втором курсе, а к шестому, по обоюдному согласию и с чувством глубокого удовлетворения, разводились. Изрядно насточертев друг другу.
Внутренне свободные и морально раскрепощённые молодые люди, строили отношения на основе полного совпадения взглядов на жизнь. Тем более неожиданным и коварным был удар ниже пояса, нанесенный ни на что (якобы) не претендующей подружкой.
Практически всегда, подобные браки имели продолжение только в виде алиментов.
. . .
Кафедра патфизиологии Ростовского мединститута, была самой «вредной» кафедрой. Зачёты пересдавались по пять-восемь раз, у многих оставались хвосты на осень. К этому, в общем-то, рядовому явлению, плюсовалось крайне уничижительное отношение к студентам. Второкурсников громко  именовали докторами, вкладывая в это слово максимум пренебрежения:
-  Ну, чтэ, дэктэр…
Профессор Гордиенко истекал язвительностью, ассистенты были сущими аспидами.
Травматолог Анатолий Луганцев рассказывал:
-  Мы хорошо отметили сдачу госэкзаменов, почувствовали себя людьми и решили отомстить тем, кто этого заслуживал. Близко к полуночи мы побили стёкла в здании кафедры патфизиологии.  Сторож опознал одного из нас и окликнул по фамилии.
Праздник был испорчен. Мы трезво оценили обстановку и к четырём утра (было уже светло)  нашли стекольщика. Диплом дороже платы мастеру и магарыча  сторожу.
В мере презрительного отношения к студентам, патфизиологам не уступала профессор Алимова  - заведующая кафедрой органической химии.
Узелок взаимной антипатии развязался через несколько лет. Однажды профессор Гордиенко и доктор наук Алимова, организовали встречу со студентами по теме «Наш путь в науке»
Пришло три студента.
В то время как на подобном мероприятии профессора гистологии К.А. Лаврова («Кости») - интеллектуала, остряка и демократа, зал ломился.
Произошло чудо: ехидная усмешка профессора Гордиенко стала грустной улыбкой, должников он собирал по двадцать человек в аудитории и опрашивал по принципу – говорите, кто что знает.
Профессор Алимова получила избыток чёрных шаров на ученом совете и сдала заведование.
. . .
Студенческая вольница пятидесятых, с гусарскими попойками и геройскими междоусобными драками не могла не озаботить высокие инстанции. В шестидесятых, по студенческим общежитиям отчетливо ощущался административно-воспитательный пресс. Хотя, на многое закрывали глаза – скромные «посиделки» были не в счёт.
В семидесятых гайку закрутили туго. Шестикурсника Валеру утром не пустили в общежитие, поскольку он имел тяжелую походку и багровое лицо. Он пояснил бдительной вахтёрше, что возвращается со свадьбы. Не сработало. Сказал, что он взрослый человек и вправе… – не помогло. В полемическом задоре он назвал старую перечницу белой мышью (по Райкину). Неучтивость дорого обошлась выпускнику: к месту распределения он поехал с удостоверением фельдшера. Получил ли он, в конце концов диплом, проследить не удалось. Конечно, получил.
. . .
В 1962 году в Ростовском мединституте был экспериментальный набор – на первый курс зачислили на 50 человек больше. Кандидатами, до первой сессии. Потом неудачников отчислили. Из нашей группы в их числе был Вовчик Прокопенко, тридцатилетний шахтёр из Горловки. Откровенно говоря, учиться ему было некогда. Он активно использовал временный отпуск от семейной жизни. Прожигал последние деньки уходящей молодости.
 Утром он с отвращением пил кефир в студенческой столовой и вздыхал:
   -  А моя казачка думает, что я учусь на доктора, переводы шлёт!
Он продержался до конца второго курса, где-то подрабатывал, потом заявил:
-  Всё, еду сдаваться!
. . . 
Студенты Саша и Коля просто влюбились в ассистента  кафедры гистологии Олега Байштрук Он, кандидат наук, научный сотрудник, с ними, «беспородными» студентами, пил студенческий белый портвейн и разговаривал, как с равными.
К чести ребят, они не злоупотребили застольной расслабленностью учёного мужа, добросовестно сдавали зачёты и, лишь, когда Саша основательно завис на экзамене, прибегли к его заступничеству (случай с моей зачёткой – мелочь).
Саша был наполовину цыган и науки давались ему с трудом. С не меньшим трудом давался наукам и Саня – он имел обыкновение засыпать на третьей странице. Преподавателей он брал измором, переэкзаменовки «на осень» были для него обычным делом. Отчислить его, значило признать несостоятельность преподавательских методик, плюс выбросить на ветер стипендию за первый семестр первого курса. Саша доучился и был неплохим администратором в одной из больниц Красносулинского района.
. . .
Студент Коля имел знаменитую гоголевскую фамилию Вакула, чем втайне гордился. Он был из украинского Славянска, города крепких хозяев и знаменитой минеральной «Славяновской». Коля был крепкого сложения, к четвёртому курсу набрал вес и выглядел богатырём. Когда на одной из встреч КВН они с громадным Ваней Цыганенко вышли от болельщиков перетягивать канат, зал восхищённо загудел. В обращении Коля был грубоват, однако умел обаятельно улыбаться. Коля подрабатывл в вытрезвителе и, чтобы сохранить за собой место, не уезжал на каникулы
Денежка у Коли водилась и он пытался шиковать. Как-то ввечеру мы набили портфель вином, Коля взял такси и вывез нас на левый берег Дона. Заплатил таксисту вперёд и попросил забрать обратно. Купание отрезвляло, садилось солнце, пляж был пуст, было грустновато и как-то неуютно. Кутежа, у привычных к скромной жизни студентов, не получалось. Коля был наш друг, но пить на чужие, всё равно, невесело.
 К шестому курсу Коля располнел так, что с трудом зашнуровывал ботинки.
Как-то ребята разъехались по домам и мы с Колей остались одни в нашей комнате на пятом этаже.
-  Жек, - сказал он, - вот пятерочка, ты лёгкий на ногу, смотайся!
Джек согласно вильнул хвостом и через пять минут вернулся с «Московской».  Коля сковырнул пробку.
-  Что мы будем рассиживаться, давай сразу!
Мы разлили в гранёные стаканы поровну, так что влага несколько выбухала над краями и залпом выпили.
Через пятнадцать минут глаза у меня разъехались. Я усилием воли совмещал огонёк за окном, но он опять двоился.
-  Пойдем гулять, - сказал Коля.
На вахте я почувствовал себя беспомощным, бросил друга и пулей взлетел наверх. Там я обосновался в умывальнике и битый час лил воду на лицо.
-  Ты что, выпил? – заботливо спросил Миша Анистратов,  - э-э, да ты отравился! Сунь пальцы, облегчись…
Я с детства панически боялся рвоты - ещё полчаса продержался на водных процедурах и на дрожащих ногах пошел спать. К водке я так и не привык и, если был выбор, предпочитал пиво. Я явно был не из разряда «настоящих мужчин»!
Кому интересны эти «мещанские» подробности чужой жизни? Я думаю, всякий, прошедший веселую и неустроенную пору студенчества, найдет в них частицу себя.
Коля (Николай Фёдорович Вакула) потом работал в Липецке травматологом.
. . .
Сразу после зачисления (1962 г.), нас послали на уборку лука в один из  аксайских совхозов на берегу Дона. Туда же приехал на своей «Волге» за луком центральный нападающий ростовского СКА и сборной страны, чемпион Европы и Олимпийских игр Виктор Понедельник.
Ладный, светловолосый, в синей олимпийке и белых полукедах на босу ногу (слова «кроссовки» тогда ещё не было), он сидел у «бытовки» на земле, ждал бригадира. Мы, якобы по делу, проходили мимо и, скосив глаза, смотрели на своего кумира. Левая стопа знаменитого футболиста была забинтована.
-  У него ножка болит, - тихонько сказал один из нас.
Ростовчане любовно именовали Понедельника  Пантюшей.
Мировая известность, любимец своей страны, приехал разжиться к зиме ящиком-другим лука. Приехал один, без секьюрити и папарацци.
Наверно, жена запилила: «Дома ни луковицы, а он всё бы по своим чемпионатам ездил!»
Интересно, а где брал лук знаменитый Пеле?
. . .
Я видел Льва Яшина и Эдуарда Стрельцова, но видеть с трибуны стадиона – это почти «не в счёт». А вот студент Коля видел Геннадия Матвеева, второго после Понедельника форварда ростовчан и даже общался с ним. В тот день ростовчане проиграли. Коля, с другими  болельщиками (не совсем трезвыми, как и он сам) облепили ограду, за которой проходили в раздевалку хмурые футболисты.
-  Матвеев идёт, мышцы на бёдрах сотрясаются. Я кричу ему: «Что же ты, Гендос?!» Он как прыгнет, вот так кулаком не достал! Эх, зря я отклонился!
Коля искренне жалел, что не получил «личный» автограф лучшего бомбардира команды.               
. . .
В честь приезда Вани Цыганенко на каникулы решили зарубить петуха. Поймать петуха поручили виновнику события. Ваня с азартом принялся за дело. Как мы уже упоминали, Ваня был громаден, как Гулливер и солиден в движениях. Петух тоже был не из лилипутов, но ни в какое сравнение с Ваней не шёл. Однако, петух был гораздо проворнее Вани.
Минут через пятнадцать, четырёхлетний сынишка, который рос практически без отца, пожалел родителя:
-  Папка, блось, ну его на …!
И уточнил куда, сказав слово на вторую букву слова «ухо».

Ваня со вздохом открыл учебник:
-  Надо поскорее заканчивать учёбу и ехать в родную станицу, поднимать культуру!
. . .
Мы не курили в комнате. Курили в конце коридора общежития, у окна. На этот раз наше место было занято. Какие-то парень с девушкой, вероятно, чьи-то гости, оживлённо беседовали, опершись на металлическое перильце окна. Налево был умывальник, направо санузел - это была мужская половина этажа. Дверь в туалет была открыта и припёрта жестяной урной для мусора. Девушка стояла лицом к туалету, от окна просматривались все пять белоснежных писсуаров. Молодые люди были настолько увлечены общением, что окружающее для них не существовало.
Коля выглянул в коридор:
-  Стоят!
Через полчаса Саня принес из кухни чайник:
-  Ещё не ушли.
Ещё через тридцать минут я сунул голову в дверь. Беседа молодых людей не потеряла оживлённости.
-  Чокнуктые, какие-то, - резюмировал  Коля.
Прошло два (!) часа. Парень оживлённо жестикулировал, девушка взвизгивала от смеха.
-  Теперь я понимаю, что такое петтинг! – сказал начитанный Леша Буйневич (петтинг – любовная игра, предшествующая близости).
-  Щас, - сказал Саня и вышел, закатывая левый рукав.
В кабинке туалета, Саня охватил губами предплечье и сделал энергичный выдох. Звук, возникший при этом, был могуч и трагичен. Ворона, неспешно летевшая мимо общежития, шарахнулсь в сторону.
Когда Саня вышел, у окна никого не было.
-  Прихвати сигареты! – крикнул он мне.
Курили мы одну на троих, экономя деньги и здоровье. Леша не курил.
У Сани были «пушкинские» баки и дремучее лицо деревенского мыслителя. Когда я наблюдал его, спящего, не роняя книгу, на меня снисходила благодать – жив русский дух, хоть и не в совсем славянском обличье!
. . .
Витёк из Батайска на мой день рождения опоздал. Он явился затемно, успев где-то основательно «приложиться». Основательно настолько, что пройти в общежитие мимо вахты не было никакой возможности.
Нелегальных путей на этажи было два: один через окно туалета первого этажа, второй через окно душевой в полуподвале. Туалетный вариант работал с часу ночи, когда тётя Роза закрывала входную дверь шваброй и ложилась отдохнуть. До этого коридор просматривался с вахты и чужак, да ещё в виде, несоответствующем моральному облику советского студента, был бы остановлен и со скандалом выдворен.
Окно в душевой, по случаю зимнего времени, было забито, оставалась только форточка. Виктора надо было провести в общежитие хотя бы для того, чтобы оставить у себя на ночь. Возвращаться в Батайск в таком состоянии было рискованно.
Не снимая демисезонного пальтишки, Витя просунул в форточку ногу, затем руку, потом голову и рывками начал продвигаться. Так удав заглатывает кролика. Не будь Витя расслаблен до состояния жевательной резинки, он не продавился бы в форточку.
Атлетически сложенный темнокожий студент Джеймс замер с полотенцем на спине, наблюдая застрявшее в форточке «русское чудо». Такого в Центральной Африке не увидишь. Витя приветствовал его фразой из семинара по английскому языку: «Ай эм префё э колд шаве, афтэ май монинг эксэсайз» - «я предпочитаю холодный душ, после моих утренних упражнений».
Пить Витя не стал, вернее, не успел. Разморенный теплом он уснул на Саниной койке.
. . .
В сессию мы не вылезали из кроватей, читали лёжа на спине, на боку, на животе и сидя по-татарски. Сдав экзамен, скидывались по полтинничку и выпивали по стакану портвейна. Однажды мы стукнули кулаком по столу: «Пьянству бой!» и, «толкнув» гигиену, поужинали без вина. Наутро, принявшись за «Неврологию», я обнаружил, что голова моя туго набита ватой и никакая наука в неё не лезет. То же было и у моих товарищей. Мы взяли футбольный мяч и, утоптав снег на баскетбольной площадке, в нарушение всяких сессионных устоев, пару часов гоняли в «дыр-дыр». Пропотев до основания, приняли душ и вновь взялись за учебники. В головах прояснилось.
Лучший отдых – смена занятия!
. . .

На первом курсе я был вратарём футбольной сборной института. Потом меня сменил более рослый  Женя Магденко с сангига. Однажды основой состав был «на картошке», команду собрали с бору по сосенке, (меня сняли с лекции) и повезли противостоять сильным футболистам Новочеркасского Мелиоративного института.

Надо сказать, что команда НГМИ "шарила", как тогда говорили, на уровне класса "Б". В то время были команды только класса "А" и класса "Б", не было несчётных лиг, подлиг и дивизионов.

Наши стройные ребята показывали чудеса владения мячом при игре в «дыр-дыр» на баскетбольной площадке. На большом поле им не хватало рывка, скорости, силёнок - без которых вся техника ничто.

Нас не то, что раскатали всухую, нас «замочили» - счёт был четырнадцать ноль!

Наши стройненькие тонконогие "маменькины сынки" ничего не могли противопоставить стремительным мускулистым игрокам в белых футболках и атласных трусах. Они вихрем врывались в нашу штрафную площадку и запросто выходили один на один с вратарём.

Первый гол влетел в левый нижний угол уже на второй минуте, впритирочку со штангой. Я мужественно ссаднил локти в броске, но... куда там!

За моими воротами сутулился запасной игрок мелиоративщиков. Это был Володя, парень из нашего посёлка, ныне студент НГМИ. Володя был худ, как Кощей, имел кличку Коба, "в бытность" играл за наш "Локомотив". Несмотря на свою субтильность он был неплохим игроком, прекрасно видел поле и давал отличные пасы.
 
- Чего ж ты Женя, не вытянул? - улыбнулся он.
 
Обида кольнула меня, Володя прекрасно знал, что мяч был из неберущихся. Я понимал, что он сказал так, чтобы показать, что узнал меня, вместо "здравствуй!".

Но было не до эмоций - к воротам стремительно приближался местный Пеле нахичеванского разлива. Он не надел плавки под футбольные трусы и его достоинства, выбившись, трепыхались на бедре. Нападающий смущённо улыбался, но это не помешало ему сильно пробить в дальний угол. На этот раз меня спасла штанга.

Потом голы посыпались...

Как ни странно, это была лучшая игра в моей жизни. Я показал всё, на что был способен. Удары по моим воротам следовали один за другим, наших игроков словно не было на поле. Я хитрил, я использовал приёмы из брошюры о Льве Яшине, делал ложные рывки и обманные движения. Я асимметрично становился в воротах при пенальти, заставляя игрока бить в нужную мне сторону.
Я сорвал аплодисменты трибун, красиво сняв мяч с головы нападающего. Зрителей было два десятка человек, но они хлопали только мне. Я не считал это шуткой, мои ободранные локти и колени заслуживали зрительских симпатий.

Как мало человеку надо для самоутверждения!

В проигрыше ребята обвинили «плохого вратаря»,  я их понял – им было совсем плохо.

1963 г.   Ростов - Новочеркасск.

. . .
Для Гриши Дьяченко не существовало незнакомых людей. Он со всеми здоровался, с любым заговаривал. Попросив огонька, он тут же, в «курительном» конце коридора, доверительно рассказывал, едва знакомому товарищу, что вчера был у «вот такой!» женщины и столько выпил, что сегодня не смог купить хлеба, так как в магазине его замутило от вида бутылок на витрине.
Я для него был не иначе, как «Землячок!», поскольку сам он был из Горной.
Поссориться с Гришей было невозможно.
-  Почему у тебя кровать до сих пор разобрана!?
-  Как старшие скажут! – бодро отвечал Гриша и тут же заправлял постель.
Он был настолько стремителен в словах и действиях, что производил впечатление человека, опережающего свои мысли. Порой, казалось, он опережал нормальное развитие событий.
Он проворовался на подработке в вытрезвителе, был бит в управлении милиции, но своего подельника и наставника, многодетного надзирателя Лазуркина не выдал. Без огласки не обошлось, Гриша срочно забрал документы и перевёлся в Донецкий мединститут, всем и вся поясняя, что пострадал «за драку с негром».

Здесь следует пояснить, что в середине 60-х был пик "дружбы народов" и в ВУЗах нашей страны обучались темнокожие африканцы, драка с которыми приравнивалась чуть ли к международному конфликту.

Через пять лет Гриша «свалился мне на голову» в родном городе, на первомайской демонстрации. Мы ждали выхода на главную улицу, прячась от неприятного ветра за полотнами лозунгов.
-  Землячок!!! – затормошил меня, обрадованный встрече Гриша, - а я здесь, на «Южной», пойдём, выпьем!
-  Да ну-у, с утра…
-  Пошли-пошли, у нас с собой! 
С Гришей были два похмельного вида парня.
-  Встретить землячка, да не выпить с ним! – Гриша потащил меня за рукав. На заднем дворе гастронома Гриша затанцевал: «Ой-ой, сейчас уписаюсь!» и пристроился к трубе кочегарки. Парни последовали его примеру. Я подался в сторону ворот.
-  А ну, пошли вон! – появилась на ступеньках  разъярённая продавщица, - нашли место!
-  Тёть Зин, да это со мной! – у Гриши, положительно, не было незнакомых людей.
-  Милиция-а-а!!!
Я уже был далеко.
. . .
«Великий Молчун» жил на нашем этаже. Никто не знал, с какого он курса и с какого факультета. Лицо его, исковырянное рубцами и шрамами, не производило отталкивающего впечатления – оно было, как бы, воплощением мужества. Он был мрачен и неразговорчив.
«Молчун» на кухне помешивал в кастрюле. Гриша поставил на плиту чайник.
-  Супец?! – бодрячески воскликнул Гриша и потер ладони: «Вот сейчас, дескать,  ты вознаградишь себя достойной пищей за дневное воздержание!»
-  Зулупец! – сипло пробасил «Мрачный».
Правила приличия были соблюдены. Гриша не мог не поприветствовать старшего товарища, товарищ не мог позволить себе неуважительного молчания в ответ.
. . .
Гриша и умер легко и, как бы, мимоходом. У ресторана «Никопол» они размолвились с приятелем. Гриша упрекнул того в каких-то махинациях, друг задел чуткую Гришину совесть «больничными за бутылку».  Гриша съездил друга по уху, тот ответил. Гриша ударился затылком о бетонку, тут же помирился с другом и напросился заночевать у него:
-  Дома жена с лялькой, а я пьянючий и  рубаха в крови!
Во сне Гриша потерял сознание – мозг сдавила гематома – кровоизлияние под твёрдую мозговую оболочку.
Друг, думая, что Гриша отсыпается, утром ушёл на работу и хватился только на следующие сутки.
Травматологи и невропатологи уже ничем помочь не смогли.
Гриша и здесь опередил события, сам себе перешёл дорогу.
. . .
С Юрой Бакуменко мы ехали поступать в Ростовский мединститут одним пригородным поездом. Я трясся на переходной площадке, Юра сидел на подножке и показывал большой палец пацанам у насыпи.
Ветер, простор!
Ни билета, ни пирожков в дорогу. Сел, да поехал! Если в проходе мелькала кокарда ревизора, я ставил ногу на буфер и переходил на подножку. Если ревизор открывал дверь, мы, держась за поручни, перебирались на соседнюю подножку. Ревизоры нас не трогали – сорвутся, беды не оберешься!
Ближе мы познакомились с Юрой в институте. Он был славный парень, с таким приятно поздороваться при встрече. Отец его, Церетели, был крупным партийным чиновником в Грузии. Юра с матерью жил в Лихой. Юра носил фамилию матери.
Недельная командировка на уборку лука была единственной за всю учёбу «колхозной эпопеей». Старшекурсники ежегодно бывали «на картошке» по месяцу, спали в спортзалах на матах, ссорились с аборигенами из-за девушек и пили вино местного винсовхоза.
Уборка лука в первые дни учёбы была всему курсу хорошим поводом познакомиться. В палаточном городке царила атмосфера дружбы и взаимосимпатии. Среди нас были грузины, лезгины, аварцы, чеченцы  - всех не перечислишь, все отличные весёлые ребята.
Ко второму курсу открывшееся общежитие лечфака собрало рассеянную по квартирам студенческую братию под одну крышу. Через месяц славные кавказские ребята организовались в  небольшую, человек тридцать, национальную диаспору. Каждый из них оставался хорошим парнем, но в поведении диаспоры в целом, отчетливо проглядывало пренебрежение к  «не джигитам». Если у них случалась свадьба, они могли шуметь до утра под окнами, мешая спать тактично молчавшему общежитию. Если к ним «на огонёк» заходила наша деревенская дурочка, прельщённая кавказским мужеством и щедростью, её поили до бесчувствия и посещали всей диаспорой. Нисколько не заботясь о конфедициальности.
Андрей (Абдулла) Чанкаев, чеченец из нашей группы, не примкнул к диаспоре, не поддался на уговоры. Он женился на русской и работал после в Александровке, под Ростовом. В родной и дикий аул не захотел возвращаться. А вот обаятельного Юры Бакуменко мы лишились. Узнав о грузинском отце, «нацмены» охмурили Юру, как ксёндзы Козлевича. Юра перестал здороваться, выпятил нижнюю губу и смотрел свысока. Мы восприняли это с недоумением и обидой.
Нацменьшинствам была везде «зелёная улица» - надо было «подтягивать» отсталые союзные окраины. На экзаменах им было послабление, все они, владевшие русским не хуже, чем родным, на экзамене от волнения вдруг начинали говорить с жутким акцентом. Скрывая улыбку, экзаменатор ставил «хорошо» сыну гор Кадыру, который вместо «симптом пчелиных сот» говорил «симптом бджелы».
Чтобы избежать крайностей, в виде ноздрёвских бакенбардов или бороды до глаз, нам запрещалось иметь растительность на лице. Кавказцам позволялись усы, как «признак мужества». Контроль осуществляла военная кафедра. Меня, измученного зубрёжкой, отправили с экзамена сбрить трёхдневную щетину. И правильно!
Подраться с «нерусским» значило попасть под статью «разжигание межнациональной розни» с очень далеко идущими последствиями.
Кавказец Кучмезов ударил студента ростовчанина скальпелем в живот. Отделался годом академического отпуска.
 Но всё это были мелкие недоразумения, жизнь, в целом, была прекрасна и удивительна!
Общаясь с «разными народами», я сделал интересное наблюдение.  Тесное общение с представителями другой нации накладывает отпечаток на внешний вид «пришельца». Среди чеченцев был светловолосый джигит. Русый чуб и пшеничный ус не оставляли сомнения в его казачьих генах. Как он попал в аул, не суть важно. Он был похож и, в тоже время, поразительно не похож на русского – ходил с носка, грудь колесом, как будто вот-вот пройдётся в лезгинке. Ноздри курносого носа хищно раздуты, на лице нервная мимика горячего кавказского темперамента.
Моя соседка Юля, черноволосая красавица (дочь рентгенолога В.В. Мирской), гостила с мужем Бокури у его родственников в Грузии. Приехала грузинка-грузинкой! Ходила величественно по улице, в черном платье, имея на лице бесстрастное выражение царицы Тмар.  Дней через десять начала оттаивать, понемногу улыбаться и глядеть по сторонам. Потом постриглась, мелировала волосы и стала прежней Юлей.
- Что вы хотите, - улыбалась она, - я там двадцать дней себя контролировала: как ступить, как глянуть!
Вернёмся к езде на подножках. Все шесть лет учёбы я проездил зайцем. Вначале на «козочке» - пригородном поезде, потом на электричке. На Сельмаше и в Новочеркасске мы в окно выглядывали ревизорские фуражки с кокардой и, если ревизоры были, мы двигались от них, потом на остановке перебегали в проверенный вагон и спокойно ехали дальше.
Однажды наш заклятый враг, ревизор Мищенко, с лошадиной челюстью и железным зубом, не спеша, пошел по ходу поезда. Толпа студентов-зайцев отступала перед ним, прирастая с каждым вагоном. Человек пятнадцать скопились в последнем тамбуре головного вагона.
-  Ну, что? – хохотнул супостат, - позади нас Волга, отступать некуда?!
Ушёл, никого не тронув. Фу-у-у!
Годы  спустя, я благополучный и обилеченный, ехал в Ростов с отчётом и почитывал в электричке учёный журнал. Подняв глаза, я вдруг увидел перед собой фуражку с кокардой. Сердце моё бешено заколотилось, в ногах появился знакомый со студенческих лет зуд.
«Кокардой» оказался простой железнодорожник в форме.
Как стоек условный рефлекс!
. . .
Справедливости ради следует отметить, что «вседозволенность» нацменьшинств имела вполне определённые границы. Сынки мандариновых королей, первокурсники, перепившись и обкурившись в новогоднюю ночь, до утра изгалялись над представителем нелюбезной им нации, унижали и расчётливо избивали. Тетю Розу на вахте до смерти напугали ножом, она уволилась. Вначале мы разбирали их неправильное поведение на совете общежития. Потом вмешался партком и «сынки» не «дожили» до первой сессии.
. . .
«Неорганическая химия» Глинки была страшным сном первокурсников. Шестьсот страниц убористого текста с формулами ассоциировались с надписью «Оставь надежду» на дверях ада. Из лекций и десятка практических занятий я понял только то, что этой науке надо либо посвятить жизнь, либо держаться от неё подальше.
По настоящему я испугался, когда до экзамена осталось три дня.
-  Ты, главное, не молчи, - поучал меня шестикурсник Николай Лунёв, - законы пересказывай. Написал формулу – это соответствует закону Лавуазье и пересказывай этот закон.
Я внял его совету – выбирать было не из чего. Я пересказал закон Лавуазье, с трудом привязал к теме другой закон и, воодушевившись, бойко пересказывал третий, который уже никак не вязался с вопросом. Профессор обратил к ассистенту полусонное, из-за благородного птоза лицо и едва заметно повел подбородком – видал, дескать, как надо хвататься за соломинку!
Я набрал в грудь воздуха и сделал вид, что хочу пересказать ещё десяток законов, хотя не помнил больше ни одного. К моему счастью, профессор взял у меня зачётку и поставил спасительную тройку.
  О, честолюбие человеческое! Я, не смевший рассчитывать даже на это нищенское «удовл», вдруг ощутил недовольство оценкой!
Позже я осознал, что получил «государственную» вовсе не за знания, а за тактическую наглость и изворотливость.
. . .
В общежитии на Пушкинской стоял теннисный стол. Возвращаясь из читалки, я занял очередь – сыграть партишку-другую. Больше мне не светило – игроки в очереди были сильные. Я поднялся к себе, там был пир горой - Лёше передали продукты из дома. Я выпил стакан вина, съел крылышко и спустился в фойе. Как раз, подошла моя очередь. Играли «на вылет». Минут сорок я безраздельно властвовал у стола, обыграл каждого по два раза, посеял панику в рядах «мастеров» - «да с ним играть невозможно – бьёт любые!» - и возомнил о себе. Но тут кончилось действие вина, я проиграл самому слабому и моя слава выскочки мгновенно померкла.

Фельдшер Вася, из гарнизонной медсанчасти, трижды обыграл меня в настольный теннис. Вася играл слабенько, а у меня была тяжелая голова – три часа назад мы проводили в отпуск коллегу.
-  Завтра отыграюсь, - сказал я.
-  Не отыграетесь, - уверовал в свою непобедимость Вася.
      -  Из десятка не выпущу, - пообещал я, - сегодня я  «того…».
-  Да никогда в жизни! – вежливо куражился Вася, - причём здесь «того - не того»! Я же вижу, как Вы играете! 
Назавтра я дважды не выпустил Васю «из десятка». Вася был так расстроен, что третью партию я намеренно проиграл.
. . .
Война закончилась много позднее мая 1945 года. Летом пятидесятого у вокзала (в Каменоломнях) ещё стоял танк без башни, отполированный до тусклого блеска штанами и коленями любопытных пацанов; на дороге ещё можно было увидеть открытый грузовик с пленными немцами (под охраной солдата с овчаркой), отбывавшими трудовую повинность на стройках. В огородах находили винтовочные пули,  в каждом дворе имелась в хозяйстве немецкая каска, служившая «ночной вазой». На совхозных делянках ещё можно было встретить свирепого объездчика на коне, а при желании отведать его кнута.
Страна возвращалась к мирной жизни под жестким контролем военной дисциплины. Библейское «Не укради» обретало реальные формы в виде охранника с винтовкой у вагонов с досками и углем; в виде исполнительного милицио-нера, застрелившего в предутренний час вора у магазина.
-  Милиционер крикнул: «Стой!» - вор не остановился, потом: «Стой, стрелять буду!», потом выстрелил вверх, потом в него и попал. Лежит - здоровый, рыжий, - рассказывала мать, придя из ночной смены.
В 1962 году мы, студенты-первокурсники, убирали строительный мусор из верхнего этажа здания театра имени Горького, восстановленного после военных бомбёжек.
Семнадцать лет после войны – срок большой и ничтожный
В том же учебном году, на семинаре по марксистско-ленинской философии, преподаватель, с непривычной для слуха фамилией Диамант (он был из прибалтов), вполне непринуждённо произнес фразу о том, что без помощи союз-ников мы бы не победили в войне с Германией. В аудитории на секунду воцарилась звенящая тишина. У Коли Рымашевского мизинец застыл на кончике носа, Жора Карика не донёс ручку до нагрудного кармана, Толик «Вёшенский» замер с языком в уголке рта.
На мгновение замер и преподаватель (или мне показалось?), взгляд его задержался на чём-то несущественном за окном. Понимал ли он, что коснулся некоего «табу»?
 В голове каждого из нас прочно сидело осознание великой роли нашего народа в победе над фашизмом. Мы знали, во что обошлась нам эта победа. Мы знали цену помощи из-за океана. Мы знали об освобождении союзниками Франции. Мы, также, знали, что открытие Второго Фронта бессовестно затягивалось, что встреча на Эльбе с войсками союзников произошла за месяц до победы. Но мысли о том, что нашей победы в этой войне могло не быть – такой мысли в наших умах места не было.
Мы пропустили слова преподавателя мимо сознания.
Через год после окончания института я узнал, что Диамант попался на распространении антисоветской литературы.
. . .
Кафедра философии Ростовского мединститута объявила конкурс на лучшее философское определение болезни. Задача была вполне насущной – как определить состояние человека, полного сил и энергии, в организме которого зреет, ни чем себя не проявляя, смертельная опухоль.
Предпочтение было отдано кафедре патологической физиологии (кому же ещё?), определение которой было вынесено на стенд во дворе клинического городка института.
Суждение патфизиологов было многословно и логически громоздко. Суть его, помнится, была в том, что болезнь это качество, которое, изменяясь количественно, приобретает новое качество.
Я задержался перед стендом, пытаясь здраво осмыслить прочитанное и огорчился своей умственной отсталости. Потом оглянулся на спешащих по своим делам студентов и сотрудников и понял, что умные люди эту фиготень не читают.
Лет через семь (1973г.), во дворе ЦГБ им. Семашко г. Ростова (тоже база мединститута), на поблекшем от времени стенде я увидел следующее: «Здоровье – это состояние физического, психического и социального благополучия. В.И. Ленин».
Я прочел это на бегу, на бегу согласился и ещё успел подумать, что дело медиков - давать диагностические определения болезни, а вовсе не философские.
 В наше время социальное благополучие заменили духовным благополучием и приписали определение Всемирной Организации Здравоохранения.
. . .
Студент Эдик Рожков был гипертимик – человек с неизменно хорошим настроением и высокой жизненной активностью. Он был порывист в движениях, к нам в комнату не входил, а влетал,  умудряясь при этом дверью ударить себя по лбу.  Смеясь, он прикрывал рукой ушибленную бровь и, глядя одним глазом, излагал суть своего визита.
Он был художник, преферансист, юморист; анекдотов не любил, поскольку знал их все наперёд. Эдик подрабатывал на «судебке» в ночных дежурствах и был напичкан всякими необычными историями из сборников по судебной медицине. Как-то он зачитал нам из старинного, с буквой "ять" издания судебно-медицинского сборника следующий эпизод:
"Муж бисексуал застал жену с любовником в постели и, не долго думая, занял позицию на "третьем этаже". По случайному стечению обстоятельств, любовник оказался тоже бисексуалом. Впервые, отмечалось в заметке, все стороны любовного треугольника были удоветворены".

Эдика успела женить на себе однокурсница, однако беременность её оказалась ложной.
-  Корчевская, чего ты ходишь за мной? – со смехом говорил ей Эдик, - мы ведь развелись с тобой ещё до регистрации!
Жена «по принуждению» смущенно улыбалась в ответ и на лице её было написано: «А куда ты денешься!»

Иногда мы заходили к нему на ночное дежурство, болтали, Эдик рисовал на нас шаржи, я на плакатной бумаге делал теневые портреты. С Эдиком неизменно была его подруга, стройная красивая калмычка из Элисты, она пела в студенческом оркестре.
Однажды мы выгребли мелочь из карманов – хватило на «Перцовку». Стаканов не было, пили из колбочек, с длинным и узким, как пробирка горлышком. Более отвратительного удовольствия я в своей жизни не испытывал!

Как-то Эдик затянул меня на зимнее купание. Был тёплый февраль, снег сошел, Дон не становился. На берегу было уютно – влажный песок и чистая вода. Эдик был закалён с осени, он вошёл по грудь в воду и делал вид, что ему очень приятно, хотя лицо его было напряжено. Я с воплем окунулся и бегал по пляжу, согреваясь.

После института Эдик работал в Песчанокопском районе судебным экспертом. Элистянка растворилась в калмыцких просторах, студенческая жена, не спрашивая на то согласия Эдика, поехала за ним и родила ему, без всякого подвоха, двоих детей.
. . .