Гомункул

"Гомункулус (лат. homunculus — человечек), по представлениям средневековых алхимиков, некое существо, подобное человеку, которое якобы можно получить искусственно."
Большая советская энциклопедия.


1.

Он нашел его за Кожевенной заставой. Бывший заводик по выделке кожи давно выкупленный неизвестным лицом и отданный в наем проныре – китайцу Су Чжонгу.
Китайские безделушки, ткани, чай – завеса основному приработку – кокаину. К Чжонгу стекались люди, которые, купив дозу, могли спокойно его принять, попадая в цепкие лапы забвения и небытия.
Речка стесненная бетонными берегами, уносила бездыханные тела куда – то далеко за город. Умерших никто не искал. А, если городовой и появлялся в этих краях, то он лишь брезгливо топтался у порога, ожидая, когда ему Чжонг с поклоном вынесет подготовленную сумму и в придачу товар. Его мужчина отдавал жене, а та, сбывала своим подругам, говоря, что продает скрепя сердце, так жаль, что не может просто отдать, без всякого:
-- Питание нынче дорого, и сына надо отдавать в университет. Сами понимаете.

Сергей Николаевич Хлябов – бывший студент, а сейчас полновластный хозяин двух деревень с налаженным крепким хозяйством.
Николай Хлябов не жаловал сына, редко отсылая сыну денег на пропитание и житье в городе Серове. Сергей Николаевич – Сереженька так и не сумел закончить университет. Пришлось пойти писарем в канцелярию, где денно и нощно, сгибаясь над письменным столом, переписывал никому не нужные бумаги.
Сергей Николаевич рано лишился густой шевелюры. Огромные залысины прятал за редкими клочками волос. Серые, цепкие глаза, полноватые чувственные губы. Он был когда – то изнежен материнской любовью, но и этого лишился. Давешние, новешние  лишения озлобили Сереженьку. Озлобился на весь мир, втайне мечтая о великой любви, которую непременно встретит и кое о чем другом, об этом после разговор.
Вечно в засаленной, протертой одежонке, искоса поглядывающий на однокурсников. Те платили той же монетой: не дружили, не сходились с ним на короткой ноге, считая его болваном.
Так что Сереженька – этот великовозрастный детина с завистью слушал и студенческих пирушках, о доступных женщинах, о любви, обо всем чего был лишен.

Лишен. Лишен. Злоба множилась, копилась, но пока не находила выхода, чтобы излиться. Излейся, Сереженьке бы полегчало, но он замкнулся, ожидая своего часа триумфа, когда сможет доказать всему свету и всем жалким людишкам, что он – Сергей Николаевич – достойнейший человек и нечета им.

Как бы там ни было, Сереженька сошелся с одним профессором – Завьяловым, у которого была своя «ахиллесова пята» - создание гомункула.
Профессор глядела на мельтешащих студентов сквозь толстые линзы очков голубовато – студенистыми глазами, думая о чем – то заоблачном. Завьялов Антон Егорович постоянно что – то выписывал из книг в синюю тетрадку, шепча и повторяя написанное, жестикулируя, забывая о лекциях, беснующих или сбегающих  студентах. Иногда, в хорошем расположении духа Антон Егорович рассказывал аудитории о проектах, о создании живого существа, о времени. Но мало кто слушал. Качали головами, крутили пальцем у виска: дурачок, он и есть дурачок. Хотя какая разница лишь бы в студенческой зачетке стоял росчерк безумца.
И только Сереженька жадно ловил каждое слово профессора, запоминая, конспектируя в отдельный блокнотик. Мысль о создании совершенного человека полностью захватило и его, заслонив на время обиды и тревоги. С неуемной страстью Сереженька отдался порыву создать гомункула. Антон Егорович, конечно, выделил любознательного студента. Но их мечты оставались мечтами, а проекты – оставались на бумаге. Все упиралось в деньги. Как обычно, дело в малом – финансировании. Великие дела вершить без денег невозможно. Дотации на исследования профессору не выделяли, считая его работу глупостью, а Хлябов не мог помочь, сам еле сводил концы с концами.

Дороги единомышленников разошлись. Но вот Хлябов стал наследником, выгодно вложил там, получил дивиденды тут. Ему бы уехать от искушений города к себе, в деревню, где смог преспокойно жить, жениться, вести безбедно хозяйство, приумножая прибыль, пользуясь авторитетом таких же крепких помещиков, как и он сам.
Нет. Мысль о гомункуле перебродила с тайными мечтами достичь превосходства над теми, кто гнушался им, дав обильную пену и мутный раствор – желание выделиться на этом поприще.
Поэтому Хлябов стал настойчиво искать профессора. Бывший студент узнал, что Завьялова выгнали с преподавательской работы, на что тот рассмеялся декану в лицо, заявив, что он находится на пороге величайшего открытия и все инсинуации против него – шелуха зависти.

Сергей Николаевич долго искал профессора, пока знакомый дворник Гришаня не сказал, где он находится:
-- Он жил в Индии, искал какую – то бабу в огне. Говорят, совсем умом двинулся. А таперича он пребывает у Чжонга. Тьфу, прости меня Господи, тот еще лихоимец.
-- Ну – ну, - нетерпеливо заволновался Сергей Николаевич.
-- Говорят, заболел. Там все время находится, - доверительно ответил дворник, взял пятак и ушел , держа наперевес, как винтовку, метлу.

Хлябов брезгливо оглядывал затхлую каморку, где у сальной свечи в полубессознательном состоянии сидел на дощатой лавке Завьялов.
-- Учитель, Антон Егорович, - потряс за плечо Хлябов.
Бывший профессор дернулся, прижимая что – то к грязной груди.
-- Антон Егорович,  это я – Сергей Николаевич. Ваш бывший студент.
Завьялов сильно сдал с той поры, как виделись. Похудевший, а лучше сказать, ссохшийся, кожа как пергамент, восковой бледности. Профессор жевал по – старчески что – то деснами. Слюна стекала по подбородку. Жалкое зрелище.

-- Вы не узнаете меня? – дрожащим голосом спросил Хлябов.
В мутных глазах профессора проблеснуло:
-- Сереженька.
-- Да, я, Антон Егорович. Как вы? – Хлябов смутился, почувствовав неуместность вопроса.
-- Вот тут, - путано ответил профессор, - а ты, какими судьбами?

2.

Немалого труда стоило Хлябову уговорить опального профессора переехать к бывшему студенту домой и приступить к опытам по взращиванию гомункула.
Антон Егорович с рваненькой сумой приехал на извозчике с учеником. Мельком взглянул на дом, проявив больший интерес к подвальному помещению, где были собраны реторты, горелки, эликсиры, травы, минералы, словом все, без чего не может обойтись приличный алхимик.
-- Я буду жить тут, - твердо заявил учитель, бросая суму в угол, глядя на расставленные коробочки и пробирки.
-- Антон Егорович, это неудобно как – то. Вы - мой гость. Хоть маленькую комнатку выберите, а то.., - стыдливо развел руками Хлябов.
-- Вы без церемоний. Не надо усложнять, - жестко ответил, но потом смягчился Завьялов, - я признателен за заботу, но наука, прежде всего. Скоро мое присутствие будет постоянно необходимым. Поэтому вы уж там занимайтесь всяким, а я начну творить.
-- Да. Но.., - снова не нашелся, что ответить, возразить.
-- Я – ваш учитель, вы – мой ученик. Извольте учиться, постигать. Сегодня я устал. Начнем завтра, - сгорбился профессор.

Хлябов не выдержал. Принес одеял, подушек, простыней. Но упрямый Завьялов все это выкинул из лаборатории, оставив одно одеялко, под голову сунул суму и уснул.
Сергей Николаевич долго не мог успокоиться, ходил по кабинету, то, потирая лоб, то, жестикулируя, споря сам с собой. Не смотря на лишения, он не окончательно очерствел, не потерял живость. Это взращивание было не только доказательством, но и очищением.
Удайся опыт, Хлябов изменился бы в лучшую сторону. Как получение наследства было вехой, отправной точкой для изменения жизни, образа мыслей.
Но им он не воспользовался в полной мере. Так и опыт стал бы вехой, может последней чертой, после которой, возможно, судьба не станет баловать глупца такими подарками.
Кажется, он в глубине души понимал, что это подарок - шанс и вздрагивал внутренне, как в детстве вздрагивал от радости, когда мамочка целовала его в щечки, разглаживая мягкой щеточкой кудряшки и одаривая праздничной булочкой.

Завьялов почти не завтракал, выпил чая, отказавшись от каш и яичницы.
-- Дело, мой друг. Делом пора заняться! – профессор был  в торжественно - приподнятом настроении. – Ну, те – с, какие ингредиенты вы припасли?
И понеслось! Хлябов успевал выслушивать претензии учителя и записывать необходимое. Вы же помните, он конспектировал тщательно выкладки профессора. Но, оказалось, что требования Антона Егоровича были куда мудренее и завышенное.
Только к вечеру профессор обессилено прилег на импровизированную кровать, а ученик внимательно перечитывал длиннющий список, прикидывая, во сколько это может обойтись и где это можно достать.
-- Здесь довольно холодновато. Не мерзнете? – Хлябов устал от брюзжания старика, но сумел собрать остатки благоразумного гостеприимства.
-- Нет. Я, знаете ли, привык, - кашлянул профессор.

Если бы Хлябов не так уморился, разбираясь в травах, кореньях, эликсирах, примочках, костях и иных составляющих, то заметил бы странный блеск в глазах Завьялова. Тот сгорал от нетерпения начать.
-- Вы – сударь, когда изволите заказать необходимый состав, что надиктовал вам?
-- Я? Сегодня. Сейчас же. Слугам такое поручить не могу. Сами понимаете, напутают, - Хлябов поправил ворот рубашки, - а потом я все держу в секрете. И вы – инкогнито..
Он замялся. Плохо, что нет еще одного доверенного человечка, на посыльных. Нет, не то, чтобы недоверял профессору, ведь много дельного рассказал. Одного оставлять не хотелось, отвлекаться на такие досадные мелочи!

Хлябов ушел. У него был знакомый травник. Тот имел небольшое помещеньице на Кривоколенном. Ассортимент поражал любого искушенного в деле. Каждому находил свой подход, отпуская по запискам, рецептурам или по просьбам от корней до цианидов. Отказов почти не было! Свое дело Павел Остапович знал. Сведущ необычайно. И его конторка была открыта круглосуточно! Когда спал, спросите вы? Кто знает, может, сидя у бюро, успевал подремать в ожидании клиентов.
Когда Хлябов вернулся, чуть ли не с порога почувствовал запах горелого. Слуга Пахом бросился в ноги:
-- Не ругайте меня! Гость ваш созорничал! Я думал дом развалиться, как качнуло!!!
-- Качнуло?! – похолодел хозяин.
-- От взрыва!
Пакет выпал из рук Хлябова.
-- Не ругайте меня. Вы под угрозой смерти запретили мне туда спускаться, - плаксиво тянул Пахом.
-- Жди здесь. Ничего не трогай, никого не вызывай без моего приказа. Если надо, позову. Слышишь?! – крикнул Сергей Николаевич и побежал по узкой лесенке вниз.

Густой дым оставил копоть на камне. Острый запах серы.
«Спускаюсь как в ад», - мелькнуло в голове у Сергея Николаевича.
В другой бы обстановке он рассмеялся бы, захохотал. Но сейчас мучили противоречивые догадки.


3.

Странно, но в лаборатории разгрома или следов  пожарища не было. Остатки дыма, копоть, у профессора руки и лицо немного обожжены. В центре лаборатории на табуретке стояла спиртовка. Синее, ровное пламя. Над пламенем, будто подвешенная на невидимых нитях – белая капля.
-- Э..ээ, - не нашелся, что сказать Сергей Николаевич.
-- Не ругайтесь, Сереженька, - мягко произнес профессор, - «дистиллят дьявола». Надо было как можно  точнее воспроизвести. С непривычки, руки дрожат. Очищение – целый ритуал. Я вас услал, чтобы не напутать, не сбиться.
-- Я не против этого, - перебил Сергей Николаевич, пропуская мимо ушей ласковое обращение, - вы без меня начали. Я не буду в курсе. Как же научусь?!
Досада проскользнула черной кошкой в общении, в работе, которая началась вот так нелепо, втихую. Бывший студент замолчал. Было понятно, что без Завьялова Хлябов  опыт не воспроизведет, а как хорошо бы уметь. И вообще  недоверие – эта малая царапина, которая впоследствии может разрастись в пропасть разделяющую гораздо близких людей, чем преподавателя и ученика.

-- Компонент доступный. Ты можешь увидеть белую корку на некоторых почвах. Иногда можно использовать вместо столовой соли, - процитировал профессор, вместо оправданий.
Он достал ветхие листы. Те самые, что прятал при их первой встрече.
-- Это мой труд. Самое ценное, что имеет смысл. Ты можешь им владеть в равной степени, как и я.
Профессор вытер слюну:
-- Если со мной что – то случится, ты всегда можешь начать сначала или продолжить опыт дальше.

Намек был дан. Учитель нехотя приоткрыл завесу таинственной рукописи. Ученик был польщен, дружеское «ты» возымело действие. Только внутри все равно ревниво таймер раздора начал отсчет времени подозрения, посеянное семя неверия до конца проклюнуло из своей оболочки.
-- Сережа, ты главное помни: «Тайное Дао подлинного происхождения вещей» отвергает этот состав. Но он верен. Извини, я устал, - как – то резко закончил профессор.
Хлябов смотрел на огонь:
-- Он не потухнет?
-- Нет. Я буду поддерживать его, а ты будешь готовить саму смесь.
-- А вы расскажете мне, что за белая капля?
-- Вот за меня пергамент скажет, - старик прилег на импровизированную кровать, - трудно первое время обходиться… от зависимости. Слабею.

-- Сергей Николаевич, кормилец, батюшка вы наш! Живы ли? Не позвать полицейский наряд? – услышал Хлябов.
Это не выдержал Пахом. Длительное молчание из подвала давило на слугу. Тот с ужасом ожидал, что чудище, пожравши хозяина, выползет и проглотит его самого.
Хлябов взял пергамент, стал подниматься наверх:
-- Пахом, глупое создание! Ужин готов?!
-- Батюшка, не знаю. Сойти с места не смею. Вдруг черти заберут! – голос Пахома дрожал от ужаса.
-- Экая ты образина тупая! Распорядись на счет ужина. Да, постой надо диван из столовой опустить в лабораторию.
-- Зачем - та?
-- Тебя позабыл спросить! Выполняй. Собери пакеты, положи мне на стол. И не стой ступором! – вышел из себя Сергей Николаевич, отыгрываясь на слуге, за пришлую досаду.



4.

Дом, что купил Хлябов, имел потайные комнаты, черные выходы, большой подвал. Сергей Николаевич усовершенствовал несколько. Над лабораторией находились гостевые апартаменты. С помощью мастеров, был построено устройство – что – то вроде механизма. Полы расходились, образуя большую дыру. Работал подъемный механизм, и можно было опускать или поднимать вещи, приборы, не пользуясь узкой лесенкой, по которой имел право ходить только сам хозяин.
Диван был опущен вниз, в лабораторию. Сергей Николаевич, скрепя сердцем, поручил перетаскивание Пахому. Сам бы один не осилил. Завьялов спал, нервно вздрагивая от каждого шума, но не просыпаясь.
Пахом – рыжебородый, толстый мужик, взятый из деревни, с любопытством и страхом оглядывал лабораторию.
-- Шевелись! – командовал Сергей Николаевич. – Тут ничего такого нет. Обычная комната. Оборудование для опытов по химии.
Что толку объяснять мужику, который окромя посевов и пахоты в жизни ничего не видывал. И каждая безделица вызывала в нем восторг, уважение и страх.
-- Иди, отдыхай. Сегодня ты мне больше не понадобишься, - скомандовал хозяин.
-- Посуду убрать? – дернулся Пахом.
-- Завтра, - выставил из комнаты Сергей Николаевич.
Он был в нетерпении прочесть рукопись, что дал учитель. Но нашел силы спокойно отужинать, потом аккуратно на столе разложить перо, бумагу, заветный блокнот. Собирался конспектировать выдержки из работы Завьялова. Разбирая при свете свечей мудреную латынь, Хлябов убеждался, что нового, к сожалению, ничего для себя не открыл. Все о чем говорилось в тексте, он давно знал. Еще в студенческие годы постиг.

 Homunculus – человечек, в представлении средневековых алхимиков, существо, нечто подобное человеку, которое можно получить искусственным путём. Создал  первого гомункула  Арнальдус  де Вилланове, который проживал в тринадцатом веке.
Был специальный рецепт  получения гомункула. Его предложил в Парацельс в шестнадцатом веке.  Он считал, что заключённая в особом сосуде человеческая сперма при нагревании, а также  закапывании в конский навоз, магнетизации и других манипуляциях становится гомункулом. Питание  гомункула -  добавление в колбу  человеческой крови.
Парацельс утверждал, что  гомункул  вырастал за сорок дней и  рост человечка  соответствовал двенадцати дюймов.

Хлябов задумался: «Многие утверждения исходят из того, что сперматозоид и есть гомункул, который, попадая в женский организм, вырастает до значительных размеров. Хмм…судя по работам Вольфа, это полнейшая глупость. Но, где – то здесь зиждется на столпах правда, которая и требует тщательного измышления и разработок. И как там наш гомункул поживает?»

Сергей Николаевич не мог относиться к той капле как просто протоматерии гомункула. Он считал его живым организмом, хотя и лишенным сознания как человек.
Завьялов не спал. Он сидел у спиртовки, глядя на синее пламя и спокойное парение капли.
-- Как дела, Антон Егорович? – спросил он, отдавая рукопись.
-- Не спится, Сереженька. Вот решил подежурить у нее.
Хлябов улыбнулся.
-- Возьмите. Здесь мало написано толкового. Опыты не повторены и не закреплены поэтапно. Сложно разобраться, где, правда, а где средневековый вымысел.
-- Об этом я тебе расскажу вот что. Когда – то греческий бог здоровья Пеан превзошел во врачевании всех, получил подарок от матери Аполлона и Артемиды целебные корни, которыми лечил и богов, и людей. Даже Аида излечил от душевных ран. Зато учитель Асклепий позавидовал, даже приказал отравить Пеана. Слава богам, Аид дал Пеану новую жизнь, превратил в растение, которым всех исцелял.
-- Я знаю, Антон Егорович, о жгун – корне. Но не пойму о чем вы? Он входит в состав?
-- Со временем все поймешь, - загадочно ответил профессор, - я прочел все трактаты эпохи Тана. И там нашел упоминание этого вещества и способы его приготовления. С него и части меня состоит гомункул.
Сергей Николаевич сел на диван, внимательно слушая учителя. Тот протер толстые линзы.
-- Даже в трудах китайского врача Тао Хун – цзина я нашел упоминание о ней. Тибетские врачеватели применяли для исчезновения всех болезней холода. У нас в России давно добывается буртовым способом. Но добавил я еще и омолаживающее средство, тот самый один из важнейших компонентов человеческих организмов.
-- Вы  о «зловонной розе»? – уточнил ученик.
-- Да.
Завьялов встал. Он достал из кармана штанов горсть порошка и кинул в огонь. Тот сразу заискрил, пронзив каплю как молниями. Та шевельнулась и увеличилась в размерах. Не намного, но это настолько поразило Сергея Николаевича, что тот мгновенно спрыгнул с дивана:
-- Профессор, что это? Что вы кинули туда?
Шипение прекратилось. Синее пламя успокоилось. Капля? Нет. Небольшой шарик. Содержимое перекатывалось, извивалось, свивалось и вновь образовывало шар. Чтобы это ни было, оно росло!!!
-- Это непостижимо! – Сергей Николаевич вспотевший, не мог оторвать взгляда от этого зрелища.
А профессор давно уснул в своем углу, прижимая грязную ладонь к давно небритому лицу.


5.

Завьялов не отходил от растущего гомункула, лишь временами пребывая в сонном оцепенении, просыпаясь чуть ли не поминутно, проверяя, каков он. Хотя на взгляд профессора, гомункул был женской особью.
-- Откуда вы взяли? – усмехался Сергей Николаевич, растирая в ступке кости летучей мыши с корнями болиголова. – В первоматерию входят мужское и женское начало. Неужели вы ртути добавили больше, чем серы?
-- Не забывай, Сереженька, о третьем начале. Я сумел объединить во втором звене остальные состояния и  качества  первоэлементов: земли, огня с его лучистым состоянием,  воды, воздуха и в итоге квинтэссенция. Гомункул начал свое существование в  эфирном состоянии. Произошла трансмутация. И мы видим рост особи женского пола.
-- Все равно не ясно, профессор, - сокрушался Сергей Николаевич.
-- Сразу ничто нельзя постигнуть, мальчик мой, - расчувствовался Завьялов, смахивая слезинку.
Опыт явно удавался, поэтому профессор был горд успехами, считал Хлябова своим лучшим учеником и даже сыном. С готовностью отвечал на самые мудреные вопросы, открывая тайны познания существа.
-- Антон Егорович, вот вы говорите она. А когда мы покажем миру нашу затею, наше открытие? – с замиранием сердца воспрашал Сергей Николаевич. – Уже более тридцати сантиметров сие существо выросло.
-- Рано, мой друг. Она не вошла в пору, в то состояние, которое могло само ответствовать за себя и рассказать про свое зарождение. Ты главное пиши. Описывай каждое изменение, каждое наше движение. Всю работу.
Профессор и сам бы записал, но слаб глазами стал. Хлябову временами казалось, что не только глазами ослаб, но и умом тронулся. То бросался петь возле светящегося шара с гомункулом, то рассказывать сказки, то разъяснял тонкости своей диссертации. Сергей Николаевич махнул на причуды старика рукой, лишь бы опыту не вредил.

Кормить кровью, конечно, Завьялов не стал. Засмеялся:
-- Мы, чай, не вампира растим.
А вот сбор трав, костей и минералов Хлябов ежедневно растирал в ступке. Но в последнюю минуту профессор добавлял еще чего – то. Сергей Николаевич пытался проследить, но выведать так и не смог. От сбора шар, в котором находился гомункул, ярко вспыхивал как от огня, пронзался молниями и рос.
Раствор для спиртовки изготавливал Антон Егорович самолично. И здесь не обошлось без секретных ингредиентов. Вот не открывал любимому ученику – Сереженьке. Чем это объяснить? Недоверием, какое испытывал ученик? Нет. Тут иное. Профессору было приятно видеть размышления Хлябова, его поиск, минуты озарения.
«Если все рассказать, окажется пресным, не запомнится. Куда интереснее – это время открытий, догадок, ошибок и находок», - радовался Завьялов.
Да, он считал, что развитие гомункула и ученика совпадают, взаимобогатят информационно друг дружку. А потом старик был очень слаб. Последнее время Завьялов проводил больше в наркотическом бреду. И теперь вырванный из привычного, порочного круга, не мог восстановиться. Взращивание захватило его, конечно, отвлекло. Но наступали моменты, когда болезнь одоляла хилое тело. Вытирая испарину сухой ладошкой, бессильно падал на одеяло и с замиранием сердца, наблюдал за ростом существа.
Иногда Завьялова мучили кошмары. В коротких, отрывистых снах он пугался. Каменные стены подвала сужались, поглощая старика. Антон Егорович давился своим безмолвным криком, просыпался, задыхаясь в этом замкнутом помещении, не в состоянии разобрать, продолжается ли сон или очнулся, спасаясь от липких лап страха. Мертвенный свет от пузыря, где находился гомункул, освещал перекошенное лицо профессора. При таком адском освещении казалось, профессор превратился в привидение, нежить, что таится в полумраке, ожидая свою доверчивую жертву.
Скрюченными пальцами вытирал набежавшую слюну, кое – как вставал и шаркающей походкой направлялся к гомункулу. Кидал вначале в огонь увеличивающей жар смесь. Ее он приобрел, когда был в паломничестве в Индии. Монах утверждал, что сам получил от другого монаха, который в свою очередь получил еще от одного…Следы вели в Шамбалу, неведомую страну.
Затем бросал горсть приготовленной смеси в сам шар. Тот рос. Но основа был все тот же животворящий порошок, который старик смог изготовить по древнейшему китайскому манускрипту.
Вначале не получилось. Завьялов слишком много положил селитры. Взрыв чуть не уничтожил самого алхимика. Но затем, после испуга, Антон Егорович несколько успокоившись, снова собрал воедино компоненты, добавил загадочную смесь из благословенной страны. Прочел заклинание. Заискрило, занялось пламя. Достал частичку, что скрывал во флаконе. Бережно разогрел на пламени, а затем вылил на само пламя.
Когда – то Завьялов долго постился. Затем вместо еды и питья принимал мед. Запивал кристально – чистой водой из родника. Через полгода такого очищения, он собрал взвесь во флакон. На будущее. Как знал, что опыт непременно будет исполнен. Готовился, используя накопленные знания, обобщал, узнавая во время паломничества сокровенные тайны, приобщаясь к великому.

Сергей Николаевич исправно вносил в дневник развития гомункула записи изменений. Рост этого существа радовал его, ведь он до конца не был уверен, что опыт удастся. И вот эта гордость, отличие переполняло его. Им хотелось поделиться. С понимающими людьми. Нужно было восхищение, может зависть.
Сергей Николаевич сдерживал порывы, зайти в университет, небрежно облокотившись, завести разговор о взращивании. А там глядишь…шумиха, газетные статьи, восхищения тщательной работы Хлябова, премии и заслуженные награды. Звания, почет, Будут свои ученики, которые станут внимать его словам, а он увенчанный лаврами, стоя за кафедрой, в который раз расскажет, как нелегко ему достался опыт.
В эти мечты никоем образом не входил Завьялов. Сергей Николаевич понимал, что бредни наркомана, которыми пичкает тот, вряд ли понравятся почтенной публике и вообще.
«Вообще!» - подумал раздраженно Хлябов. – «На какие шиши весь опыт сделан? А? Кто работал без устали? Я! Профессор давно изжил. Слаб.»
«Да. Старик слаб,» - продолжал размышлять Сергей Николаевич, аккуратно откусывая печенье, отпивая какао, - «мне надо держать старика, прибрать его к рукам. Пусть Пахом следит за ним. Он вызнает у безумца тайны, что хранит от меня.»

6.

Гомункул развивался. Мерцающий шар увеличивался. Белый комочек приобрел вид змейки, что непрестанно извивалась. В какой – то момент были видны жаберки. Они исчезли, как и хвостик. Стали появляться ручки и ножки.
Сергей Николаевич с удивлением, что гомункул действительно зародился женским полом.
-- Антон Егорович! – взволнованно обратился к учителю он. – Вы были правы. Существо – это…женского…женского пола. Но как вы догадались? Может что добавили?
-- Нет – с, - довольно потер руки профессор, - ты, голубчик, за всей погоней за составом не обратил внимания на сочетание светил в день зарождения.
-- Гороскоп? – поразился тот. – Вы хотели сказать, что специально создали женским полом?
В следующий момент Сергей Николаевич обидчиво добавил:
-- И мне ничего не сказали!
Возникла многозначительная пауза. Профессор принялся нервно отряхивать невидимые соринки. Жалкая улыбка.
«Как объяснить? К этому сам пришел с годами. Все разом учесть и пояснить как?» - Антон Егорович сам колебался, не был уверен до конца. Ведь он повторял опыт, про который ему рассказали двое гуру – странников. Те были очевидцами такого взращивания. Но тот опыт закончился печально. Получились две близняшки. Две девы умерли пораженные токами.

-- Что еще вы утаили?! – Сергей Николаевич дрожал от негодования.
-- Сереженька! Сергей Николаевич, помилуйте, голубчик. Я не утаил. Простите старика, - забормотал профессор, брызгая слюной, чрезвычайно волнуясь и запинаясь, как первокурсник – студент.
Хлябов принялся кричать о расходах, о его неоценимом труде.
-- Смотри! – прервал профессор, указывая на шар.
Сергей Николаевич обернулся. Маленькая, черноволосая, беленькая девочка моргала глазенками. Уставилась на них. Была ои она разумна?

-- Да, - ответил бы Антон Егорович.
Глядя в ее черные глазенки, видел разум, любовь, понимание их беседы. С самого начала опыта он относился к ней как к дочери, как к ребенку, научая азам.

-- Нет, - ответил бы Сергей Николаевич.
В ее черных глазах читал вселяющей для зрителя напряжение, виднелся ужас, безумие. Это  неразумное, именно существо, а не человек. Неплохо бы препарировать, узнать внутреннее строение, исследовать субстанцию в какой она находилась. Это достойно настоящего исследователя - ученого.

Гомункул зевнула и закрыла глаза.
-- Сережа, ей надо дать имя, - прошептал растроганный профессор.
-- А с гороскопом или иным календарем сверяться будете? – шпилька в адрес учителя.
-- Назовем, Элеонора, - Антон Егорович был восхищен.
Оглянулся, ища поддержки у Сереженьки. Тот покинул привычный диван, не разделяя оптимизм старика.
Хлябов сидел в своем кабинете. Старался отвлечься от гомункула и все с ней происходящее. Но думал с точностью, наоборот: о профессоре и об Элеоноре.
Он мучился, делал различные умозаключения, сильно искажая реальные события. Все понимал, но оценивал то, о чем думал, что чувствовал, непрестанно комментируя. Это было источником его переживаний, этого последних месяцев опыта неадекватного поведения. И как всегда бывает в такой нездоровой обстановке и размышлений – страсти и болезненные эмоции возникают как раз от неправильных умозаключений. Он подстраивал причинно – следственные связи, хотя они – игра его ума и воображения, могут статься ошибочными. Мир в конечном итоге не плох, беда гнездится в том, что Хлябов видел его таким.

«Завьялова – в психушку, пусть умничает там. Только  разузнать досконально все тайны,  Пахом – трус, боится этого старика. Подожду еще немного. И пойду ва – банк. Решено!» успокоился Сергей Николаевич, придя к давно лелеемому решению.



7.

Пришлось закрыть двери в гостевую комнату подальше от любопытного взгляда прислуги.
Пол раздвинут. Шар с гомункулом мог спокойно развиваться дальше.
Сергей Николаевич решил, во что бы то ни стало, узнать какое вещество находится в суме.
-- Состав прописан на листках, что прячет на груди. О них мы подумаем позже.
Он вызвал слугу:
-- Отвечай, что говорят на кухне?
Пахом перекрестил лоб:
-- Шепчутся, что вы колдовством заняты.
-- Так думают? – усмехнулся, причмокивая полными губами.
-- Так точно. Бессмертия ищите, - Пахом переминался с ноги на ногу, съеживаясь под тяжелым взглядом хозяина.
-- А что разведал относительно старика? Ты принес мне частичку того, что прячет в суме?
-- Нет, господин. Он же почти не спит. А когда почивает, то суму кладет под голову, нет возможности вытащить. Только подойдешь, как он глазищами в стеклах вращает. Я его боюсь, - доверчиво признался слуга.
-- Ерунда! Мне необходимо исследовать порошок или что он там скрывает от меня, - голос Сергея Николаевича был сух и скрипуч, - ты должен понимать насколько ответственным делом я занимаюсь! Ты или мне принесешь суму, или самого препарирую как лягушку.

Пахом бросился в ноги Хлябова, обнимая и приплакивая:
-- Батюшка родимый, не надо. Не губи мою душу, я – единственный кормилец в доме! Не губи моих детишек, не сироти!
-- Не желаю слушать отговорки, - Сергей Николаевич чеканил слова, - иди и принеси. Сейчас же!
Пахом, утираясь рукавом, крадучись стал спускаться в подвал. Тем временем Хлябов притаился за потайной дверью, через прорези в портрете, он мог хорошо видеть происходящее.
Профессор спал. По обыкновению, беспокойно вертясь и вздыхая. Пахом почесал бороду, снял сапоги и босиком прокрался к спящему. Осторожно вытянул из – под головы суму Завьялова и запустил ручищу внутрь.
Видимо, Пхом еще не знал, что Элеонора могла открывать глаза и моргать. Слуга достал горсть порошка, потом медленно поднял голову и увидел существо. Суровый взгляд гомункула поразил его. Нечленораздельно крича, замахал ручищами, будто отбивался от исчадия ада. Порошок полетел в шар, и мигом затрещали молнии.
Профессор моментально проснулся, подскочил:
-- Что?! Что ты натворил! Бездельник!

Пахом осенил  себя крестом, встал на колени и принялся блеять. Обмочился, а потом завыл на шар, как волк на луну.
-- Сергей! Сережа! – метался по подвалу профессор, зовя на помощь.
Хлябов прибежал с деланным волнением:
-- Что случилось, учитель?!
-- Этот безумец! Он испортил опыт! Кинул пульверис оффициналис тарино! Все пропало!!! Труд нескольких месяцев. Да, что говорить – лет!!! Все напрасно! – профессор пал на колени, рыдая, как ребенок.
-- Заткнись! – обратился Хлябов к слуге.
Тот не приходил в себя, продолжал выть. Тогда Сергей Николаевич принес полотенца, с помощью расстроенного Завьялова связал сумасшедшего.
Шар продолжал искриться. Белая пелена заволокла гомункула.
-- О, Элеонора! – профессор был безутешен.
-- Погодите. Может все образуется, - ученик сжимал кулаки.
«Что он наделал! Все разом рухнуло: надежды, задумки. Каков негодяй, этот слуга!»
-- Сереженька! И что теперь? – старик выдохся.
Он тер воспаленные, заплаканные глаза. Казалось случилось настолько непоправимое, что объяви конец света – это бы нисколько бы не затронуло Завьялова.
-- Шар растет, - оживился Хлябов.
Он надеялся. Он жаждал. Он не мог проиграть. Только не сейчас. Только не в этот раз.
-- Может не все так плохо? – Сергей Николаевич ударил ногой в лежащего и мычащего Пахома.
-- Но в нем молочная пелена. От нас скрыто, что происходит. Мы даже не знаем, жива ли Элеонора!
-- Если бы была мертва, то она бы выпала из оболочки, - убежденно произнес ученик.
-- Может ты и прав, -с надеждой воскликнул старик.
-- Вы последите за изменениями. А мне надо Пахома отправить отсюда подальше. Как бы еще чего не учудил. И что на него нашло?! На этих слуг нельзя положиться, - Сергей Николаевич кое – как помог подняться слуге и брезгливо повел наверх.

Антон Егорович стоял вплотную к шару. Коснулся до оболочки.
-- Прошу тебя, Элеонора. Не умирай. Мы тебя любим.
В ответ профессор почувствовал толчок. Будто изнутри ему дали понять, что все хорошо и не стоит беспокоиться. Антон Егорович отошел:
-- Спасибо. Спасибо.
Молнии прекратись. Шар еще был наполнен белой пеленой, Элеоноры видно не было. Но главное, она о себе дала знать.
По возвращении Хлябова профессор отметил, что шар увеличился в два раза, и спиртовка с трудом разогревала содержимое сферы. Но поменять на более удобную, не представлялось возможным. После этого события двое ученых боялись вообще чем – либо повлиять на ход развития гомункула.
Учитель с учеником сидели на диване. Оба не могли уснуть до утра. Живо обсуждали случившиеся. Завьялов более проникся к ученику. Рассказал о растении Тарино, которое высыхает и превращается в пыль от малейшего прикосновения.
-- Именно оно – важный ингредиент. Оно придает жизненной силы Элеоноре.
-- Вы считаете, существо живо?
-- Да. Она сама дала мне об этом знать!
-- Да вы что?! Расскажите во всех подробностях.
-- А Пахом? Что с ним? – участие профессора было искренним.
-- Ничего, - поморщился Сергей Николаевич, - сдал городовому. Отправят в психушку. Вы лучше расскажите о существе.
-- Хорошо, расскажу. Но Пахома надо будет навестить, - Антон Егорович был неумолим, раздражая излишен отеческой заботой.

Солнце осветило бледно – зеленый дом Хлябова, не скрывая его недостатки. Фундамент был хорош, но верх давно был изъеден и требовал хозяйского ремонта. Через подслеповатые окна заглянуло, чрез щелку в занавесях сверкнуло в оболочке шара. Тот как ожидал этого. Просветлел. Спала пелена к ногам прелестной девушки, что спала, крепко обняв колени. Черные волосы закрывали спину. Прекрасный ротик приоткрыт. Безмятежное парение.

-- Она жива! – воскликнул радостно Завьялов.
-- Оно не погибло! – поразился Хлябов.
От их восклицаний девушка проснулась. Она с интересом поглядела на них. Зашевелила губами.
-- Элеонора умеет говорить. Жаль, не слышим, - подбежал к шару профессор.
-- Возможно, это всего лишь чистые рефлексы. Как моргать, - сомневался Хлябов.

-- Ты сможешь. Попробуй.
К удивлению Хлябова учитель подал руку девушке, приглашая к ним спуститься.
-- Вы что, учитель?!

Поразительно. Элеонора шагнула из шара, нисколько не стыдясь своей обворожительно - притягивающей наготы. Шар не лопнул, выпустил девушку, продолжая пустой оболочкой покоиться на пламени.
-- Сереженька, прекратите глазеть на девушку. Не смущайте ее. И ради Бога найдите что – нибудь накинуть на Элеонору.



8.

Серов гудел, как потревоженный улей. Разговор был только об одном, вернее сказать об одной.
-- Вы видели кузину Хлябова? Говорят чудо как хороша!
-- Вы слышали пение кузины этого вечного студента Хлябова? Нечто незабываемое!
-- А как славно она смущается. Это придает ей больше шарма.
-- Девушка, явно, из глубинки, не испорчена этой французской модой. Но это излечимо. Месяц, и эта провинциалка даст сто очков вперед любой даме из столицы.
-- Вы правы. Этой леди нужна соответствующая огранка и футляр. Она заблещет ярче.
-- Говорят, сам мэр дал ей протекцию, но какую не скажу. Но сам мэр! Вы понимаете, чем пахнет!!!
-- Сгорит. Я вам скажу, поверьте. Сегодняшние вертихвостки сгорают быстро. Важно выгодно составить партию. Хлябов бедноват, прижимист. Ей определенно нужно выгодно выйти замуж.

Споров, разговоров, даже пара дуэлей случилось на днях. Все гадали, откуда приехала дальняя родственница Хлябова.
Две недели назад был праздник, концерт и бал. Были розданы пригласительные билеты. Хлябов тоже получил. После долгих препирательств, было решено вывести Элеонору в свет. Не говоря, кто она на самом деле, проведя, таким образом, очередной опыт. За такой эксперимент ратовал Завьялов. Хлябов же настаивал только на походе в университет, где были бы предложены распечатки опыта ученым мужам и предъявлен гомункул. И все же Сергей Николаевич уступил настоянию учителю.

С сильно бьющимся сердцем ступила девушка в помещение. Собрание было многочисленно и блестяще. Хоть Элеонора была одета не по последней заведенной в городе моде, но не восхититься простенькому платью,  прекрасными чертами ее лица, ее талией, станом было невозможно. И хотя вначале чувствовалась скованность в поступи, и некая принужденность в общении, ее нашли необычайно соблазнительной, очаровательной, разбившей к вечеру несколько пылких сердец.
Концерт начался. Виртуоз – пианист к удивлению Хлябова и Элеоноры, пригласил последнюю солировать. Та, смутившись, не посмела отказаться. Она пропела какую – то веселенькую арию чистым голосом, как хрустальный колокольчик, премиленько присела в реверансе. Море оваций последовало немедленно. Ей пришлось исполнить еще раз.

Сергей Николаевич все дни, что проводил за опытом, продолжал относиться к ней как чуждому организму, требующему внимания как морская свинка или другое подопытное существо. Девушка училась общению быстро, схватывая на лету. Книги, что показывал профессор, из личной библиотеки Хлябова, она с нескрываемым интересом пролистывала. Читать не научилась, но зато напевала временами, чему очень был рад Антон Егорович. Тот окончательно свихнулся на ней. Обожал до страсти, души в ней не чаял.
-- Дочка, где моя дочка? – звал непрестанно, боясь отлучиться хоть на минуту.
И каждый вечер был для профессора тяжелым. Элеонора за день будто уставала, истончалась энергия, как завод у куклы. Пищу не принимала, только пила эликсиры. Она возвращалась в свой дом – шар, где пребывала до рассвета, набираясь, таким образом, сил.
Утром выходила в своем великолепии, одевалась и вновь продолжала обучение у Антона Егоровича.

Хлябов очнулся, когда концерт окончился, и начался бал.
«Что со мной? Как так произошло, что я в ней увидел женщину?»
Сергей Николаевич кивнул, соглашаясь, Элеонору пригласили на танец. Он мял в руках платок, пожирая вид непринужденно танцующей Элеоноры.
«Все же она быстро учиться».
Хлябов с удивлением разглядывал девушку, отмечая еле уловимые преобразования с ней. И, если раньше это носило какой – то учебный характер, то сейчас процесс завораживал, отдаваясь где – то подложечкой, с томлением в груди.
«Влюбился? Какая глупость!»
Но видеть с другими было несколько больновато, ранило самолюбие. Хотелось воскликнуть:
-- Это мое. Мое изобретение! Моя женщина…
Но это было бы безрассудством. Его же безрассудство имело теперь совершенно иной характер.

Танец длился долго. Утомленный бесконечной музыкой, он отошел к окну, но и там продолжал следить за ней. Она не успела отойти от одного танца, как пригласили на другой. Черные, как маслины глаза взглянули на него с вопросом, тайной мольбой. Ей нравилось это кружение в вальсе. Сергей Николаевич снова кивнул. Ее грудь вздымалась под воздушной тканью платья, тончайшая рука покоилась в руке мужчины. Сиреневый цвет гармонировал с румяными щечками. Казалось еще мгновение, и она порхнет к небесам, до того казалась легка.
Сергею Николаевичу захотелось самому коснуться ее. Больше ничего. Желания переполняли утомленный мозг. Он возбужденно следил за ней, не в силах говорить с подошедшим поручиком Лавровым, другом детства, не смея дышать в полную силу.
« Я ненавижу ее. Она несносно хороша. Это презренное творение разрезает на части мою душу, рвет нещадно».

Они вернулись домой. Он так и не осмелился пригласить ее, а она не спрашивала, почему он такой подавленный. Потому что была в некоторых вопросах невежественна, наивна, простодушна. Элеонора с восхищением описывала бал Завьялову. Тот хлопал в ладоши, радуясь, успехам любимицы, вытирал слезы, шептал: «Это искупляет. Все искупляет». Усталая девушка скользнула в шар, уснула. Профессор добавлял смеси, следил за огнем, размышляя о своем.
А Сергей Николаевич накапал опиума в воду. Он не мог расслабиться, уснуть. В горячечном бреду забылся. Но и там не обрел покоя, снедаемый желанием прикоснуться к ней. Он сидел с партитурой в руках. Элеонора грациозно шагнула в его объятия. Томное блаженство. Такого не испытывал прежде. Коснуться алебастра плеч. Не будет это святотатством? Трепеща порывом…проснулся.
«Я схожу с ума. Это сильнее меня» - Хлябов не сомкнул глаз до утра, лежа в кровати, угрюмо уставившись в темный потолок.


9.

Сергей Николаевич находился в сладкой прострации, во влюбленном состоянии. Позабросив дела, он ежеминутно наслаждался общением с Элеонорой. Его не смущали односложные ответы, длительное молчание, будто девушка смутившись, не знала, что ответить ( она действительно многого не знала ). Девичья робость, нежный румянец, внимательный, изучающий взгляд.
Элеонора то сидела с пяльцами у окна, то изучала картинки атласов, слушая названного отца – Антона Егоровича.
Иногда Сергей ловил себя на мысли, что, возможно, это и есть счастье.
Но почему полностью отдаться этому течению жизни не мог?
После бала стали навещать друзья, знакомые, какие – то совсем дальние родственники, приехавшие в город, ищущие протекции, связи. Сергей Николаевич тяготился ими, привык к одиночеству. А потом эти бесконечные расспросы об Элеоноре. Значит не к нему они изначально шли, а ее повидать. Мы привыкли лгать. Ложь как вторая кожа защищает нас от дерзновенных покушений проникновения в душу.
Какая бы не была крепкая дружба, любовь, люди понимают, что за всей нежностью, близостью скрывается отчужденность, невозможность полного слияния, понимания. Тот, кто одинок, того не покинут, не оставят, пресытившись им. Хочется вырваться из тисков тоски, скорби, пустых надежд. Слишком сладкий самообман думать, что есть что – то, кроме одиночества. Мир полон людей не плохих, добрых, отзывчивых.  Многие понимают, что сложно преодолеть собственное одиночество, ищут обычных людей без высоких мыслей, особенных талантов, которые не сторонники правды – матки, не говорят гадостей ни в глаза, ни за глаза, не лгали.
Сергей Николаевич не требовал от Элеоноры соответствовать надуманным идеалам. Принимал такую, какая она есть. Но внутреннее противоречие: желание быть с Элеонорой, как с любимой и отчужденностью, самовлюбленного, напыщенного индивида. И этот индивид в своем эгоцентризме требовал огласки опыта, признания его заслуг, а Элеонору считать существом, обладающим зачаточным умом.
Это омерзительно, но Сергей Николаевич тешил себя тем, что про него забудут ( в конце концов эти мужчины не заметили разницы, позор падет на их головы ). Меня же будут считать величайшим умом!

Так и жил бы Хлябов раздираемый противоречиями, да в один прекрасный вечер ужиная с другом детства Каретниковым, узнал несколько больше горькой правды, скрываемой от него Завьяловым. Каретников не подозревал о том, что наносит рану в мятущуюся душу, определяя дальнейшие  события. Друг потчевал Сергея, угощая пирогами с почками, подливая вина в бокалы.
-- Ты, мил друг, почему все таишь от меня? – посетовал Каретников.
-- Чего утаил? – недоумевал изрядно охмелевший Сергей. – Я прозрачен, как стекло.
-- Э, нет, брат! Говорят, ты на зиму перебираешься заграницу.
-- Ик..никуда не еду, - твердо заявил он, - и не собирался.
-- Врешь, мил чек, - Каретников Никита Валерьянович налил еще, - я сам видел, как профессор ссылался на тебя, ходатайствовал об оформлении паспорта. Твоей прелестной Элеоноре.

Хлябов занервничал. Внутреннее напряжение достигло своего предела.
-- Куда этот стервец хочет увезти Элеонору? Не позволю! Она – моя!
-- Да ты никак влюбился? – Никита Валерьянович захихикал, толкая товарища в бок.
Злоба, что Завьялов хочет улизнуть, размыла все остальное.
-- Не влюбился, - не искренне засмеялся Хлябов, - Элеонора – не человек. Так себе. Опыт. Гомункул!
-- Брат, ты набрался, - хотел обнять друга Каретников, но Сергей Николаевич оттолкнул его.
-- Ты мне не веришь? У меня есть доказательства.
-- Верю – верю. Иди – ка ты домой, хорошенько отоспись. А завтра встретимся, поговорим…
-- Я могу препарировать ее, как лягушку, - не унимался Хлябов.
-- Успокойся. Не надо никого резать. Верю.

Хлябов, качаясь, вышел из номера.
-- Он хочет уехать с ней. Скрыться. Она не человек. Она – гомункул.
-- Она не человек! – заорал Хлябов под окнами Каретникова. – Могу доказать! Вырезать!
-- Идите домой, господин, - дворник сурово поглядел на него.

Шатаясь, Сергей Николаевич добрался до дома, благо недалеко было идти.
Слуги спали. Хлябов зашел на кухню. Выпил стакан воды. Потом, подумав, взял нож. Кое – как спустился вниз. В подвал.

Элеонора спала в шаре. Это уже не казалось волшебством, как прежде. Завьялов сидел на диване. Он что – то писал на листках.
-- А вот ты где! – воскликнул Хлябов, пряча за спиной нож.
-- Потише, Сережа. Нора спит, - профессор произнес, не отрываясь от записей.
-- Да, что ей будет? Она – всего лишь гомункул. Изучаемый предмет.
Антон Егорович взглянул на Хлябова. Тот пьяно изгалялся.
-- Зачем столько пить, голубчик?
-- Ты мне не указ!
-- Сергей! – укоризненно покачал головой. – Зачем пить? Тебе, как человеку все дано. Разные вещи. Ты можешь продвинуться дальше. Надо найти нечто духовное в себе. Ты обретешь мир света и любви.

Хлябов не стал слушать увещевания, рвалось сказать профессору, как она сам валялся в грязи, приняв очередную дозу забвения. Он неровно шагнул к дивану. Завьялов участливо обратился. Хотел помочь улечься ученику, поудобнее. Тот не долго думая, ткнул в него ножом. Потом еще. Еще. Еще. Еще.
-- Вот тебе паспорт. Вот тебе поездка. Вот тебе свет. Тот свет.

Профессор погиб, не поняв в чем дело, в чем его вина. Предсмертный хрип, удивленное лицо.
-- Нора…
Капли крови попали на сферу. Подернулась красной дымкой. Элеонора дернулась, но не проснулась.
Усталый Хлябов присел на диван. Удивленно посмотрел на обагренную кровью руку, нож. Нож отбросил. Руку автоматически  обтер об себя.
-- Хорошо. Мы никуда не едем.
Пьяно хихикнул. Погрозил пальцем. Заснул, не обращая внимания ни на кого.

Каретников так и не смог расслабиться, заснуть.
-- Как бы чего не вышло! Кто поймет его? А вдруг Сергей так заревновал, что готов переступить черту? С него станется. Вон, как обезумел. А скажи, что я люблю Элеонору, пожалуй, и меня порешил бы на месте.
Утром Никита Валерьянович не вытерпел. Кое – как  добрался до дома Хлябова. Застучал, нервно закусывая губу. Открыл слуга.
-- Кто Вы? – сонно пробормотал тот. – Как представить?
-- А ты кто? Где Пахом?
-- Митрий. Пахом давно в доме умалишенных проживает.
-- Чего это так? – Каретников топтался в гостиной, не в силах остановиться.
-- Не знаю. Говорят, видел змею страшенную.
-- Болтай! А что хозяин? Поди встал?
-- Не велено заходить.
-- То есть как? Спит до сих пор?!
-- Не знаю.
-- Чего ты плетешь? – возмутился Никита Валерьянович. – Сам сошел с ума! Не знаешь, что делает хозяин, но не велено заходить!

Худенький Митрий вздохнул кротко:
-- Мы – не ученые. Сергей Николаевич в спальне не изволили ночевать. В подвале, значится. А туда нам, слугам, дорога заказана.
-- А вдруг он там при смерти? Поди, посмотри!
-- Ни за что! Не велено!
-- Ладно! Это тебе не велено, а мне можно!
Преодолевая сопротивление Митрия, Каретников спустился в подвал. За ним, с извинениями, последовал и слуга. При входе они ахнули. Пол залитый кровью. Профессор Завьялов мертв, нож валялся рядом. Хлябов спал, не громко похрапывая.
-- Чего стоишь?! – закричал Каретников. – Зови полицейских! Нора! Элеонора, где вы?

От криков проснулся Хлябов. Заспанно щурясь, хотел протереть глаза. К руке пристала бумага. Пригляделся. Подчерк Завьялова.
-- Элеонора в состоянии обходиться без сферы. Непременно рассказать Хлябову. Не забыть!
-- Что случилось? Каретников, ты что ли? Чего кричишь?
Сергей Николаевич заметил кровь:
-- Кровь? Откуда кровь?!
-- Где Элеонора? Где она?
Хлябов увидел труп профессора.
-- Кто его?
Каретников сурово смотрел на приятеля.
-- Это не мог быть я. Поверь мне. Ты же знаешь меня! Ты же!!! Элеонора, ты видела, что не я! Где ты?

Заключение.
Суд постановил – Хлябов виновен в смерти профессора Завьялова Антона Егоровича, присудив пожизненную каторгу. Через два дня Сергея Николаевича должны были отправить по этапу.

Может быть, странно это прозвучит, но Хлябов был спокоен. Он равнодушно выслушал обвинения, приговор. Встревожился только раз, когда показания давала его кузина Элеонора Антоновна. Слушая ее грудной, взволнованный голосок, Сергей Николаевич воскликнул:
-- Я виновен не больше твоего, Элеонора! Ты – ложь. Ты – не человек!
Та сбилась, нервно теребя муфточку. Хлябову сделали замечание. Но тот уже не проявлял никакого внимания на сбивчивый рассказ девушки. Каретников уважительно увел Элеонору. Они были помолвлены. Впрочем, это не стало сенсацией. Обсуждали только возмутительное спокойствие убийцы профессора. Тот решительно потерял ко всему интерес, лишь проговаривая какие – то сложные формулы. На последнем слове, что предоставили Хлябову, толкового ничего не сказал.
-- Я попробую повторить опыт. Думаю, мне удастся. Вот тогда мы с вами, господа хорошие, и побеседуем.
Многие покрутили у виска, но светила медицины не признали его невменяемым. Он был нормален, расчетлив, как все. Убийство из – за ревности. Разве это достойно долгого внимания? Эту новость перекрыла другая – банкротство графа Вилькенсона. Поэтому о Хлябове забыли на следующий же день.

Хлябова никто не навестил за время следствия. Никто не пришел проститься перед тем, как отправят в Сибирь. Он сидел в камере, старательно записывая грифелем на листочке различные формулы, был рад, что надзиратель не отнял эти предметы, и он может работать дальше.

Элеонора вышла замуж за Каретникова. Они уехали в Баден – Баден. Дальше ее следы теряются. Да и кому взбредет в голову отслеживать ее путь, обычной девушки. То, что она, возможно, не человек, доказать было некому. Не известно как бы сложилась ее судьба, знай о ней все доподлинно людям.  Жертва опыта. Двойная мораль по отношению к таким людям, оправдание любого насилия как физического, так и морального, своим превосходством над жертвой этого насилия. Важным останется оправдание собственной гнусности в глазах окружающих и, что более важно – в своих. Возможно, Хлябову смягчили приговор, зная всю подоплеку отношений.
Кто знает? Конечно, из людей, каждый по отдельности может, и были бы добры, справедливы, совестливы, милосердны. Но каждому из людей сложно удержаться в стороне от затягивающего поля толпы. Влиться, стать ее членом, воплощая кумулирующую в себе энергию – агрессивность, обращенную вовне. Эти члены, забывших, что они изначально были людьми, будут питать монстра – толпу своими страхами, предрассудками, слепой верой, ненавистью к инакомыслящим. Кто знает, как сложилась тогда судьба Элеоноры...


26. 02. - 17. 04. 2011