Совсем не женская история

Женька  ураганом летела по школе. Внутри всё бурлило, клокотало от злости. Перед глазами мелькали школьные стенды, таблички с названиями кабинетов…  Женька в ярости металась между этими кабинетами и никак не могла найти тот единственный, который был ей нужен.  «Как она только могла? Как могла?», - крутился, вертелся и рассыпался на колючие, мелкие злые бисерины засевший в голове вопрос. Окончательно запутавшись в школьных коридорах-переулках, Женька схватила за рукав пробегавшего мимо белобрысого очкарика:  «Где тут кабинет завуча?»  Слова  вырвались из Женьки как гром. Мальчик растерялся и молчал. Женька затрясла его за плечи, за голову. Очки упали, из кармана брюк высыпались какие-то монетки, железки, ластик. Всё это гулом отдалось  в стены, в потолок, а Женька уже неслась дальше, не слыша, как заплаканный малец бросился подбирать с пола своё нехитрое богатство. Вдруг перед Женькиными глазами мелькнула нужная ей табличка. Ага!  Запыхавшись, Женька с силой рванула на себя ручку  старенькой, окрашенной белой краской, двери. Ревущим мотором ввалилась в кабинет и, едва переведя дух, выпалила: «Всё! Вам – конец!»
***
Колька был существом, которого Женька любила, как ей казалось, больше всех. Впрочем, это ничуть не мешало ей иногда хвататься за ремень или давать ему подзатыльники. Колька никогда не плакал, только кривил рот, и Женьку это нисколько не удивляло. «Весь в меня», - думала она одновременно с гордостью и отчаянием, бросая в сторону ремень, и руки, которые минуту назад держали орудие наказания, начинали беспорядочно гладить вихрастую голову.   «Разве я бью? - она пыталась искать себе оправдание, -  вот меня в детстве били – это да!» По правде говоря, Женька не очень любила вспоминать собственное детство, да там, по сути, хорошего было мало, ибо её детские годы  насквозь были пронизаны Его Величеством по имени Страх, который рос вместе с самой Женькой и иногда являлся в снах, превращавшихся в кошмары или мелькал в мыслях, от которых Женька старалась отделаться  как можно быстрее. Но он никогда не уходил навсегда. Он незримо присутствовал – мерзкий, липучий, гадкий. Он пришёл из детства, этот  Страх - страх перед постоянной угрозой быть избитой отцом, страх перед ремнём с огромной пряжкой, на которой были выбиты три здоровенные буквы БАМ, страх принести из школы плохую оценку…
Но было ещё нечто более худшее, чем этот ненавистный ремень и синяки, периодически остававшиеся на Женькиных руках и ногах, и это худшее называлось Унижением. И если Женькин отец проявлял неистощимую энергию в побоях, то в смысле унижения ему вообще не было равных в округе. Иногда Женьке доводилось слышать, как родители ребятишек из дворовой компании ругали тех далеко не литературными словами. Но проходило две-три минуты - и «предки» Димки Никольского или Ирки Гусевой уже нормально беседовали с ними, будто никакой ругани между ними не было. И Женька, сначала недоумевавшая по поводу того, что все эти Ирки, Димки и Лёшки совсем не сердились на своих родителей за нецензурные слова, которые сыпались в их адрес, постепенно перестала удивляться. Перестала потому, что начала понимать, что родителям  её дворовых друзей просто надо было, что называется, «прокричаться» - и… на этом в принципе всё  и заканчивалось. Она видела, что на самом-то деле и тётя Люся Никольская, и дядя Дима Гусев, и даже бабушка Гошки Самойлова - самого большого хулигана в их дворе -  никогда не испытывали «настоящей» злобы к младшему поколению. А Женькин отец «неприличных выражений» в речи не использовал. Но из всех слов, имеющихся в русском языке, он умудрялся выбирать самые обидные, самые гадкие. И это Женькину душу очень сильно ранило, и ей даже хотелось, чтобы отец проорался матом – и потом заговорил бы с ней обычным, спокойным тоном. Но такого в её жизни не случилось ни разу.  Более того, Женькин отец долго помнил её «проступки» и запрятывал злость так, чтобы через какое-то время опять упрекнуть Женьку за то же самое деяние, за которое она уже получила порцию надранных ушей и обидных выражений. И вновь упрёки сопровождались унизительными словами, так что Женьке иногда казалось, что конца-края этим обзываниям не будет никогда. Вот поэтому где-то лет с тринадцати самым сильным Женькиным желанием  стало одно:       вырваться из этого дома, где её, Женьку, никогда никто не любил.

***
Вернувшийся из школы Колька с отчаянием бросил к двери портфель и вдруг заревел. Женька сначала удивилась, а потом перепугалась: сын плакал редко. Она принялась вытирать ему слёзы кухонным полотенцем, которое подвернулось под руку, но Колька не унимался, а из карих глаз-вишенок ручьём лились слёзы обиды. «Не пойду больше в школу», - повторял он, - то прекращая, то вновь принимаясь всхлипывать.
Женька стояла озадаченная: сын учился хорошо, и проблем с учёбой у него отродясь не было, да и на поведение учителя никогда не жаловались.
 «Ну-ка, - она схватила Кольку за руку, - объясняй, что случилось. Ты подрался? Тебя побили? Говори же!»
Но тот уже полез в портфель и вытащил оттуда немного измятую, тонкую зелёную тетрадку. Ничего не понимающая Женька открыла её. Оттуда, нахально усмехаясь, на неё глядела красная ядовитая «двойка». «Я предложение не так разобрал, - снова принялся гундосить сын, - а она мне «двойку». И ещё одну, в дневник. Я, мам, не пойду больше в школу». И он опять заплакал. А Женька стояла вконец удивлённая. Сын был не только её самым любимым человечком, он был её гордостью! Во всём. И в учёбе тоже.  В первом классе она, эта самая учёба, поначалу не задалась. Торопливый Колька то пропускал буквы, то неверно решал задачки – не по глупости, а по невнимательности, плохо прочитав условие…  Ох, сколько было поломано копий, пока маленький первоклассник наконец не вошёл в нужный ритм! Но уж когда вошёл, учёба стала даваться легко. И если с математикой иногда случались погрешности, с русским языком всё шло довольно гладко. Правил Колька не учил – это был общепризнанный факт, но писал грамотно, без ошибок. Женька считала, что у него грамотность была врождённая, а также приписывала  умение писать даже самые сложные слова тому, что сын много читал. Она снова посмотрела в тетрадку:  «двойка» раздулась и, казалось, ещё больше раскраснелась от важности. Почерк, которым было написано домашнее упражнение, оставлял, честно говоря, желать лучшего, но по большому счёту написано было весьма  прилично и разборчиво. За что учительница так рассердилась – понять пока было сложно.
«Ладно, - Женька положила тетрадь на письменный стол, - пойдём обедать. Тебе в музыкальную ещё идти.»
Музыкальная школа тоже была предметом Женькиной гордости. Сын учился играть на баяне и ходил в «музыкалку» по собственной инициативе. Во втором классе он сам решил, что ему это надо.

***
Родители у Женьки были, по её собственному выражению, «только записью в свидетельстве о рождении». Женьку с ранних лет  растила бабушка – суровая и добрая  одновременно,  выжившая от голода в гражданскую войну и прошедшая всю Великую Отечественную.  Бабку Женька обожала, звала её «мамой», и хотя между ними иногда и случались споры или недоразумения, они никогда не выливались во что-то серьёзное, так как бабка была мастером по «обхождению острых углов» в жизненных ситуациях. Женька же «острые углы» не только не умела обходить -  она в противоположность аристократичной бабушке, с лёгкостью создавала их! Она  была  этаким «ершом» как дома, так и в школе. Не задумываясь, ссорилась с ребятишками, с которыми через пять минут снова мирилась, а ещё через пять снова ссорилась. И так могло повторяться до бесконечности. Став постарше, Женька ничего не изменила в своём характере: ей ничего не стоило наговорить грубостей даже тому, кого она видела впервые в жизни. Она совершенно не умела держать себя в руках и не старалась научиться этому. Бабушка частенько ругала Женьку, но поделать ничего не могла. В особенности же плохо Женька относилась к мужчинам, которые по возрасту были близки к возрасту её отца. В них она видела потенциальных обидчиков и истязателей. Ей казалось, что добрые и улыбающиеся мужчины на улице дома превращаются в тиранов. А словосочетание «хороший отец» вызывало на Женькином лице в лучшем случае кривую ухмылку. 

***
Колька сидел за столом и выводил буквы. «Наверное, она не будет ругать меня?» - и он протянул Женьке тетрадку. «Наверное, не будет», - уверенно сказала та, глядя на домашнее упражнение. «Ишь как ровно написал», - подумала она про себя. Но вслух сказала: «В следующий раз пиши ещё аккуратнее». Сын посмотрел на неё, в его глазах было недоумение. «Я старался»,- сказал он каким-то важным басом.
Позже, когда он заснул, Женька долго смотрела на его аккуратный носик, на русые вихры и вспоминала, как чуть не родила его в четыре месяца. Как остаток беременности пролежала в больнице  на сохранении, стоически перенося все капельницы и уколы, которые врачи выписали ей в несметном количестве. А когда он родился, Женька чувствовала себя самой счастливой. Игрушек с самого Колькиного рождения  в доме было много, начиная от простеньких резиновых утят и крокодильчиков до супермашин с дистанционным управлением. Женькины подруги тоже баловали своих детей игрушками, правда, это баловство зачастую заменяло материнское общение. Нередко Женька становилась свидетельницей окриков в адрес сыновей и дочек своих приятельниц: «Я тебе столько игрушек накупила, а ты всё ко мне лезешь играть. Иди, не мешай!»  Для Женькиной сущности такое обращение с детьми было непонятно и неприятно. Сама она неустанно   строила с Колькой башенки из разноцветных кубиков, собирала ему железную дорогу и  к неуёмному удовольствию малыша весьма похоже изображала на разные лады гудки паровоза. Она читала сыну на ночь сказки про злого-презлого волка и хитрющую лису, которая  всегда выходила с лёгкостью из всех ситуаций, но непросто читала, а объясняла, почему репку можно было вытащить только сообща и почему  Емеле так повезло с волшебной щукой.  Женька практически не спускала маленького Кольку с рук до тех пор, пока тому не исполнилось четыре года. Счастливое это было время! Предаваясь воспоминаниям, Женька не заметила, как задремала.
Утро же выдалось суматошное: они проспали! Редкость несусветная! Бегом в ванную, бегом завтракать, бегом на остановку провожать Кольку! И  только когда переполненный автобус, пыхтя и пуская синеватый дымок, повёз кого в школу, кого на работу, Женька, посмотрела на часы и облегчённо решила про себя: «Всё-таки успеет!»   

***
Вот оно - счастье! Сердце Женьки пело: они подали заявление в ЗАГС. Женькин избранник, добродушный толстяк Пётр, только улыбался, глядя на то, как его будущая жена вместо того, чтобы степенно идти с ним по дороге, вдруг начинала прыгать, скакать, а то и просто кидаться ему на шею, вызывая неподдельное удивление у прохожих.
«Женя, ну Женя! – то и дело повторял он, - разве можно так?»
«А  почему бы и нет? – она весело подмигивала ему, и из её тёмных глаз лился какой-то необыкновенный свет.
По правде говоря, в душе Пётр и сам был не прочь погоняться за озорницей-Женькой, но как-то стеснялся. Неудобно было перед людьми, которые шли по своим делам и отнюдь  не разделяли, как ему казалось, Женькиного бурного веселья.
Дальше дорожка сузилась, и молодые люди пошли, держась за руки, но Женька и тут не могла идти спокойно. Она то и дело дёргала Петра за руку или принималась целовать его в щёку.
…А вечером дома разразился скандал.
«Кто тебе позволил подать заявление без спроса?» - строго спрашивала мать. А отец добавлял своё неизменное: «Надо же, тварь, хоть бы послушала родителей! А может, мы против твоего брака?» Женька сидела, прислонившись спиной к шершавой холодной батарее, и плакала. Она не могла понять, почему радостное и такое важное событие в её жизни превращается в очередной кошмар. Внутренний голос подсказывал ей что напускная «забота» родителей о её будущей замужней жизни – чистейший воды фарс. Им всегда было безразлично, с кем общалась Женька, они даже имён всех её подруг не знали. И теперешняя комедия, которую они старательно разыгрывали, была направлена только на одно: уничтожить, забить, унизить. Голова уже отказывалась воспринимать обидные слова, которыми продолжали награждать её родители. Всё рушилось. Получалось, что свадьбе, о которой она так мечтала, не бывать. «Уж и платье, поди, присмотрела?» - в голосе матери слышалась насмешка. «Вот, посмотри, - обращалась она к отцу, деланно рисуя на своём лице, обиду, - какова нынешняя молодёжь! И дочь наша такая – ветреная девица, которая даже совета родителей не спросила!» А тот поддакивал: «Я же говорю: дура и есть дура!»
«В общем, так… - вынесли свой вердикт родители. Никаких тебе денег на свадьбу мы не дадим. Прежде чем по ЗАГСам бегать, могла бы и нас спросить, согласны ли мы вообще тебя замуж отдать».  И они опять повернулись друг к другу, продолжая обсуждать своеволие дочери, перемежая свою речь с обидными репликами в её адрес.
Женька, которая уныло поплелась из комнаты, вдруг резко остановилась. Слёзы обиды в одну секунду сменились яростью.
«Ах, денег не дадите?» - закричала она так, что висевшая на потолке люстра закачалась. Но собственный громкий голос только придал ей уверенности. «Плевать я хотела на ваши деньги! Не надо мне от вас ничего!» И она пошла внутрь комнаты, наступая на мать с отцом. «Вы… -  она задыхалась от охватившего её гнева,  - вы… вы всю жизнь мне испоганили! Свадьба у меня будет! Ясно это вам? Будет!!! Пётр все сбережения отдаст, он ещё заработает. И родители его тоже деньгами помогут. Пусть скромная свадьба, но она у меня будет!!! Вы слышите?» 
Побледневшая мать стояла молча. Отец впервые в жизни не ответил грубостью. А Женька, угрожающе подняв руки, показала родителям две огромных дули: «Вот вы что со мной сделаете! Мне девятнадцать лет, я совершеннолетний человек. Только попробуйте ударить меня! Я вас … -Женька на мгновение перевела дух – я вас в тюрьму посажу! Обоих!»
Кажется, именно тогда Женька поняла, что совершилось то, чего она боялась всю свою недолгую жизнь. И, оказалось, это совсем не страшно – суметь постоять за себя  и не дать себя в обиду. Секунды, повисшие в мёртвой тишине, стучали по вискам холодными каплями: бам… бам… бам…  Женька ещё раз зачем-то вскинула руки, потом опустила их и,  круто повернувшись,  выскочила из комнаты. Уселась в кухне, а внутри бушевала стихия, и сердце колотилось так, как будто поставило себе обязательную задачу – выпрыгнуть вон из Женькиной груди. 
Минут через десять в кухню пришла мать.  До этого бледное её лицо стало каким-то неестественно красным. «Да выходи за кого хочешь и когда хочешь», - только и произнесла она.
Это была первая в Женькиной жизни победа…

***
Колькин ранец валялся в углу, а сам он сидел за кухонным столом с поникшей головой. Он не плакал, но на лице его высвечивалась неподдельная обида. Нос заострился, а глаза уныло  смотрели в одну точку.
«Я ей тетрадку отдал,  - повторял он, наверное,   уже в сотый раз, -  А она говорит, что слова по составу не разобраны. И фонетический разбор не сделан».  Он вздохнул и начал теребить бахрому на клеёнке.
Женька стояла рядом с уже известной тетрадкой в руках. Двойки на сей раз удалось избежать, но тетрадная страница была исписана аккуратным учительским почерком. Суть замечания, и вправду, состояла в том, слово «замкнутый»  не было разобрано по составу, а «бирюза» и фонетический анализ в этот раз как-то снова не подружились. Глядя на приунывшего сына, Женька вспомнила своё, полное несправедливостей, детство. Память живо нарисовала ей картину из далёкого прошлого, когда вот также, сидя перед отцом, она оправдывалась за свои, не всегда хорошие, оценки. Оправдывалась, а ответ слышала, какая она глупая, какие у неё ватные мозги, да и голова сделана из фанеры. И как когда-то очень давно, ей захотелось отомстить. Кому? Да какая разница! Да хоть той, которая незаслуженно ставит двойки её сыну!  Мысль о том, что Колька действительно мог наделать ошибок, выполняя домашние задания, даже не зародилась у Женьки в голове.  Зато зародилось где-то в потайных уголках её сердца маленькое цунами, и  потихоньку, превращаясь из маленького в большое, стало расти, набирать обороты, подталкиваемое одним только желанием – жаждой мести. На сей раз за сына, который, не мог постоять за себя. Она со злостью свернула тетрадку небольшим рулончиком и, сжав её в левой руке, тихим угрожающим тоном произнесла, словно обращаясь к себе самой: «Ну, посмотрим – кто кого!»

***
Бабушка Евдокия  Юрьевна Женькиного поведения не одобрила. «Так нельзя, - то и дело повторяла она, в волнении измеряя комнату  мелкими старческими шажками. – Ты взрослый человек, а ведёшь себя как девочка в детском саду! Разве же можно решать все проблемы решать криком? Ты вообще часто помнишь, чтобы я когда-нибудь на кого-нибудь кричала?» Слова  «когда-нибудь» и «кого-нибудь» бабушка произнесла особенно чётко, очевидно надеясь, что так их смысл станет ясен намного быстрее.
Женька сидела молча, сложив руки на коленях. Она понимала, что бабушкой руководит её аристократическое прошлое и интеллигентное  воспитание.  А ещё её профессия врача – долг помогать людям! Бабушка никогда никому не отказывала. Никогда не жаловалась на трудности, которые преподносила жизнь. Никогда …  ой! -  да много их ещё было – этих «никогда». Что верно – то верно: Евдокия  Юрьевна умела держать себя в руках в любой ситуации, и было такое, чего она действительно никогда не делала: она не кричала на людей, она любой конфликт с легкостью распутывала так, как будто это был заигранный  шаловливым котёнком моток свалявшихся ниток.
-… ты меня слышишь? Женя!!!
- Слышу, - отозвалась Женька откуда-то из глубины своих мыслей.
Она рисовала себе в воображении картины, как бабушка вместо неё идёт в школу, где учился Колька. Как медленно поднимается по ступенькам отекшими, немолодыми уже ногами, как входит в незнакомое помещение, осматривается. Вот она разговаривает с Антониной Александровной тихо, мягко, пытаясь понять суть возникшего конфликта. Женька рассмеялась про себя: наверное, выйдя из кабинета этой жуткой «фурии» (как про себя окрестила Женька учительницу русского языка), бабушка ещё чего доброго подружилась бы с ней!
Насчёт «фурии», Женька, правда, хитрила самой себе. Попросту сидела и обманывала себя. В злосчастной тетрадке какое-то время ничего не появлялось. Учительница то ли была на курсах, то ли на больничном. Потом, когда уроки русского языка вновь возобновились,  сын даже как-то раз пришёл из школы с "четвёркой" и, скорее всего, Женькин внутренний протест так бы ни во что и не вылился, но тут, как на грех, Кольке выставили сразу два «трояка» за диктант. И Женьку вновь захлестнули обида и злость. Долго раздумывать она не стала – просто взяла и отправилась в школу. Отправилась, что называется, без единой мысли. Она даже плана в своей голове никакого не набросала, как она будет разговаривать с незнакомой ей учительницей, что спросит, чем поинтересуется… 
Разговора с Антониной Александровной у них, естественно,  не получилось. Получился какой-то дьявольский монолог, в котором Женька безо всякой театральной подготовки сыграла роль демона во плоти: кричала, ругалась и грозила какими-то несуществующими связями – в общем вела себя далеко не лучшим образом. Антонина Александровна, которая поначалу с трудом поняла, с какой целью явилось к ней плюющееся ругательствами,  несуразное взлохмаченное существо,  стояла молча, сложив руки на груди. За все эти три или четыре минуты, что длилась Женькина тирада, она не произнесла ни слова, лицо её словно замерло. И только после того, как Женькино  «красноречие» иссякло, и сама Женька,  выдохнув из себя последние обидные слова, замолчала,  уставившись на объект своей злости, Антонина Александровна произнесла  каким-то непонятным, едва слышным, голосом: «За какие грехи мне Вас Бог послал – не понимаю». Женька, по правде говоря, тоже уже мало чего понимала. Запал её кончился, и едкие слова не хотели больше изыматься из памяти. И может быть, она бы добавила ещё что-то в адрес «обидчицы» своего сына, но почему-то молчала. Молчала, ожидая ответной словесной атаки, как это было в детстве с подружками, которые, не желая давать себя в обиду, имели не менее острые язычки, чем Женькин. Или как с отцом, на которого она научилась огрызаться с такой ненавистью, что тот порой не успевал закончить начатой фразы.
Однако здесь всё вышло совсем не так. Не так, по крайней мере, как планировала и ожидала Женька. Слишком уж тяжёлая  тишина вдруг зависла в кабинете свинцом и мешала ей вновь открыть рот.
И, как в тот далёкий вечер, когда она впервые рискнула постоять за себя перед родителями, Женька зачем-то подняла кверху руки, но в этот раз движение получилось медленным и неуверенным. Ей захотелось сжать кулаки, но свинцовая пелена окутала всё вокруг, и вместо этого руки вдруг сами опустились. А Антонина Александровна всё стояла и молчала.  И Женька поняла, что она больше не произнесёт ни слова. Ни звука. А потом, невидимый глазу, но явно опытный кукловод, тихонько взял её за плечи и повернул к двери. Женька вышла из кабинета и пошла по коридору, всё ещё ожидая хоть какого-то ответа. Но в спину ей невесомо дышала тишина…

***
… Колька, раскинув руки, бежал к ней. Ветерок трепал его волосы, играл с полами лёгкой ситцевой рубашонки. Вот он добежал до Женьки, с размаху обхватил её колени руками и уткнулся улыбающейся рожицей в подол юбки.
- Давай сорвём цветочек, - предложил он.
- Давай, - согласилась она. Они нашли ромашку со множеством белых лепесточков, похожих на крохотные остренькие заячьи ушки, уселись в траву и Женька начала учить Кольку «гадать»: любит – не любит… Вышло, что «любит».
- Видишь, -  засмеялась она, гладя сына по голове, - ромашка говорит, что я тебя люблю!
- Дай, - потянулся он к цветку, но там не осталось ни одного лепестка. Покрутив в руках, ставший ненужным стебелёк, Колька побежал искать ещё ромашку.  Нашёл и принёс: «Давай я теперь буду гадать!».
 Но у него «гадание» шло плохо: Колька нетерпеливо обрывал по два, а то и по три лепестка. А некоторым белым «ушкам» не повезло вообще: в Колькиных руках они разрывались наполовину, но ножками оставались на стебле, плотно прижавшись остатками к сердцевине. Однако, неизвестно какими путями, у него тоже вышло «любит».
- Я тоже люблю тебя, - сказал он и стал бегать вокруг Женьки: «Не поймаешь, не поймаешь!»
Звонкий голосок его разливался по лугу, где-то вверху Кольке на несколько ладов вторили птицы. Женька вдыхала чистый пьянящий  воздух и улыбалась счастливой ребячьей улыбкой.
- А ну-ка, - она вскочила на ноги и повернулась к сыну: - Убегай! Ох, я тебя сейчас догоню!
***
Отношения с учительницей наладились как-то незаметно. Женька ещё несколько раз забегала в школу к классной руководительнице, но на Антонину Александровну, что называется, «не  нарвалась». Сама Женька втайне была рада этому: она чувствовала себя несколько виноватой за ту сцену, которую  устроила в кабинете завуча, и иногда на неё находило совершенно искренне желание пойти и извиниться за грубые слова, на которые она так и не получила словесной сдачи. Но другой, упрямый и злобноватый гнусавый голос, начинал уговаривать и давить на Женькину совесть: «Не делай этого. Подумаешь, сорвалась на ком-то… Что с тобой, это впервые?» И Женька так никуда и не пошла, а история эта стала забываться, потому что жизнь преподносила разные задачки, которые хочешь-не хочешь, а надо было решать.
Всё всплыло моментально и ярко и в памяти, и в подсознании, и во всём  организме Женьки, когда Колька заканчивал 9 класс. Сам себя он уже называл Николаем Петровичем,-  он так всем и представлялся, по-мужски подавая руку при знакомстве. Правда, «мужик» был невелик ростом, и урокам алгебры иногда предпочитал просмотр мультиков, скачанных у товарищей-одноклассников на мобильный телефон. Тем не менее, успеваемость его была если уж не «на высоте», то совсем не такой, из-за которой некоторые родители хватаются за голову, и вечерами, придя домой с  работы, отчитывают своих отпрысков. А так же ахают и охают, по поводу стабильных «неудов» в дневниках. Николай Петрович учился  ровно,  а по русскому языку давным-давно кроме хороших и отличных оценок в его  тетрадях ничего не ставилось. Он по-прежнему много читал, хотя с некоторых пор стал «халтурить»: прочтёт интересные места в книге, а описательную часть раз – и проскочит, не глядя. Женька пыталась разубедить его, объясняя, что Тургенева надо читать вдумчиво, со смыслом, но это мало помогало. И учил Николай Петрович теперь избирательно: его учебники  разделились на новые и затрепанные. Последние не выпускались из рук в виду того, что их было интересно читать. Соответственно,  и учить то, что в них было написано, тоже было интересно. Новые же, открывавшиеся очень редко,  лежали аккуратной стопочкой на краю стола. Если бы их можно было вообще не трогать, они бы покрылись толстым слоем пыли. Видно, привыкнув к своей горькой участи и попав в разряд  «неинтересных», эти учебники словно сами себе стали неинтересными. И книга по информатике бессловесно и уныло взирала на весьма потрепанную, а значит, по меркам Николая Петровича, уважаемую «Литературу».
Вот так, то бегом, то ползком добрались они до весьма существенного в жизни каждого девятиклассника события – последнего звонка. Это событие, само по себе немаловажное, предполагало ещё и дальнейший выбор жизненного пути – надо было либо остаться в школе, и тогда ещё целых два года можно жить бесшабашной детской жизнью, где, знающие тебя учителя, хоть и поворчат да посердятся, но всё же выставят какую-никакую слабенькую «троечку», а то и «четверочку», либо надо расставаться со школьными стенами и вступать в жизнь взрослую, пока ещё незнакомую.
   Николай Петрович решил остаться в школе.  С выбором профессии дело как-то застопорилось. Он, было, выказал желание пойти учиться на повара, но встретил со стороны Женьки, которая втайне мечтала видеть сына в белом халате и в кристально-светящейся, до рези глазах,  операционной,  такой отпор, что спорить не решился. Праздник же последнего звонка получился одновременно и торжественным, и печальным, наполненный фотовспышками, забытыми от волнения словами, переливающимся шёлком на платьях красавиц-девочек и некоторой угловатостью ещё не повзрослевших мальчишек –  в общем,   всё вышло очень даже  здорово и весело. И когда праздник закончился, Женька стала выискивать в толпе белый парадный свитер сына,  её глаза  совершенно случайно натолкнулись на Антонину Александровну, которая шла прямо на неё.
Внутри у Женьки моментально шевельнулся острый комок: сейчас! Сейчас будет произнесено всё то, о чём умалчивалось целых пять лет! Сейчас, когда окончен девятый класс, когда со следующего года поменяются почти все учителя, можно произнести, наконец, ту ответную речь, которая по Женькиным соображениям, должна была жить в голове  Антонины Александровны, и, уж конечно, она должна была жить и в её сердце.  Она напряженно смотрела на подходившую к ней учительницу, старательно пытаясь придумать какие-то слова не то извинения, не то оправдания, но к её совершеннейшему удивлению, они не понадобились. Не понадобились потому, что улыбнувшись, как-то совсем тепло и устало, Антонина Александровна сказала: «Хороший у Вас вырос мальчик, Женя».  И произнесла что-то там ещё про достойное воспитание и пожелание доброго пути в будущем – Женька с трудом воспринимала эти слова, ошарашено глядя на ту, от которой она ожидала услышать совсем обратное. Она даже не сообразила сказать в ответ «спасибо», а когда спохватилась, Антонина Александровна, на ходу перехваченная кем-то из учителей, уже уходила прочь по длинному школьному коридору.

***
…Вот так же, тупо смотря на аккуратно заправленную кровать и на море цветов и венков, среди которых преобладал красно-бордовый цвет – бабушка ведь была военным человеком -  два года назад Женька стояла в комнате, где прошло почти всё её детство. Плыл в жарком летнем воздухе запах ладана, певуче шла молитва батюшки, и огонёк свечи стоял почему-то прямо, словно он был солдатом из бабушкиного далёкого прошлого. Мать часто всхлипывала, прикладывая к носу платочек, смоченный нашатырным спиртом, но Женьке эти всхлипывания казались неестественными. Женьку тошнило от самого присутствия матери, от её всхлипов и сморканий. И здесь не обошлось без показухи! Женьке казалось, что если бы бабушка сейчас была жива и увидела бы всю эту ложь, она бы просто ушла, чтобы не смотреть на очередное представление, старательно разыгрываемое домочадцами. Поэтому Женьке хотелось побыть здесь одной, без всех, вернее наедине с бабушкой, но это было невозможно.
Сама Женька не плакала. Она стояла молча, не  привыкшая пока что к мысли, что осталась она теперь в этом мире одна. Конечно, муж и сын были рядом, но теперь уж ей никто не даст дружеского совета, никто не улыбнётся так, как это умела делать её старенькая бабушка. Дети переживают смерть близких легче, у взрослых же – свои, видимо, эмоции и свои взгляды на этот счёт.
Евдокия Юрьевна ушла из жизни так же  легко, как, наверное, когда-то пришла в неё. Словно махнула на прощанье рукой и… улыбнувшись, просто перестала дышать. Она и теперь лежала с этой спокойной и доброй улыбкой, и, глядя на лицо, на котором теперь не отражались никакие земные проблемы, Женька   с трудом вдалбливала в свою голову мысль, что сон этот для её бабушки уже вечный, а она, Женька, осталась топтать эту грешную землю и, главное, осталась жить, хотя жизни этой она себе ещё не представляла. 
Потом был усатый майор и шесть молоденьких солдатиков из ближайшей воинской части, езда в машине по раскалённому городскому асфальту, торжественные речи на кладбище и три залпа холостыми патронами из винтовок в бабушкину память.
Память… теперь всё останется только в памяти, да на фотографиях, в основном чёрно-белых, да в снах, куда бабушка будет приходить периодически – вот и всё. Женьке тогда казалось, что жизнь её остановилась вместе со старыми часами 2-го московского часового завода, что безмолвно остались стоять на стареньком немецком, марки Г.Фидлер, пианино. Что-то незаметное и непостижимое уму и объяснению ушло вместе с Евдокией Юрьевной туда, куда невозможно ни поехать, ни просто заглянуть, туда, куда рано или поздно прилетит душа любого человека, но Женьку туда не взяли, и она в тот день не могла определить для себя, хорошо это для неё или плохо.

***
… Картошка в кастрюльке немного подгорела. Женька ждала из школы Кольку, но отвлеклась на кадры из старого,  послевоенного фильма, где артист Николай Крючков здорово пел про броневой десантный батальон, а потом не менее здорово выплясывал вприсядку перед бригадой трактористов. Женьке передалось его ухарски-весёлое настроение, и с полотенцем через плечо, она, не отрывая взгляда от экрана, незаметно для себя подпевала Крючкову, как вдруг запах, явственно указывающий на опасность остаться без обеда, заставил Женьку опрометью броситься в кухню. Пока она открывала форточку и махала всё тем же полотенцем, пытаясь выгнать накопившийся в кухне чад, в прихожей хлопнула дверь.
Женька воевала в кухне с дымом, а Колька стряхивал с куртки  снег и с порога рассказывал школьные новости: по алгебре хватанул «трояк» - да ну её, алгебру эту, ничего в ней понятного и интересного. Зато по английскому его хвалили в присутствии всего класса. Какой у него был перевод – все заслушались! Женька лукаво улыбнулась, слушая Кольку: перевод на пятьдесят, а то и на все семьдесят процентов был сделан с её, Женькиной помощью, и Колька, угадав по лицу, что хотела произнести мать, быстренько сменил тему.
- Кстати, представляешь, - проговорил он, жуя хлеб, - Антонина Александровна оказывается в больнице. Уж две недели, наверное.   
- Как? – удивилась Женька, - и почему ты сразу не сказал?
- У нас же теперь другие учителя, ты забыла? Да я и сам узнал случайно. Как ты думаешь, съездить к ней или нет?
- Ты ещё раздумываешь… - подняла брови  Женька.
- Ну, тогда мы с Максом завтра скатаемся, ладно? Ты меня рано не жди, туда далеко ехать.
«Туда»  -  оказалось  на противоположный конец города. В областную больницу. Узнав об этом, Женька смекнула, что дело серьёзное, так как с простым кашлем, вызванным обычной респираторной инфекцией, в такое заведение не попадёшь.
У неё почему-то защемило внутри.  Опять память предательски и так некстати  стала выдавать картинки пятилетней давности – школьный коридор, кабинеты, обидные и глупые слова, побледневшее лицо Антонины Александровны…  Женька присела на краешек табуретки: она почему-то подумала, что тогда, много лет назад, всё можно было решить совсем по-другому. Ну, уж совсем без эмоций наверняка бы не обошлось, но ведь можно было всё сделать не так. А как? Да очень просто:  без грубостей,  без хамства. Надо было себя в руках держать. Вот как! Теперь Женька хорошо понимала это, но тогда, когда Колька учился ещё в пятом классе, ей не удалось бы сделать такой удивительно лёгкой вещи, потому что в силу своего характера она тогда она не умела сдерживаться.
 Женька представила себе палату, где может быть лежат шесть, а то и все восемь человек. И ещё больничный коридор – длинный как трубопровод и унылый, и где на дверях висят таблички «Процедурный кабинет», «Клизменная» или что-то в этом роде… Настроение испортилось окончательно. Женька рассеяно тыкала вилкой в подгоревшие куски картошки (хорошие, естественно, она отдала Кольке) и не могла понять сама себя: ведь совсем недавно на известие, что Антонина Александровна попала в больницу, она не обратила бы никакого внимания.  Что-то произошло в её душе – однако  Женька пока ещё не могла понять, что именно…

***
…Бывают же в жизни такие вещи!  Женька и сама не успела сообразить, как это вот так, словно по совпадению, взяла жизнь её и закинула именно на тот конец города, где Колька с Максом уже успели побывать неделей раньше. Впрочем, одним совпадением дело не обошлось. Началось всё с того, что Петру надо было отвести какие-то документы в дочернюю фирму. Женькино присутствие в этой самой фирме было никому не нужно, но, как на грех, днём раньше у них сломалась сигнализация на машине. Ехать в «Тмутаракань» - так Пётр называл этот дальний район – на автобусе, когда на улице минус двадцать пять,  было равносильно сумасшествию; оставить же на улице, да ещё и в малознакомом районе,  машину, у которой не работала сигнализация, было равносильно не меньшему сумасшествию. Вот так Женьке выпала честь в течение сорока минут работать сторожем в собственной машине, а заодно понаблюдать за кипучей жизнью не знакомого ей микрорайона.
Жизнь там действительно оказалась яркой и весёлой, а всё потому, что недавно выстроенный в этих краях торговый центр, совершенно гигантский по своим размерам, сверкал неоновыми буквами, не щадил ушей прохожих оглушительной музыкой, зазывал рекламными роликами, демонстрирующимися на огромных, в полстены, мониторах. И название у него было соответствующее – «Фантастика». Двери, открывавшиеся в обе стороны, впускали и выпускали народ. Одних – замёрзших и желающих погреться и выпить чашечку кофе – внутрь;  других – довольных, с покупками, или просто поглазевших на витрины и ничего не купивших, но тем не мене таких же довольных – наружу. Женька, сначала сидевшая в тёплой машине, решила-таки вылезти на бодрящий морозный воздух, чтобы чуть-чуть расправить уставшую от долгого сидения спину и прибавиться к толпам людей с хорошим настроением. Какое-то время она смотрела на мониторы, где сменяющие друг друга живые картинки, рекламировали то французскую косметику, то дорогущие мужские костюмы, то мебель, произведённую аж в Италии.  Музыка всё играла и играла без остановки, люди сновали туда-сюда, и Женька безотчётно улыбалась этой хотя бы внешне счастливой и беззаботной жизни, которая ненадолго окружила её  и взбудоражила внутри кровь. И ей тоже хотелось побыть с этим легкомысленно-весёлым народом,  также легко пройти через стеклянные двери, потолкаться в толпе и перенять от неё просто хорошее настроение. 
Вот так, прыгая около машины, Женька вдруг незаметно посмотрела в противоположную сторону. А там, через дорогу,  всего в нескольких десятках метров, оказывается, была другая жизнь, которая состояла из коричневого, кое-где ржавого, железного забора, густых деревьев и пробивавшихся сквозь тёмные ветки огней стоявших в глубине зданий. И Женька вдруг медленно-медленно, но всё же начала соображать,  что это и была та самая больница, куда неделю назад ездили Колька с Максом,  и куда Антонину Александровну засунул  ужасный диагноз под названием «бронхит».  Женьке почему-то так и подумалось – «засунул», потому что по её меркам ни один нормальный человек никогда бы добровольно не согласился оказаться на больничной койке. А уж ежели кому-то и получалось попасть в лечебное учреждение, где пациентов даже погулять не выпускают, значит, какая-то болезнь оказывалась настолько сильнее человека, что он никак не мог ей противостоять. И тогда недуг становился полным хозяином здоровья и жизни. И мог сделать с человеком всё, что угодно. В том числе, взять – и упрятать (Женьке опять пришёл в голову глагол «засунуть») его в больницу, например. Как какую-то вещь. От этих мыслей у Женьки сначала пробежался по спине холодок, а потом её неожиданно бросило в жар. И она опять посмотрела на торговый центр, и затем вновь перевела взгляд на угрюмые деревья и покрашенный тёмной краской забор, и в её голове не укладывалась эта реальность, этот резонанс безудержного веселья и болезни, существовавших отдельно, и в то же время -  соседствуя друг с другом. И Женька вдруг отчётливо поняла, что она хочет именно туда, в тот мрачный и тяжёлый мир, и ей как-то сразу опротивела вся эта буффонада с её музыкой, огнями и  весельем.  Музыка уже не просто играла - она била по нервам сорвавшимися с цепей барабанными палочками; огни, ослепляя,  настырно лезли в глаза, а элегантные мужчины в импортных костюмах больше походили на пластмассовых манекенов, нежели на живых людей.
Женьке захотелось уйти, спрятаться ото всех и от всего, что её окружало. Она залезла в остывшую уже машину, но, прильнув к стеклу, стала всматриваться в темноту мира напротив «Фантастики».
***
- А профессор здесь такой замечательный, – рассказывает Антонина Александровна.  И Женька тут же  соглашается: конечно, профессор – он обязательно должен быть замечательным. И умным, конечно. И добрым, как Айболит из сказки, чтобы лечить людей. К Женькиному безмерному удивлению коридор больницы оказался совсем не похожим на тёмную и мрачную трубу, которую она нарисовала себе в мыслях. Наоборот – там горело множество лампочек, и уж если больница не вызывала каких-то положительных чувств, то вовсе не отталкивала от себя. Да и в палате  Антонина Александровна, как оказалось, была одна. Она, конечно,  здорово изменилась. Видно, что болезнь её измотала, но она – молодец – держится, как тот стойкий оловянный солдатик, что из сказки Андерсена. Женька и слушает, и не слушает Антонину Александровну. Больше смотрит, чем слушает. Кивает головой и утвердительным тоном замечает, что, конечно же, так много уколов выдержать тяжело, а про себя ужасно Антонину Александровну жалеет, но виду не подаёт. Да и вообще старается делать  лицо не кислым, как лимон, а наоборот - как можно чаще улыбаться.  А ещё Женька отмечает про себя, что у Антонины Александровны добрые и милые глаза. И голос необычный, какой-то очень мягкий и добросердечный. Может, это из-за болезни, Женька не знает. Зато точно знает: она больше никогда не скажет Антонине Александровне ни одного худого слова. И даже, если такая ситуация возникнет, что-то вроде той, что случилась много лет назад, то она, Женька, как-нибудь из этой ситуации выкрутится. Но не станет срываться. Ни за что. Ни на ком. И никогда.
- Ты ведь придёшь ещё, правда? – спрашивает Антонина Александровна уже в коридоре, куда она выходит проводить Женьку.
Женька молча смотрит на шерстяную кофту и на тёплый платок, в которые закуталась Антонина Александровна  и шёпотом говорит «да». Ей не хочется уходить, что-то окончательно уже переломилось в её душе, но здесь больница, да и Антонине Александровне нельзя стоять в коридоре, где прогуливается ветерок.   Затем аккуратно, словно обдумывая каждый шаг,  Женька спускается вниз, накидывает на себя куртку и выходит на зимний воздух.
На улице больничный корпус тоже уже не выглядит таким угрюмым. Окна светятся  в темноте, и  Женьке кажется, что они робко улыбаются со второго, третьего и даже пятого этажей. И деревья на больничном дворе не такие уж чёрные. Придёт весна – и они зазеленеют. И коричнево-красные здания контрастом будут выглядывать из-за них. И мрачное настроение исчезнет. Всё пройдёт весной.
Женька вздыхает, потом незаметно кивает освещённым окнам и идёт к машине…


2011 год.