История, которую я вам поведую, может показаться для многих фантастической, невероятной, иначе говоря — не имеющей ничего реального под собой. Честно говоря, и для меня она была таковой: в первое время я даже не поверил Виктору Анатольевичу, рассказавшему нам, школьникам, в один из весенних вечеров далекого 1983 года в своей старой, обшарпанной квартире на Обсерваторской улице. Квартира та стояла в доме, где лифт дребезжал, как старый граммофон, и где лестничные пролёты пахли и корицей, и бензином — память о соседских котах и о моторном масле от мотоциклетных шин. Внутри было много книг: стопки томов с потрёпанными корешками, выцветшие карты, ватные диски, шкапчик с открытыми ключами и несколько чертежных инструментов. На стенах висели толстые карты мира и выцветшие открытки с изображением античных храмов; под окном, на полу, стоял древний ковёр, выцветший на солнце и протёртый в одном месте до белой нити. Стол — узкий, с выжженным пятном от кипящего чайника; на нём — лампа с зелёным абажуром, стакан с карандашами и чашка, в которой ещё дрожала ложечка от недавнего чая. С балкона открывался вид на Обсерваторскую улицу: редкие прохожие шли в сумерках, а над крышами, казалось, висело тяжёлое, по-московски сухое небо. В этой полуразрушенной, вечно дышащей стариной комнате происходили наши собрания; именно там, у лампы и карт, наш учитель поведал то, во что я сначала не поверил.
Виктор Анатольевич — источник информации, свидетель тех событий. Кто он был? Наш учитель истории и обществоведения, преподавал в старших классах. Сам он — худой, жилистый и высокий старик со шрамом, что пересекал правую щёку, напоминая линию, вырезанную временем; седая шевелюра у него была такая, что в слабом свете казалась серебристой пеной, а лицо — строгим, с резкими скулами. Глаза же — отдельная история: грустные, но очень живые, они могли одновременно улавливать мельчайшую деталь и уплывать в даль воспоминаний; в них были узоры печали и внимательности, тонкий блеск любопытства и усталость тех, кто видел слишком много. Когда он улыбался, в этих глазах мелькала маленькая детская искра — не смех, а смутное понимание, будто он сам до сих пор удивлялся миру. Шрам на лице придавал ему вид человека, прошедшего через огонь — не обязательно физический, но через то, что изменяет навсегда.
Его фамилия — Серых. Он появился в Ташкенте в 1956 году, когда началось массовое освобождение заключённых из ГУЛАГа; как он туда попал, никто не знал, что порождало массу слухов среди его недоброжелателей, которых, увы, в педагогической среде было немало. Как-то он обронил, что родом из Белоруссии, но туда ездил редко: видимо, никого из родни не осталось, посещать было некого, кроме могил; думаю, тогда фашисты сожгли его деревню, в том числе и родителей, братьев и сестёр. Ему в те пятидесятые годы было уже всё равно, где жить; однако Узбекистан он выбрал потому, что здесь был похожий на родной климат, такое же дружелюбное население и такие же вкусные плоды и овощи, как в той земле, где, как выяснилось позже, он прожил почти четыре года. В какой именно — об этом чуть позже.
Виктор Анатольевич был нашим любимцем — скрывать этот факт незачем. Он излучал радушие, доброту и порядочность, но это не были пустые эпитеты: его радушие проявлялось в умении слушать так, что у собеседника опускалось напряжение; доброта — в маленьких, тихих делах: принесённой с базара дольке дыни для ученика, приходе на школьный праздник, когда приходилось вставать рано и идти через город; порядочность — в том, как он готовил материалы и не позволял себе двусмысленности в оценках. Все эти качества сосуществовали с каким-то стойким, почти неуловимым холодком: в сталинских застенках могли выжить только звери или очень жестокие и коварные люди, а он был иным — выжившим, но сохранившим остатки человечности, и в этом несоответствии было нечто притягательное. Он был галантен и внимателен к женщинам, любил рассказывать анекдоты и смешные истории, хотя сам редко смеялся; он улыбался мягко, как будто смех его был бережно спрятан в доме и доставать его нужно с осторожностью. Он прекрасно знал историю, особенно Древнего мира: мог часами говорить о Древней Греции, её героях и царях, мифах и путешественниках. Мы заслушивались его повествованиями и потом бурно обсуждали те или иные эпизоды, отмеченные в летописях и сказаниях. Лишь случайно я узнал, что Серых закончил факультет истории Ташкентского педагогического института и по распределению был направлен в нашу школу.
Семьи у него не было; он считался убеждённым холостяком, хотя в молодости, говорят, был статным и многим женщинам нравился — но он никому не предлагал руки и сердца. Зато он любил нас, школьников, и всю душу вкладывал в наше воспитание и образование. Больше всего нам, старшеклассникам, нравилось, что он увлекался приключениями: часто организовывал для нас двух- и трёхдневные походы в горы Чимгана, в долины Ташкентской области на археологические раскопки, в Бухарские степи, чтобы посмотреть на джайранов, в города-музеи Самарканд, Хиву, Бухару — и там, вместо экскурсоводов, он посвящал нас в тайны истории Средней Азии, возбуждая в нас вкус к дальним горизонтам.
Он научил нас ставить палатки так, чтобы их не сдуло ночным ветром, разжигать костры в дождь, готовить походную пищу, наблюдать за звёздами и ориентироваться по карте и компасу. Он показал, как держать тетиву, как не дрогнуть при выстреле, — стрелять из лука и метать пращу он умел так, что это выглядело почти как танец: туловище — ровно, бедро — чуть согнуто, кисть — как часть механизма, а праща — словно продолжение руки; когда он метнул камешек, он летел точно и тихо, а мы стояли и дивились, откуда у этого старика такой практический навык боевых искусств. Сам он предпочитал передвигаться на мотоцикле «Восход», хотя очередь на «Жигули» давно подошла бы; и был он инициатором Клуба таинственных явлений, который собирался раз в две недели у него дома, и там мы обсуждали необъяснимые и поэтому притягательные истории: о «летающих тарелках», снежном человеке, Атлантиде, Ноевом ковчеге, экзотических знаниях древних, календаре майя, пирамидах Мексики и Египта и многом другом. На столе у него лежала коллекция — немножко странная и очень личная: амулеты, стеклянные шарики с пузырьками внутри, выцветшие рисунки, осколки керамики, черепки сосудов из раскопок, старые снимки, заржавевшие ключи и какие-то металлические пластинки с рисунками, напоминающими руны. Клуб был скорее клубом вопросов: мы приносили слухи и легенды, а он умел подводить к ним научную почву, делая схемы, чертежи, рисунки на листах ватмана, и всегда умел отличить домысел от версии, а гипотезу — от догадки.
Но две наши старые училки — Наталья Моисеевна, по математике, и Елена Андреевна, по русскому языку и литературе, — его не «переваривали», считали, что он трус и человек с нечистой совестью. Наталья Моисеевна была коренастая, ширококостная женщина с хриплым, чуть прокуренным голосом, короткой стрижкой цвета застывшего серого асфальта, с вечными мелкими мелом пятнами на юбке и чуть припухшими суставами пальцев от многолетнего писания формул и дробей на доске. Она ходила по коридору, как тяжёлый буксир — неторопливо, но уверенно, слегка покачиваясь, и взгляд её, за толстыми линзами очков, был колючим, математически прямым, без жалости к погрешностям. Елена Андреевна, напротив, казалась вытянутой, почти прозрачной, с высоким лбом и зачесанными назад волосами цвета выгоревшего янтаря; на ней всегда висел длинный, свободный кардиган и кулон с потёртой буквой «А», память о каком-то ушедшем времени. Она говорила тихо, почти шелестом, но каждое слово было точно выстроено, как строка в учебнике, а взгляд — мягкий, с чуть прищуренными глазами, умевшими замечать и орфографическую ошибку, и дрогнувшую губу у ученика. Эти две женщины — одна приземлённая, другая утончённая — сходились в одном: не любили Виктора Анатольевича, и их неприязнь носила почти ритуальный характер.
«Тогда, когда наши братья, отцы и деды воевали на полях Великой Отечественной войны, получали ранения и гибли, этот трус отсиживался в тюрьме, — злобно говорили они в учительской комнате своим коллегам. Это я услышал в тот момент, когда зашёл забрать классный журнал, и меня они не заметили, так как находились в соседнем кабинете.
— Он совершил специально какое-то преступление, наверное, украл что-то из колхоза и схлопотал тюремный срок. А когда началась война, то сидел на Дальнем Востоке в колонии, чтобы не попасть на фронт… — доносилось до меня.
Тогда мы не знали, что такое сталинские репрессии. В брежневскую эпоху говорить об этом не считалось нужным; более того, красный тиран рассматривался как организатор всех социалистических побед, и его ошибки с лихвой покрывались успехами. В школьных учебниках слово «ГУЛАГ» не встречалось; мы не знали, что тысячи людей попадали туда без вины, по доносам, по абсурдным обвинениям, что лагеря были огромной страной внутри страны, со своей мёрзлой почвой, вышками и бараками. Не знали мы и что такое Холокост: в СССР тогда об этом говорили мало, почти шёпотом, как о неудобной боли, а наши училки, еврейки, думали, что если бы было больше солдат, то и победа над фашистской Германией пришла бы быстрее, и меньше погибло бы советских и зарубежных евреев. То есть Серых мог бы стать героем, но не стал.
И действительно, в праздники 23 февраля и 9 мая он сидел за столом в скромном чёрном костюме без каких-либо знаков доблестного труда или ратного подвига: не имел отношения к этим значимым датам страны, тогда как военрук Марат Латипов и учитель физкультуры Эркин Махмудов бряцали множеством орденов и медалей на груди. Марат Латипов был коренастый, как броневой люк, с высоким лбом и небольшим шрамом у виска, всегда в выцветшей гимнастёрке, даже в мирное время; он прошёл от Кавказа до Венгрии весь боевой путь танкистом и говорил с курдским акцентом, слегка перекатывая «р». Эркин Махмудов — высокий, гибкий, с коротко стриженной головой и спортивной осанкой, в любую погоду в спортивном костюме, обвешанный медалями, как новогодняя ёлка гирляндами. Даже у учителя труда Сергея Терещенко, который был призван в армию только в марте 1945 года и был на войне пехотинцем всего два месяца, — и то две медали, и его чествовали как ветерана Великой Отечественной.
Виктора Анатольевича руководство школы и районо как-то игнорировало, даже смотрело как-то косо, недружелюбно, словно в чём-то обвиняло, но не говорило, и его поздравляли только мы, школьники: любили, понимали, что тот всё равно военнообязанный и не его вина, что был в те годы «в местах не столь отдалённых». Кстати, я однажды его спросил, за что он попал в ГУЛАГ. Он, кисло усмехнувшись, ответил: «Посчитали предателем Родины…», но подробностей не сообщил. Меня это шокировало, да только я не поверил сказанному.
Но всё изменилось весной 1983 года. В один прекрасный апрельский день в школу ворвались высокие чиновники, которых ранее никогда не было здесь, что даже директор школы Рано Ибрагимова — плотная, энергичная, всегда при параде, с вечной папкой под мышкой и аккуратным чёлком — изумилась и испугалась. Судите сами: это были начальники из Центрального комитета Компартии Узбекистана и Совета министров, Министерства народного образования, штаба Туркестанского военного округа, даже из небольшого республиканского министерства иностранных дел, о существовании которого в Ташкенте мало кто знал. Человек сорок — не меньше! Десятки правительственных «Волг» у стен школы. Стояла суматоха: завхозы бегали с тряпками, мыли стёкла, натягивали красные дорожки; секретарши суетились, собирали папки, звонки телефонов срывались на визг, комсорги поднимали весь актив. Началась срочная уборка территории, вывешивание стендов и плакатов; уроки отменили и нас всех отправили по домам. Правда, мне и ещё троим приказали остаться, так как должны были участвовать в музыкальной сценке. Пригнали военный оркестр, на флагштоки повесили флаги — красные, зелёные, с гербами, которые шелестели под весенним ветром. Оказалось, ждали зарубежных гостей.
Действительно, ровно в три часа на школьный двор въехали две чёрные «Чайки», сопровождаемые мотоциклистами ГАИ. Мотоциклы взревели, выстроились по стойке смирно, а из машин вышли семеро человек в солидных костюмах с аккуратными портфелями и тяжёлыми, но спокойными взглядами. Это был глава миссии Греческой Республики — невысокий, коренастый мужчина лет пятидесяти пяти с серебристой, зализанной назад шевелюрой и густыми бровями; его костюм-тройка тёмно-синего цвета был пошит явно не в советском ателье, на лацкане поблёскивал крошечный крест. Он двигался неспешно, с достоинством, подрагивая пальцами, будто бы дирижируя невидимым оркестром. За ним — трое подчинённых, более молчаливые, худые, в таких же костюмах, но с заметным оттенком провинциальной застенчивости. Четвёртый — высокий дипломат из МИДа СССР, с гладкими щеками и незаметным, но чутким взглядом переводчика, который явно привык быть тенью.
Под торжественные звуки духового оркестра вся делегация прошла в школу и поднялась в просторный актовый зал. Ах, там было людно — не протолкнуться! Учителя из соседних школ, женщины в серых и коричневых платьях с лакированными сумочками, сотрудники райкома партии и исполкома, бравые военкомы с квадратными челюстями, представители профсоюзов, комсомола и каких-то таинственных отделов, которые никогда не появлялись на школьных линейках. Все они шептались, глядели в зал с таким напряжением, словно сейчас выйдет сам Генсек. Из школьников же только нас, несколько человек с гитарами, оставили стоять у сцены — мы то и дело поправляли ремни, переглядывались, ожидая своего часа. Никто толком не понимал, зачем приехали эти люди, но все были готовы к чему-то важному.
Посол поприветствовал всех собравшихся — голос мягкий, с чуть заметным «г» вместо «р». Он сказал, что впервые в Узбекистане и поражён его красотой — широкими улицами, запахом акаций, белыми домами и улыбками детей. «Какая счастливая земля! — произнёс он. — Здесь чувствуется доброта, здесь чувствуется история!» И все хлопали ему, кто-то выкрикнул про нерушимую дружбу советского и греческого народов. Но зал ждал пояснения: почему именно эта ташкентская школа, не другая, и что за миссия, о которой он упомянул.
— Вы, наверное, интересуетесь, зачем мы прибыли сюда? — начал он на ломаном русском. — Нам нужно выполнить миссию, возложенную на нас греческим правительством. Это торжественная и весьма почётная миссия… Скажите мне, пожалуйста, здесь присутствует Серых Виктор Анатольевич?
Все замерли. На лицах многих промелькнуло выражение недоумения и страха. Кто этот дипломат и почему он спрашивает об учителе истории, который мало кому известен даже в Куйбышевском районе Ташкента? Сам же Виктор Анатольевич встал, немного бледный, но внешне спокойный.
— Это я, — произнёс он.
Посол и его сотрудники засияли от счастья. Они подбежали к нему, стали трясти руки, при этом вежливо склоняя головы. Тут посол произнёс по-гречески:
— «;;;;;;; ;;;;; ;;;;;. ;;; ;;;;;; ;;; ;;; ;;;;;;;;; ;;; ;; ;;; ;;;;;;;; ;;; ;;;;;;; ;;;;;;;; — “;;;;; ;;; ;;;;;;;”. ;;;;;;;;;; ;;; ;; ;;;;;;;;; ;;; ;;; ;;;;;;;;; ;;;;;; ;;; ;;; ;; ;;;;;;;;;;; ;;; ;;;;;;;;;; ;;;; ;; ;;;;;;;; ;;; ;;;;;;;; ;;;;;;;;;; ;;;;;;; ;;; ;;;;;; ;;; ;;;;; ;;;! ;;;;; ;;;; ;;; ;;;; ;;;;;;; ;;; ;;;;;;;; ;;; ;;; ;;; ;;;;;;;! ;; ;;;;; ;;; ;;;; ;;;;;;;; ;;;; ;;;;;;; ;;; ;;;;;;; ;;; ;;; ;;;;;;; ;;;; ;; ;;;;;;;;; ;;;; ;;;;;;;;;; ;;;». (Уважаемый господин Серых. Я имею поручение от моего правительства передать вам высшую награду – орден Спасителя – «Тахма ту Сотирос»1. Вы награждены за участие в партизанском движении и подвиги, которые совершили во время Второй Мировой войны на территории нашего государства! Вы один из спасителей нашей страны от фашизма! Ваше имя вчертано в историю Греции, и мы гордимся вами, как гордились бы своими соотечественниками).
Никто не понял этих слов — даже сопровождающий из союзного МИДа, как оказалось, знал только английский, а греческий был ему непонятен. И тут ещё больше поразились все, когда Виктор Анатольевич ответил им… на чистом греческом:
— «;;; ;;;;;;;;; ;;;;, ;;;;;;. ;;;;;;;;;;; ;;; ;;; ;;;;;;; ;;;. ;;;;;;;;; ;; ;;;;;;;;;;; ;;; ;;;;;;;! ;;;; ;;;; ;;;;;;; ;;;;;;;;;; ;;; ;;;;;;;;;;; ;;; “;;;; ;;;;;;;;”. ;;;;;;;; ;;;; ;; ;;;;;;;; ;;;;; ;;; ;;; ;;;;; ;;;;;;;; ;;; ;;;; ;;;; ;;;; ;;; ;; ;;;; ;;; ;;;; ;; ;;;;;; ;; ;;;;;;; ;;; ;;;;;; ;;;;;;». (Большое спасибо, господа. Я тронут вашим вниманием. Я выполнял свой интернациональный долг! Тогда мы все были солдатами и воевали с «коричневой чумой». Поэтому эта награда – это награда и всем тем, кто был тогда со мной с оружием в руках в те грозные и суровые годы.)
Зал будто бы окаменел: до того стоявший гул — шелест бумаг, хриплые команды «сядьте!», шорохи юбок — исчез, как будто кто-то выключил звук. Сначала в воздухе звякнула только ложечка от чьего-то стакана с чаем, потом кто-то неловко кашлянул, а затем наступила тишина, такая густая, что было слышно, как скрипит старый паркет под ногами посла. Учителя, до этого сидевшие по стойке смирно, вытянув шеи, переглядывались с круглым недоумением — Наталья Моисеевна машинально сжала сумочку, Елена Андреевна прикрыла ладонью рот, военрук Марат Латипов перестал раскачиваться на стуле, ордена на его груди вдруг казались тяжёлыми и чужими. Райкомовские начальники, люди привыкшие к протокольным неожиданностям, тоже сидели, будто застигнутые врасплох: кто-то прятал глаза в блокнот, кто-то смотрел на Серых как на пришельца.
Мы, школьники, так и остались стоять с гитарами, не смея даже вздохнуть. До этого Виктор Анатольевич был для нас просто любимым учителем, а теперь — вдруг раскрылся перед всеми как человек из легенды, из какой-то тайной книги. Даже сотрудники охраны, стоявшие у стен, переглянулись, словно сомневаясь: не сон ли это?
Сам Серых стоял спокойно, чуть опустив глаза, словно ему неловко, что его секрет вырвали наружу. Посол говорил ещё что-то, переводчик пытался впопыхах записывать, а в зале нарастало странное чувство — смеси уважения, растерянности и тихого, почти суеверного восторга. Казалось, что стены актового зала слегка потемнели, и из-за этой тишины чувствовался вес истории, которой мы до сих пор не знали.
— Господин Серых участвовал в подполье и партизанском движении во время Второй Мировой войны на территории Греции, — говорил посол, стараясь на своём ломаном русском, отчётливо выделяя каждое слово. — Он был заместителем командира отряда, который воевал у побережья Средиземного моря и уничтожал германских и итальянских фашистов. Его подвиги отмечены нашим государством. Этот орден Спасителя ему вручается за те бои, а также за операцию по спасению евреев, которых хотели уничтожить подразделения СС, специально высланные для этой миссии. Тогда благодаря Виктору Анатольевичу и другим партизанам удалось вывести из Греции более двухсот евреев, за что они благодарны. Насколько мне известно, правительство Израиля также наградило господина Серых орденом, однако из-за… гм, некоторых политических проблем между Москвой и Тель-Авивом вручение откладывается на некоторое время. Однако мы не намерены больше тянуть с этим и сегодня же вручим заслуженную награду герою.
О-о, вы бы видели лица Натальи Моисеевны и Елены Андреевны! Их строгие, всегда собранные лица вдруг покрылись красными пятнами, они опустили глаза, перебирая руками сумочки, и не могли произнести ни слова от стыда. Даже наши фронтовики чувствовали себя неловко — ордена на их грудях перестали казаться таким уж весомым оправданием, — ибо не знали, что их коллега не отсиживался где-то «в тёплых местах», а вел войну с фашистами, пусть и на территории другого государства. Но разве это плохо?
А тем временем, под гром аплодисментов и восторженные крики, посол вручил нашему учителю высшую государственную награду Греции. Серебряный крест на голубой ленте поблёскивал в свете ламп.
— Товарищ Серых, расскажите, как всё это было? — вдруг, сдавив голос, произнёс какой-то партийный шеф из первых рядов. — Почему о ваших подвигах вы нам не рассказывали, почему скрывали? Мы не знали, что есть такой герой!..
— Не считал нужным, — пожал плечами Виктор Анатольевич. — Меня правительство отблагодарило… когда я вернулся в СССР. Меня обвинили в измене Родине и отправили на двадцать лет на Дальний Восток. И лишь в 1956 году выпустили, проведя процедуру реабилитации. Но мой фронтовой стаж так и не засчитали…
Реакция на слова Виктора Анатольевича о сталинских застенках была неоднозначной. Часть публики — особенно те, кто всегда верил в непогрешимость власти, — делали каменные лица, кивая себе под нос, будто всё происходившее тогда оправдано «тяжестью времени»: мол, великая стройка, великая война, и нечего обижаться на Советскую власть. Другие же — у кого в родне кто-то был необоснованно репрессирован, кто знал про ночные аресты, этапы, пустые дома — тяжело вздохнули и промолчали, опуская глаза. Слишком хрупкая, слишком взрывоопасная тема; обсуждать такое было политически некорректно, тем более в присутствии иностранного посла и сотрудников его миссии.
— А как вы попали в Грецию? — проскрипел вдруг неизвестный мне мужчина с настороженными глазами. Это был неприятный тип: худой, с длинной жилистой шеей, в сером, до пуговки застёгнутом костюме, с короткими рыжеватыми усиками и руками, лежавшими на портфеле, будто на кобуре. Голос его шёл сквозь зубы, чуть дрожал, но в глазах было холодное любопытство. Уже сейчас я думаю, что это был человек из КГБ. — В те года не так-то просто было попасть в Западную Европу…
Видимо, намекал: а ты, братец, не перебежчик ли, не предатель?
— Я не власовец, не служил в РОА, не беспокойтесь! — несколько резко и грубовато произнёс наш учитель. Его глаза гневно сверкнули — как осколки зелёного стекла на солнце, жёстко, почти хищно — и тому чекисту стало неудобно аж.
— Я был призван в армию шестнадцатого июня 1941 года, и через шесть дней попал в страшный «котёл». Толком тогда ни стрелять, ни владеть оружием не умел — а что вы хотите от восемнадцатилетнего пацана? — и поэтому серьёзного отпора не дал. Меня оглушило миной, и очнулся я тогда, когда фашист, прочёсывающий местность у нашей заставы, нашёл меня лежащим на траве и ткнул автоматом. Так я попал в плен. Сначала — Дахау, потом — Аушвиц, страшные концентрационные лагеря, машины смерти…
У находившихся в зале перед глазами прошла немая кинохроника этих лагерей: ряды худых, почти прозрачных людей за колючей проволокой, детские лица, покрытые тенью голода, крематории с дымом, ржавые ворота с циничной надписью, и равнодушный шаг охранников. Кто-то вздохнул, кто-то перекрестился, кто-то отвернулся.
А Серых продолжал со сдерживающимся гневом:
— Однако там я познакомился с греческими коммунистами, которые тоже были сосланы в концлагерь. Их друзья из подполья помогли нам бежать весной 1942 года, и вскоре нам, переодевшись в сельских тружеников, удалось через Югославию добраться до Греции, где вступили в партизанский отряд. Там я находился до мая 1945 года. Потом вернулся в СССР, а контрразведка «Смерш», основываясь на директиве Сталина, что все попавшие в плен — предатели Родины, вкатила мне уголовное дело, суд приговорил меня к двум десяткам лет колонии…
В тот вечер мы ушли ошеломлёнными. Серых не отпускали долгое время. Его после того памятного дня таскали в ЦК партии, потом в Совет Министров, в Союз ветеранов, в Узсовпроф и другие органы и организации, заставляли читать доклады и делиться воспоминаниями. Газеты одна за другой публиковали о нём статьи. Короче, своего учителя мы увидели только через месяц, когда его наконец-то отпустили и интерес к нему немного приутих. Однако это был не зазнавшийся человек, как это могло быть с тем, на кого вдруг обрушилась слава и почёт, а всё тот же добрый и весёлый педагог. Наши училки-еврейки были влюблены в него по уши, а ветераны первыми жали руку и спрашивали о здоровьице.
Ладно, история не в этом. Мы продолжали собираться у него дома на заседания нашего Клуба и обсуждать самые разные явления, о которых читали или слышали. Виктор Анатольевич всё так же высказывал свои гипотезы — не фантазёрские, а выстроенные на исторических, физических и даже математических данных. Не скрою, нам приятно было находиться в его старой квартире: пахло пылью, бумагой и какими-то невнятными восточными специями. На этажерках — тома классиков, потрёпанные журналы, аккуратно сложенные в стопки, макеты древних кораблей и современных ракет, а на стенах висели компасы, секстанты, географические карты, фотографии морей, храмов, разрушенных войной крепостей. Казалось, что здесь хранился целый маленький мир.
В углу стоял стеклянный квадрат-витрина, а в нём — старые мотоциклетные очки с зелёными линзами. Мы не раз спрашивали его, что они значат, но учитель только улыбался: «Потом расскажу…» — и замолкал. С некоторыми воспоминаниями Серых делился неохотно, как будто часть жизни его была покрыта тайной.
Однажды мой друг Димка Ананасов — коренастый, веснушчатый, с вечно торчащим хохолком на макушке и криком во весь коридор — принёс свежий номер «Техники – молодежи». Он умел быть и заводилой, и балагуром, и человеком, который первым достанет редкую книжку или журнал, а потом гордо принесёт в класс. В тот день он, как всегда, сиял:
— Виктор Анатольевич, вы слышали что-нибудь о терракотовых воинах? — спросил он, листая журнал.
Тот ответил, что впервые об этом слышит. Впрочем, мы понимали — из-за сложности отношений СССР с Китаем информации о той стране было скудно, отрывочно и чаще всего однобоко.
В статье говорилось, что в марте 1974 года местные крестьяне, буря артезианскую скважину к востоку от горы Лишань, наткнулись на захоронения сотен полноразмерных терракотовых статуй китайских воинов и их лошадей. Археологи считают, что они были погребены вместе с первым императором династии Цинь — Цинь Шихуанди.
— Это тот, который объединил Китай и соединил все звенья Великой стены, — задумчиво произнёс наш учитель истории. — Это было в 210–209 году до нашей эры…
В статье также отмечалось, что строительство некрополя началось в 247 году до нашей эры и длилось более тридцати восьми лет. На возведении огромного комплекса трудилось более семисот тысяч рабочих и ремесленников. Со слов великого китайского историка Сыма Цяня, огромное количество драгоценностей и изделий ремесленников было захоронено вместе с императором. Также с ним были заживо погребены сорок восемь его наложниц. Около восьми тысяч скульптур пехотинцев, лучников и конников были спрятаны под землёй.
— В статье говорится, что учёные в тупике, ибо не понимают, для чего создавались эти терракотовые воины, каково их назначение, — тем временем излагал суть статьи для всех сидевших в комнате Ананасов. — Более того, они поражены, как изготовлены эти статуи. Чёткие детали всего тела, рельефы одежды, даже глаза, веки, пальцы отражают реальность человеческого строения. Такое невозможно и поныне, при современной технике слепить из эластичной массы или выбить из камня. Такое впечатление у учёных, что это — окаменевшие люди…
— Стоп, не торопись, Дмитрий, — вдруг произнёс, нахмурившись, Серых. Его широкие брови сошлись у переносицы, на скулах обозначились впадины, а губы сжались в тонкую линию. Казалось, он на мгновение вернулся в привычку фронтового офицера: сосредоточенный взгляд, быстрые движения. Он взял журнал и, склонив голову, стал всматриваться в цветные фотографии археологических находок. Секунду-другую перелистывал, зачитывая куски текста, словно проверяя, не упустил ли чего.
Экспертами со всего мира рассматривалось множество версий; пересказывать их не имело смысла, да и в памяти они не удерживались. Любой читатель мог бы поднять архивы журнала и найти ту статью. Только на одной из гипотез внимание учителя заострилось — видно было, что она показалась ему правдоподобной.
— Китайский историк Суньян из Пекинского университета считает, что Цинь Шихуанди планировал захват части территории Средней Азии, чтобы расширить империю, и поэтому отправил туда двадцатитысячное войско, — медленно прочёл Серых. — Однако где-то на территории Узбекистана армия была разбита. Оставшиеся в живых воины привезли восемь тысяч окаменевших соратников. Они рассказывали о том, что всего лишь один воин одолел всех при помощи волшебного оружия… И великий император приказал статуи похоронить рядом с ним, чтобы те защищали его по пути в загробный мир…
— Да-а, Виктор Анатольевич, интересный миф, — хмыкнула одноклассница Инна Меликсетова, хрупкая, с чёрными как уголь косами и едва заметной веснушкой у губ. У неё был веселый, слегка насмешливый голос, но в глазах жила неподдельная любознательность. — Окаменевшие воины, волшебное оружие… Получается так, что на территории нашей страны было какое-то сражение, о котором нет никаких данных, нет летописей, свидетельств… Я в учебниках истории Узбекистана ничего подобного не читала!
— Получается и так, что где-то здесь хранится то самое оружие, способное превратить живую плоть в камень, — поддержал я, жуя конфету «Барбариску». — Интересная легенда. Жаль, что нет фактов под нею… Сказка… Скорее всего, этих глиняных воинов испекли в печах где-то недалеко от горы Лишань, а этот историк Суньян сочинил легенду, чтобы привлечь внимание туристов к Китаю…
И тут Серых как-то странно посмотрел на меня. Нет, это не было выражение злости или презрения; наоборот — взгляд с каким-то недоумением, будто я, сам того не зная, сказал вслух нечто важное и глупое одновременно. Взгляд был тяжёлый, изучающий, будто он примерял меня на секрет. Потом он медленно отложил в сторону журнал, налил себе в пиалу зелёного чая и стал неторопливо отхлёбывать, о чём-то глубоко думая. Мы замерли в напряжении, потому что чувствовали: наш учитель чего-то знает, скрывает и решает, стоит ли нам раскрывать тайну, о которой лучше бы молчать.
— Виктор Анатольевич, не тяните, — произнесла Мумтаза Касымова, наша отличница и первая красавица, по которой вздыхали многие мои товарищи. У неё были густые, заплетённые в сложную косу волосы цвета тёмного каштана, длинные ресницы, мягкие, по-восточному точёные черты лица. Она всегда сидела прямо, с аккуратно сложенными на парте руками, говорила негромко, но так, что её хотелось слушать. — Расскажите, что вы знаете… Нам же жутко интересно…
Её поддержала Дильфуза Юсупова, комсорг класса, невысокая, ладная девушка с живыми, чуть насмешливыми глазами и вечно сбившейся на лоб чёлкой. В её голосе была смесь строгой партийной уверенности и искреннего любопытства:
— Да-да, расскажите… Если это тайна, то мы её сохраним. Даю честное слово комсомолки! Мои товарищи тоже дадут такое слово…
Виктор Анатольевич рассмеялся — тихо, с хрипотцой, будто отдалённо.
— Вы меня поймали. Действительно, это тайна, и она не моя… И она имеет отношение к этим терракотовым воинам…
— Но вы полчаса назад сказали, что впервые слышите о них! — воскликнул Сергей Маракаев, весёлый, худощавый парнишка с вихрастой шевелюрой и неизменной улыбкой, который вечно отпускал шуточки и мог поднять настроение целому классу. — Из этого журнала узнали об данном факте!
— Всё правильно, — подтвердил учитель. — Я не скрываю, что о терракотовых воинах услышал от вас, из этого журнала. Но могу предположить, что кроется за ними…
— А-а-а, это только ваше предположение, — разочарованно произнёс Димка. — Я уж-то думал, какая-то история из вашей жизни.
Учитель опять налил себе чаю, поднёс пиалу к губам, сделал маленький глоток и, словно взвешивая каждое слово, сказал:
— А это и есть история из моей жизни. Она произошла за тысячи километров от Китая — в Греции, где я воевал в партизанском отряде. И в них есть одно общее…
— Терракотовые воины?
— Именно. То, что произошло со мной в том далёком 1944 году, имеет косвенное или прямое отношение к археологическим находкам в Китае… У нас не было терракотовых войн, но было то, что похоже на них…
— Ох, расскажите, — попросили мы почти хором.
И учитель не стал нам отказывать.
— Как вы знаете, весной 1942 года я очутился в партизанском отряде бывшего майора правительственных войск Папололуса. Служил он в пехотной дивизии в составе армии «Эпир». Это был серьёзный мужик, отчаянный, смелый, как и все греки. Высокий, сухоплечий, с усами, напоминавшими сабли. Любил музыку и танцы — мог, вернувшись из засады, закружить местных женщин в народном танце, — однако это не мешало ему быть твёрдым и решительным командиром. Он вёл нас в атаки, когда мы устраивали засады или боевые операции против фашистских соединений, которые располагались на территории Греции, а также их пособников из числа местных граждан, полицаев. Скажу я вам, Папололус ненавидел итальянцев и немцев, которые захватили его родину, и мечтал освободить Грецию от них…
— Как вы знаете, греческая операция немецкого командования носила название «Марита», — начал Виктор Анатольевич, его голос был ровный, но сдерживал в себе оттенок пережитого ужаса и гордости одновременно. — Она началась шестого апреля 1941 года с территории Болгарии по салоникскому направлению. Группировка немецких войск — шесть дивизий, включая танковую — имела огромное превосходство в живой силе и технике над армией «Восточная Македония», которая опиралась на укрепления линии Метаксаса вдоль границы с Болгарией. И всё же греческие войска в течение трёх дней оказывали противнику упорное сопротивление, используя преимущество горной местности. Только баланс складывался не в пользу защитников — девятого апреля эта армия была вынуждена сдаться.
Папололус рассказывал, что перед самой войной у его высшего начальства царили капитулянтские настроения: они не верили в успех войны с Германией и Италией, а также их сателлитами. Правительство сменило генералов в армии «Эпир», однако общий моральный тон остался прежним, и это сыграло свою негативную роль в поражении всей кампании. Было много депатов в правительстве, а премьер закончил жизнь самоубийством. Двадцатого апреля генерал Цолакоглу выслал парламентеров к германским войскам, и вечером подписал с командиром дивизии СС «Адольф Гитлер» — генералом Дитрихом — соглашение о перемирии. Уже на следующий день оно было заменено капитуляцией греческих вооружённых сил. В плену оказалось свыше двухсот тысяч греческих солдат, а король Георг Второй покинул страну. Союзные силы Великобритании, Австралии и Новой Зеландии были вынуждены отступить к Египту и Криту.
Через пять дней после заключения этих документов немецкие войска заняли Фивы, а на следующий день с помощью воздушного десанта захватили Коринф. Двадцать седьмого они вступили в Афины, а к исходу двадцать девятого достигли южной оконечности Пелопоннеса. В мае 1941 года, в ходе операции «Меркурий», был захвачен и греческий остров Крит, но народ не был побеждён: фашисты не смогли сломить его дух, веру в независимость и свободу.
— И именно там, у Пелопоннеса, — продолжал учитель, — я со своими товарищами — греками, югославами, англичанами, болгарами, кипритианами и палестинцами — вел войну с фашистами, которые после «молниеносной» кампании чувствовали себя здесь слишком вольно. Но всё изменилось после поражения захватчиков под Москвой. Гитлеровцы поняли, что победить Советский Союз не так-то просто. Это вселило уверенность и в наших греческих партизан: победа будет за нами, и свобода вновь придёт в Грецию2.
Тут наш учитель замолчал, отпил полпиалушки, после чего продолжил, смотря на наши горящие от интереса глаза:
— Ладно, расскажу о том случае… Я быстро научился воевать, ибо была для этого жизненная необходимость. Выучил греческий и итальянский языки, понимал английский. Проявил свои способности как командир, и вскоре оказался в составе руководства партизанского отряда из семидесяти человек. Мы действовали вдоль побережья Средиземноморья, у порта Аттика и города Паралла. Наносили удары по складам оружия и провианта итальянских и германских войск, уничтожали их дозорные группы и небольшие карательные экспедиции.
— Меня же посадили… э-э-э… в моторизованную часть, точнее, я передвигался с группой на мотоциклах, — продолжал он, — и это было эффективно и в мобильном, и в военном смысле. Вот эти очки, — тут Виктор Анатольевич указал на те самые мотоциклетные очки, — именно с тех времён… За нами шла мощная охота со стороны армий и спецподразделений Гестапо и Абвера.
— Но эта история, которая связана с терракотовыми воинами Китая, произошла в июне 1944 года, — сказал он, понижая голос. — До ноября, когда страна была освобождена от оккупантов, оставались месяцы. Мне поручили с группой из двадцати человек обеспечить эвакуацию двухсот польских евреев, которых чудом вывезли из Варшавы, из региона, контролируемого нами, в Египет.
— Для этого под покровом ночи подошли три рыбацкие шхуны. Всё происходило по плану, без каких-либо помех… но это нам так казалось на тот момент. В реальности наши планы были известны Гестапо, скорее всего, какой-то предатель скинул информацию.
— Было около восьми часов вечера. Тепло, от моря шел лёгкий бриз, слегка колыхавший листья оливковых деревьев и приносящий запах соли, смешанный с ароматом цветущих кустарников, — произнёс он, словно заново ощущая тот вечер.
Евреи с нехитрым скарбом — сумки, простые свёртки с одеждой, редкие фотографии и детские игрушки — находились у маленькой деревушки на холме, с редкими каменными домами с красными крышами, окружёнными оливковыми рощами и виноградниками. В пятистах метрах от них стоял дозор, внимательно осматривающий местность, готовый ликвидировать любого, кто представлял угрозу — полицаев, местных ультраправых.
— Мы получили их по цепочке от других партизан, сопровождавших их от самой границы Болгарии, — продолжал учитель. — Если всё нормально, должны были быстро доставить к шхунам и помочь взобраться на борт. А дальше — забота рыбаков и англичан, которые обязались защищать их на море. В тот момент никто не рассчитывал, что наши планы известны врагу, и что вскоре появятся гитлеровцы, которые в это время находились в других районах страны.
В этот момент Виктор Анатольевич встал, подошёл к стене, где висела большая карта Европы с яркими линиями границ, обозначенными разноцветными чернилами, и стал тыкать в контуры Греции. На карте страна выглядела словно миниатюрная амфора, вытянутая вдоль моря, с горными массивами на севере и извилистыми реками, пролегавшими между зелёными долинами. Маленькие точки отмечали порты и поселки, леса — тёмными пятнами, а желтоватые линии — узкие дороги, которыми могли передвигаться только пешие отряды.
— Мы находились здесь… — сказал он, указывая на небольшой полуостров, обрамлённый бухтами и скалами. — Очень удобная пристань, рядом небольшие поселки, леса. И мы были уверены, что всё пройдёт быстро, потому что к этому моменту у фашистов мало было ресурсов и их гнали отовсюду: и из Союза, и из Южной и Северной Европы. Сами понимаете, не особенно обременяли себя страховочными мероприятиями, и, как оказалось, — зря. Двести человек — это масса, которую трудно скрыть. Естественно, нас выследили, да и наводка была от стукачка.
— Рота эсэсовцев под командованием оберштурмфюрера Ханса Гартенвайнера — иначе называемая «айнзацгруппа» — уже дожидалась нас неподалёку. У них были три бронемашины, четыре грузовика с солдатами, несколько огнемётов, все вооружены автоматическим оружием и гранатами. И все они — отъявленные негодяи, убийцы, прошедшие школу карательных миссий в Югославии и Северной Африке. Сам Гартенвайнер набирался опыта в Бухенвальде и в антипартизанских операциях зондеркоманд в Белоруссии…
— А у вас?
— А у меня только двадцать человек, — продолжал Серых, — и оружие наше — пара автоматов МП-39, пистолеты «Вальтер», «Парабеллум», пять винтовок, около десятка гранат. Честно говоря, мы не рассчитывали на серьёзный бой, на столкновение с таким числом карателей. Думали, что можем наткнуться на пятерых-семерых полицаев — не больше! А тут — более сотни профессиональных головорезов!
Серых вздохнул и вернулся к столу. Мы молчали, затаив дыхание, и ждали продолжения.
А дальше складывалось плохо. Дозор из пятерых партизан, ушедший вперед, ничего не обнаружил и световым сигналом сообщил, что можно двигаться. Тёплый вечерний воздух был пропитан запахом сосновых лесов и моря, лёгкий бриз колыхал траву и кустарники, а где-то вдалеке слышались плеск и редкие крики ночных птиц.
— Я дал команду беженцам подниматься и быстро двигаться к деревне, — говорил Серых. — Десять человек шли, прикрывая их со всех сторон, ещё пятеро отстали чуть сзади, чтобы при необходимости дать отпор тем, кто может ударить в спину. Но мы всё-таки расслабились, — он хмыкнул, — и не знали, что оберштурмфюрер именно этого момента и ждал, когда мы, успокоенные, ослабим внимание.
Так мы прошли четыреста метров. Шли тихо, стараясь не шуметь, хотя незаметными быть было трудно.
И вдруг один из евреев, обладавший необычным слухом, шепнул по-польски:
— S;ysz; niemieck; mow;… i d;wi;ki silnik;w… (Я слышу немецкую речь... и звуки моторов...)
Его слова были непонятны грекам, но зато смысл уловил я.
— Где? — встревожился я, оглядываясь. Уже смеркалось, тёмно-синие тени леса сливались с едва различимыми силуэтами холмов, а ветки кустарника и шершавые стволы деревьев казались черными призраками, из которых могла вынырнуть опасность в любой момент. Я поднял автомат в то направление, куда указывал длинным пальцем еврей, наверное, скрипач по профессии, ибо он нес футляр с музыкальным инструментом.
— Оттуда они идут, — поляк махнул рукой в сторону опушки. — Я слышу…
У музыкантов особый слух, и доверять им стоит. Я быстро сориентировался. Возвращаться в лес уже было бесполезно — не успеем, если враг действительно нас поджидает, попадём под его огонь. Нужно идти в деревню и там обороняться. Хотя сколько там этих фашистов и сумеем ли мы защитить подопечных? Стало ясно, что в данный момент мы крайне уязвимы, что это засада, ибо эсэсовцы не разгуливали вечерами по этим местам, опасаясь партизан. Они прибыли специально, по нашу душу, и им было известно о наличии небольшой группы сопровождения — лесные тропы были выжжены солнцем, кустарники обкошены, и под ногами хрустели сухие листья и ветки, выдавшие наше приближение.
— Бегом в деревню! — тихо крикнул я, толкая впереди стоящего мужчину. Тот побежал, увлекая за собой женщин и детей. — Никому не звука! Быстро, быстро!
Меня они поняли и прибавили шаг. Мы уже приблизились к первым домам, когда всё началось. Вначале вспыхнули фары приближающегося бронетранспортера, разрезая тьму яркими полосами света. Оттуда ударил по нам крупнокалиберный пулемёт. Трататах! Трататахххх!
Первой очередью скосило человек пять, остальные падали на землю, прятались за камни, кое-кто успел заскочить за кирпичные кладки старых домов. Женщины завопили, дети заплакали. Начиналась паника, страх сковывал движение и дыхание у всех. Но мы, привыкшие воевать, лишь тогда по-настоящему осознавали сложность положения. От пуль в щепки разлетались ветки деревьев, с громким треском крошился камень мостовой и кирпичи заборов, на мгновение поднимая в воздух облака пыли и земли.
В ответ я стал стрелять из автомата, хотя при такой дистанции это было малоэффективно. Да и чего стоит автомат против пулемёта? Потом по нам ударил такой массовый огонь, что поднять голову было невозможно. Фашисты патронов не жалели. Гартенвайнер проявлял стратегическую смекалку: он спланировал операцию так, чтобы лишить нас преимуществ, которые имели, находясь в горах и лесу. У деревни нас легче было уничтожить.
Мои друзья отвечали выстрелами из винтовок и, кажется, сумели подстрелить троих фашистов. Когда первый бронетранспортёр вылетел на дорогу, я размахнулся и бросил под днище противотанковую гранату. Мощный взрыв подбросил машину в воздух, железо скрипело, заклинило колёса, броня с треском деформировалась, а сидевшие на ней солдаты были сброшены на землю. Многие из них получили ранения и контузии, но пулемётчик точно был убит: его оружие больше не произвело ни единого выстрела.
— Шайзе!3 — послышались ругательства с противоположной стороны. Враги выражали своё недовольство не просто словами, но и плотным огнём с борта двух других бронетранспортёров: металлизированная броня блестела под отблесками пожара, колёса летели через неровности дороги, а пулемётные очереди прорезали тьму, разбрасывая искры по каменистому ландшафту.
Фашисты попрыгали из машин и теперь бежали в нашу сторону, продолжая стрелять. То там, то сям прочерчивали темноту огненные полосы — работали огнемётчики, выкуривая спрятавшихся за камни. Пламя жадно охватывало кусты и скальные выступы, отбрасывая резкие тени на землю, и несколько человек, уже охваченных огнём, бежали, словно горящие факелы, и их скашивали прямыми выстрелами догоняющие эсэсовцы.
Мы старались удерживать их короткими очередями, ибо боеприпасов у нас было мало. Было ясно, что долго продержаться невозможно. Евреи ползком пробирались к домам, жители которых открывали им двери и пытались спасти их за стенами.
И тут ко мне подполз Иоаннис Катадронис, партизан из числа местных крестьян. Высокий, коренастый, с суровыми чертами лица, с глазами, блестящими умом и решимостью, и с руками, привыкшими к работе в полях, но теперь уверенно управлявшими оружием. Очень грамотный и настойчивый мужик.
— Нам нужна помощь, — хрипло сказал он. Пот градом катился с его лба. — Или нас тут на фарш пустят.
— Это я понимаю, — произнес я, сильнее вжимаясь к земле — пули свистели над нашими головами. — Только откуда? Папололуса нам не вызвать. Наш отряд далеко, и по численности и вооружению нам не сравнится с эсэсовцами. Если только местные жители не возьмутся за ружья. Хотя сколько тут их? Два-три десятка, и у кого есть оружие — пара семей могут им располагать.
Тут Иоаннис тихо прошептал:
— Зато тут живёт рыбак Беранос… Вон в том доме, — он махнул на полуразвалившуюся хибару, что была в сорока метрах от нас. — Надо идти к нему. Это старик, в нём наше спасение… Только бы уговорить его…
Для меня это имя ничего не значило. Как старик мог помочь против эсэсовцев, если он, конечно, не родственник самого Гитлера? И я сообщил об этом товарищу, одновременно следя за передвижениями врагов среди камней.
Он вначале недоверчиво посмотрел на меня, а потом до него дошло, что я — не грек, не здешний, многого не понимаю. И пояснил:
— Он потомок Персея… Знаешь, кто это?
Об этом человеке я уже слышал. Еще со школьной скамьи. Извиняюсь, что немного отвлекусь от основных событий, но это важно, чтобы понять смысл дальнейшего рассказа.
Итак, в мифах Древней Греции сообщалось, что некий оракул предсказал царю Акрисию, правившему Аргосом, что он умрет от руки человека, являющегося сыном его дочери Данаи. От страха царь заключил Данаю в медную башню, однако бог-громовержец Зевс проник к ней в виде золотого дождя и овладел ею. Через некоторое время Дана родила Персея — полубога, хотя смертного. Узнав об этом, Акрисий приказал бросить Данаю с сыном в ящик, заколотить и утопить в море. Морской бог Посейдон не принял эту жертву и выбросил ящик на берег острова Серифос.
Персей сначала жил в доме рыбака Диктиса, но тамошний царь Полидект, узнав, что юноша — полубог, отправил его за головой Горгоны Медузы, чтобы привлечь к себе внимание Данаи. Путешествие было смертельно опасным, и тут не обошлось без помощи богов Олимпа: Афина и Гермес подарили Персею меч, шлем, крылатые сандалии и медный щит.
По дороге он посетил трёх ведьм — сестёр Грайи, которые имели один глаз и один зуб на троих. Там Персей проявил изворотливость и хитрость, благодаря чему получил ценную информацию, волшебный мешок и шапку-невидимку. Достигнув Медузы, он сразился с ней, спасаясь от окаменеющего взгляда с помощью щита, отражающего окружающий мир, и отрубил ей голову, спрятав её в волшебном мешке.
Интересное продолжение: возвращаясь домой, Персей в Марокко превратил в камень титана Атланта, поддерживающего небесный свод, а в Эфиопии спас от морского чудовища Кито4 принцессу Андромеду, принесённую в жертву. Чудовище пало от взгляда головы Медузы. После этого Андромеда стала супругой Персея, и они отправились в путь, чтобы вернуть Серифу её прежний порядок: защитить Данаю от домогательств Полидекта. Одного взгляда Медузы было достаточно, чтобы царь и стражники, а также те, кто оскорблял Данаю, обратились в камень.
Позже Персей и Даная решили навестить Акрисия, но он, помня предсказание оракула, отказался впустить их. И всё же умер именно от руки Персея — несчастный случай: во время Олимпийских игр герой бросил диск, который отклонился от курса и попал в царя.
— Конечно, эти мифы интересно читать в тишине, вдумчиво, — сказал я партизану, слегка волнуясь. — Но сейчас ли мне до древних легенд? Эсэсовцы уже приближались, стреляя по всему, что попадалось в поле зрения, и на чудо рассчитывать не приходилось.
— Так ты меня не понял! — с отчаянием и злостью произнёс Иоаннис. — Этот человек может нас спасти! Только нужно его уговорить!
— Как старик может нас спасти, предком которого ты считаешь мифического Персея? Позовет Зевса? Молниями разнесет бронемашины и роту фашистов? Не говори мне глупости! Мне людей спасать надо, мою группу! Сказками займёмся в другое время!
Чувствовал, что этот бой может стать последним для нас, и такая злость брала, что казалось, вот-вот взорвусь сам. Сердце колотилось, кровь бурлила в висках, дыхание прерывисто свистело в ушах, а мышцы напрягались, готовые к рывку, прыжку или броску гранаты. И вдруг я услышал то, что поразило меня до костей:
— Он является хранителем артефакта… Головы самой… — Иоаннис перешел на шепот: — Самой… Медузы Горгоны. Ты слышал что-нибудь о ней?
Слышал ли я что-то об этой женщине? Конечно, разве такое можно не знать? Даже в те минуты тексты из детских книг — помимо моей воли — всплыли в памяти. Медуза — это имя женщины, а Горгона — вид чудовища. По приданиям, она была вначале человеком, единственной смертной горгоной из трёх сестёр, но самой красивой, что даже захотела состязаться с богиней Афиной. Естественно, той это не понравилось, и богиня науськала на неё Посейдона. Когда Медуза явилась в храм Афины, чтобы бросить вызов, Посейдон прямо там овладел ею. Афина превратила её волосы в змей, а тело сделала чешуйчатым и змиеподобным. Таким образом, она стала чудовищем. Неудивительно, что потом она помогла Персею расправиться с Медузой — вот уж женская ненависть и коварство.
Кстати, во время того поединка горгона была беременной. Когда Персей обезглавил её и улетел, с потоком крови из тела вышли полубоги — великан Хрисаор и крылатый конь Пегас. Капли крови, упавшие в пески Ливии, превратились в ядовитых змей, уничтоживших всё живое вокруг; те, что попали в океан, стали кораллами. Интересная история… но ничего общего с реальностью. Я с таким же успехом мог бы рассказать греку сказки про Бабу-Ягу и Кощея Бессмертного, Василису Премудрую и Ивана-дурака, а потом заявить, что эти персонажи спасут нас от «коричневой чумы».
— Иоаннис, не городи ерунды! — зло прошипел я. — Ты выбрал неудачный момент для древних мифов. В момент, когда решается наша судьба, ты хочешь, чтобы я поверил в сказку? Что существовали Харбида и Сцилла, герой Язон и Геракл, боги Олимпа, циклопы и сатиры?.. Может, про Атлантиду ещё мне расскажешь, блин?
Иоаннис не понимал слова «блин», а я никогда ему не пояснял, что это не просто кулинарное изделие — это эмоциональное выражение. В этот момент рядом разорвалась граната, брошенная эсэсовцем. Осколки свистели в воздухе, подбрасывая пыль и мелкие камни, но нам не причинили вреда. Иоаннис выстрелил из «вальтера» и уложил того, кто метнул снаряд. Он вполз ко мне вплотную и продолжил:
— Старший сын Персея — Перс стал родоначальником персидского народа, уж в существование персов ты веришь?
— Ну… про Персию я-то знаю… ныне это Иран…
— Тогда поверь и в мифы Греции. Знай, что лишь время стерло всё в нашем сознании и мировоззрении, но они описывали реальность, которая была здесь много веков назад… Всё изменилось — вера, цивилизация, боги… Для нас мифы — это нереальное, но жившие пять тысяч лет назад думали иначе…
Тут я задал ему вопрос:
— Хорошо, скажем, я поверил тебе… Слушай, а почему, когда итальянцы, а потом немцы напали на Грецию, Беранос не использовал магическую силу Медузы? Ведь он мог спасти и свой народ, страну, и всю Европу от фашизма! И раньше владелец головы горгоны — предок Бераноса — мог спасти от Османской империи!
На это у Иоанниса не было ответа. Я видел растерянность в его глазах: зрачки слегка расширились, взгляд метался между деревьями и горизонтом, а губы дрожали, словно он пытался собрать мысли, но не мог найти слов.
— Не знаю, друг, не знаю… — наконец выдохнул он. — Но мне известно, что к Бераносу обращались партизаны, но только он ответил отказом. Точнее, не совсем отказом, там что-то произошло… Папололус разговаривал с ним, но подробности прошли мимо меня…
— Тогда почему ты думаешь, что сейчас этот старик нам поможет?
— Потому что у нас иного выхода! Мы сможем уйти от врага, скрывшись в лесу и горах, но наши подопечные — эти евреи — не спасутся! Их точно всех уничтожат!
Я посмотрел вперед — там наступали фашисты, сливаясь с тьмой, тени которых метались между деревьями, а пули свистели и взрывались у земли. Потом обернулся назад — там прятались две сотни евреев, сжимаясь в страхе, а партизаны редкими очередями отвечали врагу, прячась за камнями, обломками и плетнями. Каждое мгновение могло стать последним. Не нужно быть гением, чтобы предугадать исход — нас просто раскатают в лепешку. Поэтому даже эта невероятная возможность казалась шансом на спасение.
— Веди меня, только быстро! — приказал я, и Иоаннис с удовлетворением кивнул.
Мы ползком, местами бегом, пересекли обстреливаемое пространство и оказались в деревне. Я дал команду партизанам занять оборону и прикрывать нас выстрелами, пока я не предприму другие шаги. О том, что за тайну мы ищем — голову Медузы Горгоны — я никому не сообщил, понимая, как это выглядело бы абсурдно.
Дом, где проживал рыбак Беранос, оказался старым, одноэтажным, построенным из белого камня, весь в цветущих кустах и висячих горшках. Во дворе на кольцах висела вытянутая рыболовная сеть, дверь была плотно закрыта, скрипучая и массивная.
Катадронис настойчиво постучался:
— Беранос, это партизаны, мы от Папололуса! Открывай, быстрее!
В деревне все скрылись от выстрелов, прячась по домам. Видимо, не стал исключением и старик. Но дверь приоткрылась. Перед нами появился сгорбленный старик с седыми руками, морщинистым лицом, глубоко посаженными, слегка подслеповатыми глазами, широким греческим носом и тонкой, но седой бородой. Его длинные волосы растрепаны, а плечи наклонены от возраста и постоянной работы. Одежда была скромная: грубая льняная рубаха, потертные штаны, простые сандалии. Когда я увидел его, невольно улыбнулся — даже в этих бедных и старых чертах угадывалась сила и достоинство потомка полубога.
— Чего вы хотите? — спросил он, пытаясь разглядеть нас при свете тусклой луны и вспышек от выстрелов. Старик вздрагивал от каждого выстрела, плечи подскакивали, глаза расширялись, но в них проскальзывала внутренняя сила, будто он знал, что такое опасность и как с ней справляться.
— Мы хотим поговорить, — ответил Иоаннис, не дожидаясь приглашения, заходя в дом. Я последовал за ним, держа автомат наготове, готовый отразить любой неожиданный выпад.
Беранос, посмотрев на наше оружие, лишь вздохнул, но не протестовал. Он подошел к столу и зажег масляную лампу, чье мягкое желтоватое пламя бросало колеблющиеся тени на стены. Света было немного, но нам и не требовалось больше. Я огляделся: обычная деревенская обстановка — стол с несколькими сколоченными руками стульями, простая кровать в углу с грубо сшитым одеялом, шкафчик с перечнем старой посуды, бутылками с оливковым маслом и керамическими кружками. Воздух был насыщен резким запахом рыбы — пересоленной, немного подсушенной, с запахом моря и дымка, словно старик постоянно готовил улов и хранил его здесь же, в доме. Судя по всему, Беранос жил один: ни запаха домашних дел, ни мелких следов женской руки, ни даже аккуратных складок на белье не ощущалось.
— Фашисты насели на вас? — спросил старик, не отрываясь от лампы, указывая на улицу, где еще слышались отголоски перестрелки. — Вы кого-то сопровождали? Я видел из окна много чужестранцев… Это не греки… Откуда-то из других земель.
— Мы охраняем евреев из Варшавы, — ответил я. — Наша задача — спасти им жизни…
Услышав мои слова, Беранос сразу понял, что я не местный. Акцент выдавал во мне чужака, чуждого этим краям.
— Ты кто? — спросил старик, делая шаг назад. Его плечи слегка сжались, глаза расширились, а руки, покрытые морщинами и сеткой прожилок, непроизвольно сжались в полузакрытые кулаки. Он опасался, но в его взгляде проскальзывала настороженная любознательность.
— Меня зовут Виктор, я из Советского Союза! — твердо сказал я.
— А-а, русский, значит… Коммунист? — усмехнулся старик, снова опуская руки. — Хотя мне все равно, я не имею никакого отношения к политике. Так что вам нужно?
Ответил за меня Иоаннис:
— Нам нужна Медуза Горгона…
От этих слов старик вздрогнул, и на мгновение его лицо похолодело: морщины на лбу углубились, глаза сузились, будто он вспомнил что-то, от чего кровь прилила к голове.
— Почему вы решили, что голова у меня? — спросил он с ноткой настороженной тревоги.
— Потому что я слышал это от твоей дочери Марии, которая была нашей связной в партизанском отряде. И об этом знают не только я, но и Папололус, так что нечего отнекиваться, Беранос.
Видимо, аргумент оказался весомым, потому что рыбак тяжело вздохнул и сел на стул, руки уперев в колени.
— Папалолус был у меня. Он тоже хотел голову горгоны… — тихо произнес он.
— Так почему ты не дал ее? — спросил я. — Ведь мы спасаем нашу Грецию от врагов! Разве твой предок Персей не хотел того же — освободить страну?
Старик усмехнулся, но усмешка была не веселой, а глубокой, почти философской:
— Вы верите в мифы? — сказал он. — Партизаны тоже верят в сказки древней Греции?
Тут Катадронис хлопнул по столу так, что старые деревянные доски дрогнули, послышался легкий скрип, а пыль на полках едва заметно взмыла. Его глаза сверкнули решимостью, губы сжались в тонкую линию, а руки дрожали, но не от страха, а от напряжения:
— Старик, — сказал он твердо, — сейчас не важно, верю я или нет. Нам нужна голова Медузы, и мы не уйдем, пока ее не получим.
Беранос повернулся ко мне:
— А ты, русский, веришь в Медузу Горгону?
Я пожал плечами:
— Я поверю, если это поможет спасти людей. И если мой товарищ не врет насчет этого артефакта, то только она, Медуза, способна это сделать.
Старик больше не спорил и не отнекивался. Он лишь оперся локтями о стол, гладя своей седой, слегка спутанной бородой. Каждое движение пальцев было медленным, размеренным, будто он пытался сосредоточиться и выстроить слова.
— По легенде, Персей передал голову Медузы самой Афине, которая носила ее на своих доспехах на груди, — проскрежетал он. — Еще есть версия, что головой владел сам Александр Македонский, и его победы — это на самом деле победы Медузы Горгоны… По третьей версии, она находится в земляном холме около площади Аргоса, и великие киклопы5 превратили ее в мрамор и водрузили у храма Кефиса…
— Но это не так, как я понял? — спросил я, все еще не веря своим ушам. — Головы Медузы там нет, у этого храма? Или иначе мой товарищ не привел меня сюда.
Старик метнул взгляд на Катадрониса, который тревожно смотрел в окно. Там мелькали фары автомашин, вспышки выстрелов отражались от стен домов, а по дороге к деревне уже мчались немецкие машины. Партизаны продолжали отстреливаться, не имея возможности сдержать наступающих эсэсовцев. Один дом ярко горел, пламя вырывалось сквозь крышу и окна, языки огня дымились и клочьями искр летели в сторону соседних строений.
— Нет, ее там никогда и не было… Там только копия… — сказал Беранос, взгляд его стал суровым и вдумчивым. — Ты знаешь, русский, Персей после случайного убийства своего деда не захотел стать царем Аргоса, он испытывал чувство вины, хотя и Акрисий был далеко не добрым — он ведь и дочь свою не пожалел. Герой уехал в Тиринф, где прожил много лет. Он же основал Микены… На горе Апесант близ Немеи впервые принес жертву Зевсу. Только Персей был убит, ибо все-таки был полубогом, смертным человеком, его взяла с собой Афина, разместив среди звезд. Но его дети остались на Земле. С Андромедой Персей родил дочь Горгофону и шестерых детей… Я — потомок Горгофоны, и голову Медузы он отдал ей… Только женщина могла хранить Медузу, таково было наставление Афины…
И тут у меня похолодело внутри. Каждое дыхание казалось слишком громким, словно могло отпугнуть надежду:
— И эта голова у вас?
— Да, — тихо произнес Беранос, — она хранится в том самом волшебном мешке больше пяти тысяч лет… У моих родителей не было дочерей, и я не мог быть хранителем. Даже моя покойная жена не могла быть им, поскольку не имела кровного родства со мной. Поэтому я должен был передать голову горгоны своей дочери, а она — передать потом своей дочери, и так до бесконечности… Но моя Мария погибла от рук итальянцев. Она шла по дороге от города, а тут агенты Бенито Муссолини схватили ее, пытали, а потом расстреляли… Я нашел тело бедной крошки спустя трое суток…
И тут Беранос заплакал, закрыв морщинистое лицо руками, покрытыми таким же морщинистым, сухим и прожженным временем кожным узором. Слезы текли по щеке, падали на стол. Это было немного неожиданно, но вполне естественно. Лишиться единственной дочери — трудно пережить. Мне стало жаль его. И все же я осторожно коснулся его плеча, надеясь использовать чудо, если оно, конечно, таковым является:
— Старик, а где это голова? Торопись, фашисты уже близко. Нам нужно спасти людей…
Рыбак встал. Он медленно прошелся по комнате, скрипнув старым полом, шаги были размеренные, но каждое движение ощущалось тяжелым от усталости и боли. Словно в его теле ожила вся история рода, горечь и утраты. Потом он повернулся к нам:
— Она у меня здесь, под полом. Только…
— Что только? — спросил я.
Старик помедлил, затем тихо сказал:
— Ладно, смотрите сами, потом думайте, что и как…
Он опустился на одно колено, аккуратно откинул старый коврик, под которым блестело кольцо с тонкой гравировкой — металлическая поверхность переливалась в тусклом свете лампы. Потянув руку в проем, он достал бордового цвета мешок.
Я немного оторопел. Если это тот самый волшебный мешок, о котором говорилось в мифе, то он сохранился прекрасно. На ткани были вышитые линии и узоры, переплетения древних символов и знаков, как на росписях старинных времен. Судя по форме, внутри находилось что-то округлое. Катадронис шепнул молитву, глаза его блестели волнением.
Беранос привстал, держа мешок обеими руками:
— Смотрите… Только все-таки не на ее глаза…
Я понял, почему. Ведь взгляд Медузы мог окаменить. Однако в этот момент меня охватило сомнение: казалось, мы участвуем в каком-то саморозыгрыше. Мы рисковали жизнями под огнем эсэсовцев, а тут ковыряемся с мифами. И все же… К счастью, у меня были мотоциклетные очки с темными стеклами, которые я всегда хранил в сумке с патронами. Я их надел и повернулся к старику:
— Доставай… эту голову…
Беранос без возражений положил мешок на стол и аккуратно развернул его концы.
У меня сперло дыхание. Я действительно увидел человеческую голову. Женские черты сразу привлекли внимание: тонкие, слегка сжатые губы, изящный прямой нос, бледная, почти прозрачная кожа, узкий подбородок, закрытые веки с длинными, аккуратными ресницами. Но вместо волос росли змеи — длинные, извивающиеся, тонкие и гладкие, словно живые украшения, покрывавшие голову целым гнездом, слегка шевелившиеся при каждом движении воздуха. Это было невероятно, нереально красиво и ужасно одновременно. Голова словно вобрала в себя всю силу древнего мифа.
Я невольно отшатнулся, сердце бешено билось, а разум пытался принять невозможное: как такое может существовать в реальном мире?
— Это… Это настоящая голова? — прошептал я, чувствуя, как колени подгибаются и сердце бешено стучит в груди. Странный суеверный страх проник внутрь, сдавил грудь, хотя я всегда считал себя атеистом. Казалось, что одновременно разум сопротивляется, а тело ощущает некую древнюю силу, предательски холодящую кровь.
Иоаннис смотрел на Медузу с широко открытыми глазами, губы его шевелились беззвучно. Он только слышал миф о горгоне, но никогда не видел ее в реальности — и вот перед ним она, словно вынырнувшая из легенды.
Старик ответил тихо, ровно:
— Да, русский, это голова Медузы Горгоны. Можешь пощупать ее, она настоящая. Не подделка, не из папье-маше… Когда Персей умертвил Медузу, явилась Афина, собрала ее кровь в два кувшина и передала знаменитому лекарю Асклепию, который лечил людей от множества болезней… Сейчас в голове нет крови, так что не бойся испачкаться, русский…
Я дрожа, приблизился. На крайний случай передернул затвор автомата, будто надеясь противопоставить мощь оружия силе волшебства. Потом протянул руку и коснулся. Кожа была теплой, почти живой, как будто горгона только что лишилась тела и не успела остыть. Змеи-волосы были холодными, скользкими, но не шевелились, будто замерли в вечности. Их поверхность напоминала холодный, влажный камень, из которого в любой момент мог ожить яд, но пока он оставался спящим.
Нет, это не было искусственным изделием, как я думал сначала, это была настоящая человеческая голова — удивительно сохранившаяся и пугающе реалистичная. Странно, что она не гнила, ведь тело явно не подвергалось сушке или консервированию. Мне вспомнились уроки истории: учитель Иван Сергеевич рассказывал, как индейцы Южной Америки сушили головы врагов и выставляли их на обозрение, и эти головы десятилетиями сохраняли форму и черты, казались живыми. Но здесь была не просто сушеная голова — она будто находилась в состоянии временной остановки, как застывшее мгновение.
— Как она сохранилась? — прошептал я.
— Волшебный мешок, что дали Персею сестры-ведьмы Грайи, — пояснил Беранос. — Он позволяет вечно сохранять то, что в него положено. Если, русский, и твою голову отрезать и поместить сюда, она останется в полной сохранности.
Меня такое предположение не обрадовало, и я ответил с твердостью, но с легкой дрожью:
— Спасибо, как-нибудь обойдусь без магических вещей, да и голова мне пока нужна… Почему она не реагирует на нас?
— Это спрашивал и ваш командир Папололус, который хотел отобрать голову и применить против врагов. Я не знаю, поскольку эту тайну знала только моя мать, а она должна была передать ее дочери или внучке, а не продолжателю рода по мужской линии. Признаюсь, я раньше часто доставал горгону и любовался ею, не страшась того, что могу окаменеть, если она проснется… Знаю только, что она спит более двух тысяч лет, и никто пока не пытался ее потревожить.
— Почему, Беранос? — спросил Иоаннис, не смея приближаться к магическому артефакту. Его глаза были широко раскрыты, плечи подрагивали, руки слегка дрожали, а дыхание сбивалось от ужаса и тревоги, словно он ожидал, что одно неверное движение приведет к катастрофе.
— Наверное, ее сила настолько страшна и велика, что вреда будет больше, чем пользы, — задумчиво произнес рыбак. — Так что я не знаю, как вам помочь. Медуза спит, и поэтому вам бесполезна.
Минуту назад я не верил в существование горгоны, но сейчас, увидев ее, понял: это — единственный шанс. Только благодаря магии Медузы мы сможем одолеть фашистов. Только как? Ведь никто из нас не знал, как ее разбудить. И как это сделать быстрее, ведь время против нас! Я был на пределе нервов: сердце колотилось, руки дрожали, разум метался между страхом и отчаянной надеждой, а каждый звук боя за стенами дома отдавался глухим эхо в груди.
За окном продолжалась стрельба. Эсэсовцы наступали, огненные вспышки фар бронетранспортеров прорезали темноту, огнеметы выкуривали укрытия, а пулеметы сотрясали воздух гулкими очередями. Пламя пожара от подожженного дома бросало резкие тени на старые каменные стены деревни.
— Я и кричал, и тормошил голову, и поливал холодной водой — все бесполезно, — словно читал мои мысли старик. — Уверен, нужно знать заклинание… Может, оно написано в каких-то летописях.
Искать эти записи сейчас было невозможно. Приходилось рассчитывать на что-то другое… Я не мог оторвать взгляда от лица Медузы. Это была совершенная женщина! Если такое прекрасное лицо, то какой же великолепный стан должен быть! Змеи нисколько не уродовали черты лица, напротив, придавали ей изящную, почти гипнотическую грацию.
— Да, ее волосы были красивыми, — тихо произнес Беранос, поймав мой взгляд. — Что даже Афина, превратив их в змей, не сумела затмить. Богиня была страшно ревнивой, раз совершила такое заклятие… Эх, женщины… какие они коварные…
У меня же было иное мнение. На эту историю я смотрел с другой стороны:
— Как же у Персея хватило решительности убить горгону? Да, Медуза была хищницей, но ведь она стала такой из-за коварства богов, это они превратили ее в такое создание! Ее вина лишь в том, что она бросила вызов богине — и за это она заслуживает похвалы! Ведь смертная не побоялась самой богини! Это достойно уважения! И все же… Ведь Персей мог победить иначе!
Старик с изумлением посмотрел на меня, явно не понимая, к чему я клоню:
— Как мог? Ты о чем, русский?
— Он мог полюбить ее и вернуть ей прежний облик, — ответил я, почему-то уверенный в этом решении. — Если бы я был Персеем, то пришел к ней не с мечом, а с открытым сердцем… И, может, решил проблему совсем иначе… Во всяком случае, без гильотирования. Ведь Медуза была женщиной, и относиться к ней следовало как к женщине!
И с этими словами я прикоснулся к голове Медузы, словно пытаясь зафиксировать свою мысль, вложить в прикосновение всю силу намерения, всю человеческую теплоту, всю надежду на спасение. Моя рука ощущала мягкость кожи, лёгкое дрожание, которое казалось почти живым, словно она ощущала эмоции, исходящие от меня.
То, что произошло в ту же секунду, имело роковое последствие. Точнее, оно обрушилось на Иоанниса, который смотрел на горгону. Веки Медузы медленно приоткрылись, и в полутьме вспыхнули яркие зрачки — словно два рубиновых огня, пронзающих воздух и глубины души. Этот взгляд был импульсом чистой энергии, красного спектра, настолько пронзительным, что мгновение хватило, чтобы мой товарищ замер. Его хрип повис в воздухе, словно его голос просто отрезало.
Даже при свете лампы я увидел, как кожа на лице Иоанниса мгновенно изменила цвет, побелела, стала похожа на холодный мрамор. Черты лица застыла в застывшем выражении ужаса и изумления, мышцы застыли, а глаза открылись широко, как у человека, который навсегда застывает в моменте.
— Она проснулась! Она проснулась! — в ужасе закричал Беранос, падая на пол и закрывая голову руками, как будто можно было укрыться от взглядов горгоны. Его тело дрожало, губы бессильно шевелились, а глаза были полны паники. — О великий Зевс, пощади! Что ты наделал, русский!
Меня спасли мотоциклетные очки и то, что я стоял сбоку. Все же, повернувшись спиной к горгоне, я подбежал к Иоаннису. Увиденное потрясло меня до глубины души. Грек превратился в камень. Да-да, это было не шуткой. Я провел пальцем по его лицу — ощущение было холодным, твёрдым, как настоящий мрамор. Одежда, кожа, пистолет — всё превратилось в камень, не оставляя признаков жизни. Мысли сновали в голове как ураган, создавая хаос. Я не мог сосредоточиться, не веря происходящему. Это была мистика в чистом виде, грань между реальностью и легендой.
Бросив взгляд за окно, я заметил, как среди деревни мелькают фигуры эсэсовцев. В воздухе доносилась отрывистая немецкая речь:
— Schnell, schnell! Angreifen, niemand am Leben lassen! — кричал, наверное, оберштурмфюрер. — Flammenwerfer – vorw;rts! Das Dorf vollst;ndig verbrennen! (Быстро, быстро! Быстро атаковать, не оставлять в живых никого! Огнеметчики – вперед! Спалить деревню дотла!)
Потом я повернулся к голове. Медуза смотрела прямо на меня, губы слегка шевелились, словно готовились произнести слова. Змеи на голове приподнялись и раскачивались в разные стороны, шипя и скользя по воздуху. В тусклом свете масляной лампы они отбрасывали причудливые тени на стены, создавая ощущение, будто вокруг завихряется живая сеть змей. Каждая змея двигалась независимо, как будто чувствовала каждое мое движение, и это было одновременно завораживающе и ужасающе.
И в этот момент до меня дошли ее слова:
— Ты действительно полюбил бы меня? Такой страшной?
Меня бросило в пот. Мертвая голова разговаривала со мной. Это было невозможно, но происходило вопреки всей моей логике и привычному восприятию мира. Моя атеистическая натура рушилась, словно здание под ударами мощного цунами. С точки зрения медицины, биологии или физики объяснить происходящее было нельзя. И тут мелькнула мысль: нужно ответить, иначе мне грозит та же участь, что и Иоаннису. Сердце колотилось, пальцы непроизвольно сжимали автомат.
— Нет страшных женщин, есть мужчина, который не хочет понять красоту женщин! — выдавил я из себя. Голос дрожал, хотя я старался держаться ровно. — Нужно смотреть на внутренний мир человека, ибо внешний — как одежда, его легко скинуть!
Мой ответ, видимо, озадачил Медузу. Она на мгновение замолчала, ее змеи слегка успокоились, а затем снова шевельнулись, как живые реактивные антенны, прислушиваясь ко мне.
— Ты знаешь, кто я? — спросила она тихо, но каждое слово резонировало в комнате, словно удар грома.
— Знаю…
— И не боишься?
Я вздохнул, успокоился, голос мой стал ровным. Показывая рукой на улицу, где еще слышались выстрелы:
— Там мои враги. Они пытаются убить людей. Моя задача — их спасти. Поэтому у меня нет сил пугаться тебя, о горгона, потому что есть ответственность перед ними. Пока я жив, я обязан сделать это. И мне нет дела до собственной смерти…
— Даже ценой своей жизни ты желаешь им помочь? — ее голос был почти мягким, удивленно-пронзительным.
Я не врал:
— Даже ценой своей жизни… Я один, а там — двести человек. Несоизмеримые цифры.
Горгона, как мне показалось, усмехнулась, и уголки ее губ дернулись странной, почти человеческой тенью улыбки:
— Какое тебе дело до других? Люди всегда убивали друг друга! И боги Олимпа им в этом помогали. Чем больше страданий, эмоций, тем сильнее нужда людей в богах и их помощи! Все боги — лицедеи, а люди — лишь слабые их копии!
Меня это рассердило, кровь закипела:
— Слушай, горгона! Сейчас другие времена. Но ты права — люди не стали лучше! Но и не стали хуже! И все же мы живем любовью, надеждой, верой в справедливость и счастье. Ведь и ты, о Медуза, верила во что-то! Как любая женщина, хотела любви, разве я не прав? Но тебя лишили этого — и ты озлобилась на весь мир!
Видимо, я задел то, что всегда было скрыто мифами, то, что скрывала эта женщина. Ее душевный мир, эмоции, желания — все это веками оставалось тайной. Никакой хроники, никакой легенды не поведали о том, что внутри горгоны жила личность, человеческая и хрупкая. Казалось, мир узнал только зверя, несущего смерть и окаменение. Но так ли это было на самом деле?
Медуза опустила взор, глаза словно потемнели, и задумчиво произнесла:
— Ты говоришь странно, но в то же время верно… Я тоже хотела любить и быть любимой. Я была молода и наивна… Верила, что своей красотой сумею покорить больше мужских сердец, и по глупости бросила вызов самой Афине! И та мне отомстила за это!.. Жестоко отомстила! Могла бы проучить, но боги не таковы! Они только наказывают! Теперь у меня нет ни любви, ни доброты… Я — чудовище, несущее смерть… окаменение всему живому… Такой меня сделала Афина!
Я слушал ее и понимал: это не правда, по крайней мере, не вся. Человеческое в ней все еще живо, скрыто под многовековой тенью злобы и боли. Медуза, похоже, не хотела признаваться себе самой в этом, боясь увидеть остатки своей прежней души. И мне стало искренне жаль эту женщину. Ведь Посейдон влюбился в нее, хотел любви, признания и принятия. Афина же, ревнивая и властная, превратила ситуацию в ловушку, где смертная осталась пленницей их интриг и коварства. Двойная ненависть с Олимпа — разве человек выдержал бы такое?
Я продолжал говорить с головой, хотя в другое время, наверное, счел бы это безумием, плодом усталого разума, играющего с фантазией. Беранос лежал на полу, словно в оцепенении, тихо бормоча что-то, то и дело дергаясь, словно воспоминания о дочери смешались с шоком от происходящего. Его лицо было бледным, руки дрожали, но в глазах читалась благодарность, надежда и страх одновременно.
— Неправда, Медуза, — сказал я, вставая перед ней на колени, словно пытаясь приблизиться и прикоснуться к сущности, спрятанной за каменной маской. — Ты не просто горгона, ты — женщина! Мне жаль Персея, который увидел в тебе чудовище! Я проклинаю Посейдона и Афину, богов, которые надругались над тобой, каждый исходя из своих похоти и интересов!
Я сделал паузу, стараясь, чтобы слова достигли глубины, несмотря на шум боя за окнами.
— И все же… я хочу сказать, что есть мужчины, которые могут любить тебя… Поверь мне, солдату, повидавшему многое. Любовь творит чудеса, и она сильнее заклятий! Она ведет нас в бой, на подвиги, поднимает нас на вершины гор, опускает в глубины океанов, она движет к созиданию… Любовь к женщине, любовь к родине — вот самые вечные ценности мужчины. Я не бог, и, может, мои слова кажутся простыми и наивными. И все же это слова того, кто умеет и хочет любить!
Медуза смотрела на меня, и я видел, как испепеляющий огонь в ее глазах медленно гаснет, уступая место теплому, мягкому взгляду. Он был полон тоски и усталости, но одновременно нес в себе некую тихую надежду. Теперь это была другая женщина — живая, уязвимая, настоящая. О, если бы у нее еще было тело… Во мне зажигалось нечто огромное, необъятное и необъяснимое, аж сердце щемило, будто что-то глубоко внутри дрожало от сопереживания. Я не мог понять, что это за чувство, хотя сейчас, спустя десятилетия, могу назвать его — сочувствие, уважение и странная, почти запретная близость.
Голова заговорила, голос звучал тихо, проникновенно, с печальными, тоскливыми нотками:
— Ты первый, кто говорит мне такие слова… Жаль, что тебя не было в те времена, может, моя судьба была бы иной… Афина не оставила меня в покое после того, как превратила в чудовище. Она продолжала ненавидеть меня и дальше, стравив всех героев Греции и других земель. Я стала дичью, призом, трофеем, неким свидетельством величия и мужской силы для воинов, охотников, полубогов, титанов, магов, которые верили Афине, что только с моей головой они приобретут счастье, уважение и богатство.
— Мне приходилось защищаться на окраине Земли, вдали от родных и близких, прятаться от внешнего мира. Это было горько и тяжело, и я пыталась выжить. Да, я убивала тех, кто приходил убить меня, потому что у меня не было выбора. Где бы я ни была, меня находили, ибо путь им указывали Афина и ее друзья с Олимпа. Это была жестокая игра на смерть, и я ее проиграла. Персей оказался хитрее, умнее и сильнее всех других… Самое обидное, что молва, запущенная Афиной, сделала меня гетерой, будто я потратила свою молодость и богатство, чтобы привлечь внимание своего убийцы… Мое имя затоптали в грязь…
Слеза скатилась по гладкой коже лица, отражая свет лампы, будто хрупкое человеческое ощущение боли и потери просочилось через тысячелетия. В ней читалась вся усталость и трагедия горгоны, вся тяжесть прожитой жизни.
— Но это не все… — продолжила она. — Посейдон направил мою мать Кето опустошить Эфиопию и взять в жертву Андромеду, однако Персей заставил меня убить мою мать… Боги играли нами, как хотели, и даже Персей играл по их правилам. По легендам он предстал героем, а был ли он на самом деле таким?.. Никому нет дела до этого…
В этот момент пули прошили окно, стекла взорвались, осыпавшись мелкой крошкой на пол. Я пригнулся, автоматически готовя оружие, если враг ворвется в дом. Горгона не обратила никакого внимания на свист пуль и бегающие фигуры во дворе; казалось, этот мир мало тревожил ее. Впрочем, так оно и было.
Я не совсем понял это и переспросил, осторожно:
— Свою мать? Как это?
— Кето — это моя мать, — ответила она с горечью и тяжестью, — я была ее и Фрока6 младшей дочерью…
— Мне очень жаль, Медуза, — с глубокой грустью в голосе произнес я, до самого нутра тронутый этой историей. В груди словно что-то сжалось, и сердце стучало тяжело, отдаваясь эхом в каждой клетке. Мне хотелось поддержать и успокоить эту женщину, хоть она и была лишь головой, понять ее боль и одиночество, но одновременно я понимал бесполезность и бессмысленность этой попытки. Как может жить голова без тела, без дыхания, без прикосновений и объятий, которые так естественны для любого человека? Если бы не волшебный мешок, Медуза давно бы сгнила в земле, как это произошло с ее телом. Ведь она была смертной… — это было так несправедливо и жестоко!
Неожиданно для себя я сделал то, чего не ожидал: снял мотоциклетные очки и посмотрел прямо в глаза горгоне. Ни страха, ни дрожи в теле не ощущалось. Только спокойствие, словно внутри меня настала полная тишина и ясность. Лицо и глаза Медузы, несмотря на ужас и древность ее сущности, казались одновременно и живыми, и пленительно человеческими.
— Медуза, — сказал я ровно, но твердо, — если ты хочешь убить меня, то можешь это сделать. Отомсти в моем лице всем мужчинам, Персею, Посейдону, можно даже Зевсу с Аполлоном и Гермесом. Только я прошу тебя об одном — спаси тех, кого я обязан защищать!
Голова горгоны замерла, а затем Медуза раздумывала. Ее глаза, в которых отражался свет масляной лампы, сверкали удивительной живостью и теплотой, словно крошечное солнце в темной комнате. Змеи на голове постепенно успокоились, сплелись друг с другом, формируя нечто вроде причёски, и каждая из них тихо шипела, но уже не угрожающе. Я чувствовал, что она слушает, взвешивает, и при этом невозможно торопить горгону — любое давление могло повернуть ситуацию вспять.
— Мне не нужна твоя жизнь, герой, — медленно произнесла она, и голос звучал почти человеческим, мягким, с оттенком печали. — Ты мне не враг. Но я готова помочь. Потому что ты просишь, и не для себя. Только… Обещай, после того как я обращу в камень всех твоих врагов, ты вернешь меня в мешок и отдашь Бераносу, чтобы он спрятал меня навеки. Я не могу смотреть на этот мир, осознавая, что умерла, что никогда не смогу ходить по траве, трогать цветы, плескаться в озере… Это пронзает меня, словно стрелы Зевса.
Я поднялся с колен, сердце сжималось от чувства ответственности, и торжественно произнес:
— Я клянусь, Медуза!
Рыбак Беранос ошалело наблюдал, как я осторожно взял в руки голову горгоны, чувствуя тяжесть древней силы и холод камня, который жил в ней вместе с невероятной магией. Его глаза широко раскрылись, губы приоткрылись, а руки бессознательно зацепились за стол, как будто он боялся, что одно неверное движение разрушит все происходящее.
Я показал на Иоанниса, окаменевшего мрамором:
— Ты можешь вернуть его к жизни?
И услышал честный, тихий, но окончательный ответ:
— Нет, друг мой. Афина дала мне только заклятие смертельного обвораживания, вернуть из мертвой плоти мой взгляд не способен… Это мог сделать только громовержец Зевс или Аид — бог мертвого мира! Но тебе они точно не помогут. Олимп закрыт для людей, и думаю — навсегда. Только мою душу взял Зевс, а я — просто мертвая голова…
— Что от меня требуется, горгона? — спросил я, ощущая, как сердце колотится в груди.
— Поверни меня на врагов, и остальное я сделаю сама, — тихо, но властно произнесла Медуза. Я кивнул и аккуратно развернул голову в сторону наступающих эсэсовцев.
Мы вышли из дома Бераноса и чуть не столкнулись с пятью карателями, вбегавшими во дворик. Они вскинули автоматы, готовые раздавить всё на своём пути. Однако выстрелить им не удалось: вспышка красного света, вырвавшаяся из глаз горгоны, мгновенно застыла над ними, и их движения замерли в невиданной неподвижности. Я стрелял из «Вальтера», и пули, попадая в их тела, разлетались как осколки мрамора, пробивая плоть и одежду, создавая настоящий хаос каменных тел, будто это были глиняные фигурки, а не люди.
Взгляд горгоны оказался настолько мощным, что водитель бронетранспортера мгновенно окаменел. Я успел поднять Медузу высоко над собой, держась за змеи — словно за волосы, — и сила ее колдовского взора поразила всех на борту. Солдаты внутри, продолжавшие стрелять из автоматов и винтовок, начали медленно превращаться в мраморные изваяния, и неконтролируемый бронетранспортер врезался в дом Бераноса, пробив стену, прежде чем остановился. Мертвые солдаты падали вниз, ударяясь о землю с глухим звоном, подобно тяжелым керамическим горшкам.
Другие эсэсовцы, заметив меня, открыли прицельный огонь, но я успел спрятаться за камнями. В ту же секунду я выставил вперед руку с горгоной, и каждый, кто встретился с ее взглядом, застывал, превращаясь в мраморные фигуры. Солдаты шли в наступление, но едва сталкивались с глазами Медузы — мгновенно окаменели, застыв в странных позах. Пули, выпущенные моими друзьями, крошили врага буквально на куски, но ни один из партизан не мог понять, как это происходит.
Через пятнадцать минут большая часть гитлеровской экспедиции была уничтожена. Лишь небольшая группа во главе с оберштурмфюрером Гартенвайнером бежала с места боя, с криками и лязгом металла. Вслед им уходили грузовики с десятком человек. Оставшиеся бронетранспортеры, грузовики и все оружие стояли среди десятков каменных статуй — мертвых фигур, застигнутых в движении, словно гигантский музей войны. Партизаны, увидев это, замерли, их лица выражали полное недоумение. Они не видели меня, не видели горгоны, и не могли понять, что произошло.
Евреи, спрятавшиеся за камнями, тоже не понимали чудесного исхода. Некоторые из них, дрожа, шептали молитвы:
— «Хасдеху, Б-г, спаси нас!»
— «Да не покинет нас рука Всевышнего!»
— «Шема Исраэль, Адонай Элохейну, Адонай Эхад!»
В этот момент голова Медузы, все еще в моей руке, шепнула мне тихо, почти ласково:
— Я выполнила твою просьбу… Теперь исполни и ты…
Я вернулся в дом. Беранос, увидев меня, прыгнул под стол и оттуда тихо бормотал молитвы, словно надеясь, что его защитит священное имя. Мне было не до него — сердце было еще полно эмоций, а Медуза обратилась ко мне с просьбой, необычной и почти человечной:
— Я прожила, так и не вкусив поцелуя мужчины. И прежде чем опять уйду в небытие, ты мог бы?..
Она не договорила, но смысл был ясен. Отказать было невозможно. Я опустился на колено, медленно приблизился к лицу Медузы. Даже в этом странном состоянии, будучи лишь головой, она была божественно красива: тонкие линии лица, нежная бледная кожа, очертания скул и подбородка словно создавались самой природой, чтобы восхищать. Закрыв глаза, я прикоснулся губами к ее губам. Они были теплыми, сочными, как спелая клубника, источая непередаваемое тепло и мягкость. В груди вспыхнула волна чувств, странно ярких и живых, словно горгона передавала мне часть своей утерянной человечности, и на мгновение исчез весь страх, напряжение, все ужасы мира вокруг.
Но всему есть конец. Горгона тихо сказала:
— Спасибо… А теперь спрячь меня в мешке… и прощай…
Она закрыла глаза и застыла, змеи на голове сжались и замерли, словно окаменев вместе с ней. Я аккуратно положил мешок под пол и дал Бераносу наказание хранить тайну, никому не рассказывать о том, что здесь произошло. Рыбак кивнул, молча, но с решимостью, и я поверил ему.
Через пару минут я встретился с друзьями. Партизаны стояли в недоумении: они ощупывали каменных врагов, вертя их в руках, шептали друг другу:
— Что с ними случилось?
— Как это могло произойти?
Я отвечал уклончиво, сдерживая слова, чтобы не раскрыть чудо, случившееся в доме Бераноса. Потом потребовал быстро пересчитать, кто в строю. Выяснилось, что один партизан был убит, двое ранены. Среди местных жителей двоих подстрелили эсэсовцы. Из числа сопровождавших евреев погибло двадцать один человек, семь из них сгорели от выстрелов огнеметчиков. И все же они благодарили нас и Всевышнего за спасение.
Мы доставили их к шхунам, стоявшим на причалах. Команды встревожено слушали выстрелы, которые долетали даже до их кораблей. Мы пояснили, что это был короткий бой с карательными частями, и победа осталась за нами. Это успокоило всех. После этого подопечных загрузили на борт, и корабли немедленно отправились на другой берег. Крики прощания еще долго доносились до нас, волны уносили их эхо по воде, но мы не могли оставаться на берегу.
Берег моря был тих и суров: тёмная гладь воды отражала мягкий серебристый свет яркой Луны, которая висела над горизонтом, будто наблюдала за происходящим с высоты небес. Солнечные лучи уже ушли за горизонт, а лунный свет играл на волнах, создавая мерцающий, почти сказочный путь, по которому уходили наши спасённые. Скалы и низкая растительность вдоль берега были освещены холодным, но живым светом, а воздух пах солёной влагой и свежестью прибоя, смешанной с едва уловимым дымом от сгоревших домов. Все вокруг казалось замершим в этой серебристой тишине, где даже ветер будто боялся нарушить странную гармонию между ужасом и чудом.
Теперь оставалось решить, что делать с окаменевшими гитлеровцами. Мне показалось, что никто не должен знать о случившемся — пусть это станет загадкой для врага, а соратникам сообщать подробности не станем. Ведь горгона просила меня не использовать её как орудие уничтожения, а Папололус наверняка бы хотел воспользоваться её волшебными свойствами.
— Виктор, что нам делать? — обратился ко мне один из партизан, показывая на сотню замерших эсэсовцев. При свете яркой Луны они казались жуткими существами, словно вышедшими из самого ада Аида: каменные фигуры, сжатые в ужасе, с автоматами в руках, глаза пустые и холодные, а лица застыли в гримасах удивления и ужаса. Местные жители осторожно обходили их, стараясь не задеть, и шептали между собой. Прозвучала догадка о том, что это мог быть взгляд Медузы Горгоны — словно они знали о тайне Бераноса.
Меня же было одно решение.
— Нужно до рассвета собрать эти статуи и утопить в море, — твердо сказал я. — Мобилизуй всех на это, чтобы не осталось ни одного следа их существования на суше. А машины и боеприпасы заберем себе — нам еще предстоит воевать с фашистами.
— Но их тут сотня! Мы разве успеем? — усомнился один из партизан.
— Если не успеем, соберем все в кучу и взорвем! — ответил я. — Мраморные останки никому ничего не скажут.
Так мы и сделали. Статуи утопили в море в ту же ночь, но работа оказалась изнурительной. Каменные тела нужно было подтаскивать к берегу, поднимать на плечи, кидать в лодки, а затем аккуратно сбрасывать в воду, следя, чтобы они не застряли на мелководье. Порой приходилось работать с цепочками из нескольких человек, чтобы протащить тяжёлые фигуры, а волны и скользкий берег лишь усложняли задачу. Весь процесс был холодным и мокрым: одежда прилипала к телу, руки мозолились, ноги скользили по камням, а вода била по лицу, когда статуи падали в прибой. Но постепенно, одна за другой, они исчезали в темной воде, растворяясь в ночной тьме.
Кстати, предателя, который выдал нас СС, вскоре нашли. Контрразведка партизан работала не хуже вражеской. Им оказался агент Гестапо, внедренный в наши ряды. Его расстреляли в тот же день.
Я замолчал. Сидевшие рядом мои одноклассники не шелохнулись, настолько были очарованы рассказом. Мне же это казалось сказкой… и всё же я не мог не поверить своему учителю. Какая у него была мотивация врать?
Тут слово взял Ананасов:
— Я вам верю, Виктор Анатольевич. Вы рассказали интересную и волнующую историю прошлого, но она касается только вас и этого мистического существа. Значит, Медуза Горгона успела уничтожить и армию китайского императора Цинь Шихуанди? Но как она туда попала? Ведь Персей умер задолго до того, как Великая Поднебесная начала своё вторжение. Или я ошибаюсь?
Серых встал со стула и привычно стал шагать по комнате туда-сюда, как делал на уроках в школе. Мы наблюдали за ним, ожидая расклада событий с его точки зрения — он всегда так поступал, когда что-то нужно было обдумать или проанализировать, особенно в ситуации, которая казалась запутанной или невероятной.
— В мифах ничего не говорится о том, что голову горгоны использовал кто-то другой, хотя… — наш учитель сделал паузу, и я заметил, как он приподнял брови и задержал взгляд на потолке, словно пытался уловить невидимую нить истории. — Мне Беранос рассказывал, да и в романе «Александрия» описано, что великий полководец Александр Македонский якобы владел ею и благодаря колдовству Медузы побеждал своих противников… А Александр был в Центральной Азии в IV веке до нашей эры. Я вам рассказывал на уроках истории, мои друзья: в 329 году до нашей эры Александр завоевал Согдиану и вскоре занял её столицу Мараканду, которую ныне именуем Самаркандом.
Местное население во главе со Спитаменом восстало, и македонцам было непросто усмирить людей; даже убийство вождя в 328 году не принесло мгновенного успеха. Чтобы укрепить власть над завоеванной землей, Александр приказал строить новые города и восстанавливать старые, туда вливались представители греческого этноса. С другой стороны, царь Хорезма Фарасман вел переговоры с Александром, и благосклонность последнего позволила Хорезму пережить небывалый расцвет.
Известно, что этот поход Александра оставил глубокий след в истории Центральной Азии. Эллинская культура7 стала главенствующей, а значит, часть мифов переселилась сюда, стала частью повседневной жизни местного населения. То есть какие-то божественные артефакты могли попасть на территорию нашей страны.
Свои знания в истории тут же продемонстрировала Инна Меликсетова:
— После смерти Александра и последующей ожесточённой войны диадохов — бывших военачальников Македонского — юг Центральной Азии с 306 года до нашей эры входил в состав Селевкидской империи. Это было недолго, потому что уже в середине III века до н.э. сатрап селевкидов в Бактрии, Диодот, поднял восстание против метрополии и создал самостоятельное государство, получившее в науке название Греко-Бактрийского.
— Но и оно пало в начале второй половины II века до н.э. под ударами сакских и сарматских племён (асиев, пасиан, сакаравлов), а затем юечжей-тохаров, пришедших под давлением хуннов. Они создали своеобразное конфедеративное государство, состоявшее из отдельных владений с большой автономией. Иначе говоря, часть артефактов могла оставаться здесь со времён Александра, поддерживаясь эллинской культурой.
Наш учитель махнул рукой в сторону стеллажей:
— Итак, быстро всем порыться в книгах, может, найдем что-то…
Мы кинулись к огромной библиотеке Серых. Полки тянулись до самого потолка, заваленные томами с потрепанными переплётами и запахом старой бумаги, будто хранили дыхание прошлых эпох. Мы брали книги с полок, перебирали страницы, вставляли закладки, записывали на полях заметки, вслушиваясь в шелест страниц, надеясь найти хоть малейший фрагмент, который прояснит историю горгон и их головы. Время словно растворялось в этом процессе — несколько часов мы посвятили изучению древних текстов, мифов, комментариев к мифам и редких рукописей, пока вновь не собрались у стола.
В руках у нас были книги с аккуратными закладками, страницы которых были исписаны карандашными пометками и заметками, словно сами книги хотели подсказать нам истину.
— Итак, кто начнет? — спросил Серых, глядя на нас с лёгким напряжением, словно проверяя, кто первым осмелится развернуть нить мифической истории.
Начала Мумтаза Касымова:
— Вот что я нашла. Итак, горго;ны — с греческого языка означает «грозный», «ужасный» — змееголовые чудовища, дочери морского божества Форкия и его сестры Кето. Было три сестры: первую звали Эвриала, что означает «далеко прыгающая»; вторую — Сфено (или Сфейно, Стено, Стейно, по-гречески «могучая»); и лишь третьей была Медуза («повелительница», «стражница») — самая известная из них. В переносном смысле «горгона» — ворчливая, злобная женщина. В одном из позднейших мифов о происхождении горгон сказано следующее: в незапамятные времена сестры Сфено, Эвриала и Медуза были красными морскими девами.
Увидел однажды горгону Медузу владыка морей Посейдон и полюбил её. Не понравилось это олимпийцам — слишком красива и горда была Медуза, а соперничество с богами непростительно для простых смертных. Беспечность Медузы и её счастливый смех вызвали гнев богини-воительницы Афины. Жестоко покарала Афина Медузу и её сестер, обратив их в крылатых чудовищ. Укрылись сестры-горгоны на отдалённом острове, затерянном в океане. И люди рассказывали друг другу страшные истории о жестоких и кровожадных горгонах. Все быстро позабыли о былой красоте горгон и с нетерпением ждали, когда явится герой, который избавит мир от отвратительной Медузы, под взглядом которой всё живое становится камнем. Ибо такова была воля Афины.
Горгоны имели тело, покрытое крепкой блестящей чешуёй, разрубить которую мог только меч Гермеса; громадные медные руки с острыми когтями и крылья с золотыми сверкающими перьями. Лица с острыми, как кинжалы, клыками, а вместо волос извивались, шипя, ядовитые змеи. Жили на крайнем Западе у берегов реки Океан. Хотя у всех трёх младших Горгон вместо волос были змеи, только Медуза обладала чудесным даром завораживать людей взглядом, причем как в положительном, так и в отрицательном смысле выражения. И только она одна из трёх сестёр была смертна. Взгляд Медузы обращал в камень. Кстати, ведьмы Грайи были сестрами горгон.
— Ах, да, ведь было три горгоны, как я мог об этом забыть! — вскричал Виктор Анатольевич. — Это уже что-то проясняет.
— Что проясняет? — не поняла Мумтаза.
— А то, что в мифах ничего не сказано о двух сестрах, что было с ними? — ответил он, покачивая головой и явно удивлённый, как мало мы знаем о судьбах Эвриалы и Сфено, тогда как Медуза стала символом ужаса.
Все пожали плечами, ибо ничего нового в книгах не нашли. Полки были усыпаны томами с пыльными переплётами, страницы которых желтели, но ответа на вопросы о двух сестрах Медузы не давали. Мы перелистывали их снова и снова, но информация о Сфено и Эвриале словно растворялась между строчек, оставляя лишь проблески мифа о самой Медузе.
Однако Диля Юсупова, которая усердно делала пометки в тетрадь, подняла голову и сказала:
— Я могу кое-что добавить. О Медузе Горгоне говорил сам Гомер. Потом также Гесиод, который в своих поэмах «Теогония» и «Щит Геракла» упоминает две из пяти сестер Медузы — Сфену и Эвриалу, а также описывает её смерть от руки Персея. В античных источниках есть сведения от Эсхила: он в «Прикованном Прометее» сообщает о сестрах Медузы. Кстати, в его трагедиях образ горгоны олицетворяет отвратительность зла и безжалостность человека. Есть ещё ссылка от Пиндара: в «Двенадцатой пифийской оде» о происхождении флейты говорится, что инструмент был создан Афиной, впечатлённой криками её сестер в день смерти Медузы.
Она продолжила, слегка понизив голос:
— Он описывает красоту и привлекательность Медузы, вдохновлявшую поэтов-романтиков на протяжении многих столетий. От него же исходят сведения о том, что жертвы горгоны окаменеют от её взгляда. По другой версии, Медуза рождена Геей и убита Афиной во время гигантомахии. Ещё одна интерпретация легенды: Медуза была дочерью царя Форка и царствовала над народом у озера Тритониды, водила ливийцев на войну, но ночью была подло убита. Карфагенский писатель Прокл называет её дикой женщиной из Ливийской пустыни…
— Так-так… — пробормотал учитель, внимательно наклонившись к Диле. Его глаза блестели сосредоточением, губы сжимались в тонкую линию, а пальцы сжимали край стола, словно он пытался удержать каждое слово, каждые факты, чтобы сложить их в целостную картину.
— Еврипид в произведении «Ионе» описывает, как героиня Креуса сообщает о двух небольших амулетах, доставшихся ей от отца Эрихтония, который, в свою очередь, получил их от Афины. Каждый из амулетов содержит каплю крови Медузы. Одна капля — благотворная, обладающая целительными свойствами, другая — яд из змеиного тела. Есть ещё полная легенда о Медузе у Овидия, в «Метаморфозах», в четвертой и пятой книгах. Но там нет продолжения истории о сестрах…
— У меня есть сведения о Персее, — добавил Ананасов, сжимая кончики пальцев на полях книги. — Оказывается, после того как он случайно убил деда, не захотел жить в Аргосе и оставил царский трон своему родственнику, и сам укатил в Тиринф, где стал царём. По разным версиям, основал Микены, потеряв наконечник меча — микес; либо нашёл гриб — микес, и напился воды из него. Андромеда родила ему дочь Горгофону, сыновей Алкея, Сфенела, Перса, Элея, Местора, Электриона и Эрифраса.
— Гм, это уже не нужно, — махнул рукой Серых. — Наша цель — увязать терракотовые статуи с древнегреческим мифом. Могла ли Медуза оказать местному народу Центральной Азии помощь в борьбе с китайскими захватчиками? Если это сделала не она, то кто? Я почему-то не сомневаюсь, что здесь не обошлось без такого же волшебства, чем владела горгона… Александр Македонский умер до того, как император династии Цинь отправил двадцатитысячное войско на территорию нашей страны. Но мне не попадались какие-либо источники о том сражении… Но я почему-то уверен, что это могла сделать одна из сестер Медузы…
В комнате нависла напряжённая тишина: все сидели с открытыми томами и блокнотами, обдумывая эту гипотезу, будто каждый пытался разглядеть в воздухе невидимые линии мифа, которые могли соединять Грецию и Центральную Азию, магию и историю.
— По легенде они не обладали такими же свойствами, как их младшая Медуза, — заметила Мумтаза. — То есть они не могли завораживать людей, поскольку проклятие коснулось только Медузу…
Виктор Анатольевич задумался. Он налил себе и нам чаю: пар из кружек медленно поднимался вверх, витая в воздухе, окутывая стол ароматом листьев и терпкой осенней свежести. После короткого молчания он сказал:
— Не уверен. Афина наказала трёх сестер, превратив в чудовищ, но дар окаменять живое действительно дала Медузе. Но почему не предположить, что со смертью последней этот дар не перешёл другим сестрам? Может, Эвриала или Сфена сопровождали Македонского, так как хотели вернуть в Грецию голову Медузы. Может, они помогали ему, и великий полководец в знак благодарности позволил им забрать её… А может, сестры остались здесь и помогли жителям Греко-Бактрии сразиться с солдатами китайской армии?
— Это только гипотезы, не основанные ни на чём, — произнёс я, как бы ставя точку. — Конечно, легко болтать, фантазируя, но если нет фактов, то о чём можем говорить? Извините, Виктор Анатольевич, но сейчас ваши предположения аморфны…
Учитель посмотрел на меня как-то странно, отрешённо; его глаза будто скрывали за собой целый внутренний мир размышлений, губы сжимались в лёгкую линию, а руки опирались на стол, словно держали вес всего мифа и истории. Потом он вздохнул и произнёс:
— Ладно, не будем спорить и гадать… Я сам поищу в архивах, может, смогу что-то найти. А вы ступайте домой, уже девятый час, а завтра — суббота, у вас контрольная по химии…
Мы попрощались с Серых и вышли на улицу. В Ташкенте стоял тёплый осенний вечер: легкий ветер шуршал опавшей листвой, отражаясь в витринах магазинов, лампы мягко освещали улицы, а дымка от дорожных фонарей придавала городу почти мистический вид.
И хотя горели плафоны, было немного жутко — казалось, что из-за угла может выскочить некая змиеподобная тварь, сверкнуть глазами, и мы превратимся в камень или зомби. Девочки, страдающие воображением без границ, попросили меня и Димку проводить их до квартир, и тут я услышал, как по дороге Инна сказала Диле:
— Я теперь понимаю, почему Виктор Анатольевич не женился…
— Ты думаешь, что он до сих пор влюблён в эту… Медузу Горгону?
— Да…
Девочки печально вздохнули, выражая этим восхищение человеком, который хранит верность тому, кому, с моей точки зрения, делать это бессмысленно. Но у женщин совсем иное мироощущение, спорить с ними неинтересно и неохота. Краем глаза я заметил, что Мумтаза украдкой вытирает слезы платочком — ох, просто нет слов, какие они наивные…
Прошло несколько недель, и первые эмоции начали стираться, как краски на старой фотографии: история Серых, терракотовые воины, наша суматошная библиотечная работа — всё это постепенно ушло на задний план. Нам предстояло выдержать напряжённый период — закончить последнюю четверть, сдать выпускные экзамены, — и прощай, школа! Далее — каждый выбирал свой путь: кто-то спешил в ПТУ, кто-то мечтал о вузе, кто-то уже знал, что его ждёт армия или работа на заводе. Перспективы определялись не столько амбициями, сколько наличием возможностей и протекцией — словом, всё было в духе времени.
Я решил стать экономистом и поступил в Ташкентский институт народного хозяйства. Четыре года учёбы пролетели, как один миг, а затем пришло распределение — меня отправили в Россию, где я проработал пару лет. Мои одноклассники тоже разбежались по Союзу, словно птицы, покинувшие общее гнездо. Потом была учёба в Академии внешней торговли СССР — новые лекции, новые лица, ночи за конспектами и практика на предприятиях, после которой мне предложили место в советском торговом представительстве в Греции.
Работа в представительстве была особой: постоянные переговоры с чиновниками и бизнесменами, перевод документов, организация встреч, участие в выставках и приёмах. Всё выглядело внешне рутинно, но в этом был и дух большой дипломатии — за каждым контрактом стояла политика, за каждой встречей — необходимость тонкого такта. Мы жили между двух миров — советской сдержанности и греческой эмоциональности, учились быть мягкими и жёсткими одновременно.
Именно там, среди белых домов с черепичными крышами, запаха моря и смолы сосен, я вспомнил историю, услышанную когда-то от Серых. Не скажу, что уверовал в неё на сто процентов, но и обсмеять не смел — авторитет учителя был высок, и за годы общения ни я, ни кто-либо другой не уличил его во лжи. Только, сами посудите, ведь история невероятна, почти фантастична по смыслу.
Движимый любопытством, я пытался найти место того самого сражения, о котором рассказывал учитель, раз уж очутился в Греческой Республике. Времена чёрных полковников канули в прошлое, но отношение к представителям Союза оставалось прохладным: мне не всегда отвечали на запросы, отмахивались, иногда просто говорили «не знаем» — и я понимал, что зачастую просто не хотят связываться, избегают лишних разговоров.
Это не охладило мой пыл. Название деревушки за давностью лет подзабылось, и я решил написать письмо своему учителю, чтобы уточнить границы поиска. Ответ пришёл только через месяц — от соседки Виктора Анатольевича. Она сообщала, что он умер от инфаркта, и она была рядом в тот момент. «Правда, перед смертью он шептал что-то непонятное, почему-то произносил имя морского существа. Мы не знали, что это означает», — писала она.
Я понял, чьё имя произносил мой любимый учитель. Кроме того, моё внимание привлекла следующая фраза в письме: «Последние годы Виктор Анатольевич что-то упорно искал, и он, кажется, нашёл. Потому что был счастлив как никогда. Он мне однажды так и сказал: “Цель моей жизни достигнута. Я знаю, где она и кто она!” Но что он подразумевал, я так и не поняла…»
Я вспомнил, как в тот вечер, за столом, сказал Виктору Анатольевичу, что его гипотезы аморфны, что под ними нет ничего серьёзного. Теперь мне казалось, что именно я подтолкнул учителя к поискам, которые привели его к результату, а сам ничем ему не помог. И я решил исправить свои слова, хоть и запоздало.
Для этого я разложил на столе карту Греции и стал водить пальцем по побережью Средиземного моря, примеряясь, где мог произойти тот бой, о котором он рассказывал. К счастью, профессор Афинского университета, мой приятель, Константинос Делияс, с которым я уже успел сдружиться, неожиданно подсказал зацепку. Его отец партизанил у города Паралла и летом 1944 года сопровождал вместе с каким-то русским эвакуированных евреев.
— Их направляли через Египет в Палестину, но европейский маршрут закончился именно в Греции, — сказал Константинос.
Это была первая удачная находка. Я рассказал историю своего учителя профессору. Тот воспринял всё серьёзно и нисколько не усомнился в правдивости изложения.
— Мне покойный отец тоже говорил, что в том месте было нечто мистическое, но подробностей не давал, — признался он. — Теперь я сам жажду узнать, что же там произошло.
Он предложил мне помощь, пообещав быть экскурсоводом и переводчиком (поскольку я тогда владел лишь английским, а с греческим был ещё не слишком силён). В одну из суббот мы выехали на юг страны.
Дорога вела через холмистую местность, оливковые рощи и виноградники. Рядом с Паралла тянулись несколько деревенек — низкие белёные домики, плоские крыши, голубые ставни, узкие улочки, по которым медленно ходили козы, а в тени смоковниц сидели старики, лениво болтая о своём. Над всем витал терпкий запах моря и соли, перемешанный с ароматом свежего хлеба из местной пекарни.
Мы объехали каждую деревню, расспрашивая жителей. Но опросы ничего не дали: люди разводили руками, уверяя, что не знают ни о каких каменных статуях, ни о какой эсэсовской операции в 1944 году.
И тут я вспомнил имя рыбака — Беранос — и попросил в сельских управлениях поднять архивные записи, чтобы проверить, есть ли у них житель с такой фамилией. Это оказался правильный ход. В одном маленьком рыболовецком посёлке нам сказали, что такой человек здесь действительно жил до 1956 года и умер от старости.
— Его дом снесли по просьбе его племянницы, которая продала землю, — сообщил нам местный глава поселка, коренастый, обветренный грек с седыми усами и ладонями, потемневшими от работы. На нём была выгоревшая синяя рубашка и вязаная кепка, а глаза смотрели прищуром человека, привыкшего к солнцу. — Сейчас там гостевой дом современной постройки.
— А эта племянница где?
— Не знаю, переехала куда-то в Афины, — пожал плечами он. — А может, в Рим, или вообще в Америку… Сказала, что не хочет тут жить, ибо это был наказ самого Бераноса. Она увезла с собой все его вещи.
«Ох, артефакт уплыл в неизвестном направлении», — подумал я, огорчённый такой новостью. Что делать дальше я не знал, поэтому топтался на месте, глядя на синюю полосу моря за окнами сельсовета.
И тут удача вновь нам улыбнулась. В помещение, пахнущее смолой и рыбой, вбежал молодой рыбак, возбуждённо крича что-то по-гречески. Я не сразу понял, о чём речь, и попросил профессора пояснить. Константинос сиял от удовлетворения:
— Он говорит, что ловил с друзьями рыбу недалеко от берега, и сети вытащили несколько каменных статуй. Думает, что это археологическая находка. Сам понимаешь, такая находка сулит большие деньги. Для деревни это источник прибыли и туристов…
— Нам нужно срочно на берег! — сказал я. Почему-то в памяти всплыл тот момент из рассказа Виктора Анатольевича, когда он воспользовался силой Медузы.
Профессор был согласен. Мы запрыгнули в машину и быстро направились к берегу. Солнце стояло высоко, жарко припекало, и нам пришлось снять пиджаки. По мере того как дорога скатывалась вниз к морю, воздух становился всё гуще, влажнее. Пахло йодом, водорослями, рыбой, мокрой древесиной; запахи Средиземного моря вплетались в жару, обволакивали, будто кто-то открыл тяжёлый ящик с морскими воспоминаниями.
У самой воды качались на якорях несколько шхун — пузатые, выцветшие от солнца и соли суда с облупившейся синей и зелёной краской на бортах, с высокими деревянными реями, на которых сушились сети; бока их были обиты тёмными пятнами смолы, а на палубах висели мотки верёвок и разноцветные поплавки. У одной, поближе к пристани, возбуждённо крича и размахивая руками, бегали люди.
Мы остановились, вышли из салона и подошли к ним. С борта по наклонной сходне и с помощью скрипящей лебёдки мужчины спускали вниз тяжёлые, мокрые от морской воды мраморные статуи. Стоявшие рядом рыбаки гудели и ахали: в их голосах звучало всё сразу — удивление, недоумение и даже злость, как если бы кто-то подшутил над ними.
И было от чего так кричать. Это были вовсе не античные скульптуры, вроде Венеры Милосской с её мягкими формами или героического Геракла, не боги и не философы. Перед нами стояли мраморные солдаты Третьего рейха — с винтовками в руках, гранатами за поясом, в тяжёлых касках с едва различимой свастикой, в складчатых плащ-пальто и сапогах, точно сошедшие с фотографий фронта.
Только все они были заросшие морскими водорослями, покрытые скользким зелёным мхом и коричневыми наростами, с белыми следами ракушек — словно сами волны вылепили из живого людей камень и утянули их на дно. Как они попали в море, никто не знал, и это вызывало у всех лишь вопросы.
Я прекрасно понимал, откуда берутся эти вопросы и что за ответ стоит за ними. Но рассказывать местным миф о Медузе Горгоне — кто бы поверил? Да и к чему — не нуждались они в этой истории.
Я подошёл поближе и стал осматривать находку. Статуй было семь, и все в удивительно хорошем состоянии, несмотря на то что пролежали в море более сорока лет. Меня поразила их проработанность — жилы на руках, пуговицы, складки гимнастёрок, пустые глазницы под козырьками касок. Такого не мог бы сделать ни один скульптор.
— Как живые, — произнёс Константинос Делияс и стал расспрашивать рыбаков, где именно они нашли статуи.
Те пояснили: в километре от берега, и там, судя по всему, их много. Только что делать с ними, никто не знал. Фашисты не вызывали уважения у местных жителей; хранить такие статуи никто не хотел. От продажи особых денег не заработаешь, да и связываться с фашистской символикой желающих не находилось. Рыбаки решили вернуть всё это морю: мол, им не место среди греков.
Я успел сфотографировать мраморных солдат, и мы с профессором, попрощавшись со всеми, вернулись в греческую столицу.
Как только у меня настал отпуск, я полетел в Ташкент. Найти одноклассников было делом непростым, однако кое-кто из нашего Клуба таинственных явлений ещё жил в столице Узбекистана. Первым делом мы посетили могилу учителя на Боткинском кладбище. Это был скромный участок: гранитная стела с барельефом профиля, несколько аккуратно высаженных кустов барбариса, чёрная ограда, над которой шумели старые тополя. Мы положили цветы, постояли молча, помянули его добрыми словами, и в груди сжималось — столько всего осталось недосказанным.
После мы собрались в его квартире, которая теперь принадлежала соседке Нине Сергеевне. Сухонькая, с тонким лицом, с поблёкшими голубыми глазами и седой косой, уложенной венчиком, она сама открыла нам дверь, прижимая к груди шерстяной платок. Старушка была не против, что мы на несколько часов заняли комнату нашего учителя.
Там всё было по-прежнему: те же книги на полках, карты с цветными отметками, макеты кораблей, мотоциклетные очки в стеклянном кубе на комоде. Запах старой бумаги, табака и школьных лет. Казалось, что Виктор Анатольевич просто вышел на минутку и вот-вот вернётся.
Нина Сергеевна рассказала, что передала в музей нашей школы боевой орден Греции, которым был награждён Серых. И что после его смерти прибыл в Ташкент специальный представитель посольства Израиля в Москве, чтобы передать Виктору Анатольевичу медаль «Борца против нацизма»8 за героизм при спасении польских евреев. Но поскольку героя уже не было, и не было у него наследников, медаль тоже перешла школе на постоянное хранение.
— Итак, друзья, разрешите начать мне, — попросил слова я, когда мы уселись за круглый стол. Внутри всё дрожало от предвкушения: столько лет прошло, а я наконец принёс доказательство мифа Виктора Анатольевича. И вместо долгого вступления сразу выложил на стол фотографии мраморных эсэсовцев, сделанные в Греции. Это было эффектно. Сорок цветных карточек с изображением фашистов: искажённые от ярости лица с вывернутыми губами, скрученные в неестественных позах тела, вцепившиеся в оружие пальцы, гранаты, словно приросшие к поясам. Даже в камне они выглядели, как живые — выражения отчаяния, ярости и ужаса застыли навсегда.
Однако мои товарищи рассматривали снимки с удивительным спокойствием, словно никто и не сомневался в правдивости рассказов Виктора Анатольевича. Более того, кое-кто из них имел собственные факты, подтверждающие историю.
Когда я закончил своё повествование о поисках деревни в Греции и о находках у моря, слово взял Ананасов — Димка, который после окончания Ташкентского высшего общевойскового командного училища служил по распределению в Потсдаме, в составе советских войск в Германии, а сейчас, как и я, был в отпуске.
— Мне тоже есть что сказать, — хмыкнул он. — Итак, я познакомился с коллегами из Народной армии Германии, есть там один лейтенант Вилбанд, хороший парень. Я его попросил покопаться в архивах СС — если они ещё где-то сохранились — и выяснить, был ли там учтён оберштурмфюрер Ханс Гартенвайнер. Так вот, документы на этого типчика нашли. Действительно, он был руководителем айнцкоманды и воевал на территории Греции. И обнаружились материалы его последнего боя в июне 1944 года. Тогда Гартенвайнер заявил, что он с солдатами попал в засаду партизан, которые уничтожили большую часть карателей и захватили почти весь транспорт.
Мы все напряглись, переглянулись, будто невидимая нитка соединила нас — дыхание стало тише, лица побледнели, глаза уставились на Димку, каждый ждал, что он скажет дальше.
— Офицер утверждал, — продолжал Димка, — что против них применялось новейшее оружие, о котором никто раньше не ведал. В качестве доказательств своих слов он демонстрировал две мраморные статуи — якобы это превращённые в камень эсэсовцы. Они, мол, стали такими прямо на его глазах, когда их грузовик мчался с поля боя. С остальными случилось то же самое… Ему, конечно, никто не поверил, и Ханса расстреляли по решению полевого трибунала СС не только за провал важной операции по уничтожению евреев, но и за трусость, малодушие и бездарное командование, приведшее к гибели соратников. Так что наш учитель говорил правду!
Сказав это, Димка откинулся на спинку стула, сцепив руки за головой, и посмотрел на всех нас победным взглядом — чуть прищурившись, с торжеством и вызовом, как человек, которому наконец удалось расставить точки над «i».
Наши девочки переглянулись. И Мумтаза, которая закончила факультет русского языка и литературы, заявила:
— Это очень интересно. А теперь выслушайте меня. Я тоже занималась этим делом и кое-что нашла. Знаете, а ведь в славянских сказаниях о Медузе тоже сказано немало. Особенно в средневековых источниках. Так, легенды гласили, что жила девица Горгония, у которой волосы были в виде змей. Некий волхв обманул её и обезглавил. Голова обладала особыми свойствами, при помощи которых можно было одержать любую победу. Считается, что на Куликовской битве именно головой Горгонии был разбит татарский хан Мамай… Кроме того, в славянских апокрифах упоминается зверь Горгоний, охраняющий рай от людей после грехопадения. Знаете, есть такая маска-талисман — Горгонейон, где изображается голова Медузы. Она встречается на одеждах, оружии, монетах, фасадах зданий. Такая традиция была и в Древней Руси.
Некоторые мои товарищи недоверчиво посмотрели на одноклассницу. Кто-то приподнял брови, кто-то откинулся на спинку стула и скрестил руки, кто-то невольно покачал головой, усмехнувшись в уголок рта. В этих взглядах смешались скепсис, лёгкое раздражение и любопытство — будто слушатели хотели одновременно опровергнуть и дослушать её до конца.
Но Мумтаза не обращала внимания и продолжала:
— Это я говорю к тому, что прослеживается связь горгоны и с территорией России. Но есть кое-что, что относится и к нашему региону. Так, мы в студенческие годы ездили по Самаркандской области и собирали фольклор — таково было наше полевое исследование, по которому сдавали затем зачёт. И мне попались некоторые интересные истории местных старушек, которые рассказывали, что давным-давно здесь жила девушка Эвриюла, которая полюбила одного парня, пастуха. Тот отвечал ей взаимностью, и они собирались пожениться, как грянули враги из Китая. Парень собрался на войну и попросил невесту ждать, мол, вернётся с победой и тогда свадьбе быть. Однако он был убит во время сражения. Тогда Эвриюла, которая оказалась чародейкой, пришла в ярость, заколдовала врагов, превратив их в камни. Оставшимся в живых захватчикам приказала забрать статуи и возвращаться домой, и больше никогда не являться сюда с оружием... Те не посмели ей перечить и быстро умотали в Китай... А она оплакивала своего жениха и поклялась остаться тут навсегда.
— Эвриюла?.. Гм, похоже на Эвриалу, старшую сестру Медузы, — пробормотал я, щёлкая пальцем по столу. — То есть в течение веков имя могло исказиться, приобрести восточную окраску... Может, это действительно была горгона?
— Вполне возможно, — согласилась Мумтаза.
В этот момент дверь мягко скрипнула, и в комнату вошла Нина Сергеевна. Она несла поднос с чайником, вазочкой с восточными сладостями, лепёшками и свежим виноградом — всё по узбекским традициям: чайник из тонкого фарфора с кобальтовым рисунком, сладости блестят сиропом, лепёшки ещё тёплые, виноград налитый, тёмно-фиолетовый, с лёгким белёсым налётом. Хозяйка аккуратно водрузила поднос на стол, тихо улыбнулась и вдруг, видимо, услышав конец разговора, сказала:
— Эвриала? Ха, знаете, перед смертью Виктора Анатольевича к нему пришла какая-то красивая женщина. Очень красивая, я таких никогда не видела. Они долго беседовали, а я случайно услышала, как она назвалась: Эвриала. Потом она рассматривала вот эти очки, и о чём-то спрашивала, — тут хозяйка указала на мотоциклетные очки в стеклянном квадрате. — Виктор Андреевич был взволнован, о чём-то её долго расспрашивал. Потом она ушла. А через два дня Серых хватил инфаркт. Наверное, не выдержал он чего-то... стресса какого-то.
Мы напряглись. История с Медузой приобретала новый виток, словно ожившая легенда протягивала щупальца прямо за наш стол. Я взглянул на Ананасова, но тот лишь пожал плечами, чуть откинулся назад, сжал губы и развёл руками — мол, не знаю, брат, что тут скажешь. Хозяйка, не дождавшись нашего ответа, махнула рукой и вышла из комнаты, оставив нас в густой тишине.
— Странно… — пробормотал Димка, медленно покачав головой. — Совпадение? Случайность? Такого быть не может!..
Но Диля Юсупова сказала:
— Действительно, странно. Но может быть всё. Я, как кандидат исторических наук, вот что вам скажу. Мне попались материалы археологической экспедиции на территории Самаркандской области, датируемые июнем 1941 года. Учёные нашли место сражения, которое произошло, судя по всему, в 211 году до нашей эры. Множество стрел, мечей, доспехов, которые были характерны для Китая. И две статуи воинов, которые сохранили полностью человеческие черты. Одну сломали, и, к удивлению археологов, внутри она оказалась полой… То есть там были окаменевшие органы. Это вызвало массу вопросов, однако ответить не успели.
— Почему? — воскликнул я.
— Потому что статуи забрали сотрудники НКВД, и они запретили проводить дальнейшие раскопки. А рядом, другая экспедиция вскрывала гробницу Амира Темура, именуемого как Темурленг, средневекового полководца. Говорят, искали какой-то мистический артефакт, при помощи которого он добивался победы во всех сражениях и сумел завоевать полмира, как это сделал до него Чингисхан. Мне один из архивариусов тихо сказал: это было требование Сталина, который хотел получить оружие против фашистов, ибо страшно опасался нападения Германии. Вскользь проскальзывает в документах намётка, что это могло быть — женская голова… Не о Медузе Горгоне ли идёт речь? У меня такая вот гипотеза…
— Я слышал, что, вскрыв гробницу «Гур-Эмир», этим самым археологи выпустили дух войны, — сказал я. — И после началась Великая Отечественная война…
Старая легенда гласила, что на гробнице Темурленга высечено проклятие: «Кто нарушит мой покой — отпустит на мир войну». Рассказывали, что старики из махалли умоляли археологов не вскрывать саркофаг, но учёные не послушали, а всего через несколько дней после того, как тяжёлую плиту подняли, Германия напала на СССР. Эта история ходила по Самарканду шёпотом, передавалась из уст в уста, как предупреждение.
— А может, эта легенда не так уж и фантастична, особенно учитывая то, что мы обладаем кое-какими фактами, относящимися к мифическим, — сказал с серьёзным видом Ананасов. — И Мумтаза, и Диля нашли литературные источники. Наверное, нам нужно найти то место сражения, и тогда тайна терракотовых воинов будет раскрыта…
— Ты думаешь, что нам кто-то поверит в историю Медузы Горгоны, которая свалила армию китайцев и фашистов? — насмешливо сказал я. — Боюсь, что мы ничего никому рассказать не сможем. Наши доказательства… они эфемерны. Потому что нет доказательства существования горгон. Биологически — нет! Исторически — тоже!
Но тут Инна, которая всё это время молчала, подняла на меня глаза — серьёзные, сосредоточенные:
— Слушай… а может, это Эвриала, что пришла к Виктору Анатольевичу, и есть та самая горгона? Она же бессмертная, судя по мифам… Может, она была спутником Александра Македонского и осталась тут жить после его смерти?
Мы обалдело посмотрели на неё: кто-то приоткрыл рот, кто-то уставился в стол, как будто слова Инны сдвинули привычную картину мира. Внутри у меня кольнуло странное чувство — смесь скепсиса, восхищения и непонятной тревоги. Я ничего не ответил, потому что не знал, что сказать. Не так уж это было и абсурдно, учитывая всё, что мы только что обсуждали.
Побеседовав ещё час, мы разошлись по домам, словно выплыли из плотного тумана, каждый со своими мыслями. Было решено встретиться через год и собрать к этому времени какие-нибудь новые сведения.
Едва друзья покинули квартиру, как я вернулся и подошёл к Нине Сергеевне.
— Что-то забыл? — спросила она, убираясь со стола, поправляя на подносе пустые чашки.
— Нет, не забыл… Есть вопрос… Вы не знаете, говорил ли что-нибудь Виктор Анатольевич про ту визитёршу? Откуда она?
К моей радости, та ответила:
— Да, он сказал, что она работает в Самаркандском бюро экскурсий, и приглашала его к себе в гости… Только бедный Виктор не успел её навестить…
Я поблагодарил хозяйку и вышел из квартиры. У меня созрел план. Отпуск надо было закончить с результатом — так решил я.
На следующий день сел в автобус и поехал в Самарканд. Дорога заняла около четырёх часов.
Самарканд был красив — город сиял под утренним солнцем, бирюзовые купола мечетей и медресе вспыхивали, как драгоценные камни; узкие улицы старого города пахли пряностями, хлебом и горячим камнем; в садах шуршали арыки, а в тени чинары отдыхали пожилые мужчины, неторопливо беседуя. Воздух был прозрачный, звонкий, с примесью восточного колорита и чего-то древнего, будто само время в этом городе текло иначе, растягиваясь, как ковёр.
Найти бюро экскурсий в городе не составляло труда. В небольшом белёном здании с выцветшей вывеской и запахом старой бумаги и пыли мне сказали, что действительно Эвриала Ахмедова работает у них, но сейчас она дома, отдыхает. Взяв адрес, я направился к этой женщине.
Жила она недалеко от аэропорта. Дом оказался невысоким, кирпичным, сложенным из красного саманного кирпича, с плоской крышей и узким садиком перед входом. По стенам вились лозы винограда, в углу шумела арычная вода. Узкая улица в махалле9 петляла между таких же домов, но этот выделялся. Моё внимание сразу привлекла дверь — высокая, тяжёлая, из орехового дерева. На ней густо и тщательно были вырезаны сцены: драконы, переплетённые хвостами, женщины с венками, сцены охоты. И одна из фигур — женское лицо со змеями вместо волос, с глазами, глядящими прямо на вошедшего. Тонкая работа мастера, но сама тема была недвусмысленной. Это укрепило во мне уверенность: я не ошибся, правда где-то рядом.
На мой стук калитка мягко приоткрылась, и в проёме появилась женщина. Высокая, гибкая, с той редкой породой красоты, когда хочется не отводить глаз: густые тёмные волосы, тяжёлой волной лежащие на плечах, матовая белизна лица, тонкий прямой греческий нос, едва очерченные тонкие губы. Кожа – светлая, но с восточным тоном. Глаза — большие, тёмные, печальные, будто в них отразились века. Платье — традиционное узбекское, свободное, с богато вышитыми рукавами и подолом. Но в орнаменте сквозили линии и мотивы греческого искусства — спирали, меандры, пелопоннесские пальметты. Сейчас женщина смотрела на меня настороженно, чуть прищурив глаза.
— ;;;;;;;, ;;;;;;;; ;;; ;;; ;;;;;;;;, ;;;; ;;;;;;;;;; ;;; ;;;;;;; (Здравствуйте, извиняюсь за беспокойство, только мне нужна Эвриала), — сказал я по-гречески.
— ;;;;;;;. ;;; ;;;;; ;; ;;; ;;;;;;; (Здравствуйте. Чем могу служить?) — ответила она тем же языком:
Меня пронзило током: я поздоровался с ней по-гречески, и она ответила на том же! Несколько секунд я молчал, разглядывая её. Мне нравилась эта женщина — нравилась не телесной красотой, а чем-то иным, древним, почти страшным. Казалось, что я стою на пороге тайны, ради которой стоило жертвовать собой.
Я вдохнул глубже и произнёс, почти шёпотом, запомнившийся текст из Куна:
— «Всё тело их покрывала блестящая и крепкая, как сталь, чешуя. Ни один меч не мог разрубить эту чешую, только изогнутый меч Гермеса. Громадные медные руки с острыми стальными когтями были у горгон. На головах у них вместо волос двигались, шипя, ядовитые змеи. Лица горгон, с их острыми, как кинжалы, клыками, с губами, красными, как кровь, и с горящими яростью глазами, были исполнены такой злобы, что в камень обращался всякий от одного взгляда на горгон. На крыльях с золотыми сверкающими перьями горгоны быстро носились по воздуху. Горе человеку, которого они встречали! Горгоны разрывали его на части своими медными руками и пили его горячую кровь…»
На меня смотрели насмешливые глаза — тёмные, как глубина моря, блестящие каким-то древним знанием, чуть ироничные, чуть печальные.
— И что? — спросила женщина.
— Но я вижу красавицу! Ничто в вас нет от горгоны! Кун ошибался! И Овидий, и Евгемер, и многие другие! Они никогда не видели вас!
Эвриала чуть усмехнулась, уголки губ дрогнули:
— Вы меня ещё плохо знаете. Если надо, я могу превратиться в это чудовище — мало никому не покажется! Не стоит меня обижать!
— У меня есть на крайний случай это, — я достал мотоциклетные очки своего учителя. — Или для вас это не помеха? У вас есть тот же дар, что и у сестры Медузы, не так ли? Вы применили его, когда остановили китайскую армию более двух тысяч лет назад, превратив в терракотовых солдат.
— Не отрицаю… — тихо, но твёрдо произнесла Эвриала. — Афина «наградила» нас по-разному чарами окаменения… Меня в меньшей степени. Но вот возвращать своё тело в человеческое мы способны… А вы что, движимы желаниями Персея? Хотите повесить мою голову на свой щит, как это сделала Афина? Или как Александр Великий, которому богиня подарила голову моей бедной сестры? Или Темурленг, хромоногий завоеватель, что требовал и от меня помощи в войне? Мне пришлось откупать её у македонского полководца, да только Афина отобрала у меня и вернула голову потомкам Персея для вечного хранения…
В её голосе слышался вызов, словно из глубины веков поднималась древняя обида. Тёмные глаза, прежде печальные, теперь смотрели настороженно, тяжело, будто примеряя: враг перед ней или союзник; в их глубине сверкнула сталь, а зрачки на миг сузились, словно змеиные.
Я поспешил поднять ладони, успокоить:
— Нет, я пришёл к вам с миром… Много лет назад я услышал рассказ своего учителя о том, как Медуза спасла его и людей. И я решил найти все концы этой истории. И чистая случайность привела к вам… Я умею хранить тайны, Эвриала… Я знаю, что голова Медузы хранится у племянницы Бераноса…
Женщина улыбнулась, губы дрогнули мягче, взгляд потеплел. Она сделала лёгкий шаг назад, распахивая дверь:
— Тогда входите и удивляйтесь тому, что услышите…
Я переступил порог, нисколько не сомневаясь в своём выборе.
…Прошло много лет после той встречи, и я не сожалею об этом. Да, мне известна одна из величайших тайн прошлого, которая тянется нитью до настоящего и скрыта в будущем, мне не ведомом. Только это уже не главное. У меня на руках трое сыновей и одна дочь. На стеллаже моего кабинета под стеклянным колпаком стоят мотоциклетные очки — немой знак памяти о Викторе Анатольевиче. На кухне готовит нам вкусные обеды моя супруга Эвриала, напевая что-то весёлое на греческом, к примеру: «;;; ;;;;; ;; ;;;;;;» — старинную песнь о мосте, что держится ценой человеческой жизни.
Я знаю: она будет жить и после меня, но меня это не волнует, не печалит. Ведь я — смертный, этим всё сказано. Успокаивает, что мои дети останутся с ней рядом, сопровождая в вечность. И где-то со звёздного неба на нас смотрит Медуза Горгона, куда душа ушла по велению Зевса. И, может, там, нашёл успокоение и мой учитель Виктор Анатольевич Серых.
Иногда, когда в доме стихает шум и дети уже спят, а за окнами Самарканда густо звёздное небо, я слышу, как Эвриала, думая, что я не замечаю, выходит в сад. Там, между гранатовыми деревьями, на каменной плите она зажигает крошечную лампу из бронзы, и её лицо в мерцающем свете становится иным — древним, торжественным, как у статуй в Делосе.
В такие минуты мне кажется, что где-то, далеко отсюда, по пустынным дорогам ходит ещё одна тень — хранительница тайн. В книжных подвалах музеев и монастырей есть вещи, на которые нельзя смотреть без особого разрешения: изумрудные кувшины, печати без имен, и квадратный ящик с гербом, который никто не осмеливается открывать.
Я не спрашиваю у Эвриалы, что именно лежит в этом ящике и чьё дыхание я иногда слышу во сне — тяжёлое, как ветер в пустыне, со шипением змей. Мне достаточно знать, что голова Медузы существует и поныне, там, где никто её не ищет.
И, может быть, когда-нибудь, в день, когда кончится мой век, она снова распахнёт свои глаза, и тогда судьба мира снова качнётся — но уже не мне это решать.
Однажды вечером, когда дети уже уснули, я заметил, как Эвриала тихо спустилась в подвал. Там, на низком столике, лежал стеклянный куб с мотоциклетными очками Серых. Она аккуратно накрыла его платком, словно оберегая что-то живое. Сыновья подошли, и она погладила каждого по голове, тихо шепнув:
— Помните, что видели и слышали сегодня. Никому нельзя рассказывать.
Дочь смотрела на мать с широко раскрытыми глазами, словно стараясь запомнить каждое движение, каждый звук. В этом доме больше никто не говорил о горгонах, но каждый понимал: тайна живет здесь, между ними, и только они хранят её. И я, смертный, могу лишь наблюдать, как бессмертное присутствует рядом, тихо охраняя нас и наших детей.
За окном мерцала Луна, и я почувствовал странное спокойствие — такое, как будто древние силы наконец нашли место, где могут отдыхать.
И вот так, спустя века, древние мифы и реальные события слились в одной нити, проходящей через Медузу, горгон и терракотовых солдат, через Александра Македонского и Эвриалу, через Виктора Анатольевича и меня. Тайна, казавшаяся невозможной, обрела своё место в истории, но осталась сокрытой от глаз посторонних. Я, смертный человек, живущий среди бессмертных, наблюдаю за тем, как прошлое переплетается с настоящим: моя семья рядом с Эвриалой, на полках — память о Викторе Анатольевиче, в сердце — осознание величайшей тайны, которая, может быть, навсегда останется неразгаданной. И где-то высоко над нами, среди холодного сияния звёзд, смотрит на нас Медуза Горгона, а с другой стороны времени, возможно, улыбается мой учитель, чей дух наконец обрел покой.
(12 мая – 25 июля 1991 года, Ташкент.
Переработано 18 сентября 2025 года, Винтертур)
Окаменяющая взглядом
© Copyright: Алишер Таксанов, 2011
Свидетельство о публикации №211031601221
Свидетельство о публикации №211031601221
Рецензии