Весна сводила меня с ума

Весна сводила меня с ума. Реальность таяла на глазах вместе с последним снегом, по которому я каждое утро бродил без цели, под солнцем, долгожданное тепло которого запекало меня под оберткой пальто. Я слеп от солнечных зайчиков, которые прыгали прямо в лицо с мокрого от солнца асфальта, отскакивали и прыгали снова; единственным спасением зрения было небо, безупречно-голубое от края до края, и почему-то оно казалось шире, чем всего неделю назад. Его заполняли птицы. Обезглавленные весенней эйфорией, ослепленные текучим блеском нижнего мира, они кружили стаями так быстро, как только могли, чтобы дать этому, неудержимому, выход. Я же летать не мог, и потому меня разрывало изнутри.

Слова, образы, краски, мечты, предвкушения, открытия сливались в неповторимом водовороте зарождающейся галактики, она ветвилась и распускалась сонмом новых звезд и планет и с ощущаемым всем телом хлопком орошала себя сияющей звездной пыльцой; я готов был, - даже нет - я влюблялся в каждое встреченное мной существо, видя, как падают замки с их внутренних миров и они выбираются, чтобы, наконец, погреться на солнце - я делал все, чтобы отдать, подарить, чтобы хоть как-то избавиться от этого непривычного и ненужного, что ликовало, вибрировало, тряслось, почти приподнимаясь над землей, внутри моего тела, удручающе спокойного, отвратительно несоответствующего.

И, несмотря на даже несколько навязчивую открытость миров, я, как бы ни старался, все же не мог понять, какого это - не быть бессмертным. Я думал об этом, перебегая дорогу на красный; машин, впрочем, проезжало немного, был какой-то праздник, предполагавший, что все внедомашние приготовления люди будут делать с утра. Я думал об этом, гуляя по парку, где знал еще прадедов каждого дерева, когда этом месте была непролазная, недоверчивая к людям чаща. Для них этот парк с проложенными через него асфальтными дорожками был всего лишь декорациями для их игр. Люди любят играть, а здесь можно подсмотреть их игры. Начинают с пряток и казаков-разбойников, затем идут игры в любовь, одиночество, в спешащих деловых людей; игры отцов и матерей, ответственных за новую жизнь, которая совсем скоро, всего через пару циклов, сама начнет играть в прятки и казаков-разбойников - и наверняка придумает еще что-нибудь свое. Особенно интересны мне старики: разительно отличающиеся, в то же время на меня похожие. Они созерцают и репетируют диалог со Смертью. Для них единственных, пожалуй, деревья парка что-то большее, чем простые декорации, это видно во взгляде их помутневших глаз. Они думают о постоянстве и верности, о любви и дружбе. Вот уже тысячу весен я пользуюсь кратковременным раскрытием людей, и до сих пор не устаю наблюдать, хотя и давно уже не делаю для себя открытий. Все слишком спешат, все слишком в себе. Потому и не видят закономерностей. Потому и не меняются.

Я думал об этом столько, сколько себя помню, каждой весной, что повторялась, как День Сурка. Почему я не могу понять эту, в сущности, простую вещь? Я буду свято верить в свое бессмертие до самого конца, который, разумеется, когда-нибудь будет. Но наряду с memento mori, внутри сидит патологическая уверенность, что как раз со мной-то этого не случится. Ее можно отрицать, игнорировать, оспаривать, но именно она толкает меня на жизнь, как самоубийц - на смерть, которая кажется чем-то вроде финальной шутки в комедии жизни, а после зажжется свет, загремят аплодисменты и полетят на сцену цветы - и все в честь меня, главного героя.
А птицы теряли головы, падая с веток в весенние лужи; и мысли мои, освобожденные от мнимого преследования здравого разума, идеально подражали им.