Как Парамонов опустил Ивана Глухоухова

Как Парамонов опустил Ивана Глухоухова
(из цикла про Ивана Глухоухова и Парамонова)
 
Иван Глухоухов, пятидесятилетний кандидат наук, уволенный из лаборатории поднятия тяжестей ЛБИМАИСа, человек желчный, но понимающий, оказался в сложном положении. Собственно, положение было не очень сложным, непонятно было только, как из него выбираться.
Он висел. Висел вниз головой, на ужасающей высоте пятого этажа собственной многоэтажки и, засунув руки в карманы штанов, чтоб ничего не выпало, неприятно смотрел вниз, на загаженную детскую площадку.
Внизу проходил Парамонов.
- Парамонов параноик! – крикнул Иван Глухоухов дразнилку собственного сочинения и весело засмеялся.
Парамонов остановился и стал оглядываться. Глухоухов тут же примолк.
После того, как Иван Глухоухов из-за козней перебрался из Питера в Москву (см. выше или ниже или вообще никуда не см.), у них с его новым соседом Парамоновым сложились очень странные отношения, примерно такие же, как у науки и лженауки – оба отрицали существование друг друга и обоих друг к другу тянуло.
- Глухоухов глухоман, - неуверенно ответствовал Парамонов (то есть как бы и ответил, но все-таки и ответствовал тоже), в издевательской форме намекая на питерское происхождение Глухоухова и продолжая оглядываться. Он понимал, что в данной совокупности ощущений, которую мы по ошибке называем реальностью, Ивана Глухоухова не существует, но на всякий случай поддерживал с ним вышеуказанные отношения и собирался поддерживать их даже после того, как от Ивана Глухоухова останется один голос.
Иван Глухоухов хихикнул. Парамонов хихикнул тоже.
Смеркалось.
Парамонов присел на скамейку около песочницы, достал из полиэтиленового пакета дежурную кастрюльку с притертой крышкой (на крышке зеленой краской от руки было написано слово "Грябы") и отхлебнул.
- А, вот он ты где! – сказал он песочнице несколько погодя.
- Я выше тебя! - воскликнул Иван Глухоухов.
- Ты ниже. Ты так приземлен и низок, что тебя вообще нет.
- Вот что получается, когда человек, обуреваемый чертовщиной, не может выйти за пределы двух измерений и поднять голову к небу, - укоризненно сказал Иван Глухоухов пространству.
Пространство поморщилось. Парамонов поднял голову к небу. Потом посмотрел на песочницу и снова поднял голову к небу.
- Привет, - сказало оно ему.
- Тебя двое, - заявил Парамонов Ивану Глухоухову, проигнорировав тем самым приветствие неба. – Ты думаешь, что ты меня удивил?
- Сними меня, - сказал Иван Глухоухов. – Пожалуйста.
- Я не фотограф, - ответил ему Парамонов. – Я художник. Могу нарисовать, если хочешь.
- Художник! – со всевозможным презрением сказал Иван Глухоухов.
- Фотограф! – ответил Парамонов, вложив в это слово высшую степень омерзения, доступную ему на данной ступени его развития вбок.
- Ну и ладно, - согласился Иван, подумав о своем положении. – Только, пожалуйста, сними меня отсюда, где я вишу.
- А где ты висишь? – поинтересовался Парамонов, у которого к тому времени уж даже и шея заболела все время поднимать голову к небу.
- Тут точнее подошел бы глагол не "вишу", а "свисаю", - поправил его Иван. – У нас, у ученых, особое отношение к терминологической точности высказываемых слов, а также и предложений.
- Это я заметил. Так где ты свисаешь?
- Не где, а откуда. У нас, у у… Я свисаю с собственного балкона, запутавшись правой ногой в веревке во время попытки совершения самоубийства путем падения вниз.
- Левой ногой, - поправил Глухоухова Парамонов.
- Нет, правой, - заспорил Глухоухов, уверенный в правоте себя и своей ноги.
- Это откуда посмотреть, - сказал Парамонов.
В этом месте пространство снова поморщилось, уж больно бородатая была шуточка. Парамонов и сам понимал, поэтому переменил тему. Ему захотелось поговорить о способах самоубийства путем падения вверх или, лучше того, вбок, но он не любил морщинистых пространств, уже имел счастье, поэтому для дальнейшей беседы решил выбрать предмет понейтральнее.
- А с какого это бодуна ты решил с балкона бросаться? – спросил он далее.
- Женщина, - коротко ответил Иван.
Парамонов удивленно оглядел обоих Глухоуховых и хмыкнул.
- Забавно! – подумал он вслух. – А от меня ты хочешь, чтобы я, словно пожарный какой, избавил тебя от веревки и тем самым продолжил твое падение вниз.
- Нет, я…
- Нет. А как же женщина?
- Это в прошлом, - соврал Иван Глухоухов, не желая думать о фее.
- В прошлом, так в прошлом. Тогда ты хочешь, чтобы я спас тебе твою жизнь? – настырно гнул свою линию Парамонов.
- Ну, с этой точки зрения я эту проблему не рассматривал, я просто хотел, чтобы кто-нибудь меня снял отсюда.
- Так хочешь ты или не хочешь, чтобы я, навсегда пропустив редчайший коллоквиум профессора Бенкена, спас тебе твою жизнь? ГОВОРИ!!!
Иван с ужасом заметил, что при этих словах в глазах Парамонова зловеще сверкнули искры доброты и человеческого участия. В последнее время доброта и человеческое участие посторонних непременно ввергали его в самые отвратительные передряги. Иван Глухоухов содрогнулся, но делать было нечего, смеркалось, и он сказал:
- Ну, если ты так ставишь вопрос, то да. Хочу.
И Парамонов, представьте себе, спас жизнь Ивану Глухоухову, при том, что ни тот, ни другой друг для друга вообще не существовали.
Не подумайте, что это было просто даже для Парамонова – взял и спас. Ему таки пришлось повозиться.
Для начала Иван Глухоухов вынул руку из кармана штанов и бросил Парамонову ключ от квартиры. Тот его подобрал, добрался, ругаясь на одышку, до пятого этажа, взошел на балкон и обнаружил, что поднять Глухоухова, тянучи его наверх за веревку, он не может по слабости рук, недавно в пятый раз отрезанных электричкой. Руки-то привычно отросли, но были еще очень слабы. Чтобы облегчить разрешение задачи, Парамонов, как всегда, прибегнул к помощи дежурной кастрюльки. В комнате, счастливо озираясь, появился третий Иван Глухоухов, человек подлый, злобный и очень плохо воспитанный. Он вышел на балкон и стал безобразно издеваться над тем Иваном Глухоуховым, который свисал. Иван Глухоухов, который свисал, начал стенать. Он стенал громко и непристойно, и Парамонов, из опасения, что пространство опять поморщится, снова отхлебнул. Третий Иван Глухоухов с ругательствами исчез, зато получилось странное – Парамонов превратился в Ивана Парамонова, а Глухоухов потерял имя, что ни одному из участников не понравилось. Пришлось снова прибегать к отхлёбыванию, чтобы восстановить статус кво. Парамонов сел и задумался.
- А ты попробуй ее уговорить, - предложил из-под балкона Иван Глухоухов.
- Кого? Женщину?
- Да нет, упаси Боже. Веревку.
Тут Парамонову было рассказано, что веревка у Ивана Глухоухова не простая, а его детище. Глухоухов ее родил, то есть не подумайте, что в прямом смысле слова родил, - он ее, извините, создал. Будучи прочнистом из лаборатории поднятия тяжестей ЛБИМАИСа, он однажды наткнулся на противоречивую гипотезу Ропе-Корде-Куэрдаса по созданию какой-то особо прочной и особо хитрой веревки. Иван Глухоухов начал гипотезу воплощать, корпя над ней рабочими днями и рабочими же ночами. Ни у кого из даже самых великих прочнистов гипотеза не воплощалась, а он, Иван Глухоухов, ее воплотил. Тут бы и диссертацию забацать, но к этому времени оказалось, что стараниями козней он уже не в Питере, а в Москве, причем не в хоромах, а в древней пятиэтажке где-то на задворках столицы, уж какие здесь диссертации.
Веревку, никому не нужную, он взял в столицу с собой. Она была действительно особо прочной, однако особой хитростью, которую обещали Ропе, Корде и Куэрдас в своей противоречивой гипотезе, не отличалась пока. Так, небольшие зачатки разума, зато своенравия и преданности вагон. По ночам Иван Глухоухов ее выгуливал. Вот на ней-то он сейчас и висел, она ему жизнь спасала.
Все это, не пропуская ни одной подробности, Иван Глухоухов стал длинно и вдохновенно рассказывать Парамонову, но бестактный Парамонов его прервал.
- Ладно, попробую. Хотя с веревками я еще пока никогда.
Привычно чувствуя себя полным идиотом, он подполз на коленях к батарее центрального отопления, за которую зацепилась, удерживая своего хозяина от падения, веревка Ропе-Корде-Куэрдаса, и стал проникновенно упрашивать ее поднять Ивана Глухоухова наверх. Веревка была так себе, по виду и не скажешь, что прочная, но он уж и так и эдак – обещал специальные шампуни для увеличения прочности, отбивания запаха и от облысения, специальные расчески для длинношерстных веревок, специальную спальную коробочку для элитных веревок с дыркой для пролезания, гламурный канат для дружбы и тому подобную ересь – веревка ни в какую не поддавалась. Правда, пару раз она дернулась кверху, чтобы продемонстрировать свою неспособность поднимать грузы без специальных приспособлений; Иван Глухоухов при этом вскрикивал.
Тогда Парамонов вон что придумал. Он взял и, внутренне страдая, да и внешне постанывая, полил веревку из дежурной кастрюльки. Веревка тут же встрепенулась, запела струной и… стала стремительно удлиняться. Вообще-то прочностные веревки это вам не резинки и, даже если они Ропе-Корде-Куэрдаса, то все равно не растягиваются, разве что чуть-чуть, а тут она всякое понятие о жесткости потеряла, так что Иван Глухоухов устремился к земле.
Шмякнулся он прилично. Не то чтобы с ускорением в одно законное жэ, нет, помягче, но все равно смотреть было страшно. Взгляд Парамонова прямо-таки рассверкался зловещими искрами доброты и человеческого участия; если бы Иван Глухоухов увидел это, он от ужаса тут же бы и упал практически без чувств, что он в настоящий момент и делал. Парамонов, дверь нараспашку, кинулся по лестнице вниз полюбопытствовать, что случилось. Веревка же, отпутавшись от ноги упавшего, тихою змеею уползла себе на балкон.
Парамонов поглядел-поглядел на лежащего Ивана Глухоухова и задал самый идиотский вопрос, на который способны только американцы:
- Ты в порядке?
И вот сидит Иван Глухоухов в кресле на балконе, а Парамонов перед ним на коленку встал, трет ему ногу, и без того натертую веревкой Ропе-Корде-Куэрдаса, что-то там восстанавливает. Веревка тоже мирно свернулась рядом. Иван глаза закрыл, чтоб не видеть доброты, участия и (вот ужас-то, вот кошмар!) дружеской заботы, излучаемой Парамоновым, и тем самым не пугать его обмороками и криками испуга между. Парамонов умудрился влить в Глухоухова изрядный глоток из дежурной кастрюльки, воспользовавшись периодом его частичной беспомощности, потому что в остальные периоды Иван Глухоухов переносит грибы разве что в виде солёненьких. Так что теперь и Глухоухову неплохо, и Парамонову, и даже веревке Ропе-Корде-Куэрдаса.
Иван Глухоухов между тем говорит, открыв глаз:
- А что это за собака?
Действительно, в дверях балкона дворняга такая сидит и смотрит, лохматая и неприятная, потому что и у нее во взгляде наблюдаются зловещие искорки доброты и участия. Мелкие, правда, терпимые.
- Это собака Павлова, - отвечает ему Парамонов.
- А где Павлов?
- Умер. Получил Нобелевскую премию и умер.
- Во как. А почему ты знаешь ее фамилию?
- А вон, видишь, крантик у нее из горла торчит? И колокольчик на ошейнике присобачен.
- Ха-ха, - говорит Иван Глухоухов с несвойственной для него веселостью. – На собаке, и присобачен! А на мне, значит, колокольчик был бы причеловечен?
- Ну, этого я не знаю, - говорит Парамонов. – Может, и приничевочен, потому что тебя ведь нет! Только определяют собак Павлова как раз по этим крантикам и колокольчикам – это их имманентный признак. Звякнешь в колокольчик, из крантика и польется. Не условный, а прямо-таки безусловный рефлекс, что ты!
- Что польется?
- А кому что. Я, например, грибные отвары предпочитаю. А можно шампанское. Или водку. Или азербайджанский коньяк. Некоторые собаки Павлова даже виски Джонни Вокер подавать насобачились, - сказал Парамонов и выжидательно замолчал в надежде на очередной взрыв веселья со стороны Ивана Глухоухова. Не дождался, правда, совсем другим заинтересовался Иван.
- А ну-ка, - говорит, - я водочки звякну!
- А я грибочков!
И звякнули. И кружки по очереди подставили. И с кружками в руках гордо посмотрели на природу вокруг балкона.
Пространство не выдержало, тоже звякнуло и поморщилось.
Смеркнулось.