Бурса гл. 4 Учёба

 4

Занятия идут своим чередом. Постепенно притираемся один к одному, к преподавателям и воспитателям. После завтрака попадаешь в тёплый класс и сразу начинаешь клевать носом. Смешно смотреть со стороны как кто-нибудь из курсантов, устав бороться с дремотой, закрывает глаза и начинает медленно клониться к столу; затем, резко клюнув носом вниз, так же резко выпрямляется, делает квадратные глаза и изображает преувеличенное внимание к объяснениям преподавателя. Особенно предательским был, в этом отношении, класс технологии металлов, в старом корпусе механиков. Под монотонное журчание голоса преподавателя, глаза сами собою слипаются, тело размаривает приятная теплота и всё, — ты поплыл в нирвану.

 С уроками свои трудности. Если со знакомыми со школы предметами мы ещё справляемся, то дела со специальными дисциплинами пока выглядят не очень блестяще. Пока что большинство из нас “поражают” знаниями и весьма огорчают своих наставников.

Преподаватель термодинамики мрачновато шутит:

— Серые Вы ребята, как штаны пожарника. Берите в руки палаши и идите постойте в парке, в карауле у вашего прародителя, столетнего дуба.

Есть у нас и довольно экзотический предмет, — атеизм. Это что-то вроде аппендицита, который, по непроверенным слухам ГДР-овские немцы наловчились вырезать чуть ли не у новорождённых. На курсантском жаргоне предмет сей зовётся “ законом божьим”, а сам преподаватель, — благообразный крупный и полный старик — “батюшкой” или “святым отцом”. Когда-то, ещё до войны, он был начальником рыбного техникума. А сейчас, быстренько отчитав нам очередную порцию аксиом о том что Бога нет,...и не будет, он, со спокойной совестью, отключает свой слуховой аппарат, чтобы не слышать нашего галдежа, и далее обе стороны занимаются каждая своим делом, являя, собою отличный пример мирного сосуществования, которое входило в моду в то время в политике. Впрочем, политикой, мы, семнадцатилетние мальчишки, практически не интересовались. Нас больше заботили девчонки, танцы, “Битлз”.

Но курсантская жизнь у нас пока была ещё серенькой. Каждый сверчок, — знай свой шесток. Мы были зелёными салажатами, кем-то вроде неуклюжих щенков. Нас только-только начали выпускать в увольнения.

С завистью и восхищением смотрели мы на щеголеватых красавцев, — курсантов выпускного курса; стройных, подтянутых, в ладно, как перчатка на руке, сидящей на них парадной форме, с четырьмя золотыми шевронами на левом рукаве фланки, а над ними золотая звёздочка, — нахальным образом, самовольно присвоенная эмблема военно-морских училищ.

А что за чудо их фуражки! Нет, это не мичманка, не “мица”. Это адмиральский головной убор! Длинный лакированный мягкий козырёк, витой золотой жгут, прикрепленный спереди к околышу, круто изогнутые поля равные по площади вертолётной площадке.

Откуда же это чудо? А вот откуда! Если дойти до середины Суворовской, а затем повернуть в переулочек, поднимающийся к зданию драмтеатра, то с левой стороны увидишь крохотную фуражечную мастерскую. В ней и сидит волшебник, — старый мастер-еврей, который и сотворяет эти произведения искусства. Согласно курсантской байке именно у него и заказывают свои фуражки космонавты.

Да, выпускники — это белые лебеди. Мы же ещё гадкие утята, которым только предстоит превратиться в лебедей. Они нас практически не замечают. В училище нет дедовщины, но мы для них, вроде, как и не существуем. Поэтому считается верхом неприличия обращаться к старшекурснику с каким-либо вопросом, если он сам тебя о чём-нибудь не спросил.
У местных красоток имелся свой квалификационный справочник нашей котировки, в зависимости от курса:

Первый курс — “ без вины виноватые”.
Второй — “ни рыба — ни мясо”.
Третий  — “весёлые ребята”.
Четвёртый — “ подходящие женихи”.
Пятый курс — “ позор неженатым!”

В нашей “ тюльке” нет военной кафедры, как в “ централке”, и учились мы не пять лет как они, а только четыре года. “Дети лейтенанта Шмидта”, после окончания училища, сами становились лейтенантами, а нам, после военных сборов, присваивалось воинское звание старшины второй статьи.

Всё это учитывалось у наших будущих невест, и особенно у их мамаш. Поэтому мы считались (чего греха таить) немного ниже сортом, а наши выпускники совмещали в себе звание “подходящих женихов” с “позором для неженатых”. Но Херсон — это город невест. Херсон — это украинское Иваново; громадный хлопчатобумажный комбинат, тысячи молодых, красивых девушек, местных и приезжих. По статистике на каждого парня, —  две-три девчонки. А к курсантам обеих мореходок,  с девичьей стороны, было самое пристальное и нежное внимание. Поэтому третий и особенно четвёртый выпускной курс, получая всё авансом, были несколько разбалованы женской добротой и нежностью.

Мы же, — салажата, даже бравировали своей второсортностью, говоря:

— Курсант “централки” всегда до синевы выбрит и слегка пьян, а курсант « тюльки», — до синевы пьян и слегка выбрит.

А пока мы числились в категории “ ни рыба — ни мясо” и всё у нас было ещё впереди.


Продолжение следует.