Профессор Доктор Биркенманн

Почти каждое утро он спускался с холма, на котором среди вековых сосен стояла его вилла, в город - пройтись, сделать мелкие покупки и подышать свежим воздухом. Вылазки давались ему с каждым днем все труднее, но это была почти единственная возможность почувствовать, что он еще жив.

Профессор доктор Биркенманн был высоким мощным стариком девяноста лет. Одет он всегда был одинаково: списанное офицерское пальто защитного цвета, зеленые брюки с лампасами и темно-зеленая воинская кепка без опознавательных знаков. И так круглый год. Только летом в самую жару он днями не выходил на улицу, и было даже трудно представить себе, как бы он оделся в такую погоду.
Из-за негнущейся с войны ноги ходил он, опираясь на элегантную в сравнении с остальным гардеробом трость, и походка его была медленной и тяжелой. При каждом шаге он всем корпусом наклонялся вперед и налегал на трость так, что было не понятно, как такая на первый взгляд неподходяще изящная штуковина выдерживает этот груз столько лет.

Маршрут у него все время был один и тот же: маленькая несовременная лавка с продуктами первой необходимости, газетный киоск, аптека. Потом к этому маршруту прибавилось и кафе.

Профессор доктор Биркенманн был одинок. Одиночество это было не сентиментальное, а физическое -  у него не было семьи, не осталось в живых родных и друзей.
Всего один раз в жизни он по-настоящему любил. Женщина была прекрасная и экзальтированная - посредственная актриса провинциального театра. Однажды во время его отъезда она просто взяла и умерла – перерезала себе вены, и он так никогда и не узнал, почему... Боль потери удивительно быстро стихла, но c тех пор он больше никогда не влюблялся. Случались, конечно, мимолетные увлечения, но легкие, ни к чему не обязывающие, не оставляющие послевкусия – ничего серьезного. А потом и они прекратились.
Женат он так никогда и не был.
И теперь он остался совсем один: никаких обязательств, никаких связей, никакой поддержки, если не считать «специальных людей», как он их называл, которые за плату убирали в доме и саду, готовили, приносили покупки.

Все было уже пройдено, серо и неувлекательно.

Единственная слабость, как к живому человеку, связь, как со старым другом – его отношения с домом. Этот большой темный старый дом был когда-то модным, живым и богатым, в него приходили шикарные женщины, чтобы остаться в спальне на ночь, в кабинете ученые вели жаркие споры и продолжительные дискуссии в дыме сигар.
Сейчас дом медленно умирал, как и он сам. Дом окончательно умрет, перестанет существовать, в один с ним день, он это точно знал.
Старик разговаривал с домом, со старыми редкостными книгами и слепыми окнами, прислушивался к нему, и иногда казалось, что дом отвечает. У них было много общих воспоминаний.
У старых людей, вообще, очень много воспоминаний. Порой кажется, что не может столько разных событий, мыслей и чувств вместить лишь одна человеческая жизнь, даже самая длинная. Памяти невозможно систематизировать и организовать их все, всегда держать незамутненными на поверхности, готовыми по первому зову прийти в сознание. Так и Биркенманн иногда подолгу качался на волнах воспоминаний, и это было естественно и органично. Иногда же этот поток быстро сменяющихся картин и фраз угнетал и подавлял его – казалось, что все это было с кем-то другим, а он просто услышал где-то или прочитал. 

В конце тридцатых годов прошлого столетия отец отдал его, совсем еще юного, в «Гитлерюгенд» - так началась взрослая жизнь. А может, это был и не отец вовсе, а он сам последовал «зову партии», не понимая самой сути призыва, даже и не задумываясь. За долгие десятилетия он так привык валить все на отца, что уже не мог вспомнить, как это было на самом деле. Только изредка ночью, когда спал дом, а к нему сон не шел, в тревожной звенящей тишине раздавались голоса из мертвого прошлого, и совесть его наливалась и тяжелела.
Потом он воевал, был в плену. Но вернувшись, сразу открестился, поступил в университет, учился с рвением и огнем и позже сделал себе громкое имя в науке. Астрофизика - наука серьезная, но он не был сухим кабинетным ученым. Его интересовало все вокруг: другие науки, история и политика, переосмысление прошлого, он много путешествовал и объехал весь мир. Жизнь его была полна впечатлений, встреч, импульсов, мыслей и споров, прекрасных женщин, гостиничных номеров, вечеров в ресторане и легкого утреннего похмелья. Биркенманн, красавец-мужчина, офицер, ученый, любил жизнь во всех даже экстремальных ее проявлениях, и она – ему казалось – отвечала ему взаимностью.

И вот сейчас на старости отдельные осколки этой гигантской мозаики жизни иногда освещались его внутренним взором и увлекали его ненадолго, чтобы потом уступить место другим и снова кануть в небытие. «Наверное, навсегда», - думал он в такие моменты, потому что вряд ли он когда-нибудь до конца (до своего конца) успеет еще раз вернуться к отдельному воспоминанию и додумать, прожить его снова.

Единственное звено в этой мозаике, которого ему не хватало для осмысления жизни, понимания ее тайны, скрытой глубины, - была женщина, не эротизм ее, не та, что перерезала себе вены, а сама женская сущность, субстанция. Он думал о том, что никогда не было у него женщины, которая бы ждала именно его, тревожилась и потому сердилась бы на него, когда он опаздывал, смотрела бы строго и спрашивала: «Где ты был так долго? Я волновалась». Его женщины лишь томно, капризно или истерично бросали в пустоту его безразличия звонкие фразы «я хочу» или «прощай, ты ничего не понял!»
А ему хотелось бы видеть тревожные женские глаза с легкими морщинками вокруг, которые смотрят прямо в самую душу, и слышать строгий спрашивающий голос, заинтересованный.
Ему было интересно, что испытывают партнеры друг к другу, когда прошло первое безумство, какова эта близость, какова глубина и природа этого чувства?

Так единственные дети в семье спрашивают себя, как это, иметь сестру или брата? Как глубока и объемна эта любовь к кому-то, кто почти такой же, как ты, сын тех же родителей, та же плоть и кровь – какова эта близость?

Биркенманн спрашивал себя, не потерял ли, не пропустил ли он что-то очень важное? Этот вопрос возник в его жизни довольно поздно, но раньше он бы сразу без сомнения ответил себе на него. Он был уверен, что никакая близость и забота отдельного человека, а именно женщины, не стоят компромиссов, отказа от свободы в целом, от возможности подолгу путешествовать, права любить разных женщин и роскоши ничего не быть никому должным, отказа от победы над скукой и рутиной.

Старик все время внутренне разговаривал сам с собой. Эта академическая привычка сохранилась с того времени, когда он был активен в науке, читал лекции, все время что-то обдумывал, формулировал, спорил. С тех пор темы изменились, а потом и вовсе сошлись в одной точке, главной, философской. Он думал о себе, вспоминал свою жизнь, пытался что-то понять и переосмыслить. Он был весь внутри, там протекала теперь его жизнь, там она была сфокусирована, внешний мир мало волновал его, иногда он просто бесстрастно регистрировал какие-то перемены и события внешнего мира, чтобы тут же забыть о них.   
Правда, пару лет назад в его жизнь каким-то странным образом вошло это самое кафе. Сначала он включил его в маршрут своих ежедневных вылазок, а потом и во внутреннее течение своих мыслей. Он относился к кафе ревностно, как к живому организму, так же ревностно, как и к его хозяевам.
Одним утром, совершая свой регулярный обход, он увидел новую только что открывшуюся симпатичную кофейню и зашел в нее по инерции, как сторожил, который просто метит свою территорию. Биркенманн выпил кофе, познакомился с хозяевами - это были муж и жена лет тридцати. Давно привыкнув делать все обстоятельно, он сразу представился со всеми своими регалиями и расспросил хозяев, кто они, откуда и зачем. Женщина рассказывала обо всем легко, непринужденно и иронично, что особенно привлекло его внимание, мужчина кивал, со всем соглашаясь. Отныне старик так и прозвал их про себя - «мужчина» и «женщина» или просто «кафе» - и с тех пор повадился регулярно пить там кофе, когда позволяло самочувствие, и чай, когда нет.

Кофейню вел мужчина, женщина бывала там не всегда, Биркенманн узнал, что в семье есть дети. Когда мужчина был один, он был собран, сосредоточен и несколько напряжен. Когда они были в кафе вместе, женщина все время шутила и смеялась или наоборот сердилась и подтрунивала над мужем, но независимо от ее настроения, муж в ее присутствии всегда казался более расслабленным и спокойным. Это удивляло, и завораживало Биркенманна, снова и снова наводило его на все тот же вопрос.
Старик любил, когда женщина была в кафе, любил ей рассказывать о своих научных работах и путешествиях. Если в кафе было спокойно, она подолгу внимательно слушала его, задавала «правильные» вопросы и кивала или смеялась в «правильные» моменты. Но что-то порой подсказывало ему, что сейчас она где-то совсем в другом месте, в своих мыслях: «Наверное, дети, или денежные заботы», - внутренне извинял ее Биркенманн перед самим собой. Ему нравилось ее внимание, он ревновал ее к мужу, когда тот отвлекал, и не было в этом ничего плотского, лишь желание ловить на себе внимательный женский взгляд. Если женщины не было, он скучал, но все равно подолгу засиживался у мужчины и охотно беседовал с ним. Биркенманн наблюдал и пытался представить себе, скучает ли сейчас по ней мужчина, ведь они виделись утром и увидятся вечером, волнуется ли он за нее, о чем они говорят, когда проводят вместе время, как ссорятся и из-за чего. От чего отказался этот мужчина, чтобы так смотрела на него эта женщина и так охраняла от бед и опасностей одним своим присутствием в его жизни? Стоило ли это того, равносильный ли обмен он сделал, что нашел и что потерял? Богаче и мудрее ли этот молодой мужчина, весь мир которого эта женщина и их дети, его, профессора доктора Биркенманна, объездившего весь мир?
Иногда женщина не появлялась подолгу, болела, или болели дети, тогда старик начинал злиться на мужчину, который «держит ее взаперти» и переставал ходить в кафе, мысленно объявляя мужчине бойкот. Бойкот в его восприятии был порой столь жестким, что проходя мимо, он бросал в сторону мужчины яростные взгляды исподлобья, забывая или даже не понимая, что это только его странная внутренняя игра, в которую не играют ни мужчина, ни женщина, потому что живут своей отдельной от него жизнью. В такие моменты он не мог бы себе даже представить, что он-то сам не занимает никакого места в их мире.

Даже вечерами в маленькой гостевой комнате, в которой он теперь жил, сидя на краю кровати, он часто думал о них и по-детски сердился.
Уже несколько лет он не поднимался на второй этаж своего большого дома, где находились спальня, кабинет и комнаты. Расположившись однажды во время болезни в маленькой комнатке для гостей рядом со входом, он так и остался в ней жить. Туалет и кухня тоже были рядом, и вся его жизнь теперь сконцентрировалась здесь. Да и отпала дорогая необходимость протапливать весь дом. Иногда он только просил «специальных людей» принести ему определенную книгу из библиотеки и очень злился, что приходилось так долго и сложно объяснять.
«Я, как улитка, слизняк, такой маленький и хлипкий, прячусь за таким огромным панцирем, тащу на себе этот огромный дом», - повторял он про себя, но каждый раз упрямо отказывался, когда социальные службы предлагали переселить его в дом престарелых или хотя бы в маленькую и удобную квартиру. О недвижимости они бы позаботились, продав ее и положив деньги ему на счет. Но это был последний бастион, который старик намерен был держать до конца, даже будучи хлипкой улиткой в маленькой комнате, пропахшей лекарствами и мочой.

Как хорошо, что наконец закончилась зима, и можно широко распахивать окна, впускать в комнату сосновый воздух!
Сегодня первый день робко и по-детски ласково светило весеннее солнце, и люди охотно оставались на улице, занимая скамейки, лакомясь первым в этом году мороженым и располагаясь на террасах кофеен и ресторанов.
Профессор доктор Биркенманн шел своим обычным маршрутом и упрямо не собирался заходить в кафе. Он даже решил отвернуться, когда будет проходить мимо. Но женщина была там, она увидела его и окликнула, весело поприветствовав. Биркенманну не оставалось ничего другого, как занять крайний столик, чтобы никому из других посетителей не мешала его выпрямленная в проход «деревянная» нога.
С самого утра он не очень хорошо чувствовал себя и был в дурном настроении, поэтому планировал заказать чай вместо кофе. Но хозяйка почему-то предложила ему эспрессо, и он не посмел отказаться. Пока мужчина готовил напитки, женщина остановилась около старика и справилась о его самочувствии и настроении. Этого было достаточно, чтобы профессор пустился в рассказы. Он стал громко, так что на него иногда с интересом посматривали другие посетители, и воодушевленно рассказывать о том, как читал курс лекций в Сорбонне в 65 году, потом как-то незаметно для себя и слушателей, безо всякой видимой логики перешел к рассказу о Роберте Скотте, британском полярном исследователе.
Мысленно он констатировал этот странный переход. Иногда ему казалось, что если порвется еще хоть одна тоненькая ниточка в его сознании, то грани окончательно и бесповоротно сотрутся, он не сможет больше различать между тем, что он есть, и тем, что он знает. Он так многое пережил, и так много знает. Все эти субстанции грозили слиться в одну в его восприятии: пережитое им и прочитанное о других людях, он и другие личности, которыми восхищался, родной язык и выученные до тонкостей иностранные... Эта мысль окончательно сбила его с толку.
Он замолчал, опустил кубик сахара в чашку с эспрессо и стал сердито помешивать. За грудиной ныло, в голове рождались какой-то агрессивный хаос и орущая тревога. Кровь прихлынула к обычно бледным пергаментным щекам, и грудь пронзила резкая боль. Старик дернулся, стремясь ослабить воротник, потом схватился за грудь. Как в замедленной съемке он видел падающую на пол ложечку, а потом и летящую за ней вслед чашку, которая, прежде чем удариться о землю, скользнула по брючному лампасу и оставила вдоль него тонкое темное пятно. Как в немом кино Биркенманн видел что-то быстро говорящего в телефонную трубку мужчину и все ближе наклоняющееся к нему лицо женщины. Он очень отчетливо ощутил аромат ее духов и увидел родинку на ее левой щеке. Как через слой воды он слышал ее тревожный настойчивый голос: «Профессор доктор Биркенманн! Господин Биркенманн! Вы слышите меня? Вам плохо, сейчас приедет…»
Забота и тревога в ее глазах, все кружится, испуганные и любопытные взгляды других посетителей и прохожих, странный щелчок и темнота.

Очнулся он уже в больнице под одобрительные слова давно знакомого врача.

Когда-то давно, лет пятьдесят назад, когда он покупал этот особняк девятнадцатого столетия, рядом с ним был сосновый лес, на самой опушке которого стояла старинная часовня. Но совсем недавно, лет двадцать назад, когда он только начинал стареть и болеть, на этом месте построили больницу. Часовня и сейчас прячется где-то в глубине больничного комплекса – он узнавал это и даже много раз порывался навестить ее, но за двадцать лет так и не выбрал подходящего момента.
В общем, с больницей получилось удобно. За последние годы весь персонал успел узнать старика и изучить его повадки, ему делали некоторые послабления, ведь человек он был суровый и не терпящий возражений, да и не так много в округе осталось подобных динозавров. Поэтому каждый раз, когда он вызывал неотложку, врачам даже не надо было ехать, они просто перебегали к нему через дорогу, а за ними при необходимости и санитары с носилками. И точно так же каждый раз, как только отступала первая опасность для здоровья, а потом и для жизни, его под собственную ответственность отпускали домой. Врачам легче было пару раз на день отправить к нему медсестру и наведаться лично, чем выносить его суровый взгляд и деятельное недовольство.
Так и после этого приступа он уже на следующий день вернулся домой. Он не любил больницу и не умел делать вежливый и благодарный вид, что это не так.
Правда, часто вечерами, выключив свет, из темноты и тишины своей комнаты он подолгу смотрел в окно на ярко освещенные окна больничных палат напротив. Там старые люди занимались гимнастикой, улыбчивый персонал приносил к больничным койкам ужин, в палаты стремительно заходили врачи, широко распахивая двери. Он так внимательно и эмоционально наблюдал за этими событиями, потому что там во всем чувствовалась жизнь и ее быстрое течение. «Так странно», - думал он: «больница, болезни и смерти, но во всем чувствуется жизнь, ее брутальная сила». Вот и сейчас он по привычке подошел к окну, но сразу же задернул штору – в этот раз что-то в его ощущениях было совсем иначе: «…наверное, потому что в последний раз», - заметил он и медленно тяжело опустился на край кровати. Биркенманн по инерции проглотил горсть таблеток и запил их водой из хрустального стакана, заботливо оставленного «специальными людьми» на ночном столике. Он еще раз удовлетворенно подумал про «последний раз», близость конца, и отдельно - про женский тревожный голос и заботливый взгляд. Ему казалось, что он слегка приподнял завесу этой последней тайны, что-то почувствовал важное, точнее только пред-почувствовал (ведь почувствовать это ему не было и уже никогда не будет дано, он понимал). Он был уверен, что станет легче, но стало еще сложнее, практически невозможно ответить себе на последний вопрос, стоит ли это чувство близости всех тех жертв и отказа от тех свобод, которые его всегда так пугали. Он всегда надеялся, что ответ будет «нет», а даже если и «да», то твердое, односложное и однозначное – равенство или неравенство, пан или пропал, выиграл или проиграл, нашел или потерял - и теперь он знает это наверняка...
Но ответа нет, интрига исчезла, уравнение рухнуло.

Профессор доктор Биркенманн выключил свет ночника, лег на спину, до самого подбородка натянул тяжелое одеяло и медленно погрузился в темноту и тишину мертвого дома.