Сталь Непреходящее величие

МАДАМ де СТАЛЬ (1766- 1817)
Роялист Шатобриан - крёстный отец этого изящного чуда, вооруженного лишь гениальным пером, которое пробило первую серьёзную брешь в крепостной стене женского невежества и ограниченности интересов. Сама же крестница, наследница просветителей 18-го века, стала, по выражению Белинского (ст. Литературные мечтания), повивальной бабкой романтизма во Франции. Она была понятливой ученицей, и Монтескье быстро убедил её, что конституционная монархия английского типа - это лучшее, что может подойти её стране в такой исторический момент. Однако далее, конечно же, последует просвещенная республика, во главе которой станут ученые и писатели, лучшие люди страны. А вот кого уж точно не будет в будущей Франции, так это ненавистных всем феодалов. Осуждение национальной нетерпимости, религиозной розни и сегодня звучит актуально. Итак, мадам де Сталь - вполне наша современница, по всем этим признакам. Однако всемирно знаменитой Жермену Неккер (мадам де Сталь) сделали не столько её литературные произведения, и не только с наших позиций, но и по мнению некоторых авторов 18-го века, сколько преследование её Наполеоном. Ореол изгнанницы безусловно делал её, вольно или невольно, воплощением передового общественного мнения, возмущенного деспотизмом и самодурством тирана, не боявшегося никого на свете, но неизменно трепетавшего перед наводившей ужас на него этой хрупкой женщиной - перед силой её ума и неукротимой гражданской и человеческой страстности. Наполеон и сам это понял на склоне жизни: "В мире есть только две силы - сабля и ум... В конце концов ум всегда побеждает..." Так оно и случилось. Руссо также оставил свой след в её воспитании, первая серьёзная работа де Сталь была посвящена именно ему: "Письма о сочинениях и характере Руссо" (1788). Но идею народовластия - суть его доктрины, Жермена не восприняла. Однако пристальное внимание к внутреннему миру человека, к сокровенной жизни его чувств и страстей было ей, молодому прогрессивному литератору, очень близко. На грани веков ей удалось логично совместить в своем миропонимании рационализм эпохи Просвещения и мечтательную меланхоличность надвигающегося романтизма Шатобриана и Сенанкура. В предельном напряжении чувств де Сталь видела возможность трагического прорыва из мира холодного расчета и несвободы обстоятельств жизни в рассудочном и замкнутом на личный интерес обществе. Её героини своей отчаянно страстной любовью ломали все преграды, но и сами неизбежно получали смертельные раны, натыкаясь на их обломки. Её энтузиазм не имел ничего общего с прагматизмом и житейской корыстью. Он понимался как высокая способность к душевному подъему, из которого и проистекало творческое вдохновение. По-другому и быть не могло - ведь на её глазах прошли многие великие исторические события, и это толкало к бурной деятельности. В водоворот её беспокойной жизни были вовлечены многие выдающиеся люди Европы, мимо неё не прошло ни одно сколько-нибудь значительное произведение как её эпохи, так и предыдущих эпох, и всё это время она неустанно и вдохновенно писала (политические, философские, литературно- эстетические трактаты и художественные произведения). Это и было её реальное действие: "Размышления о роли страстей в жизни личной и общественной", "О литературе", "О Германии", "Размышления о главнейших событиях французской революции", мемуары "Десять лет изгнания", романы "Дельфина" и "Корина..."  В её прозе было много "голой" публицистики, но она всегда гармонично вплеталась в сюжет. Оба романа стали не только для её современниц настольными книгами о любви, они также имели мощный политический подтекст. Однако не всё было так уж бесспорно и безусловно в её текстах, многое быстро устарело, кое-что и вовсе было неправильно ( К примеру, она считала, что Платон гений, а вот Аристотель - всего лишь проходная фигура своей эпохи, и мн. др.) Однако две вещи в её творчестве вполне на уровне больших открытий: она первая опровергла миф о том, что кроме французской литературы в мире письменности нет ничего достойного, обратив внимание читателя Франции ( и всего мира, конечно) на лучших авторов Европы не французского происхождения - немцев и англичан, в частности. Беда французских просветителей (увы, так и не преодоленная посейчас)заключалась в катастрофическом заблуждении, в непонимании того, что законы развития общества не могут быть одинаковыми для всех стран и народов, потому что  все они имеют непреодолимые исторические и национальные особенности, которые категорически нельзя игнорировать. Её как раз больше всего они и интересовали. Национальная самобытность определяет национальный характер, а он уже определяет реальную жизнь нации. Именно поэтому она старалась как можно полнее показать в своём творчестве душу других народов. И тут участь изгнанницы сыграла ей на руку. Лишенная возможности жить в Париже, она всё время путешествовала, жадно познавая богатый мир самобытных национальных культур. Будучи родоначальницей французского романтизма, она сразу же "заложила краеугольный камень" этого течения - местный колорит. И это было очень важно в преддверии эпохи национально-освободительных войн - заразить французов интересом к особенностям "чужих" культур, понять их значение и начать уважать "других", "иных", "отличных"... На первом плане естественно оказались: Италия, не имевшая тогда политической независимости, и победоносная Россия, сокрушившая Наполеона. Во вторых, Жермена де Сталь утверждала также,  что корни любой литературы растут из народных недр, и, значит, нет и не может быть, единой универсальной культуры, одинаково подходящей для всего мира, не зависящей от времени, места и соответствующих им законов искусства. В конце первой трети 18-го века во французскую литературу вошла когорта молодых писателей, которые несколько затмили блеск и славу её имени, однако богатство мыслей и откровений, щедро рассыпанных по страницам её произведений, ещё долго питало умы не только молодёжи грядущей эпохи. Можно без особой натяжки считать, что успех этой талантливой писательской молодежи был во многом подготовлен именно творчеством мадам де Сталь - к примеру, трактат "Расин и Шекспир", Стендаля (1823), романтический манифест Гюго, предисловие к "Кромвелю" (1827) и многие другие выступления романтиков. То, что увидела Жермена де Сталь в итальянцах (роман "Корина"), вошло частью в теорию итальянского характера Стендаля. Своей опорой в познании психологии французской женщины Бальзак считал суждения де Сталь о любви и влиянии  страстей на жизнь человека. А свободолюбивые мысли о праве женщины на выбор и независимую жизнь в обществе, не будучи его   изгоем, предвосхитили главную тему произведений другой великой француженки - "женский вопрос" в творчестве Жорж Санд. Столь яркая личность, конечно, привлекала к себе много пристального, хотя и не всегда доброжелательного внимания. Врагов у неё было ничуть не меньше, чем друзей. Её называли и "политической интриганкой", и "салонной болтуньей", а высказывание о ней - "синий чулок", звучало на этом фоне почти как комплимент. Однако, восхищаясь или ненавидя, негодуя или смеясь над её "амбициями", все без исключения отдавали должное её уму и таланту, в том числе, пришел к тому же неизбежному выводу и главный палач де Сталь - Наполеон.  Стендаль, чья молодость пришлась на бурную эпоху наполеоновских побед, её младший современник, относился к ней двойственно, он не мог простить ей непримиримость к его кумиру - Наполеону, но ещё больше ему был противен застойный дух Реставрации, и, соответственно, также сильнее всего ему был ненавистен её возвышенный стиль, казавшийся ему прециозным и неприличным. Однако сам, "пиша" о ней, невольно впадал в патетику. Он также порицал её за "скудость мысли", но сами эти её мысли считал верными. Сильно разозлясь на мадам де Сталь - за её посмертную работу "Размышления о главнейших событиях французской революции", он в своей книге "Жизнь Наполеона" (1817-1818) назвал её "Размышления..." "пасквилем" на Бонапарта, хотя и прибавил ложку меда в бочку дегтя, сказав также, что написан этот пасквиль " самым талантливым пером нашего столетия". Её высоко ценини Гете, Шиллер, братья Шлегеры... Байрон, скептически, в целом, относившийся к "ученым женщинам", лично для Жермены сделал исключение, сказав о ней в своём дневнике так: "Это выдающаяся женщина, она совершила в умственной области больше, чем все остальные женщины вместе взятые, ей бы родиться мужчиной." В России её боготворил Пушкин и декабристы, о чем они даже говорили на допросах следственной комиссии. Многие из них узнали о немецкой и английской литературе именно из её сочинений. Этот факт широкого признания Жермены де Сталь в русском обществе Пушкин отметил в черновиках к "Онегину": "Он знал немецкую словесность/ По книге госпожи де Сталь". Кстати, Онегин, мучимый хандой, читал не только де Сталь:
  Прочёл он Гиббона, Руссо,
  Манзони, Гердера, Шамфора,
  Мадам де Сталь, Биша, Тиссо,
  Прочел творения Фонтеля...
В оставшейся в рукописи 9-ой строфе первой главы "Евгения Онегина" он писал:
  Любви нас не природа учит,
  А Сталь и Шатобриан.
  Мы алчем жизнь узнать заране,
  Мы узнаем её в романе...
Когда в 1825 году Муханов А.А. в анонимной статье в "сыне Отечества" грубо обрушился на Жермену и её "Десять лет изгнания", презрительно назвав её "барыней", Пушкин поспешно вступился за неё: " О сей барыне должно было говорить языком вежливым образованного человека... Эту барыню удостоил Наполеон гонения, монархи доверенности, Байрон своею дружбою, Европа свего уважения, в г. А.М. - журнальной статейки не весьма острой, зато весьма неприличной." Вяземскому он строго говорил: " Мадам де Сталь наша - не тронь её". В романе "Рославлев" Пушкин (от имени современной героини повести Полины) с восторгом описывает впечатления от своей личной встречи с Жерменой в Ст.-Петербурге: "...Наполеон боролся с нею (де Сталь), как с неприятельскою силой" ...
*****
На детском портрете, где Анне Луизе Жермене Неккер всего 14 лет, она, юная барышня с детскими, широко раскрытыми глазами, сидит в кресле, одетая и причесанная, как взрослые придворные дамы. В таком виде она часами просиживала в салоне своей матери, где собирались умнейшие люди Франции и вели там свои беседы - об искусстве и политике. Отец её, швейцарский банкир, разбогатевший на банковских операциях, переселился во Францию и сделал блестящую карьеру при Людовике 14-м, став министром финансов, единственным гос. служащим, работавшим без всякого денежного вознаграждения. Именно благодаря ему удалось упорядочить полностью расстроенные финансы страны и тем самым несколько отдалить крах системы абсолютизма.  Умственное развитие дочери сильно опережало её физическое взросление, в 15 лет она уже могла с любого места цитировать "Дух законов" Монтескье" и написала "размышления об отмене Нантского эдикта", которые известный историк аббат Ойналь поместил в свой многотомник "Философия и политическая история учреждений и торговли европейцев в двух Индиях".  Девочка зачитывалась "Новой Элоизой" Руссо, "Страданиями юного Вертера" Гёте, "Клариссой" Ричардсона. Это чтение навеяло ей много сюжетов сказок и пьес, которые она сочиняла легко и быстро, где главной темой была страстная любовь.  Так она с детства приучилась к переосмыслению и трезвому умственному анализу всего того, что попадало в сферу её внимания.... В 1786 г. она вышла замуж за шведского посла во Франции, барона Эрика Магнуса де Сталь Гольстейна. Весь в долгах, стареющий светский фат женился ради богатого приданого - любви не было ни с той, ни с другой стороны, вопрос о браке решил самолично отец. Эрик был ниже во всех отношениях своей не в меру развитой супруги, и это только ускорило разрыв. Первенец, дочка Гюставина не дожила и до двух лет. Между супругами установился негласный развод, однако фамилию она всё же сохранила, под неё и прославилась: фамилия "Сталь" больше подходила к характеру будущей великой писательнице, чем "Неккер". У неё потом родилось двое детей (Огюст и Альбер) от связи с графом Нарбони, которого она страстно любила. Он занимал пост военного министра в начале революции, а отцом её дочери Альбертины стал Бенжамин Констан, видный теоретик французского либерализма. Она любила его даже после того, как он тайно от неё женился на другой. История этой любви отчасти отражена в романе Констана "Адольф" (1816). ( Эти биографические коллизии во многом схожи с подобными в жизни другой великой писательницы Франции - Жорж Санд...) Жермена де Сталь, вскоре после замужества, стала хозяйкой блестящего светского салона, где регулярно собирались люди, настроенные против правительства Людовика 16-го. Это были уже новые люди, мечтавшие о реформах в духе английской конституции. По общему мнению,а и обаятельна, что очень ценилось во Франции в ту пору. Она блестяще поддерживала диалог и умела "завести" любого собеседника. Поговорить с ней мечтали многие видные люди.  Революцию 1789 года Жермена встретила с присущим её вдохновением. Генеральные Штаты, взятие Бастилии, ночь на 4 августа, первая французская Конституция - все эти темы были самыми горячими в её салоне. А тут ещё отца, до того дважды уволенного со службы, 14 июля 1789 года вновь призвали к государственной деятельности. Она принимает участие во всех новых торжествах - в праздновании первой годовщины революции (праздник Федерации), ходит на заседания Учредительного собрания. Она уверена, что помогает горячо любимому отцу созидать новую Францию. Однако скоро придет разочарование, она поймет, что главной пружиной всех событий всё же была не гражданская необходимость, а финансовая невозможность дальнейшего использования старой финансовой структуры. Деньги, увы, стали выше идеалов и судеб людей. Жак Неккер не "вписавшийся" в революцию, вскоре снова вышел в отставку, теперь уже навсегда, он уехал в своё поместье близ Женевы, туда же приехала на два года и Жермена, когда во Франции начался ужасающий разгул революционного террора. После переворота 9 термидора, когда Швеция признала Французскую республику, Жермена вернулась в Париж (1795) и снова открыла свой салон - в здании шведского посольства. Теперь она все свои творческие силы бросила на спасение республики. Однако теперь Париж удручал её - былой подъём революционного духа куда-то сам собой исчез, общество стало пассивным и равнодушным ко всему, что касалось общественной жизни, всех интересовали только деньги и каким способом их побольше добыть.  В салоне зазвучали речи о том, как возродить былой дух стремления к высоким целям и благородным идеалам.  Однако речи эти звучали недолго - по решению   термидорианского конвента она должна была уехать из Парижа навсегда. И она вернулась в швейцарское имение Коппе и начала там писать новую работу - "О влиянии срастей на на счастье отдельных личностей и отдельных народов" (1796). Страсти, утверждала она, губительны, как для людей, так и для целых народов. Жизнь страстных людей полна трагических событий, по сравнению с людьми бесстрастными. Но и глубокие страсти побуждают людей на великие дела, такие люди стремятся к высоким целям, неудовлетворенные настоящим, они рвутся в будущее и ведут за собой народы. В революции она видит высшее проявление энтузиазма.  Анализируя все виды известных ей страстей, де Сталь  пылко пишет о чувстве любви. Стендаль, прочитав её книгу в 1805 г., написал в своём дневнике: "Напыщенность г-жи де Сталь раздражает меня, но в её книге много прекрасных истин. Это обуреваемая страстями душа, описывающая то, что сама прочувствовала."... От Директории до 18-го брюмера она живет то в Париже, то в изгнании. За это время (1795-1799) она написала труд "О литературе". В 1796 г. началась итальянская кампания, первые победы Наполеона восхитили её. Она пишет Бонапарту восторженные письма. Но Наполеон уже невзлюбил её, сразу и навеки.  Он, по словам Тарле (книга "Наполеон"), терпеть не мог Жермену ещё до того, как разгневался на неё за оппозиционное умонастроение, он ненавидел её острый ум, излишний, по его мнению, для  женщины, за её политический интерес, за претензии на эрудицию и глубокомыслие. Беспрекословное повиновение его воле - только таких женщин он мог терпеть подле себя. Иные для него не существовали. 18 брюмера 8-го года республики ( 9 ноября 1799 г.) произошел государственный переворот - Директория была разогнана, а вместо неё образовалось консульство из трех человек, наполеон был главным. Первый консул провозгласил: "Государственная карьера открыта для французов любых убеждений, лишь бы они были образованы,  способны и добродетельны." Де Сталь, забыв личную обиду, сочла его после этого заявления лучшим из французов, её друг, Бенжамин Констан был назначен членом трибуната, одного из законодательных органов Франции, Она ликовала. Однако все её иллюзии рассеялись - она первая заметила, что Наполеон методично идет к единовластию, тирании. В "Размышлениях о революции она заметила: "Прежде писали: ... народ, Конвент сделали  то-то и то-то, теперь же только и речи, что об одном человеке, который должен... превратить род человеческий в аноним...." Да, Наполеон очень скоро наложил тяжелую длань на  духовную жизнь в стране, была введена жесточайшая цензура и были закрыты многие газеты и журналы, остались только те, кто хвалил без всякого удержу Бонапарта. Франция погрузилась в молчание. За салоном де Сталь неотступно следил сам Наполеон, а там толковали о нарастающем деспотизме.  В январе 1800 года Констан произнес в Трибунале речь - о молчании, "которое услышит вся Европа". Наполеон пришел в бешенство, он сразу узнал руку де Сталь, которая и написала этот текст. Ей было предложено немедленно покинуть Париж. Она уехала и в ответ написала новый тракта - "О литературе". И это обозлило Наполеона ещё больше.  Сделав обзор всей европейской письменности от Гомера до французской революции, она объясняла характер литературы каждого народа условиями его общественной и политической жизни.  Отметила она и обратную связь.  И эта свежая мысль положила начало культурно-историческому методу в истории литературы, который и стал господствующим в 19 веке в европейской критике. Разделяя с просветителями веру в прогресс, или, в систему самосовершенствования, она считала, что мир всё время совершенствуется, и вместе с ним - литература делается всё лучше. (Это не совсем так, однако - получалось, что литература римлян лучше литературы греков.)  Но её теория позволила по-новому оценить Средние века, которые до того рассматривались, как время сплошного варварства. Она утверждала, что , несмотря "ни на всё", и в Средние века мысль человеческая тоже развивалась и совершенствовалась, и это при феодализме!  Это верное наблюдние оказало влияние на развитие идей романтизма. Доказывая преимущество новой (средневековой) литературы перед античной, она не отрицала, что античная литература была более совершенна в изображении внешнего мира, но зато поэты нового времени лучше отражают внутренний мир человека, благодаря чему ( и христианству тоже) стали возможны более сложные и многосторонние характеры. Де Сталь делила мировую литературу на северную и южную. Источником первой она считала Оссиана, второй - Гомера. Ей лично больше нравилась северная - проникнутая меланхолией и чувствительностью, что порождались ощущением неполноты  и несовершенства жизни.  Новые поэты ничего не заимствуют у античных авторов, они всё пишут "из себя". Особенно интересна глава о Шекспире. Она видит в нем оригинального гения, не такого, как Расин, подражающий древним. Больше всего ей нравилось изображение страданий у Шекспира. ( Она примитивизирует, конечно, это явление - Расина надо было видеть вглубь).  Она уже почти подступилась к романтизму, хотя это слово пока ещё не произнесено.  Во второй части книги она выражает надежду, что лишь в свободном обществе возможен истинный расцвет литературы. Это и навлекло гнев Наполеона, хотя в книге не было ни слова о нем самом.  Бонапарт взбесился, что книга пропитана ненавистной ему "идеологией". Он высмеивал притязания "идеологов" править обществом с помощью их теорий. Он твердо заявил, что революция "УЖЕ КОНЧИЛАСЬ" и теперь надо идти дальше. Она же ( Сталь) призывала просвещенных людей воскресить идеи первого этапа революции и всё исправить.  Он желал поработить другие народы, она - превозносила их культуру. Он превратил Францию в военный лагерь, она - писала о том, что дух войны погубит Францию, т.к. любовь к войне внушит людям презрение к мысли, и все бедствия феодализма снова обрушатся на общество. Наполеон, хотя она писала "вы" - имея людей вообще, принял это на свой счет.  В 1802 году де Сталь выпустила в свет первый роман "Дельфина" - в эпистолярной форме а ля Ричардсон, и сразу стала всемирно известной романисткой. Героиня, пойдя наперекор морали лживого общества, была им безжалостно раздавлена. Дельфина, незаурядная женщина, воспитанная на идеях Руссо, молодая вдова, отчаянно сражающаяся за своё личное счастье. была в числе любимых героинь Татьяны Лариной. Действие в романе происходит в первые годы революции - несмотря на величие исторического момента, в массе своей парижане так и продолжают жить мелкими интригами и сплетнями.. После неравной борьбы Дельфина и её возлюбленный Леон погибают. Это было первым открытым выступлением де Сталь против католического закона о запрете развода, в защиту "незаконной" любви,  - всё это в глазах Наполеона носило характер политического протеста, ведь он только что заключил конкордат с папой. Особенно его возмутило то, что роман был посвящен "умолкнувшей Франции". Официальная критика обвинила её в безнравственности и атеизме.  Карамзин написал в журнале "Вестник Европы", ответ на эту травлю: "Славная дочь славного отца имеет множество неприятелей в Париже, сам великий консул весьма не благоволит к ней. и сказывают, что Дельфина ему очень не полюбилась. и не мудрено, что журналисты судят её с крайней строгостью. Мудрено единственно, что Бонапарте имеет время читать её романы." И осенью Де Сталь было приказано уехать из Парижа и не приближаться к нему менее, чем на 40 лье.  Надо заметить, что Наполеон не только находил время, чтобы читать де Сталь, но он также и сам писал яростные статьи в печати с её критикой, причем анонимно. Но автор сразу же узнавался по безмерно яростному стилю. С тех пор Наполеон пристально следил за каждым её шагом. Де Сталь в знак протеста уехала в Германию, где и написала свой труд "О Германии".  После чего она переехала в Италию, плодом этой её поездки стала книга "Корина или Италия" (корина=корни) (1807). Успех книги был полный. Читатели дружно рыдали. Вот какой тогда был сентиментальный народ в Европе! Стендаль вспоминал в своём дневнике об эпизоде на Мизенском мосту - в котором Корина импровизирует перед своим возлюбленным Освальдом. Корина увлекала не только рассказом о душевной драм талантливой женщины, но и прекрасными описаниями Италии, страны обетованной для многих поколений просвещенных людей. Де Сталь и Шатобриан открыли поэтическую Италию.  Пушкин написал своего итальянского импровизатора в "Египетских ночах" несомненно под влиянием "Корины".  Их литературные вкусы были также схожи - Данте, Петрарка, Ариосто, Тассо... Из позднйших Альфьери, который учился народному чистому языку на рынке. В России имя Корина стало нарицательным для одаренной женщины, хотя Тургенев, к примеру, употребляет его в язвительном контексте , у него Кориной названа жеманная девица из провинции - "длинная, худая, стоит Корина молодая, её печальный страстный взор то вдруг погаснет, то заблещет, она вздыхает, скажет вздор и вся глубоко затрепещет."  Корина - это Жермена де Сталь, - так решило большинство поклонников писательницы. И это было так живо и правдиво, что Наполеон, уже на острове Святой Елены, когда вдруг задумал перечитать роман ( запоздалое прозрение!?), не выдержал этого чтения: "Я её вижу, я её слышу, я её чувствую, хочу бежать от неё, прочь от меня её книгу!" - воскликнул он, прерывая начатое чтение.  Переводчик книги на немецкий, Шпильгаген, писал, что её герои плоские, не рельефные, они не действуют, а всё время говорят, а ещё больше за них говорит сама писательница.  Но делает она это так умно и так талантливо, что читатель, в конце концов, начинает верить в этих схематичных персонажей.  Эту книгу Габбе, автор брошюры "Биографическое похвальное слово г-же Сталь", писал: "Корина есть сбор одних совершенств", и что это утомительно читать для прекрасного пола. И в этом была правда - её (де Сталь) часто ненавидели из зависти, по причине её безусловного превосходства над большинством окружающих её людей, особенно женщин. У Корины горячее сердце и глубокий, трезвый ум. Она восстает против власти предрассудков и деспотической морали, она хочет посвятить свою жизнь служению искусству. Но любовь для неё превыше всего. Как это совместить, она не знает.  Сама она любит самоотверженно, почти безрассудно, воля и разум уже отсутствуют, и дело кончается гибелью. Её возлюбленный ущербен, и хотя он умен, храбр и благороден, он всё же одновременно и безволен, порой эгоистичен. Власть Корины сильна только когда они рядом, но стоит ему отдалиться, как он уже у ног другой женщины юной англичанки Люсиль, потом он, конечно, будет долго страдать, но так и не решит для себя - мог ли он вообще сделать Корину счастливой. Коллизия, при которой в паре влюбленных женщина внутренне сильнее, популярен в литературе середины 19-го века ( Адольф Констана, герой Мюссе из "Исповеди сына века". Есть такие персонажи и в новеллах Мериме. Не чужды они и русской литературе - Герцен, Некрасов, Тургенев их также знавали, о чем написано в "Русском человеке на рандеву". ) Правдивость описания любовных коллизий в "Корине"признал даже такой авторитет в сердечных делах, как Байрон.  "Корина", это не просто любовно-психологический роман, это вполне мировоззренческая книга. Каждое лицо в ней связано с идеями книги в целом, это в 1просветительской литературе 18-го века было принято. Новым было то, что герои романа - прествители разных национальностей и темпераментов. Де Сталь устами Корины протестует против теории национального превосходства одной нации над другой, о чем она и говорит лорду Нельвилю. Итальянцы же, в отличие от англичан, более скромны. Ей жаль современную Италию, она переживает за её упадок. Она видит надежду на возрождение в славном прошлом этой страны, в её искусстве. В салоне Корины говорят то же, что и в салоне самой Де Сталь. Многие идеи из работ "О Германии" и "О литературе" посторяются там буквально. Корина любит Шекспира "как друга", защищает новую литературу, которой отвратительна условность и подражательность.  Она обрушивается с критикой на дЭрфейля, спесиво провозгласившего, что все иные народы должны слепо следовать указаниям просвещенных французов, говоря: " Я плохо себе представляю, - говорит она. спесивцу, что будет благом, если народы мира растеряют свой национальный колорит, свою особую манеру мыслить и чувствовать. Однако она догадывается об опасности ксенофобии, замкнутости и варении исключительно в собственном соку. Она предрекает своему собеседнику в будущем провал французской литературы, если она будет замкнута только на себя. Знание иностранных литератору обогатило де Сталь, безусловно сделало её ум острее и глубже. Но зря писательница думала, что в её романе нет политики - именно этим она хотела "вымолить прощение" у Бонапарта. Наполеону виделась политика в каждом её слове. Ему роман решительно не понравился: в нём превозносился английский государственный уклад, лорд Нельвиль благороден, а француз дЭрфейль смешон, француз же Мальпиг ( Талейран) и вообще циник. Итальянцев она зовет к объединению, и в понимании Наполеона это призыв к мятежу. Но больше всего его расстроило то, что его имя вообще ни разу не упомянуто в книге! А ведь действие происходит  во время итальянской кампании. А в конце книги сознательно внесена хронологическая путаница - даты смещены, чтобы "законно" избежать этого упоминания вообще. Её очень хотелось примириться с Бонапартом, получить разрешение жить в Париже. Однако менять даже ради такой цели свои взгляды она не желала, решително отвергнув предложение министра полиции Фуше  похвалить Наполеона в "Корине". Когда её сын Огюст пришел к Наполеону просить за свою мать, он сказал: "Она слишком умна, но это ум необузданный, непокорный. Она была воспитана в хаосе развала монархии и революции, И это может стать опасным." Он боялся её неожиданных предложений, её политической страстности. Он шел своим, понятным путем, основу которого составлял ясный план финансовой, в первую очередь, целесообразности. А чего хотела она, бог весть! И как это будет соотноситься с его главной целью, вообще непонятно. Огюст настаивал, что его мать не может жить без Парижа, на что Бонапарт отвечал: "...она может ехать в Рим, Милан, в Берлин, Вену, в Лондон... Пусть едет в Лондон, там она сможет писать, если захочет, свои пасквили.  Но Париж моя столица, и я хочу в ней видеть только тех тех, кто меня любит."
Однако дело здесь было не в любви, конечно, он первый начал эту бессмысленную войну. Желая смягчить Наполеона, де Сталь послала ему свою книгу "О Германии",  в ответ он тут же приказал уничтожить весь тираж - все 10 000 экземпляров.  Она едва успела спасти саму рукопись. Новый министр полиции сказал ей: "... ваше новое произведение не французское..." Трактат "О Германии" вышел только в 1813 году. В нем обстоятельно был обрисован быт и нравы немцев, много текста посвящено немецким писателям - Лессингу, Гете, Шиллеру, а также философам - Канту, Фихте, Шеллингу. Читатели с удивлением узнали, какой интенсивной духовной жизнью живет порабощенная Бонапартом страна. Де Сталь ставила перед собой цель - пробудить самосознание немцев, одновременно внушая французам уважение к поверженному народу. Гейне отметил, что это первое произведение, где было показано мировое значение немецкой культуры. Но при этом он не удержался от критики, и довольно резкой, трактата за то, что писательница слишком идиллически смотрит на его страну, она готова обожать даже немецкую патриархальную отсталость. Гете отметил по поводу этого труда, что книга "О Германии" стала могучим оружием, пробившим брешь в китайской стене застарелых предрассудков, воздвигнутой между двумя странами. В этой книге де Сталь впервые употребила новый термин - "романтический", заимствованный ею у немецких авторов. И опять это всё та же извечная мечта о вечном, об утраченном рае. Ром-Рим античный... В главе "О классической и романтической поэзии"ставшей библией французских романтиков эпохи Реставрации, она, разделяя всю литературу на северную и южную, уже говорила о поэзии классической ( античной) и романтической, что означало - новой, относящейся к рыцарской, средневековой эпохе.  Она считала, что Расин и другие "подражатели" античным авторам механически пересаживают чужие образцы , а вот рыцарская литература вся родная, по религии и обычаям. И здесь она заблуждалась в главном, хотя была права в частностях. Она просто ещё не прозрела то, что было известно Расину и другим "подражателям" : античность вовсе не была "чужой" почвой для французов. Однако  правда её в том, что игнорирование современности "в деталях" не шло отечественной литературе на пользу. В свою пользу она приводила тот аргумент, что тфорчеством французских классиков восхищаются во всем мире, но свой собственный простой народ их почти не знает, они еум чужды. Тут она, однако, лягнула латинистов, и поделом.
в 1812 году она побывала в России, захваченной наполеоновскими войсками, с детьми и своим вторым мужем, молодым офицером Рокка, так она из Швейцарии пробиралась в Швецию. Де Сталь с интересом наблюдала, как как мужественно вел себя русский народ. Она не знала русского, но её слух подсказывал ей. что мелодика русского языка говорит о том, что язык это словно специально создан для музыки и для песен. И это было очень точное наблюдение - русскую фразу всегда легко петь, ведь язык гибок и допускает любой благозвучный порядок слов, чего нет ни в одном западно-и северо-европейском языке.. Она после этой поездки написала книгу "Десять лет изгнания", в которой сказала гениальные же слова о нашей стране: "Гений русских обретет себя в искусстве, особенно в литературе, когда она научится выражать свою истинную сущность в слове, как она выражает её в деле". Пушкин всегда с обожанием относился к де Сталь, эту же книгу он считал наилучшим её произведением - за то хотя бы, что она была первой "благородной чужеземкой", которая отдала полную справедливость русскому народу, вечному предмету невежественной клеветы писателей иностранных". (Пушкин, ПСС, т.11, с.27). "Взгляд быстрый и проницательный, замечания разительные по своей новости и истине, благодарность и доброжелательство... - всё приносит честь уму и чувствам необыкновенной женщины". После падения Наполеона она получила возможность снова жить в Париже, но теперь там были оккупанты - союзники, и она переживала унижение Франции, как своё личное горе. Реставрация была ей и вовсе отвратительна.  14 июля 1817 года она умерла, оставив своё политическое завещание в виде книги "О революции" - ровно через сто лет оно было апробировано в практической плоскости - в России.

***
Мадам де Сталь. "Корина или Италия".

   "Её жесты... её роль и талант покоряли публику, хотя она тонко высмеивала и тех и других". Это сказано автором о Корине в кн 16, гл.2, это ключ к пониманию всей книги, и мы к нему ещё вернёмся. Кстати, имя героини, Корина, это самое популярное женское имя в итальянской народной комедии, наряду с Арлекино. А здесь трагедия как бы...
    ...Корина готовится к дебюту в роли Семирамиды, это будет триумф, все в сборе, но она не видит главного зрителя - своего возлюбленного Освальда. Среди всеобщего ликования блистает Корина, но чьё сердце не сжалось бы от боли и сочувствия, если бы можно было уже знать, что скоро грянет гром. И тут Корина увидела в толпе Освальда - всё-таки он здесь! Он плакал, закрыв лицо руками. Им предстоит расставание, ночью Освальд уедет в Англию, Корина же должна остаться здесь. Для неё это страшнее смерти. Освальд в отчаянии - его полк отправляется на острова, и жён не разрешено брать с собой. Кроме того, в Англии уже ходят слухи об их связи. Ему нужно время, чтобы уговорить мачеху Корины возвратить ей её настоящее имя, без этого Корина будет подвергнута в Англии самому суровому осуждению. Но когда Освальд предложил всё-таки остаться с ней, вопреки приказу, она одумалась - чувство ответственности вернулось к ней. Это был правильный ход, Корина уже согласна на его отъезд. Он клянется вернуть Корине родину и восстановить её положение в обществе. Если же ему это не удастся, он вернется в Италию, чтобы жить и умереть у её ног. Освальд клянется, что последнее "прости" скажет ей только на смертном одре. Корина ему не верит, напоминая, что "все англичане влюбляются в итальянок, но после нескольких месяцев счастья, вернувшись на родину, забывают своих возлюбленных". Однако Корина понимает, что её самый страшный враг - это ограниченная и надменная мачеха. которая сделает всё, чтобы опорочить её в глазах Освальда. Она просит Освальда пойти с ней в храм перед отъездом, чтобы произнести там обет вечной верности. Но выражение лица Освальда внушило ей новые опасения: он как-то сказал ей, что ради того, чтобы не видеть отчаяния женщины, он готов ей во всем уступить, но, если ему придется принести ей жертву, его чувство к ней остынет. При этой мысли Корина быстро пришла в себя. Она спокойно говороит Освальду, что он должен, конечно же, побывать на родине, прежде чем жениться на ней.  Он вручил Корине, в знак своей верности, кольцо. Пока Корина будет хранить его, ни одна женщина в мире, говорит он, не будет иметь прав на Освальда. Но если она возвратит кольцо... Это убедило Корину, и она прерывает его клятвы на полуслове. Уходя, смертельно бледный от волнения и отчаяния Освальд, смутно осознает, что дважды такое счастье - разделенной любви, какое он пережил в этой комнате с Кориной, судьба уже ему не пошлет. Ночью разразилась буря, и Корина теперь умирала от страха за жизнь Освальда, отплывшего от её дома в черной гондоле по лагуне в открытое море. Всю ночь она металась по берегу Большого канала, кричала и звала Освальда, но никто не пришел к ней на помощь, т.к. люди думали, что им слышатся крики несчастных тонущих в бушующих волнах. Утром гондольер принес ей известие, что Освальд благополучно миновал лагуны. Она радовалась недолго, вскоре её сердцем вновь овладела тоска, отныне она будет постоянной спутницей её жизни.
   
      Освальд же, в первые дни путешествия четыре раза порывался вернуться, но чувство долга, в конце концов, возобладало над этим желанием. Берега Англии пробудили в его сердце иные воспоминая. Да, прошедший год, проведенный в Италии с Кориной, мелькнул, как чудное видение, прельстившее его воображение, но никак не изменившее его непоколебимую британскую сущность - он вновь стал самим собой. Конечно, разлука с Кориной не позволяла ему быть полностью счастливым, но мыслям его вернулась прежняя устойчивость, - едва ступив на родные берега, он пришел в восторг от представившейся его взору картины порядка и довольства, всегда царивших в этой богатой промышленной стране. Это присущее всем чувство гордости, внушавшее - мужчинам чувство собственного достоинства, а женщинам - скромность и благовоспитанность, и делало его страну местом, где семейное счастье служит основой общественного благополучия. И он это принимал как данность. Теперь об Италии он думал с оттенком жалости. Ему казалось, что здесь, в Англии, всё отмечено печатью высокого разума, меж тем, как в Италии царит беспорядок, слабость и невежество. Перед ним вновь открылось достойное мужчины поприще, он был призван к деятельности, имеющей определенную цель. Жизнь в мечтах - это удел женщин, мужчина же должен стремиться исполнить своё предназначение, и если судьба не подвластна его воле, он должен вступить с ней в поединок. И всё же мысли о Корине не покидали его, он принял твердое решение жениться на ней и поселиться в Шотландии. Ему хотелось поскорее свидеться с Кориной и сообщить ей о своём намерении. Однако полк продолжал стоять, выступления ожидали со дня на день, и даже двухнедельный отпуск был невозможен.  Свободного времени было достаточно, и он поехал в поместье леди Эджермон, мачехи Корины - ему хотелось увидать те места, где его возлюбленная провела столько лет своей жизни. Однако его слегка смущала мысль, что ему предстоит неприятный разговор с хозяйкой дома - отказ от руки её дочери Люсиль, сводной сестры Корины, чьей "небесной чистотой" он уже был несколько взволнован. Во время обеда он был взволнован искренностью и трогательной любовью этого юного существа к своей тяжело больной матери. Не укрылось от него, что и сама Люсиль взволнована его присутствием. Её глаза казались ему отблеском небес, ещё хранивших воспоминания о ней. Среди всех лиц, окружавших его, на которых были написаны старость и болезни, это юное невинное лицо казалось особенно прелестным. Он ловил себя на том, что слишком долго думает о ней, невольно сравнивая с Кориной, пленившей его своими дарованиями, и очарование которой всё ещё было свежо в его сердце, однако представление о счастливой семейной жизни рисовалось ему скорее на фоне этого уединенного поместья. К тому же, он помнил, что в жены ему отец назначил именно Люсиль. Но эти мысли не изменили его намерения жениться на Корине, он лег спать, мечтая об Италии, однако ему приснилась Люсиль, в образе ангела парившая над его изголовьем. Он проснулся, хотел стряхнуть с себя этот сон, уснул снова, но ангел в этом сне уже куда-то улетал. Проснувшись окончательно, он пожалел, что не смог удержать чудное видение. Утром, гуляя по парку, он увидел на балконе Люсиль, она рисовала. В разговоре она сообщила, что рисовать её научила старшая сестра, которая уже умерла (она имеет в виду Корину), и Освальд понял, что девушка также не в курсе истинного положения Корины.  Разговор Освальда с мачехой Корины, леди Эджермон, ни к чему не привел. Он даже её возмутил - она считала Корину глубоко порочной женщиной, а все её таланты - это всего лишь развлечения. которым она свободно предается, убежав из дома и пренебрегая своим дочерним долгом. Ни возвращать имя Корине, ни примиряться с ней она не желала.  Более того, она сообщает Освальду, что его отец сам не пожелал, чтобы Освальд женился на Корине, раз ей нужны подмостки, чтобы на них блистать на радость толпе, а родная Англия с её строгим укладом ей ненавистна. У неё нет ни опоры в жизни, ни имени, и поэтому тоже она не сможет стать хорошей женой Освальду. Леди Эджермон, всегда такая уравновешенная, говорит запальчиво и приходит в сильное возбуждение, когда ведет этот разговор с Освальдом, который выдвигает ультиматум: несчастье Корины ещё теснее сблизит их. Она уверяет Освальда, что Корина не способна к страданию, это удел лишь тех женщин, которых Освальд называет посредственными, то есть тех, которые живут лишь для своего мужа и детей. Когда леди Эджермон становится дурно, появляется взволнованная Люсиль, мельком бросившая укоризненный взгляд на Освальда - однако его этот немой укор умилил. При случайной встрече в парке он снова видит её - она смущена, и ему приятно, что она так на него реагирует. Ещё больше он разволновался, когда увидел, что она прячется в беседке у дороги, чтобы тайком подсмотреть, как он будет уезжать. И он снова сравнивает её и Корину, правдивее которой быть просто невозможно. Но эта трогательная непосредственность юной Люсиль так очаровательна! Это, конечно, пройдет, не может же невинность юности сохраняться всё жизнь, когда-то придет пора зрелого размышления, и что тогда лучше: чистота осознавшего себя существа или чистота наивной девушки? Всё так, но... Пока ему казалось, что его мысли - просто игра ума. Однако он не пока не догадывался, что вскоре ему придется всерьёз задуматься над всем этим... Покинув поместье леди Эджермон, Освальд поехал в Штоландию. Вид родных мест, однако, так сильно взволновал его, что заставил забыть и про Корину, и про смущение, в которое ввергли его мысли о Люсиль... Он даже стал упрекать себя, что целый год беззаботно предавался развлечениям, едва закончилось одиночество, столь располагающее к печальным размышлениям...Но так создала человека природа, чтобы он мог вынести мысль о смерти - как своей, так и смерти близких. Но в доме уже все давно перестали страдать, время примирило домочадцев с потерей хозяина дома, все обратились к своим привычным занятиям, ряды сомкнулись, подрастало новое поколение, готовое сменить отцов. В комнате отца с ним случается истерика, заливаясь слезами, он оплакивает жалкий жребий  человечества... В парке ему всё время мерещился образ отца между деревьев... Вечером друг покойного отца, мистер Диксон, привез ему письмо отца лорду Эджермону, в котором Освальду предписано забыть об Италии и Корине, а лорду Эджермону сделать всё, чтобы слоединить Освальда с Люсиль. Мистер Диксон заявил Освальду, что брак с Кориной был бы смертельным оскорблением памяти лорда Нельвиля старшего, письмо было написано в 1792 году, когда отец всё лето провел в имении леди Эджермон  и даже принимал участие в воспитании маленькой Люссиль, которая ему очень понравилась. Так было затронуто самое больное место в сердце Освальда, обстоятельства для Корины складывались крайне неблагоприятно - всё было против неё. Кроме того, зарождавшееся увлечение юной Люсиль могло, к конце концов, перерасти в более глубокое чувство.

   Корина, переехав из Рима и прожив какое-то время в окрестностях Венеции, где она была так счастлива с Освальдом, решает ехать в Шотландию - причина простая: от Освальда подолгу не было писем, а когда они приходили, то в них было больше оправданий - ответов на упреки Корины, чем слов о лоюбви и прежней нежности. И в этом она сама была виновата: вместо того, чтобы рассказывать ей о своих заботах и делах, Освальд большую часть письма посвещал тому, чтобы рассеять её тревоги. Однажды она пошла в собор святого Марка, где мечтала обвенчаться с лордом Нельвилем перед его отъездом, но там она уведела гроб, который как раз вносили в церковь.. Теперь она была уверена, что причиной её смерти будет именно любовь к Освальду...

   Прочитав письмо отца, Освальд почувствовал себя глубоко несчастным человеком. Дилемма: разбить сердце Корины или оскордить память отца. Он готов был сам сто раз умереть, лишь бы не делать этот страшный выбор. Наконец он решил, оттянув как можно дальше поездку, встретиться наконец с Кориной, и пусть она сама решит, как быть в такой ситуации.  Он понимал, что жениться на Корине не получится, но он может отказатиься и от брака с Люсиль. Однако что за жизнь он предложит своей подруге? Однако полк как раз в это время должен был выступить. Развязка драмы снова откладывалась. Меж тем тон его писем не мог оставаться прежним. Он не хотел открываться раньше времени, из-за недомолвок письма становились всё короче, речь в них шла о посторонних вещах, и - ни слова о будущем...

   Корина, попрежнему страстно любящая Овальда, была и прозорлива, как всякая влюбленная женщина, и слишком доверчива, даже легковерна:  она ясно видела то, что скрыто от других, но ложно истолковывала то, что всем уже давно было ясно, потому что не могла смириться, что её страдания вызваны самыми обычными причинами или злостным стечением обстоятельств.

   Освальда это положение дел удручало всё больше, в его письмах стали проскальзывать нотки раздражения, он всё больше винил именно Корину в том, что оба они страдают. Она же больше не владела собой, рассудок её помутился... Она не понимала, как мог тот Освальд стать вдруг таким черствым и жестоким!? Она, склоняясь к тому, что она просто оклеветана в его глазах, хочет непременно лично увидеться с ним, услышать его голос - любой ценой она хочет выйти из этого невыносимого положения. От мысли о предстоящем путешествии ей стало легче.  Чтение ей теперь было невыносимым, мужыка вызывала в ней мучительную дрожь, а природа лишь растравляла её муки. Перед самым отъездом к ней приходит женщина под вуалью, скрывающей уродство её лица, обезображенного перенесенной болезнью - просить сделать благотворительный взнос. Она потрясена, увидев молодую, красивую богатую женщину такой несчастной, она желает Корине быть такой же спокойной, как она сама, несчастнейшая из женщин... Перед отъездом она написала письмо своему другу князю Кастель-Форте, в котором сообщила, что она едет в Англию, так как чувствует, что сердечная рана её смертельна, она переживаееет последний акт своей жизни и хочет перед смертью последний раз взглянуть на своего возлюбленного, которого теряет навсегда. Она пишет о том, что её можно было бы счесть безумной, если бы у неё не было дара наблюдать своё безумие со стороны.
     (!!!)Именно это её признание и показывает, что Сталь пишет не автобиографию, а роман о трагической любви, героине которого она отдает часть своей личной биографии, не более того. Она как автор - слегка в стороне. Это книга более об Италии, а не о Корине и её любви к Освальду, это всего лишь приманка для массового читателя, стремление расширить круг лиц, приобщившихся к её мыслям и чувствам сосвсем на другую, более важную для неё тему. И лучшие её читатели (в их числе Пушкин, Тургенев и др.) очень хорошо и дружно ей подыграли в этой литературной затее: "Я не люблю твоей Корины", "Стоит Корина молодая..." Италия имеет древнее имя: Авзония, что можно толковать и как "святая зоны" " (!!!)и ка "азия", выбросив лишние буквы, т.к. именно таким образов видоизменятся слова с ходим времени, особенно хорошо это видно во францзском языке (3-4 буквы уже читаются как один звук или некоторые буквы на конце слова и вовсе уже не никак не читаются). Восток по-французки раньше назывался "Левант", это название сохранилось в названии старн современной Северной Африки (Ливан, Ливия...), но ЛЕ=эль, т.е божественный. Это многое объясняет, есть над чем подумать.

     ...Автор подробно описывает страдания любящей женщины, совершающей одно безрассудство за другим в предчувствии скорого конца любви. Если бы Корина жертвовала во имя любимого, этого было так сладко! Но она погибает, брошенная им! А это уже совсем другое. Освальд тем временем не имея никаких сведений о Корине, подвергается новой атаке со стороны лорда Эджермона, который молчание Корины объясняет просто - обычное легкомыслие ветренной итальянки, а вот англичанка так бы никогда не поступила! Однако Освальд, отказавшись от мысли жениться на Корине, также решил больше не видеться с Люсиль. Он даже переживал, что девушка так много внимания занимала в его воображении всё это время. Он намеревался хранить верность к Корине в своем сердце.  Он хочет довести дело своей итальнской возлюбленной до конца - но мачеха Корины упорно отказывается ему отвечать. Её цель - женить Освальда на Люсиль. Корина во время путешествия в Англию заболевает, за енй ухаживают члены семьи негоцианта, простые и сердечные люди. Она уже по-иному смотрит на Англию - пусть англичане и не отличаются талантами и особыми дарованиями. но они имеют здравый смысл и поразительно метко судят о происходящем. Воспоминая детства были ложными - во всем виновата суровость мачехи и убогая жизнь провинциального городка.  На своё горе Корина полюбила эту страну в обстоятельствах. которые едва ли могли способствовать её счастью.

     Однажды она даже согласилась пойти в лондонский театр с милым семейством, приютившем её. Опустив на лицо вуаль, она устроилась в маленькой ложе. Игра актрисы захватила её, она отмечает, что английская манера декламировать производит сильное впечатление, если на сцене большой талант, и что английские пьесы ближе к реальной жизни, а стихосложение лучше передает живую речь. Во Франции стать великим актером очень трудно, т.к. там каждый актер обязательно должен быть очень талантлив, это общеобязательное правило. Но зато в Анеглии актер может дерзнуть на всё, лишь бы он вдохновлялся самой жизнью и личным опытом. Актриса с благородной осанкой на сцене не теряла своего достоинства, даже когда бросалась на пол.... В перерые Корина заметила, что все смотрят на ложу, в которой сидят леди Эджермон и Люсиль. Она сразу узнала удивительно похорошевшую за семь лет девушку. Корине стало грустно, она подумала, что Освальду будет невозможно устоять перед обаянием этой юной красавицы.  И тут она заметила в ложе напротив лорда Нельвиля, он тоже неотрывно смотрел на Люсиль!  Вот где начался настоящий ужас! Между тем началась и пьеса, всё более трогательная по ходу действия, Люсиль, хотя и скрываясь, очевидно рыдала. Освальд опять смотрел только на неё.  В это время на сцене героиня поражает себя кинжалом, разражаясь безумным смехом. Она ликует - проливая свою кровь, ведь враг отомщен! публика после спектакля осыпала знаками внимания красавицу Люсиль. Однако мужчин рядом с ними не было, и лорд Нельвиль поспешил к ним.  Люсиль, под руку с Освальдом, густо покрасневшая, проследовала мимо ложи Корины, та наблюдала за происходящим через приоткрытую дверь. Освальд меж тем не без гордости вел первую красавицу Англии через восторженную толпу поклонников.

   Корина вернулась домой в полном смятении: Освальд все последующие дни проводил у леди Эджермон. Однако там его задерживали не любовные дела, а как раз дела Корины - обе сестры стали наследницами родственника лорда Эджермона, скончавшегося в Индии. Люсиль меж тем скрывает о Освальда свою любовь, хотя она мечтает только о нем. Однако бурные восторги сердца быстро проходят, сердце вечно жаждет большего, их убивает равно и чрезмерное доверие, и сомнение в любви, равно пагубны и дни радости, и дни печали. Лишь изредк небесный свет вечной любви блеснет в нашем сердце, как напоминание о нашей горней родине и вселяя надежду, и угасает навсегда...

   Лорд Нельвиль уже подумывает о том, не проявит ли Люсиль большего постоянства, чем Корина, которая, конечно же, его уже забыла. И вот они вместе отправляютсмя на прогулку в Гайд-парк.

   Корина же, пораженная превосходством младшей красавицы-сестры, теперь думает о том, что даже мысль о соперничестве с такой красавицей невероятна. Но сравнению с этой прелестной невинностью весь её талант кажется чем-то надуманным, а ум - слишком деспотичным, сама же её страсть - чрезмерно грубой. Корина, ещё не достигшая 28 лет, уже предчувствовала ту пору, когда начнется увядание. Эти чувства и мысли заставили воздерживаться от свидания с Освальдом. Однако она хотела на него взглянуть, и также поехала в Гайд-парк, где должен был пройти смотр полка. она подозреавала, что и Люсиль там окажется. Сначала она хотела принарядиться и предстать перед ними неожиданно, но, взглянув в зеркало на своё лицо, она пришла в уныние - сравнение было уж слишком не в её пользу. Надев простое черное платье, сшитое по венецианской моде, накинув итальянскую мантилью, она забилась в угол кареты и поехала в Гайд-парк и тут же увидела Освальда, скакавшего во главе своего полка.  Он был изящен и ловок на коне. Лица окружавших мужчин выражали боблесть, а лица скромных женщин дышали добродетелью. Оркестр исполнял гимн "Боже, спаси короля!". И Корина впервые пожадлела о том. что покинула эту прекрасную страну.  Она стала молиться про себя: "Пусть живет он, хоть и не для меня! О боже, сохрани его!"

   Тут подъехала коляска леди Эджермон, все стали смотреть на прелестную девушку. Сердце Корины снова разрывалось на части - Освальд также восхищенно смотрел на красавицу Люсиль. Карета Корины ехала вслед. Она вспоминала, как происходила их первая встреча - вот так с ней поступили - с триумфальной колесницы он ввергнул её в пучину страдания! Всё теперь погибло, можно не сомневаться...

   Освальд всё же заметил коляску Корины, его поразило её черное платье, сшитое на итальянский манер. Он несколько раз проехал мимо неё, страраясь заглянуть внутрь. Сердце Корины забилось в тревоге. Однако она справилась со своим волнением и ничем не выдала седя, а лорд Нельвиль также успокоился и скоро позабыл о странной женщине в карете. Карина, воспользовавшись удобным моментом, вышла из коляски и спряталась за деревьями. Освальд же решил покатать верхом Люсиль, уже одетую в амазонку. Освальд так нервничал во время прогулки на лошадях, что Корина уже не сомневалась - он влюблен в Люсиль. Корина дважды снимала с пальца кольцо, чтобы бросит его к ногам Освальда, она была уверена, что тут же умрет. Но ей мешала толпа. Когда она шла в карету, Освальд снова увидел её и разволновался, сам не зная почему. Но подумал, что всё это наваждение, и решил завтра же уезхать в Шотландию, благо выступление полка снова откладывалось. А писем меж тем от Корины нет, что думать несчастному Освальду, кроме как снова  и снова писать ей письма в Италию? Всё чаще он задает себе вопрос: надо ли жертвовать всем (прочным и длительным семейным счастьем в Люсиль ради той, которая его уже забыла). Его беспокоит судьба залога верности и любви, кольца - почему Корина его так и не вернула?

   Корина дома хочет написать Освальду письмо, полное горьких упреков. Но тут же решает, что упрекать за любовь просто невозможно, ведь это чувство приходимт к нам не спросясь. Так к чему теперь жалобы? И она стала писать другое письмо, показывая Освальду, какая скучная жизнь ожидает его в дальнейшем, если он вступит в брак с Люсиль. Без полной душевной и телесной гармонии любовь не будет долговечной. Увлечение скоро пройдет. Но и это письмо она разорвала с ещё большей досадой. Ведь если он не знает ей цену, ей ли упрекать его в этом? Да и Люсиль, она ведь относилась к младшей сестре, как к своей дочери! разве может она теперь вредить этой девушке? В конце концов, страсти проходят, и ещё задолго до старости мы начинаем задумываться о вечном... Тогда она взяла новый лист бумаги и написала третье письмо - лишь о своём горе, но, пока писала его, почувствовала такую жалось к себе, что весь лист залила обильными слезами. Но и тут подумала - зачем оно? Ведь если он не ответит, она его возненавидит, если же уступит ей, она всё время будет думать о той жертве, которую он ей принес, думая всё время о Люсиль. И правильно решила, что вообще ничего писать не надо, а надо просто повидать его и вернуть ему кольцо, залог его верности. Она положила кольцо в конверт и написала всего два слова на листке: "Вы свободны", затем стала ждать вечера.  Она вся дрожала, так боятся любимого, когда теряют веру в его любовь. Теперь он предствлялся ей грозным судьей. Но слуга ей сказал, что лорд Нельвиль полчаса назад отбыл в Шотландию. Итак, свидание, а вместе с ним, и казнь, откладывались. Она решила назавтра ехать в Эддинбург.

     Перед отъездолм Освальд ещё раз написал Коринуе в Италию и отправился в путь с тяжелым сердцем: пока кольце не возвращено, он не может жениться. ОН думал то об одной, то о другой. Если бы он знал, что теперь Корина любит его ещё горячее, он немедленно порвал бы с Люсиль, Но он думал, что Корина его просто забыла, а вот молчаливая Люсиль любит верно и преданно. Но он ишибался: пламенная душа  всегда так или иначе выдаст себя, в постоянная сдержанность - лишь свидетельство слабого чувства. Но было ещё одно обстоятельство, которое привлекало Нельвиля к Люсиль: девушка прочно ассоциировалась в его сознании с отцом, ведь он провел рядом с ней все свои последние дни, как с родной дочерью. Он посещает комнату, где его отец давал уроки Люсиль, теперь там установлен мраморный пьедестал, на нем вырезаны слова: "Памяти моего второго отца". На столе лежит книга, это собрание мыслей его отца. На книге дарственная надпись: "Той, что утешала меня в горестях, чистой душе, ангелу, который будет гордостью и счастьем её мужа". Его удивило, почему же Люсиль ничего не сказала о воле его отца? И тут же решил, что это и есть лучшее доказательство её исключительной деликатности. И тут он снова сравнивает блистающую в свете Корину и эту кроткую благородную девушку, живущую лишь для дорогих ей людей. Нет, он не знал, что Корина его ищет, была больна даже, нуждалась в уходе, и если бы она там умерла, то на памятнике некому было бы написать эпитафию, он не знал, что она хочет свидания с ним, но не смеет подойти, видя его новое положение и зарождающуюся любовь к Люсиль, её сестре! Он думает о ней исключительно как о женщине, принесшей себя всю поприщу славы и успеха. А ей, на самом деле, достаточно в этот момент сделать всего один шаг, чтобы обрести вечный покой... И вот она приходит в сад, и оттуда наблюдает за окнами дома, где на балу танцуют Освальд и Люсиль - она принесла письмо для Освальда, в нем кольцо и одна фраза: "Вы свободны". Три предыдущих письма, в которых она хотела с ним подробно объясниться, уничтожены ею.
Нищий передаст это письмо через слугу Освальду, но пока он, утомившись скучным балом, вышел на балкон, чтобы взгрустнуть о Корине, умевшей так искусно устраивать веселье. Прозаическуая, но верная и предсказуемая  Люсиль, тем временем, наблюдая из окна дома за садом, видит женщину в белом, похожую на её сестру, и думает, что это призрак, Ей делается дурно. А к Освальду подходит приятель, и они начинают разговаривать - Корина слышит голос Освальда - и это конец её спокойствию!! Ужас и восторг в её сердце...Вздох и печальный голос Освальда доставили ей радость - значит он всё же тоскует о ней!? Она направляется к замку, чтобы лично встретиться и поговорить с Освальдом - в этот то момент её и увидала Люсиль, когда та падает в обморок. Все бросились к ней, поэтому Корина так и не нашла слуги, которого можно было бы послать за Освальдом. Потом они встречаются в темном саду у могилы лорда Эджермона, и Корина готова открыться Люсиль, просить её вернуть ей положение в обществе и любимого человека, но в последний момент мужество покинуло Корину, какая-то безделица может в решающий момент удержать от рокового шага...  Корина следит за молящейся сестрой, стоя в отдалении, и снова умиляется ею.  Она не вовремя вспоминает, что была ей как бы второй матерью. И опять она сравнивает себя с Люсиль - это невинное ангельски чистое белокурое дитя и она, приближающаяся к тридцати годам смуглянка... Она уже на закате молодости, а перед Люсиль только-только приоткрылась дверь её жизни - в её необозримое будущее.. Любовь в её сердце борется с бескорыстием, и Люсиль подлливает масла в огонь - она в молитве о защите обращается к небесам, где находится, по её мнению, душа умершей сестры. Потом Люсиль посылает мольбы своему отцу, и Корина присоединяется к этим мольбам, а также просит для себя ниспослать ей легкого конца. Теперь она гордилась, что приносит себя в жертву любви Люсиль к её бывшему возлюбленному. И теперь она принимает решение передать кольцо Освальду. И этим она сама себе вынесла приговор - как раз в этот момент шел слуга, который нес почту лорду Нельвилю. Все обстоятельства соединились, чтобы лишить Корину последнего шанса. Выйдя из сада, чтобы продолжить свой путь, она на дороге упала без чувств. В таком виде её и нашел граф дЭрфейль, который ехал к своему другу. Этот ветреный человек неделю ухаживал за ней, пока она была в бреду, в то время как человек с чувствительной душой Освальд только и делал, что терзал её сердце.  Когда Корина очнулась, этот контраст поразил её: на её искреннюю благодарность он ответил веселой шуткой, чтобы немного развеселить её, но Корина уже понимает - он более способен на серьёзные поступки, нежели на серьёзные слова. Да, ей легче в нем было найти опору, чем поверенного своих чувств. Но тут ей попадается газетное объявление, в котором сообщается, что леди Эджермон знает уже, что она жива и носит имя Корины, и что она пользуется в Риме большой литературной известностью, и наконец, Корине причитается часть наследства от умершего родственника - брата лорда Эджермона, недавно скончавшегося в Индии. Также там сообщалось о браке Освальда и Люссиль - брачный контракт был уже подписан. Прочитав эти строки, Корина утратила всякий интерес к жизни. Она походила теперь на человека, которому вынесен приговор, но дата его исполнения пока неизвестна. Ею овладело отчаяние и покорность судьбе. Она сообщает дЭрфейлю, что хочет вернуться в Италию. Он с готовностью хочет отправиться с ней.  И тут Корина признается ему, что её суждения о нем были неверны - никогда не надо судить по внешности, вы очень добры, - говорит она дЭрфейлю... Несчастье, однако, окончательно сломило её.  ДЭрфейль, хотя и любил Корину, но всё же не мог переносить так долго её страдания, это нагоняло на него тоску..."Ведь я же говорил вам!" - это все его утешения, но разве так утешают брошенную женщину?! И она снова сердится на нечуткого, поверхностного дЭрфейля..  Это его безразличие к своим же собственным добрым делам её очень расстроило, она сочла это за легкомыслие. А ведь всё как раз а наоборот! Именно это и есть самое прекрасное в человеке добром и бескорыстном. Но она этого не принимает. При расставании она ещё раз хотела поблагодарить дЭрфейля за его доброту, но он так искренне попросил её не говорить больше об этом, что она тут же умолкла. Корина просит его написать леди Эджермон, что отказывается от своей доли наследства, также просит скрыть тот факт, что она была в Англии. А Освальда уведомят обо всем её римские друзья. После чего дЭрфейль посадил её на корабль, уплывающий в Италию,  она заплакала, бросив последний взгляд на Англию, где оставался самый любимый её человек. Граф советует забыть неблагодарного и радоваться друзьям, которые так привязаны к ней, радоваться тем преимуществам, какими она обладает. Но Корину эти справедливые слова только разъярили. Она хотела страдать, она упивалась своим страданием, и ей нужен был человек. который бы выразил, здесь и сейчас, ей своё сострадание. Граф не понимал, почему она то отталкивает его, то снова тянется к нему. Он сажает её в шлюпку, с жаром обсуждает всякие мелочи, которые могут сделать её переезд более комфортным, потом долго машет платком с берега, но Корина уже понимает, что это не тот человек, на которого она могла бы положиться в своём горе - он не будет делить вместе с ней её страдание, он будет делать другое - отдавать ей свою жизнерадостность. Но разве может она, впавшая в меланхолию, положиться на такого друга?! Его чувства она считает проявлением поверхностности чувств, которые то появляются, то исчезают без следа. А вот глубокие чувства, если они и исчезают, то оставляют в сердце глубокий след. По прибытии в Италию она принимает решение жить в уединении, однако красота природы Италии её уже не волнует, как раньше - раз в сердце нет любви, то и природа со своим буйством жизни ей не в радость.
  И тут Сталь, как автор, легко переключает умирающую от тоски Корину, своего сиамского близнеца, на (их общие) размышления о Тоскане и Риме, о том, что в Тоскане нет античных памятников, как в Риме и Неаполе, но зато есть печать республиканского духа средних веков. Вот чудесная городская площадь в Сиене, где стоял народ, когда с балкона к нему обращался властитель, да, даже далекий от политики путешественник, увидев эту площадь и этот балкон, тут же поймет - в Сиене была демократия.

  (Там была демократия!!!! И этим утешается, наконец, женщина, умирающая от несбывшейся любви и с раздражением отвергнувшая только что заботливого француза, не умеющего или не желающего эстетствовать, ковыряться в её открытых ранах!? Нет же, конечно. Это говорит лишь о том, что Корина, как главный персонаж книги, уже порядком надоела автору, ей хочется про своё, любимое говорить  с читателем, и она готова прибить эту унылцю страдалицу поскорее, и самыми крупными гвоздями - к её возлюбленному кресту жизни!!!)

    Далее идет панегирик говору тосканцев - все они, сверху донизу, говорят очень красиво, внимая их образной речи, она представляет себе, как гармонично звучали на площадях Афин звуки греческой речи, подобно несмолкаемой музыке... А тут мы ещё вспомним, что писала Сталь по поводу русской речи в "Десяти годах изгнания", и картина её восторгов наконец обретет замкнутую географию. Это очень таинственный, глубокий автор - своё сокровенное он (она - мадам де Сталь) умеет так глубоко запрятать в контекст, что только потомки, да и то не все из них, поймут, о чем это она написала. И как сильно она любит Францию и её легкомысленных французов. Вот она пишет о том, что слыша такие чудесные звуки речи, ей мнится, что все эти люди, всех классов и сословий. принадлежат, на самом деле, к высшей касте - и эта иллюзия создается благодаря удивительной чистоте языка тосканцев. Это так, вспомним на этот случай О. Уайльда - с его доктором Хиггинсом: он там показывает, что великолепное произношение бывает лишь у урожденных принцев крови и дипломатов, которых специально этому учат.

    Корина поселилась во Флоренции, в загородном доме, она помнила, что посещение собора св. Петра в Риме всегда вносило покой в её душу, она надеялась обрести такой же покой здесь, во флорентийских храмах. Она часто думала о себя: "Я - печальное исключение, всем дано испытывать счастье, и лишь мне дано так жестоко страдать". Её удивляет деловитый вид граждан - что заставляет их сновать туда-сюда? И вот она во Флорентийском соборе, где был убит Джулиано Медичи, в капелле неподалеку при церкви Сан-Лоренцо гробница Медичи и статуя Лорнецо, изваянная Микельанжело, которую Корина называет Мыслью Микельанжело".. Он размышляет о мести за смерть брата. У подножия статуи лежат мраморные фигуры - Утро и Ночь. Микельанжело, единственный в Новом времени, кто умел прекрасно изображать реальных средневековых людей, энергичных и сумрачных, с резкими чертами, в которых проступают бурные страсти, - совсем не в античной традиции и не современными вычурными красавцами,  - отвечает от имени Ночи:

Отрадно спать, отрадней камнем быть,
О, в этот век, преступный и постыдный,
Не жить, не чувствовать - удел завидный!
Прошу, молчи, не смей меня будить.

Корину поразила группа священников, которые с пением ходили вдоль хоров, они молились "за наших покойников". Да, думает она, это единственная слава, которая нам осталась. И ею овладевает сожаление - почему Освальд заглушил в ней её дарования, ниспосланные небом, чтобы она зажигала (энтузиазм в родственных ей душах)? И она на коленях молит бога, прося его вернуть ей её таланты - не из тщеславия, но ради человечности и правды. Она, всеми покинутая, одинокая, надеется, что, живя таким образом, будет допущена в преддверие небесного храма. И тут ей на глаза попадается надпись на гробнице: "Одинока на заре моей жизни, одинока на её закате, одинока и теперь", и видит в этом ответ на свой вопрос. Потом на другой гробнице умершего в юности её внимание привлекает ещё одна эпитафия: " Не оплакивайте меня, если бы вы знали, от скольких мучений избавила меня эта гробница!". И Корине становится жаль людей, которые в бессмысленной земной суете проходят каждый день мимо и даже не заглядывают себя, а ведь здесь они могли бы найти ответы на многие волнующие их вопросы.  Эта смутная жажда славы ненадолго вывела её из сомнамбулического состояния, и назавтра она отправилась в картинную галерею. Там ещё царила средневековая демократия - вход был открыт для всех, и специальные квалифицированные гиды, которым государство платило зарплату, объясняли людям значение выставленных здесь шедевров. Это был всё ещё город деспотов Медичи, но и щедрых покровителей искусств. Народ здесь по-прежнему благочестив, уважает и любит искусства. Дома Корина вдруг захотела записать свои мысли, но перо её плохо слушалось С большим трудом она всё же написала несколько страниц - это был стон боли, монотонный, как крик ночной птицы. Она излила на бумаге свои страдания из-за погибшей любви, о том, что её ум и душа не оценены. Она сетует, что люди напрасно боятся умственного и душевного превосходства, ведь эти её качества никому не причиняли вреда. Так почему же Освальд не пожелал сделать счастливой женщину, которая его одного только и любила? Если первая любовь не оставляет глубокого следа в сердце, то любовь зрелая наносит удары жестокие и трудно переносимые. Почему же счастье столь быстротечно? Неужто страдание в порядке вещей?  Теперь только можно уповать на будущую жизнь, на бессмертие, которое даруется людям: она не верит, что её сердце умрет. Господь примет её сердце, то самое, от которого отказался смертный Освальд. Она надеется, что в последнюю минуту господь ей откроет загадку жизни.

     Тем временем Освальд возвращается в Италию, с ним приезжают его жена Люсиль и их маленькая дочь, от мистера Диксона он узнал о том, что Корина была в Англии, искала его, потом заболела. Он содрогается при мысли о том, что она в эти минуты могла думать. Однажды в Парме Освальд вместе с Люсиль были в церкви, где можно было увидеть фрески Корреджо, Мадонну "делла скала". Люсиль взяла на руки дочку, чтобы та лучше смогла разглядеть картину. Её поза в эту минуту была очень похожа на позу мадонны с младенцем на картине Корреджо. Освальд смотрел как зачарованный то на жену, то на мадонну, пораженный этим удивительным сходством.  Смущенная, потупясь, она стояла перед ним, и от этого она стала ещё больше похожей на прекрасный образ. Выйдя из церкви, он сказал жене: " Фреска в скором времени исчезнет, но перед моими  глазами навсегда останется её живой образец. Люсиль была растрогана его словами и уже было осмелилась спросить - может ли она надеяться на счастливый день, который когда-нибудь развеет все её печали, но она побоялась спугнуть счастливое мгоновение.

    Люсиль не нравились порядки в Италии, их постоянно осаждали толпы нищих, этот бич Италии. Из окон темниц доносились дикие крики заключенных, которые таким образом зазывали прохожих, чтобы выклянчить у них подаяние. Всё это говорило том, что местный народ давно уже утратил чувство собственного достоинства. Когда они зашли в болонскую картинную галерею, Освальд долго стоял перед силиллой Доменикано, и Люсиль не удержалась от прямого вопроса - кто же ему больше нравился - сивилла или мадонна Корреджо.  Он понял вопрос и был поражен её словами, потом ответил, в том духе, что сивилла больше не пророчествует, её талант утратил силу, а вот ангельское лицо мадонны Корреджо не утратило своего очарования, и несчастный. причинивший столько зла одной, никогда не изменит другой. Теперь Освальд понял наконец, что его жена не так холодна, как ему казалось - просто она тайно страдает. Однако объясниться с Люсиль он не посмел. Это было трудно особенно сейчас, когда он готовился к встрече с Кориной.  Князь Кастель-Форте сообщил ему, что дела Корины совесем плохи, она очень слаба здоровьем, живет уединенно и в постоянной печали, и страдания ожесточили её. Кастель-Форте показывает ему два портрета Корины - прежний, дней её славы, и современный - в черном платье, с лицом бледным, как смерть. Лорду Нельвилю после этого зрелища показалось, что он помешается от горя.  Он заперся в своём кабинете и никого не хотел видеть, даже Люсиль.

    Меж тем Корина, которая уже знает, что её возлюбленный здесь ради неё, пишет письмо ему - ответ на его послание, в котором он просил о последнем свидании. Она заверяет его, что её душе нет злобы к нему, и что она любит свою сестру, и что он для неё сейчас - супруг другой женщины. Но она не удерживается от упреков за то, что он не оценил её великого чувства, однако обещает ему, что когда она почувствует, что конец уже совсем близко, они обязательно увидятся, хотя бы потому, что теперь он для неё брат. А сейчас ей больше хочется увидеться с Люсиль и её ребенком. Она просил, чтобы Освальд позаботился о том. чтобы её прах перевезли в Рим по той же дороге, по которой она некогда ехала на колеснице, когда впервые её увидел Освальд, поднявший венок, который упал с её головы. Она мечтает увидеть хотя бы одну слезу на глазах Освальда, перед тем, как её душа отлетит на небеса. Освальд, потрясенный этим её письмом, решает втайне от Люсиль, отвести Жульетту к Корине, что он и делает. Девочка влюбляется в странную даму, которая учит её пению и итальянским стихам. Она хочет ходить к своей итальянской учительнице каждый день, а Корина, в свою очередь, берется научить дочку Освальда всему тому, что умеет сама. Люсиль, догадавшаяся о встречах дочки с Корной, тяжело переживает - теперь у неё отбирают ещё и дочь. И она решилась на прямой разговор с Еориной, как и следовало ожидать, Корина её очаровала и усыпила все её подозрения. Между сестрами установились самые задушевные отношения. Корина, по праву своего светлого ума и скорой кончины, учит Люсиль, как надо обращаться с Освальдом, чтобы ему было хорошо: он жаждет найти в любимой женщине те свойства, которых ему самому недостает - чистосердечие и доверчивость, т.к. сам он слишком сдержан, чтобы высказывать такие чувства прямо и естественно; жизнерадостность, потому что сам он иппохондрик; и самое главное  - он нуждался в горячем участии, потому что часто падал духом. Корина описала Люсиль себя в свои лучшие годы и объяснила ей, как себя надо держать, что нравиться, не выходя при этом за границы строгой нравственности. Она сказала также, что женщин любят гораздо чаще не за их достотоинства. а за их заблуждения, ибо такие женщины, стараясь застужить прощение своих прегрешений, держали себя мягче, были приятнее в обхождении, никому не досаждали поучениями, потому что сами нуждались в снисхождении. Она просила Люсиль никогда не гордиться своими совершенствами, вообще позабыть о них, и это только усилит её обаяние. Она ставит Люсиль в пример себя. Проосит её не забывать о том, что она привлекательна и нравится мужчинам. А вот холодность и гордость только повредят ей: потому что высокомерное предъявление своих прав скорее охладит любовный пыл, чем несправедливые притязания - ведь любовь всегда готова дать больше, чем требует в долг.  Корина также признается, что делает это и ради себя тоже - ведь теперь Освальд будет постоянно чувствовать на жене и дочери следы её влияния, и, любя их, будет вспоминать также и свою умершую Корину.  Люсиль исправно следовала советам Корины: приходя к ней каждый декнь, она старательно копировала наставницу во всём.  Корина же хотела перед смертью увидеть пару вместе, но этот тайный план она просила не сообщать Освальду.

    Так Корина срежиссировала свой уход: она написала сценарий своего прощания с миром славы, сочинив на этот случай трогательные стихи, и только после этого попросила Люсиль придти к ней вместе с мужем. День выдался особенно холодный, со снегом и ветром, в середине января разразилась гроза. Освальд был подавлен и растерян. К чувству уныния присоединилось и чувство ужаса. В зале, где должна была пройти последняя встреча, в темном углу стояло кресло - для Корины, она там оставалась почти невидимой, лицо её было закрыто густой вуалью. Молодая девушка в белом платье и венке из цветов читала её стихи. Какой трогательный контраст между содержанием стихов Корины и невинным лицом юной пери!  Звучала торжественная и проникновенная музыка. Несчастный Освальд был удручен и убит горем - он не мог отвести взора от этой черной тени, едва видневшейся в углу. Сдерживая рыдания, он слушал лебединую песню, которую посылала ему жестоко оскорблекнная покинутая женщина из самой глубины своей души. Корина благодарила Рим, который дал насладиться славой, Рим, который защишает талант от злобы и зависти, не выгоняет женщин из храма искусства.  Корина сетует, что если бы она изначально любила только одного бога, она была бы защищена от бурных страстей. и не сломалась бы прежде времени. А теперь её гений являет себя лишь в безмерности её страданий... Теперь она уповает лишь на покой. который принесет ей смерть... Свой выбор на земле она сделала, сердце её не нашло себе приюта, участь её решена.
  На последних словах Освальд потерял сознание. Корину на руках выносят из зала. С этой минуты счет её зизни пошел на минуты. Корина долго беседовала со священником, но Освальда к себе не допустила. Она передала ему слова прощения за разбитое сердце, сказав. что мужчины не сознают, какое зло творят, а общество их убеждает, что подарить женщине счастье, а затем ввергнуть её в бездну отчаяния - всего лишь игра... Однако Освальда она не хочет видеть перед своей кончиной, потому что не уверена в себе - она боится утратить с трудом обретенный душевнй покой.  Она даже просит священника убрать от неё портрет Освальда и положить ей на грудь образ Христа, потому что праведнее любить того, кто отдал себя несчастным, кто сошел на землю не ради прославленных и богатых, но для страждущих и умирающих, и это её желание  достойнее, чем отдаваться тому, кто любил её в славе и красоте. Однако Корина обещает охранять с небес освальда и обещает, что в его смертный час снова соединится с ним на небесах.
   Нам пороге смерти рядом с ней её верный друг Кастель-Форте, но за её порогом уже только те мысли, которыми нельзя поделиться ни с кем. Последний её взгляд на небо. Освальд бросается к ней, несмотря на запрет, она хочет что-то сказать ему, но смерть уже забрала её к себе...  Последним взором она видит на небе луну, закрытую облаком, как это было по дороге в Неаполь. она указала Освальду на это облако, и затем испустила последний вздох. Освальд после смерти Корины долго жил в уединении, но вот чувство долга и привязангность к семье вернули его к жизни. Семья Нельвилей уехала в Англию. Про него было известно, что это самый безупречный семьянин и высоконравствекнный человек. Но простил ли он себя сам? Этого никто не знал. Так заканчивается роман, написанный за девять лет до смерти автора.
***
...или ИТАЛИЯ

Теперь вернёмся к самому началу романа и посмотрим на этот текст, как на книгу путешествий и размышлений о судьбах мира (кстати, Наполеон, когда прочел "Корину...", сказал: "каждое слов здесь - политика"), и будем читать в романе под названием "Корина или Италия" преимущестсвенно то, что относится собственно к ИТАЛИИ, а не к КОРИНЕ (кстати, Корина - корни, это тоже имеет отсылку к Италии. А почему по-русски, спросит недогадливый, а потому что и сама Италия - это не совсем то, что можно подумать сначала). Кстати, само это "или" надо понимать так: не Корина, а Италия. Действие начинается в 1794 году - красавец и умница, благородный пэр Шотландии, лорд Освальд Нельвиль едет из Эдинбурга в Италию поправлять здоровье, расшатанное страданиями по причине смерти любимого отца. В 25 лет он уже тяготится жизнью ( не наш ли это Онегин?), его рассудок судит обо всём предвзято, а болезненная чувствительность отвергает все обольщения сердца. К своей участи он почти равнодушен. Многие этим пользовались, а друзья сожалели, что для себя он ничего вообще-то не хочет. Горе и встревоженная совесть внушили ему страх перед судьбой. Его страшили новые душевные муки. Но разве уйдешь от самого себя? Он, не раздумывая, бросается всем помогать - матросам на корабле, погорельцам в итальянском городе... но в общении был гордым и робким, что не позволяло ему открываться даже друзьям. Этому он предпочитал долгие и бесплодные размышления. Тоска его усилилась, когда он проезжал по Германии, шла война, и близости Франции приходилось избегать - все дороги были запружены армейскими частями (победы над интервентами, одержанные Наполеоном в 1794 году, открыли ему путь на Бельгию, Голландию и Рейнскую область). Если бы не болезнь, он был бы на поле боя хоть сейчас, так как считал, что жить надо лишь для одной цели: защищать свою страну. В дороге Освальд знакомится с французом дЭрфейлем, он с совершенной невозмутимостью перенес потерю огромного состояния, на хлеб себе и престарелому дяде зарабатывал с помощью своего музыкального дарования, от "взять денег в долг" постоянно отказывался, во время войны отличился чисто французской отвагой и встречал все невзгоды с неизименной веселостью. (Вот такой вот замечательный француз...)Сейчас он тоже ехал в Рим отыскать своего родственника, чьим наследником он был, и искал себе спутника для приятности путешествия.  Освальд о Франции мог думать лишь с печалью, но он был лишен предрассудков, издревле разделявших два народа, потому с радостью согласился взять себе в спутники этого несчастного молодого француза, хотя ему было и нелегко отказаться от комфортного уединения. Граф дЭрф (так мы будем для краткости его называть в этом тексте) отличался изящными манерами, был учтив без всякой чопорности, держался с самого начала непринужденно. Он с таким мужеством принимал удары судьбы, что, казалось, просто не помнил о них, легкий тон, с которым он говорил о них, придавал особую прелесть его беседе, правда, пока речь не заходила о других предметах: в Германии, где у него много друзей, ему всё же было скучно (он Германией называет Австрию, Инсбрук, главный город в Тироли, т.к. она тогда возглавляла "Священную римскую империю германской нации", существовавшую до 1806 года), но он говорит, осмерти дяди, что и сам бы с радостью умер, потому что не видит особого смысла жить в этом мире, но раз судьба не дала пока смерти, то надо жить по возможности с приятностью. Ему везде хорошо - ибо, пока человек молод и весел, всё улажывается. Это типичный национальный французский характер. Такие люди жизнестойки, пока их не начинают грузить мрачными размышлениями и пустотой жизни, в которой нет места подвигу. Тогда они, сразу сникнув, быстро угасают. Свою философию дЭрф (вообще-то созвучно фамилии дАртаньян) почерпнул не из книг, его многому научило общение с людьми и привычка переносить несчастья. Он верил в  силу случая. В Рим он стремится не потому, что хочет там развлекаться, ведь в самом захудалом провинциальном французском городе всегда есть приличный театр и более приятное общество, чем в Риме, но он надеется найти в Риме несколько французов, с котрыми ему можно будет поболтать, вот и всё, что ему нужно. Изучать итальянский он не собирался. Из всех наций он признавал только французов и англичан. последних он почитал за гордость, а своих соотечественников - за блистательность. Все прочие нации им лишь подражают. Но он, конечно, слегка шутит... Беседы его были всегда легкими, он мог постороннему человеку вообще показаться легкомысленным, потому что никогда не пускался в размышления о внешнем мире и его явлениях, никогда не говорил о сердечных чувствах... Главной темой его разговоров были события и связи большого света. Он мог рассказать несколько пикантных анекдотов  об известных людях, что также могло навести на мысль случайного человека, что он предпочитает сплетни в дружеской компании. Лорда Нельвиля очень удивил характер дЭрфа - какое смешение стойкости и легкомыслия!  Презрение у жизненным бедам он не мог считать достоинством дЭрфа, потому что оно ему ничего не стоило. Значит он не способен к глубоким привязанностям?  Англичанин в его обстоятельствах был бы удручен печалью.  Где же француз берет силы? Откуда эта гибкость натуры? Нельвиль задумывается о том, что, возможно, безмысленное существование больше соответствует быстротечности жизни?  Может быть, в самом деле, надо не изводить душу бесплодными размышлениями о земных печалях. а лучше избегать их, как злейшего врага?  Но он напрасно мучился - ему всё равно не удалось бы преодолеть свою натуру, потому что подавлять свои достоинства ещё труднее, чем недостатки. Однако удовольствие от общения с Италией ему всё же портило присутствие "легкомысленного" дЭрфа: Освальд никак не мог сосредоточиться. Мягкий. любезный покладистый дЭрф был глубомыслен лишь в вопросах самолюбия. Он был хорош как товарищ в забавах и опасностях, но разделить чужую горесть и вместе попечалиться лучше его не приглашать. Он считал, что Освальд болен лишь оттого, что грустен. А вот он, дЭрф, всё потеряв, тем не менее весел и наслаждается жизнью, будто владеет всеми сокровищами мира. А сердечные печали надо просто изгонять из своей души, раз в них нет никкой пользы. Это уже совершенно современный прагматизм западного стереотипа!!!  Он обладал, т.о., обычным здравым смыслом образцового обывателя. К тому же, как человек в этом смысле легкомысленный, он менее был склонен в безрассудствам, в которые впадают натуры страстные и глубокие. Утешения дЭрф вообще не терпел, он готов был уверять всех в том, что он самый счастливый человек на свете, лишь бы его никто не пытался утешать. Но его всё же очень задевала внешняя холодность Освальда - тот ничем не выказывал своей очарованности французом. Он даже начинает думать, что виной тому плохое знание Освальдом французского языка, что именно поэтому между ними нет задушевных отношений. Но это вызвало в нем чувство безотчетнорго почтения к англичанину. Когда они прибывают в Анкон, город на берегу моря, где множество греков в пестрых одеждах, сидя перед своими лавками по-восточному, делали свою работу, а по улицам ссновали жители Леванта, - так называли французы восточные страны на подережье Средиземного моря, - дЭрф имел случай ещё более проникнуться почтением к Освальду. (Тут автор вставляет значительную по смыслу ремарку о том, что развитие цивилизации делает неизбежным усиливающееся сходство между людьми, в то время как именно различия  между народами пленяют ум и воображение.  Люди могут быть однообразны только тогда, когда их чувства притворны, а поступки продиктованы рассчетом. Всё то, что естественно, всегда будет разнообразно. Различная по стилю одежда ласкает взор, потому что обещает знакомство с новой манерой мыслить и ощущать.) В Анконе равно уживались православие, иудеи, но, при всем различии обрядов, вопль страдания, направляемый к небу, они издают один и тот же.... И вот в этом городке ночью начался пожар, вспыхнувший в порту. Освальд бросился на помощь людям. Пожарных насосов не было вообще, всё надо было делать вручную. В гавани стояло два английских корабля, и он  попросил у капитанов дать ему на время мощные пожарные насосы, которые были на борту. На тушение пожара пригнали каторжников в кандалах, купцы сходили с ума от ужаса, глядя на свои горящие в огне лавки с товаром - это горящее добро беспокоило их больше, чем сама смерть, однако в их сердцах не было того подъема, который только и может помочь найти выход из бедственного положения. Люди либо завернувшись в плащи, падали на землю, или сами кидались в огонь, чтобы сократить страдания, но ни у кого не было того хладнокровия, которое только и могло умножить силы и спасти их. Священники устраивали крестные ходы, женщины плакали у подножия статуй, но никому не приходило в голову обратиться к земным средствам, которые даны людям для их защиты: Однако, когда усилия Освальда увенчались успехом, и пожар стал стихать, люди бросились к Освальду, стали целовать ему руки, и герою пришлось даже прикрикнуть на них, чтобы они не мешали исполнять его команды. Теперь уже все слушались его, объятые страхом, они с готовностью сбились в команду, лишь только кто-то продемонстрировал волю и храбрость.  Тут стали слышны крики с другого конца города - там был еврейский квартал. Полицейский по привычке запер их ворота на ночь. Огонь приближался к ним, а они не могли выбраться из ловушки.  Освальд стал требовать, чтобы ворота немедленно открыли, но жители на коленях стали умолять его не делать этого: они искренне верили, что страдают от евреев. Они, эти незлые, но суеверные люди, так горячо молили Освальда оставить евреев в огне, будто речь шла о милосердном поступке. Однако Освальд отправил четырех матросов с топорами сломать ворота, евреи, выпущенные на волю, тот  час же бросились к свои лавкам, через огонь и в огонь, с такой алчностью, которая презирает даже смерть, что Освальду стало жутко. Он подумал, что в таком состоянии общества отдельная человеческая жизнь вообще никому не интересна. Даже её обладателю. Наконец остался лишь один горящий дом. Жители Анкоры были совершенно равнодушны к тому, что он окружен плотным кольцом огня, а матросы, подумав, что он нежилой, отвезли насосы на корабль. Когда же Освальд поинтересовался, что это за дом, он был поражен, когда узнал, что это госпиталь для умалишенных.  Местные говорили, что если сумасшедшие помрут в огне, и никто не будет в этом виноват, то для них и их родни это будет милость господня, услыхавший это Освальд сам чуть не сошел с ума. По лестнице он забирается в единственное окно, не объятое пламенем, и на руках вытаскивает оттуда больных. Освальд всеми этими событиями был сильно возбужден, глаза его сияли кроткой гордостью.  Женщины называли его архангелом Михаилом, защитником их города.  Тут появился дЭрф, посетовал, что Освальд не позвал его с собой на подвиг. Тот послал его за лошадьми - надо было поскорее уезжать, пока его совсем н замучили просьбами совершить чудо. Нельвилю очень хотелось поделиться своей радостью с кем-нибудь, он остро сожалел, что рядом нет отца. В радости ещё больше хочется иметь рядом того, с кем можно разделить своё чувство. Горе сиротам! 
     Вот в этом эпизоде уже видны все страшные проблемы 20 века: безразличие обывателей к общему горю, их волнует лишь то, что происходит с их личным хозяйством. Здесь и  семена будущего фашизма, вызревающего в обывательской среде: уничтожить больных - благо для общества. А евреи, виновники всех бед человечества, которых не грех оставить запертыми во время пожара - это уже чисто призрак Холокоста.
     Вскоре после этого происшествия Освальд снова впал в обычную меланхолию. Изящные искусства его не интересовали, за границей он жил лишь во Франции, где средоточием жизни является общество, а в Лондоне люди целиком поглощены политикой. Граф дЭрф бегал с путеводителем по городам, получая при этом двойное удовольствие: сначала он тратил время, чтобы всё посмотреть, чтобы потом уверять, что французу вообще не на что смотреть во всех других местах, кроме Франции. Италия Освальда также пока не очаровала - потому что, говорит автор, душа её ещё должна открыться, а пока это тайна, которую можно постичь скорее воображением, чем разумом. Потому что итальянцы более замечательны своим прошлым, возможно также, что и своим будущим, но только не современностью. Если же смотреть лишь на безлюдные окрестности Рима с их истощенной почвой, то ничего вообще не увидишь. Освальд же не склонен был возбуждать свою фантазию на этот счет, и потому он, приученный к английскому порядку, был сильно огорчен таким пустынным видом невозделанных равнин. Он в этом увидел шишь нерадивость итальянцев и их современных правителей. Итак, один судит об Италии как светский человек, другой - как просвещенный гос. деятель. Один слишком легковесен, другой - уж очень глубокомыслен, чтобы понять прелесть Римской Кампаньи, которая может поразить лишь того, кто способен вызвать в своём воображении предания старины глубокой. Граф дЭрф сетовал, что нет ни вилл, ни колясок, а ещё Рим на подьезде! Купол собора  святого Петра он сравнивает с куполом Дома инвалидов в Париже, и в этом сравнении больше патриотизма, чем справедливости. Освальд же, ещё не знающий, что его ждет здесь новая жизнь и вдохновение, пока ощущал лишь острый приступ одиночества, как бывает всегда, когда попадаешь в незнакомый большой город. В этом огромном каравансарае по имени Рим  все кажутся иноземцами, в том числе и римляне.
     Наутро в городе было большое торжество - на Капитолии предназначалось венчать лаврами Корину, самую знаменитую женщину Италии, поэтессу, писательницу, импровизаторшу и одну из первых красавиц Рима.  Трудно представить что-либо, более противное привычным представлениям  англичанина, чем столь широкая известность женщины, однако итальянский энтузиазм, с каким эти люди приветствовали творческий дар, заражал, хоть ненадолго, и иностранцев. В Риме в искусстве разбирались все, весь без исключения народ. Фамилии Корины не знал никто, тем более, никто не знал точно, из какого она города родом. Это тоже показалось Освальду чудным - такая слава пришла к человеку-инкогнито! В Англии её бы строго осудили. Ему очень хотелось поскорее посмотреть на эту двадцатишестилетнюю возмутительницу всеобщего спокойствия. Корина ехала на колеснице, впереди шествовали знатные почитатели её талантов. Она богата и независима, принимает поклонение от всех, но никому не отдает видимого предпочтения. Иными словами, это было само божество, сокрытое облаком.  Люди вокруг восторженно кричали: Да здравствует Корина! Да здравствует гений! Да здравствует красота! Корина была одета как сивилла с картины Доменикано. На лице её было выражение робости - будто она просила прощения у народа за свой триумф.  Нельвилю она сразу понравилась. Она теперь напоминала жрицу бога Апполона, направляющуюся в храм Солнца, но в ней также угадывалась и совсем простая женщина. Она опиралась на руку князя Кастель-Форте, знатного римского вельможи, когда шла к лестнице, ведущей на Капитолий. В зале стояли сенаторы и кардиналы, а также знатные дамы рима, писатели, члены Римской академии наук. Ей поставили кресло на одну ступеньку ниже, чем кресло сенатора. Нельвиль от умиления плакал, когда увидел, с какой скромностью Корина опускается на одно колено, когда началось её прославление. Освальд поймал себя на том, что уже чуть-чуть ревнует Корину к князю Кастель-Форте, когда тот стал сравнивать Корину с чародейкой Клеопатрой, когда сказал: "Взгляните на неё, она олицетворение нашей прекрасной Италии! Она то, чем бы мы были, если бы не знали невежества, зависти, раздора, дености, на которые нас обрекла судьба..." Корина, которая носит весь мир в своём сердце, представлена здесь как некий символ великого прошлого той страны, славу которой унаследовала Италия. Князь обнаружил в своих речах редкую проницательность, , и это тоже было даром в стране, где больше действуют, чем рассуждают.  Беспечные южане больше полагались на своё воображение, чем на умственные силы, читая, что оно принесет им постижение истины, как их благодатная земля приносит плоды без предварительной обработки, лишь милостью неба. По существующему обычаю, Корина должна была в ответном слове прочесть экспромт. Она взяла лиру, похожую более на арфу, попросила дать ей тему ( ей крикнули: "Слава и счастье Италии!"), и начала импровизировать. Она говорит о том, что искусство вернуло Италии утраченную власть над миром.Она призывает вспомнить Данте, этого Гомера новейшей эпохи, Тассо, которого ревнивое небо призвало к себе накануне дня его земного торжества,  Петрарку, которого родина вдохновляла больше, чем Лаура. В часы ночных трудов он воскрешал мир античности. Воображением он легко проникал в глубь веков.
Она заметила, однако, Освальда и поняла, о чем он думает. Последние слова импровизации были направлены ему лично: "...здесь смягчается ... боль утраты "  Освальд живо выразил ей свой восторг, да так рьяно, что превзошел на этот раз самих итальянцев. Освальд, воспитанный на английской просодии, однообзазной и приглушенной, был потрясен проникновенной  манерой чтения Корины. Это была музыка, мотивы горя, звучащие среди южного веселья, изумляют и трогают больше, чем печаль, высказанная на языках Севера, который будто специально создан для печали!
    Когда Корина в венке из лавров оглянулась на Освальда, венок упал с её головы. Он поднял его и протянул Корине, сказав  по-итальянски, что простые смертные кладут венок к ногам божества, не смея возложить его на голову. Она поблагодарила по-английски, с чистейшим врожденным произношением, чем очень его изумила. Он уже чувствует, что именно этот образ носил в своей душе всю жизнь... Вообще же Освальд имел предубеждение против итальянок: они пылкие, но очень переменчивые. Однако сейчас он чувствовал совсем другое. Он даже достал портрет отца, чтобы повиниться перед ним - слишком уж он увлекся новым счастьем, в то время как ему больше предстало печалиться об умершем отце, которого при жизни мало, как ем кажется, почитал....  Дома дЭрф предложил ему пойти в гости к Корине, которой с утра уже написал письмо, прося позволения посетить её вечером со своим другом.
Графа привлекло то, что Корина превосходно говорит по-французски.  Дома у Корины в разговоре возникает мотив национальных различий:  Корина обвиняет англичан в национальном высокомерии,  французов - в самодовольстве, итальянцы же куда как скромнее, но они почти утратили национальное чувство, хотя в их характере ещё сохранились черты древнего величия, они-то и могли бы возродиться при более счастливых обстоятельствах. Поскольку они разговаривали на английском, дЭрф заскучал и бесцеремонно прервал их междусобойчик, попросив её говорить по-французски. На этом языке она говорила хорошо, но с английским акцентом. Оба гостя этому очень удивились. Корина объяснила это тем, что французскому её учил англичанин. Освальд нашел в ней бездну обаяния. Освальд, уже влюбленный, теперь уже не хотел думать о пагубных заблуждениях юности, имевших столь печальные для его души последствия, - ведь тогда он подпал под власть женщины, действовавшей с помощью вероломных уловок, а теперь он видел перед собой саму искренность. Одно он знал точно - само небо создало это чудо. Корина также увлеклась Освальдом с первой же встречи. Вездесущий дЭрф только разогревает их чувства. Он уже понял, что Корина выберет Освальда, о чем прямо сказал, надеясь на то, что тот будет более верен. Однако Освальд окажется не лучше, и даже может причинить ей больше огорчений, чем сделал бы он, но женщины так устроены - они любят огорчаться, лишь  бы их любили...Такое мнение не очень понравилось Освальду, но он спорить не стал. Наступило счатье - как восхительные минуты первого узнавания! Память ещё не обольстила сердце надеждой, чувство не высказалось в словах, красноречие не описало душу, но в этих первых таинственных мгновениях ещё больше прелести, чем в самой любви. Освальд испытывает страшную неловскость, он боится разочаровать Корину, которая не преминула прочесть лекцию о преимуществах поэтической речи, когда речь идет об импровизациях. Через две страницы текста она наконец спохватилась и вернулась к земному - лишь для того, чтобы выбить из Освальда чистосердечное признание в духе - кто может сравниться с Матильдой моей? дЭрф также очарован - причем впервые не француженкой. И он ещё больше гордится собой, что даже не пытается ухаживать за ней.  А пока Освальд сомневается, он подбадривает его тем, что открыват ему великую истину: соблазнить одинокую независимую женщину, ведущую образ жизни артистки не так уж и сложно, как это кажется. Освальду это не понравилось. Однако граф успокоил его тем, что уже получил в ответ от Корины холодный взгляд - на первую же комплиментарную попытку. И он впервые оробел перед женщиной.  Однако признание Освальда, что он хотел бы жениться на Корине, его очень развеселило. В житейских делах он, легкомысленный француз,  был более благоразумен. Освальд согласился, потому что понимал - легкомыслие заключает в себе большую долю эгоизма и бывает весьма циничным, если это нужно.... Прошло две недели, и Освальд уже ничего не хотел знать, кроме Корины. Он не говорил о своих чувствах, но постоянно их выказывал. Корина, привыкшая к шумным выражениям чувст со стороны итальянцев, была особенно заинтригована сдержанным влюбленным англичанином. У него на глазах постоянно были слезы, её эта чувствительность чувствительность умиляла.  Она уважала его ум, возвышенный, благородный характер, изысканность его речи не могла не покорять её. ОН был на редкость проницательным, когда дело было в её собственных настроених, он всегда понимал, чего она сейчас хочет. Не ценить такого воздыхателя не получится ни у одной женщины, тем более такой утонченной, как Корина. Он даже забывал о своей обычной робости рядом с ней. Освальда поражало обилие всевозможных достоинств в одном человеке, он считал Корину небесным посланником. Его пышные искренние комплименты Корина никогда не опровергала, со свей присущей ей скромностью, - когда он, перечислив полный список её достоинств говорил, к примеру: "Уж не мечта ли вы??", - она отвечала просто, хотя и не без патетики: "Если в моей власти сделать немного добра, я никогда не откажусь от этого..." На что Освавльд также пафосно восклицает: "Остарегайтесь делать мне добро!" Он боится влюбиться - ведь ему наверняка снова разобьют его чувствительное аглицкое сердце! Она, тем не менее, так же пафосно предлагает ему совместную прогулку в Пантеон и в собор святого Петра, чтобы проверить свои чувства на предмет совместимости: "...сейчас мы вместе будем восхищатиься всем тем, что может возвысить наш ум и наши чувства; мы насладимся несколькими часами чистейшего счастья". Если кто-то думает, что так мариводажно изъяснялись все нормальные люди в высшем свете, тот глубоко заблуждается. Это не так, автор иронизирует над галантными романами и откровенно издевается над массовым читателем, которому этот мариводаж в современном романе всё ещё нравится.  Ну и автор таком образом иронизирует также и над своей героиней (своим сиамским близнецом), ослепленной собственной славой и величием. Однако француз дЭрф, что очевидно, написан в шовинистическом ( в хорошем смысле) стиле, совсем по-другому, он, этот нормальный, ничуть не пафосный человек, хотя и граф, которого считают "легкомысленным французом", более разумен и унее всё время рассуждающих умных, глубокомысленных и благородных персонажей, и главное, от него куда больше пользы как для героини, так и для всех окружающих, чем от всех этих рефлексирующих благородий вместе взятых. Мы уже начинаем догадываться, что этот хихикающий гомерическим образом уже почти с самого начала романа автор в финале расправится со своей безупречной героиней и её незадачливым возлюбленным самым жестоким образом, тем более, что мы это знаем наверняка, т.к. благоразумно начали читать роман с середины, а затем, дойдя до трагического финала, вернулись в самое начало, чтобы проследить истоки этого приговора. В противном случае, если бы мы читали как все нормальные люди - с начала до конца, мы многого бы просто не заметили, тонкая ирония мудрого, но и парадоксального автора ( ведь она же смеётся над собственной злосчастной судьбой!) осталась бы для многих за кадром.. А вот кто сразу уловил истинный пафос этого произведения, так это Наполеон. Он закричал по прочтении: "Здесь в каждом слове политика!" Перечитывая на о-ве в заточении эту книгу снова, он признался: "Есть только две силы на свете - сабля и ум. Вторая побеждает, в конце концов". Она, женщина-писатель, которую злостно изгноняли из Парижа "именем революции" с 1792 до 1817 почти года (разрешение жить в Париже она получила в самом конце 1816-го года, когда там уже был Бурбон и стояли войска союзников, а Наполеон был в заключении),  его переиграла, хотя и не сразу.... ) Слова Корины, как и следовало ожидать, больно задели чувствительного Освальда - как? она  допускает возможность неглубокого, мимолетного чувства между ними? Когда же она начинает ему подробно объяснять, как зарождается и угасает любовь, он с горечью замечает: " Вы много размышляете о любви, сударыня..." Она, однако, хотя и покраснев, продолжает наравоучения в том же духе. И тут он впервые сравнивает её, итальяну, которая в 26 лет не может быть неискушенной, какой хочет казаться, с юной невинной англичанкой, которую ему сам отец предназначил в жены - Люсиль Зджермон, сводной сестрой Корины. Она была ещё ребенком, когда он покинул Англию. И вот тут, в Пантеоне, единственном сохранившемся полностью античном храме в Риме, автор опять бросается в родную стихию, законно пристроив своих героев рядом. Теперь Сталь рассуждает об итальянском катиолицизме. Эта церковь святой Марии Ротонды ( так теперь называется Пантеон) дает полное представление о красоте зодчества древних и об особенностях их религиозного культа.  Он выглядел грандиознее, чем был на самом деле. Это обман зрения. происходящий оттого, что между колоннами больше  пространства и простора, для игры воздуха, и на нем нети мелкого орнамента, как на соборе святого Петра. Такова же и поэзия древних, - говорит Корина влюбленному и обиженному подозрениями в легкомыслии англичанину, - они писали лишь крупными мазками.  позволяя слушателям самим домыслить детали. А вот мы. современники, слишком многоречивы во всех своих родах искусств. Это говорит пафолсная героиня романа, она же автор, ироничная Жермена де Сталь, которая, однако, точно также, как неумолчная птица-говорун, вообще никому не дает слова сказать! - тут можно предположиить, что не сама мадам де Сталь так современно иронична, а конкретно её огромный талант, само её великое произведение, становятся выше автора и благородных страдающих героев - и уже откровенно посмеивается над всеми ними....
       Так вот что рассказывает Корина Освальду в тот момент, когда он пережевывает свою обиду: этот храм посваящен любимцем Августа самому повелимтелю... но тот из скромности отклонил это посвящение себе лично, и тогда художник посвятил его всем олимпийским богам, вместо одного, земного - власти. Над фронтоном Пантеона возвышается бронзовая колесница, на ней статуи Августа и Агриппы, такие же статуи и по обеим сторонам потрика. Именем Августа назван целый век, целая эпоха в развитии челдовеческого разума. Множество замечательных произведений искусств образовали как бы лучи венца вокруг головы Августа, который своим великим умением отличать гениальных художников снискал себе славу в веках, - говорит Корина совсем зачумленному Освальду, своему рефлексирующему англичанину. Это колесница опять выплыла из тумана истории - ведь Наполеона, кгда он взял книгу "Корина или Италия" в руки первый раз, взбесила именно эта сцена в самом начале - триумфальный проъезд Корины по Риму на Капитолий. Это был дубляж в буквальном смысле гравюры, которую исполонили в Париже после коронования Наполеона - Первый Консул Республики в лавровой венце на триумфальной колеснице... Такой прямолинейной издевки Наполеон вынести не мог. И вот опять колесница... Немудрено, что он так возненавидел эту книгу и так боялся мадам де Сталь. Он кричал уже будучи в заточении на острове: "Уберите от меня эту проклятую книгу! Я вижу её! Здесь она всюду! везде де Сталь!" И это было правдой - гонения Наполеона принесли Жермене де Сталь больше славы, чем все её произведения вместе взятые....
         Вот вот, Корина в роли гида - Освальд в роли униженного влюбленного, и всё это в Пантеоне! Корина обращает его внимание на то, что свет, льющийся сверху, это эмблема верховного божества, язычники вообще любили символы, что более приличествует религии, чем обычная речь. ( Это намек на то, что евангельские и библейские сюжеты надо понимать не прямо, а как аллегории.) Язычники любили свет, обоготворяли жизнь, христиане же боготворят смерть... (Делайте выбор, предстоящие!)  Но тут она вступается за римский католицизм - он менее сумрачен, чем религия Севера (русское православие, не византийские, т.к. назвать Византию Севером было бы большой натяжкой, так она указывает на истинное место происхождения православия.) В святилище Пантеона, в его нишах теперь стоят статуи великих художников, а ранее там помещались изображения древних богов, потому что после падения империи цезарей Италия уже никогда не обладала политической самостоятельностью, потому здесь больше и не прославляли полководцев и государственных мужей. Теперь славу итали составлял только творческий гений. И тут Корина наконец заинтересовалась мнением освальда - не согласится ли он, что такой достойный в прошлом народ должен иметь лучшую долю?! На что раздраженный невниманием к его душевному состоянию Освальд сурово отвечает: нет, он так не считает, потому что, строго говоря, народы имеют ровно ту участь, какую они и заслужили по существу. Это, конечно, пощечина самой Корине.. Однако она выражает надежду, что со временем Освальд станет более снисходимтельным к стране, которую сама природа украсила словно некую жертву, и уверяет его, что для художников, влюбленных в славу, нет более заветной мечты, чем получить здесь место. И она указывает на нишу, в которой хотела бы видеть свой собственный бюст. И хорошо бы, чтобы Освальд пришел когда-нибудь полюбоваться им. Тут Освальд забыл про свою обиду и стал горячо изумляться - как может такая молодая и красивая дама говорить о смерти тому, кого горе и страдание привели почти на край могилы? На что она резонно отвечает: буря может в одно мгновение сломать цветок, который ещё высоко поднимает головку (и могла бы сказать - чем выше, тем скорее). Но вот он отчего не может быть счастливым? Тут Освальд опять хамит: никогда не спрашивайте меня об этом, у вас свои тайны, у меня - свои... будем оба уважать наше молчание... Освальд боится, что его душа будет ужасно потрясена, как только он начтет рассказывать ей о своих страданиях. (Вообразить дЭрфа в такой ситуации просто невозможно, хотя его судьба испытывала на излом куда как жестче.) Корина затихла на время, но тишина звучала под сводами храма недолго, вскоре она, эта неумолчная птица-говорун снова начала экскурс в историю Пантеона: ... вот урна, в ней хранился прах Агриппы, он покоился у подножия статуи, которую он воздвиг самому себе... чтобы смягчить, по привычке древних, страх перед смертью... Однако язычники не так беззаветно верили в бессмертие (загробную жизнь, как это делают христиане,  уповая упокоиться в лоне предвечного), и потому старались оставить память о себе в своих потомках... Что оставалось делать закомплексованному Освальду? Он только вздохнул, у него на душе и без того  сырой сумрак, куда ж ещё думать о загробном мире за всё человечество?! Хорошо погружаться в сладостную задумчивость печали, когда вокруг тебя гремят фанфары славы и на твою голову сыплются всевозможные почести... Нетрудно предствавить себе, какая пропасть непонимания разверзлась между ними после этой прогулки. А ведь замысел был совсем иной: узнать друг друга получше - ЧТОБЫ СБЛИЗИТЬСЯ. Чтобы пройти к собору святого Петра, они должны были перейти через мост святого ангела. Тут Освальд наконец решил поговорить о них самих и вспомнил, что когда он возвращался с Капитолия по этому мосту, то думал только о Корине.  На это простое признание Корина, в своей манере, разражается пафосным и неправдоподобным панегириком: "Я не тешила себя мечтой, что праздник на Капитолии подарит мне нового друга; но всё-таки, стремятсь к славе, я всегда надеялась, что она принесет мне любовь; ведь для чего женщине слава, если у неё нет этой надежды?" Освальд, не в силах идти дальше, просит разрешения постоять на мосту -  он в мыслях своих хочет ещё раз вернуться к дорогим воспоминаниям, как к своим личным, так и навеянным древностью. Реальная Корина его, похоже, уже просто достала. Но Корина снова дудит в свою дуду: Римские сообружения не холодны и не безгласны... их создал гений... их освятили незабываемые события... и надо испытать любовь к такому человеку. как вы, Освальд, чтобы  вместе с ним находить радость в постижении всего благородного и чудесного, что существует в мире... Освальд, уже внутреннне закипая, мягко возражает ей: мол, когда он находится рядом с таким чудом, как она, то ему и вовсе не надобно иных чудес. Она приняла это как дежурный комплимент. Однако на них уже надвигался повый памятник архитектуры - замок святого Ангела. Корина завелась с полоборота и снова оседлала любимого конька: вот здание чрезвычайно своеобразное по своему внешнему виду... построенное сначала как мавзолей Адриана, затем превращенное в крепость готами, оно сохранило до наших дней черты первого и второго...Наверху бронзовый ангел с обнаженным мечом... внутри страшные казематы... вся римская история связана с этим монументом... здесь оборонялись от гтов Велисарий и его сподвижники... мало чем отличаясь от варваров, он метал в своих противников дивные статуи...я люблю эту роскошь владыки мира... пышность его могилы... было нечто великое в человеке, который, наслаждаясь всеми земными благами, не страшился незадолго до своего кнца размышлять о смерти высокие помыслы бескорыстные чувства наполняют душу, когда она переступает через жизненный предел...но когда чувство восторга  становится предметом насмешки, всё погибает, кроме золота и власти... (Монолог об этом памятнике длится более полстраницы без перерыва на реплику для Освальда, но тут он как-то всё же успевает ввернуть и своё слово: но вам суждено возродить это чувство! вы показали мне Рим!       Освальд сетует на то, что всё скоро может кончиться, однако Корина, мило улыбаясь, говорит ему, что надо уповать на небо, оттуда мо виднее. Но вот они добрались наконец до грандиозного собора св. Петра - даже египетские пирамиды уступают ему по высоте... Тут она просто объясняет значение этого памятника, но и свою систему показа памятников вообще: она не оставляет на сладкое самые величественные памятники, как это обычно делают банальные гиды, а начать следует с самых впечатляющих, тогда, однажды испытанное. это чувство откроет новую сферу идей, и люди, созерцающие этот шедевр, научатся любить и ценить даже не такие совершенные творения творческого гения. Великое нельзя постигать постепенно, заключает она. На Освальда, как на самого прилежного ученика, собор св. Петра произвел впечатление "чуда природы". (А разве могло быть иначе?)  Корину это его искреннее изумление порадовало.  Собор был весь в сиянии солнечного света, но ей этого мало - она теперь хочет поразить воображение Освальда сиянием собора ещё и в лунном свете! Вот как она формулирует эту свою мысль: "...я приберегла для вас удовольствие, связанное с ещё более благоговейным чувством: это созерцание собора при лунном сиянии; однако до этого вам следовало побывать днем на самом блистательном празднике и увидеть создание гения, великолепно украшенное природой". И если после подобной тирады влюбленный Освальд не унес ноги куда подальше, то значит, он сам был большим шутником. Но далее следует в том же стиле ещё одна реплика Корины на целую страницу - о прелестях собора и значении изобразительного искусства для человека вообще. Вконец зачумленный Освальд уже, было, ринулся под портик собора, как тут Корина его буквально хватает за полу и кричит, нет, восклицает: погодите одно мгновение! не торопитесь приподнять занавес, прикрывающий дверь храма! Разве сердце ваше... разве вы не почувствовали ещё, что стоите на пороге какого-то великого события?! Затем уже сама пропускает его под занавес, и в этой грациозной позе она так хороша, что Освальд забыл и думать о соборе,он смотрит только на грациозные изгибы её тела. Однако, войдя, наконец, в храм, он почувствовал, что в сердце его уже теснятся два чувства - рядом с любовью к Корине уже поместилось чувство благоговения -это  впечатления от необъятных сводов... Выходили они молча -  всё здесь устроено так, что малейший шорох вызывает эхо. А слов, достойных повториться эхом под этими сводами, у них не находилось в этот момент. Но вот Корина снова начала просвещать освальда: теперь уже про различия северного и южного католицизма, южный, оказывается, теплее, и не такой мрачный, как в Англии и Термании.  Микельанжел поставил Пантеон, как и обещал, "в воздухе" - собор построен, на самом деле, над обветшавшей базиликолй св. Петра, существовашей 4 века, часть стены сохранилась внутри нового собора. "Облик подобного памятника напоминает непрерывную застывшую музыку", - говорит Корина. (Так вот откуда это теперь уже расхожее сравнение!? И никто не упоминает Сталь!) Далее идет тирада в треть страницы - это всё одно-единственное предложение, прославляющее труд наших славных предков, создавших этот шедевр, заканчивающаяся так: "...подарить народу памятник, являющийся воплощением стольких благородных идей, - это похвально и с точки зрения общественной нравственности".  Освальду, возможно, хочется сказать ей: "опомнись, Корина, тут нет группы туристов, тут один я, твой возлюбленный и безумно влюбленный в тебя мужчина!" Скажи хоть словечко в простоте!! Но он только и может себе позволить, что начать также пафосно обличать социальную и политическую систему, уже догадавшись, что именно таким путем пробьет себе тропу к сердцу гениальной Корины: ... но как защишено у нас достоинство человека?! какие у нас учреждения! Какую слабовть проявляет большинство наших правителей! И как они все порабощают умы! - восклицает освальд, а Корина одобрительно добавляет: и другие народы !(намекая на Бонапарта Наполеона, которому потом пошлет книгу с надписью - "здесь ни слова о политике", а он её разорвет в клочья.. Дальже она цитирует Альфьери: рушатся города, рушатся царства, а человек возмущен, что он смертен...

     Но вот в Риме великий праздник. Карнавал в Риме, это когда римляне, все в масках, словно одержимые лихорадкой радости, попросту легально сходят с ума. Это демонстрация богатства воображения итальянцев, их прекрасного языка, которым блестяще владеют все без исключения жители Италии. Альфьери специально ходил на рынок, чтобы выучиться правильно произношению. Все блещут особым остроумием. Костюмы говорят о глубоком знании мифологии. Итальянцы в своих играх кажутся более замечательными, чем в своей истории. Чтобы на итальянском язке пеердать множество оттенков настроения, надо лишь слегка повысить или понизить голос, или изменить окончание слова, что сразу же усиливает или ослабляет его смысл. Обобенно забавно звучит итальянский в устах детей - их невинность составляет пикантный контраст с естественной для языка луковостью. Но это игра в вакханалии, не более того. Трудно понять, какое удовольствие испытывают итальянские вельможи. когда из дня в день разъезжают по одной и той же улице до самого конца карнавала. Иногда маски похожи на слепки статуй, и это уже внушает какой-то страх. И вот среди этого бесшабашного веселья Корина и Нельвиль, в глубокой задумчивости, вдруг очутились в Риме. Карнавал их ошеломил. Их заметил дЭрф, отведя Освальда в сторону, он сказал, что негоже так открыто выезжать вместе, да ещё после загородной поездки. Но Нельвиля этим не проймешь - он уже готов посвятить Корине всю свою жизнь. ДЭрф выражает своё неверие в их общее счастье, ведь нарушаются общественные приличия, а этотго вообще не стоит делать никогда, если хочешь быть счастливым. Но у Освальда свои возражения - зачем же человеку даны ум и душа, если свет уполномочен решать за него, что хорошо, а что плохо? Провидение могло бы обойтись и без такой роскоши. ДЭрф опять возражает: любовь, мол, проходит, а общественное мнение остаётся.  Милые шалости возможны, они говорят о независимости характера, а вот поступки - это уже серьёзно...Когда начались скачки. нельвиль был поражен: если в Англии соревновались наездники на лошадях, то здесь маленькие берберийки бегали сами, и римлян это очень развлекало. Их приводили нарядные конюхи. Лошадки рвутся начать состязания, но вот падает барьер и... началось!  Подобно людям, невзнузданные лошади тоже умеют оспорить друг у друга успех, иногда падая бездыханными на финише. Когда лошади проносятся мимо, людиЮ ломая барьер, также устремляются за берберийками.... Когда Корина появилась в ложе, раздались крики: "Да здравствует Корина!" - недавний триумф ещё не забыт. Корина растрогалась до слез, её сердце бурно затрепетало в груди, Освальд, однако, испытал укол ревности. Корину его замечание жестоко уязвило - в один миг он отнял у неё всё удовольствие, а ей было так хорошо, что именно Освальд стал свидетелем её повторного триумфа... Но вот зазвучали прекрасные итальянские голоса, мягкие и нежные, подобные аромату цветов.  Если другие искусства взывают к мыслям человека, то музыка воздействует непосредственно на чувства. Дуэт привел Корину в полный восторг, она плакала, прикрыв лицо платком. Они вышли неа балкон, и там Корина сообщила уязвленному ревностью Освальду печальную новость: она на неделю должна покинуть его, это такой обычай - ездить перед страстной в монастырь, чтобы подготовиться к Пасхе.  Освальда это не очень огорчило, он знал, что римлянки, обычно не очень религиозные, именно в Пасху строго соблюдают все предписанные обряды. Однако он воскликнул в сердцах: почему мы не одной веры? почему у нас не одна Родина? Тут к ним подошли друзья Корины, и Освальд замолк на весь остаток вечера...  Ближайшее свидание будет в страстную пятницу. Тут уже Освальд сражен - ведь она передала эту новость через записку, которую вынесла горничная. Он сидит один в её комнате и думает о том, что вот так же внезапно он может когда-нибудь узнать о её кончине!  Ах, как призрачно счастье! Им снова овладела тоска. тоска, котоую лишь Корина умела облегчить. Горничная, сжалившись над стенающим Освальдом, ведет его в спальню Корины и показывает ему его портрет. Корина нарисовала его по памяти, целых семь дней вставая на заре. Убедившись, какое значительное место он занимает в душе Корины, Освальд тут же утешился. Напротив его портрета висело изображение Девы Марии, перед ней, на столике, лежал молитвенник Корины. Такое смешение любви и религии удивило его.  Тут он видит иещё и браслеты, сделанные из волос её отца, матери и сестры. Светлые похожи на локоны Люсиль...  Высший римский свет Освальду был скучен, без Корины он не знал, куда себя девать в эту неделю. Наблюдая людей. он подумал, что в Италии даже посредственность довольно добродушна, у неё мало тщеславия, нет вообще зависти, зато много доброжелательтности к выдающимся умам. Она может подавлятьс воей тупость, но никогда не дкучает глупыми претензиями... Это на время его развлекло. Освальд, подумав ещё раз, что только Корина способна придать настоящую жизнь всему, к чему она прикасается, печально удалился, чтобы найти место, где вообще не будет радости - так он оказался в Картезианском мужском монастыре, приостановившись у входа, чтобы рассмотреть фигуры египетских львов, они не были похожи ни на людей, ни на зверей, они были самим воплощением природы, вот почему именно их избирали язычники для своих божественных эмблем. Церковь, находившаяся рядом с обломками терм Диоклетиана, украшена древними гранитными колоннами, и Освальд припомнил на этот случай стих Жильбера: "На погибших мирах дремлет неподвижное Время"... Пришло время поразмышлять о смерти. Освальд думает, что было бы пыткой жить здесь всё время. Однако мысль о том, как бездонна душа человека, наводит его на мысль о тщетности попыток узнать досконально другого человека - ведь на это просто не хватит жизни. Но монахи здесь живут обычно, у них слишком строгая дисциплина, чтобы допускать хоть какую-то свободу мысли. Взирая на облака, Освальд тщетно ищет среди них тень своего отца...  На богослужении он отмсетил, что ышность обряда превращает церковное торжество в зрелище... Свободный полет души стеснен, а ведь только так можно приблизиться к божеству.  Домой Освальд вернулся в ещё более подавленном настроении.  В страстную пятницу он весь в предвкушении   встречи с Кориной - и он пошел в Синкстинскую капеллу послушать прославленное на всю Европу пение Мизерер (псалом Помилуй нас, каждая строфа которого исполняется в особой манере). Придя загодя, он разглядывает "Страшный суд" Микельанджело. И тут он увидел Корину на возвышении, всю в черном с побледневшим лицом. И тут в полной темноте началось пение Мизерер. Корина молилась в экстазе, упав на колени и забыв об Освальде. Корина соледовала за процессией, которая направлялась к собору святого Петра. Когда моление окончилосб, храм немедленно превртился в место, где все очень живо друг с другом общаются.  Освальда удивила такая скорая перемена в настроении Корины. Не найдя на её лице следов недавнего волнения, он проникся к ней недоверием и даже готов был обвинить в легкомыслии. Корина, заметив Это, взяла его под руку и стала, прохаживаясь туда-сюда по храму, объяснять Освальду природу своей религиозности. Всё дело, оказывается. в различиях их вер. Религия Освальда строга и непреклонна, головир от имени долга, а вот религия католиков - полна нежности и жиивого участия к людям. В Италии не было религиозных распрей. потому здесь католицизм много мягче, чем там, где была борьба. Тут между ними начинается диспут на религиозные темы, лицо Корины светится небесным вдохновением... Освальд едва удерживается, чтобы не пасть перед ней на колени посреди храма... Вот уже до чего дело дошло! После Пасхи Корина обещает поведать Освальду свою историю. Но время идет, а истории всё нет. освальд обижен, он хочет уехать в Неаполь. Корина берется сопровождать его, чтобы тем самым доказать серьезность своих чувств и отдалит роковую минуту признания. Его согласие будет означать его готовность жить с ней всю дальнейшую жизнь. Он согласился. не вполне понимая, какие обязательства тем самым на себя берет. Освальд уходит собираться в дорогу, а к Корине приходит дЭрф и внятно растолковывает ей, почему этого, с позиций здравого смысла (и автора, разумеется), не стоит делать...   

    Шиллер сказал: на самом деле, "слабые мужчины не уступают в мстительности и жестокости женщинам", признанным рекорсменкам в этой части. Освальд не слабый человек, но он сам ослабляет свои позиции тем, что всегда хочет оставаться в границах нравственности: быть верным сыновнему долгу и не предавать любимую женщину. В его случае, совместить одно и другое просто очень затруднительно. С позиций английского традиционного мышления, Корина поставила себя вне приличного общетсва, оно пренебрежения не простит. Отец Освальда - предствавитель этого самого общества, теперь уже умерший, его завещание Освальду - жениться на Люсиль, младшей сестре Корины (по отцу). Мачеха глубоко ненавидит Корину, и развязать этот узел не в его силах. Корине ничего другого не остается, как умереть. Но уимрает она всё же не от несчастной любви, а потому, чт о её покинули ревнивые музы, чего она уже точно пережить не в силах. Истирия, венликий роман челорвечества, социология - её младшая дочь, и обе они учат тому, что женщине, наделенной талантом, лучше сразу забыть о своем даре, ибо: даже если всё у неё сложится в творчестве успешно, как у нашей Корины, всё равно слава будет лишь сияющим трауром по счастью. Так что надо сразу сделать выбор, подобно мадам Жанлис, с первой своей публикации заявившей ( в ответ на сетования смущенного её внезапной славай любовника): я - женщина автор, которая считает себя мужчиной. Т.о . современница де Сталь, писательница Жанлис, заступив на традиционное поле деятельности мужчины и осознав, что с личным счастьем и душевным спокойствием надо покончить навсегда, выбирает поприще служения литературе и на личном ставит жирный и решительный крест. Она даже принимала участие в гонении на мадам де Сталь после выхода "Дельфины", основным мотивом которого было возмущение тем, что "Сталь, ЖЕНЩИНА, ОТВАЖИЛАСЬ МЫСЛИТЬ И ПИСАТЬ", т.е доносить свои женские мысли до всего общества. Наполеон открыто признавал причиной своей ненависти к де Сталь её большой ум: "Она слишком умна, слишком!"- говорил он. Его взбесила "Корина", он там увидел сплошную политику, а Корина на колеснице, эта фига, уже вынутая из кармана, это просто был плевок в гравюру, на которой изображен сам Первый Консул - как триумфатор на колеснице. Вообще 1807 год (год публикации "Корины") был годом весьма суровой реакции, всякая критика, даже литературная, была запрещена. Разрешалось лишь никому не опасное критиканство всевозможных сомнительных личностей. Ну а люди серьёзные должны были покорно погрузиться в безмолвие. (Сталь написала в посвящении к роману: "Умолкнувшей Франции".) Сталь не полько ведь была женщиной-авторолм, она была также мыслителем, причем активным и острым. Если Декарт заявил: "Я мыслю, значит я существую", то она переформулировала этот тезис: "Я чувствую, значит я существую". Если Кант заявил: "Превыше всего нравственный долг", то Сталь утверждает, что чувства главнее. Но при этом именно она открыла Францию, Германию, а также совершенно тёмную страну для Европы - Россию. Она же открыла французам Канта как великого ученого, которого во Франции всерьёз счттали главой секты. "Во Франции учатся только поневоле", - с сожалением говоорила де Сталь. Её нравственный посыл: земная жизнь важна, т.к. она воспитывает сердце для Вечности. Она приуготовляет нас к высшей судьбе путем свободного выбора... А все общественные учреждения надо оценивать с точки зрения нравственного усовершенствования человека. Сталь не заигрывала с массами, вообще не любила книги "про бедный народ", не принимала "Разбойников" Шиллера, "Фауста" Гёте. Она призывала верить в вечные истины как в действительность, ибо их открывпает нам душа. Все рассуждения  - лишь производные отсюда. Всякое доказательство Бога, совести - ниже самого этого факта. Доказательством совести, как врожденного состояния души, она считала тот факт, что по зову сердца челдовек действует без всяких усилий и предварительных рассуждений. Душа человеа - единственный иисточник его нравственных установлений,  душа человека - единственный очаг его сил. Основа нравственности - долг, и не интерес. Сталь ) заодно с Декартом) считала, что человек рождается одновременно со всеми своими мыслями - врожденными идеями. В человеке два начала - одно смертно, другое вечно. Но какова цель самой жизни, кроме приуготовлени я человека к Вечности?

     ...После "Корины" де Сталь стала известной во всей Европе, славы ей добавлял сам Наполеон своими гонениями. Она объясняла: Корина - это Дельфина, но более совершенная, в полном расцвете своих талантов, гения и вдохновения. Но для неё это лишь средство покорить сердце возлюбленного. Свою славу она гот ова покорно сложить к его ногам. Эта жрица Апполона - весьма увлекающаяся женщина, несмотря на всю свою гениальность, ей никуда неуйти от своей природы. Как только старсть овладеват ею, и в её когтях гибнет Коринино счастье, какое трогательное впечатление производит слабость Корины! Она в своей лебединой песне страстно говорит: "Из всех способностей души, данных природой, я вполне воспитываюсь лишь одной - страданием"...

     Рим и Неаполь в то же самое время описал Шатобриан в "Мучениях..." Но его Эвдор прямо вводит нас в античный мир. Рим - вечный город, или всё, или ничего.Или сроднишься с ним духом, или ничего в нем не поймешь. Культ Рима в "Корине" иной - он вообще меняет свой характер в зависимости от времени. Но тут есть ещё и иная Франция - в образе дЭрфа нет, не насмешничает над ним де Сталь, она, на самом деле, передают ему свои истинные авторские полномочия - провозглашать истину. Она тоже так думает. Она, а не Корина!
    Но кто тогда Освальд? Он - лорд Нельвиль, пэр Шотландии, зимой 1794-95 г.г. выехал из Эддинбурга с целью посетить Италию, для поправки здоровья, расстроенного смертью горячо любимого отца.  Благородство и красивая внешность, большой ум, громкое имя, независимое состояние, но в свои 25 лет он уже разочарован в жизни. ( Онегин? Печорин? Ничуть не бывало.) Вот от какого дара судьбы отказывается в конце романа Корина. В своей прощальной песне он провозглашает: "Я должна была бы посвятить свою лиру воспеванию божественной благодати... так как всё великое служит отражением его безграничного величия... Если бы искала в нем одном защиту от земных чувств и страстей, то моя жизнь не была бы надломлена..." Освальда она больше не хочет видеть. Мало того, она ему, уходя в мир иной, насолила как могла: она и дочь его успела перевоспитать за свои последние дни - теперь, глядя на ребенка, несчастный Освальд будет думать только о Корине... Но и этого мало, она обещает Освальду пристально следить за ним с небес, а когда и он умрет, она его скорехонько встретит на том свете и уже точно не выпустит из своих коготков... Бедный Освальд! Ведь ему завещано, тем не менее, вернуться в Англию и cтать примерным мужем для Люсиль и наилучшим отцом семейства. Исполнит, куда денется! Ведь Люсиль Корине, уже умершей, вообще не страшна. Но за гробом она точно всех расставит по своим местам, можно не сомневаться. Вот какова она на самом деле, эта несчастная Корина!

****
     В чем же смысл литературы, по мнению мадам де Сталь? Общественное мнение (или обывательское) порицает всякого, кто посмел выйти за пределы собственного мирка, надежного пристанища эгоизма. Но что была бы наша жизнь без этих самотверженных людей - гениев?  Ум, искренность и сострадание подвергались бы презрению со стороны безжалостного эгоизма и легкомыслия. И люди, в конце концов, перестали бы себя уважать.  Единственное спасение от одиночества - это книги гениев. Великие люди, непонятые своим временем, черпали силы только в своей душе. Хорошие книги вполне способны заменить друзей, общественное мнение и даже, на время, само Отечество для изгнанника. Только книги помогают со всей искренностью человеку пересечь поле жизни. Книги гениев человечества учат, что преступными методами нельзя совершать благие поступки, осуществлять благородные замыслы.  Все политические преступления в мире осуществлялись всегда "во имя добра", но всегда это было - именем лжи. Честолюбцы и завистники, прост о дурные люди, агрессивные обыватели всегда издевались над укорами совести, считали их глупыми выдумками для детей, нравственностиь до того ненавистна тим, что они гот овы преследовать её во всеоружии клеветы. Они всегда будут стараться опорочить благородную душу, ибо рядом с ней им, обывателям, неуютно, Но чт от остается оплеванному, затоптанному гению? Разве что надеяться на совершенствование рода человеческого в грядущих веках. Сталь верила в это.  Она писала: "В нашу развращенную эпоху метафизикой (в самом уничижительном смысле) называют всё, что не сходится с эгоистическим рассчетом и корыстными спекуляциями". Как это узнаваемо! Женщинам она советует как можно больше внимания уделять  своему образованию  чтобы быть хорошей женой и добропорядочной мамой своим детям. Эмансипэ, женжин, подражающих в своей деятельности мужчинам, она называет  просто обезьянами. На опасное поприще творчества могут вступать только гении, но их всегда ждет тяжелая судьба. Остальным женщинам там вообще нечего делать. "Корина" написана в устрашение таким мечтательницам. О совершенствовании рода человеческого она говорила и вот это: дорогу короткую человек проходит быстро, по дороге бз конца он идет медленно.
Разницу наук и искусства она видела вот в чем: результаты в науке - самое поразительное; а в искусстве поражают как раз самые первые шаги. Она сделала много очень тонких наблюдений: древние не имели учителей, потому они были и сполнены простодушия и силы, которым нельтзя научиться - им не с кем было себя сравнивать; греки первые создали литературу, египтянам мешало однообразие и неизменность их законов, которые сковывали воображение; вначале цветом греческой нации были поэты (Гомер), потом при Перикле расцела драматургия, красноречие и этика, зародилась философия; при Александре появилась художественная литература. Искусства и поэзия особенно процветают в эпохи разврата; Гомер же создавался в эпоху отличных нравственных норм. Тогда вся природа была человеку вновь - вот стул, на нем сидят, вот стол - на нем едлят... Много восторженных описаний обычных предметов... Это наводит на мысль о народном букваре. Эпоха детства цивилицации. Быстрее всего человек овладевает тем, в чем он больше всего нуждается. Творец дал ему пищу и идеи, но он возьмет в обиход только ту идею, которая быстро приведет к результату. Однако, заметим, греческий язык не похож на первобытный, т.е. неумелый - он полон отвлдеченных конструкций, слишком сложных даже для писателя, но, что поразительно, слог всех книг в высшей степени грамотен и изящен!!! Получается, что пищущая Греция не знала малограмотности вообще!?  Язык - необходимое орудие для приобретения всех прочих знаний, но как же был создан этот чудо-инструмент, когда у греков в темные века даже не было и намеков на метафизические таланты? Откуда он к ним свалдился в готовом уже виде? Разве что в неба упал. Ведь греческие авторы отнюдь не были такими мыслителями, как этого можно было бы ожидать, судя по строению их языка. Зато они были превосходными поэтами. Они рисовали яркими красками весь мир, но характеры, которым нравственная красота была бы присуща до конца текста, им недоступны, или в природе таковых нет  вообще. Гомер и другие греческие поэты блещут стилем и образованием, но глубоких мыслей у них нет. Гомер вообще описывает всё вокруг, будто посылает отчет из дальней экспедиции к себе на Родину: остров окружен водой, хлеб укрепляет силы, солнце в полдень стоит точно над головой, а также другие достоверные знания о окружающнем его природном мире. А вот метафизики у него вообще нет. Искусства обобщения тоже не видно. Но вот предметы описаны все без исключения.  В сердцах греческих поэтов всегда чувствуется какая-то горячка, а гармония совершенного языка уже легко довершает дело слияния стиха со звуами мира - бессмертная поэма готова.  И это уже похвалы самой де Сталь! Её зоркий глаз сумел разглядеть жемчужины реликтовых находок в древней литературе, чего не сдела до неё никто. Во всяком случае, нам эти факты неизвестны. Санд не понимала, как могут её трактаты и романы вызывать столько лютой злобы, она не знала, как отвечать на такую "критику" - ведь ненавиделии её за её свободный и глубокий ум! К тому же, начало 19 века было временем реакции - к тому же, все мыслящие люди обязательно разделились на два враждующих лагеря, представители которых придерживались столь крайних взглядов, что рисковали вообще утратить либо ум, либо вкус. Одни думали, что вводят в литературу новые силы, плодя всякую бессмыслицу, другие уверяли всех в том, что все хорошее и талантливое может быть только в прошлом.  (Как это всё знакомо нам! Всякий раз конец и начало века бывают так похожи!) Сталь пишет в трактате "О литературе...", что уже в конце 18 века появилась "писанина", не только сильно упрощающая стиль, но и привордящая к примитивной схеме все характеры и жизнь человека в целом. Свобода выбора вообще отсутсвует - и сход задан начальными условиями. Фраза упрощается до того, что в ней полностью отсутствуют всякие смысловые оттенки. В таким фразах бесполезно переставлять слова - они снова вернутся на свои шаблонные места, такие тексты может писать всякий мало-мальски грамотный человпек, но самобытную мысль таким стилем выразить не получится.  Сталь недоумевает: как могут люди, сурово мстящие честным, искренним гениям, якобы за то, что они "сбивают род человеческий с пути истинного, привычного", думать,
что предрассудки, низость, ложь, всё то, против чего восстают гонимые ими таланты,  - вообще не приносят вреда!? И ещё одно важное замечание: расцвет науки (который наблюдался в 19 веке) сделал необходимым расцвет нравственности нации, ибо владеть знаниями должны только высоконравственные люди, чтобы не натворить большого зла. Иными словами, она первая сказала о моральной ответственности ученых на заре 19 века, когда от науки все просвыещенные люди ждали только хорошего, а дурные и невежественные боялись, что наука слишком сильно проветрит их затхлый застойный мирок. О том же, что сама наука может причинить зло, если её результатами воспользуются безнравственные люди, тогда даже на уровне постановки вопроса никто не задумывался. Она, наивно веря в совершенствование рода человеческого, надеется на то, что потомки будут в недоумении, читая о мелорчной злобе её противников, и вообще противников сободолюбивых идей, как не поймут и жестокости тех, кто затеял ужаснувший все народы мира революционный террор. (Она ни за что бы не поверила, что род челорвеческий со временем устроит две ужасные мировые войны, устроит концлагеря, где будут уничтожать тысячи людей, взорвет атомные бомбы над мирными городами, а рев. террор вообще будет делом обычным в ряде стран...) Сталь пишет, видя причину лишь в дурных нравах: отчего же добрые, порядочные ученые для поддержания благородных идей не объединяют свои усилия так же прочно, как это делают люди бесчестные, лживые, суекорыстные для своих неправых целей Она надеется, что Зло скоро само собой одумается, когда увидит результат своей разрушительной деятельности. Но она не знает ещё, что оскотинившийся род человеческий скорее пойдет на коллективную смерть, что начнет наконец самосовершенствоваться - вместо того, чтобы думать лишь о власти и материальной выгоде.
*******
    
ЛЕССИНГ  о Вольтере, Корнеле, Расине...:
( извлечения из "Гамбургской драматургии" )

Немцы вообще не любят "умничающих" французов, равно как и талантливых. Это ревность? Возможно. Особенно Лессинг (1729-1781). Нападки на Вольтера просто ужасны. Разберемся. Это выглядит примерно так: ...Уж не воображает ли г.Вольтер, что пишет тепллые пьесы? Ничего не знаю холоднее "Семирамиды". Хочу ли я сказать, что ни  один француз не способен создать истинно трогательную пьесу, что ветренный дух нации не стоит на высоте...Нет... Есть мнение, что есть "глубомысленный англичанин", остроумный француз, однако есть столько же глубокомысленных французов, сколько и глубокомысленных англичан.  Вопрос в том, кто делает эти определения. Конечно, не природа.  Французы легко могли бы иметь настоящую трагедию, если бы не думали, что она у них есть. И в этом заблуждении их поддерживает нечто такое, чего действительно нет у других народов - это их тщеславие. С нациями бывает то же, что и с отдельными людьми. Иные слывут поэтами, потому что читатели просто не умеют отличать стихокропателя от поэта.  Если бы стихокропатели это понимали, они, возможно, пошли бы вперед. Нельзя приобрести того, что, как тебе думается, у тебя уже есть.
Конечно, читая "Гамбургскую драматургию" Лессинга ( привожу цитаты именно оттуда) нельзя не обратить внимание на тот факт, что книга эта скорее политический памфлет, чем беспристрастное критическое исследование. Цель его: разрушить феодальные предрассудки в сознании немцев и пробудить классовое самосознание нарождающейся буржуазии. Но французы своим камланием о просвещенных монархах (кстати, это уже булыжник в огород Аристотеля, которого, однако, Лессинг очень высоко ставит - Л.М.) и благородной аристократии, только сбивают с толку продвинутых немцев. Он готов даже клеймить нарождающуюся французскую буржуазию за её стремление слиться с ненавистной Лессингу аристократией, и нежелание сродниться со своими - такими же дикими нуворишами, как они сами. Этот боевой дух памфлета в эстетическом трактате не на руку его автору - Сразу же начинаешь сомневаться в его выводах. Но всё же чтение это полезно и познавательно. Так что постараемся вникнуть.
   Именно из-за своих политических воззрений Лессинг возненавидел классический французский театр. Вот что он говорит об этом: " Пагубное влияние придворного классицизма (Корнель, Расин) привело к тому, что не только у нас, немцев, но и у французов... театра ещё нет". Но ещё яростнее он набрасывается на тех просветителей, которые защищают достоинства придворного классицизма - на Вольтера особенно, которого он высоко ценил, как публициста, организатора прогрессивной буржуазной мысли, но  но его эстетические вкусы он рассматривал как уступку абсолютизму. Так что Вольтер - основной и главный герой "Гамбургской драматургии". Лессинг сурово отрицает право за французским театром считать себя наследником античной трагедии.Он считает, что Корнель и Расин лишь внешне подражают древним, а не их духу, они жестоко извратили также и самого Аристотеля. К примеру, единство действия было первым драматическими законом у древних, единство же места и времени - лишь его последствия, т.к. представление шло на площадях. Однако этим ограничениям древние авторы подчинялись гибко и с умом, чего никак не скажешь о французах, рабски следующих ( хотя они ставят свои пьесы не на площадях, а в зале театра) этим второстепенным ограничениям, часто в ущерб главному, из-за чего герои в один день столько всего наворотят, что и за целую жизнь рассудительному человеку не совершить. Какая уж тут достоверность?  Совсем недостаточно чисто физического единства действия, надо ещё к нему присоединить и единство нравственное ( внутреннее правдоподобие). Так что, по Лессингу, французы сообразуются только со словами правил, но никак не с их духом.
     Образцом такого следования духу древних Лессинг считает Шекспира, а не Корнеля. Но, в противоположность писателям "Бури и натиска", Лессинг доказывает, что реализм Шекспира подобен древнегреческому реализму вовсе не как подражание ради подражания, а как подражание творческое, несмотря на свою внешнюю грубость и бесформенность.
      Лессинг пишет, что когда Вольтер поставил свою "Заиру", то у него утвердилось мнение,будто трагики-французы превзошли греков. по части искусной экспозиции, и умением так связать действие, что сцена никогда не пустует, и ни одно лицо не уходит и не входит без причины.  Ещё больше гордится Вольтер умением персонажей говорит остротами, и сыпать во все стороны блестящими мыслями. Однако он ещё и добавляет, что Вольтеру возражать вообще без толку. Он всё равно будет говорить, а ему будут верить... Вольтер-де видит лишь один недостаток во французской трагедии: великие пьесы даются не с такой пышностью, как у древних.
      Но больше всего бесил Лессинга "варварский" обычай французов пускать зрителей на сцену. Бурю гнева вызывал у него и сам Парижский театр, в прошлом зал для игры в мяч, украшенный в самом дурном вкусе, где публика толпится в грязном партере, а самые знатные сидят прямо на сцене. Лессинг считает, что уже только это обстоятельство лишило Францию многих хороших пьес, т.к. актерам просто негде развернуться. Потом, правда, после Вольтеровской "Семирамиды", со сцены зрителей убрали, но это только в Париже, в провинции же зрители скорее откажутся от всяких иллюзий, чем от привилегии наступать на шлейф Заирам.
    А уж как ему ненавистны христианские трагедии Вольтера! Эту религию Лессинг считал заведомо "религией рабов, рабов же и воспитывающих"...

   Ну так что же произошло с Корнелем? Едва он вывел их театр из варварского состояния, как французы тут же вообразили себе, что он - уже почти совершенство. Расин, по их мнению, довершил дело. А после этого никто уже и не спрашивал, может ли трагик быть ещё патетичнее и трогательнее, чем Корнель и Расин. Последователям предлагалось лишь равняться на них.  И так было 100 лет.  Из этих двух (Корнеля и Расина) больший вред причинил Корнель, потому что Корнель соблазнял только лишь своими образцами, Корнель же и образцами, и правилами, которые вся нация приняла за откровения оракула.

    Правила Аритстотеля все рассчитаны на высшее действие трагедии, а что же делает из них Корнель? Он передает их вкривь и вкось, выискивает в них какое-либо благоприятное для себя толкование, искажает важное. Примеры:
1. Аристотель говорит, что трагедия должны возбуждать сострадание и страх. Коренль говорит: да, но как придется. И то и другое вместе не обязательны, довольно будет и одного из них - состардание без страха или страх без сострадания.  Иначе куда бы я, великой Корнель, девался со своими пьесами? Кто может питать сострадание к таким негодяям? Но страх они могут возбудить, - так думал Корнель, и французы ему повеили на слово.
2. Аристо говорит, что трагедия должна возбуждать страх и сострадание через одно и то же лицо. Корнель говорит, что если так случится, то будет хорошо. Но крайней необходимости в этом нет.  И можно так сделать, чтобы два эти ощущения родились от разных лиц, ка это и сделано в "Родогуне".
3. Аристо говорит, что сострадание и страх, возбуждаемые трагедией, должны очищать наше сознание через возбуждение нашего сострадания ДЛЯ ВОЗБУЖДЕНИЯ НАШЕГО СТРАХА, для очищения в нас, посредством этого страха, страстей, которыми предмет нашего сожаления навлек на себя  своё несчастье. Корнель об этом ничего не знает. Своим трагедиям он придал совершенно другое намерение. Некоторые думают, что  его трагедиях сострадание удается редко, хотя оно наиболее важно, остальные же страсти она очищает очень мало, т.к. не содержит ничего иного, кроме любовных интриг. Совершенно наоборот!  Есть много хороших французских пьес, которые как раз выставляют напоказ последствия страсти, отсюда можно вывести много хороших правил.  Но сострадания она никак не возбуждает в достаточной степени, как это делается в греческих или английских пьесах.  Многие французские пьесы - очень тонкие и поучительные, но только это не трагедии. В их авторах, хотя бы в Вольтере, Корнеле и Расине, нет того, что Софокла сделало Софоклом, а Еврипида - Еврипидом, Шекспира - Шекспиром.... Они как раз следуют Аристотелю.
4. Аристо говорит, что не следует в трагедии делать несчастным вполне хорошего человека без всякой с его стороны вины, потому что это было бы ужасно. Да, говорит Корнель, такой подход возбуждает больше негодования и ненависти, к тем, кто эти страдания причиняет, чем сожаления к тому, кого они постигли. В результате зритель уходит недовольный, потому что к состраданию примешивается слишком много гнева. Но Корнель настаивает, что не следует затрудняться выставлять несчастным даже самого безвинного человека. И тут Корнель и Лессинг говорят явно на разных языках - ведь Аристо говорит совсем не о том, о чем думает Лессинг: Несчастье невинного человека - не только ужасно, но и может и должно быть предметом трагедии. потому что ставит вопрос о правильности того миропорядка, который допускает страдание безвинных. Но трагедия не должна ужасать, говорит Аристотель, потому что думает о том зрителе, который вовсе не способен выдержать ужас, если он не является очень сильным человеком. Трагедия ужаса доступна лишь сильным людям, их только она может закалить и воспитать, сделать ещё лучше, а раз пьесы пишутся для всех, то не надо забывать, что слабые люди от ужаса делаются ещё хуже. Вот что имел в виду Аристо. Так что предмета спора на этот счет между Лессингом и Корнелем просто нет.
Однако Лессинг приводит вот ещё какие аргументы, которые он видит у Корнеля: 1). весьма добродетельный человек преследуем очень порочным, но избежал опасности, порочный же сам запутался в своих сетях, как это произошло в Родогуне, т.к. было бы нестерпимо, если бы в финале погибли Родогуна и Антиох, а Клеопатра восторжествовала.Несчастье Родогуны и Антиоха вызывает сострадание, не заглушаемое отвращенем, которое мы испытываем к их пресделовательнице, надеясь, что какая-либо счастливая случайность не даст им погибнуть. Но в "Родогуне" добродетельный человек не делается несчастным настолько, чтобы возбуждать сострадание, хотя и всё время пребывает на пути к несчастью, и это вызывает участие в нем, не возбуждая ужаса. 2). Корнель также говорит, что что добродетельный человек подвергается преследованию и гибнет со стороны другого, не слишком порочного, чтобы возбудить негодование, т.к. в преследователе больше слабости, чем злобы. Трусливые, колеблющиеся, нерешительные характеры составляют в пьесах лишнюю ошибку, и делают эти пьесы холодными отвратительными, но никак не ужасными. Ужасное, как считает Лессинг, кроется не в негодовании или отвращении, а а в самом несчастье безвинно страдающих людей, причем все равно - злы их преследователи или бесхарактерны, действуют ли они так сурово предумышленно или без намерения. Ужасна сама мысль, что люди могут быть без вины виноватыми.
    Да, тогда не произойдет катарсиса, театр тут бессилен. Тут необходимо действовать политикам и что-то делать с мироустройством, как таковым.
    Корнель же, по мнению Лессинга, отвергает главное: возможность употребления дурных характеров, порочных людей лишь на второстепенных ролях, как орудие, служащие другим людям, - чтобы сделать главных виновников не такими виноватыми. ОН хочет всё здл мра сосредоточить на одних каких-то персонажах, как в "Родогуне" (на Клеопатре), но Аристо именно это и запрещает в трагедии! Ведь несчастье этих второстепенных злодеев нас не очень трогает, так что лучше было бы достичь того воздействия, но дез смерти оных. Чем проще машина, чем меньше в ней пружин, тем она совершеннее.
6. Лессинг считает, что Корнель ложно истолковывает и самое главное - нравы должны быть обязательно хорошими. Что же говоит Корнель: "Хорошими? если слово "хорошими" равняется слову "добродетельными", то плохо придется большиству  древних и новых трагедий, в которых выведено достаточно дурных и порочных лиц. И как же тогда быть Клеопатре в "Родогуне"? Доброту Аристотеля он не хочет признавать за нравственную доброту, это должна быть другого рода доброта, одинако согласующаяся как с нравственно-злым, так и с нравствено-добрым. Однако Аристо разумеет как раз нравственную доброту, только в его глазах добродетельные лица и лица, в известных обстоятельствах выказывающие добродетельные нравы, - не одно и то же. (Злодей тоже может быть сентиментальным, это мы знаем из практики несмецкого фашизма.) Лессинг далее говорит, что Корнель соединил со словм "нрав" совершенно ложное понятие, и не понял той связи, при которой по мнению Аристо, свободные действия обращаются в добрые или дурные нравы.  Он считает, что Аристо под добротою нравов понимает блестящий и возвышенный характер,  какой-нибудь добродетельной или преступной склонности,  которая свойственна некоему лицу или  ему просто приписана.  Клеопатра в "Родогуне", говорит Корнель, очень зола, властолюбие её так сильно, что она не уступает даже перед убийством, но все её преступления связаны с известным величием души,  представляющим столько возвышенного, что мы, осуждая её, всё же удивляемся источнику, их породившему. То же можно сказать и лжеце. Ложь - конечно, порочная привычка, но Дорант Мольера, к примеру, лжет так самозабвенно, что это недостаток идет к нему, такая ложь гнедоступна глупцу. Так может лгать только умный человек. Однако Лессинг эти аргументы Корнеля считает весьма зловредными, т.к. в трагедии, по этой причине, пропадает всякая правда, всякая нравственная польза. Добродетель, всегда простая и скромная, сделается, в таком случае, тщеславной и романтичной. Порок же приобретет лаковое покрытие, которое ослепит зрителя, к какой бы точки он не смотрел. Безрассудно отвращать от порока указанием лишь на одни только несчастные его последствия, скрывая при этом внутренние его безобразия, ведь последствия случайны, и могут быть, как показывает опыт, даже счастливыми.  Но очищение по Аристио совсем не соразмерно с этим лаковым блеском, лживая подкладка, присобаченная к пороку, побуждает видеть совершенства там, где их вовсе нет, сострадать тому, кто сострадания вовсе не заслуживает. Так недолго до полного упрощения: тезис Аристо "нравы должны быть хороши" трактовать как: "они должны быть хорошо обозначены" (bien marques),  к сожалению, французские образцы доказали, что хорошее выражение заменено в них "сильным выражением",.  Давление до такой степени усилили, что "характеристические лица" превратились в личные характеры, а порочные или добродетельные люди - в костлявые скелеты пороков и добродетелей. 

   О чем здесь, собственно, идет спор - о том, что "нравы должны быть хорошими"?
   О том, насколько я понимаю, что в искусстве, в драматургии, в частности, следующей критериям Аристотеля, нашего мирового мыслителя, обязательно должна быть четкая и незыблемая система нравственных координат, даже в самом упадочном обществе.. Понятия добра и зла для художника не могут быть относительными, иначе всё размывается. А это значит, что художнику надо признавать факт единственности истины, чего плюрализм как раз и не признает вовсе. ( Сколько людей, столько и истин: и ты прав, и ты, и ты... Но это может быть применено лишь к мнениям, истина же должна быть принята как единственно возможная правда.)
***

ЛЕССИНГ О ДИДРО

... Давали "Отец семейства" Дидро.Это прекрасная пьеса, хотя французы её не очень чтят, во Франции она шдла два раза, у нас же (в Германии) она будет идти долго, но и то не так долго, кк она того заслуживает. Дидро позволил себе одним из первых сказать, что французы со своим театром обманывают себя и Европу, речь идет о книге  "Les bijoux indiscrets" (Нескромные драгоценности), книге, от которой сам автор и отказался. Однако книгу написал всё же он, это не литературный подлог. Более того, никто другой и не мог бы ей написать, кроме молодого человека, который потом и будет стыдиться её.  О чем там речь? Один император с помощью магического кольца заставил разные драгоценности наговорить столько гадостей, что фаворитка его решительно отказалась их слушать.  Она готова была поссориться из-за этого со всем женским полом, но пока решила ограничить своё общество и видеться лишь с его величеством султаном и двумя остроумными людьми - Селимом и Рикариком ( придворным и имперским академиком).  Речь однажды зашла о дурном тоне академических речей. на который сердится сам султан.  Ему надоело слушать, как его восхваляют за счет подвигов его предков, а о его личной славе не говорят вообще.  Потом завязался разговор о театре:  "Академия ныне - святилище вкусов, здесь есть поэты и мудрецы. Наш театр - первый во всей Африке... А что за чудо "Тамерлан" Это чистая древность, соединяющая в себе патетику и возвышенность Евризона и Азофа. Но какова разница между автором пьесы и древними? ...- Разве они не теми же глазами смотрят на ту же самую природу?... - Природа является нам в разных образах, сделать правильный выбор  - вот умение, которое дано не каждому!... - Но опыт же накапливается!... - Это, однако, не значит, что новые умнее древних... - Именно поэтому и нет сейчас произведений выше трудов античности....
  На что фаворитка отвечает:
 - Я не так образована как вы, но знаю одно: голос своего сердца. Его затронуть может только правда. Но разве в трагедиях, которые вы восхваляете, есть хоть что-то, похожее на неё? На сто неудачных пьес едва ли есть одна хорошая. Всё остальное надумало от начала до конца.
  Так чем же провинился Дидро? Лессинг считает, что он приписывает человеческой природе ограниченность комических характеров ( не более дюжины), обрисованных крупными чертами,  и что мелкие характеры не могут быть так удачно обработаны, как не смешанные.  И он предложил выводить на сцену не характеры, а сословия. Теперь именно сословте должно стать главным, а характер - случайным.  Если раньше из характера выводили всю интригу, то теперь она должна проистекать их принадлежности к сословию. Это Лессингу кажется удачной находкой. ведь если характер слегка преувеличен, зритель может с облегчением сказать - это не я. Того же, что изображенное в пьесе сословие - его сословие, он не сможет орицать.  Что же касается природы характеров, то, по мнению Дидро, их так мало, что писатели уже истощили их всех. Мольер имел перед собой достаточно много новых характеров,  он выбрал из общей массы только то, что ему нужно было для его пьес.
      Но как могут сословия, заступившие место характеров, восполнить нехватку их в пьесах? НЕ означает ли это, что драматургии вё равно придется вернуться к характерам, искать их большее разнообразие?
     На это вопрос мог бы ответить Дидро, и тогда бы он приблизился к другому подводному кмню: камню совершенных характеров.  Лица его сословия всегда бы поступали так, как того требует долг и совесть. Но разве это нужно в колмедии?  Между прочим, этот подводный камень вообще мало исследован не только Дидро, но и вобще разными авторами. А если действуют два представителя одного сословия - как в них разобраться? Лучше, читобы всё-таки были характеры, в них интереснее разбираться. К тому же, харакртеры не всегда держатся прямого пути - добродетели и рассудка. И тут они нам все про человека и расскажут, даже если он того и не очень желает.  И главное, характеры, в спокойном обществе кажущиеся лишь только различными, в обществе, пришедшем в движени, становятся настолько контрастными, насколько их толкают сталкивающиеся интересы.  Они могут отдалиться друг от друга ещё дальше, чем от самой действиетльности: живой станет пылким, бесстрастный стнет холодным, чтобы заставить первого сделать столько необдуманных глупостей, сколько ему покажется для себя лично полезным. Вот тут и начнется катавасия - самое главное в пьесе.
     Но сословия всё же вышли на первый план в литературе, как художественной, так и в научной: ведь уже посуптил заказ - надвигалась эпоха социальных революций. И отдельный человек должен бужет отвечать за всё своё сословие. Справедливо ли это?
**
Дени Дидро, Монахиня (1760).

Это рассказ о молодой послушнице, против воли казавшейся в монастыре. Сначала она всему радуется чистой, невинной радостью, но, проникаясь монастрыской жизнью всё глубже, она удеждается, что нет в нем ни чистоты, ни божьего света, всё здесь как у людей, причем не самых лучших.  Что ей остается делать? только бежать.

Жесткое обличение, отвращение к религиозному рабству и подавлению личности сделали это произведение Дидро непечатным при жизни автора, и лишь узкий круг его друзей был знаком с рукописным текстом. Лишь через 20 лет после написания романа Дени Дидро предпринял попытку показать роман швейцарскому журналисту Мейстеру, преемнику Гримма по изданию "Литературная корреспонденция", сообщив в письме, что это "Как бы антипод "Жака-фаталиста", он полон патетических картин... весь интерес сосредоточен на героине, от лица которой ведется рассказ. Я уверен, что он опечалит наших читателей больше, чем рассмешил "Жак-фаталист"... не думаю, чтобы когда-либо была написана более ужасная сатира против монастырей..." Напечатали этот роман лишь в 1786 г., когда разразилась буржуазная революция, и нужно было поднять антимонархические и антиклерикальные  настроения в массах. Но уже в 19 веке роман дважды запрещала цензура во Франции (1824 и 1826 г.г.) Действующие в романе сульпицианцы - это католический монашеский орден, возникший в 17-м веке, учреждавший духовные семинарии и руководивший ими. Янсенисты ( от имени богослова Янсения, 1585-1638) и молинисты ( от имени исп. священника Молины, злейшего католического мракобеса) - враждовавшие течения во французской церкви (17-18 в.в.). Первые были идеологами буржуазной религиозной оппозиции внутри католицизма. "Иезуитская" Булла папы Климента Х1 (1714) осудила янсенизм как еретическое учение и провозгласила верховенство церкви над государством, что раскололо Францию на два ожесточенно враждующих лагеря. "Красно-каблучниками" в 18 веке называли во Франции щеголей и фатов ( как у нас - "малиновые пиджаки" среди "новых русских" в 90-е г.г. 20 в.) в 17-18 века женский монастырь Пор-Рояль был оплотом янсенизма.
***

..После долгого разбирательства о дурных делах в монастыре, Сюзанну, передавшую письма на волю, г-ну Манури, своему "правозащитнику", перевели в другой, хороший - арпажский монастырь.Задняя стена его выходила на сады и поля, а фасад - на большую дорогу. Сюзанна заметила, что в окнах, выходящих на дорогу, виднеются по две-три головы монашек. Итак, учитывая это обстоятельство, можно было безошибочно предположить, что въезжает она в свою новую тюрьму. Настоятельница определяла здесь всё, точнее - её нрав. Она ходила, размахивая руками, собираясь что-то сказать, она заранее открывала рот, даже не собравшись с мыслями. Сидя на кресле, она всё время вертелась. Она может на людях почесаться в разных местах, Спрашивает, а ответов не слушает.  В разговоре теряет нить, и тут же обзовет собеседника тупицей, если он не поможет ей вернуться к исходной точке. Она всем говорит "ты". Любит придавать ницу надменное выражение. Она то чувствительна, то жестока.Её вечно искаженное гримасой лицо говорит о сумбурности её ума и неуравновешенности её характера. По этой причине порядок и беспорядок постоянно чередовались в монастыре. Иногда наступали дни полной неразберихи: пансионерки болтали с послушницами, послушницы с монашками, все бегали друг к другу в кельи, чтобы попить в узкой компании чаю, кофе или ликера. В такие дни службы справлялись с непристойной поспешностью - И вдруг, посреди этой сумятицы лицо настоятельницы меняет выражение: звонит колокол, и все разбегаются по своим местам. Наступает время полной тишины, будто в монастыре всё внезапно вымерло. За малейшее упущение настоятельница вызывает к себе в келью виновницу и, приказав ей раздеться догола, дает её плеть в руки - 20 ударов гарантированы. Но едва лишь несчастная начинает себя бичевать, как переполненная состраданием начальница выхватывает плеть из рук наказанной, заливается слезами, целует тело монахини во всякие места, приговаривая: " Какая шейка! какая очаровательная грудь! Как можно истязать эту прекрасную плоть!" После чего отсылает монашку в её келью, освободив от церковной службы на время. Кормили точно так же - то все объедались, то вдруг всех морили голодом. Два раза в год она пробегала по кельям монашенок, требуя, чтобы те выбросили в окна все бутылки с ликером, а через несколько дней сама присылала ликер в кельи тем, кому хотела таким образом доставить посильную радость... Вот такой вот настоятельнице принесла обет послушания Сюзанна, прибыв в новый, "хороший" монастырь, ибо обеты следовали за послушницами из одного монастыря в другой. Настоятельница, вводя Сюзанну в свой монастырь, обняла её за талию и спросила у викария, который их сопровождал, почему произошел этот перевод: ведь девушка по виду - само совершенство, воплощение кротости, скромности, и, говорят, к тому же очень талантлива...
И пока строгий викарий что-то говорит в ответ, она шепнула на ухо Сюзанне: "Я люблю вас до безумия. Мы постараемся загладить зло, которое вам причинили... Как осмелились эти твари из лоншанского монастыря  обижать тебя? Когда эти педанты уйдут, я позову сестер и вы нам споете..."  Наблюдая за настоятельницей, Сюзанна думала: "Что за безумное создание?" - и готовилась к хорошим и плохим дням. Послушницы разделись два клана - одни надеялись на заступничество у настоятельницы посредством Сюзанны, другие, насупившиеся при её появлении, были не на шутку встревожены оказанным ей предпочтением. Она почувствовала, что её прощупывают со всех сторон, готовятся расставить ряд ловушек... Всё принимается к сведению, обо всем дружно судачат... В результате этого коллективного тестирования её стали называть Сюзанна-Скрытница.  Перед сном, в первый вечер в новом монастыре, настоятельница пришла к Сюзанне в келью, сама её раздела и, подробно обцеловав её всю, уложила в постель, разрешив не вставать, если захочется ещё поваляться. Когда Сюзанна рассказала об этом духовнику, тот отнесся к этой фамильярности серьёзно и запретил допускать впредь что-либо в "этом духе". Утром, около девяти, к ней пришла монахиня и сердито сказала, чтобы Сюзанна немедленно шла в келью к настоятельнице. Там её ждал кофе и несколько товарок. Вся компания дружно сплетничала об отсутствующих. Потом Сюзанну просят спеть, все дружно хвалят её игру на клавикордах и её голос, но по их лицам видно, что все они с удовольствием лишили бы её голоса или переломали бы ей пальцы, если бы им это было позволено. Однако настоятельница приказала Сюзанне приходить в её келью каждый день. Даже сама сыграла несколько песенок в ответ, таких же игривых, бессвязных и сумбурных, как и её характер. Но Сюзанна заметила, что беглости в пальцах у неё больше, за что и похвалила, в свою очередь, настоятельницу, т.к. вообще имела привычку отмечать чужие достоинства, если только похвала не противоречила истине. Потом они остались наедине. Осталась лишь одна - сестра Тереза. И вот на её глазах, сильно смущая своим  вниманием к новенькой, она посадила Сюзанну к себе ан колени и принялась восторгаться её пальчиками, фигурой, ртом, глазами... Сестра Тереза металась по келье, затем, обессиленная, упала на стул, она была близка к обмороку. Настоятельница предложила Терезе вообще уйти, если ей "скучно", пока она "заглаживает зло", причинённое Сюзанне в прежнем монастыре. Но уже ударили к вечерне. Терезе  снова было предложено уйти, но она, плача, просит позволить остаться, чтобы сделать некое тайное признание. Но настоятельница "держит пари", что и так знает, в чем её проблема. Молоденькая Тереза "безумно любит" настоятельницу, но та не хочет, чтобы её "стесняли" таким образом.  Сюзанна догадалась, что Тереза ревнует её, и дальнейшие злобные выходки Терезы в этом её убедили. Сюзанна идет на откровенный разговор, и Тереза признается, что настоятельница год назад вела себя точно также с ней, как сейчас с Сюзанной. Сюзанна отвечает, что воспользуется слабостью настоятельницы к молоденьким девушкам для того, чтобы усилить расположение настоятельницы к Терезе. В эту минуту в келью Терезы вошла, в сильном возбуждении, настоятельница, Сюзанна честно рассказывает ей, почему она здесь. Настоятельница делает Терезе выговор - она не желает выносить таких исключительных притязаний. Она напоминает о судьбе сестры Агаты, которая вот точно также волновалась, когда в монастырь пришла Тереза, и не прекратила своей ревности, за что и была жестоко наказана настоятельницей... И она запретила, для начала, выходить Терезе из кельи. Сюзанна попросила матушку простить Терезу, та, покраснев, как влюбленная, спросила, "а что мне за это будет?". Сюзанна невинно предложила всё, что у неё есть, лишь бы матушка не сердилась на сестер. И та стала её страстно целовать её в губы... Впоследствии лаская её восторженным взором, настоятельница восклицала в экстазе, что это очень хорошо, что Сюзанна в монастыре, иначе она погубила бы всех мужчин на свете, а вслед погибла бы и сама. Затем, усадив Сюзанну за клавикорды, велела ей играть, а сама полезла к ней под нагрудник, но тут в келью ворвалась обезумевшая от ревности Тереза. Настоятельница ушла, девушки между собой разбираются, после чего Тереза уходит безутешно рыдать в свою келью, а Тереза - размышлять о странностях женского характера. Таковы плоды затворничества. Человек создан, чтобы жить в обществе. Если затворничество - не сознательный выбор, человек очень скоро утратит трезвость рассудка, характер ожесточится, мириады нелепых страстей вскипят в его сердце, сумасбродные идеи будут смущать его ум. В лесу одинокий человек просто одичает, а в монастыре, где добавляются ещё и тяготы неволи, ещё и того хуже.  Из лесу можно выйти, из монастыря - никогда, здесь человек - раб. Требуется куда больше силы, чтобы противостоять одиночеству, чем нужде - нужна принижает, насильственное затворничество развращает, и что лучше - отверженность или безумие, никто не скажет, НО ЛУЧШЕ ИЗБЕЖАТЬ ОБОИХ ЭТИХ ЗОЛ. Между тем, страсть настоятельницы с каждым днем возрастала. Она ухаживает за Сюзанной, как самый пылкий влюбленный. Наконец, когда прошла пора поцелуе, и настоятельнице уже потребовалось нечто более существенное, она задала прямой вопрос: "Любите ли вы меня, Сюзанна?" Та ответила просто: "Как же мне вас не любить? В вас столько доброты!" Настоятельница, страстно прижимая к себе Сюзанну, вздыхала: "Нет, нет, вы не любите меня по-настоящему! Если хотите доказать, догадайтесь сами, как это надо сделать..."  И стала подставлять своё лицо и шею под поцелую, всё сильнее возбуждаясь... Наконец, на лице её и во всем теле проявились признаки оргазма, но невинная Сюзанна, видя такое впервые, подумала, что настоятельница сейчас умрет. Но та, быстро придя в себя, велела и ей успокоиться. (Наивной Сюзанне уже скоро 20 лет!) Размышляя в своей келье над тем, что произошло, Сюзанна решила, что настоятельница, очевидно, подвержена некой странной болезни, и что болезнь эта заразная, потому что и она сама стала себя чувствовать после этого тоже странно, не совсем хорошо, испугавшись, что вдруг тоже заболеет этим недугом, как заболела уже несчастная Тереза.. На следующий день настоятельница снова пригласила её к себе и стала выпытывать, что творится в её девичьем сердце. При этом она почти раздела Сюзанну, и она постоянно целовала её обнаженное тело, становясь всё более неистовой. Сюзанна была близка к обмороку от страха. Всё подтверждалось - болезнь заразна! Она, теряя полностью силы, хочет вырваться, но матушка её не пускает и укладывает в свою постель...

...Когда настоятельница допытывается у Сюзанны, откуда у неё такое отвращение к монастырю, уж не тайная ли страсть к некоему человеку в свете, она честно отвечает: "Сама эта жизнь. Я ненавижу весь её уклад... принуждение... Моё призвание в другом... Меня здесь гнетет тоска...Я бы предпочла замужество моему теперешнему положению. Это несомненно..." На вопрос настоятельницы, какое на неё производят впечатление мужчины, она также честно отвечает: "Никакого. Если он умен и красноречив, я его слушаю с удовольствием; если он хорош собой, это не ускользает от моего внимания." Она ещё не знает языка страстей. Тогда матушка предлагает ей узнать этот "сладостный язык", чтобы развеять её тоску. Сюзанна отказывается, так как полагает, что от этого знания её тоска ещё больше усилится. Тогда настоятельница предлагает выражаться без экивоков, просто и ясно называя вещи своими именами, на что Сюзанна отвечает решительным отказом - зачем будить желания, которые всё равно нельзя удовлетворить? Но и тут настоятельница видит выход: можно удовлетворять страсти в монастыре так, как она сама это делает. Далее идет примерно такой диалог. Сюзанна: "Но в монастыре ведь никого (мужчин имеется в виду) нет." - "Есть вы и есть я", - отвечает настоятельница. - "Ну и что?" - "Какая наивность!" - "Да, я такая.. Но лучше умереть, чем перестать быть такою, как я есть. И вообще, предмет нашей беседы так чужд мне!". Эти слова Сюзанны очень огорчили настоятельницу, она впала в замешательство. Её рука перестала сжимать колено Сюзанны, потом она её и вообще убрала. После чего они обнялись в знак примирения. Затем настоятельница опять вернулась к "постельной теме", расспрашивая Сюзанну, как она спит, о чем думает, когда лежит в постели. Девушка просто отвечает, что никогда не лежит в постели просто так, вечером она сразу засыпает, а когда утром пробуждается, то никогда не нежится в постели, сразу же встает, и, если есть свободное время, то она думает о своей жизни, молится богу или плачет... На вопрос: любуется ли она своей красотой, - Сюзанна отвечает отрицательно. Пусть этим любуются другие, если такие вообще найдутся. Тут матушка идет ва-банк, задавая совсем уже прямолинейный вопрос: не гуляют ли её руки по интимным местам собственного тела. Но Сюзанну приводит в ужас этот вопрос, ведь это грех, о котором даже невозможно признаться на исповеди - язык не повернется говорить про такие гадости... Неизвестно, куда бы завела их эта беседа, если бы настоятельницу вдруг не позвали.
     ... В общине наступила счастливая жизнь - настоятельница летала как на крыльях, вся лучась счастьем. На радостях она даже объявила в монастыре на несколько дней праздник - никто ничего не должен был делать, все отдыхали и ели лучше, чем в другие дни. Но это счастливое время скоро должно было кончиться - для все, в том числе, и для Сюзанны, это понимали все, зная непостоянный характер матушки. Через какое-то время настоятельница стала худеть, глаза её потухли... Ночью она пришла к двери в келью Сюзанны, та стала читать Аве. Настоятельница тихо ушла, но среди ночи Сюзанна проснулась оттого, что кто-то сидит на её постели - объясняет, что ей не дают покоя картины мучений - окровавленные ноги, веревка на шее -  мучений, которые перенесла Сюзанна в прежнем монастыре... И вот она ночью пришла проверить, всё ли у Сюзанны в порядке... Так она, дрожащая как в лихорадке(от возбуждения) обманом вынуждает Сюзанну пустить её к себе в постель, чтобы "согреться от озноба".  Сцену прерывает стук в дверь - это покинутая Тереза, не в силах унять свою ревность, рвется "быть рядом"... Матушка уходит и на этот раз ни с чем; бормоча угрозы в адрес "дерзкой девчонки", она оказывается в келье Терезы. Теперь Сюзанна понимает, что её положение может здесь стать ещё хуже, чем в лоншанском монастыре - ведь безумная Тереза не станет молчать,  и их обоих накажут. Настоятельница не выходила от Терезы всю ночь...  В церковь на заутреню обе не пришли. Это дало Сюзанне временную передышку - значит, Тереза добилась своего, раз ей разрешено оставаться в постели утром. Так оно и оказалось. После службы настоятельница пригласила Сюзанну к себе, вид у неё был усталый и измученный. -"Сестра Тереза сошла с ума, - сказала она, - ... придется её посадить на замок".  После чего она сказала, что хочет ещё поспать и предложила Сюзанне прилечь рядом с ней, но та отказалась, сославшись на привычку спать одной, но пообещала зайти вечером. После обедни там уже было полно сестер - блондинки и брюнетки, все самые молоденькие и прехорошенькие монахини.  Настоятельница, привлекательная женщина лет сорока, белая, пышная, с округлыми руками с ямочками на локтях, с красивым черноглазым лицом и алым ртом, возлежала на подушках и умильно взирала на очаровательных монахинь, а за дверью скребется, как мышь, Тереза, униженно просит впустить её - гона даже готова признать право Сюзанны на первое место в сердце настоятельницы, льшь бы её не выгоняли. Затем монашкт сели за стол, а настоятельница, встав с постели, обходила их сзади, поглаживая и целуя то одну, то другую, будто султан в гареме, выбирающий, с кого бы начать. Затем матушка сказала Сюзанне, что имеет намерение получить вклад за неёё, сделанный в лоншанский монастырь. Приезжает г-н Манури, который ведет дело Сюзанны, и они вместе берутся вернуть деньги Сюзанны. Дело вновь было поднято, а вместе с ним всплыли все те помои, которые были вылиты на голову бедной Сюзанны, не желающей принимать  постриг, - чтобы вооружить против неё общественное мнение.. Ложные "свидетельские " показания были присланы из лоншанского монастыря каждой монахине лично - чтобы все желающие воочию убедились, кого они приютили в своём "хорошем" монастыре.  Начались расспросы. И чем больше Сюзанна обнаруживала неведения ( не зная даже, что именно было в показаниям), тем очевиднее для всех была её вина - ведь она ничего не могла объяснить, только всё отрицала.. Клевета разрасталась и работала отменно. Но вот пришла самая страшная беда - время исповеди. Францисканец отец Лемуан, прекрасный собеседник, человек высокий, красивый, лет 45-ти, он же - двуликий Янус ( один у алтаря, и совершенно другой, когда он один или в приемной ), к нему прихожане стремились, как на праздник. Это было в канун Троицы. Настоятельница приказала Сюзанне ничего не говорить духовнику об их совместных "глупостях". Да и вообще незачем ходить на исповедь, грехов ведь нет, одни пустяки... Но Сюзанна всё же пошла, однако матушка вытащила её из очереди на исповедь и причастие и приказала ей идти в свою келью. Однако матушка исповедовалась у отца Лемуана, после чего он сам послал за Сюзанной, и настоятельница теперь уже разрешила ей идти к духовнику.. Духовник же ругал настоятельницу, называл её распущенной, развратницей и др. словами, даже сравнил её с самим сатаной и потребовал, чтобы Сюзанна никогда не оставалась с ней наедине и не допускала никаких ласк, повторяя всякий раз заклинание :"Сатана, ваде ретро, апаже, Сатана!" (Сатана, отпусти, изыди, сатана). И даже попросил передать настоятельнице все его слова без утайки, пожелав ей провалиться в преисподнюю. Сюзанна пришла в полное замешательство, ведь духовник только что исповедовал настоятельницу и отпустил ей грехи, раз она будет завтра причасчаться. На что он ответит молчанием скорбной позой. Потом он спросил: "Вас не слишком измучит ночь без сна?" - "Нет". - ответила ничего не подозревающая Сюзанна. - "Тогда вы ночью придите к алтарю и, пав ниц, так проведете всю ночь, а завтра придете вместе с сестрами к святому престолу", - сказал он. Он наложил на Сюзанну только одну епитимью - не подпускать к себе настоятельницу. Однако Сюзанна всё ещё продолжает думать, что настоятельница просто слишком чувствительный человек, не умеющий управлять собой, но никак не злодейка. Сюзанна вы вышла из церкви в тот вечер вообще - она знала, что настоятельница будет её искать и требовать к себе. Однако поздно ночью она пришла к алтарю, Сюзанна боялась взглянуть на неё, представляя себе тот образ, который нарисовал ей отец Лемуан.  Она стала повторять про себя заклятье - сатана, изыди... Однако матушка пытается увести её из церкви, между ними завязывается что-то вроде борьбы, ведь в темноте Сюзанна действительно видит самого Сатану в образе настоятельницы. Тогда она рассказывает всё то, что сказал ей духовник. На вопрос: "Так вы отвергаете мои ласки?" - Сюзанна отвечает: "Мне это нелегко, потому что я от природы ласкова и ценю всякую доброту... но я должна повиноваться духовнику." Кроме того, она признается, что встречи наедине с настоятельницей делают её надолго рассеянной и сонливой. Не признак ли это той самой болезни, которой, возможно, поражена и сама матушка? Тогда настоятельница говорит, что духовник простой фантазер, и что он даже чуть не довел бедную Терезу до полного безумия. Она обещает разделаться с духовником и ещё раз уверяет, что нет никакого греха в енё любви "к такому прелестному ребенку, как сестра Сюзанна"... После ухода матушки Сюзанна стала всё тщательно обдумывать и взвешивать каждое сказанное ей слово. Она решила твердо следовать указаниям духовника, но всё же не верить в то, что настоятельница - и есть воплощенный Сатана, ведь что же такого страшного в том, что люди одного пола проявляют не совсем пристойно свою склонность друг к другу? Утром все сестры пришли в церковь и во главе с настоятельницей приблизились к алтарю, что окончательно убедило её в невиновности матушки. НО следовать совету духовника избегать чрезмерно близких отношений с матушкой она всё же решила окончательно и твердо, что было не так уж трудно, ведь матушка тянулась к ней больше, чем она к матушке. Ведь не было никаких оснований даже близко поставить её рядом со светлым образом умершей уже, самой первой настоятельницы Сюзанны. Далее происходят два крупных события: выигран процесс против лоншанских монахинь, которых суд обязал выплачивать ежегодную ренту монастырю св. Евтропии, а вторым событием была отставка духовника. Сюзанна честно блюдет обет, данный на исповеди, но видит, что настоятельница следит за ней непрерывно. Однажды, подкараулив её в укромном месте, настоятельница бросилась на колени перед Сюзанной и стала умолять её не избегать близкого общения. Сюзанне стало жаль её, она поднимает матушку с пола и отводит её в вою келью, но затем хочет уйти, потому что это грех - занимать столько места в душе у настоятельницы, т.к. оно потеряно для Бога, а он один должен царить в душе монашки. И она убегает, с отвращением слыша стоны из кельи настоятельницы. Затем беседа с Терезой, и та опрометью несется к матушке. Со следующего дня веселью, которое не прекращалось в монастыре с момента прибытия Сюзанны, наступило конец. Теперь настал час кнута - за каждый проступок полагалось самое тяжкое наказание. Причина таких перемен была ясна всем - старые монахини об этом не жалели, а молодые были в отчаянии, все они дружно возненавидели Сюзанну. Наконец этот новый карательный режим так всех утомил, что монахини начинают уговаривать Сюзанну уступить слабостям матушки, и тогда снова всё будет хорошо. Однако Сюзанна стояла на своём, а в монастыре прошел слух, что матушка готовится к общей исповеди во всех своих грехах. И тут затрепетали все. Матушка теперь постилась три раза в неделю, бичевалась и ходила по монастырю только под покрывалом. Однажды Сюзанна нашла её на полу у своей кельи ниц, матушка прошептала: "Топчите меня ногами, топчите..."  Беседовал с ней только новый духовник, молодой бенедиктинец, сорокалетний отец Морель, человек с пламенной душой и приятной внешностью. После разговора с ним по душам, Сюзанна нашла много общего с этим человек и ей самой. Наконец он сказал, что если настоятельница не вернётся к прежнему образу жизни, то она сойдет с ума. Отцу Лемуану он дал самую высокую оценку, сказав лишь, что тот навлек на себя гнев начальства тем, что слишком строгий  моралист и что его никогда нет на месте, когда его ищут дома, чем окончательно рассеял все подозрения Сюзанны, подумавшей, что это не сильный грех - всё время проводить в монастыре. Далее он отказывается объяснять Сюзанне некоторые её почему, сказав лишь, что не все знания ведут к просвещению, а некоторых лучше и вовсе не знать, так как их нельзя приобрести, не утратив чего-то более ценного. Бенедиктинцу удалось уговорить Сюзанну бежать из монастыря. Ей бросили веревки и, обвязавшись ими, она спускается из окна. Веревки обрываются, она падает, сильно ушиблена поясница и все ноги в ссадинах. Вывозят её в скромной извозчичьей карете, и тут она, к своему ужасу, видит, что бенедиктинец нарушил все условия договора: грязные приставания начались уже в карете. Поняв весь ужас своего положения, она даже пожалела о своей келье. Она кричит, извозчик вступается за неё, посрамленный монах бежит. Извозчик привозит её в парижский притон, Сюзанна в течение двух недель находится там, выжидая удобного момента для побега. Если бы этот притон был поблизости от монастыря, она бы вернулась туда. Однако она не знала Парижа и бежала куда глаза глядят. Её подбирают на улице какие-то мужчины и отводят в приют св. Екатерины - для бедных. Но здесь её ждали новые испытания - и от мужчин, и от женщин. Сюда приходили развратники и сводники за легкой добычей, но она держится крепко, соблазнить её никому не удаётся. Продав свою одежду, Сюзанна покупает дешевое платье и устраивается на работу в прачечную - прием и глажка белья. Работа тяжелая, кормят скверно, кровать ужасная, но отношение людей к ней хорошее, и это сейчас главное.  Однако она живет в постоянном страхе - ведь её разыскивает полиция! Бенедиктинец уже схвачен, его вернут в монастырь, участи его не позавидуешь. Но и ей несдобровать, если её поймают и вернут в монастырь - тюрьма до конца дней. Своими привычками ( креститься, откликаться на стук в дверь - аve, заканчивать ответ на вопрос, да, матушка, нет, сестра... - она невольно могла выдать себя. Пока все думают, что она просто дурачится... Но бежать ещё раз она пока не может - болят покалеченные ноги. Сюзанна бесплодно мечтает прожить остаток жизни в услужении в хорошем доме, помогать по хозяйству, обучать детей музыке и пению,  ей это не удается - ведь на такое место нужна рекомендация, но если она вновь окажется в монастыре, путь оттуда теперь будет один: на дно глубокого колодца в саду. В заключение письма, в котором она и рассказывает свою историю некому маркизу, Сюзанна просит его о одном: сжалиться над ней и избавить себя самого от долголетних угрызений совести.
Так заканчивается этот грозный памфлет о жизни в тогдашних католических монастырях и нравах, царящих в обществе середины 18-го века.
   
****
Отрывок из романа Дени Дидро "Монахиня"

Разговор с матерью

Сюзанна, после огласки всего того, что произошло после неудавшегося обряда принесения обета "целомудрия, бедности и послушания", была отправлена домой. Отец Серафим по просьбе матери открыл ей тайну её рождения и невозможность для неё жить дальше в материнском доме на правах родной дочери своих родителей. Узнав, что она рождена от другого мужчины, а не от отца их семейства, и это могло быть истинной причиной дурного к ней отношения в семье, решает, в отсутствие отца, поговорить с матерью о своём положении откровенно. Отрывок делится на эпизоды: 1. Сюзанна просит прощения у матери "за все свои вины". Далее следует диалог между матерью и Сюзанной: а) Мать спрашивает, чего от неё хочет Сюзанна; б) Сюзанна уверяет, что не хочет увеличивать мучения матери по причине рождения внебрачного ребенка, и что её больше не удивляет разница в отношении материк ней и к её сестрам, но она просит о снисхождении, весь мать носила её в своём чреве; в) мать впадает в ярость от этого заявления, она не видит за собой никакой вины по отношению к Сюзанне; г) Сюзанна просит мать вернуть ей своё расположение и расположение её мужа, "того, кто считает себя моим отцом"; д) мать говорит, что упреки в адрес Сюзанны со стороны отца семейства - это упреки в адрес самой матери, так что ждать милости от этого человека ей вряд ли стоит. Далее мать признается, в чем истинная причина её неприязни к дочери: она  - живое напоминание её греха, "гнусной измены мужу", её всё ещё ранит "неблагодарность" со стороны истинного отца Сюзанны, и мысль обо всём этом для неё невыносима. И воспоминание об этой "гнусной связи" будет всегда стоять между ней и Сюзанной. Бывший любовник ненавистен матери, и эта ненависть распространяется теперь и на греховный плод любви; е). Сюзанна просит обращаться с ней хотя бы как с обычной ЧУЖОЙ девушкой, которую они приютили из милосердия, но мать говорит, что они оба на этот неспособны, и лучше бы Сюзанна нет отравляла ей жизнь своими претензиями. К тому же, у сестер большие семьи, им нужно помогать, на это уходят все средства. А что касается страсти, так она давно угасла, осталась теперь только совесть с её бесконечными угрызениями. Отец же Сюзанны умер, не вспомнив о ней ни разу, и это - наименьшее из его злодеяний...
2. Мать переживет неконтролируемы приступ ярости, она от гнева даже лишается дара речи, у неё трясутся губы, но ни слова она не может выговорить. а) Воспоминания душат её. И раз бог сохранил им обоим жизнь, то отныне удел Сюзанны - искупить грех матери. Никакого вспомоществования она её не обещает вообще. То немногое, что она может сделать для нелюбимой дочери, и то делается втайне от всех - она копит от подарков, которые ей делает муж, вклад на Сюзанну для поступления в монастырь, она даже продала свои драгоценности, и муж даже разрешил ей распоряжаться этими средствами по своему усмотрению. Она отказывает себе во всем - не играет больше в карты, не ходит в театр, не вращается в обществе, отказалась от роскоши - и всё это ради того, чтобы скопить денег на монастырь для Сюзанны: итак, если дочь примет монашество, то её вклад будет плодом каждодневных лишений; б)  Сюзанна предлагает другую альтернативу - в доме бывает много богатых мужчин, кому-то из них она может понравиться, и её возьмут замуж без приданного; в) мать говорит, что выходка Сюзанны ( бунт в монастыре) погубила её репутацию навсегда, а её дальнейшее присутствие дома усиливает смертельные угрызения совести и может только ускорить кончину. А к смертному одру припадут любимые дочери, как же она сможет смотреть на Сюзанну, "дочь помимо воли", имя которой "дано преступлением", находящуюся рядом с ними, законными дочерьми?! 3) Далее мать просит после её смерти не вредить сестрам своими претензиями на не принадлежащие ей права; а) Сюзанна уверяет мать, что этого не будет никогда и даже просит пригласить стряпчего, чтобы составить акт об отказе от наследства, она подпишет всё, что угодно. б) мать объясняет, что дети сами не могут лишать себя права на наследство: такое наказание может исходить только от родителей, да и то если у них есть веские основания так поступить. Если бы вдруг ей пришлось умирать завтра, то она вынуждена была бы во всем признаться мужу, чтобы действовать с ним сообща. Но за это муж возненавидит её, а Сюзанне это признание не принесет ничего, кроме позора; Она упрекает Сюзанну, что у неё каменное сердце - как у её жестокого отца; в) Появляется отец, он вспыльчив, но любит свою жену. С порога он обвинил Сюзанну в том, что она довела мать. Он прогоняет Сюзанну. Сюзанна повинуется, так как он не её отец, и она должна его слушать, спорить с ним она не может, она должна оставаться в границах вежливости. 4. Сюзанна снова заперта в своей комнате. а)Она обдумывает слова матери, на коленях молит бога вразумить её, она не может понять мотивов столь жестокого поведения матери.

     Тональность данного отрывка ярко выражена: много восклицательных поредложений, что вполне соответсвует взволнованному состоянию обеих - матери и Сюзанны.
     Мать говорит безаппеляционно - она всё уже решила и ничего не намерена менять в своём решении: " Если бог сохранил нам обеим жизнь, то дорлг дочери искупить грех матери". Отец семейства тоже не расположен что-либьо выяснять с Сюзанной, ему хочется только одного - поскорее от неё избавиться. Он кричит ей: "Уйдите!". Тон его фразы, обращенной к Сюзанне, императивный, затем он обращается не к самой девушке, а к слуге - также категорично и повелительно: "Скажите ей, чтобы она больше не появлялась здесь!"
     В речи Сюзанны преобладают вопросы - она говорит с мольбой, чаще в условном, сослагательном наклонии (если бы вы позволи мне...), готова на всевозможные уступки, просит вежливо, стараясь разжалобить мать, вызвать в ней сочувствие к себе.
    В реальности ненависть отца и матери направлена не на те объекты, которые эту ненависть на самом деле вызывают: мать ненавидит Сюзанну, потому что она напоминает ей человека, который так плохо с ней поступил, не только разбив её сердце, но и оставив ей в наказание ещё и этот постоянный укор совести - незаконную дочь. Ненависть отца, направленная на Сюзанну, на самом деле, это ненависть к жене, которую он любит всё же, но не может не подозревать, что что-то с ней не так, и Сюзанна, как он догадывается, к этому имеет прямое отношение.
    Время: мать живет прошлым, всё время мучаясь своим грехом; отец живет настоящим, не понимая до конца, что происходит в сердце его жены, но ощущая, что это непреодолимо; Сюзанна живет будущим, она отчаянно ищет варианты и способы, как выйти из этого тупика, как устроить всё ко всеобщему благополучию, но решения проблемы нет, так как каждый из участников  этого злосчастного треугольника ( отец семейства, согрешившая мать и внебрачная дочь) думает только о своей доле. Узел завязывается туже и туже, его нельзя развязать - можно только разрубить, т.о., Сюзанна изначально обречена. Она должна пожизненно искупать грехи своей матери. Такова воля самого близкого для неё человека.
   На метафорическом уровне этот отрывок из романа "Монахиня" (правильнее было бы перевести его как "Верующая", что более сооответствует в русском языке слову "La Religios"), выявляет обличительную суть произведения, против чего именно направлен пафос автора - дети не должны отвечать за грехи своих родителей, люди вообще не должны нести наказание за грехи, которых они не совершали, то есть Дидро, т.о., выступает против одного из основных догматов церкви: о первородном грехе, как о причине и источнике извечных страданий человечества.
***
ПЕРВОРОДНЫЙ ГРЕХ, согласно христианскому вероучению, состояние всего человеческого рода, приобретенное им в результате грехопадения Адама. Учение о прирожденной греховности, унаследованной всеми людьми от Адама, основано на рассказе о грехопадении в Книге Бытия, ряде других текстов Ветхого Завета (например, Сир 2:24) и на интерпретации этих текстов в посланиях апостола Павла  (особенно Рим 5:12-21). Желая показать универсальность и действенность искупления, осуществленного Христом в отношении всего человечества, Павел проводит прямую параллель между «ветхим» Адамом, как родоначальником и главой грешного человечества, и Христом, безгрешным «вторым» Адамом и главою искупленного человечества. Первый Адам положил начало царству греха и смерти («одним человеком грех вошел в мир, и грехом смерть, так и смерть перешла во всех человеков, потому что в нем все согрешили»), а второй Адам – царству благодати и жизни.

Учение о первородном грехе подробно разрабатывал Августин в противовес Пелагию, который учил о том, что люди обладают свободой воли, позволяющей им подчиниться заповедям Божьим, и что они могут достичь совершенства своими собственными усилиями. Августин отстаивал мысль о том, что люди предрасположены ко греху и что все они рождены во грехе, поскольку восприняли по наследству греховность Адама.

С возникновением протестантизма учение о первородном грехе получило новое развитие. Лютер определял его как «внутреннее, самое сокрушительное и самое глубокое, непостижимое и неизъяснимое повреждение человеческой природы в целом и во всех ее проявлениях». Римско-католическая церковь на Тридентском соборе (1545–1563) отвергла этот взгляд как преувеличение, подтвердив, вместе с тем, традиционное учение о том, что Адам, «осквернив себя грехом неповиновения, передал всему человеческому роду не только телесные скорби и смерть, но и самый грех, который есть смерть души».

Начиная с эпохи Реформации многие протестантские теологи, вследствие трудностей, связанных с интерпретацией грехопадения как исторического события, и вследствие непроясненности момента личной виновности и ответственности в ситуации наследственного греха, пришли либо к полному отрицанию первородного греха, либо к более или менее радикальному пересмотру традиционного учения о первородном грехе. См. также ГРЕХОПАДЕНИЕ.
Литература Христианство. Энциклопедический словарь, тт. 1–3. М., 1993–1995

Однако надо заметить, что следовало бы подправить и тех, и других - с позиций знаний сегодняшенего дня. Ведь мы знаем уже о том, что существующая реально ноосфера не упускает ни одной мысли человеческой, ни одного движения души живого сущего, она навечно записывает эту информацию на своих скрижалях. Отсюда вывод: старые грехзи всё же тяготеют над человечеством, ведь когда масса отрицательного становится больше массы положительного мыслечувствования, негатив начинает давитиь на ВСЁ человечество. Перебороть это явление можно лишь одним способом - увеличивая массу позитива в общечеловеческой копилке нооосферы. В этом смысле, старые грехи давят на сегодняшее человечество, но из этого, однако, вряд ли следует делать вывод, что это несчастье никак и никогда уже не удастся исправить, иными словами: перворподный грех (в нашем понимании) поддается искуплени. - добрыми делами всего человечества и отдельных его членов, и всё это работает на будущие поколения.

****
Шодерло де Лакло, Опасные связи

Мифический редактор "Опасных связей" сообщает читателю в предисловии, что роман, в жанре собрания писем ( эпистолы) - это вовсе не пособие, как совращать юных дев, а как раз наоборпот: он предупреждает лиц обоего пола от знакомства с людьми дурных нравов, кое не всегда очевидны сразу, чья дружба - всего лишь опасная запдня для хорошего человека. А те, кто будет критиковать роман - сами и есть порочные и пустые люди. Итак, любовь и коварство - вот главная тема романа "Опасные связи".
***

Г-жа де ЖАНЛИС, "Женщина-автор"

отрывок из произведения

Через несколько дней после отъезда Жермёля Эмилия узнала о несчастных обстоятельствах одного доброго семейства и с сердечным беспокойством говорила о том со старинным другом своего дома, с человеком добродетельным и просвещенным, к которому она имела такую доверенность что показывала ему иногда свои сочинения. Брезваль, так звали этого друга, спросил у неё, решится ли она сделать всё возможное для того, чтобы спасти несчастных от темницы. Можно ли в том сомневаться? - отвечала Эмилия. - Но нам надобно 40 тыс. ливров! А у меня таких денег нет. Он ответил: Если хотите, то через несколько дней у вас будет столько. - Как же это? - спросила удивленая Эмилия. - Отдайте в печать свой роман. - Боже мой! А что скажет Доротея, моя сестра? А что подумает Жермёль? - Но вы спасете добрых людей от бедствия! - Да может ли книга принести столько денег? - Сочинительница молода и любезна, роман занимателен и хорошо писан, он будет в славе: отвечаю за два издания в месяц и за 40 тыс. ливров. - Да... НО сколько будет шуму! А я дала сестре слово не печататься никогда. - Доброе сердце должно быть прежде всего обещало небу заботиться о бедных, одно святее другого...- Но если дружбва скрывает от вас недостатки моего сочинения? - Тогда доброе намерение утешит вас, - сказал Брезваль.... Эмилия никогда не умела оспаривать великодушные предложения, и всегда следовала сердцу, а не рассудку в таких слечаях... Таким образом дело сделалось. Признательное семейство бросилось к её ногам - (она дала суду гарантии полного возврата долга). Никакой автор не выходил на сцену так благодетельно и счастливо. В тот же вечер рукопись была в типографии, а через три недели книга вышла, издание было раскуплено в 10 дней. Иные платили больше, узнав про цель его публикации, а один русский купимл зразу 2 экз., заплатив 900 луидоров. Деньги были отданы адвокату, который взялся платить долги несчастного семейства. Эмилия с восторгом торжествовала начало своего авторства, похвально причиною, блестящего успехом. ЗАВИСТЬ БЕЗМОЛВСТВОВАЛА, ВСЕ СДЕЛАЛОСЬ ТАК СКОРО, ЧТО ОНА НЕ ИМЕЛА ВРЕМЕНИ НИ ПОДУМАТЬ, НИ ИЗГОТОВИТЬ СВОЕГО ЯДА. "Любезная эмилия! - говорила Доротея, - как умно, как хорошо  будет сейчас остановиться и нейти дальше! Пиши, когда имеешь охоту, но не издавай ничего больше!" Прекрасный совет! Но Эмилия ему не последовала. Ты боишься химеры, отвечала она, видишь, как публика снисходительна к автору, и как журналисты учтивы! Перпвый шаг сделан, он самый трудный, судьба решена, я на всю жизнь становлюсь Автором... Доротея вздохнула, угадывая будущее.
Эмилия ожидала Жермёля с величайшим нетерпением, думая, что её слава умножит любовь его, и не обманулась. Талант любовницы польстил его самолюбию, заставил его ещё больше увыажать её. Но теперь она сделалась для него другой женщиной и... потеряла цену в глазах любви. Эмилия уже не была в глазах Жермёля образом милой, откровенной нежности, соединенной с любезной простотой и веселостью, которая столько забавляла его! Она не переменилась, нет, но он смотрел теперь на неё другими глазами: он боялся гордости, которолй у неё, конечно, не было. Кротость и простота её теперь казались ему снисхождением. Он остался на своём месте, а она возвысилась и... удалилась от него. Воображение любовника уже не могло представлять её в том милом виде, который питает нежность. Кто захочет вообразить Грации с пером в руках,запачканных чернилами, и погруженных в ночи в глубокомысленные авторские размышления?! Зозовая гирлянда украшает женщину, лавровый венок старит её. "Так, я радуюсь твоей славе, - говорил он Эмилиии, - но разве не ал тебе продавать в книжной лавке таланты свои, которыми прежде одна лишь любовь наслаждалась? А теперь все хзнают тебя - наравне со мною... Любовник не имеет ли права жаловаться на измену? Нежные, милые чувства, которыми я так пленялся в письмах, теперь напечатаны в  твоей книге, трогательные выраженния, вдохновение любви нашей теперь помещены в твой роман, ты отняла их у меня, чтобы всё обратить в выдумку!"
   Эмилия считала такие укоризны осроумной шуткой и ни мало не тревожилась, спокойно наслаждаясь и  дальше блеском своего нового положения. Для молодого Автора первые месяцы славы всегда бывают упоительны, удовольствие видеть мысли свои напечатанными, журналы, в которых вас хвалят, перевод книг на другие языки, лестные письма читателей и отзывы, стихи, похвалы, которыми все знакомые и незнакомые осыпают Автора, всё это приятно не только уму, но и сердцу сочинителя, теперь ему кажнется, что он имеет право быть любимым... а если изданная книга ещё и нарвоучительна, то уже смело надеется на сердечное благоволение всех добропорядочных людей... Вот преленсть и мечта новой Славы! Но едвва ли всегда соит платить за всё это спокойствием сердца? Скоро Эмилия увидела и оборотную сторону медали Славы - что имя Автора имеет также свои неудобства."

   Мадам де Жанлис, очень скоро разобравшись с новыми обстоятельствами, куда менее приятными,  в первые месяцы славы, когда "зависть ещё не проснулась", приняла для себя твордое решение: если альтернатива такая жесткая (либо Женищина, либо Автор), то она выбирает авторство. И она стала, по её выражению, на всю последующую жизнь, "женщиной-автолром, который пишет, как мужчина", т.е. не только никак не ставя себе в плюс все свои женсие чары и преимущества пола, но и отказавшись раз и навсегда от надежд любви и сладкого женского счастья. Как Автор, она вполне преуспела, и не толлько во Франции, но и во всём просвещенном мире: 12 томов в синем сафьяновом переплете избранного мадам де Жанлис твердо стояли на кижных полках всех продвинутых российских семейств, многие держали её за домашнего оракула, в тяжелых случаях своей жизни гадая по этим синим томикам и свято веря, что под обложкой этих чудесных, безумпечных в нравственном отношении книг живет дух самой мадам де Жанлис ( о чем с присущим ему юмором написал Лесков в одном из своих святочных рассказов под названием "Дух госпожи Жанлис").