Опоздание к прошлому. Глава 28

                ПОЛОВИНА ПУТИ
 Арбатские бульвары приводят меня на Тверскую улицу. Остов почерневшего здания  Всесоюзного Театрального Объединения - символ краха очередных моих надежд вновь будит память. Как больно смотреть на обгоревшие стены любимого дома! Кажется, что сожгли странички моей студенческой и театральной жизни. Сколько раз я бегала сюда в библиотеку,
на мастер-классы лучших режиссеров страны, на театральные капустники! Здесь театральная общественность чествовала Эмилия Исаковича Мэя в связи с его 60-летием. Мы показывали фрагменты его спектаклей. Успех был в тот вечер грандиозным!..
     Глядя на сгоревшее старинное здание, восстанавливаю его в памяти и, вдруг, вижу в нём себя, в радостный день своего юбилея 1980 года...
 
     В "предбаннике" как всегда шумно.Толпятся поклонники артистов, ожидающие своих кумиров, быстро проходят сами актёры, направляясь в ресторан, в библиотеку или на заседание различных секций ВТО.
     Среди шумных посетителей стоит нарядная, улыбающаяся моя Зрелость. Она встречает припозднившихся гостей, радостно принимает цветы и провожает к столу в ресторане.  Незаметной, седой тенью следую за ними и я...

     Банкет начался. Гостей не много, но самые близкие ей и Илюше люди: телевизионные коллеги, брат Ильи Миша, лучший  друг Ильи с университетских времён, Серёжа, со своей подругой, соседка по дому Галя. Шутки, смех, поздравления, комплименты взлетают над столом вместе с брызгами шампанского, усиливая  возбуждённый блеск зелёных глаз виновницы торжества.
     - Кто сказал, что 40 лет – бабий век?! Сказка завистников! Наша «баба» – ягодка, - говорят гости и вновь провозглашают тост за её здоровье.
     Тосты за родителей, за присутствующих друзей и «за тех, кто в море», за детей больших и маленьких перемежаются разговорами о делах, о работе. Из душного зала она с коллегами выходит подышать свежим воздухом.
     - Анечка тебя радует? – интересуются коллеги, ещё не видевшие дочку.
     - О, да! И радует, и смешит, и настораживает. Она быстро развивается. Начинает проявлять характер, утверждать свою самость. «Анечка, идём кушать», - говорю я. «Нет», - слышу в ответ. «Анечка, садись на горшочек», - уговариваю я. «Нет», - отвечает она, тут же писая в колготки. Однажды, придя из детского сада домой, после очередных, бесконечных «Нет!» она с рёвом кинулась на пол, изображая истерику. Повода для такого поведения не было. Я спокойно на неё посмотрела и вышла из комнаты на кухню.
     - Бедная Анечка! Она не знала, что ты прочла книгу американского педиатра и психолога Б.Спока, - рассмеялась Тамара.
     - Да! Я была готова к такому поведению. Я уже знала, что в подобной ситуации ни в коем случае нельзя кидаться к ребёнку, успокаивать его. Надо сделать вид, что его «спектакль» не интересен, и ребёнок сам успокоится и больше никогда такие «сцены» устраивать не будет. И точно! Через пять минут Аня перестала рыдать, вышла из комнаты, обиженно глядя на меня из-под лобья.
     - А где твоя Жучка? – спрашиваю я, как ни в чём не бывало. – Жучке и тебе пора ужинать. Надо идти мыть лапы.  «Там» - ответила Анечка, радостно убегая за любимой игрушкой. И всё. Больше никогда Анютка не бросалась в истерике на пол. Только, очень на чём-либо настаивая, но не получая желаемого, может, сердито на меня глядя, расставить ножки и назло мне написать в штаны. Вот характер! Заметила чертёнок, что меня это огорчает. Проявилась и ещё одна странность характера, которая меня настораживает.
     - Какая?
     - Даже не знаю, как это назвать. Ожесточённость? Вот, послушайте… Анечке подарили большую «шагающую» куклу, которую можно одевать и раздевать. Мы назвали её Леночкой. Чтобы научить Аню самостоятельно одеваться, я все действия показывала на кукле. Аня оказалась ловчее и умнее куклы и очень этим гордилась. Она к четырём годам почти полностью научилась одеваться сама. Потом Аня стала «учить» одеваться куклу. Только, к сожалению, ноги и руки куклы жёсткие, не сгибаются, и Аня никак не может с ними справиться. И от бессилия, со страшным рёвом хватает куклу за волосы и бьёт её об стенку головой. Когда я первый раз услышала этот рёв, я вбежала в комнату и поразилась ожесточённости Ани. Забрав куклу, начала с ней играть, приговаривая: «Бедненькая Леночка, тебе больно, маленькая моя. Ты не хочешь одеваться? Ты заболела? Мы сейчас с Анечкой тебя уложим, полечим. Анечка, пожалей Леночку. Она спать хочет, она заболела…»
     Аня угрюмо смотрела на мою игру с куклой, а я продолжала играть. «Анечка не будет больше тебя бить. Правда, Анютка? Иди, пожалей Лену. У неё головка болит… Полечи её…»
Она взяла куклу и перестроилась на игру во врача. Но, зайдя в комнату минут через пятнадцать, я обнаружила «бедную Лену» стоящей в углу носом к стенке, а Аня лечила Жучку.
     - Вот чертёнок! – удивилась серьёзная Тамара. – Взрывной у неё характер. Трудно тебе с ней будет. Когда приведёшь её на работу? Хочется посмотреть на это чудо природы.
     - Приведу, обязательно приведу.
     - Ната! – позвал из зала Илья. – Там официант принёс счёт. Иди, посмотри сама.
   
     Банкет кончился, и кончилась большая половина жизни моей героини… Кажется, что она счастлива, по-прежнему полна сил и энергии. Слышен её весёлый звонкий смех, но разве смех – это показатель счастья? Это всего лишь одномоментное состояние радости. А горькие складки у рта, две глубокие морщинки на переносице, внимательный, настороженный и цепкий взгляд говорят о другом - о внутреннем, душевном беспокойстве. Что потеряла и что приобрела она как личность к этому моменту торжества?
      
     - Послушай, - говорит она мне, - успокойся. Не всё так уж черно в моей жизни. Я - не стяжательница и, как говорят в народе, «от жадности не умру». Никогда никому не завидую, радуюсь тому, что имею, и собственным трудом множу своё благосостояние. Да, потеряла любовь к человечеству, но стараюсь советом или делом помочь ближнему, когда ему трудно. Стараюсь честно исполнять порученное мне дело.
     - Всегда ли?.. Одно дело, одну просьбу мамы ты так и не исполнила, хотя обещала сделать...
     - Да... Есть грех... Я уже работала на телевидении в Учебной редакции. И тогда в эфире шли документальные фильмы по истории страны под общим названием «Летопись полувека». Мама, видимо, их все смотрела. Однажды, она мне позвонила:
     - Доченька! Я только что увидела тебя на экране! Тебя маленькую, пятилетнюю в белом платьице с большим белым бантом передают из рук в руки по рядам стадиона в Тбилиси. Это было 9 мая 1945 года! Тогда весь Тбилиси собрался на стадионе. И мы с папой и с тобой были там. Папа тебя нёс на руках, но толпа меня от него оттеснила, и ты стала меня звать. А папа, увидев, где я стою, попросил передать тебя мне. И мужчины  стали тебя передавать по рядам!.. Доченька! Это же хроника! Она есть у вас на телевидении. Достань мне эту плёнку. Очень хочется ещё раз посмотреть эти кадры. Посмотреть на друзей Датико. Я ведь стояла среди футболистов «Динамо», которых тренировал Датико до войны. Доченька! Достанешь мне эту плёнку? Достань! Пожалуйста!
     - Хорошо, мама, - пообещала я, - попробую... Но это очень сложно будет сделать, так что не знаю, когда это получится...
     - Доня, сделай, пожалуйста... Сделай обязательно... Я подожду...
 
     Не дождалась мамочка... Прости меня, родная... Какими далёкими мне казались тогда твои проблемы! Я как всегда жила в своём мире, а ты в своём. И даже новость о Датико, о том, что он был тренером футбольной команды тбилисского «Динамо» меня не заинтересовала. Как только я представила себе всю технологическую цепочку добывания этого сюжета (поездка в Выхино, где хранится кинохроника, заказ сюжета, его просмотр в зале, заказ пересъёмки на 8-миллиметровую киноплёнку, тайный вынос со студии этой плёнки) мне не захотелось тратить свои усилия на такую ерунду. Да, мамуля... Твоя просьба мне казалась тогда ерундой, твоим капризом... Это всё вечный мой эгоизм... Прости... Слышишь ли ты меня? Слышишь моё раскаяние? Или вновь опоздала к прошлому?
    
     - Скажи, - продолжаю я разговор со своей Зрелостью, - ты занимаешься настоящим искусством, от которого «дух захватывает», как говорила когда-то в юности?
     - О каком искусстве ты говоришь?! – вздыхает сорокалетняя женщина. - Ты знаешь, что я для большого настоящего искусства не гожусь, талантами не обременена, могу лишь с восторгом потреблять созданное другими. Я режиссёр телевидения – ретранслятор творческих достижений умных, талантливых людей.  И, как говорят, не самый плохой ретранслятор. Месяц тому назад главный режиссёр редакции, обозревая недельную программу на летучке, сказал, что моя передача – пример творческого подхода к самым сложным темам. Пример творческого осмысления гениальной работы Ленина.
     - И что  ты «творчески осмыслила»?
     - «Материализм и эмпириокритицизм» В.И.Ленина в 2-х частях по 30 минут каждая!
     - Раньше ты занималась физикой, настоящей наукой!
     - То было раньше. Теперь я занимаюсь общественными науками. Во время очередной болезни Анечки, меня, как редиску, не спрашивая моего желания, вырвали из отдела естественных наук и засунули в отдел общественных наук.   
     - И ты согласилась?! Ты не сопротивлялась?!
     - Нет. Я давно выработала для себя закон. Чтобы неприятное дело спокойно сделать, надо найти в нём что-нибудь интересное. Ещё в институте мне нравился диамат. Не понимая до конца сути философских рассуждений, мне было интересно, как философ пришёл к такой, а не другой мысли? Как его мысль боролась с идеями других философов? Мне был интересен человек, его жизнь. И сразу проявлялись исторические и личные события жизни философов, определявшие их выводы. Появлялась драматургия. А вот истмат и политэкономия социализма – действительно занудство. В институте я доводила преподавателя политэкономии социализма одним и тем же вопросом: «Куда девается прибавочная стоимость при социализме, и где закрома Родины?». Вместо ответа он меня выставлял из аудитории, но на экзамене не стал мстить. Выслушав пару тупых догматических цитат из учебника, поставил четвёрку и, как мне показалось, с облегчением со мной расстался.
     - Раньше ты демонстрировала своё несогласие. А сейчас появилось приспособленчество? Новое в характере? Ничего себе - «мудрый» закон! «Найди интересное в неприятном деле, даже если с этим делом не согласна, и спокойно работай»! Чему служит такой закон? Злу или добру?
     - Собственному покою, наверное... Нет... Всё-таки и добру тоже. Ведь оценило руководство редакции мой труд!
     - Что же интересного ты нашла в книге Ленина?
     - Автором сценария передачи об этой книге был заместитель главного редактора Новиков Виктор Васильевич. Умнейший дядька, в прошлом мидовский сотрудник, оказавшийся в опале, и «сосланный» из МИДа к нам.
     - А за что его сослали?
     - Он работал в посольстве Румынии, и когда там началось страшное землетрясение, схватил в охапку свою семью и, бросив работу, приехал в Москву. Этого ему не простили, уволили из МИДа и сослали к нам. Так вот, он поставил появление книги в исторический контекст и так подобрал и скомпоновал цитаты философов, что они вызывали массу вопросов, заставляли думать. Я его своими вопросами, видимо, так замучила, что он, со словами «думайте, думайте сами», отдал своё детище полностью в мои руки. А глагол «думать» - уже действие. И родилось режиссёрское решение – показать мыслительный процесс философов и их спор. Я пригласила актёров, Бортникова на роли философов, оппонентов Ленина, а на роль Ленина, конечно, Каюрова, который уже играл эту роль. Бортникову я поставила задачу – не играть философов, а, примеряя детали исторических костюмов перед зеркалом, примерять и их точку зрения к себе, актёру и современному человеку. А согласиться с философами или не согласиться – воля актёра. Каюрова попросила тоже не играть Ленина, а убедить лично меня в своей правоте. И Бортников своим сомнением или согласием «переиграл» категоричную скороговорку Каюрова. Бортников оказался интереснее Каюрова и «предложил» зрителю найти ответ на все возникающие вопросы самому, стать арбитром в споре с Лениным. Ох, и досталось мне поначалу за такое решение! Как увидел зав. отделом историческую хронику - первые мотогонки с гибелью людей, машин, разрушения домов, побледнел и закричал:
     - Что это за хроника?! Почему сплошные катастрофы?! У Ленина в книге об этом нет ни слова!
     - Но эта хроника – символ начинающегося распада научных и общественных мировоззрений. С открытием Кюри радиоактивности, развитием естественных наук, в конце Х1Х и начале ХХ века рушится представление о целостности материального мира, - пытаюсь я оправдаться.
     - Убрать хронику! И почему у вас Каюров читает Ленина в углу кадра, над Бортниковым? Это отвлекает от ленинских цитат, делает их не основными.
     - Он спорит. Как же можно спорить, не видя собеседника?
     - Нет. В таком виде передача не пойдёт в эфир.

     И началась «битва» за передачу.
     - Не переживайте, Натэлла, - ласково утешает меня Ульянова, замзав. отделом. –  У вас не было редактора, значит, за всё отвечает автор передачи. Он был на съёмках, на монтаже?
     - Нет, - отвечаю я, не почувствовав подвоха. – Он говорил, что болеет. Но, когда я в чём-то сомневалась, я звонила ему домой, спрашивала.
     - Вот видите... Виктор Васильевич вам практически не помогал, - пожалела мой труд начальница. – Вы ни в чём не виноваты. Вы же не специалист, потому и ошиблись. Не переживайте. Я расскажу всё главному редактору, и он поймёт, что вы ни в чём не виноваты.
      Поймав её радостный, плутовской взгляд, меня осенило, что мою начальницу не интересует ни моя судьба, ни судьба передачи. Она просто хочет «подложить свинью» моему автору, умнице, и пока ещё, её начальнику. А я, идиотка, «сдала» его, сказав, что он не контролировал подготовку передачи. Получается, что я спихнула свою вину на автора, который, уж точно, ни в чём не виноват. Как мне стало горько и стыдно за свою глупость! Я даже, спрятавшись в туалете, расплакалась. А потом пошла к Морозевич, тоже зам. главного редактора, и потребовала, чтобы они меня не втягивали в свои начальственные интриги.
     - Нашла к кому пойти! К тупой чиновнице! – съязвила я.
     - Но она согласилась поговорить с Ульяновой. А среди моих начальников умницей был только Виктор Васильевич. Потом я и ему позвонила... Но мне не хватило духу рассказать о готовящейся подленькой интриге против него и своём, неожиданном для меня, участии в этой подлости. Я рассказала ему только о том, что передачу не приняли. Потом он пошёл к главному редактору Егорову Вилену Васильевичу и убедил его выпустить передачу в эфир.
     - И давно ты находишь интерес в общественных науках? – с лёгким ехидством уточняю я.
     - Почти два года, - вздохнула моя Зрелость. – Интересной оказалась только эта передача, а об остальных и вспоминать не хочется. Скучно и противно. Особенно гадко, когда, например, лектор политэкономии, доктор экономических наук, в курилке рассказывает о предстоящем крахе экономики социализма, а в кадре её превозносит. Одну из таких передач об  экономических успехах в странах социалистического лагеря я постаралась сделать красивой. Заказала художнику несколько плакатов-диаграмм, развесила их по студии, чтобы лектор чувствовал себя, как в аудитории, переходил от географической карты к нужным диаграммам. Подобрала много пейзажной кинохроники всех стран, спецэффектами переходила от страны к стране. Получилась динамичная передача, хотя материал с бесконечными статистическими цифрами был очень скучен. Когда я сдавала передачу, куратор отдела, Морозевич, сказала:
     - Почему у вас лектор говорит об Албании и о Югославии? Уберите это.
     - А эти страны не входят в социалистический лагерь?
     - Входят. Но на сегодняшний момент их упоминать не надо, - строго ответила Морозевич. - И чтобы в кадре этих стран не было.
     - Мне что, стереть их с географической карты?
     Конечно, я знала о каком-то идеологическом споре между нашим политбюро и руководством тех стран, но, если эти страны всё-таки «наши», то почему нельзя о них говорить? Наоборот, казалось мне, надо рассказывать, отстаивать свою правоту.
     - Передача хорошая, - сказала начальница, досмотрев её до конца. – Вырежьте, что я сказала, и готовьте её к эфиру.
     Пришлось вырезать весь рассказ об этих странах. А чтобы добрать хронометраж, «погулять» под музыку по кино-просторам «правильных» стран. Получилось неплохо. Но самый кошмар для меня начинается, когда надо делать передачи по истмату. Эти лекции читают «учёные» из института марксизма-ленинизма. Вот где полная тупость! Ни одной образной мысли, от бумажки оторваться не могут, двух слов сами не могут связать! Но это уже не моя забота. С ними мучается редактор.
 
     - И тебе не стыдно «промывать» мозги телезрителям? – корит совесть.
     - Ощущение грязных рук, конечно, есть. Всё время хочется вымыться. Однажды мне даже приснился сон. Будто бы наш корабль стал тонуть, и я упала в грязную  воду с фекалиями, из которой никак не могла выплыть, стала тонуть... Проснулась от ужаса и отвращения. Встала под душ и успокоилась. Это был всего лишь сон. Потом я старалась о лжи с экрана не думать. Да и что я могла сделать?
     - Ты могла уйти с работы.
     - Куда?! Я попробовала перейти в МХТИ. У них замкнутый телецентр открылся. Пришла туда. Ректор светился от радости, что я пришла. Просил сегодня же приступить к работе, а как посмотрел мой паспорт, вздохнув, отказался от моих услуг и попросил прислать коллегу. Мне так противно стало...
     - А по-прежнему работать с Егоровым, главным редактором, который при тебе позволил себе ругать заведующего отделом за засилье на экране еврейских лиц, заслуженных учёных физики, математики, не противно?
     - Но ведь я остановила его! Как раз в это время уволили несколько евреев, хороших режиссёров и редакторов. «По сокращению штатов» - так обозначили в редакции это увольнение. Я ему напомнила о своей национальности и предложила ему меня уволить тоже. Он, увидев, что я рассердилась, засмеялся и ответил, что меня этот разговор не касается, что у меня фамилия приличная.
     - И ты это оскорбление проглотила?
     - Да. А что я могла сделать?
     - «Если ты не знаешь, что делать, делай, что должно, и пусть будет, что будет». Ты знала это правило?
     - Да, но я не следовала этой мудрости. Я пыталась сохранить свой покой и работу для семьи, для Анечки. Ведь она ещё так мала, чтобы брать её с собой в неизвестное «Будь, что будет»…
     - Но были в стране люди, были среди них и женщины, имевшие детей, которые боролись с ложью власти. Боролись за информационную правду для граждан.
     - Только я ни о них, ни об их деятельности ничего тогда не знала.
     - А, может быть, не хотела знать? Плыла по течению фекальной реки и довольствовалась тем, что имела?
 
     Молчит собеседница, а я слышу - «Что я могла сделать?!» - рефрен моей зрелой жизни. Моя вина перед собственной совестью, перед обществом. Уже зная о высылке А.Д.Сахарова в город Горький, понимая тотальную ложь и жестокость власти, я соглашалась быть ретранслятором этой лжи, и даже как режиссёр старалась её интереснее оформить, подавала обществу яд лжи в красивом фантике.

     - Нет… Не в этом дело… - подумав, пытается оправдаться моя собеседница. - Я никогда не интересовалась историей как наукой. Сдала экзамен и забыла. Тем более, что и мама к истории относилась скептически. Она считала, что вся историческая наука – «бабушкины сказки». Поэтому я никогда не связывала жизнь людей с государственной властью. С детства помню папину присказку. После прослушивания по радио футбольного матча, он на первых же словах диктора о советской власти выключал радио со словами: «На *** советскую власть!» Мама сердилась на него за это, а мне была смешна сама фраза. Смысла я в ней не видела. А когда повзрослела, мне был важен конкретный человек. Подчинённый он или начальник – всё равно. К государственной власти, к идеологии ни тот, ни другой в моём понимании отношения не имели. Газеты читала только перед сдачей экзаменов по политическим наукам. Событий, происходящих в стране, не знала, да, они меня и не интересовали. О Сахарове я узнала от моих выступающих физиков. Тогда специально в газете прочитала открытое письмо некоторых академиков, осуждавших Сахарова. И тут же вспомнила свою ситуацию с Сац, когда девчонки меня предали. По стилю письма я поняла, что академики врут, значит, Сахаров хороший. А чем он хорош, мне было неважно. Поэтому я и не интересовалась его деятельностью. На работе, злясь на начальников, а не на власть, я выполняла их цензурные требования, но, когда это не касалось эфира, старалась жить честно. Хотя, с точки зрения власти, один мой поступок можно охарактеризовать как бесчестный. Вот, рассуди сама...
 
     Однажды, меня со съёмочной группой аккредитовали на международной конференции по общественным наукам. Об этом узнал аспирант одного из докторов экономических наук, будущий учёный-экономист, симпатичный, очень критически мыслящий парень, вечно ругавший в курилке нашу лживую статистику. Так вот, он попросил меня вынести с конференции все доклады  международных участников конференции и, самое главное, доклады по всем аспектам проблем, не вошедшие в официальное обсуждение, и статистические сборники с грифом «Для служебного пользования».
     Выносить что-либо с конференции - было запрещено, некоторых участников конференции на выходе даже обыскивали. Но нас, телевизионщиков, с нашей аппаратурой пропускали спокойно. Первый день я ходила по разным семинарским диспутам, чтобы понять, где хранится распечатанный материал, какие участники самые интересные, просила у них экземпляр доклада. А во второй день набрала много материала, только сборников «Для служебного пользования» в открытом доступе не было. В ту комнату можно было войти только по особому пропуску. Досадно было, но что поделаешь? Но я вынесла толстый портфель, набитый другими, и, как потом оказалось, очень ценными для аспиранта  материалами конференции. Видя, как он трепетно и бережно раскладывает на садовой скамейке эту, как мне казалось, «макулатуру», я одновременно и радовалась, и жалела его. «Бедный парень», - думала я, - «занимается такой скучной ерундой!» И ещё я не понимала, почему всю эту галиматью пришлось тайно выносить, почему её всю нельзя опубликовать в их научных журналах, чтобы не приходилось парню обращаться за помощью к чужим людям, а мне заниматься откровенным воровством? Но опять-таки с идеологией власти я эти свои мысли не связывала.

     Вот и выяснили, что к сорока годам наивное невежество и узость кругозора сохранились... В мою «маленькую голову не вмещался большой мир», как говорил о таких, как я, грузинский философ Мамардашвили. Почему? Из-за неспособности мыслить или из-за интеллектуальной, познавательной лени? А может быть, я сознательно не стремилась осмыслить окружавший меня мир? Замкнулась на, принятой от мамы, главной ценности в жизни человека - заботе о семье, о дочери? Ведь, когда я впервые взяла её, крошечку, на руки, я чётко поняла, что мама права, что смысл жизни – только в Анечке, а не в работе и общественных делах. Так какое мне дело до идеологических проблем общества?! Какое мне дело до политики?!
     Иду по Тверской и пытаюсь понять, когда, с чего начал рушиться трудный, но привычный уклад моей жизни и общества? Почему ни я, ни многие, окружавшие меня люди, не заметили наступающей волны бедствий?

Продолжение следует
http://www.proza.ru/2011/03/19/82