Пятое платье

  Пятое платье

              Рано утром её разбудило нетерпеливое  солнце: тёплыми нахальными руками колотило в оконное стекло, барабанило нетерпеливо, съезжало вниз, на облупившийся карниз, подпрыгивало и подскакивало упругим мячиком, улетало и возвращалось, хохоча и кривляясь. Она сквозь сон улыбалась, морщила нос от тёплой щекотки, и, наконец, громко чихнув, открыла глаза. Сна как не бывало, он стремглав бросился наутёк, прогоняемый чьим-то смехом, даже казалось: мелькали  вдали босые жёлтые пятки.

        Став такою же проворной, резво скинула тонкое одеяло, на цыпочках пробежала в прихожую, к большому, во весь рост, зеркалу. Взглянула сначала мельком, только фигуру, общим контуром, без подробностей. Вздохнув, стала рассматривать лицо, цвета и формы вчерашнего общепитовского картофельного пюре, складчатого, подсинённого на висках и под глазами.
 
        - Всё-то ты врёшь, друг мой! – Задумчиво и привычно укорила безмолвное стекло, небрежно провела рукой, смахивая собственное изображение. – Вот мы сегодня приведём себя в порядок, тогда уж ты не посмеешь…
       Не договорив, она неторопливо открыла двери в ванную. Спустя полчаса, накинув футболку и джинсы, зашнуровав кроссовки, выскочила из подъезда, больше похожая на девчонку-подростка, чем на довольно пожившую тётку в годах.

        Первым пунктом – парикмахерская. Смущаясь и краснея за давным-давно не стриженое растрепанное безобразие на голове, удобно устроилась в кресле и закрыла глаза. Под негромкий, словно просыпающийся вместе с городом, разговор в зале, даже немножко задремала и словно бы видела сны, нет, не совсем сны, скорее видения, как размазанные контуры на старой фотографии. Её пересаживали с одного кресла на другое, мыли, стригли, красили, снова мыли, втирали что-то в кожу, смешно кололи быстрыми щипчиками, приводя лицо в порядок, а она упрямо старалась не ловить зеркальное изображение, опуская ресницы, только подтаивала сосулькой на весеннем карнизе…

        Она шла знакомой улицей, дома подмигивали ей прозрачными окнами и, казалось, что все-все витрины превратились в одно громадное зеркало, раздробившееся на множество граней, и в каждой из них улыбалась смешная девчонка, смешно вытягивая шею, оборачиваясь, пытаясь ещё один разок поймать изображение.

        Магазинчик стоял на том же месте, ухитрился не исчезнуть, не обезличиться среди одинаковых, перестроенных и оформленных одною и тою же рукой, «бутиков». Звякнув колокольчиком, вслушавшись в его знакомый голос и удовлетворённо вздохнув, видимо, не найдя изменений, кивнула головой пожилой кассирше и прошла уверенно к стойке с дамскими платьями. Выбирала недолго, подержала на весу, поворачивая и так и этак, затем медленно, словно боясь передумать, скрылась в примерочной кабинке.

        Долго стояла перед зеркалом.  Удивлённо подумала, что зеркал сегодня слишком много,  смахнула жиденькую слезинку, коварно вознамерившуюся испортить сегодняшний день, и вышла в крохотный зал, махнув беспечно рукой. Хозяйка лавочки, она же и продавец, и кассир, протянула твёрдую обувную коробку.
        - Надеюсь, это подойдёт к Вашему новому платью.

        Вот теперь она была хороша, так хороша, что негромко, удивляясь,  засмеялась от удовольствия, чувствуя в себе полное и совершенное равновесие.  Она покружилась, привыкая к новому облику, даже несколько раз попрыгала на одной ноге и на другой – проверяла ладность новых туфель. Снова удивилась – обувка сделалась частью ноги, ласкала ступню. Как на заказ, - подумала вскользь, кивнула благодарно, получив пакет с одеждой, в которой выскочила несколько часов назад из подъезда. Вновь звякнул колокольчик, старая дама поставила в потрёпанной записной книжке пометку и вздохнула огорчённо.

        Приближалось  меж тем время обеда.  Она долго медлила перед входом в  заведение, бывшее когда-то кафе под названием «Север» на бывшей когда-то улице Горького. Не было теперь знакомой вывески, и улица называлась иначе. Вздохнула, вспоминая толстые, распахнутые бесстыдно, внутренности стеклянных вазочек, причмокивающие от удовольствия, приклеивающие к своей поверхности и запотевающие мгновенно, шарики мороженого, скатывающуюся тающую сладость в узенькое веретёнце, невозможность вытащить жидкие остатки ложкой, сожалеющий прощальный взгляд на эти не съеденные лакомства.

        Нет, не сегодня. Решительно остановила «частника» и вот перед нею расстелилась неопрятной скатертью-самобранкой  смотровая площадка: стандартно-обезличенные пластмассовые убогие столы, обезображенные царапинами и коричневыми сигаретными следами. Стулья, грозящие разъехаться в стороны, хлипкие и кажущиеся липкими, захватанными сотнями грязных рук. Знакомая грязно-белая балюстрада, закрывающая обрыв, пропасть, опасную, таящую в себе зелень кустов и миллионы стеклянных осколков,  среди которых так много от «шампанских» бутылок. Ей даже показалось на миг, что слышит шипение пузырьков недопитого приторного кислого вина… Сесть за столик она так и не решилась, просто постояла, глядя вниз, на зелёное летнее одеяло, раскинувшееся под ногами.
 
        Телефонный звонок не удивил - был заранее ею загадан, с той самой минуты, как услышала сквозь сон солнечную утреннюю возню.
        - Здравствуй. Не ждала?
        - Почему же. Ты до сих пор веришь, что меня можно застать врасплох  неожиданным звонком? Даже не мечтай. Обиделся? Ну не надо, не надо. Ты знаешь, где я сейчас? Попробуй угадать…
        - «Адриатика»? Нет… «Кулинария» на Калининском, кофе с молоком и кусочек «Праги»? Неужели?.. Нет, ну ты… удивила… и шампанское пьёшь?
        - Угадал, и шампанское, конечно! – она смеялась, запрокидывая голову, легко представляя чьё-то удивление, ведь от дурацкого шампанского должна кружиться голова, и обязаны совершаться разные несерьёзные поступки.
        - Давай сегодня встретимся? Я очень тебя прошу. Нет, сейчас не могу, понимаешь… ну, ты всё прекрасно понимаешь. Но вечером?.. как ты смотришь на тёмное чешское, «У Швейка», например или… или что ты хочешь?
        - Ты мне позвони вечером. Я… обещаю подумать. Нет, против Швейка ничего не имею. Вечером обсудим, ладно? – она торопилась завершить разговор, ставший отчего-то вязким и невыносимо болезненным, захотелось действительно взять бутылочку того, что тут вот, на разморённой солнцем площадке, называют гордым именем французской виноградной провинции,  налить в хлипкий пластмассовый стаканчик, и чтобы пена вытекала на пыльную столешницу, капала вниз, на гранитную плитку. Пусть капала бы пена, смешиваясь со слезами, она бы и выпила, морщась и чувствуя воздушный, кисло-сладкий удар куда-то в область носа.  А остатки - швырнуть за перила и слушать, как покатится стеклянный зелёный снаряд вниз, натыкаясь на куски проволоки, камни, старые осколки, потом затихнет возле толстых ветвей какого-нибудь куста, а внутрь уже ползут цепочки шустрых муравьёв.

        День всё ещё продолжался разноцветным людским потоком, детскими голосами, тугим полотнищем голубого неба, кое-где выгоревшим почти до белизны, зонтиками кафешек, устало притулившихся безо всякого порядка, словно нерасторопный художник взмахнул кистью, и брызги разлетелись над городом.

        Пообедала на Пятницкой, в небольшом уютном ресторанчике под звуки кантри, долго пила кофе, поглядывая в маленькие квадратики окошка на ползущий едва автомобильный поток.
        Мелькали станции метро, унося из центра в другой мир, привычный мир одинокой немолодой женщины.
        Первым делом подошла к упрямому зеркалу: молодая стройная девушка стояла, вытянувшись тугою струной. И лицо было юным, гладким, брови - мягкими, блестящими, глаза – уверенными в себе.
        - Глупец, - сказала она стеклу, - подлизываешься…
        Медленно стянула платье, устало повесила на плечики, закрыла дверцу старомодного полированного шкафа. Замерла на короткое время в кресле, едва передвигая ногами, побрела в ванную.

        Сумерки подбирались всё ближе и настойчивее, отвоёвывая мало-помалу у дневного света притихшую комнату. Хозяйка сидела в кресле молча, иногда поднося к губам фужер с тёмным, почти не пропускающим свет «Бастардо». Вино пахло крымским зноем, сухим воздухом, вольно царящим над маленькой круглой горой с плешью на самой макушке и стоящими в центре тремя высокими, свечками глядящими на маленькое круглое озерцо, тополями. И было на вкус густым и маслянистым, терпким, жарким.

        Звонок раздался, когда далеко, в другом мире, пробили куранты, когда отчеканили парадным шагом часовые, и окна в домах гасли одно за другим. Прошла лёгкая рябь на  поверхность тёмной жидкости в бутылке, едва дзынькнул прислонённый к круглому стеклянному боку пустой фужер.

        За трелями безответного звонка не слышно осторожное перешёптывание в тёмном платяном шкафу, тихие вопросы и такие же шелестящие ответы. Сегодняшнее выходное платье чувствовало неясное движение, дрожание воздуха. Пятое, пятое – вот что слышалось ему в тишине. Кто здесь, - испуганно вопрошало платье.  Тихим эхом неслось: Я – двадцать пять лет, я – тридцать…
 
        Платье слушало неторопливые ответы и потихоньку засыпало, и во сне виделась ему хохочущая девчонка, бегущая навстречу солнцу, а солнце смеялось в ответ и раскачивалось на качелях, взлетающих всё выше и выше…