Облаченный в метафоры Иван Зорин

         (Сей отзыв на книгу – проба пера! Я к нему еще вернусь и отредактирую. Но это будет не скоро… )


   Когда я держу в руках книгу Ивана Зорина «Гений вчерашнего дня», то прежде перечитываю красивейший и вдохновенный рассказ «Любовь на иврите». Какое удовольствие я получаю от этого произведения. Героиня Зорина Суламифь очень мудрая молодая женщина, почти совершенная, таких не бывает. И мне кажется, что это мечта писателя, которую он с любовью материализовал. А как нам порой не хватает возвышенной любви мужчины к женщине, которую воспел еще сам царь и пророк Соломон в Книге Песни Песней! Меня поразили слова мальчика, обращенные к Суламифь в начале рассказа:
– У тебя глаза, как мысли раввина, глубокие и загадочные, – говорит мальчик напротив, – а твоя вуаль – как молитвенное покрывало… Подаришь мне сердце?
Культура Востока все же изысканна и утонченна… И удивительно, как Ивану Зорину удалось передать ее нюансы, не будучи носителем языка. Метафоры в рассказе, в которые облачен писатель, как в плащевую ткань изящной словесности, придают повествованию неповторимые, присущие только его прозе черты: «… сны не отличаются от яви, а время от вечности, которая обвивает, как судьба». А далее автором передана удивительная целомудренность молодых влюбленных героев Аарона Цлафа и Суламифь в коротком образе: «… ночью, пугаясь сквозняков больше, чем воров, мы приставляли к двери шкаф». Скромность студентов поражает своей несовременностью, так мило звучат их размышления: «… когда нам взбредало заниматься не только любовью. Утром я пудрила синевшие на шее поцелуи, а Цлаф, пряча мои укусы, наглухо застегивался, поднимая воротничок». А далее в тексте появляются перлы, характерные стилистике и мышлению писателя во всех произведениях: «Слова он подбирал с неторопливой осторожностью, будто брился, а точку ставил, словно муху прихлопывал». Постепенно в рассказе возникает классический любовный треугольник, но это только иллюзия. Внимательный читатель будет поражен неожиданной развязкой, о которой скажу чуть позже. А пока в сюжет вплетается, как благоуханный цвет, любовь студентки к преподавателю Соломону (имя выбрано автором неслучайно). И вот строки, характеризующие Суламифь:
– Настоящая любовь нема, – думала я, – она безгласна, как алфавит нашего языка.
На мой взгляд, чрезвычайно изысканная фраза для девушки… Кстати, позже я узнала, что в иврите нет гласных, читая же рассказ, я поняла фразу "она безгласна, как алфавит нашего языка", как усиление метафоры, о красоте которой уже и не говорю… И вот Суламифь уходит: «Собрав вещи, я ушла от Аарона, потому что постель без любви – всё равно, что синагога без Торы» – головокружительная, целомудренная, почти божественная фраза-мысль! Появление в сюжетной линии Соломона предваряется строками, которые в книге выделены в рамочку: «Искал Б-га. С властями не дружил». И эта гражданская позиция преподавателя открывает дверь в его внутренний мир, где только зарождается любовь: «Наши тела сомкнулись, как ладони при пожатии, и Соломон убедился, что не все женщины одинаковы», до этого сердце Соломона не было тронуто настоящим чувством. И как подтверждение этой мысли гневный возглас его супруги: «А утром явилась его жена. Горячилась так, что парик покрылся потом, стыдила, будто поливала чесночным соусом, вспоминая о грехе». И тут вступает Суламифь, и слова, рожденные ее сердцем слишком мудры для молодой девушки, но на то она и Суламифь (имя, кстати, тоже дано неслучайно – так звали возлюбленную царя и пророка Соломона):
– Грех – оборотная сторона добродетели, – огрызнулась я, – нет греха – нет и добродетели!
Не менее интересным было еще раз прочитать фразу, часто встречающуюся у Зорина в рассказах: «…холодная женщина становится ведьмой» и еще: «Вместо мужского «жезла» она использует метлу – летая на ней, получает удовольствие, которого не может достичь иначе». Должна сказать, что до знакомства с творчеством Ивана Зорина у меня было иное представление о женщинах-ведьмах («Мастер и Маргарита» Булгакова, Гоголевские ведьмы не в счет! В фильме Андрея Тарковского «Жертвоприношение» Мария-ведьма – также знаковая фигура). Но у Зорина все женщины-ведьмы в рассказах – это не женщины и не чарующий образ, это прежде всего, ненавистное, жестокосердное, алчное, лишенное чувств и женственности существо. Но постепенно я привыкла к этой новой трактовке. Возвращаясь к возлюбленным, перекликающимися с библейскими героями, перечитываю короткое описание природы, пронизанное метафорами и образами, с восклицанием, характерным восточной поэзии: «В соснах там шумел ветер, и море билось о скалы, как песнь песней. О, возлюбленная моя, зубы твои, как стадо овец, сгрудившихся у водопоя! Мы жили в домике…», а далее размышление Суламифь: «Так я поняла, что люблю его даже тогда, когда ненавижу». И правда, почему мы все время разделяем любовь и ненависть. То это – противоположности, то чувства, стоящие рядом или на расстоянии шага. А то что любовь и ненависть неотделимы – как-то забываем… И вот я иду следом за влюбленными, наслаждаясь каждой строчкой: «Целый день мы бродили, прикрываясь ладонью от солнца, а вечером поднимались в горы, в увитую плющом беседку, слушать тишину, как раньше на концертах – музыку. Молчание вдвоём отличается от молчания зала, а отсутствие звуков – от космического безмолвия. Тишина зависит от того, есть ли поблизости спящий, тикают ли часы, бывает, от неё глохнут, ведь она звенит так, что закладывает уши. В беседке наши мысли, как влюблённые, встречались со словами и, умирая, рождали особую тишину, которую, как льдинку, можно сломать даже шёпотом». Это же можно читать и перечитывать как отдельную миниатюру, просто нет слов! А далее, читая, плачу: «В домике, разрушенном, как Иерусалимский Храм, с опустевшим ковчегом и потухшим жертвенником я провела ещё год, наблюдая в зеркале, как дурнею. «Ночи мои пусты, как горсть нищего, – целовала я могильный камень, ставший для меня Стеной Плача, – а дни валятся, как мёртвые птицы…» Смешивая слёзы с горьким, скрипучим песком, я хотела согреть Соломона под холодной плитой, но однажды нацарапала морской ракушкой: Время лечит. Убивая наши чувства и мечты».
Соломона нет. И как жестокая правда – приговор ушедшей любви Суламифь, выстраданный ее сердцем: «Наступит время, когда вдруг понимаешь – впереди ничего нет. И позади тоже…». И вот она развязка, та самая, о которой писала – не было в рассказе любовного треугольника, была духовная любовь, которой, увы, нет места в нашей суетной жизни, и потому остается она возвышенной и недосягаемой, как мечта, благодаря которой человек живет. И если суждено ему пережить нечто подобное, душа человека скажет Богу на Страшном Суде: я любил, о, Отец мой Небесный. Я был мертв, но коснулась меня благодать Твоя. И был жив я любовью. Постаревшая Суламифь, глядя на свою подрастающую внучку (тоже Суламифь) размышляет скорбно, говоря о правде, которую нелегко принять, но такова жизнь: «А моя истина заключается в том, что я никогда не любила Цлафа и никогда от него не уходила. Жизнь шифрует свои тайны не хуже каббалистов, и я часто думаю, как бы она повернулась, если бы в субботу, когда цвели каштаны, разговор с Соломоном не ограничился экзаменом?»
Она рассказывает сказку своей внучке, глаза которой видят мир в первозданной чистоте, сказку о Соломоне, мечту о любви, ни на минуту не похороненной в ее сердце:
– Жизнь без любви, как плен вавилонский… – разглаживая ей кудри, мечтаю я.
«Любовь на иврите» навсегда останется историей великой любви подобно «Песни Песней» Соломона…

   Должна сказать, что наиболее сложным произведением в книге Ивана Зорина «Гений вчерашнего дня» является, по моему мнению, «Золото, ладан и смирна». В рассказе сразу узнаешь известную легенду о волхвах, идущих по звезде к Младенцу Иисусу, но в оригинальной интерпретации автора, с целой россыпью вымышленных апокрифов. Читая последовательно, задаваясь вопросами, мысленно споря с писателем, к концу рассказа моему восхищению не было предела. А перечитав много позже – приняла эту изумительную вещь всем сердцем. Иван Зорин медленно ведет повествование от отчаяния, отчаяния знанием и мудростью к Свету Звезды, свету Жертвы Божественной, чтобы ответить на вопрос, что есть рождение и смерть.
   История в рассказе начинается молниеносно: отец был разбойником, но сын его, Страдий, был проворнее отца, он был воином, его слава «пересекла границы трёх царств, преодолев барьер семи языков», а строки, которые я привожу из текста, знакомы каждому воину, в какой бы веке он ни жил: «Но историю воина пишут шрамы, и на теле у меня ран больше, чем звёзд на небе. Ночью у костра они поют на тысячу голосов. Обожжённый бессонницей, я слушаю их крики, зная наперечёт – эту нанёс этруск, пустив пращой камень, эту – косматый германец, вызывавший наших на поединок, прежде чем я заткнул его хвастливую глотку. Но больше других меня донимают головные боли. Точно тысячи стрел вонзаются в мозг, сотни жал впиваются в макушку, когда я ворошу угли слабеющей рукой или бегу в чащу, чтобы найти минуту забытья в густых зарослях цикуты. Словно все удары, нанесённые мною, вдруг вернулись ко мне, как возвращается к нам во снах прошлое, от которого нет щита». <…> «У болезней свой звук: раньше в моих одеждах звенело серебро, теперь – склянки с лекарствами». Страдий получает приглашение от известного египетского лекаря Та-Месхета. «Хвала Зевсу, он послал мне звезду, блуждающую в Рыбах, берясь исцелить недуги. И вот я бреду сквозь равнодушное пространство, спотыкаясь о боль, наперегонки с немощью…» – это восклицание-надежда будет варьироваться, как молитва, после получения приглашения исцелится от мудреца Лерния.
Как поэтично и трагично писатель передает ужас лекаря Та-Месхета: «Но мне не сократить очередь, бесконечную, как Нил! А раз так – я палач, продлевающий тление». Та-Месхет сокрушается: «От болезней я вылечил множество, от смерти – ни одного…». В этом я вижу аналогию и вместе с тем противопоставление Иисусу Христу, который даровал человеку Жизнь Вечную. И вот Страдий получает приглашение от самого известного среди иудейских мудрецов Лерния. И вновь восклицание-надежда, но иная интонация звучит в нем: «Хвала Амону, в скоплении Плеяд он указал мне звезду, и я бреду за ней торными дорогами, путая рождение со смертью…». Монологи мудреца удивительны. Читая их, задумываешься и, конечно, поражаешься таланту Ивана Зорина: «Я тоже победил во множестве диспутов – в каждом из которых проиграл. Ибо убедился: это – суета! <…> Я достаточно искушён в словах, чтобы не поддаться их искушению. Воистину, перебирая, как бусы, метафоры, множишь скорбь…» – какая горькая правда о предназначении писателя вложены в уста мудреца Лерния. «Я легко убеждаю других, но мне не убедить себя. Золото – суета, а мудрость – томление духа, им обоим не спасти от отчаяния», – продолжает Лерния. Он на грани самоубийства, но: «Но – хвала Всевышнему, в которого я не верю, – по увечьям наших воинов, вернувшихся из похода к слезам жён, я прочитал об искусстве греческого рубаки. А вчера по астрологическим картам халдеев вычислил его звезду. Она сияет в созвездии Пса, и я иду на неё. Страдий излечит меня. Коротким ударом меча…» – здесь на мгновение хочется поспорить с автором, точнее сказать, с Лернием. Если не верить Всевышнему, зачем Его хвалить… это все равно что не верить в истину, но знать, что она есть...
Далее Иван Зорин пишет, что «Этими исповедями открывается ранний византийский апокриф <…> Его следующий фрагмент повествует о скитаниях», и в рассказе уже переплетаются судьбы и скитания воина Страдия и мудреца Лерния.
«…множество лун шёл я на юг, стаптывая сандалии и устраивая ложе из веток кипариса. Со стороны было видно, как молчаливо я карабкаюсь на безжалостные кручи, не замечая колючек и ссадин, как, шатаясь и кровоточа, преодолеваю пустыни, в которых песчинок больше, чем мгновений во времени. Я миновал деревни с высохшими колодцами, где мой греческий был в диковинку, и города, полные проказы» – ведает нам Страдий, очень красиво! «Мир – это лабиринт, каждый коридор которого кончается тупиком», – думал я, продираясь сквозь бурьян, в котором легко потерять имя. Иногда мне казалось, я сбился с пути. Но ведь истина не в конце накатанной дороги, успокаивал я себя, а в отсеке боковой» – а тут философия, философия писателя, его мир раздумий, сквозящий во всех рассказах. И далее: «И в холод, и в жару я шёл, стирая подошвы, перепрыгивая через собственную тень, однако меня опережали сомнения. Белый свет устроен так, что глухие в нём хвалятся перед слепцами, немые – перед нищими, но я научился говорить, подражая рыбе, видеть глазами крота и слышать, как тетерев на току. Что, если Та-Месхет вернёт мне былую силу?» – и снова красота переплетена с философскими размышлениями. А Страдий все еще надеется на помощь знахаря Та-Месхета. «…Мне попадались народы, у которых язык во рту просыпался по утрам раньше рук, и племена, у которых труд сросся с телом, как мозоль с ладонью. Но они значили для меня не больше, чем верблюжья блоха. <…> Гость среди странников, пилигрим среди пилигримов, я иду за утешением, но что может поведать мне смертный? Путая бессмысленность закатов с бессмысленностью рассветов, я держу путь к себе, но меня не покидает чувство, что я, как дятел, лечу хвостом вперёд…» – красиво и поэтично! «…всю первую четверть месяца нисана колесил я по Обетованной, убеждаясь, что на западе плохо, на востоке – безнадёжно. Я видел, как бедуины в суеверном ужасе хоронили волосы в жёлтый песок и поклонялись палке, воткнутой в конский помёт. Их язык настолько дик, что не выделяет «Бога» в отдельное слово, растворяя среди других. Их осёдлые соседи, наоборот, чрезвычайно набожны. «Бог» в их языке вытеснил все остальные слова. Эти племена одинаково ничтожны…» – от избытка чувств перевожу дыхание… и продолжаю читать: «Коверкая Писание, один гордился тем, что его губы не оскверняла правда. «Наша судьба горька не из-за желания богов, – вопил другой, – а из-за нашего нежелания стать богами!» Он ждал возражений. Но я молча кивнул. К чему оспаривать ложь, когда не владеешь истиной?..» – мне кажется, что эти откровения впору нашей заплутавшей (если не постоянно плутавшей в мыслях) интеллигенции, удивительная созвучность сомнениям, скорбному бесчувствию и отчаянию. «Я бреду, словно Моисей по пустыне, и мысли мои – как разбитый кувшин…» – воистину есть строки, которые надо переписывать, чтобы их красота вошла в плоть и кровь! «…по земле я прошёл расстояние, на котором могла затеряться птица, а в мыслях – и того больше. Куда приведёт звезда? Сматывая с клубка моё будущее, льёт она свет, и я покорно иду за нитью Ариадны» – великолепный образ в этом контексте с нитью Ариадны. «Подняв голову, чуждый себе, я тогда думаю: «Отчего моя звезда одиноко мерцает, хотя звёзд на небе, – как саранчи?» – звезда, звезда, которую продолжать искать Страдий, огорченный ее одиноким мерцанием. Почему, думает он, звезда так одинока и незаметна? Его терзают сомнения – она ли? «По искусно залеченным ранам под лохмотьями путников я догадываюсь – мой спаситель где-то рядом…» – вот она надежда, осталось еще немного и Спаситель предстанет перед удивленными глазами воина. «Время ли, пускающее волну за волной, придумало смерть, – размышляю я, – или её изобрело пространство, выталкивающее нас из себя, как вода?» – по-моему, красивый образ и размышление. И далее: «Дорога насытила мой взор, но не ухо. Я разговариваю с самим собой, и мои вопросы, как путевые столбы» – удивительная образность, поэтам я бы посоветовала держать книги Зорина у изголовья, в тишине сердца. «Точно око между рогами Аписа, на меня смотрела звезда. Измученный, с пересохшей гортанью, я был мотыльком на острие иглы. Но Лерния, мой избавитель, близок, я повсюду натыкаюсь на осколки его слов» – совсем скоро пересекутся пути воина и мыслителя у яслей Спасителя Иисуса Христа. Автор вводит монолог Лерния: «…я шел навстречу короткому мечу Страдия и с языческим упрямством размышлял, почему одни гордятся тем, что родились в субботу, другие – тем, что родились, третьи – своей гордостью? Я представил молчание синедриона и усмешку наместника, поведай я им свои мысли. И тут услышал голос: «Лерния, Лерния, ты отгородился от себя частоколом слов, однако носишь под сердцем страх, как пустой желудок…» – выдохнула, обдумывая и переполняемая ассоциациями. «Слова превращают горчицу в мёд, а правое в левое», – пробормотал я, втянув голову в плечи. И вздрогнул: на меня, не мигая, глядело всевидящее око. Безмолвное, оно превращало в соляной столб, и я, Лерния, сын фарисея, потеряв на мгновенье «я», почувствовал себя героем чужого сна. Может, это спят звёзды? Я сосредотачиваюсь на тишине, пытаясь нащупать бреши в их молчании… А по трупам, коченеющим в оврагах под стаями падальщиков, я ощущаю дыхание Страдия, который положит этому конец…» – нет слов, мыслитель Лерний, приближаясь к истине, еще больше ощущает свою беспомощность и ждет смерти, которую пошлет ему воин Страдий… Именно на этом месте рассказа писатель вводит строку, подводящую читателя к заключительной части повествования: «Затем источник сообщает, что в семье путников родился ребёнок». И отрывается превосходный текст, и я слежу глазами Страдия, уже не в силах оторваться от строк в рассказе, которые привожу почти полностью: «Был день сатурналий, когда звезда, наконец, остановилась. Она дрожала над хижиной, рядом с которой несли ночную стражу пастухи. «Что это?» – спросил я вышедшего вместе со мной человека. «Я знаю столько, что мне не стыдно признаться в незнании», – ответил он, осветив лицо узкой улыбкой. Я обнажил меч. «Слово острее булата», – тронул он мои ножны. Я застыл в нерешительности. «Там альфа и омега», – указав на завешенный овчиной вход, подсказали нам пастухи. Шагнув к нему, мы чуть не наступили на спящего, безрассудно подставившего лицо луне. «Кто там?» – спросили мы у него. <…> «Исцеляющий и воскрешающий!» – ответил вместо него дюжий забойщик скота. <…> «Да это Та-Месхет!» – догадался я. Но до чего же он жалок! Клянусь Зевсом, я шёл напрасно: он не может вылечить даже себя… Кто же тогда прислал звезду? «Тот, кто принёс не мир, но меч», – простодушно заметил пастушок, отложив свирель» – а ведь это пророчество о Спасителе, его крестных муках, смерти и воскресении. «Был праздник урожая, когда измотанный мыслями, я вышел к месту, над которым повисла звезда. Правы философы: длить жизнь – длить агонию, заставляя умирать множество раз» – изможденный воин упал. И когда увидел лицо Лерния, удивился: «И этот несчастный должен был утешить меня?» – безразлично подумалось мне. Дорога привела в пустоту. Но кто же тогда направлял звезду? «Тот, кто принёс не мир, но меч», – произнёс златокудрый мальчик. И в его глазах засветились неземная радость…» – напрашивается мысль, что Страдий искал не Сына, а Отца, не узнав их единства, и вообще в полуобморочном состоянии принял лицо Лерния за облик Спасителя. А следующий абзац – зеркальная вариация, приближенная к тексту Священного Писания. У порога в пещеру, где в яслях спит Младенец Христос, встречаются воин и мыслитель. «Была ханука, когда, вслед за Страдием – такую гордую осанку больше не встретить в этих местах – я вышел к ослиным яслям. «Что это?» – спросил он. «Я знаю столько, что мне не стыдно признаться в незнании», – нацепил я змеиную ухмылку. Расчёт оказался точным – он вынул меч. «Песчинка, унесённая ветром…» – уже творил я короткую молитву. Но странно: я перенёс столько напастей, терпел голод и утолял жажду собственными слезами, а теперь ко мне вдруг вернулось желание жить! Во мне пробудилось любопытство, и я больше не искал смерти. «Слово острее булата», – достал я своё оружие. Он застыл в смущении. «Там альфа и омега», – оборвали наш поединок пастухи, указав на ясли, над которыми сияла звезда. И я понял, что перед нами – бездна, на дне которой тайна тайн. Или это калитка в Ничто? Но кто тогда зажёг наши звёзды? «Исцеляющий и воскрешающий!» – провозгласил детина с ушами, как крылья летучей мыши. <…> При его словах спящий у порога встрепенулся <…> и я увидел, как Страдий узнал в нём того, кого искал. На мгновенье у него промелькнули удивление и гнев, которые сменили столь знакомые мне разочарование и презрение. Он сразу осунулся, а я с ужасом подумал, что ещё вчера мечтал погибнуть от руки этого измождённого человека. Но кто дарит жизнь? И кто рвёт её нить? «Тот, кто принёс не мир, но меч», – выдохнул игравший на дуде мальчик с глазами ангела…»
И тут автор сам подводит итог в рассказе: «На этом история обрывается. Её окончание, иное, чем у Оригена и Клемента Александрийского, представляется мне таким. Волхвы ещё долго стояли перед дверью, из-за которой пахло молоком и сеном. Но войти так и не решились. Они чувствовали себя втайне избранными, послами всех отчаявшихся и безмерно уставших. Они пришли, стерев о репейник имя, потеряв лицо в пыли дорог, и вдруг поняли, что все люди – один человек, как три звезды – одна» – последняя фраза впечатляет! «Кроты, алчущие света, они приблизились вплотную: от истины их отгораживала только овчина с чёрными клочьями. Но они не увидели, как за ней улыбался Младенец.
«Будущее всегда в яслях, – изрёк один из них. – В него остаётся верить…»
«И надеяться…» – тихо вымолвил другой.
«И любить…» – прошептал третий.
Потоптавшись, они с поклоном сложили у входа самое дорогое, что было при них, – меч, лекарство и слово…» – волхвы Ивана Зорина не увидели улыбку Младенца возможно только глазами, чисто физически, а духовно им открылась истина.
   После прочтения рассказа в душе остаются глубоки раздумья и радость, что автор привел волхвов по звезде к Спасителю, и что Страдий и Лерний уверовали.

   «Цыганский роман» – это рассказ об одиночестве писателя, в жизнь которого врывается цыганка Параскева. Фантазия ли это, вереница ли снов – неважно. Параскева существовала в воображении героя-писателя сочно, физически искушено, эротически раскрепощено. «Параскева сама была, как мармелад, сладкая, мягкая, с волосами, как водоросли». Осиротев, она выходит замуж за своего брата, и ее двойная фамилия звучала еще более привлекательно – Динь-Динь! И после исчезновения мужа: «Погостив за решёткой, он стал бродягой, кочуя по чужим постелям, перебрался в далёкие страны и, когда изредка встречал там земляков, звавших на родину, говорил: «Где член, там и родина…», она и сама ведет довольно свободный образ жизни: «Параскева же узнала мужчин в таком количестве, что их лица казались ей одинаковыми. «Динь-Динь, платьице скинь», – восхищённо шептались юнцы. «Динь-Динь, ноги раздвинь», – цедили сквозь зубы отвергнутые мужчины. А женщины, заслонив рты ладонью, с завистью передавали, что у Динь-Динь новый господин. Но Параскева никого не любила, разбрасывая любовь, как приманку. И была по-цыгански воровата – похищала сердца <…>  сделав мужчин бессердечными». Герой-писатель не привлекателен для женщин, он их боялся, тайно грезил о них в своих фантазиях и снах. Герой-писатель пока одинок: «Ночью, от одиночества, я пускал в постель кота, и моя жизнь пахла, как осенняя нива, – вчерашним днём. Мне оставалось одно – писать книги. <…> Зуд в штанах перебивала головная боль, и я смирился с затворничеством, с тем, что мои желания, как и я сам, оставались погребёнными на пыльных желтеющих страницах. Когда делалось скучно, я брал с полки свою книгу, первую попавшуюся, так как совершенно забывал их, читал её, будто заново писал, проживая одно время с героями. Поэтому я старел быстрее, чем шли годы, и в моём возрасте лет мне было – кукушка устанет куковать». Писатель устал от жизни и готов был покончить с собой. Здесь Иван Зорин всего в двух предложениях, приправленными поговорками, описывает попытку суицида: «Однако годы, как горб – устал, а неси. Как-то я перебирал их, используя вместо счёт свои рёбра. Выстукивая каждый год кулаком, морщился от боли, а, в конце концов, сбился. И стал мылить верёвку. Но годы, как кирпичи в карманах, – верёвка оборвалась». И тут появляется Параскева: «За окном гудела весна, змейками бежали ручьи, а облака сгрудились, как ледяные торосы. Но в комнате полыхало лето. Параскева смеялась оттого, что моя щетина щекотала ей грудь, а я – оттого, что распрощался с девственностью». А далее меня заинтересовал разговор о писательстве: «Как-то Параскева провела пальцем по корешкам моих книг, выстроившихся на полках, как солдаты в строю.
– Ты знаменит?
Я отвернулся к стене.
– Если пишешь хуже других, есть шанс стать первым, если лучше – никогда…
– Какой скромный! Разве ты не знаешь, что слава приходит к тем, кого понимают все?» Тут я приведу отрывок из «Заповедника» Сергея Довлатова, как пример о непризнании в литературных кругах гениальности: «Стасик решил покинуть Чебоксары. Ему хотелось расправить крылья. Он переехал в Ленинград. В Ленинграде к его сочинениям отнеслись прохладно. Стереотипы здесь были повыше. Полная бездарность не оплачивалась. Талант настораживал. Гениальность порождала ужас».
Параскева не выходит замуж за писателя, предсказав недолгую совместную жизнь и неминуемого разлучника, и тем обрекая его на постоянную ревность и страх: «С тех пор я не отпускал Параскеву из дома». Далее следует эротическая сцена, она образна и возбуждающа: «Кончал я бурно, выбрасывая семя, напоённое страстью, устрицами и базиликом, кричал, как раненая птица, так что соседи затыкали уши. И каждый раз передо мной всплывали все мои оргазмы, испытанные с женщинами, которых я выдумывал в одиноких постелях разных городов. «Оргазм – это маленькая смерть, – думал я, – с ним также воскресает прошлое…» И представлял, как Параскева, кончая пронзительно долго, вспоминает своих любовников. Параскева была ревнива и не прощала, когда ей изменяли во сне. Однажды я гулял в поле с пышной красавицей, которая сплела венок из одуванчиков, опустилась на колени и, умело переведя мою «стрелку» с шести часов на двенадцать, повесила на неё венок, как на гвоздь. Потом она сбросила одежду и раскинулась в медвяной траве, собирая в ложбинку на груди прозрачную росу, которую я пил, пустив в неё «корень». Красавица горячо меня обнимала, царапая на спине моё имя, так что я страшно удивился, когда она влепила мне пощечину. И тут я проснулся – на Параскеве, с которой, спящий, занимался любовью».
Не менее вдохновленные описания прогулок, словно в Эдемском Саду: «Днём мы голыми бродили по саду, заглядывали, точно в будущее, в колодец с бревенчатыми стенками, в котором всегда осень и который всегда глубже, чем кажется, рвали яблоки, выплёвывая косточки на шуршащих под ногами ужей, и чувствовали себя, как Адам и Ева. А вечером шли на реку – глазеть на паром с пассажирами, похожими в тумане на души умерших, и слушать, как свистят сомы. А, вернувшись, кидали шестигранные кости, разыгрывая, кто будет сверху. «Лентяй!» – упрекала Параскева, проигрывая. За ночь она бывала то суккубом, то инкубом, но всегда – ангелом. Теперь я проводил больше времени без штанов, чем в штанах, и думал, что мне не нужен дом – я вполне могу жить в шатре её волос». И снова возникает тема интереса Параскевы к творчеству писателя в коротком описании, сложенном из метафор, а ведь для метафор достаточно нескольких слов:
– Как ты пишешь? – однажды спросила она.
– Это просто. Складываешь ладони в шар и достаёшь оттуда слово за словом, будто рыб из воды. Но теперь, когда я не пишу, мне незачем таиться, храня бесполезные слова…
И я произнёс ей все слова, которые не написал, извлекая из ладоней.

   Что может быть прекрасней – складывать ладони в шар и доставать из него слова… Но что элементарно для гения, то абсолютно невозможно посредственному автору даже в мыслях!..
Предсказание сбывается через два года, в гости к любовникам приходит муж Параскевы, особо не церемонясь, вполне доброжелательно, он забирает у писателя свою жену, как вещь, и сцена с ослеплением разлукой-смертью – яркая и мощная по передачи чувств: «Дом был пуст. И от этой пустоты я мгновенно ослеп, точно в глаз меня укусила пчела. На ощупь я выбрался во двор, постепенно привыкая к пустоте, как привыкают к свету, заглянул в колодец, который показался мне глубже обычного. Я выскочил за калитку – далеко за околицей, вздымая пыль, мужчина, как овцу на поводке, вёл за ожерелье женщину. Я долго смотрел, как высится его шапка, представляя, как он плевал в неё, прежде чем надеть, пока она не скрылась за поворотом.
Поводок у Параскевы оказался коротким, удаляясь, её фамилия ещё звенела из разных мест, как колокольчик, пока не затихла. Вечерами я по-прежнему слушаю, как выплескиваются на берег сомы, блуждаю в двухъярусном сне, покидая его только затем, чтобы сочинить очередную книгу. Мои часы показывают вечер, как и раньше от одиночества я пускаю в постель кота и перечитываю свои книги. А когда девственность гнетёт меня с особенной силой, я беру с полки самую дорогую из своих фантазий. Это рассказ про Параскеву – «ЦЫГАНСКИЙ РОМАН».

   Вот и закончился мой полет над тремя рассказами Ивана Зорина. Полет взгляда над строчками: я то зависала над ними подобно стрекозе, то летела вдогонку, как может лететь мысль за мыслью писателя. Не останавливайтесь, Иван Васильевич! Пишите, а я буду читать ваши книги, носить их в сумочке, и в наш век хронической нехватки времени, выкраивать час-полтора по дороге на работу и домой, пред сном, чтобы продолжить этот полет во сне и наяву! А напоследок – маленькая шутка, которая однажды случилась со мной:

– Как дела?
– Да никак! На завтрак Зорин, на обед Зорин, на ужин… тоже Зорин, – взвопил муж и, хлопнув дверью, выскочил на улицу.
– Ты не знаешь, куда он побежал? – поинтересовалась благоверная, закрыв ноутбук.
– Нет… – замер в недоумении приятель мужа. – А что случилось? Я что-то не так сказал?
– Все так. Только с этого дня имя Зорина в нашем доме под запретом, – улыбнулась она, одёргивая короткую юбку. – Погуляем?!

   Я благодарна Ивану Зорину за уникальную возможность побыть с ним наедине, читая его рассказы, потому как мысли писателя и дают нам возможность поселиться в его душе, как в открытой книге. И конечно, Зорин чудесен, его проза многослойна, чрезвычайно глубока, метафорична и являет откровения пророка. А какой он человек – интеллигентнейший, предельно искренний и честный… Его книги – это не только оригинальный, ни на кого не похожий стиль, это, прежде всего, отражение внутреннего мира писателя, нашего современника. Зорин – прекрасный автор для молодежи с гибким мышлением, ориентированной на духовное развитие.



8, 13-14 марта 2011